Мой друг Федя. Опыт неторопливого повествования

Федя Рапопорт не был толстым мальчиком и я не знаю, за что все над ним так издевались.
Наверное, он был слишком хорошим.

Таких добрых людей я больше не встречал на свете. Он был настолько добрым, что мы ненавидели его за это, из зависти.
Кроме того, он верил людям. Разыгрывать его можно было бесконечно, он все равно верил. Я рассказал ему по секрету на уроке физики, что у нас в квартире, в коммуналке, теперь живет свинья, папа сделал ей загон в углу, мы кидаем ей туда старые газеты, а потом выносим их, полностью засранные, в мусор, на улицу. И зимой у нас будет много сала и мяса. И Федька собрался идти ко мне смотреть животное. Он совсем не понимал, зачем люди говорят друг другу неправду.

Летом тысяча девятьсот семьдесят восьмого года предки отправили меня в пионерлагерь, в Зеленогорск. К моему удивлению, Федьку послали на лето туда же и он оказался со мной в одном отряде. Мальчики, а нас было человек двадцать, спали все в одном зале, на двери которого висела дощечка: 6-й отряд. Мы, вроде бы, дружили с Федькой, все же из одной школы, земляки, но я, почему-то, немного стеснялся этой дружбы.

Он не был ябедой и никого не предавал, нет, но он был не совсем наш. Ему, например, не приходило в голову удирать в город во время тихого часа, курить свернутые в трубки березовые листья, дергать девчонок за косы на утренней линейке, стрелять из самодельной рогатки в крыс на том берегу ручья. Моя фамилия тоже была не Иванов, а Кац, но я был наш, а он - нет. И в тумбочке у него всегда был порядок.

Он просыпался с усами, жирно нарисованными у него под носом зубной пастой и с пастой в носках, аккуратно засунутых в шлепанцы. Шлепанцы рядышком стояли под кроватью. Он доверчиво натягивал спросонья носки, чтобы бежать на линейку.

-Зачем они это сделали?

Его большие еврейские глаза смотрели на меня с ангельским непониманием. Давясь от смеха, я помогал ему отчистить носки, в которые сам же полчаса назад напустил пасты из тюбика, найденного в его тумбочке.

-Вот сволочи! -громко возмущался я.

Ему было неудобно за тех, кто это сделал, а мне было неудобно за него, такого дурака.
Он не глядел с восхищением на аутодафе из кузнечика, его не увлекало вытащить в тихий час из под одеяла свою писю и теребить ее на публике, нервно поглядывая на дверь, в которую мог в любой момент войти кто-нибудь из воспитателей или вожатых.

-Рап, ты чё, дрейфишь?

-Не надо этого делать, это нехорошо.

К концу первой смены мне надоело с ним дружить.
Я больше сблизился с Андрюхой Конториным по прозвищу Контора. Контора курил в свои тринадцать лет, у него уже вставала пися, когда он теребил ее в тихий час на публику, и, как-то раз, из писи даже выбежала какая-то белесая жидкость. У него была грубоватая кожа на нижних веках, он весь был грубоватый, приземистый, с короткими ногами, со шрамами. Его отец сидел в настоящей тюрьме, а мать пила. Как-то раз она приехала к нему, нетрезвая, в сбившемся платке, с пакетом передавленной в электричке клубники в руках. Контора её стеснялся, -ма, едь домой, ма. Для меня он был как из кино, из другого мира. Контора любил справедливость, понятия и за правду мог легко дать в морду.
У меня никогда не было таких знакомых, мы с Федькой ходили в школу с преподаванием ряда предметов на английском языке, английский там был со второго класса и один раз нам даже на самом деле прислали молоденькую практикантку, которая попыталась провести на английском урок химии. Из этого ничего не вышло, мы ее не понимали. Прогуливать школу у нас было не принято, не модно. Принято было учить и готовиться к учебе в ВУЗе. Старенький препод по литературе нудно задиктовывал нам образцы сочинений для поступления в институт. Ваши мысли никого не интересуют, ворчал он, пишите так, как я говорю.

Как-то раз в школу привезли американских школьников, их заперли в спортзале и посылали к ним разные классы по-очереди для общения. Американцы говорили на каком-то странном наречии, общение разбивалось о стену совершенного непонимания, они совали нам жвачку и мы, обрадованные и смущенные, убегали. Это была моя первая в жизни жвачка. Специально к их приезду мы долго репетировали пьесу Шеридана. Я играл в пьесе Шеридана главную мужскую роль я видел по лицам американских школьников, что они очень старались понять хотя бы сюжетную канву, но им это не удавалось.

Слово "ПТУ" было у нас в классе не очень приличным. А Контора рассказывал, что в своей школе в Веселом Поселке он мог послать учителя матом и поэтому его на уроках предпочитали не спрашивать. Как и бОльшую часть класса. Контора был добр. Он происходил из другой среды, но он не был бандитом и у него не было ненависти к нам, детям из хороших семей; он слушал мои рассказы про голос Америки, про то, что это мы первыми начали финскую войну, а не финны, ибо они не идиоты, о том, что мой дядя пишет из Израиля письма, что они часто приходят оборванными и это называется перлюстрация, чтобы мы не дай бог не узнали про разницу в уровне жизни. Контора учил меня матерным частушкам, которые я помню до сих пор, и рассказывал, что видел в дверную щель, как его мать "сношается с каким-то дяхоном".

Я пару раз звонил Конторе после того лета, он отвечал невпопад, наши дороги разбежались. Может быть, это и к лучшему. А с Федькой мы часто вместе проводили вечера, бегали в кино, в игральные автоматы на Зимнем стадионе, раскладывали дома на полу монополию, рисовали деньги, сочиняли неприличные стихи про учителей. Федя был все также воинствующе незлобив, никогда ни с кем не дрался, постепенно его начали за это уважать, какое-то время он был даже старостой класса, но вскоре его переизбрали, из-за излишней мягкости характера.

Я поступил на филфак, а Федька - в педиатрический. С его повышенной добротой ему только туда было и нужно, сказала моя мама.
Мы стали редко видеться.

На пятилетие выпуска из нашего класса пришло человек десять. Мы курили прямо в классе математики вместе с нашей бывшей математичкой. Она рассказывала нам, какие мы тогда были сорванцы. Федька тоже был и тоже курил. Кто-то из наших принес коньяк, Федька пил наравне со всеми, молодец, перестал, наконец, быть паинькой. Математичка тоже выпила.

К тому времени я уже знал, что я гей.
У нас на курсе были голубые, целая компания, это не очень скрывалось. В один не слишком прекрасный день я сказал одному из них, его звали Сережа, что я наверное, тоже голубой. Сережа научил меня всему, рассказал про Чайковского, Македонского и Рихтера, через него я познакомился с Сашей и у нас с Сашей началась любовь, с изменами, слезами, стояниями у подъезда в снегу, клятвами в верности, с поездками вдвоем в Крым и в Нарву, с романтической тайной, одной на двоих, и я ни о чем не жалею.
Федя уехал по распределению в город Опочку Псковской области, мы писали друг другу письма. Иногда он приезжал проведать маму, мы встречались, пили коньяк, курили, обсуждали баб. Через три года он вернулся в Питер, устроился в детскую больницу. Мы перезванивались иногда, но встречались только на днях рождения, ориентация и разный круг знакомых разводили нас все дальше.

Любовь наша с Сашей продлилась года два, мы остались приятелями, ходили с компанией на премьеры в Молодежный и в Малый драм на Рубинштейна. Как-то, уже в разгаре перестройки, я увидел в гостях у Сережи Федю. Он был там не один, с другом, совсем молоденьким.

-Опля! И ты, Брут?

-Ипать-копать. Витя? Это сколько же лет мы с тобой друг от друга шифровались?

-Мдя-я, Федь, курса со второго...

-Со второго... Да я еще в школе все про себя знал. Лет с семи.

-Ты что, с бабами даже не пытался?

-Неа. Помнишь, в лагере, в Зеленогорске, парень такой был, Контора?

-Помню. Что, неужели он тоже??

-Неа. Он нет. Но он, Витя, был моим первым оральным опытом. И первой любовью. Он девочку завел зимой, а я по нему сох еще года два.

-И мне же ничего не сказал? Друг называется. Эх, Федя Федя.

-Да ну, я боялся, что ты в классе кому-нибудь расплетешь.

-Хм. Ну, в общем, понимаю. Я вот честно ждал, пока девочку захочу. Ждал и не рыпался.

-Иш, че захотел! -засмеялся Сережа. -Девочку он собрался захотеть. Это не каждому дано, знаете ли.

Федя показал на сидящего рядом с ним паренька.

-Вот, Витя, познакомься, это Миша.

Мы поздоровались.
Мише было шестнадцать, десятый класс. Мальчик был нежен, безбород и с прыщиками. Не красавец. Рядом с ним Федя выглядел уже мужиком, у него появились залысины и намечалось пузо. Мы пошли покурить на балкон.

-Федьк, ты че, педофил?

-Нет. Педофилы бегают за детьми до появления вторичных половых признаков. У Миши все признаки есть и про себя он в курсе. Его не надо было совращать, он сам кого хочешь совратит.

-Но он же дитё еще совсем.

-Это временно. Ты не понимаешь, как это здорово, наблюдать за его взрослением, направлять его, пестовать, помогать...

-...епать.

-Ну и это тоже. А ты-то как? Есть кто постоянный?

-Постоянно непостоянные. Тоже стабильность, хули.

Я ходил несколько раз к ним в гости, они жили на Некрасова, в квартире федькиной бабушки. Миша поглядывал на меня, ласково обнимая своего Федю, видно было, что Федя был ему нужен для разгона и что настоящая жизнь начнется у Миши после. Федя не чаял в нем души, составлял списки книг для чтения, покупал лакомства, оплачивал курсы языков и фитнес. Ему совсем не приходило в голову, что, может быть, мудрее будет подождать немного и посмотреть, что за человек этот Миша и стоит ли вкладывать в него столько денег и, главное, души. Иногда я говорил с Федей об этом, он возражал, что нельзя думать о людях с самого начала плохо, что, даже если Миша его и бросит, все равно будет хорошо, что он, Федя, поставил его на ноги, вложил в него что-то хорошее, раз родители прохалявили и не вложили, не приучили к книгам, к спорту, к учебе. И, вообще, Мишечка к Феде очень привязан, он чейзер, ему нравятся постарше и с пузиком, и всегда буду нравиться, если он и светится пока что отраженной любовью, то это ничего, пусть, потом в нем образуется собственный источник.

Как-то раз Миша позвонил и предложил встретиться в кафе. Там он сказал мне, что я ему нравлюсь, что я сексуальный, а Федя - хороший, но слишком размазня, недостаточно мужик.

-И часто ты так встречаешься, по кафе?

-Бывает.

-Я не буду с тобой спать. Федя мой друг, понимаешь? Он тебя любит, цени это, придурок, он тебе нужен сейчас, не обижай его.

Феде я ничего не сказал. Сначала хотел, а потом передумал. Какой смысл? Если ему хочется идти по этой дороге - пусть идет. Я знал, что он наплачется еще с этим Мишей, мне было обидно за него, жалко и, в глубине души, немного радостно. Мне было неприятно, что я не могу быть таким хорошим, таким почти святым. Однажды я видел во сне, что его бьют на улице гопники, долго и нудно, ногами по лицу, я долго не мог оторваться от этой фантазии.

Я никогда не завидовал тем, кто умнее меня, красивее, талантливее. Федька был ближе меня к богу и это, почему-то, давило на мое подсознание. Странно, конечно.

А потом я уехал. Сначала в Москву, а после - в Канаду, вместе с мамой.
Сейчас у меня домик в Оттаве, мамы уже нет, иногда я бываю одиноким, но чаще в отношениях. Мне нравятся молодые крепкие ребята и, когда я бываю в отношениях, я тоже не отказываю себе в разнообразии. Я уже почти везде был, на Кубе, в Перу, во всех европейских столицах, на Мальдивах и тд. Можно ли назвать меня успешным? А чего нет? Можно. Я доволен своей жизнью, пока не жалуюсь на здоровье, у меня неплохие страховки.
Я частенько трахаю тех, кого не люблю. И что? Можно подумать, что вы все любите своих жен.

Я двадцать лет не был в Питере. На корпоративных вечеринках я часто показываю канадцам виды родного города, они благодарно цокают языками. Мало того, что медведей на улицах нет, но ведь и вообще очень все найс и бьютифул, как же это я мог уехать из такой красоты. Я объясняю, что в девяносто втором году моя зарплата равнялась пяти килограммам мяса и, вообще, им не понять, каково это - жить в развалившейся империи. Теперь империя возродилась, но ностальгии особой не возникает. Конечно бывает, что мне хочется зимними оттавскими вечерами пройтись по улице Писарева, где стоят тополя моего детства, запах которых я чувствую иногда, если как следует зажмурюсь. Я понимаю, что скучаю не по камням, не по фасадам, а по себе тогдашнему, когда можно было играть в монополию весь вечер, не думая больше ни о чем, и рисовать на бумажках игрушечные деньги.

Я прилетел в Питер этим летом на конференцию славистов. Со мной была подруга Наташка, она эмигрировала тоже в начале девяностых, из Киева, и увязалась со мной, так как почти везде уже была, а в Питере нет. В конференции она участия не принимала, поехала просто так, за компанию, взяв с собой фотоаппарат с огромным объективом. Она занималась украинской диаспорой в Канаде, ходила на демонстрации против политики Путина, постила у себя на странице всякие фэйки про кацапстан, но в общем, была мировой бабой и, к тому же, лесбухой, пухлой, веселой и не слишком деликатной. От нее я узнал, что лесбухи делятся на женственных фамм, мужественных бучей и еще дайков, которые ни то ни се. Бучи не позволяют во время секса до себя дотрагиваться, женщина у них должна лежать и не двигаться, как это было принято в пушкинские времена. Наташка была дайк и немножко би: в самолете Оттава-Франкфурт она запала на стюардессу, а во Франкфурт-Питер - на молоденького длинноволосого стюарда. Ей вообще нравились длинноволосые парни, иногда она трахалась с такими, украшая им голову женскими зажимчиками для волос.

Мы сняли хату на проспекте Маклина, который назывался уже Английским проспектом, совсем недалеко от моей Писарева. Мою улицу, вроде, не переименовали. Я оставил Наташку в Эрмитаже а сам пошел гулять по Писаревскому саду, где сорок восемь лет назад гуляли с колясочками наши мамы, моя и федькина, мамы подружились, а потом подружились и мы. Я вдыхал ароматы кондитерской фабрики, где мы были на практике в восьмом классе, там сахар хрустел под ногами и можно было есть сколько хочешь зефира и конфет, но домой нельзя было брать ни грамма. Нас обыскивали на проходной и у меня как-то нашли в кармане пять каракумин.
Федька тогда заступался за меня перед вахтером, говорил, что это я не для себя выношу, а для больной и старой бабушки.

Я перешел по мосту через Мойку, побродил мимо Бобринского сада, дошел до площади Труда. Все было такое же, как двадцать, тридцать, как и сорок восемь лет назад.
Позвонила Наташка.

-Витя, я хочу выпить.

Мы налили водку в упаковку с апельсиновым соком и пили на ходу, останавливаясь, чтобы сделать снимки.

-Витя, встань около льва! А теперь заберись на него! Все, держи фотик, снимай! Смотри, я хорошо стою? Это моя торговая половинка?

-Хорошо. У тебя все торговые, все четыре. Вот смотри, это Васька, Васильевский остров, куда собирался придти помирать Бродский, вот Стрелка, Ростральные колонны, их зажигают иногда.

-А почему Ростральные?

-Хер знает. Ростральные, и все. Я как-то с детства привык.

-Вставай, я тебя сфотю.

Мы пили еще соки и еще водку, фотографировались на улицах, набережных и площадях. Я устал. Наташка была чрезвычайно крепка в отношении алкоголя, к вечеру я уже не мог больше ни пить, ни ходить, ни фотографироваться, а она все бежала и бежала, по Невскому, мимо Казанского, дальше, дальше, дальше.

-А пойдем куда-нибудь к кому-нибудь! Витька, у тебя же остались тут друзья, родственники. Давай! Я жажду общения.

Хм. Мы подключились к интернету, встав у окна кофейни. Нам нравилось играть в бедных студентов. Наташка прихлебывала сок с водкой.
Я еще из дома написал Федьке, что приеду. Он дал мне свой русский телефон, надо было сейчас войти в фэйсбук, найти телефон и позвонить. Я колебался. Я регулярно видел Федьку в скайпе. Мы старели несинхронно. Он - постепенно, а я, вроде бы, как-то толчками. Бог весть. Хотелось ли мне видеть его в реале? Хотелось ли мне взглянуть в отражение своих морщин и отеков в стеклах его очков и внезапно понять, что жизнь прошла уже на две трети и последняя треть обещает быть не самой счастливой?

-Звони! Ну ч то ты застыл? Звони!

Федя жил все там же, на Некрасова, в бабушкиной квартире. Он стал круглым, как мяч, седые волосы на спине выбивались из-под воротника рубашки. Обнялись.
У него увлажнились глаза, у меня тоже. Блять, ветераны. Лысая башка, большие небритые еврейские уши, очки, пузо, жирные плечи, но бегает по квартире живенько, наготовил всего, ему помогает мальчик, опять совсем молодой, лет пятнадцать, наверное. Знакомьтесь, это Славик. Сели. Водка в меня уже не лезет, пропускаю. Наташка уставилась на Славика. Славик странно, удивительно, похож на Контору из нашего детства, прямо реинкарнация. Приземистый, немного бычок, с угловатыми, резкими движениями. И взгляд такой же, с мальчишеским нахальством и добротой в глубине.

-Ой, какая лапочка, сколько ж тебе лет?

-Семнадцать.

-И что? Куда поступаешь?

Славик смотрит на Федю. Федя обнимает Славика, в глазах его неизмеримая ласка, тепло и, вообще, любовь. Я уже давно так ни на кого не смотрю.

-Мы в медицинский готовимся.

Наташка стреляет творческим потенциалом, как из пулемета:
-давайте, я вас сфотографирую! Мы сделаем серию фотографий, историю любви! Встаньте здесь и обнимитесь.

Славик снова озадаченно глядит на Федю. Они нерешительно позируют. Я наблюдаю за Славиком и уношусь на тридцать пять лет назад, туда, где тихий час и где Контора лениво, на зрителя, теребит свою начинающую обрастать мхом писю. Где Федька только находит таких славиков?

Через час выяснилось, что моя Натаха перепила и этих двоих. Федя прикрывает свою рюмку короткими пухлыми пальцами,
-Наташенька, мы пропускаем, пейте с Витей.

Наташка наливает себе и пьет одна, она у меня без комплексов.

-Ну что вы молчите, давайте общаться!

Ей хотелось говорить по душам, но никто не задавал откровенных вопросов. Пришлось начать самой.

-Ой, у меня тоже вот друзья есть, тридцать лет разница, или почти тридцать. Уже давно вместе! Любви возраст не помеха, да, ребята?

-Вообще-то, помеха, Наташенька. Но, как-то, преодолеваем, -грустно ответил Федя.

-Почему, Федя? Я же чейзер. Мне всегда будут нравиться такие, как ты.

-Вот ты ребенку в уши надул, -улыбнулся я. -Откуда ты знаешь, чейзер он или ***йзер?

-Знаю, Витя. У меня восемь лет никого не было. Я искал именно такого, именно его, Славика. Славик не скажет мне через пять лет, что его переклинило и что папик ему больше не нужен. Он истинный, наш, мой. Я это чувствую, на интуитивном уровне. Железно, по глазам.

-А ты сам через пять лет не скажешь ему, что он уже для тебя не слишком свежий?

-Я не ты, Витя. Я умею любить. Наташа, а у вас есть подруга?

-Есть, конечно! Как же это я и без подруги. Её зовут Энн, мы ровесницы, она славистка на той же кафедре, где и Витя, через неё мы с ним и познакомились. Она прилетает в пятницу в Киев, ко мне на родину, мы там с ней встретимся и проведем вместе четыре дня.

-Самолеты на Украину разве не отменили еще?

-Да вроде пока нет. У меня билет есть. Не "на" Украину, а "в".

-Наташа, ну что вы. "На" это норма, а "в" - допустимый вариант. Как нетрадиционная ориентация, -улыбнулся Федя.

-Ах что вы говорите, Федор! "На" - это просто неправильно. Правильно всегда было "в". Нет тут никаких вариантов!