Зигзаг навылет

Эрих оцепенел. Он узнал голос с первого же звука — тело откликнулось быстрее памяти. Что-то оборвалось и мелко завибрировало внутри лопнувшей струной; кисти рук похолодели, стопы приросли к полу. Голова стала легкой, как воздушный шарик, наполненный гелием. 

Он так изматывающе долго ждал и так мучительно, до ночных приступов паники боялся этого появления, что в первую секунду испытал почти облегчение. Но следующее же мгновение обрушило на него обломки острых воспоминаний, и ясный холод осознания сковал мозг.

Обволакивающий, сладкий страх медленно растекался в животе, парализуя и лишая сил двинуться с места. От предобморочной слабости пересохло во рту, а ладони, наоборот, сделались влажными.

Эрих заставил себя повернуться и застыл в "непринужденной" позе. Взгляд его бесстрастно, как камера, фиксировал приближение неизбежного, пока пальцы судорожно стискивали ножку бокала.

Неизбежное приближалось без суеты и спешки, по-светски перемещаясь по залу от группы к группе, расточая улыбки и шутки, собирая рукопожатия, заводя ни к чему не обязывающие контакты. Судя по тому, что прямое сопровождение было доверено обер-ассистенту Бауэру, в особом отделе не придали значения новому лицу, посчитав его мелкой сошкой. Или же лобовой тактикой открытых карт они пытались сбить его на старте? Последнее предположение было даже комплиментарным для особистов, но в данном случае Эриху хотелось верить в лучшее. Бауэр заметно тяготился возложенной на него миссией и скучал, лишь обаяние и неподдельный интерес к нему опекаемой персоны удерживали его от привычной брюзгливой мины. 

Во время разговора с другими новоприбывший не бросил ни единого взгляда в сторону Эриха, но, без сомнения, его видел. Неуловимое и властное внимание ощущалось всей кожей и словно силовое поле удерживало Эриха на месте. Он был под прицелом.

Список приглашенных был известен задолго до самого приема, а значит, встреча не могла оказаться случайностью. Она входила в подготовленный план. Может быть, — ржавая спица ткнулась острием в грудь и туго, с усилием, вошла между ребрами — да что там: скорее всего, их встреча и была единственным пунктом плана. Какое еще дело могло призвать именно это, конкретное чудовище из ледяных глубин ада в земной мир? Оно пришло по его душу. Сердце трепыхнулось и забилось насаженной на спицу бабочкой. Чудовище повернулось вполоборота и приветливо улыбнулось Эриху красивым ртом. 

Ровно через две секунды очнувшийся от сонной апатии Франц Бауэр широким жестом пригласил своего подопечного подойти и познакомиться с Эрихом. Эрих едко отметил, как умело чужак ведет приставленного за ним надзирать барана нужным путем — впрочем, мелькнувшая тень злорадства в нынешней ситуации служила слабым утешением: Эрих предпочел бы, чтоб меньшее из зол оказалось более конкурентоспособным. Он взял себя в руки, чтобы перестать наконец упираться взглядом в Бауэра и посмотреть своему персональному страху в лицо. 

Оно почти не изменилось: знакомые широкие скулы, углом заложенные насмешливые складки на щеках, чистый лоб, вздернутые уголки губ, едва заметная ямочка на подбородке — и было бы похоже на лицо первого космонавта Гагарина — тот же открытый, улыбчиво-располагающий, sovietсky типаж с плакатов... 

Если бы не сумеречно-темные, глубокие, затягивающие глаза.

В которых с каждым шагом приближения все ярче расцветало нечто, так похожее на проявление человеческого. На расположение. На плохо скрытую радость. На нетерпение. На чувство.

Плечи судорожно передернулись от внутреннего холода. Эрих чувствовал себя мухой, с размаху влетевшей в паутину. Рыпаться уже не имело смысла.

— Доктор Эрих Шульце, гордость нашего университета, — кисло представил его Бауэр, — восходящее светило науки, — он повел подбородком в сторону гостя: — Господин Титов, представитель Торгово-промышленной палаты Советского Союза. 

— Вот проклятье! — расхохотался "представитель Торгово-промышленной палаты Советского Союза господин Титов". — Мечтал с вами познакомиться. Но сам ума не приложу, чем мог бы хоть на пять минут привлечь внимание восходящего светила науки.

— Я, наверно, умру с этим титулом, — прочистив горло, сипло выдавил Эрих без улыбки, — и его выбьют на моем могильном камне. 

Франц Бауэр устало поморщился. 

— Константин, — Титов протянул Эриху ладонь, и тот бездумно отзеркалил жест, лишь в последний момент вспомнив про зажатый в онемевших пальцах бокал, который пришлось неловко переложить в левую руку. Костя терпеливо дождался. Его пожатие оказалось осторожным и долгим: он задержал холодную кисть Эриха в своей горячей и, выпуская, незаметно скользнул большим пальцем по тыльной стороне.

— Красивое имя, — оценил Эрих, справившись с дрожью.

— Люблю постоянство.

— Доктор Шульце — известный в здешних кругах русофил, — вклинился в разговор Бауэр. 

— Вот как? Да что вы говорите! — вскинул бровь Костя, переводя почти восторженный взгляд на Эриха. — Неужели! 

Эрих нервно рассмеялся.

— Да, — проигнорировав его реакцию, подтвердил Бауэр. — Он отлично знаком с вашей литературой и даже говорит по-русски. 

— Совсем немного, — поправил Эрих.

— "Водка", "бабушка", "балалайка"? — с улыбкой уточнил Костя.

Нервным тиком у Эриха непроизвольно дрогнул угол рта. 

— Если очень постараюсь, то смогу воспроизвести по памяти первую главу "Евгения Онегина".

— Фантастика! — с простодушной непосредственностью ахнул Костя. — Я ведь не вспомню больше первых трех строф. Стыдно сказать: в школе так и не осилил. Не поверите, до сих пор считаю заучивание стихов пыткой. 

— Ну отчего же, — серьезно сказал Эрих. — Охотно поверю.

Костя остро стрельнул в его сторону глазами.

— С вашего позволения, оставлю вас ненадолго, — откланялся Бауэр, и, при всей прежней брезгливой неприязни к нему, Эрих едва удержался от того, чтобы ухватить его за рукав.

Костя склонил голову в ответ и проводил благодарным и светлым взглядом до противоположного конца зала:

— Этот дундук таскался за мной весь вечер, разве что в туалете мне не придерживал — и вот теперь с легкостью предоставил нас друг другу. Не будь я пять минут назад железобетонно уверен в том, что он глуп, как пробка, я бы всерьез задумался: это слишком грубый или слишком тонкий ход?

— Он просто на дух меня не выносит, — пояснил Эрих, опустив глаза.

— Как такое возможно? — Костя обернулся к нему. 

Что-то мгновенно и осязаемо изменилось в его облике, когда они остались один на один. Словно темная изнанка проступила сквозь светлый, нарисованный на лицевой стороне образ.

Эрих уставился в пол. Носки Костиных ботинок блестели, стрелки на его брюках были безупречны, а манжеты сияли кипенной белизной. Он двинул рукой, и Эрих инстинктивно вскинул голову — на миг показалось, что Костя сейчас приподнимет ее за подбородок, но тот лишь коснулся его бокала.

— Ты позволишь? — спросил он, высвобождая многострадальную тонкую ножку из пальцев Эриха. 

Он поднес хрустальный край к губам и одним глотком допил остатки шампанского.

— Брют, — улыбнулся он. — Я помню.

— Zdravstvuj, Kostya, — прилежно произнес Эрих по-русски.

Очистители панически метались по лобовому стеклу, разгоняя сбитые дождевые капли. Мир за окном тонул в сером мареве ливня и был похож на дрожащий мираж. 

— К тебе или ко мне? — коротко спросил Костя за секунду до появления в зоне слышимости обер-ассистента Франца Бауэра.

— К тебе, — не раздумывая, выбрал Эрих.

Если это будет отель, загадал он... — и запнулся. Если это будет отель, то что? Что произойдет? О чем это скажет? Какие последствия за собой повлечет? Мысль скользнула к горизонту событий и, вытягиваясь в струну, исчезла в бездонной воронке. В свое время Костя стал в жизни Эриха взрывом сверхновой, теперь она схлопнулась, образовав засасывающую, пожирающую изнутри черную дыру. 

Дождь лупил по капоту, росчерки воды ложились на боковое стекло почти горизонтально. От езды слегка укачивало — наверно, из-за выпитого шампанского. Асфальт казался белым от разлетающейся в пыль воды, на скользком шоссе автомобиль едва заметно заносило. Эрих покосился на водителя: с отрешенным, пустым взглядом он держал руки на руле, словно не управлял машиной с двигателем, а правил: какой-нибудь утлой плоскодонкой, безвольно несущейся в потоке реки с порогами — и где-то там, за поворотом уже слышен был гул водопада, к которому их неумолимо тащило со все возрастающей скоростью.

— Остановите, — попросил он. 

Таксист — молодой, крепко сбитый парень — продолжал вести, будто не слыша его. Машина даже не замедлила ход.

— Остановите... 

Горло сдавило, и получилось сипло, едва слышно. Холодная испарина, первый вестник панической атаки, проступила на лбу. Эрих схватился за ручку в попытке открыть дверь, но она не поддалась. Замки были зафиксированы. 

— Выпустите меня! — крикнул он.

Водитель отмер и от неожиданности неловко крутанул баранку. На мокрой дороге автомобиль вильнул и заскользил к обочине, взвизгнули тормоза, пальцы шофера на руле побелели. В последний момент ему удалось вернуть управление, и машина, хорошенько тряхнув их, застыла у ограждения.

— Эй, ты псих? Ты чего? 

Мимо, зло и длинно посигналив, проехал подрезанный ими "Фиат" с соседней полосы. 

Эрих втянул воздух, преодолев сопротивление спазма. 

— Я... мне нехорошо, — он усилием воли подавил приступ истерики. — Простите. Мне нужно выйти.

Водитель щелкнул замком и отдышался.

— Извините, — повторил Эрих.

— Блевали бы лучше в салоне. А то так и на тот свет недолго, — успокоившись, пробубнил парень. — Идите, я жду.

— Нет, — помотал головой Эрих, — вы меня не так поняли. Я... дальше пешком пойду.

Таксист округлил глаза.

— Бросьте. До Ройтерштрассе еще километра два. Полчаса ходьбы, не меньше. А вы за окно гляньте — ливень же, шпарит как из ведра!

— Это ничего. Он летний, теплый... Я прогуляюсь.

— Но у меня заказ до Ройтерштрассе. Да и диспетчер...

Эрих вытащил из кармана смятую бумажку и жестом остановил попытку вернуть сдачу.

— С вами все в порядке? — почти испуганно спросил шофер. — Может, я вас хотя бы до моста подброшу? 

— Не надо. Спасибо. 

Эрих выбрался из салона и захлопнул дверь. Струи дождя мощным душем окатили его с ног до головы. Он поднял воротник пиджака, поежился и пошел вдоль дороги. Какое-то время шофер не трогался с места, потом медленно двигался рядом, но Эрих дал ему отмашку: все в порядке, проезжай — и парень наконец дал по газам и рванул вперед.

Эрих не помнил, сколько шел. Вода стекала по лицу, заливалась за шиворот, волосы превратились в капающие сосульки и лезли в глаза. Костюм промок очень быстро, белая батистовая рубашка, приобретенная им в единственном экземпляре для особо торжественных случаев, влажной тряпкой облепила тело и сковывала движения, в его единственных приличных ботинках хлюпало.

Он свернул с трассы и брел по наитию, не разбирая пути, глядя лишь себе под ноги. Куда теперь идти, и что делать, и как дальше жить, он не знал. Его маленький, не очень-то уютный, но зато свой собственный мирок рухнул. На оговоренный перекресток Ройтер и Нойе он точно не собирался. Мимо Старого моста ходил автобус к его дому, до остановки надо было еще доползти, но проблема была даже не в этом. Куда себя деть в пустом и постылом доме, куда приткнуться в чужом и чуждом ему городе, Эрих не представлял. И даже Аннеке оставила его, уехав к сестре в Бремен. Вечером дождливой субботы на неизвестной улочке под потоками разверзшихся небесных хлябей он чувствовал себя потерянным и жалким.

Он пересек сквер и вышел наконец к набережной. Ни собачников, ни гуляющих с детьми здесь не было видно. Эрих поплелся вдоль Рейна, рассеянно наблюдая за тем, как косые струи полосами-набегами хлещут по поверхности воды, вызывая мелкую рябь. Свинцовое небо отражалось в мутной воде. Задувал ветер — не слишком холодный, но порывистый и резкий, пронизывающий, вызывавший озноб. Эрих обхватил себя за плечи и ускорил шаг. Не доходя до поворота к развязке, он неожиданно остановился как вкопанный, сам не понимая почему, — словно натолкнулся на стену. 

Он поднял голову и вгляделся. 

Машин с этой стороны дороги не было: проезжая часть была свободна — и ни одной припаркованной. Только у опоры на съезде стоял единственный автомобиль — серый "Ситроен-Паллас", на водительском сидении которого угадывался темный силуэт. Эриха зазнобило сильнее. Он уставился на авто и стоял, не двигаясь, пока фары не моргнули снова: один раз, затем коротко дважды — и лишь после этого заставил себя переставлять ноги.

Костя опустил окно с его стороны и, наклонившись, изучающе-холодно посмотрел снизу вверх:

— И что это было?

Эрих молчал. Он не мог принудить себя потянуть за ручку и сесть в машину — и не мог пройти мимо и продолжить свой путь: может, потому что у него не было своего пути? Та же непреодолимая сила, что и прежде, на приеме, лишала его воли. Он не пошевелился, даже когда Костя вылез из машины под дождь и, огибая капот, направился к нему, — только отстраненно отметил, насколько же Костя неуместен здесь, у тусклого, стального Рейна, со своей нездешней, славянско-азиатской красотой.

Костя открыл перед ним дверцу и держал, пока Эрих не сел внутрь, а потом закрыл, дождавшись, когда тот подобрал ноги. Эрих сдвинулся ближе к краю сиденья: с него текло. Капало с кончика носа, сочилось с волос, стекало по шее, по спине из-под пиджака и рубашки, на полу под ботинками моментально образовалась небольшая лужа. У него стучали зубы.

Костя хлопнул дверью со своей стороны — Эрих непроизвольно вздрогнул — и откинулся к спинке. Стоило что-то сказать: как-то оправдаться, извиниться — но слова, как и мысли, размывались, ускользали и исчезали в черной дыре. Минуты две Костя сидел молча, не заводя мотора. Напряжение висело в воздухе, Эрих ссутулился от холода и сцепил пальцы в замок, чтобы не дрожали руки.

— Не делай так больше, — бесцветно сказал Костя.

— Хорошо, — Эрих покладисто покивал.

Ему удалось не отшатнуться, когда Костя вскинул к нему руку, но прикосновение оказалось ласкающим и теплым, и Эриха отпустило. Привычка доверять жестам больше интонаций и слов, наверно, осталась у него теперь до конца жизни. Чужая ладонь легла на шею под ухом, в ознобе она ощущалась обжигающе горячей и нежной. Пальцы тронули мокрый затылок, и Эрих на мгновение прикрыл глаза.

— Ты совсем замерз, — мягче произнес Костя.

Он перегнулся назад в проем между спинками, стащил с заднего сиденья какую-то ткань и комом сунул Эриху. Это оказалось шерстяное покрывало в шотландскую клетку — похожее на плед, только грубее и толще. 

— Волосы, — напомнил Костя, когда он завернулся в узкое и длинное полотнище, как в одеяло, неловко подпихнув нижний край под себя. Свободными концами Эрих тщательно растер голову от висков до макушки. От энергичных движений он заметно отогрелся внутри своего шерстяного кокона и судорожно, как после долгого детского плача, в удовольствие вздохнул.

Пристально наблюдавший за ним Костя странно усмехнулся.

Эрих бросил на себя взгляд в зеркало заднего вида: давно требовавшие стрижки волосы встали дыбом, болезненно светлые глаза в обрамлении рыжеватых ресниц делали взгляд подслеповато-беспомощным, на бледной коже щек пятнами расцветал лихорадочный румянец. Он пригладил пальцами торчащие в стороны вихры. 

Из отделения для перчаток Костя достал плоскую флягу, сам свинтил крышку и протянул ему.

— Как ни странно, не водка, — сказал он. — Коньяк.

— Я помню, — поколебавшись, признался Эрих.

Он обхватил губами горлышко, влил в рот приличный глоток. Алкоголь приятно обжег горло и жаркой волной прошелся по пищеводу. Поморщившись, Эрих выдохнул в кулак и вернул флягу.

Костя продолжал смотреть на него не отрываясь. Улыбка, изогнувшая уголки его губ, тронула и глаза, сгладив остроту и северную твердость черт. Эрих слегка смутился. 

— Что? 

Костя повернулся к приборной панели и повернул ключ зажигания.

— Ничего, — сказал он, когда машина тронулась. — Давно тебя не видел просто.

— Чуть больше двух часов, — прикинул Эрих.

— Чуть больше двух часов, — подтвердил Костя. — И чуть больше двух лет.

С отрешенной завистью и пробуждающимся желанием Эрих следил за Костиной манерой вождения с того момента, как тот тронулся и вывернул на эстакаду моста — Костя управлял автомобилем легко, с небрежной уверенностью. Перестраиваясь в нужный ряд или поворачивая, он не напрягался и, казалось, следил за дорогой вполглаза, и тем не менее перемещения его оказывались выверенно четкими и грамотными: даже на пустынных улочках он не отступал от правил ни на йоту. Нервничающему за рулем Эриху такое умение и не снилось.

А еще Костя неплохо знал город; судя по тому, как выбирал путь, — едва ли не лучше него. Эрих тщетно пытался угадать конечную точку маршрута, но даже с районом определиться не мог. 

— Я ждал тебя в феврале в Москве, — бросил на него короткий взгляд Костя. — Думал, ты будешь в составе делегации. 

— Я был в нее включен, — отрицать не имело смысла, об этом могло быть доподлинно известно, — но потом что-то изменилось. Не знаю что. Меня поставили перед фактом. Я не отказывался, — поспешно добавил он.

— Ничего такого я и не думал, — успокоил Костя.

Они оба замолчали, и Эрих снова принялся вычислять путь. Определенно они ехали не в Эндених и не в Танненбуш.

— Как ты здесь живешь вообще? — неожиданно спросил Костя через какое-то время. 

Эрих недоуменно повернулся. Он не был уверен, что правильно понял смысл вопроса. От второго глотка коньяка его разморило и повело, а еще от алкоголя у него всегда отключались тормоза.

— Разве тебе на стол примерно за неделю не положили папку с отчетом и фотографиями?

Костя неприятно усмехнулся.

— Так расскажи то, о чем там не сказано. И что не сфотографировано.

Эрих немного подумал, пытаясь подобрать верный ответ.

— У меня трубы текут, — начал он наконец, и Костя на секунду даже оторвался от дороги, чтобы взглянуть на него. — Где-то под мойкой. Надо вскрывать полы и смотреть. Хозяйка говорит, что включит стоимость работ в мою ежемесячную плату. Теперь не знаю, хватит ли денег. 

Он вздохнул. Костя не перебивал и не торопил его. Он и раньше так не делал, но сейчас это было особенно трогательно. Эрих мысленно хмыкнул: прошедшие через допросы, наверно, потом никогда не страдают от того, что их никто не слушает.

— Стоило бы сменить жилье. В идеале — обзавестись собственным, но это пока из разряда утопии. У Аннеке тоже нет квартиры. Она живет с родителями. Я недавно был у них и, мне кажется, произвел не лучшее впечатление. Они спросили, что я думаю о будущем, и я не смог ответить. Вернее, — поправился он, — ответил: рассказал о путях развития науки, о новейших технологиях, сделал пару экономических прогнозов. Но, кажется, они ждали чего-то другого.

Костя улыбнулся. В уголках его глаз проступили расходящиеся веером морщинки. Эрих не помнил, были ли они у него три года назад.

— Аннеке ждет от меня предложения. Полагаю, она слегка обижена, что я тяну, потому и уехала к сестре. Дать мне время затосковать и принять окончательное решение. Но если думать о создании семьи, то тогда надо копить и... вообще, а, пока у меня нет места в штате и внятных перспектив, никакие глобальные перемены невозможны. И я не уверен, что их хочу. 

Он вопросительно посмотрел на Костю. Тот безмятежно ответил на его взгляд.

— Ты же не ждешь от меня или из центра указаний, жениться тебе или нет? 

— Оно бы мне помогло. 

— Наконец-то! — коротко рассмеялся Костя. — Ты шутишь. Во время приема мне хотелось скомандовать тебе: отомри!

— Я не шучу, — сказал Эрих. 

Они кружили по Бойелю уже минут десять, и он надеялся, что Костя наконец закончит петлять, от нарезания кругов стало подташнивать. 

— Женись, почему бы и нет. Личная ассистентка — это удобно. Она красивая. И юная. И вроде бы неглупая. 

— И вряд ли случайно появилась в моей жизни?

— Ну, они были бы идиотами, если б не попытались подпихнуть тебе кого-то для страховки. Меня удивляет только то, что Аннеке... — Костя повел плечом и хмыкнул, —  девушка. 

Эрих промолчал.

— Серьезно? Они нашли тебе и парня тоже? — взгляд Кости стал заинтересованнее. — Вот дают! Скажи, что это не герр Бауэр. Я буду ревновать.

— Я отказал Францу, поэтому-то он меня теперь и не выносит.

Улыбка не сошла с Костиного лица, только утратила свое веселье, стала механической и тусклой.

— На этот раз я действительно пошутил, — пояснил Эрих. 

— Да я понял, понял, — встряхнулся Костя и снова рассмеялся. — Женись. Если хочешь, конечно. Большой беды не будет. Нейтрализовать известного соглядатая проще, чем гадать, кто в твоем окружении им является. 

Он заглушил мотор у одного из затененных, почти целиком скрытых кронами деревьев частных коттеджей.

— Ты не куришь? — спросил он, не открывая двери. 

Уже взявшийся за ручку со своей стороны и готовый выйти на свежий воздух Эрих замер в кресле.

— Вообще-то бросил. Две недели назад. Но начатую пачку по привычке ношу с собой. Надо?

Эрих похлопал себя по карманам.

— Нет-нет, — дал отмашку Костя. — Не сейчас. Просто уточнил, чтобы не пришлось потом искать автомат.

Он сидел на своем месте. Не двигался. Ничего не говорил. Эрих тоже молчал. 

Дождь неожиданно припустил сильнее, отчаянно застучал по крыше и капоту, залил стекла. Выключенные дворники больше не расчищали им щель в мир, и за полупрозрачной стеной воды он стал почти неразличим — узкий просвет пустой улицы, тени домов, призраки деревьев, протягивающие к чему-то невидимому ветви. Костя смотрел строго вперед, задумавшись. Эрих отпустил ручку двери и исподволь наблюдал за ним: кисти его покоились на руле, словно он сомневался в возможности отпустить контроль, графитовый профиль четко вырисовывался на фоне окна. Что-то завораживающее было в этом моменте отрезанности, автономности в замкнутом — на двоих — пространстве.

Эриху навязчиво захотелось привалиться к Костиному плечу. Упереться лбом в его висок. Положить ладонь ему на бедро.

Ничего такого он, конечно, не сделал. 

— Очень тихий город, да? — произнес наконец Костя.

Некрополь, подумал про себя Эрих. Но вслух не сказал, только утвердительно кивнул в ответ.

Его повело еще в машине: от коньяка, от расслабляющего тепла после пронизывающей до костей прогулки, от полунасильственной-полубезвольной близости с Костей и его скупого касания, от ноты сандалового дерева в чудовищном советском парфюме. Он был готов — почти сразу, намного раньше Кости, прямо в машине — и злился, презирал себя за скотство, за постыдную дрожь нетерпения, за коктейль из страха и жажды, текущий по венам.

— Мне надо в душ, — непонятно зачем сказал он в дверях, тут же понадеявшись, что Костя проигнорирует его слова и возьмет так: когда Костю это смущало? В душ не хотелось, хотелось освободиться от всех тряпок — Эрих все еще был завернут в клетчатое покрывало — прямо в холле и... 

У него кружилась голова.

Но Костя равнодушно указал направление к ванной комнате, велев только не запирать дверь.

— Принесу тебе полотенце, — усмехнулся он на его вопросительно-ждущий взгляд, отчего стало только хуже.

Эрих сделал струю погорячее и забрался в ванну, не задернув шторку. Взял в руки мыло — овальное, с тонким женским ароматом — и механически, привычно намылил себя. Поискал глазами опасную бритву или станок с лезвиями, но не нашел — видимо, где-то в шкафчике под раковиной хранилась бесполезная сейчас электрическая. Ладно, решил он, сойдет и так. Сполоснувшись, он дождался, когда грязная пена полностью исчезнет в отверстии слива, и протер запотевшее зеркало. На стеклянной полочке лежал небольшой, еще не вскрытый тюбик. 

Эрих скрутил колпачок, проткнул штырьком жестяную заглушку, выдавил скользкую жижу на ладонь;  потом поставил ногу на бортик, нагнулся и давнишним, но отнюдь не забытым движением втолкнул пальцы внутрь. Тело недвусмысленно среагировало, и Эрих стиснул зубы, чтобы не застонать, немного подождал, пока привыкнет, и снова двинул кистью. Еще раз. И еще.

Костя с полотенцем все не шел.

Когда с подготовкой было закончено, Эрих сделал струю горячей воды больше. Пар клубами заволок узкую ванную комнату. Зеркало снова запотело. Влажный воздух стал тяжелым на вдох. Эрих выкрутил кран до упора, так что едва мог терпеть, но этого казалось мало: хотелось, чтобы кожу шпарило еще круче. Он стоял под душем, сжав кулаки, и дышал поверхностно и часто. Сильным напором хлестало по плечам, спине и лицу. Брызги летели далеко за пределы бортика, разбивались о пол, стекали по двери. Эрих медленно уменьшил поток холодной воды и от боли скрипнул зубами.

Дверь приоткрылась. Затем резко распахнулась, стукнувшись ручкой о стену.

— Scheiße! — выругался Костя: это было единственное слово, которое он произносил не то чтобы с акцентом, слабый акцент в его речи угадывался всегда, но с какой-то совершенно чуждой немецкому русской матерной интонацией. — Ты решил обвариться?

Он протянул руку к смесителю и, зашипев, отдернул, но тут же сунул под воду снова, чтобы накрепко завернуть горячий кран. На несколько долгих секунд, может быть, на полминуты, пока Костя не перекрыл воду совсем, Эриха обдавало ледяной струей, которая после кипятка казалась обжигающей и вышибала дыхание, как нашатырь.

Он ждал удара — оплеухи или подзатыльника, в гневе Костя был несдержан и тяжел на руку, но тот подобрал упавшее полотенце и спокойно обернул в него Эриха, как ребенка. Промокнул горящие жаром плечи.

— Да что с тобой вообще? 

Эрих стоял перед ним на возвышении, Костя придерживал его двумя руками по бокам и смотрел очень внимательно, как будто всерьез ждал ответа.

— Почему так долго? — спросил Эрих.

— Не мог найти чертово полотенце, — не отводя глаз, сказал Костя, но Эрих был уверен, что тот все понял правильно.

Он обнял Костю — сначала осторожно пропустил руки к его затылку, потом сплел пальцы. Костя не отстранился и не возражал, и Эрих наклонился ближе, оперся, почти лег на его плечи, коснулся щекой волос.

— Почему тебя так долго не было? 

Костя выдохнул, притянул его к себе; нагнувшись, подхватил под коленями и перенес через бортик ванны. Эрих цепко обнимал его за шею. Продолжая держать Эриха на весу, Костя тяжело перешагнул порог в коридор, выбрался наружу и только там поставил на пол.

— Пойдем в спальню. Давай. Я помогу.

Голос у него был хриплым.

Эрих помотал головой.

— Здесь. Пожалуйста.

Он прижал Костю спиной к стене своим телом. Поцеловал в уголок глаза у виска, в щеку, в рот, в ямку у мочки уха, в шею... Судорожно вытаскивая из петель мелкие пуговицы полосатой рубашки, оторвал две или три, и они, отлетев, со слабым стуком поскакали по полу, пока Эрих, отогнув ворот, засосал кожу над ключицей. Костя молча позволял делать с собой все. Эрих выпростал майку из-за пояса его брюк, непослушными пальцами расстегнул ремень, размотал с себя полотенце, кинул под ноги и опустился на колени. Костя приспустил резинку трусов и высвободил для него туго налившийся ствол — обвел головкой раскрытые губы Эриха, тронул кончик высунутого языка, стирая о него выступившую прозрачную каплю, проехался, легко касаясь, до корня и обратно, на втором заходе несильно толкнулся в гортань. Эрих замер, не шевелясь, держал корпус, дышал носом и только приобнимал член влажным ртом на входе и выходе. Он справился с рефлексом, и, когда головка вошла в горло, не издал ни звука, а когда шестой или седьмой толчок заставил его покачнуться, поймал вторую руку Кости и положил себе на затылок для удобства. 

Костя пропустил его волосы между пальцами и крепко зажал в кулаке. Он никогда не был тороплив в сексе — Эрих вспомнил, как ценил в нем эту странную для русского холодную обстоятельность, — поэтому неспешно насаживал его на себя раз за разом и вновь отводил его голову назад, почти не наращивая темпа, — так долго, что тело начало цепенеть от напряжения и ищущей выхода похоти. Эрих не прикасался к себе, хотя ему хватило бы и нескольких рывков, — не хотел опережать события, однако контролировать себя становилось все сложнее. Он смотрел вверх, на Костю, не отрываясь, но глаза обильно слезились, ресницы слиплись от соленой влаги, и картинка плыла и качалась. Слюна вытекала изо рта и размазывалась по губам и подбородку. Мышцы бедер дрожали, икры покалывало. Эрих обнял Костю за ноги, чтобы не свалиться. 

Железной хваткой и беспощадной размеренностью движений Костя был похож на машину, в какой-то момент Эрих сам не заметил, как стал скулить — истомленно и жалко, по-собачьи. Он точно знал, что потом ему обязательно станет мерзко даже от тени воспоминания об этом, но в данный момент Эриху было  наплевать на всю свою оставшуюся жизнь, так что, если бы ему сию минуту предложили исполнить любое желание, он загадал бы, чтобы происходящее не заканчивалось никогда. 

Костя вытащил член из его рта и больше не заправил обратно. Не дождавшись, Эрих потянулся к нему сам, но Костя решительно оттянул его за волосы и легонько хлопнул ладонью по щеке, приводя в чувство. Эрих моргнул, смахивая слезу, потерял равновесие, схватился за Костино предплечье и осел на пятки. Тягучая нить слюны со смазкой все еще соединяла его натертую, распухшую нижнюю губу с головкой чужого ствола. 

— Я... — он пошевелил челюстями, как выброшенная на берег рыба: суставы онемели. — Не помню слово... Kurwa — это по-русски? 

— По-польски.

— Всегда путаю, — усмехнулся Эрих. — А как тогда по-русски? 

Костя нагнулся к нему, заглядывая в лицо.

— Никак, — отрезал он.

— Мне все это нравится, — честно признался ему Эрих. — Очень. Скажи, что для меня есть другое название.

Костя разглядывал его так серьезно, словно он изрек что-то важное. Без улыбки или скрытой усмешки он становился не похожим на себя, черты обретали нехарактерную для них твердость, каменели. Это могло бы показаться забавным при торчащем из расстегнутых штанов члене в полной боеготовности — у кого угодно, только не у Кости. К переменам его настроения Эрих привык относиться с опаской.

Костя облизал губы — они были искусаны. Он странно: слишком ровно и глубоко, как спящий, дышал, а кончики пальцев у него подрагивали.  Эрих безотчетно протянул руку и коснулся его щеки. Каменная маска на мгновение пошла рябью, в глазах Кости мелькнуло что-то беззащитное и опаляюще злое.

Он заставил Эриха подняться и развернул лицом к стене. Эрих уперся в нее ладонями с растопыренной пятерней и широко расставил ноги. Костя склонился к его уху и с непонятным выражением произнес:

— Меня все это сводит с ума.

Это был не отель.

Это было то, что Аннеке называла "апартамент", — съемная меблированная квартира в небольшом доме недалеко от центра. Со вкусом обставленная, не без претензии на уют, не настолько обезличенная, как гостиничный номер, но все же выхолощенная и лишенная черт индивидуальности. Именно в таких обитают ослепительно улыбчивые семьи из рекламных роликов: мать, отец и белокурые девочка с мальчиком. Собака — опционально.

Обездвиженный и обессиленный, Эрих пытался зацепиться взглядом хоть за какой-нибудь изъян в побелке идеально ровного потолка. Каждая клетка его тела счастливо и до отвращения благодарно пела, самое мелкое сокращение мышц, будь то глотание или движение ресниц, отзывалось удовольствием; мощный оргазм, как гром в горах, замолкнув, продолжал эхом отдаваться внутри. 

— Как... — начал он и запнулся: вибрация связок тоже была физически приятной, — как твое начальство смотрит на то, что ты со мной делаешь?

— Со сдержанной брезгливостью, — отозвался Костя. 

Остывая, Эрих начинал приходить в себя, эйфория свободного падения отступала, стены чернильной дыры сжимались все уже. 

— И она перестанет быть сдержанной...

— Когда то, что я с тобой делаю, перестанет быть нужным.

Эрих перекатился набок, спиной к нему. Костя так и не убрал руку из-под его головы, и тугой бицепс удобно лег под щеку. Поддавшись нежеланному порыву, Эрих потянулся вперед и поцеловал его в сгиб локтя. Кожа там была тонкой и шероховатой. Эрих вяло пообещал себе, что на этом все и он больше не будет, но хорошо понимал, что сам себе врет.

— Я не считаюсь благонадежным и скорее всего не буду считаться никогда. Формально проверка давно закончена — успешно, меня даже официально поздравили, заверили, что все плохое позади и теперь я полноправный гражданин свободной страны. Что для меня наконец-то наступит новая жизнь, но... — он замолчал.

— Но что?.. Не наступила?

Эриху почудилась в голосе Кости тонкая нота насмешки или даже злорадства — он обернулся, но ни во взгляде Кости, ни в изгибе его губ уловить ее не смог. Глупая, бессмысленная и оттого еще более острая обида на него снова кольнула сердце. Мог бы спросить хоть сейчас, спустя два долгих года, пусть из одной только вежливости, для вида, но мог бы узнать, что ему стоило: как Эрих справлялся тут — один, брошенный без помощи и поддержки, потерянный и надломленный, в чужом, неласковом месте; как прошел сквозь все. Бесконечные, часами беседы, плавно перетекающие одна в другую, смена камеры на кабинеты и обратно, казенные номера гостиниц — и по новой перекрестные допросы, монотонные выяснения второстепенных деталей с неясной целью; выбитая из-под ног почва, неуверенность, страхи, ответы невпопад, очные ставки с неизвестными людьми. Вопросы, вопросы, вопросы... Как Эрих выдержал этот экзамен, кому-нибудь интересно? Может быть, он все сделал правильно, и тогда он молодец. Но где его поощрение? Может быть, он все испортил и выдал себя, но что должно было ему об этом сказать? И даже если так — он выдал лишь себя и никого больше. Это хорошо? Этого недостаточно? Это само собой разумелось? Это неважно? 

Что он должен был думать? 

Наверно, что все гораздо проще: до него никому нет никакого дела. Он признан бесполезным изначально, и его просто оставили на произвол судьбы.

Он поднялся на постели и сел, скрестив ноги.

— Реально мне не доверяет здесь никто: ни служба безопасности, ни попечительский совет; меня почти избегают и в лаборатории, и среди профессуры. Я полгода жду преподавательского места — безрезультатно, мне улыбаются, меня кормят обещаниями, но перспективы не видно. Я не могу получить разрешение на собственное исследование по миллиарду разных причин — высказанных очень вежливо и приветливо, но сомневаюсь, что в нем кто-либо вообще заинтересован, — Эрих сделал паузу, прежде чем продолжить то, ради чего начинал. — То, что ты делаешь со мной, не принесет никакой пользы. Не думаю, что когда-нибудь смогу вам пригодиться.

Эрих прислушался к себе. Он должен был испытывать что-то похожее на угрызения совести, ощущать неправильность своего поведения, в конце концов, оно объективно было бесславным и позорным, с какой точки зрения ни посмотри. Стоило называть вещи своими именами: Эрих был предателем и перебежчиком. Это не могло не вызывать в нем хоть каких-то эмоций — но почему-то не вызывало. Он мог произносить те слова, что произнес, с оттенком облегчения и жаждой избавиться от постыдного бремени, снять камень с души. Но произносил их едва ли не с сожалением. Это нравственное онемение почти пугало. Навсегда ли он моральный инвалид, или однажды все совершенное навалится и раздавит его неподъемной тяжестью? Его внутренний детектор, датчик добра и зла был безнадежно поврежден, когда это произошло, Эрих не знал — и не чувствовал ничего.  

Костя улыбнулся. 

— И не надо, — сказал он, словно отвечая на эти мысли, и вопреки здравому смыслу Эриха передернуло. — Думать о нас, — пояснил Костя. — Этого от тебя не требуется.

Он все еще был в майке и рубашке — распахнутые полы ее помялись, правый рукав, намоченный под душем, был завернут до плеча, левый с расстегнутой манжетой болтался, прикрывая часы на запястье. Из его одежды только брюки валялись на полу. Рубашка и пиджак Эриха висели, аккуратно расправленные, на дверце шкафа, и Эрих совершенно не помнил, когда Костя это сделать успел.

— Думай о благе человечества — из этого выйдет больше толка.

Он смотрел на Эриха из-под полуопущенных ресниц и в расслабленной истоме был обескураживающе, до горечи красив. Его новый, совсем иной, чем прежде, взгляд так не вязался с недавним огнем, что Эриху на секунду показалось, что ничего и не было, что ему все приснилось, что объятья, и поцелуи, и слова, и нежность, и... — только плод его воображения. Но тело было тем же самым, и губы припухли, и голос осип, и метка над ключицей темнела там, где Эрих ее оставил. Который из двух людей, живущих в этом теле, был настоящим: тот, кто рядом с Эрихом становился горячей лавой, или тот, кто смотрел на него сейчас холодно, взглядом безучастно ощупывающим и пустым? Эрих не знал и в будущем не узнает. Скорее всего ни тот ни другой, если настоящий вообще существовал в природе, а не являлся чередой сменных масок, прикрывающих пустоту. Плохо было другое. То, что это не имело ровным счетом никакого значения.

Глядя на Костю, Эрих с тоской подумал, что никогда не станет от него окончательно свободен.

— Не умею отличать, к чему из сказанного ты относишься всерьез, а над чем глумишься. Мысли о благе человечества и я — это такая издевка?

— Почему же издевка? — удивился Костя. — Я убийственно серьезен всегда, даже если глумлюсь. Особенно — если. Но над этим не стал бы смеяться. То, что ты делаешь, двигает прогресс вперед, меняет мир, и в конечном итоге облегчает жизнь людей. Пусть ненамного, пусть не так быстро, как хотелось бы, но она становится лучше. Если бы я был способен на что-то подобное, то был бы счастлив. Это единственное, что придает жизни смысл. Разве не так?

Эрих вгляделся в его лицо и не заметил подвоха, что, впрочем, ничего не меняло. Костя искренне мог верить в то, о чем говорил, заботы о счастье абстрактного человечества никогда не мешали ни казенному  равнодушию, ни запредельной жестокости по отношению к конкретным его представителям. Эрих задавил внутри смешок: показалось забавным, что Костя штатно сломал ему жизнь ради всеобщего процветания. 

Костя приподнял бровь.

— Для меня — нет, — покачал Эрих головой. — Я не верю в прогресс. И не считаю человечество в массе заслуживающим каких бы то ни было благ. Я никогда не смотрел на свою работу с точки зрения облагодетельствования людей. А трачу все время на исследования, потому что это единственное, что меня хоть как-то занимает. 

Костя наклонил голову и, оценивающе прищурившись, разглядывал Эриха с полминуты, словно что-то прикидывал. А потом угол его рта дрогнул в усмешке.

— Единственное?

Стеклянная ампула с тонкими стенками лопнула у солнечного сплетения, и вязкая, приторно-сладкая отрава растеклась в животе.

— До недавнего времени, — сказал Эрих.

В темноте Эрих почти не видел Костиного лица. Пасмурная дымка загустела и незаметно перетекла в ранние сумерки. До полуночи еще оставалось время, но длинное окно в пол, прикрытое плотной портьерой, едва пропускало свет, и все в комнате выглядело пепельно-серым. По карнизу и крыше с прежней частотой барабанил дождь. 

— Они подозревают меня в связях со Штази и копали в этом направлении, — сказал Эрих. — Мой дом наверняка нашпигован жучками. Как ты собирался ко мне ехать? 

— Я и не собирался, — беззаботно улыбнулся Костя.

Эрих любил его улыбку и не любил его смех. 

— Ты тоже под наблюдением. Когда я не вернусь ночевать, никто, конечно, не свяжет это с твоим отсутствием в гостинице. И с нашим разговором на приеме. И никому не покажется странным, что советская делегация отправилась на подписание соглашений без представителя Торгово-промышленной палаты.

Костя рассмеялся. 

— Бумаги подписывают пиджаки из министерства. Кто я, по-твоему, такой? Моя часть работы — выставочная — закончена. Я расслабился, как типичный русский перебрал на фуршете, и меня отправили с глаз долой, чтобы не позорил страну, — сказал он. — Не говори, что сомневаешься в моей способности избавляться от наружки. А об этой квартире пока не знает никто. Твое желание прогуляться сломало изначальные планы, и я перестраховался.

— Ты понимаешь, о чем я, — упрямо продолжал Эрих. Костя наклонил голову и выжидающе прищурился. — Я почти бесполезен как агент: низкий уровень информированности, минимальная социализация, никаких важных контактов. А главное — неустойчивая психика и личная зависимость как основа вербовки, что тянет за собой нестабильность и слабую контролируемость... Я не ценен сам по себе. Иначе ты не был бы так небрежен. Моя задача — отвлечь внимание от кого-то более важного, верно? Тогда все укладывается.

Костя приподнялся и слегка подался вперед, чтобы в наступившей полутьме вглядеться в Эриха. Где-то на дне Костиных глаз вспыхнула и погасла веселая искра, в лице мелькнуло что-то дурашливое, похожее одновременно на недоверие и на детский восторг — из того "внешнего", для всеобщего употребления, образа.

— Ошибка умных людей в том, что они меряют других по себе и видят хитроумные комбинации там, где их нет. Мир вокруг устроен намного примитивнее и проще, в чем и заключается основная сложность, если хочешь его изменить. Бауэр действительно просто кретин, работа при университете — удел никчемных бездарей. А что касается твоей агентурной ценности, то... Вилли Брандт или Герхард Вессель стали бы, конечно, более значимым уловом, но я не замахиваюсь так высоко. И ты — моя удача. Может быть, — сделал паузу Костя, маска Петрушки исчезла с его лица так же быстро, как и появилась, черты его заострились и стали тоньше, опаснее, — главная удача в моей жизни.

— Правда? — жадно спросил Эрих.

Тяжелая рука прижимающе легла на его колено и двинулась вверх по внутренней стороне бедра. Эрих убрал с ее пути край одеяла, которым прикрывался. Ладонь лениво проползла к паху, остановилась в нескольких сантиметрах и так же неспешно вернулась обратно. Потом повторила свой путь снова. 

Эрих откинулся на локти, чтобы протянуть вперед и приглашающе раздвинуть ноги. Выпрямить удалось только правую, левую Костя удержал согнутой, так и не сняв руки с колена. Как бы нехотя, но очень ловко он переместился ближе. Эрих опустился ниже, а потом и вовсе лег на спину, почувствовав лопатками край постели. Шея и затылок оказались за пределами матраса, без опоры, и голову оттягивало вниз. Костя дернул его на себя, придвигая вплотную; закинул сначала одну, потом другую его ногу себе на плечи. Навалился тяжело и мощно, так что бедра Эриха почти коснулись груди, а пятки торчали к потолку. С непривычки связки болезненно натянулись, тело, сложенное пополам, ощущалось согнутой железной пластиной под прессом. Эрих вцепился в простыню. Ребра с трудом поднимались для вдоха. Сосущий, неутолимый голод просыпался снова. 

— Nu? — спросил Костя. — I? 

— Da, — задыхаясь прошептал Эрих. — Davaj.

От желания становилось плохо. 

Вопреки ожиданию, Костя вошел не грубо, намного осторожнее, чем оба предыдущих раза, и двигался в нем мягче, но Эрих все равно в первую секунду безвольно всхлипнул и изогнулся, уходя от проникновения, так что Косте пришлось притормозить и жестко прихватить его за плечи. Введя член до упора, он застыл, выжидая чего-то одного ему известного. Эрих подался к нему, чтобы притереться вставшим членом к его коже, но влажная головка коснулась вытянутой хлопчатобумажной майки.

— Не останавливайся, — выдавил Эрих.

— И не думал, — отстранился и плавно качнулся вперед Костя.

Но опять замер. Не в силах двинуться под ним или подмахивать, Эрих слабо поерзал. 

— Костя...

— Не торопи, — тихо оборвал тот. — Дай... — он задумался, то ли подбирая слово, то ли решая, стоит ли его произносить, и не продолжил фразу.

Сказывалась усталость от марафона — или изменилось настроение. Костя толкнулся снова — Эрих застонал — и снова: прямо и открыто глядя ему в глаза. Если это была и маска, пусть так, Эриху было все равно, он не мог отвести взгляда. Зрачки к зрачкам, затягивающие черные дыры, не прикрытые даже тонкой радужкой — сакральный вход туда, куда входить и впускать нельзя. В этом контакте было больше интимного, больше оголенного, больше запретного, непристойного и пугающего, чем во всех самых смелых экспериментах юности Эриха вместе взятых. Он чувствовал себя обнаженным, даже освежеванным и выставленным напоказ — но и сам мог дотронуться до чего-то неприкосновенного. 

— Назови меня по имени, — попросил он. — Пожалуйста.

Мгновение Костя колебался, это было заметно. Ресницы его дрогнули, губы шевельнулись, он облизал их, набрал воздуха в легкие — и промолчал. 

Зато после дело пошло бодрее. 

Эрих отключался несколько раз в процессе — коротко, на доли секунды ныряя с головой, как в омут, в глухую тишину и безвременье, и выныривая слегка дезориентированным.

В какой-то момент, ближе к пику, он потерялся совсем, потому что сдвинутая реальность возвращалась рывками, а омут кишел химерами, жил своей, фантомной, жизнью, и грань между видениями и явью стиралась.

Он не понимал, замечает ли Костя, что с ним происходит, и надо ли ему сказать. Алчное тупое тело извивалось в тисках, потное и счастливое, и требовало еще, больше, а все разговоры отложить на потом. В какой-то момент Эрих уже решился, но Костя выдохнул ему в рот:

— Ты мне нужен, — и у Эриха перехватило дыхание. — Я без тебя не могу.  

Эрих не помнил, сколько толкался в его кулак. Слепящая вспышка долгого, вымученного оргазма с последним спазмом, как с двенадцатым ударом часов, обернулась слепой обморочной темнотой.

В кольце черной дыры пространство и время перестали иметь значение.

Уж небо осенью дышало...

Уж реже солнышко блистало...

Он пытался поймать ускользающие строки, но они терялись в пустоте, разлетались на отдельные слова и звуки, не желая строиться ровным клином.

— Можно я посплю, пожалуйста? — обреченно спросил Эрих. — Я буду лучше соображать и тогда смогу все вспомнить.

— Конечно. 

Кто-то, может быть, Костя, гладил его по голове.

Лесов таинственная сень... сф-ст... сп-пч... 

С печальным шумом обнажалась...

Печальный шум хаосом роился в мозгу, путая мысли, жужжание и шепот никак не превращались в голые деревья и выцветшее русское небо.

— Позовите Кос... позовите капитана Титаренко, или майора, я не помню... Пусть придет.

Я к вам пишу, чего же боле... ж-ш, п-ш... в-ш, ч-ж...

— Я посплю можно? Только пять минут, мне хватит. Я не могу больше писать, я ничего не вижу, буквы плывут.

Я к вам пишу, чего же боле, что я могу еще сказать?

— Передайте ему: я готов сотрудничать, я буду... 

Я к вам пишу, чего же боле... п-ш... ж-ш... что я могу еще...

— Я больше не могу писать, я лучше буду говорить, можно?  Позовите капитана... майора... 

— Я здесь, здесь.

— Костя, ты капитан или майор, я путаю?..

Эрих инстинктивно потянулся к источнику тепла, прижался. Шершавые подушечки чьих-то пальцев осторожно стирали слезы с разъеденных солью и воспаленных от недосыпа век.

— Забери меня отсюда, — прошептал он в шею, пахнущую одеколоном с нотой сандалового дерева. — И я сделаю все, что ты хочешь.

— Куда? 

Странный звук, похожий на скрежет ножа по металлу, разрезал тишину.

Эрих вздрогнул и открыл глаза. В комнате посветлело, рассвет был на подходе. Значит, он отключился и проспал часа три. Костя отдернул штору — за ней оказалось не высокое окно, а выход на балкон. 

— Куда еще? — повторил он. — Там, куда я мог бы тебя забрать, тебе вроде не очень понравилось.

— Слишком много шипящих и свистящих, — серьезно сказал Эрих. 

Костя тоже не улыбнулся. Он взялся за ручку и дернул балконную дверь на себя. Влажный, пахнущий дождем воздух быстро заполнил комнату. Ливень кончился, но с крыши еще капало — слабо и неравномерно. 

— Здесь нечем дышать, у тебя кошмары. Сейчас станет получше. И ты выспишься.

— Костя, — позвал его Эрих. — Костенька...

Костя обернулся и медленно подошел к кровати. Сел на край, потом наклонился, навис над ним, опираясь на локоть. 

— Я не смогу. Я больше не вынесу этого. 

Костя коснулся губами его мокрых ресниц.

— Ну, — утешающе произнес он. — Ну же... Все будет хорошо. Я сегодня уеду, и жизнь пойдет своим чередом: лаборатория, университет, Аннеке... Получишь место, займешься наукой, женишься. Заживешь по-бюргерски размеренно и спокойно. Как ты любишь.

— И много тебе известно о том, что я чувствую?

— Ну, — пожал плечами Костя, — всё, что находится в рамках моих обязанностей.

— То, как сильно я тебя ненавижу, например? — поинтересовался Эрих.

Костя улыбнулся.

— Конечно, маленький, — он нагнулся и нежно поцеловал его в губы. — Это же моя работа.

Он точно помнил, что отключился, раскинувшись поперек кровати, но сейчас лежал вдоль, под одеялом, головой на подушке. 

— Когда у тебя самолет?

— Зачем тебе? Убедиться, что я действительно улетел? 

— Сколько у нас времени?

Костя отстранился и взглянул на часы. 

— Полчаса.

— Полчаса?!

Эрих сел на постели. Через спинку в изножье кровати было перекинуто полотенце. Короткие влажные волосы Кости стояли торчком. 

— Ну, минут сорок — если не стану бриться. Мне надо успеть в гостиницу, чтоб выехать вместе с делегацией.

Костя поднялся. На нем уже были вчерашние брюки и незастегнутая чистая рубашка. Эрих ухватил его за полу и потянул к себе, попытался задрать край майки, но Костя отреагировал холодно: отцепил его пальцы и сделал шаг назад.

— Некогда.

— Ни разу не видел тебя без одежды. Даже с утра, — сказал Эрих.

Уголок Костиного рта дрогнул, намечая пунктиром полуулыбку. Он неопределенно повел плечом и ничего не ответил.

Рубашка на нем была новой — вскрытый пакет лежал на стуле — заложенные в упаковке складки прямыми линиями шли по спине и груди, и, судя по всему, Костю это мало беспокоило: он продевал пуговицы в петли и собирался заправить ее под ремень.

— Только русские так делают.

— Русские холостяки, — поправил его Костя, не смутившись.

— Здесь наверняка есть утюг и доска, — предположил Эрих. — Найдешь — поглажу тебе рубашку. Это недолго, не опоздаешь.

Пальцы Кости замерли у середины планки.

— Господи! — с восторгом в голосе сказал он. — Я же умру от умиления.

И утюг, и доска обнаружились в кладовке у кухни, вместе с пылесосом, шваброй и ведром. Через пять минут обернутый поперек бедер его полотенцем Эрих пропихивал гладильный "рукав" в пройму, утюжил защипы у манжет. Прислонившись плечом к шкафу, Костя внимательно наблюдал за каждым движением, но за его благодарным, ласкающим прищуром Эриху виделось что-то остро-стальное, препарирующее. 

— Ты бы оделся, — предложил Костя.

Эрих отмахнулся, но смерил его самого оценивающе:

— А смена нижнего белья на конспиративной квартире не положена? 

Костя рассмеялся и, сунув пальцы под ремень, вытащил из-за пояса и продемонстрировал Эриху резинку нелепых русских ситцевых трусов, обычно непомерного объема.

— Только майки не нашел. 

— Возьми мою, — кивнул Эрих на дверцу. — Вряд ли ты станешь переодеваться в гостинице, а у тебя еще перелет. Я хотя бы не кувыркался в своей полночи в духоте и влажности. 

— Зато я в своей не прогуливался под дождем, — беззлобно парировал Костя, но все же дернул майку вниз. — Ладно, убедил.

Он отошел переодеться в угол комнаты у выхода, но Эрих не удержался и скосил глаза. На широкой спине Кости — не столько мощно-тяжеловесной, сколько подтянуто-жилистой — выделялись две круглые, рваной воронкой отметины: под правой лопаткой и на пояснице. В этом изъяне на ровной загорелой коже почти идеальной фигуры было что-то задевающее и притягательное. Хотелось разглядеть. Хотелось потрогать. Эрих отвел взгляд до того, как Костя повернулся. Майка Эриха оказалась ему мала и села очень плотно, очертив рельеф мышц. Свою Костя швырнул на спинку кровати.

— Готово, — Эрих встряхнул выглаженную рубашку в руках и подал ему.

— Спасибо, милая.

Костя чмокнул его мимо щеки, у мочки, щекотно и звонко.

— Идиллия, да? — шепнул на ухо. — С галстуком тоже поможешь?

Он застегнул пуговицы, заправил рубашку в брюки. С узлом они справлялись вместе, путаясь и сталкиваясь костяшками, больше мешая друг другу, чем помогая, но оба не уступали. Эрих хотел бы, чтобы пальцы не простреливало разрядами удовольствия при соприкосновении, но его било током, и он не мог с собой совладать. Когда они закончили, Костя подтянул со стула пиджак. 

— Довершим картину семейного утра? Сделай это, мне будет приятно, — попросил он, сунув руки в рукава. — Ты же понял, о чем я.

Эрих поправил ему полы пиджака и воротник рубашки, немного подтянул галстук, провел по лацканам, распрямляя отвороты, взял в ладони его лицо и, приподнявшись на носках, целомудренно, по-женски поцеловал в губы.

— Так? Удачного дня, милый.

Костя не сразу поднял взгляд.

— В этом что-то есть, да? — глухо сказал он. 

Эрих выжидающе смотрел на него. Костя оглянулся и пробежал глазами по комнате. Солнце показалось где-то за домами и парками сонного города, небо окрасилось желто-розовым, а за окном парила бледная дымка поднимающейся от земли влаги. Занавески слегка покачивались от ветра.

— У тебя же выходной? Можешь лечь и спокойно выспаться. Убирать за собой ничего не надо. Квартира не конспиративная, временная, оперативного значения не имеет. Ключа нет. Выйдешь — захлопнешь за собой дверь. 

— И это все? — неверяще спросил Эрих. 

— А что еще? 

— Ни вопросов, ни указаний, ни задания, ни места и времени следующей связи? — с непонятным нарастающим напряжением спросил Эрих. Он помолчал в надежде на ответ, но Костя даже не качнул головой. — И что дальше? Когда ты приедешь снова? Мне ждать еще два с половиной года? Пять лет? Десять? Или ты не появишься больше никогда?

— А как бы тебе хотелось? — невозмутимо поинтересовался Костя.

Эрих обескураженно замер. Руки безвольно опустились вдоль тела. 

— И в чем тогда смысл этого всего? 

— Смысл? — переспросил Костя. — Я что, не мог просто соскучиться и захотеть тебя увидеть? Раз уж подвернулся повод. Я же обещал, что от тебя не потребуется ничего невозможного, ничего, что тебе претило бы. И тебе вроде понравилось?

— Я не нужен вам даже в качестве ширмы? 

— Значит, ты все-таки хотел бы быть нам нужным? — поймал его Костя, и Эрих осекся. — Про ширму придумал ты сам. Мне не удалось тебя разубедить. А раз уж ты спросил...

Эрих выругался про себя. Запоздало проснувшееся сознание догоняло вставшее с постели тело. Порыв свежего воздуха с открытого балкона заставил вздрогнуть — от затылка по спине и плечам вниз пробежали мурашки. 

— Время старика Конрада прошло. Теперь окончательно. Грядут большие перемены, — начал Костя неопределенным тоном. — Не всем они нравятся. Ни здесь, ни у нас. Многих они пугают. У некоторых вызывают раздражение. Но в кои-то веки мы окажемся по одну сторону баррикад. Разве это не хорошо?

— Где я — и где политика, — осторожно отреагировал Эрих.

Слово "мы" всегда казалось ему пустым, наполненным нейтральным газом вместо смысла: "я" являлось константой, "он", "она", "они" или "вы" точно определялось в контексте, аморфное же и расплывчатое множественное число первого лица могло означать кого угодно в одной и той же ситуации. Эриху остро захотелось задать вопрос: а тебе? Было бы интересно узнать, нравятся ли большие перемены и положение этих самых "мы" по одну сторону баррикад Косте лично, а еще: кто же тогда, по его мнению, находится по другую, но Эрих не стал ничего уточнять.

— Наверно, там же, где я и экономика, — улыбнулся Костя. — Ключевые слова: "газ" и "трубы". Они ведь не могут тебе ни о чем не говорить?

Эрих уклончиво повел головой, не улавливая с ходу, куда он ведет. 

— Экспертная комиссия, — пояснил Костя. — Международная группа ученых из разных областей науки должна дать свое заключение по сотне пунктов: от расчетов будущих потребностей в газе для страны до оценки безопасности строительства, сохранности природы и прочего. От того, каким будет это заключение, в том числе и зависит окончательное решение. Что если — гипотетическое предположение — ты бы вошел в ее состав? 

Мокрое полотенце мешалось на бедрах и охлаждало тело. Эрих передернул плечами и потер руки у локтей ладонями, согреваясь. Костя отошел и снял с дверцы шкафа его пиджак. Вернувшись, накинул ему на плечи. 

— И что... — тяжело, словно со скрипом выдавил из себя Эрих, — если я окажусь в этой комиссии... чисто гипотетически я должен буду...

— Ничего, — развел руками Костя. — Ничего... — он сделал паузу, задумавшись.

— ...невозможного? — продолжил за него Эрих.

— Ничего, что противоречило бы твоим убеждениям и принципам. 

Эрих усмехнулся, оценив формулировку. Принципы и убеждения были еще более эфемерным конструктом, чем то, что скрывалось за местоимением "мы". 

— Ничего, на что ты был бы не способен, — добавил Костя.

— У меня есть условие, — упрямо, сквозь зубы сказал Эрих. Он чувствовал себя ребенком, топнувшим ногой, надувшим губы и готовым устроить истерику и кататься по полу посреди маркета. Костя вздохнул, видимо, предугадывая продолжение. — Я буду держать связь только с тобой.

— Ты будешь держать связь с тем, с кем будет нужно, — по-взрослому спокойно и холодно сказал он.  

— Значит, моя плата будет строго дозирована? Этой ночью был аванс или предоплата? Как такое трактует плановая советская экономика? — съязвил Эрих. — И что мне будет за отказ? Ликвидации я не боюсь, родных и близких у меня нет, шантаж не сработает, а испортить мне жизнь больше, чем ты уже сделал, сложно. 

Теплая ладонь ласково и твердо легла ему на щеку. Эрих осознал рефлекторное движение, только когда оно было завершено и он уже держался за Костино запястье, плотнее прижимая его руку к своему лицу. Костя наклонился вперед, коснулся лбом его лба.

— Сложно, — тихо согласился он, — но можно. 

Он взял Эриха за подбородок, тронул губы большим пальцем, слегка сминая. Эрих поцеловал шершавую подушечку.

— Не хотелось заканчивать встречу с тобой на такой ноте, но всегда есть, куда хуже, маленький. 

— Ты опоздаешь, — сказал Эрих. — Полчаса прошло.

Костя отстранился. Широкая и светлая гагаринская улыбка осветила его лицо.

— Я же не стал бриться. У меня были дополнительные десять минут.

Когда дверь хлопнула, он еще около минуты стоял, тупо уставившись в темную кожу обивки. Зияющая пустота внутри отзывалась сосущей болью.

Потом он вернулся в спальню. Скинул пиджак и полотенце на пол. Закрыл балконную дверь. Лег в кровать, укрывшись с головой одеялом. Постель пахла потом, спермой, отдушкой стирального порошка и едва заметно — сандалом. Эрих поменял подушку, но вторая оказалась совсем чистой,  — Костя так и не ложился спать, и тогда Эрих, приподнявшись, стащил со спинки брошенную сверху майку, расстелил ее поверх наволочки и расправил под собой сбившуюся простыню. Ему казалось, он не уснет больше, но, уткнувшись лицом в подушку, он почти моментально провалился в черную, рваную по краям воронку.

========== Часть 8 ==========

Когда он добрался до Гронау, живот от голода уже подводило до рези. Эрих травил себя мечтами о прожаренной отбивной или колбасках с капустой и шарил глазами по сторонам в поиске нужного заведения. 

Неприметный паб-ресторанчик "Клаус хауc" располагался в квартале от набережной в небольшом двухэтажном здании на углу Кайзерштрассе. Несмотря на солнце, народу на летней площадке под тентами было немного — человек пять или шесть, косые лучи солнца нагревали некрашеные столы и дощатый настил, с запотевших стаканов с пивом дорожками стекали капли.

Двустворчатые двери заведения были распахнуты, Эрих шагнул внутрь и едва не споткнулся о ступеньку, ведущую в зал. После выбеленной светом улицы глаза не сразу привыкли к темноте. Он подождал и осмотрелся. Высокие стулья у стойки пустовали, официантка болталась где-нибудь на кухне, бармена перед полками с выпивкой тоже не было видно. За столом у окна, трогательно держась за руки, сидела парочка студентов; еще один посетитель обнаружился в углу с полупустым стаканом и невытряхнутой пепельницей. Эрих выбрал место в центре и с грохотом отодвинул тяжелый стул в надежде привлечь внимание персонала. Расчет оправдался: в дверном проеме слева от бара показалась женщина в белом фартуке. Эрих заказал свиную котлету с картошкой и пиво.

Еду принесли на удивление быстро. Пока он жевал, парочка у окна сменилась стариком с курительной трубкой, а место напротив входа заняли две фрау средних лет. Покончив с картошкой, Эрих подхватил недопитое пиво и переместился за столик в углу.

— Извините, что обращаюсь, но у меня... — сказал он, встретив неприязненный взгляд, — у меня сперма на лице? 

— Что? — неприязнь в лице его визави на секунду сменилась недоумением и сразу же перетекла в брезгливую мину. 

— Вы так смотрите, — пояснил Эрих. — Я подумал, что что-то не так. Предположил сначала расстегнутую ширинку, но ведь под столешницей ее совсем не видно. 

Его собеседник стиснул челюсти. Глаза его заледенели, а на скулах дернулись желваки.

Эрих обреченно вздохнул, нашарил в кармане сигаретную пачку, вслепую, на ощупь выудил сигарету и вытащил руку на стол.

— Не позволите прикурить? — сказал он. — Вообще-то я бросил. Две недели назад. Но зачем-то все еще таскаю с собой начатую пачку.

— Вы так никогда не избавитесь от привычки, — сквозь зубы выдавил посетитель и достал из кармана бензиновую зажигалку. Щелкнул крышкой, но из вредности или лени не поднес ближе, и Эриху пришлось нагнуться к огню через стол, зажимая сигарету между двумя пальцами. 

Он втянул дым в рот, не вдыхая, подержал и выпустил длинной струей. Положил сигарету на вогнутый край жестяной пепельницы.

— Какая мудрая мысль, — сказал он. — Шикарный отзыв. Сам придумал? 

— Это так сложно: все сделать по правилам? — раздраженно спросил Дитер. 

— Ты пялился на меня пятнадцать минут с таким видом, что мне кусок в горло не лез. Я мог подавиться и умереть. 

— Ты опоздал. На три часа.

— Правда? — равнодушно спросил Эрих. 

— И подвел Ноймана.

— Нойман — это парень из такси? — уточнил Эрих. — Если он работает на вас больше полугода, увольте его. Толку не будет.

Дитер отодвинулся и с сарказмом скривил губы.

— Уволить за потерю объекта? Ни с кем и никогда такого не случалось.

Эрих устало закатил глаза.

— За профнепригодность. У него плохая реакция. И неспособность к импровизации. Это неисправимо.

— Неисправим только ты. А кадры не твое дело. Если мы начнем избавляться от всех, кто допускает оплошности, ты окажешься первым на очереди.

— Хорошо. Как скажешь. Не хотелось бы только, чтобы мои задания оказывались под угрозой срыва из-за чужого непрофессионализма.

— Твоим заданием были снимки. Которые ты должен был передать ему, так что на данный момент это твой, а не его профессионализм под вопросом. Что произошло?

Эрих медленно отхлебнул пива, вытащил из держателя салфетку и немного подался вперед, устраиваясь за столом, как за школьной партой. К кромке верхнего кармана все еще цеплялась перьевая ручка. Дитер непонимающе нахмурился, когда Эрих короткими резкими штрихами обозначил сначала мост и эстакаду въезда, потом сетку безымянных улиц перпендикулярно набережной, затем парк, живую изгородь, деревья... Стрелки направлений сторон света, разметку расстояния в метрах...

Завершающим крестом Эрих обозначил нужную точку.

— Пленки, — он завинтил колпачок и отложил ручку в сторону. — И оборудование. Все здесь.

Дитер молчал полминуты, прежде чем поднять на него глаза. 

— Это... — тихо начал он, — и есть та самая импровизация, которой так не хватает Нойману?

— Это дупло, — безмятежно откинулся к спинке стула Эрих. — В дереве. Пусть Нойман найдет и заберет их. На это его способностей должно хватить.

— Ты издеваешься? Если хоть кто-нибудь тебя...

— Никто, — пресек он продолжение. — Никто меня не видел. И вчерашний дождь тоже не важен. Пленки в целости и сохранности.

Он закинул руки за голову и отвернулся к окну, позволив Дитеру сверлить себя взглядом. 

Искаженный оранжевым цветом тентов свет мазал столы и стулья пятнами апельсинового сока. Старик за столиком мерно прикладывал к губам и опускал трубку, безотрывно смотрел на улицу и, казалось, спал с открытыми глазами. По узкому тротуару за летним настилом изредка проплывали людские фигуры. Ничто не напоминало о вчерашнем тропическом ливне: утренняя сырость испарилась, ветер стих, воздух завис над нагретым асфальтом, даже в трещинах которого не сохранилось влаги. Поблекшая листва сухо и сонно пошевеливалась в лениво-праздной духоте.

— Ладно. Допустим, — прервал призванное быть саркастическим молчание Дитер. — А что с русским? 

— А что с русским? — эхом повторил Эрих.

— Он не появился в заданной точке, и, если наблюдатель от него и был, то находился внутри одного из частных домов, а не снаружи и при этом никуда не выходил, — Эрих слабо улыбнулся. — Когда он изменил место и почему ты никому об этом не сообщил?

— Потому что он ничего не менял.

— Ты вышел из машины и пошел не к Ройтерштрассе, а наобум, отрываясь от наружки, просто потому что тебе так захотелось? И то же самое сделал он — без предварительной договоренности.

— Я знал, что его в условленном месте не будет, так же, как и он знал, что я туда не приду.

— И тем не менее вы встретились? 

Эрих кивнул, не поворачивая головы: 

— Именно так. Если ты не видишь этому рационального объяснения, можешь считать произошедшее чудом — или впредь готовить службу сопровождения лучше, чтобы она не теряла объекты с такой частотой. А впрочем, кадры не мое дело, прости. Если б я притащил за собой наружку, он бы это заметил, и никакой встречи не было бы.

— Чего он хотел? — Дитер проигнорировал выпад, но можно было быть уверенным: запомнил. 

— Трахнуть меня. 

— И все?

— Не веришь, что меня можно любить, только потому что у тебя я вызываю отвращение? Или ты вообще не веришь в любовь?

Дитер с демонстративным терпением молчал.  

— Ничего конкретного, — сдался Эрих. — Проверка связи. Зондирование почвы. Попытка закрепить контакт. 

Загнать крючок еще глубже, провернуть внутри для верности. Заставить его потерять почву под ногами.

— Почти три года от них не было ни звука. 

— Времена изменились. На кону стоит слишком много, а риск проиграть очень велик. В нынешней ситуации им сгодятся любые, даже самые сомнительные контакты. И песчинка может склонить чашу весов в их пользу, если окажется последней. Уверен, они сейчас задействуют всех, до кого могут дотянуться. Вопрос в том... — начал он и замолчал на полуслове, задумавшись.

Оставленная сигарета выгорела почти до фильтра. Вытянутая форма пепельницы, изначально принятая им за стилизованный силуэт рыбы, оказалась искаженной копией человеческой кисти с согнутыми в просительном жесте пальцами.  Седой столбик пепла наполовину осыпался в ее ладонь. 

— Вопрос в том, — повторил он задумчиво, — на чьей стороне в этой игре окажемся мы. 

— Это не наша игра. Мы понаблюдаем извне, не вмешиваясь.

— Разве так интересно? Если они выиграют, то протянут трубы в обход нас. Это никого не беспокоит?

— Пусть тянут. У нас будет свой газопровод намного раньше, — отмахнулся Дитер и среагировал на другое: — Значит, все не так уж неконкретно. Сделка "газ — трубы", а не Западный Берлин или что-то еще.

Эрих взял пальцами за фильтр и с силой затушил тлеющий кончик в углублении — там, где обычно проходит линия жизни, порвав бумагу, сплющив фильтр и раскрошив остатки табака.

— Это только мое предположение. По Западному Берлину я вряд ли мог бы их заинтересовать. А в университете я пока, как ты сам знаешь, серьезного положения не занимаю.

— Всему свое время, — поморщился Дитер. — Все будет, я же обещал. Думаешь, он тебе верит? — вернул он тему в прежнее русло. 

— Ну...

В камере наконец-то выключили свет: одним поворотом рубильника все крыло — Эрих не был уверен, что в соседних камерах кто-то находился, может быть, он был один на весь корпус. Моргнула и погасла лампа белого дневного света, последнее, что он видел во вспышке, — окрашенный отпечатком его крови в алое Костин рот. Эрих лежал затылком на его коленях, разбитые губы саднили и сочились от любого движения. "Ты мне веришь? — шептал он по-русски. — Веришь?" В полной темноте Костя гладил его, как ребенка, перебирал волосы пальцами. "Мне не нужно тебе верить, маленький, — голос его звучал тихо, усыпляюще, — верить и доверять — это разные вещи".

Эрих тряхнул головой и равнодушно пожал плечами.

— Думаю, я был вполне убедителен. 

На лице Дитера мелькнула едва различимая тень сомнения. Он поколебался долю секунды и все же спросил:

— Уверен, что владеешь ситуацией? — Эрих мысленно усмехнулся. — Он ведь был тем, кто тебя обрабатывал? По сути, он был среди твоих палачей. 

Лицо Эриха дрогнуло, что-то вроде нервного тика тронуло веко и угол губ с левой стороны — довольно правдоподобно. В воздухе повисло подобие сожаления: позволивший себе этот поворот Дитер посчитал его жестоким, или неудачным, или несвоевременным. 

— Я бы подобрал другое слово, — улыбка у Эриха вышла слегка перекошенной и жалкой, — но и это тоже сойдет. 

— Ты не обязан был встречаться с ним, — мягче сказал Дитер. — И Донна, и я — мы бы поняли, если бы ты сказал "нет".

Эрих не стал продолжать и фыркнул, не сдерживаясь. 

— Ты критично предсказуем, Дитер, — вздохнул он. — Собственно поэтому не ты, а Донна рулит отделом. Не существует никаких интриг из твоей головы, просто это место — твой потолок. Объективно.

Дитер медленно отодвинулся от стола.

— И, кстати, зря ты не веришь в любовь, — продолжал Эрих, прямо глядя в его стремительно холодеющие глаза. — Это базовая потребность любой твари. Просто банальные симпатия и похоть не самые важные ее грани. Жалость — гораздо более значимое проявление, работает безотказно, если правильно выбрать объект.

Он снова перевел взгляд на пепельницу и разломанный окурок. Запал потух так же быстро, как и вспыхнул. 

— Ситуациями невозможно владеть, тебе ли не знать, — лениво закончил он. — А допросы... После тех, из-за которых вы с Донной смотрите на меня, как на инвалида, в моей жизни их было столько — калечащих гораздо сильнее, потому что "своих", — что я сбился со счета на сотне.

Самообладание не всегда давалось Дитеру легко. Ноздри его подрагивали, постукивающие по столешнице пальцы с видимым усилием удерживали спокойный ритм. 

Эрих бросил скучающий взгляд в окно — солнце начало свой путь к закату, свет его стал приглушеннее и теплее. По коньку крыши дома напротив чинно вышагивали голуби. Официантка терла опустевшие столы и лавки тряпкой, оставляя влажные следы на досках.

 — В качестве ответной любезности — про твое место, — Дитер придвинул к себе зажигалку, большим пальцем откинул крышку пачки и, покопавшись внутри, вытащил сигарету, — я знаю, ты винишь себя, русских, нас и целый мир в том своем провале, но дело вообще не в нем. Никто не верит, что ты мог сломаться, никто не подозревает в тебе двойного агента. Но все убеждены в одном: у тебя не все в порядке с головой. И было это задолго до того злополучного задания.

Он высек огонь и прикурил, выпуская дым в сторону и продолжил: 

— Когда этот непорядок посчитают критическим...

Эрих резко поднялся со стула.

— Извинишь меня? — он выразительно прижал руку к губам. — Не ел почти сутки, пиво, пожалуй, было лишним.

Туалет располагался в полуподвальчике: лестница справа от барной стойки, шесть ступенек вниз, темная дверь прямо. Эрих включил свет, закрылся в кабинке и опустил сиденье унитаза.

Он, конечно, осмотрел оставленную Костей квартиру — поверхностно и быстро, но этого было достаточно. На постоянной основе она вряд ли использовалась: такие апартаменты чаще всего снимались посуточно для приватных встреч, обычно женатыми мужчинами, чье положение требует избегать публичности, а значит, гостиниц и отелей. Можно было бы дождаться и расспросить уборщицу, можно было бы узнать владельца по адресу и выяснить, кто был последним съемщиком, но Эрих не видел в этом смысла — ничего важного это бы не дало. Он тщательно поискал — сам не зная чего: знака, напоминания, сувенира — чего-то сентиментального, это было так в характере Кости, но, к своему удивлению, ничего не нашел. Он вывернул все карманы, ощупал подкладку, перерыл постель, дважды прошелся по тем местам, которые должны были попасться ему на глаза — пусто. Само собой, он мял пачку пальцами и заглянул в нее, но этим и ограничился.

Сейчас Эрих сел и осторожно высыпал на колени с десяток оставшихся сигарет. Покрутил коробку с крылатым шлемом, отогнул и даже тщетно поскреб крышку. Потом поднес коробку ближе к свету — вложенная фольга изнутри казалась нетронутой. Эрих осторожно подцепил ее двумя пальцами и попробовал отделить от упаковки, не разорвав. Вышло очень просто. Без особого усилия фольга отклеилась от донца и была извлечена неповрежденной. Эрих расправил и разгладил ее: никаких надписей, ничего необычного. Он положил ее к сигаретам и снова принялся за пачку: перевернул, постучал по дну — раз, другой, сунул внутрь пальцы и — бинго! — наконец нащупал искомое — сложенный строго по форме дна тонкий листок бумаги. 

Эрих даже просиял: оттого что не ошибся, что Костя оправдал его ожидания и так возился, чтобы сделать ему приятное. 

Послание было написано очень мелким, но четким, разборчивым почерком. 

Чудовищно хотелось назвать тебя по имени, но не тратить же так бездарно попытку. (Может быть, Румпельштильцхен?) Бедный умненький мальчик Эрих Шульце из Дрездена даже могилы после себя не оставил.

Эрих улыбнулся. 

Не знаю, которую сторону из двух ты считаешь своим фатерляндом, но они обе тебя недостойны. Только я знаю тебе истинную цену. Целую. Увидимся.

Эрих моргнул.

Было холодно и темно. Он лежал на кровати без матраса, голый, накрытый простыней, как труп. Он даже пошевелил пальцами на ногах, чтобы убедиться, что на нем нет бирки. Запястья щипало от свежей обработки. Костя возился внизу с застежкой на креплении, пристраивая фиксатор наручников поверх повязки. 

— Так нормально? — спросил он. — Или сделать слабее?

— Без разницы, — Эрих повернул голову. 

Напротив его лица стояла стойка с перевернутой вниз горлышком бутылкой. Из вены торчал катетер и трубка.

— У тебя ведь тоже нет дома, — сказал Эрих. — Тебе тоже некуда возвращаться.

 Костя поднял глаза и удивленно посмотрел на него.

— С чего ты взял? Разумеется, у меня есть дом. 

Эрих сложил записку по сгибам. 

— Фатерлянд, — вслух произнес он, будто слово могло произвести магический эффект заклинания. Но ожидаемо не произвело. Только Костино присутствие что-то меняло, сдвигало в сознании. Рядом с ним Эриху порой хотелось заиметь какую-нибудь родину, чтобы она беспрерывно генерировала стимулы и придавала всему смысл. Это была бы точка уязвимости, но она же парадоксально стала бы точкой устойчивости к внешним воздействиям, неизменяемой постоянной. А впрочем, пустое. 

Детка, с щемящим сочувствием и одновременно досадой подумал он. В этом было что-то непреодолимо трогающее, как в беззащитных котятах или щенках. То, что магнетически тянуло Эриха. То, что в конечном итоге не позволяло ему заполучить Костю целиком. 

Каждую из сигарет из пачки он прощупал отдельно, по очереди. На одной из них у фильтра ему почудилось утолщение. Он провел языком по бумаге и аккуратно отклеил маленькую полоску.

P.S. Не женись, — значилось с внутренней стороны.

Эрих хмыкнул. 

Он ровно вставил фольгу обратно и уложил в пачку сигареты, чтобы убрать в карман. Поднял крышку унитаза, пихнул два пальца в рот, надавил на корень языка. Маленький белый прямоугольник в едином водовороте с содержимым желудка отправился в канализацию. Эрих прополоскал рот под краном и вышел наверх.

— Что бы ты назвал своей родиной? Тюрингию? Ты ведь из Эрфурта? 

— Из Веймара, — неохотно поправил Дитер. — Германию. Рано или поздно она опять будет целой. На наших основаниях, само собой, — прибавил он. 

— Пожалуй, — согласился Эрих. 

Он находил, что это довольно скучно, но решил Дитеру об этом не сообщать. 

Дитер наклонил голову.

— К чему был этот вопрос?

Эрих пожал плечами.

— Тебя когда-нибудь радовала мысль, что ты можешь повлиять на то, каким будет мир: через полгода, через пять лет, через четверть века, после твоей смерти, возможно? Что этот мир пошел по одному из ответвлений пути, потому что это ты его туда подтолкнул?

Дитер насмешливо скривился.

— Ты явно переоцениваешь свои агентурные возможности.

— Я же ученый, Дитер. У меня возможностей больше. Не веришь, что я могу сделать что-то принципиально важное для человечества?

— Что-нибудь, что угробит его окончательно?

— Как вариант, — улыбнулся Эрих. — Кстати, все забываю спросить: почему ты остался и разговариваешь здесь со мной?

— О чем ты? 

— О профессионализме и неполадках с головой, конечно. Я же должен был назвать тебе пароль. Но не назвал. Кто знает, по каким причинам. Может быть, не смог оторваться от хвоста. Может быть, заметил здесь кого-то подозрительного. Может быть, что-то пошло не так, и я опасаюсь провала. Ты должен был дать мне прикурить и уйти, сделав вид, что мы не знакомы. Но ты так не поступил.

Дитер замер и отстраненно, цепко прищурился, ввинчиваясь в зрачки Эриха буравящим насквозь взглядом.

— Брось, я же пошутил, — примирительно поднял руки Эрих.

Ничего не ответив, Дитер достал бумажник и положил несколько марок купюрами на стол.

— До связи. Я дам знать, что дальше. Но если с пленками что-то случилось, пеняй на себя.

Эрих покинул "Клаус хаус" пять минут спустя. В узком промежутке тротуара между настилом и проезжей частью он зазевался и толкнул проходящего мимо рыжего парня, так что тот уронил сумку.

— Извините, — сказал Эрих. Он нагнулся ее поднять, но только помешал. — Простите.

— Не стоит извиняться, — вежливо улыбнулся парень, поднял сумку и перебросил лямку через плечо. 

Эрих постоял, сделал два шага вперед, но потом все же обернулся и окликнул его в спину.

— Простите еще раз, я не хотел.

— Ничего страшного, — удаляясь, махнул рукой рыжий, ускорил шаг и скрылся за поворотом.

Не торопясь, Эрих направился в сторону набережной. У здания суда он заметил желтую телефонную будку, порывшись в кошельке, отыскал монетку в десять пфеннигов и зашел внутрь.

— Да? — услышал он на том конце провода, когда отпустил последнюю цифру на диске.

— Извините, я, наверно, ошибся номером.

— Не стоит извиняться. Ничего страшного, — повторил скрипучим пресным голосом обер-ассистент Франц Бауэр.

Эрих опустил тяжелую трубку на рычаг. 

Под лучами предвечернего солнца Рейн поблескивал платиной. Катера и лодки были пришвартованы к столбикам на берегу, деревянные сходни спускались к маленьким пристаням. Ветра почти не было, но от воды веяло приятной прохладой. Пахло свежо и сочно. Вчерашняя нервная прогулка казалась случившейся очень давно и с кем-то другим. Эрих свернул с дорожки к реке, прошел по острым камням с пробивающейся между ними травой, присел на корточки и опустил ладонь в воду. Набежавшая волна по-собачьи лизнула ему руку. 

Где-то далеко на взлетно-посадочную полосу снова выруливал Ту-134 с делегацией государственного значения на борту.

В маленькую дырочку правого кармана у Эриха провалился и застрял в подкладочном шве крохотный клочок папиросной бумаги с двумя словами. Сентиментальность все-таки заразное свойство, подумал Эрих, так вот не заметишь — и заведется в голове родина.

Он рассмеялся глупости пришедшей в голову мысли и подмигнул посмотревшей на него девчушке с голубым воздушным шариком в руке. 

Город просыпался к вечеру и больше не казался Эриху мертвым омутом. Мир звал и нуждался в обновлении.

Каком именно — Эрих еще не решил.

Но это могло бы быть интересным.