Утренний кофе дамы Летиции

 Роман Пракаш раздражал Эрика Арлинда Велойча, как не раздражала мошкара – неестественная тишина вокруг дома – как не раздражали постоянные проволочки со стороны банков, адвокатов, прокуратуры, госканцелярии, черт бы ее разодрал – необходимость считать каждый талер и все равно вкладывать все, что у него было, в эти проклятые виноградники. Роман Пракаш был не самым худшим вариантом – управляла проклятый; он был феноменально работоспособен, не менее феноменально молчалив и – на утонченный вкус Эрика Велойча – красноречиво непривлекателен. Велойчу хотелось иногда обратиться за помощью кое к кому очень пронырливому, чтобы найти на этого Пракаша что-нибудь такое этакое, чтобы помахать перед носом у этого австралопитека, посмотреть, как наливаются кровью его глазенки, и величественно, неторопливо, красноречиво указать на дверь. Это в мечтах. В действительности же Велойч был вынужден общаться с ним регулярно, а время от времени еще и долго, вытягивать клещами слово за словом, фразу за фразой, чтобы наконец получить удовлетворительное представление о состоянии дел на винном дворе, о перспективах урожая, о необходимых мероприятиях, и даже оставался при этом невозмутимым. Вежливым. Терпеливым. Саркастичным. Язвительным. Улыбаться снисходительно и попускать интонации, какие только и встречаются, что при обращении с небуйными, противоестественно жизнерадостными, но совершенно неопасными дебилами. Понимал ли Роман Пракаш, что над ним издеваются, знал только он. Велойч был уверен – был готов поставить на кон восемьдесят пять процентов своих недоступных активов, – что понимал. Даже когда прожженный деляга и интриган Велойч превосходил самого себя в искусстве неуловимых оскорблений, Пракаш, этот работяга, этот ломовой мерин, этот пролетарий из пролетариев – понимал; но, сволочь, отказывался злиться, лишая Эрика возможности поторжествовать. Имели бы эти выпады место где-нибудь на суаре, Велойч был бы его звездой, его остроты мгновенно становились бы мегахитами. А так – приходилось довольствоваться злорадством, упиваться своей изобретательностью наедине с собой.

 Этот Пракаш был среднего роста, сутулился, даже плечи у него были покатыми; но он казался огромным – то ли потому, что был ширококостным, кряжистым, основательным, то ли потому, что вел себя так, что никому не приходило в голову усомниться в его способности постоять за себя. Он появился на винном дворе однажды осенью, ранним вечером, спросил, возможно ли поужинать и переночевать; всех его пожитков было – вещмешок и бумажник; утром он не предлагал свою помощь, просто начал работать наравне со всеми, благо работы хватало, – и остался. Был сначала разнорабочим, затем, набравшись опыта, принимался за все более сложную работу; когда прежний управляющий проворовался, Пракаша поставили в известность, что он побудет заменой прежнему, пока нового не подберут, и длилось это «пока» четвертый год. Эрик Велойч, внезапно лишенный всех средств, включая и служебные квартиры, решил не прекращать это «пока»: потому что нового управляющего искать – непозволительная трата времени; потому что новый управляющий захочет получать за свою работу достойную его образования и опыта плату; потому что новый управляющий будет работать в имении, а не жить в нем – им. Возможно, потом, когда все образуется, когда этот винный двор снова будет тем, чем был все время – прихотью, причудой, будет возможно и от Пракаша избавиться. А пока приходилось его терпеть.

 Этот австралопитек был совсем не дурак. Эрик, даже если бы был истощенным, мучимым лихорадкой и слишком тесными туфлями, все равно смог бы опознать неглупого человека, как бы тот ни пытался скрыть свои выдающиеся качества. И дело было даже не в том, что Пракаш предпочитал молчать: «молчи, может, и за умного сойдешь» помогало не абсолютно. Всегда есть что-то такое, неуловимое – блеск глаз, движение бровей, реакция на остроумное замечание или на чужую глупость, что указывает: предъявитель сего не дурак. Эрик в качестве проверки говорил с Пракашем на слишком простом языке, и ублюдок отвечал ему снисходительно-односложно. Эрик говорил на нем сложнейшими словами, с привлечением высоких материй, которые немалое количество экспертов вводили в легкий ступор, и Пракаш отвечал насмешливо-односложно. Эрик обсуждал с ним текущие дела, не заботясь ни о чем, кроме сути, – и Пракаш говорил с ним уважительно-малословно. Эрик все-таки обратился к кое-кому знакомому, который в качестве благодарности за былые уступки пообещал разнюхать что-нибудь о Пракаше, но что-то подсказывало ему: ничего противозаконного, абнормального или иным образом девиантного не найдется.

 Выяснилось: родился в поселке на краю земли, там же рос, там же закончил школу, пошел по контракту в армию, в роту технического обеспечения, где провел следующие восемь лет своей жизни, после чего попытался найти себя на гражданке. Список мест, где он поработал, прилагается. Последние семь лет – на винном дворе «Арамеус», который в свое время принадлежал родственникам отчима Эрика Велойча. Унылый, в общем, человечина. Ничего примечательного. Браков нет, официальных сожительств тоже не замечено; были ли мимолетные связи, наверняка знает сам Пракаш. Родственники остались в том же поселке на краю земли; две сестры замужем, детей у них уйма; старший брат погиб – несчастный случай на работе; младший где-то работает, кажется, пьет, кажется, поколачивает жену, но слывет рукастым малым, и ему многое сходит с рук. Роман Пракаш наведывается в гости, но редко и на максимально краткие сроки, которые только допускают приличия, и ничто не говорит, что родственники рады его визитам. Иными словами, ничего особенного. Эрик был согласен, равно как и с тем очевидным фактом, что Пракаш привлекает его внимание, потому что на этом треклятом винном дворе слишком мало людей, а у Эрика слишком мало других развлечений, и плевать ему было на этого проклятого австралопитека много-много лет до этого, и будет наплевать потом, когда адвокаты отвоюют доступ к счетам, льготам и прочим бонусам, а Фальк ваан Равенсбург погрузится в болезнь своего мальчишки до такой степени, что презренный «вечно второй» перестанет интересовать его совсем; или жажда мести будет удовлетворена, и ему просто будет наплевать на нищего бывшего «вечно второго», и наконец-то можно будет отправиться в столицу, в клуб, к черту, к дьяволу, и провести время, беспардонно тратя деньги и насыщаясь самыми удивительными удовольствиями.

 Фабиан Равенсбург, стервец, был создан для должности, которую он же, ублюдок, для себя и создал. Самым большим удовольствием отставного консула – последнего из отправленных в отставку до той самой невероятной реформы – был и скорее всего навсегда останется просмотр новостей, особенно тех, о политике и о политиках. И потому, что политика была самым выдающимся талантом Эрика, и потому, что Фабиан был хорош. Невероятно хорош. Когда сражался за очередной закон, проект, реформу, когда сидел и ухмылялся на заседании сената, когда напоминал широкой общественности, что ему не чужды и простые человеческие радости. Эрик делал себе кофе, усаживался поудобней и смотрел выпуски новостей один за одним, не обращая внимания на остальных, любуясь Фабианом. Теперь ему можно было делать это беспрепятственно. Теперь ему только это и оставалось.

 Можно было и помечтать. Поиграть с сослагательным наклонением: что было бы, если бы. Представить, что когда Фабиан смотрит в камеру и улыбается, он улыбается Эрику, все время ему улыбался. Когда он ухмыляется, он рассчитывает, что Эрик разделит его настроение. Когда он кладет руку на плечо Аддинку и склоняется ему, чтобы сказать что-то, это он к нему, Эрику, наклоняется, который сидит вот как сейчас – за столом, вытянув ноги, с чашкой кофе в руке.

 Эрику было смешно: он себе самому напоминал экзальтированную девицу, которая способна была упиваться исключительно выдуманными страданиями, а настоящие не узнает, даже если они будут окружать ее со всех сторон. Все его финансовые дела и делишки изучались под микроскопом, все проекты проверялись жесточайшими контролерами, адвокаты намекали, что не мешало бы и денежек подбросить, в столице все делали вид, что безумно заняты, до такой степени, что ни секунды не могут уделить Велойчу, а некоторые и вообще начинали страдать избирательной амнезией, как только Эрик обращался к ним, а он – растягивал утренний кофе на часы и все смотрел на Фабиана, и все думал: а что было бы, если бы...

 Роман Пракаш по каким-то непонятным причинам отирался перед домом; Эрик вернулся из столицы – злой, раздраженный, недовольный на весь свет, а особенно на своих идиотов-советников, и надо же: Пракаш стоит поодаль, сунув руки в карманы, смотрит на него, склонив голову, прищурив глаза, изучает, молчит. Эрик со всей силы хлопнул дверцей машины, склонил голову, повторяя его позу, сощурил глаза.

 Пракаш сделал два неторопливых шага, остановился; он держал голову склоненной, не спешил начинать разговор, ни приходить в ужас под гневным взглядом Эрика.

 Затем он сделал еще несколько шагов.

– Вернулись, – издевательски протянул он.

 Эрик повернулся к нему, скрестил руки на груди, вежливо улыбнулся.

– Ты удивлен? – высокомерно спросил он.

 Пракаш пожал плечами, подошел еще ближе. Он вел себя как обычно, и ничего не было в нем особенного, а сердце у Эрика застучало гулко – стервец был невысок, но выше Эрика и куда как шире; и даже если он не пытался осознанно придавить Эрика к земле своим присутствием, неосознанно получалось тоже неплохо. Эрику не оставалось ничего, только выпрямиться и посмотреть на него сверху вниз.

 Пракаш подошел к нему вплотную, отказываясь трепетать перед Эриком, ухмыляясь едва заметно, невесело, насмешливо, пристально оглядывая его, остановился наконец, шумно вздохнул, выдохнул, выпрямился на секунду и снова ссутулился.

– Трактору хана. Новый нужен. Давно уже нужен, господин Эрик.

 Солнце только собиралось садиться. Рубашка липла к телу от пота. Майка на проклятом Пракаше – та, похоже, за день промокла и высохла несколько раз; Эрику подумалось, что пот, наверное, высыхал прямо на коже, и она должна быть покрыта ровным слоем соли, а под солью задубела давно, прокаленная солнцем и ветром, и снова солнцем, и снова ветром день за днем, год за годом; и глаза, шоколадные, коричные, мускатные, смотрели на него так, что «дама Летиция» затрепетала бы от восторга.

 Эрик молчал. Давно уже знал, что нужна новая техника. Прикидывал, где ужать, что заложить, чтобы внести задаток, кому из банкиров намекнуть на обстоятельства из личной жизни, которые едва ли меняются со временем, чтобы ссуда на технику была получена – и параллельно перебирал один за другим варианты ответов и отметал их. Тот ответ был слишком резким, этот – слишком грубым, тот – отвратительно сальным, этот – глупым, почти истеричным.

– Попробую что-нибудь предпринять. А пока используй загривок для транспортировок, милый, – ответил он. – Роман.

Пракаш сжал челюсти; на щеках вздулись желваки.

 Он приблизился к Эрику еще на полшага.

– Только не забудьте позвать меня, господин Эрик, когда технику отбирать будете. А то выберете... розовенькую, – недобро ухмыльнулся он.

– Это – твой любимый цвет? – кротко улыбнувшись, осведомился Эрик и похлопал его по щеке. – Мило. Но из прошлого сезона.

 Он сморщил нос.

– Почти вульгарно, – как бы себе, пробормотал он и направился к дому.

 Пракаш остался стоять за его спиной, сжимать и разжимать кулаки и смотреть ему вслед. «Дама Летиция» счастливо смеялась; Эрик был возбужден – до сладкой, томительной, желанной боли.

 Он провел весь вечер и всю ночь до утра, пересматривая документацию винного двора, свои личные счета, изучая сплетни о людях, которые могли бы ему помочь. Кредитная история у него была неплохой, у двора – ни шатко ни валко, скорее никак, чем плохо, но давать крупный кредит владельцу мелкого двора, тем более если этот владелец – опальный Велойч, мало кто согласится. А техника была изношенной, уже когда ко двору прибился этот Пракаш. А она была нужна, это Эрик понимал сам.

 Утром он пил кофе – черный, адски крепкий, адски горький, в который добавил щепотку кардамона – и соли. Пил – и тихо клял себя, потому что такие посиделки здоровья ему, старой кляче, не добавляли. Интерканалы показывали ему сюжеты один за одним: Фальк ваан Равенсбург на премьере, встречается с детьми-инвалидами, ухмыляется, выслушивая речи сенаторов, посмеивается над речами консулов, идет куда-то – Эрик не вслушивался – рядом с Аддинком, и рука его привычно лежит на плече у мальчишки, и Фабиан привычно улыбается ему так, как Эрик никогда никому не улыбался, как ему никогда не улыбались.

 За спиной раздались тяжелые шаги. Эрик усмехнулся: а ведь только что их слышно не было. Пракаш изволил подслушивать?

– Делай себе кофе сам, милый, – помахал он рукой.

– Как-то вы рано бодрствовать взялись, господин Эрик, – негромко произнес Пракаш. Он стоял совсем рядом, Эрик видел это в окне – полметра, не больше; затем он пошел за чашкой, ступая тяжело, основательно, и, подойдя к столу, снова замер. – И почему мне кажется, что вы и не ложились?

– И почему же тебе кажется что бы то ни было, милый? – елейно спросил Эрик, закинув голову и нагло, по-ребячьи ухмыльнувшись ему. – Ты забыл выпить твои транквилизаторы?

 Пракаш склонился к его лицу.

– У вас круги под глазами, – прямо в лицо Эрику ухмыльнулся он.

 Эрик резко составил ноги на пол и повернул к нему голову. Пракаш садился, тянулся к кофейнику, наливал себе кофе, не обращая внимания на бешеный взгляд Эрика.

– Так где вы этому Равенсбургу дорогу перешли? Вроде же кореша были, – спросил он как бы между прочим, кивнув в сторону интервизора.

 Эрик посмотрел на экран: новости как бы не по третьему кругу мусолили одни и те же несколько событий из жизни Фабиана. Интервидение, мать его. Изучает бихевиоральные алгоритмы зрителя и корректирует программу в соответствии с ними, и это в дополнение к прямым его указаниям. Эрик скрипнул зубами, выключил интервизор, отшвырнул пульт.

– А он ведь денег стоит, – осуждающе сказал Пракаш. – Или вы нашли, откуда их брать?

Эрик закатил глаза.

– Почти, – процедил он.

– Так что там с этим вашим корешем? – непреклонно спросил Пракаш.

Эрик повернулся к нему, снисходительно улыбнулся.

– Бывшим, – бросил он.

– А если ему ящик вина отправить, с открыточкой, вроде «Урожай лучшего года, элитные сорта, не в знак раскаяния, но в знак благих намерений, запятая, Эрик», он как отреагирует?

– Выльет в канализацию скорее всего, – огрызнулся Эрик, вставая, потягиваясь, хмыкая, развлекаясь – это было так безыскусно, так по-простому, что это не могло подействовать.

 Пракаш недоверчиво хмыкнул.

– Так что за черная кошка между вами пробежала? – неуступчиво спросил он. – И что там за кошка такая, что вы не в тюряге гниете, а на юге прохлаждаетесь?

 Эрик смотрел на него. Пракаш – не отводил глаз.

– Я не против на себе что надо таскать, господин Эрик. Но моего загривка на все гектары не хватит, – предупредил он и встал. Подошел к нему вплотную, осмотрел его лицо и добавил: – Если мой загривок хряпнет, много ли будет проку с вашего несгибаемого?

 Эрик не счел нужным отвечать. Пракаш – не потрудился продолжать разговор. Он пошел к выходу, тяжело ступая.

Пракаш был, кажется, у входной двери, и Эрик крикнул:

– Подготовь ящик!

 Он вслушивался в тишину, хищно улыбался, ждал ответа – очень хорошо представляя Пракаша, стоящего у двери, держащегося за ручку, слушающего звуки в доме.

– Ладно, – лениво отозвался он наконец. Эрик усмехнулся. Покачал головой.

 Неизвестно было, подействовало ли средство, предложенное Пракашем, переговорческие таланты Эрика, направленные на всех тех идиотов в банках, кредитных обществах и сберкассах, или просто всем надоело быть вдвойне подозрительными, когда дело касалось бывшего «вечно второго», но ссуда была получена. И что-то сдвинулось в делах винного двора с мертвой точки. Фабиан Фальк ваан Равенсбург мимоходом упомянул его в своем интервью – что-то вроде «Эрик был одним из моих лучших учителей, и я высоко ценю его какие-то там качества». Ничего не значащая отговорка, ничего не выражающий комплимент. Эрику было приятно; впервые за долгое время – только приятно, и ничего более. А еще он долго смеялся, когда не кто иной как Себастьян Альбрих заказал пару ящиков раннего вина в виртуальном магазинчике «Арамеуса». Не удержался – и добавил к заказу кулек с самодельными сладостями и саше с прикрепленной к нему крохотной открыткой, на которой лично нацарапал благодарность за покупку.

 И осень медленно умирала. Приближалась зима. Эрик становился все беспокойней: он мог быть одиночкой все то время в столице, но там одиночество больше поза, чем убеждение. А в этом проклятом игрушечном имении одиночество было наказанием. Альбрих-то поблагодарил за подарок, даже обнаглел настолько, что посетовал: жаль, мол, что республика не ценит людей, столько положивших на ее алтарь. И остальные знакомые начали напоминать о себе, осторожно, опасливо, но тем не менее. Эрик зло смеялся от каждого такого напоминания, но предпочитал быть наказанным одиночеством, а не этими никчемными знакомствами.

 Знал ли Роман Пракаш, что за фирма такая «Ровена Эльк», Эрик предпочитал не задумываться. Хотел бы, чтобы курьер вручил посылку лично ему, а не этому австралопитеку, но был занят с поверенными; почтари вручили все посылки Пракашу и были таковы. Эрик проводил – выпроводил – поверенных и, развернувшись, оглядел его.

– Посылка, – словно глыбу ворочая, сказал Пракаш, – вам. Лично. Я не стал задерживать курьера.

– Разумно, – снисходительно ответил Эрик, беря посылку. – Что-нибудь еще?

– Как дела? – глухо спросил Пракаш, глазами указав вслед поверенным.

– Все лучше и лучше, – поморщился Эрик и пошел в свою комнату.

 Он поставил коробку на кровать, бережно провел по ней ладонью, уже предвкушая это странное, трепетное ощущение, когда он наконец избавится от невзрачной добротной одежды, набросит яркий пеньюар, сядет к зеркалу, посмотрит на свое отражение и одобрительно, поощряюще улыбнется. Ожидание этого момента было подчас слаще его самого: объективно говоря, «дама Летиция» была страшненькой теткой. Но с харизмой. И с рыжими кудрями. И хороша была «дама Летиция», потому что даже если не была дерзкой сама, то в других дерзость примечала, ценила и поощряла.

 Проклятый австралопитек чувствовал что-то, что ли. Навязался на обед, вызвался его готовить, потому что Эрик, издеваясь, предложил веганское меню, и все время молчал, сверлил Эрика своими коричными, мускатными, голодными глазами, сжимал в руке вилку так, что казалось: из нее вода потечет, и оглядывал столовую, словно рассчитывал увидеть привидение – или ответ на какой-то давно мучивший его вопрос.

– Ты когда-нибудь уберешься в свою клетушку? – бесцеремонно спросил после обеда Эрик. – Мне нужно отдохнуть. И от тебя тоже.

 Пракаш грохнул кулаками по столу. Чашки звякнули на блюдце. Эрик не моргнул.

 Он ушел. Тяжело, демонстративно грузно шагая, а у Эрика взволнованно билось сердце. Совсем немного времени, совсем немного – и по его коже заскользит-заструится шелк, по плечам рассыплются волосы, и он будет пить вино из бокала осторожно, трепетно, стараясь не испачкать его губной помадой, и можно будет кокетливо касаться ресниц кончиками пальцев, пусть никто и не улыбнется поощряюще.

 И словно тугой, неровный узел завязался внутри. Дом был закрыт. Никто не должен был помешать. Эрик начал с того, что разложил всю одежду, которую прислала ему «Ровена Эльк», и долго стоял в паре метров от кровати, потягивая вино, предвкушающе улыбаясь, собираясь с мыслями, представляя, что будет думать и чего хотеть «дама Летиция».

 Она хотела быть ленивой. Снисходительной, покровительственно-насмешливой. Чувственной. Не пресыщенной. Пьющей вино крохотными глотками, откусывающей от шоколадных конфет крошечные кусочки, отпускающей ехидства на каждую фразу Севастиану, посмеивающейся над косноязычием то ли пятого, то ли седьмого консула – они все были на одно лицо. Поднимающей бокал в честь Фалька ваан Равенсбурга, выглядевшего беспокойным – его партнер находился на той дурацкой процедуре, которая могла ему помочь, а могла и угробить, желавшей ему – им – удачи.

 В комнате кто-то был. Кто-то, старавшийся ступать мягко, но бывший для этого – и для половых досок – слишком тяжелым. Кто-то, потрудившийся помыться цитрусовым мылом. Отражавшийся, черт побери, в экране интервизора и растерянно смотревший на нее. Дама Летиция молчала, ухмылялась, вслушивалась в шорохи за спиной, пыталась угадать, справляется ли Пракаш с оторопью, пытается сбросить оцепенение и убежать в ужасе – или...?

 Она осторожно провела ногой, обутой в кокетливую домашнюю туфлю на каблуке, по щиколотке, по икре другой ноги, положила ее на пуфик. Затем уперлась в него второй ногой, и сорочка скользнула с колена. Она все слушала, что Пракаш делал за ее спиной, и сердце ее лихорадило – и не хотелось, отчаянно не хотелось верить, что сбежит, ублюдок – или что-то другое, невыразимое, забытое.

 Рвано выдохнув, Пракаш положил ей руки на плечи. Забрался под пеньюар пальцами, большими пальцами, их шершавыми подушечками, царапавшими кожу, провел даме Летиции по позвоночнику – она послушно наклонила голову вперед, а затем сжал горло. Она посмотрела на него, запрокинув голову, улыбаясь насмешливо, задорно, любопытно. Пракаш переводил дыхание. Смотрел на нее отчаянно, угрожающе, извиняясь – вожделея, черт побери, вожделея! Пытался угадать, что делать, что ли? Откуда дама Летиция знала-то, что он должен делать?

 Он поцеловал ее. И долго целовал, вызверился, когда она попыталась выскользнуть из пеньюара, целовал кожу над чулками, забирался руками под сорочку и снова целовал, и снова гладил ноги в шелковых чулках. Дама Летиция смеялась хрипло, лениво, пьянея от вина, от его ласк, от запаха, от своего собственного возбуждения, раздвигала ноги, и Пракаш становился между ними на колени, смотрел на нее снизу вверх, ласкал плечи, сжимал их с силой – и снова целовал.

 Эрик Велойч пил кофе – привычнейший напиток утром, уже много лет. Интервизор работал, куда без него. Эрик поводил плечом под шелковой тканью пеньюара, поводил ногой, одетой в чулок, сидел развалясь, улыбаясь сыто, довольно, умиротворенно.

– Ты опять смотришь этого павлина, – заскрежетал зубами Роман Пракаш.

 Дама Летиция неторопливо подняла бровь. Очень высоко подняла. Ухмыльнулась и спрятала ухмылку за чашкой.

– Я смотрю новости, милый, – бархатным голосом ответила она.

 Пракаш шумно задышал, резко встал, подошел к ней, ухватился за пеньюар и потянул на себя.

Эрик смотрел на него и весело улыбался.

– С-с-с... – засвистел Роман Пракаш, осекся, грубо поцеловал его и спешно вышел из комнаты.

И вернулся. Эрик ухмылялся интервизору, в котором сенаторы обсуждали возможность каких-то реформ. Роман спрятал лицо у Эрика на плече, и тот вздрогнул – борода щекоталась. Он зыркнул на экран, посмотрел на Эрика. Тот – положил руку ему на щеку и притянул к себе, неторопливо поцеловал.

Роман не спешил уходить, словно хотел что-то сказать и не мог найти слов. Как будто его глупые слова что-то изменили бы. Эрик улыбнулся ему, в который раз удивляясь, что делает это легко, не прячет в улыбке ни яда, ни оскорбления, ни двойного дна. И успокоенный Роман отправился хлопотать по имению.

 Эрик Арлинд Велойч решил проверить, как продаются их вина в виртуальных магазинах, как обстоят дела с банками и погодой, что там еще могло быть важным для него. Для их имения.