Начиная с лестничной клетки

Створки лифта разъехались, я сразу же их услышал. Опять тут! Вот же!.. Когда это прекратится?
Я жил здесь уже три года. Двоюродная сестра отца в своё время намекнула моим родичам, что не прочь оставить им свою квартиру со всем содержимым, но... Моей въедливой маман понадобилось немало времени, чтобы узнать, какие же условия хочет выдвинуть «эта фифа». 
Сколько себя помнил, всегда называл тётку Фифой, с самого детства. Слушая, что о ней говорили в нашей семье, я действительно думал, что Фифа – это имя. Потом, когда вырос, переучиваться стало поздно, да и тётка, считая меня чем-то вроде прикроватной комнатной левретки, не обижалась. Ну кто, скажите, обижается на мелкую псинку, вызывающую у хозяйки чувств не больше, чем надоевший предмет интерьера?
Фифа служила Мельпомене, как любил говаривать мой батя, и поэтому обожала эффектные сцены. Вот и тогда, напустив тумана и помариновав моих родичей, она сдалась «исключительно под напором Любочки». Оказалось, что Фифа давно подумывает о переезде к Чёрному морю. У маман там как раз имелся полученный в наследство крошечный домик-сарайчик. Мы сами там почти не бывали, и наш фамильный «особняк» понемногу разваливался сам собой. Пара августовских недель, за которые батя, делая над собой усилие, прибивал отвалившиеся штакетины к забору, менял перегоревшие лампочки и обрезал засохшие виноградные лозы, погоды не делали. Всё время мы проводили на пляже, даже ели там же, в кафешках, что за последние несколько лет оккупировали чуть не весь берег. Так что обмен домика на квартиру, как ни крути, назвать равноценным язык не поворачивался. Но Фифа, по-торгашески рассудив, что берёт в нагрузку к дому ещё и море, находившееся в двадцати минутах ходьбы, решила, что не прогадает.
В итоге довольная Фифа благополучно съехала на юга, я же стал счастливым обладателем шикарно обставленной двушки. Надо отдать тётке должное: квартиру она содержала в идеальном порядке. А периодические ремонты с регулярной сменой мебели (новый поклонник – новый ремонт) сделали её похожей на мечту. Не совсем мою, правда, но не суть. Когда я въехал, лишь кое-что передвинул и переклеил обои в прихожей: раздеваться, упираясь взглядом в огромные бордовые розы, не было никакого желания. Остальное меня устраивало. 
Кухня вмещала, пожалуй, всё, что могло печь, взбивать, греть, охлаждать, перемешивать. Едва хватало поверхностей, чтобы всё нормально распределилось, но вот обыкновенному столу места не нашлось. И всё потому, что последний ухажёр любил красиво выпить. Исключительно чтобы ему угодить, Фифа установила нехилую по размерам барную стойку.
Бывшее пристанище бордовых роз – прихожая, несуразная по планировке, – без проблем вмещало огромный шкаф-купе и фундаментальную, словно постамент, тумбочку с дисковым телефоном на ней. Ну не любил я радиотелефоны – бесхозные трубки, валяющиеся по всей квартире и никогда не стоящие на базе! Когда жил с родителями, подолгу искал телефон, чтобы позвонить. В конце концов, узнав о моих мучениях, маман показала волшебную кнопку, нажав на которую можно по придушенному пиликанью найти телефон под диванными подушками, в туалете, на кухне в ящике с приправами или, если совсем не везло, под грудой высохшего белья, ожидавшей глажки. Но, несмотря на чудо-кнопку, нелюбовь уже закрепилась, и, переехав, я излазил все сайты с раритетными вещицами и отыскал-таки аппарат, похожий на тот, что был в моём далёком детстве. Давным-давно, вечерами, я забирался в кресло и долго перебирал пальцами тугие колечки чёрного витого провода. Даже вечно висящая на телефоне мама мне не мешала. Провод казался бесконечным, и потому мы не мешали друг другу.
Мой новый старый телефон... я просто влюбился в него, жаль, что звонили «на город» редко. Но независимо от этого я, бывало задержавшись в коридоре, изредка накручивал на палец телефонные «кудряшки», смотрел на себя в зеркало, выдыхал, и снова жил дальше. 
Шкаф в коридоре был поистине огромен. Фифа, очевидно, скромностью не страдала, потроша кошельки своих поклонников. У меня за всю жизнь вряд ли набралось бы такое количество одежды, чтобы его заполнить. Поэтому, кроме парочки курток, пальто, моей любимой голубой ветровки и коробок с немногочисленной обувью, в шкафу обосновались: мотки кабелей, боксы с разъёмами, залежи материнских плат, видеокарты, болванки, ящик с мёртвыми винтами, процессорами и блоками оперативки, прочее железо, нужное для работы, и то, что лень было разобрать и выкинуть.
Спальня у Фифы, слава Мельпомене, не выглядела богемным будуаром: незаметные шторы, добротная двуспальная кровать (матраc я купил новый!) с ажурной металлической стенкой в изголовье, пара небольших кресел рядом с крошечным журнальным столиком, в углу – зелёный торшер на длинной витой ножке. Особенно мне нравилась кнопка включения света, которая нажималась ногой. Кстати, небольшой встроенный шкаф я нашёл лишь спустя какое-то время после переезда. Думал, что это такие стенные панели, напоминавшие тётке о китайской или японской постановке – их украшали тщательно выписанные иероглифы.
В бывшей комнате для приёмов, как величала тётка вторую комнату, я работал: дебажил программы, кодил. Почему Фифа выбрала для проведения светских раутов, на которые, кстати, нашу семью ни разу так и не пригласили, меньшую комнату? Ничего умного придумать не удавалось. Но и долго размышлять о загадочной жизни творческих людей времени не было: ошибки сами себя не пофиксят. 
В первые два года после окончания Бауманки я ходил по вызовам, налаживал железо лузерам и юзерам: школьникам, своему собрату-студенту, попадались недалёкие домохозяйки. Случился даже один бородатый профессор. Я больше замучился с ним, объясняя, что к чему, нежели с его компом. Позже, выйдя на приличных клиентов, перестал ходить по домам и начал писать программы для компаний, жадных до денег, чтобы нанимать в штат собственных программистов.  
В «приёмке», как теперь звалась комната, я не только работал, но и отдыхал – музыка, телик, но чаще просто сидел в тишине на диване и обнулялся после суматошного рабочего дня. Если к вечеру глаза от монитора не сильно уставали, читал. Зрение постепенно стало съезжать, очками или линзами пользоваться не хотелось, и я, пытаясь уберечь что осталось, дозировал нагрузку. 
Вся видео- и аудиоаппаратура удачно встала на место огромного тёткиного сундука, который она вместе с затейливым плетёным мини-баром вывезла с собой. Фифа только это забрала из квартиры. Если не считать её гардероба и того самого умеренно пьющего поклонника, оплатившего последний ремонт. Оказывается, пенсия сносит к морю не только старых актрис, но и таких же древних Казанов.
Но главным украшением квартиры я считал тёмно-коричневый кожаный диван. Кто его выбирал, не знаю, но не Фифа точно: диван она почему-то терпеть не могла. Он стоял в углу, чуть не целиком заваленный-замаскированный кучей цветных ковриков и сразу двумя пледами. Я расчистил его и выдвинул его в центр комнаты. Впоследствии выяснилось, что диван достаточно быстро мог раскладываться в удобное спальное место, рассчитанное аж на троих. Однажды, когда начальник не по делу наехал на меня, я зашёл в бар и… В итоге отступил от своих незыблемых правил и привёл домой случайную девушку. Как же надо было меня опустить, чтобы я не просто затащил кого-то к себе, но и снял этого кого-то чуть ли не на улице! Правда всё обошлось без походов к врачу и в милицию: девица оказалась здоровая. Соня, кажется, и клептоманией, к счастью, не страдала.
В ту ночь я и оценил всю прелесть функциональной стороны дивана. Кстати, оценил не только я! Но больше правил не нарушал, доказав себе, что квартира вросла в меня, став практически моей частью. А случайных людей себе в душу не водят. Гости – до вечера, не дольше. Чтобы никто не пользовался моей ванной и не спал на моём любимом диване. Я всегда был болезненно брезглив.
У себя в конторе я работал без особого рвения, потому как денег платили немного, но такие бонусы, как свободный график и почти смешной по продолжительности рабочий день, решили всё. А значит, в остальное время – фриланс. В общем и целом получается, что жил я очень неплохо. Недавно батя обмолвился, что «сеструха нормально так устроилась со своим, последним». Ну и отлично, я тоже тут «нормально так устроился», если не считать...
Ну вот как их не считать? Как раз посчитать их можно отлично. Раз – скорее всего, высокий (точно представить себе рост сидящего человека тяжело, а сидели они постоянно), смазливый черноволосый парень с вечной ухмылкой. Два – кудрявый ненатуральной платиной блондин, в чьих руках я видел то сигаретную пачку, то, значительно реже, мелкую такую же блондинистую девицу с короткой стрижкой. Три – парень в огромной толстовке и в вечно надвинутом на нос капюшоне. Я знал имя лишь той мелкой девчонки – Светик. Поэтому для краткости про себя я называл их по номерам. Позже, заскучав, я добавил другой вариант «обзывания» – по цвету волос.  
Сколько им было лет? Если бы мне посчастливилось видеть их стоящими... Хотя зачем они мне стоящие? Я их никакими не хотел видеть: ни стоящими, ни сидящими. Зато плитки на полу в коридоре явно не возражали – кафель полировался тремя джинсовыми задницами чуть не до зеркального блеска. Доста-а-али! Ну неужели не могли найти себе другого места?
Чтобы как-то ещё определить сколько им лет, пытался отталкиваться от их интеллекта, если он вообще был, но, пока проходил к своей двери, ни одного распространённого предложения от них не слышал. Как вообще можно угадать возраст едва выросших малолеток? Одежда унисекс, словечки-паразиты, употребляемые с одинаковым успехом и бабульками, и их внуками, какой-то то ли сонный, то ли действительно пофигистичный взгляд. Невнятный режим дня: сейчас он только возвращается из школы или уже с работы идёт? А уж отношение к жизни! Или они следуют принципу «Работа сама меня найдёт» и продолжают сидеть на шее у родителей двадцатилетними болванами?   
Но этим героям, чтобы картинка имела завершённый вид, я должен был подобрать хоть приблизительный возраст. Ну да, я ещё и педант, что мне совершенно не мешает. Всё должно быть идеально! И я решил, что буду считать их старшаками, что из одного класса.
Чёрный, Белый и Цветной, так мне нравилось больше: веселее и в рифму. Складывалось ощущение, что именно по цвету волос они и подбирались. Когда же я особенно злился, то матерные, ядовитые стишки сами собой рождались в голове. Девчонка была редким гостем, поэтому в мои злобные поэмы не входила. Кстати, Цветным оказался тот парень в безразмерных толстовках в капюшоне. В какой-то очередной «счастливый» день нашей встречи, по настроению, царившему на пятачке возле моей двери, и смене дислокации, я догадался, что Первый, чернявый, только закончил задирать Третьего. И когда я вставлял ключ в замочную скважину, Первый как раз сдёрнул с его головы капюшон, как бы ставя точку в конфликте. Уже заходя в общий коридор, мельком увидел, что не только Второй крашенный, но и Третий: на макушке топорщилось несколько прядей синего цвета. 
Вообще-то, они мне практически не досаждали. Эта троица приходила тусить на лестничную клетку исключительно по будням и не каждый день. Они не ржали как кони, разговаривали негромко, если вообще разговаривали. Хотя, может быть, паузы случались именно в тот момент, когда на площадке появлялся я: ждали, когда пройду? Но проверять догадку желания не возникало. Тем более что, в конце концов, от них меня отделяла не одна дверь, а две. Первая, к которой они почти вплотную сидели, вела в общий коридор на две квартиры: одна моя, другая соседская. Там, как мне говорила Фифа, жила какая-то старушенция, «серость, ничего не смыслящая в искусстве». Но я ни разу её не видел. Так что можно было смело утверждать, что они сидели <i>у меня</i> под дверью.
Если подумать, и чего я к ним докопался? Музыку не врубали, пивных бутылок около них я не замечал, не курили, ко мне не лезли ни с просьбами, ни с дебильными подростковыми репликами. Ну вынужден я был огибать эту троицу, когда подходил к двери, ну накидывал на себя что-то приличное, вынося мусор, боясь поразить «сидельцев» своим домашним видом, – вполне по силам пережить. На сколько секунд в день мы пересекались: пять, десять? Но я не мог их терпеть, они раздражали уже своим присутствием. То, что за моей дверью постоянно сидит эта компания, как какой-то нелепый трёхголовый стражник, не давало спокойно жить. Моя мука длилась почти год.

Блядь! 
Отец всё узнал. Я боялся этого больше всего.
Представляю, какие у нас были лица. Отец мгновенно ушёл, и не на кухню пить чай, как в дебильных анекдотах, а совсем. Даже входную дверь за собой закрыл на ключ. Мне бы такую выдержку!
Охуевшие, нацепив шмотьё, мы выкатились следом. Продолжать не имело смысла. Да и не хотел я особенно. Боялся? Сам не знаю, но что-то не пускало меня дальше.
Я пошлялся по улицам и вернулся домой лишь к десяти вечера. Трусил, капец. Что делать, не знал: объяснять, оправдываться или сразу врать…  Отец вызывал из комнаты на кухню, «на разговор». Хотя какой это разговор, когда только он один по ушам ездит. Отец говорил, говорил... Казалось, что слова повисали над головой огромными булыжниками, и стоит только что-то сказать, как они рухнут прямо на меня. И я молчал, словно это и впрямь могло защитить. Но постепенно вместо страха пришло раздражение. 
Чего, чего я должен? Поклясться?! Только шнурки поглажу! Значит, опускать надоело, теперь меня хочет послушать. Почему родаки иногда такие придурки?!
– Пообещай, что это больше никогда не повторится. – Отец вперил в меня бешеный взгляд.
Он и правда думает, что я буду такое обещать? Хрень какая-то! Я отвернулся и уставился в окно, тогда отец попёр на второй круг. Волосы мои приплёл зачем-то. Это-то тут при чём? Потом потребовал извинений. Я бы рассмеялся, но к концу лекции мне стало настолько херово, что я с трудом заставлял себя сидеть. Сбежал бы, да куда? 
Не дождавшись ни извинений, ни клятв, он выдвинул условия. Условия! Да, этот урод – мой отец. 

***
Время, проводимое по вечерам в душе, превысило все мыслимые пределы. Пора, давно было пора прошерстить мой список телефонов, тем более что итог водных процедур не особо впечатлял. Эти самые процедуры уже приличное время были единственным способом удовлетворения себя любимого. Хотя проводить время в ванной комнате мне и так нравилось – я получал прямо-таки эстетическое наслаждение. Фифа постаралась на славу, когда выбирала кафель для санузла: почти вся плитка на стенах была матово-чёрная, несколько штук – с молочно-белыми вставками и контрастным тёмно-синим орнаментом, напоминавшим панели в спальне. Сглаживали мрачность белые фаянсовые полки на стенах и, собственно, сама ванна. Нелепо смотрелся белый непрактичный «под мрамор» пол. Хотя, лёжа в ванне, я его не видел, и из-за стен, покрашенного в тон потолка казалось, что вокруг бездонное ночное море. Фифа, новоявленная престарелая сирена, не горела желанием видеть нас в гости, потому о югах приходилось лишь фантазировать.
Натянув шорты и набросив на плечи полотенце, я снова вернулся в «приёмку» – перелётная прога весь мозг сожрала. Пригладил мокрые волосы и воткнулся в монитор, зашуршал колёсиком мыши. Мне нравилось, когда волосы высыхали сами, а ещё нравился их цвет, пока они мокрые. На своих волосах я был повёрнут: хорошие дорогие шампуни, маски, постоянный парикмахер.  
Кто так кодит?! Я без толку воевал с программой. Надо ускориться, допинг бы какой. Но от выпивки я, наоборот, тупею, курить бросил и попадать опять в эту кабалу не хотел. К тому же волосы пахнут. Может, нормальный секс, а не правая рука в душе поможет активизироваться? Вот прямо сейчас и пойду знакомиться с соседкой. Хотя нет, старовата. А Светик, интересно, сегодня пришла к своему блондину? Как, оказывается, всё запущено – соседка, Светик…
На кухне тикал таймер: кесадилья доходила в духовке. Как-то на безрыбье заказал в кафе, понравилось, и уже трижды готовил её сам. Выходило гораздо вкуснее, чем в той едальне. 
До десяти вечера я боролся с непокорными командами и копался в ворохе якобы полезных сайтов. Посидел на форуме. Разделить программу на несколько маленьких – не вариант, значит, буду биться до последнего. Готовая кесадилья пиликнула настолько давно, что я смирился с мыслью о разогреве, хотя очень этого не любил – менялся вкус блюда. Оттолкнувшись ногами, я отъехал на стуле до самого дивана. Потянулся и зевнул, на выдохе с воплем выталкивая воздух. Жалко, что ничего не получилось с программой – не мой день. 
Подобрав с дивана влажное полотенце, пошёл повесить его в ванную. А сантехника у Фифы подкачала: тусклая медь, какие-то бобышечки вместо нормальных вентилей, вычурные краны, а уж полотенцесушитель и вовсе мечта сборщика металлолома – гигантских размеров трубопровод. Для гидроэлектростанции, не иначе. На нём я и пристроил мокрое полотенце. 
Пока таймер духового шкафа отсчитывал пятиминутный разогрев, я доставал тарелки, столовые приборы, бокал для воды, салфетницу. Разложив всё на барной стойке, отправился за водой и помидорами черри к холодильнику. Открыв дверцу, замер – в пластиковом поддоне стоял соус, баночка сметаны и всё. Воды не было.
Маман когда-то слыла большой поклонницей правильного питания – выпивать за день много жидкости приучила с детства. Но, что вода должна быть холодной, это я придумал сам. Маман вопила, что перепад температур во время еды вреден, но я находил в этом особый шик: запотевший бокал с водой около тарелки. И вот теперь, глядя на пустую дверцу, я был зол на себя, потому что вчера поленился взять лишнюю бутылку в магазине, как изначально собирался, на прогу, что никак не вытанцовывалась, из-за чего, собственно, я засиделся допоздна и не попал в магазин. И маман досталось: нечего прививать нездоровую страсть к воде.
Не глядя схватив из упаковки пару крошечных помидорок, я в сердцах хлопнул дверцей. Даже представить не могу, как я буду есть без воды! Сразу захотелось пить, причём так сильно, что в голову пришла шальная мысль напиться из-под крана. Борясь с соблазном, я поплёлся в комнату одеваться в магазин.
Когда не получилось влезть в свитер, понял, что до сих пор держу в руках чёртовы помидорины. Одну, кстати, успел раздавить. В итоге, подходя к двери, я был уже в бешенстве: голодный, усталый, мучающийся от жажды. Хорошо, что голова успела высохнуть – я никогда не мыл голову перед выходом из дома. Спасибо маме!
Пнул входную дверь ногой, когда она посмела сразу не открыться, и на мгновение показалось, что за прозрачной вставкой в общей двери мелькнула тень. Обычно через это вроде как стекло можно было увидеть человека, позвонившего в твой звонок: рост и в общих чертах одежду. Больше ничего не разберёшь. Я затормозил, пытаясь понять, что сейчас видел, и видел ли вообще. Но за дверью никого не было. Значит, померещилось.
Ещё раз порадовавшись, что эта троица хоть мусор за собой не оставляет, я завернул к лифту. Судя по горящей кнопке и тишине в лифтовой шахте, он не работал. Ну не может же быть, чтобы ночью кто-то вызвал лифт, а потом, не дождавшись, ушёл пешком. Вздохнув, я поплёлся дальше: значит, мало мне в неурочный час гулять до магазина, теперь и спускаться придётся по чёрной лестнице. С самого детства я думал, что «чёрная» она потому, что на ней никогда не бывает света. Открыв дверь, ведущую на лестницу, убедился, что мои детские представления верны – хоть глаз коли. Достав из кармана телефон, я выставил режим ночной съёмки и, освещая ступеньки, двинулся вниз. Правда, сначала пришлось постоять, чтобы глаза привыкли к темноте.
Старенькая «нокиа» светила, прямо скажем, фигово: яркость ещё куда ни шло, а вот дальность подкачала. Поэтому я не видел ничего, кроме части ступеньки, куда ставил ногу. Один пролёт я прошёл, ведя ладонью по шершавой и точно не слишком чистой стене. Привыкнув к ритму шагов и к длине пролёта, через два этажа я мог спускаться и в кромешной темноте, но рисковать не стал. Видимо, жилконторы на это и рассчитывают, когда экономят на лампочках – люди отлично обучаемы.  
Из магазина я вышел, неся в пакете две полуторалитровые бутылки воды, пачку спагетти, молоко и кусок сыра. Подходя к подъезду – а время уже перевалило за полночь, – вдалеке, на поваленной горке, заметил сидящую фигуру. Свет фонаря туда почти не попадал, поэтому уверенности не было. Ситуация напрягала. Вот почему я и не люблю выходить ночью – район у нас не слишком спокойный. До подъезда оставались считанные метры. Вокруг стояла гулкая тишина, которая бывает в нашем дворе, наверное, только ночью. Ни голосов, ни скрипа старенькой ржавой карусели, ни лязганья автомобильных запчастей, что круглые сутки меняют в своих машинах жильцы дома, – ничего не было слышно. Только взявшись за ручку подъездной двери, я выдохнул. Но мне предстоял ещё подъём по чёрной лестнице.
Скорее по привычке я вызвал лифт и тут же услышал его скрежетание. Каким-то непостижимым образом тот починился. Я поднимался к себе на этаж на лифте, и моё настроение поднималось вместе со мной.
Разогрев кесадилью ещё раз, я наконец поужинал. И только раздевшись и нырнув под одеяло, вспомнил, что несчастные помидорины так и остались лежать около компа. Но глаза против воли закрывались, и я пообещал себе, что завтра первым делом, как проснусь, обязательно верну их в холодильник.

***
Раз отец сказал, значит, сделает. Я не клялся, не извинился и потому... Логика у него всегда была в порядке – он не только перестал давать денег, но и появляться дома перестал. Я видел его чётко через день. Он заезжал переодеться и загрузить в холодильник «минимальный продуктовый набор». Слышал, бабки у подъезда плакались друг дружке об этой херне. Теперь и я как пенсионер. Главное, что отец и государство в выигрыше – сплошная экономия еды. 
А вообще, мне повезло: холодильник полон, квартира пуста! Чем не жизнь? Гуляй, рванина!
Что, перевоспитываешь, козёл? Ладно, посмотрим, кто кого!

***
Две недели я работал как проклятый, приползая домой лишь к десяти вечера. Так и подмывало подойти к шефу и гаденько так поинтересоваться: «И где наш обещанный укороченный рабочий день?» И потребовать прибавки. Но шеф ишачил наравне с нами и я молчал. 
Наша контора взялась напичкать электроникой недавно отремонтированное административное здание фабрики. Что-то обувное: то ли резиновое, то ли войлочное. Я только запомнил, что мне такое не грозит – по возрасту не прохожу.
Как всегда, все работы надо было закончить «вчера», вот мы и пахали без продыху. Две бригады – системщик, программист, инженер-электронщик, соблюдая очередность, сидели в помещении круглые сутки. Повезло, что мне выпала дневная смена. По слухам, ночью с другой бригадой выходили два хмурых мужика. Что они делали, никто не знал: сразу спускались в подвал и не выходили оттуда до конца смены. Я как-то столкнулся с ними, когда заступал, – и в самом деле мрачные типы. 
Единственное, что примиряло меня с действительностью, что после всего я абсолютно точно мог рассчитывать на две недели полноценного отдыха. Баш на баш!

Сегодня последний день, завтра «сдаёмся». Наши заказчики, затейники, чтобы принять работу, собрали комиссию: та создаст внештатку и будет её устранять. Хотелось, конечно, поприсутствовать на прогоне – как говаривала Фифа про свои репетиции в театре, увидеть результаты нашей двухнедельной каторги. Но шеф решил все лавры, как и шишки, присвоить себе.
После душа я рухнул на свой любимый диван, со стоном вытянувшись во весь рост. Есть же счастье в жизни – завтра никуда не идти! Что-то ещё было приятное, какая-то мысль навязчиво маячила на заднем плане, но прислушаться, ухватить её не получалось. 
Я ещё раз потянулся, всерьёз подумывая остаться здесь на всю ночь. Но я всегда сплю на кровати, это правило. Поэтому, мужественно поднялся и поплёлся на кухню выпить последний за день стакан воды. 
Открыв холодильник, ещё раз похвалил себя: водой и продуктами я эти две недели закупался исправно. Зацепился взглядом за пакет на полу. Мусор. Он простоял весь день в тепле на кухне, и сейчас, когда я тронул его, отчётливо пахнуло помойкой. 
Рассудив, что ночной поход к мусоропроводу не испортит заслуженные выходные, я выкатился из квартиры. Надетые после душа шорты, если что, вполне сойдут за приличный вид. 
Когда мой пакет шелестя улетел в подвал, показалось, что где-то словно дверной доводчик чавкнул. И вдруг стало понятно, что ещё грело, когда я медитировал на диване, – Чёрный, Белый и Цветной. Точно, они! Не они, а как раз их отсутствие на моей лестничной клетке уже две недели. Куда они делись, сменили место? Или мамки за уроки наконец посадили, запретив шляться где ни попадя?
Засыпал почти счастливый, надумав первый за долгое время выходной посвятить себе любимому. Шеф выплатил премию за оперативность, не дожидаясь результатов проверки, и поэтому я мог позволить дорогую стрижку вместе с массажем головы на закуску. Заодно джинсы надо прикупить. И чтобы всё совсем стало идеально, позвоню Тамаре. Или не позвоню. Как бы то ни было, предстоящий день обещал только хорошее.

Ночью лёжа в кровати, я часто думал о маме. Сейчас даже больше, чем раньше, сразу после... Я вообще засыпал долго – в голове всё время что-то крутилось: как гуляли в парке, катались с горки на картонках, как меня ругали за первое замечание и отчего-то смеялись первой двойке. А если бы нас застукала мама, тоже стала бы искоренять? Мазохизмом я никогда не страдал, так какого хрена думать об этом?! 
Духотища. Форточки нараспашку, батареи ещё не врубили – всё равно дышать нечем. Никогда не замечал, что в квартире может быть настолько тихо. Ночью одному хреново. 
Отец приезжал чётко по графику: выдавал указания типа «хорошо учиться», инспектировал холодильник, чтобы дитятко не подохло, рылся в шкафу, стирал своё барахло на быстром режиме с сушкой и уезжал. В дверях тормозил: «Одумался?» Я никогда не отвечал, но каждый раз шёл за ним, чтобы повернуть ключ.
Я сразу решил, что не сдамся. Завтракал и обедал я в школьной столовке, повезло, что льготник, у Лёшки мог пожрать, когда он звал к себе после уроков, в выходные мотался к бабушке на другой конец города. Но есть <i>его</i> еду я не мог, в глотку не лезла. Едок из меня всегда был фиговый, поэтому пицца не снилась и в голодный обморок не падал. Нормально. Проживу без его подачек, пусть утрётся! Даже купленным им стиральным порошком не пользовался. Трусы с носками жамкал руками, тёр мылом и харе. Всё остальное носил как есть, не снимая. Пусть грязное, всё равно. Хотел взбесить отца окончательно. О том, что будет дальше, я старался не думать. Но раз он начал войну, значит, будет ему война. 
Ду-у-ушно! И дверь из комнаты в коридор всё так же открыта – я приподнялся в кровати на локте. Так куда делся весь кислород? 
Я встал, подошёл к окну и прижался лбом к холодному стеклу – на улице ни души. Ветер раскачивал ветки огромной старой липы. Захотелось, чтобы прямо сейчас наступила зима. Здорово, наверное, ночью на улице – много воздуха, прохладно. Отец бы удивился, узнав, что я, такой весь «распутный», ни разу не таскался по городу после полуночи.
Ближайший к окну фонарь отключился. Ветки липы и в темноте продолжали раскачиваться. Я понемногу замерзал.

***
Как всё-таки меняет человека стрижка, особенно правильно подобранная и сделанная у хорошего мастера! Или времена пофигизма прошли, или мой педантизм достиг своей наивысшей точки, но теперь мне было важно хорошо выглядеть. Я долго искал, кому смог бы доверить свою голову. В итоге остановился на маленькой парикмахерской студии на первом этаже торгового центра. Там меня устроило всё: и сам стилист, и его умение молчать во время работы, и цена, и, что важнее всего, конечный результат.
Сейчас я физически ощущал, что снятые с головы при стрижке два лишних сантиметра что-то основательно поменяли во мне: захотелось сделать что-нибудь особенное, из ряда вон. И я смело пошёл на третий этаж, где неделю назад не стал брать джинсы, показавшиеся мне слишком узкими. Решено – я куплю именно их!
К кассе стояла приличная очередь. Кассир, молодой парень, работал довольно быстро. Через какое-то время я вдруг понял, что он не просто поглядывает на очередь, он смотрит именно на меня. Встретившись глазами... Твою мать! 
Стиснув в руках джинсы, я продвигался шаг за шагом к кассе. Кирилл, крупно и жирно было выведено на бейдже, продолжал посматривать на меня. Что, впрочем, не мешало ему с прежней скоростью обслуживать покупателей.
Так всё испортить! Тот самый подъём, который я ощутил, выйдя из парикмахерской, испарился. Чувствуя подкатывающее к груди смурное безволие, я наконец положил на прилавок измусоленные влажными пальцами джинсы. Всё было не так. Я уже ничего не хотел от сегодняшнего дня: ни штанов, всё-таки давящих мне в паху, ни Тамару. И уж, тем более, этих красноречивых взглядов. Даже долгожданный выходной после двух недель каторжной работы не казался счастьем.  
Кирилл оказался понятливым и, дежурно улыбаясь, отсканировал ценники, взял деньги, и упаковал джинсы в пакет. Так и не сделав попытки познакомиться. Я взял покупку и вышел из магазина. 
Только на улице, чеканя шаг, понял, что иду под чёткое, ритмичное слово-плевок – нет, нет, нет. Нет! Я остановился, вернулся ко входу в торговый центр и купил в автомате бутылку колы. Ненавижу эту дрянь! Но это единственное, что было доступно из холодного прямо здесь и сейчас – мозг закипал. 
Стало ли мне лучше после газировки, я не понял, но впечатывать каждый шаг в асфальт перестал. Лифт приехал сразу, едва я нажал кнопку. Как только двери открылись на моём этаже, понял, что лестничная клетка опять оккупирована. Сидят. А Светик, интересно, с ними? У меня не осталось сил злиться. 
Светика не было, но они и без неё не скучали – так громко разговаривали, что даже моё появление не заставило их замолчать. Возбуждённые, они будто не видели меня. Помимо воли, пока искал ключи от двери, прислушался. У кого-то из них явно были проблемы с родителями.  
– А поговорить не судьба?
– Поговорить? С ним? Этот мудак никого не слушает! 
– Хуёво.
– Так не бывает, не пизди!
Видимо, кураж, появившийся после стрижки, не совсем испарился, а может, наоборот, мне стало настолько всё равно, что я почувствовал безотчётное желание сесть с ними на пол и послушать, что говорит Чёрный, что отвечает Белый и что доказывает им обоим Цветной. Их горячность, наивные детские комментарии успокаивали и я всё не открывал дверь, хотя давно держал в руках ключи.
– Я должен молчать и соглашаться. И всегда, всегда-а делать так, как ему надо.
– Матери нажалуйся. Я всегда своей всё про отца сливаю. Она за меня любому глотку перегрызёт. Потом весь вечер такой ор стоит! Зато он ко мне до следующей двойки не лезет.
Я всё ещё медлил.
– Меня послушайте, тупики. Надо вот что, отвечаю, стопроц поможет!
– Когда мои предки решили, что мне пора…
Не рассчитав, я так хлопнул первой дверью, что троица наконец заткнулась и кто-то из них присвистнул. Больше я ничего не слышал – закрыл за собой вторую дверь.

***
Блядь, ну какого он припёрся тогда ко мне домой?! И не хотел я, сразу ему сказал. Я вообще на днюху к Лёшкиному брату собирался.
В последние дни, ничего особенного не делая, я почему-то очень уставал. Начала болеть голова. Вечерами я садился на подоконник и смотрел на шевелящиеся в сумраке ветки, дожидался, когда отключится фонарь, и перебирался на кровать. Я мог бы так просидеть всю ночь, но тогда вряд ли утром пошёл бы в школу. Последний год, надо продержаться. Но, что делать со своей жизнью дальше, я не представлял. Знал лишь, что в той девятиэтажке с Лёхой и Денисом я был готов зависать двадцать четыре на семь, только чтобы не быть одному. Как-то быстро всё потеряло чёткость: дом, школа. Я не понимал, что вообще хочу от этой жизни. Осталось начать выть на луну. Одна учёба держала на плаву. Как дерьмо. Знать бы, куда я плыл? 
Однажды, собравшись по домам, мы доехали до первого этажа, и, выходя из лифта, я сделал вид, что не нашёл в кармане зажигалку. Пока закрывались двери, увозя меня наверх, по вытянувшимся лицам Дениса с Лёхой догадался, что они всё поняли: я ж единственный из них не курил.
В тот день, разомлев от тепла, я заснул прямо на полу: как сидел, так и задрых. Денис, идиот, разбудил, начав пинать меня по кроссовку. Они с Лёхой уже собрались уходить. Представил, что сейчас придётся переться домой, слушать, как вода журчит за стеной в соседской мойке, как гудит холодильник – хладагенту каюк, и что полночи лежать без сна, то захотелось остаться, потому и брякнул первое, что пришло в голову, про зажигалку.
Вернувшись на наш этаж, я плюхнулся точно на своё место с расчётом поймать сонный настрой. Получилось идеально – меня снова вырубило. Проснулся оттого, что рядом щёлкнула замком дверь. Сначала я ломанулся к лифту, но его ждать сдохнешь, и я просочился на лестницу. 
Мимо прошлёпал тот вечно насупленный парень. И что ему дома не сиделось! Хорошо, что на лестнице какой-то уёбок попёр все лампочки, и меня не заметили. Пока я в темноте сливался со стеной, вдруг подумал, что теперь точно заделался бомжем: от одежды начало попахивать, вместо дома отираюсь по подъездам и лестницам. Где-то за рёбрами заскреблось, потяжелело. Отец бы прыгал до потолка, узнав, что сын наконец понял, как может быть стыдно – до нытья под ложечкой, до горящего лица.
Следующим вечером выдумывать про забытую зажигалку не стал – дошёл с пацанами до своего дома, выждал и вернулся. Чтобы больше не встречаться на этаже с парнем, любителем пошляться по ночам, поднялся на лифте выше. Но ничего не вышло: я не успел прикрыть глаза, как меня прогнала бешеная тётка. Решил посидеть этажом ниже. На третий день бухой мужик в майке, выпершись выбрасывать мусор, обозвал меня грязной скотиной и чуть не избил. Не-е, мужик, ты попутал, я никому не нужная больная на всю голову подзаборная шавка. Мне всё доступно объяснили раньше тебя.
В конце концов, я смирился и стал уходить домой вместе со всеми.

***
Я открыл глаза. Не проснулся, а именно открыл глаза. Голова болела, но была такой ясной, будто и не спал вовсе. Я поморщился, вспоминая, есть ли в доме что-то от головы. Давненько такого не случалось: бессонные ночи, таблетки... Я сел на кровати, опустил ноги на прохладный пол. Хорошо, что заселившись в квартиру, я сразу убрал коврики, набросанные Фифой в художественном беспорядке повсюду. Мне не нравилось ощущать под ногами шерстяную махру, да и порядок наводился проще и быстрее.
Покопавшись на кухне в металлической коробке из-под шведского печенья, я нашёл анальгин. Запил таблетку ледяной водой и передёрнулся от холода, прокатившегося по горлу, груди и остановившегося в животе. Голова же наоборот, бурлила кипятком от непереваренных мыслей. Этот самый Кирилл стал первым за последние четыре года, кто понял, что на меня можно <i>так</i> смотреть и что я пойму этот взгляд, что смогу ответить на него. Значит, теперь опять?..
Я заметался по кухне: стакан с водой, барная стойка, цветок на окне. Я не хочу снова! И что, твою мать, изменилось, что я такого сделал или не сделал, что теперь меня можно было считывать? Все четыре года я контролировал всё настолько хорошо, что даже сам начал забываться. Зачем я вообще пошёл в магазин?! Я оторвал один из цветков герани и мгновенно превратил его в месиво. 
Таблетка не желала действовать. Выкурить сигарету? Не хочу. Выпить? Стоит только начать. Как ещё люди отвлекаются, чтобы не думать? Наскоро одевшись, я рванул из квартиры: говорят, смена обстановки помогает. 
Распахнув дверь, я увидел Цветного. Одного. Что он забыл здесь в выходной и почему пришёл один?
– Почему ты... – Я запнулся, не зная, чем закончить и вытаращился на него, так и не закрыв рот. Какое мне, собственно, дело, зачем я вообще заговорил? Он привычно сидел на своём месте с натянутым на лоб капюшоном, и ему пришлось задрать голову, чтобы видеть меня.
Ситуация раздражала. Чего я вообще полез к нему? Контроль летел к чёрту и вместе с ним вся моя выстроенная жизнь. И сейчас я стою, как какой-то укурыш: и сказать не знаю что, и уходить не ухожу. Этот тоже хорош, вылупился и молчит. Уже не боль – ярость плескалась в голове. 
– Всё-всё, ушёл, – буркнул Цветной, встал с пола и, засунув руки в карманы, вразвалочку прошествовал к лифту.
Я продолжал пялиться на то место, где он сидел. Хлопнула дверь чёрной лестницы – Цветной не стал ждать лифта. Он почти сразу приехал, и я, очнувшись, в три прыжка преодолел расстояние до кабины, впрыгнул в неё и нажал кнопку первого этажа. Мне нельзя думать. Мне запрещено сейчас думать. Я всё равно ничего не придумаю. 
В кинотеатре торгового центра, протягивая деньги улыбающейся девушке на кассе, я забегал глазами по маленьким телевизорам-табло с названиями фильмов над её головой.
– Выбрали?
– Один, в третий зал, пожалуйста.
Девушка сменила рабочую улыбку на неоплачиваемое удивление.
– Как в зал?
– Билет на 12.10, на 15.00 и на... В общем... 
Кудрявые тёмные волосы, курносый нос, сильно накрашенные глаза, на щеке тщательно замазанный и оттого ещё более заметный прыщик, блестящие ярким цветом губы. Миленькая вполне, но не для меня сегодняшнего.
– Вам по билету на три сеанса подряд, начиная с двенадцати в третий зал. – Девушка улыбнулась. – Правильно?
– Да. – Плевать, что она там подумает, плевать, что, судя по всему, она жалеет меня. Я внезапно оказался глух к любому внешнему раздражителю, к любым чужим эмоциям. Кроме своих.
Получив билеты и по-смешному понимающий взгляд, я купил себе назло огромное ведро попкорна. На первое у меня – боевик, на второе – комедия, а на третье... Название третьего фильма не поместилось на билете. Не всё ли равно?
Первый фильм я послушно смотрел, на втором спал, вздрагивая и просыпаясь от приступов смеха в зале. Какой он, оказывается, смешной. Третий фильм я тоже смотрел. Вроде бы. Кто-то куда-то ехал, кто-то с кем-то разговаривал, какая-то женщина выстрелила в мужика с квадратным лицом. Я сидел, фиксируя события, не понимая сути. Ближе к концу, после особенно громкой реплики квадратнолицего, я встал, поддал ногой стоящее на полу ведро с кукурузой и вышел из зала. На месте девушки-кассира сидел молодой парень. На сегодня хватит!

Дома я сделал бутерброд, налил воды и сел на диван, аккуратно поставив стакан у своих ног. Джинсы всё-таки были малы, к тому же телефон натягивал карман, и они жали ещё больше. А может, просто вросли в меня за столько часов сидения? Закусив бутерброд зубами, я встал и расстегнул пуговицу на поясе, вжикнул молнией. Вытянул телефон и бросил на диван – так сидеть гора-а-аздо легче. Телевизор включать не хотелось – насмотрелся за сегодня на экран. Я поёрзал, стараясь найти место на заднице, ещё не отсиженное за время, проведённое в кинотетаре, но это было невозможно.
Наклонившись за водой, я услышал ритмичный шелестящий звук, словно бы кто-то лежал под диваном и громко дышал. Я замер, но шум не исчез, к нему добавились… шаги? Я распрямился и прислушался: действительно шаркающие шаги и дыхание. 
Хоть я и определил всё, что слышал, но всё равно звуки казались странными, ненатуральными. Я напряг слух и приподнявшись, вытянул из-под себя телефон. Звуки шли из него. Даже экран что-то показывал: дёргающееся белое пятно на сумрачных широких полосах, двигающихся поперёк изображения. Я попытался сосредоточиться на видео – изображение сильно дёргалось. Это же мой спуск по лестнице, когда я светил себе вспышкой. Облегчённо откинувшись на спинку дивана, я выдохнул. Надо же так испугаться: ну видео на телефоне и что?! Я усмехнулся, что у меня не слишком получилось: бутерброд я всё ещё зажимал зубами. 
Закончив есть, в ванную я не пошёл: слишком устал за сегодня. Только стакан отнёс на кухню. 

В выходной мы не собирались, у всех какие-нибудь дела. У всех, кроме меня. Теперь. Сдохли желания, а с ними сами собой отвалились и дела.
Тянуло на наш этаж. Кто бы сказал, что грязный пол в чужом доме у воняющего мусоропровода станет мне милее родной кровати! Зачем я сижу здесь? Я жалок. Стыд уже привычно разъедал желудок – я никому не нужен. Стадию «бомжара» я быстро проскочил, больше не волновало. А то, что один, вгрызалось, жгло, обещало перейти в хрон.
Дима... После того как отец нас застукал, мы перестали общаться. Иногда я видел Диму, возвращаясь из школы, но он отворачивался, замечая, что смотрю в его сторону. Зачем мы встречались, зачем я приходил к нему? Хотел, чтобы он меня тискал, точно девку, зажав в углу гаража?   
Как задница, оказывается, примерзает к полу. Если долго сидеть. Одному. 
Дима лез ко мне со скуки, а я... В один из дней как-то особенно было хуёво. Насела классуха с грёбаным конкурсом талантов, даже к директору потащила, чтобы тот дал вдохновляющего пинка. Пока шёл домой, на правой коленке прорвались по старому залому джинсы. Блядь, всегда так рвутся! Но больше бесило, что Колесов вдруг вспомнил о моём существовании и своей стухшей ещё в прошлом году ненависти ко мне. Значит, придётся опять драться, значит, опять будут тягать отца в школу, что никак не улыбается. И вот после всего я столкнулся с Димой, заходящим в наш дом, хотя он жил в соседнем. Пока ехали в лифте, он сказал какую-то ерунду, ненужную, но приятную. Помнилось долго. После этого я стал вроде случайно проходить мимо, когда видел открытый гараж, и Диму рядом с байком. Постепенно начал останавливаться около, не ограничиваясь кивком. Мы почти не разговаривали: он копался в мотоцикле, а я смотрел. 
В очередной раз, когда я встал с изоляционной катушки, служившей мне стулом – пора было чапать домой, Дима бросил очередную железку на земляной пол гаража и схватил меня за руку. Он сидел прямо на земле, и я возвышался над ним тупым фонарным столбом, с вытаращенными глазами и открытым ртом. Дима ни секунды не впечатлённый, спокойно смотрел снизу и поглаживал мою ладонь большим пальцем. Чтобы не видеть, как он смотрит, я закрыл глаза. Слёзы откуда-то собирались под веками. Хотелось сбежать, чтобы не начать позорно шмыгать носом. Но и остаться тоже хотелось: сесть рядом и... Но я выбрал уйти. Когда я пришёл в следующий раз – не мог не прийти, – он больше не дотрагивался до меня. 
Школа, как положено к концу мая, заворачивала гайки контрольными и всякими разными срезами. Стих читать пришлось. Цоя, «Дерево». Комиссия покивала с покерфейсами и скинула мне с барского плеча третье место. Больно надо! С Колесом сходились дважды, по старинке, как в седьмом, на стадионе, около баскетбольного кольца. Но то ли ненависть его протухла окончательно, то ли я перестал бояться и с большим азартом кидал мячик в кольцо, пока ждал Колесова, всё снова заглохло. Дима где-то пропадал со своим мотоциклом. Я всё так же заходил к нему, когда видел открытые двери, но это случалось всё реже.
Я никогда не спрашивал, чем он занимается, сколько ему лет. Дима был взрослым, а значит, скорее всего, давно работал. Когда мне удавалось застать его, мы так же не разговаривали, я просто приходил и сидел около. Иногда он вдруг задавал быстрые вопросы: учёба, семья. Я отвечал, но коротко, чисто из вежливости.
Как-то Дима завёл разговор о своей последней поездке с такими же, как он, шизиками-байкерами. Говорил длинно, долго. Про жару, про дорогу, про свободу... Куча прозвищ, в которых я сразу запутался, названия моторов, масла какие-то, что-то про скорость и технические приблуды. Смеясь, рассказал про пьянку в мотеле, чуть не закончившуюся в обезьяннике. Из всего, придя вечером домой, я запомнил только, что гоняли они в Питер.
В конце августа, устав ждать Диму из очередной поездки и наконец увидев открытый гараж, я сам подошёл и взял его за руку. Вся в масле, грязная, горячая. Дима высвободил руку, выудил из кучи тряпья ту, что почище, и, возя ею по ладоням, вперился в меня взглядом. Я ждал, он тоже ждал. Когда я уже проклял и свою дурость, и его тупость, он, бросив тряпку, потянул меня за собой в невидную с улицы часть гаража.
Сердце бешено стучало, язык присох к нёбу. Дима, легко вздёрнув меня вверх, усадил на верстак перед собой. Раздвинул мои колени, притёрся, и сразу воздух сделался таким густым, что перестал пролезать в лёгкие. Я видел только его лицо: нос с пятном от масла, карие глаза, небритые серые щёки, обветренные губы. Ничего не происходило, Дима всё так же держал меня за пояс джинсов, за который дёрнул, подсаживая. Я больше не мог видеть его так близко и опустил голову. Голова кружилась, тело было словно верёвочное. Он рывком поднял мой подбородок и больно впился в губы, языком толкнулся в зубы раз, другой. Расцепить их я не мог, точно заклинило. И Дима смешно, словно щенок, полизал мой намертво сжатый рот, погладил по щеке и... Я не умел, но, кажется, мы целовались. И мне нравилось, но ровно до того момента, как с улицы донесся рокот подъехавшего мотоцикла. 
– Дымный, ты здесь? Выходи, подлый трус! – заржал кто-то невидимый, перекрывая грохот мотора. Дима легко толкнул меня в грудь и вышел из гаража. 
Я сидел на верстаке и трогал рукой губы. Значит, нельзя, чтобы нас видели.
Мы не стали встречаться чаще. Я заходил к нему вечером, ждал, когда он закончит возиться с байком. После Дима сажал меня на верстак, трогал, пощипывал, катая кожу между пальцами, и целовал. Я отвечал, как умел. Переодеваясь перед зеркалом, я иногда замечал синие отметины на груди, животе и даже шее. Толстовка закрывала всё отлично.
Однажды, когда мы целовались особенно долго и, казалось, что на теле не осталось ни единого места, которое он не помял, Дима неожиданно рванул ремень на моих джинсах, да так, что я чуть не слетел с верстака. До этого дело у нас никогда не доходило. Я перехватил его руку, он послушался, притормозил, горячо дыша мне в щёку. Выждав, высвободился и провёл вверх-вниз по ширинке. В ноги словно выстрелило сладким жаром. Поняв всё, Дима улыбнулся и положил мою руку себе на ширинку. Я чувствовал ладонью приличный бугор. Сильно, почти до боли сдавив мой член, Дима улыбнулся шире и вдруг подмигнул, подмигнул так, словно... У меня внутри что-то дёрнулось: будто открылся сток в ванне, и всё возбуждение мигом вытянуло вон. Я чуть не кулаком толкнул Диму в живот и спрыгнул с верстака. Он хмыкнул и отступил.
– Ты уверен? 
Так в школе старшаки разговаривают с мелкими: снисходительно, сквозь зубы. Я сам так делаю. Да пошёл он! Отойдя в угол, я принялся застёгивать ремень, каждый раз промазывая мимо дырки.
– Уверен? – Дима подошёл сзади, обхватил руками, мешая.
– Не знаю. – Я шагнул вперёд, чтобы освободиться.
Из гаража я уходил, так и не решившись посмотреть Диме в лицо. А потом внезапно случился диван в моей комнате.
Хорошо, что отец не успел разглядеть, с кем я мял покрывало. Сомневаюсь, что тогда всё закончилось бы так, как закончилось. «Папик» и «совращение» – только это приходило в голову. Я на шестнадцать-то не тянул, несмотря на приближающиеся восемнадцать. А загорелый до черноты Дима, высокий и жилистый, иногда выглядел немногим моложе моего отца.
Дима, как я понял, обосрался знатно, потому что попросту забыл о моём существовании. Проблемы не нужны никому. 
Сон не шёл, как я ни старался. Рядом со мной открылась дверь, но убегать, как в прошлый раз, не стал – ни сил, ни желания не было. Те же и там же: высокий, просто огромный, когда сидишь, парень возвышался надо мной, давил. Голубая куртка, явно дорогие джинсы. Первый раз за всё время, что мы торчим здесь, я услышал его голос – сиплый, недовольный. Судя по лицу, он был просто в бешенстве. Нужен ты мне больно со своим этажом!
Выйдя на улицу, думал двинуть домой и что-то сделать на понедельник. Но совесть спала, убаюканная четвёркой по недавно написанному пробнику по математике. В кармане денег оставалось мало – как я ни старался экономить, заначка подходила к концу. Но жрать хотелось так сильно, что, плюнув на всё, я купил дешёвую булку и пол-литровый пакет сока. Во дворе соседнего дома, на сломанной лавочке, я умял свой обед и, развалившись, грелся под остатками осеннего солнца. 
 
***
Первое, что пришло в голову, когда я проснулся, – сходить на работу. Чем ещё себя занять, чтобы не думать, непонятно. Опять кино – не выдержу, и денег жаль. В конце концов, есть другие способы.
Позавтракав запаренными овсяными хлопьями, я сел в «приёмке» на приятно скрипнувшую кожу. Щёлкнул пультом и, откинув голову на спинку, закрыл глаза. Сейчас подействует диван, надо только подождать. А пока я переключал каналы: новости, спорт, новости, фильм, тигры, фильм, интернет-магазин. Мелькание картинок, обрывки фраз, мой диван постепенно вводили меня в привычное отрешённое состояние. Я завис.
И ладно, пусть идёт как идёт. Я же не собираюсь ни с кем встречаться. У меня нет парня и не предвидится. Ну посмотрел этот Кирилл, и что? Я всё контролирую, как и всегда. Если держать желания в узде, то всё будет хорошо, как и было до похода в тот чёртов магазин. Контроль и выдержка – это главное!
Я вновь переключил канал: в мусорном баке нашли новорождённого ребёнка. Как можно выбросить живого человека? Вонь, крысы шастают, коты, насекомые какие-нибудь наверняка, а он один. Каким чудовищем надо быть, чтобы так поступить? Я на такое не способен. Где-то там были тигры, на Animal Planet, кажется. Тигры со своими детёнышами так не поступят. Сожрут, возможно, но не бросят на съедение шакалам.
А я, на что я способен? Подлость, предательство или... поступок? Настоящий, чтобы дух захватило. Я снова откинулся на спинку. Ни на что я не гожусь, слабак! Так и не смог изменить себя. Двадцать шесть лет, и что я имею? Вон у тигра: привычки, охота, среда обитания. Среда, четверг, пятница... Какие у меня привычки, на кого мне положено охотиться. 

Я огляделся: за окном стемнело. Когда успел заснуть? Разминая застывшую шею, побрёл к холодильнику – пить. Жажда была такая, что я опустошил приличную часть бутылки безо всяких стаканов и не закрывая дверцы. Получается, смелость и правда не моё. Студентом, я попросту струсил. Испугался, когда понял, что засасывает: я привязывался к Сашке всё сильнее и сильнее. Он одними глазами сводил с ума. Как он смотрел, когда мы целовались, как замирало сердце, как болело, когда он уходил. И как потом оно вибрировало в горле, когда на следующий день, входя в аудиторию, я видел его в первом ряду. Едва ли не на ощупь пробирался на своё место. Мимо его глаз, мимо него.
В институте я боялся лишний раз повернуть голову в его сторону – вдруг поймут про нас, про меня? Старался не смотреть и не мог не смотреть. А когда представлял его глаза, близко-близко, когда буду целовать его, то срывался в туалет и плескал в лицо холодной водой из-под крана.
Вечером он приходил без звонка и договорённостей, и я сходил с ума. Кончая, он вскрикивал и тотчас, вывернувшись из-под меня, ложился рядом и прижимался всем телом. И я дослушивал, впитывал собой его затихающее удовольствие. После мы долго лежали: разговаривали или молчали, иногда засыпали. Благо родители появлялись дома только поздним вечером.
С ним я падал в пропасть. Я это знал. Просто смотрел на него, и весь мой контроль летел к чёрту. Так нельзя, это слишком – настолько зависеть от чужого человека. Любая зависимость – это конец. И я заставил себя всё прекратить, смог вернуть холодную голову и самого себя. Правильного. Я умер, чтобы выстроить всё снова. Это была правильная жизнь. И насколько меня хватило, на четыре года? Я тряпка!
Бухнув бутылкой о дверцу, закрыл холодильник. Я ни на что не годен, даже этих сопляков не могу прогнать с этажа. Боюсь? Их?! Проверив, есть ли на мне шорты, я рванул к двери. Сейчас! Крутанув замок, я распахнул свою дверь, потом рванул со всей силы на себя общую.
Цветной, снова тут. Аж подскочил на ноги. Конечно, я устроил такой грохот. Он даже не успел до конца распрямиться, застыл, прижавшись спиной к стене. Капюшон сполз, закрыв часть лица.
– Ты! Чтобы вы больше!.. – Слова застряли у меня в горле. Я думал, что слова найдутся сами, что хватит одной решимости, но просчитался. 
Цветной замер, не мигая, смотрел синим глазом. Двигался только его язык, облизывающий сухие бледные губы. Невысокий, заломленная капюшоном чёлка, один рукав толстовки задран, он стоял, распластавшись по стене и сжав кулак. Руки – палочки. У меня снова пересохло в горле. 
Вернувшись в квартиру, я плеснул полный стакан воды, пролив часть на пол. Поднёс ко рту, но, не отпив, пошёл назад. Вышел на лестничную клетку и, затормозив прямо перед парнем, протянул стакан. Он стоял всё так же: ошалело смотрел на меня и не замечал протянутой руки. Я шагнул ближе и ткнул стаканом ему в грудь. Цветного била мелкая дрожь. Похоже испугался.
– Пить хочешь? – вышло хрипло и отчего-то просительно жалко. Совсем не так, как я собирался разговаривать с ними. С ним.
Цветной перевёл взгляд на стакан, зависнув теперь на нём. Я опять сделал то же движение стаканом. Парень взял его дрожащей рукой. Он будто ждал нападения, и то, что я принёс ему воду, не имело никакого значения. Я отступил назад – мелкий придурок, сожру я тебя, что ли?
В квартире я плюхнулся на диван. Мысли шарахались по голове, отскакивая от черепа и друг от друга, как бильярдные шары, – я не мог ни на чём сосредоточиться. Моя рука, та, что держала стакан, до сих пор чувствовала жёсткость тела Цветного. Даже плотная ткань толстовки не сделала его мягче: казалось, парень состоял сплошь из одних костей. Наверное, нормально есть – вредная для подростка привычка.
Чтобы переключиться, взял телефон и стал бездумно листать приложения. Открыл галерею. Принялся удалять фотки ста разных ракурсов цеха, в котором мы работали. Когда успел столько нащёлкать? Набрёл на то самое видео с лестницы. Создавалось ощущение, что смотрю демоверсию компьютерной бродилки: бесконечное хождение по мрачным комнатам, лабиринтам коридоров, шатким лестницам с монстрами, поджидающими за каждым углом. Вот мои ноги, спускающиеся по ступеням, вот луч телефона, подпрыгнув, выхватил кусок гнутых перил... Экран бы побольше, будет полное погружение.
Вдруг в дальнем углу почудился какой-то силуэт: я как раз сворачивал на очередной площадке. Я чуть не выронил телефон. Зомби? Чувство, что меня поместили в игру, стало реальным. Я вернулся на начало записи, дошёл до нужного места. Точно, в углу на площадке между этажами скрючился Цветной, тот, что сейчас торчал под моей дверью. Я видел его какую-то секунду, неясно, расплывчато, но по дежурно сгорбленной позе и капюшону сразу узнал.  
Ночью-то он что здесь делает? Идти некуда или он живёт в нашем доме? Я идиот – напустился на него. Я быстрым шагом вышел из квартиры. Цветного не было. Пустой стакан стоял на полу.

Решив, что когда-нибудь потом возьму свои отгулы, в понедельник я вышел на работу. И сразу стало легче – перестал загоняться. Шеф мне обрадовался – тут же выдал ТЗ для сайта. Сайт сторонний, мелкая типографская фирмочка, никакого отношения к нам не имеющая. Может, кто из друзей-знакомых шефа попросил, не мое дело – платят и ладно.
В обед в кафешке от ребят узнал, что во время репетиционного форс-мажора на резиновой фабрике что-то пошло не так. Но претензии были не к нашей работе, а к загадочным мужикам, видать, перемудрившим в подвале. К концу дня новых подробностей не появилось, но раз к начальству не дёрнули, значит, правда косяк чужой.
Вечером, выходя из лифта, я услышал знакомые голоса. Вся компания в сборе, даже Светик восседала на коленках у Белого. Он горячо шептал ей в ухо, обняв за плечи и завалив на себя. Светик ёжилась и хихикала. Лишь бы ржать!
Несмотря на вечер, мне хотелось съесть тарелку первого. Куриный бульон я сварил вчера, оставалось только кинуть вермишель. Пока занимался супом, вдруг понял, почему давно не видел эту троицу и почему решил, что они ушли с этажа. Две последние недели я приходил слишком поздно, а к тому времени незваные гости уже расходились по домам. Поторопился я обрадоваться.
Вместо супа вышла каша. Задумался так, что насыпал вермишели больше, чем нужно. Я проследил, чтобы мне в тарелку попало больше бульона – заново готовить или как-то исправлять, что получилось, желания не было. 
После еды я, как положено, выпил стакан воды, помыл посуду, убрал в холодильник остаток теперь уже точно куриной каши – всю жидкость, что была, я выцедил. В «приёмке» включил компьютер. На мне висело ещё два заказа, к которым я так и не приступал.

***
Я пил чай, когда припёрся отец. Чёрт! Не раздевшись, он прошёл на кухню и сел напротив. Я принципиально смотрел ему в лицо, он же пялился только на мою кружку: я и покрутил её в руках, и поднёс ко рту... Наконец соблаговолил увидеть меня. Скривился, покачал головой.
Не нравится?! Я – бомж! Из жратвы один чай, воняю. Что на это скажешь? Вот бы его разорвало от злости. Ошмётки по всей кухне!
– Думаешь, что сломаешь меня и всё будет по-твоему? – Не выдержал я. Это было моё самое длинное предложение с того дня, как он здесь же, на кухне, имел мой мозг.
– Никуда не денешься, придётся. – Спокойный как танк. Бесит!
– Значит, ты моргнёшь, а я плясать должен? 
– Ты запутался, ты ещё ничего не знаешь о жизни. Когда станешь постарше, то поймёшь... – Он смотрел в окно. Говорил и пялился в это грёбаное окно.
– Значит, теперь ты разговариваешь со мной?! – Я толкнул его ногой под столом. – Снизошёл?
– Послушай... – Он всё-таки повернулся.
– Я не буду тебя слушать! Буду жить так, как хочу! – Руки тряслись, как у паралитика. Хорошо, что я додумался убрать их под стол.
– Живи, как знаешь, но тогда ты будешь один. Совсем. 
Лицо такое сделал, что не знаю, как я сдержался и не запустил в его голову кружку. Прямо в морду. Я так его ненавидел, что готов был вцепиться в него зубами.
– Если бы мама знала...
– Заткнись! – Я метнулся к нему через стол. Он вроде только поднялся, а я уже лежал на полу. Всё вокруг, казалось, плавало в серой паутине, и её центр я никак не мог определить. Болело лицо, гудел затылок. Запаздало поднял руку, ощупал лицо: на щеке, губах – ничего. Но я хочу, чтобы кровь... чтобы везде кровь, всё равно чья! 
– Еду буду привозить как раньше, ешь нормально. Бабушка мне звонила, спрашивала. Бросай свои подростковые выебоны – ты не крут, ты жалок. Голодовкой ничего не докажешь. Это твоё самое тупое решение, если не считать этой мерзости. Поколеньице... Вы смешны! Пыжитесь, ножками сучите, рот разеваете, будто имеете право. Не заслужили пока! Выбрасывай, что испорчено, революционер хренов: холодильник не помойка. Или клозеты разбомбить ума хватило, а убрать за собой няньки нужны?
В прихожей щёлкнул замок, а я всё лежал на полу. 
Больно. Блядь. Блядь! Блядь! Он ударил меня! 
Совсем один. 
Лежать на кафеле стало холодно. Я отполз к стене и сел, прислонившись к батарее. Тёплая. Хорошо, что я при отце не заплакал. 
Хреново. Осталось сдохнуть прямо тут. 
С пола я всё-таки соскоблился, и потихоньку, чтобы не растрясти голову ещё больше, спустился по лестнице, вышел на улицу, и, постояв у подъезда, попёрся на наш этаж. Лифт как-то слишком быстро рванул вверх, и я прислонился к стене, успокаивая тошноту. Не успел толком расположиться на своём обычном месте, как вылетел тот парень: глаза бешеные, думал, убьёт. Обошлось. Водички припёр, придурок. Личико, наверное, моё увидел и пожалел. Стаканчик чистенький – вода аж хрустальная. Не пропадать же добру. 

***
Шеф пригласил нашу бригаду: меня, Саньку, Юрку и Стромыко – к себе в кабинет. Просил снова поработать на галошном заводе, но народ затаился: переминался с ноги на ногу, переглядывался и молчал. Смешно, будто до сих пор в школе учимся и нас к доске вызвали отчитывать. 
Последнее время у меня всё как-то разладилось, мысли разные мучают. И ходить по кругу, думая об одном и том же, сил не осталось. Надо переключиться, чем-то забить голову, занять себя. Так почему не согласиться? Начальство плохого не посоветует, и, толкнув плечом Саньку, я кивнул шефу.
– Дмитрий! – обрадовался он.
– Дома скука смертная. Развеюсь.
– А остальные? 
Народ вместо ответа покосился на меня, а Санька, не глядя, ткнул локтем под рёбра.
– Ребятки, нам нужен этот заказ. И сроки, как обычно – вчера. Административный корпус мы сдали «на отлично», на очереди – производственный цех. Как по мне, так слишком многого хотят при минимуме вложений, но заказ есть заказ. 
Выйдя из кабинета первым, я застопорил всех в узком коридоре, уперев руку в стену. 
– Подписал я вас? Можно вернуться и отыграть назад. 
– И что скажем? «Простите дяденька, мы передумали, увольте нас, пожалуйста»? – прогнусавил Юрка. Никогда не смолчит, юморист хренов.
– Мне в последнее время херово настолько, что куда угодно свалил бы из дома, – оправдывался я.
– Чего уж! – Стромыкин столкнул мою руку и прошёл дальше по коридору. – Не сдохнем. С нами хоть как с людьми – спрашивают. Я когда в Сбере работал, там на хотелки персонала кладут большой с прибором. Курить пошли.
– Ла-адно, – зевнула Санька, – дело сделано, назад не отмотаешь. Главное, чтобы денег заплатил и отгулы не зажал.

На улице темень – осенью это быстро. Ледяной ветер сразу объяснил, что тонкую куртку пора сменить на тёплую. Ведь ещё как минимум неделю я буду приходить с работы, когда градусник успеет опуститься ниже нуля. Каторга, я снова подписался на тебя. Нет, каторга ждала дома: пристальное разглядывание себя измотало за последние дни хуже любой работы.
Цветной сидел не на своём обычном месте, а перегораживая путь, навалился спиной на дверь. Увидев меня, опустил голову и даже попытки не сделал подвинуться. И что это значит? Я опустился на корточки прямо перед ним. Он дёрнулся и отвернул голову, натягивая капюшон ниже.   
Я поднялся и начал открывать замок. Ключи звенели над головой Цветного, но единственное, что он сделал – напряг спину, чтобы не завалиться назад, когда дверь откроется. Спасибо и на этом. 
– Есть будешь? – вдруг вырвалось у меня. 
Сам оторопел от того, что сказал, даже руки повлажнели – звать не пойми кого к себе домой. Ну, сидит почти с год на моей лестничной клетке, и что? Может, он наркоман и сейчас ждёт приход? Что я вообще про него знаю?
Непонятно зачем я снова закрыл замок и опять присел перед Цветным: неспроста он представление устроил. Я протянул руку и стащил с него капюшон. Толстовка была настолько несвежая, засаленная на запястьях, что уже просто хотелось убрать замызганную ткань с головы, не до проникновения в душу. Лицо припухшее, в красных пятнах. Плакал. Цветной завозился и, опершись на руки, стал отползать. Джинсы, когда-то светло-голубые, теперь серые от грязи, в сотый раз протёрли собой пол. Хорош!
Я всё-таки открыл дверь и, зайдя в общий коридор, позвал:
– Пойдём покормлю.
Ответа я не получил и не рассчитывал на него по правде. В квартире, раздевшись, пошёл в ванную – хотелось согреться. В душе я провёл много времени: сначала просто стоял, постепенно пропитываясь со всех сторон горячей водой, потом, не торопясь, мыл голову, намазал на волосы маску... 
После душа надев шорты и накинув полотенце на плечи, вышел из квартиры. Цветной до стены так и не дополз, сидел там же, сгорбившись, – я не захлопнул за собой дверь и опереться ему было не на что. 
– Пойдём. – Рассусоливать и подбирать слова я не собирался – стоять в дверях с мокрыми волосами было холодно, я снова начал замерзать. – Пошли? – Сделав последнюю попытку, я коснулся рукой его спины. Он отклонился ещё больше вперёд, уходя от контакта. 
Вернувшись в квартиру, я открыл холодильник, прикидывая, что съесть. Обиды на Цветного, что не оценил широту души, я не испытывал. Может, он есть не хочет?.. В коридоре щёлкнул замок. Пришёл, значит. Надо на двоих что-то соображать. Дверца холодильника загораживала мне обзор, но, судя по звукам, Цветной отирался недалеко. Накормить доходягу – а я ещё помнил, как ткнулся в его кости, когда протягивал ему стакан, не разговаривать, не разглядывать и адьё.
Сейчас ему, да и мне, чтобы согреться, нужно горячее и жидкое. Вчерашний суп пойдёт. Добавить бульона и каша станет нормальным первым блюдом. Я взял ковшик с полки и закрыл дверцу. Цветной стоял в дверях кухни, тщательно демонстрируя независимость расслабленной позой. На голове опять капюшон. Дался он ему! Кроссовки, немытые, наверное, со дня покупки... Прям так в них и зашёл. Скажешь снять обувь, а у него носки дырявые или, ещё хуже, вонючие. 
– Суп. Куриный. Ешь?
– Я не... Спасибо.
Нам двоим не хватило бы того, что со вчера осталось в ковшике – пришлось поставить в микроволновку для себя чашку с бульоном. Я махнул ему рукой, приглашая. Цветной действительно школьник, не старше, теперь видно: по голосу, по манере держаться, по тому, как вразвалочку важно, но всё равно стесняясь, он сделал несколько шагов вперёд.  
– Руки мой. 
Цветной пропал надолго. Сначала я даже подумал, что он ушёл совсем, но, прислушавшись, различил шум воды в ванной. Захотелось проверить, чем он там занимается, но не будешь же вот так врываться. 
Когда Цветной наконец вернулся, я всё уже расставил на барной стойке: плетёнка с чёрным и белым хлебом, тарелка с супом для него и чашка бульона для меня, два бокала с водой, столовые приборы, салфетки. Ещё я порезал пару огурцов и помидор.
Притормозив в дверях, Цветной подошёл к стойке и неуклюже заполз на высокий стул. Когда он уселся, я понял, что сглупил, так расставив посуду: мы едва не упирались друг в друга головами. Я дёрнул плечами, скидывая влажное полотенце и, подхватив его, положил на соседний стул. Идти за футболкой поленился, решив, что раз в жизни можно поесть и так. 
Цветной, низко нагнувшись, расправлялся со своей порцией. Ел он, к моему удивлению, неторопливо, не хлюпал. Не взял ни хлеба, ни овощей. Его капюшон раздражал. Во-первых, есть за одним столом с чучелом без лица было неприятно, а во-вторых, мне чудился мерзкий запах, исходивший от его кофты. Я снова стянул с него капюшон. Цветной замер, потом наклонился над своей тарелкой ещё ниже, чуть не воткнувшись в неё носом, и продолжил есть. Тёмные волосы свесились по обеим сторонам лица. Я пил бульон и смотрел на его макушку, на синие пряди – голова была чистой.
Цветной всё съел – звякнула о стойку ложка, дотронулся до своего бокала с водой и убрал руку. Я злился на себя за этот долбаный приступ доброты. Теперь что делать, не чаю же предлагать? 
– Мне надо работать, а ты... 
Резко встав с места, Цветной скрылся в коридоре. Хлопнула входная дверь. 
– …чай, если хочешь... – договорил я в пустоту.
За компьютер я не сел, а сразу пошёл в спальню и лёг. Вроде бы сделал доброе дело, а почему-то чувствовал себя дерьмом. 

Сегодня я работать не мог: голова – чужая, в ушах – вата. Спал всего несколько часов – забылся под утро. И сейчас из последних сил пытался сосредоточиться, не обращая внимание на пульсирующие красные точки перед глазами. Умники с фабрики хотят на четверть увеличить процент выпуска заготовок в смену и, ясное дело, с минимальными затратами. Вынь да выложь. Инженер местный – весь в мыле, судя по виду, последний раз спал месяц назад. Зачем мы здесь, если они вопрос с оборудованием ещё толком не решили? Линия эта поточная... Сплошной непрофессионализм!
– Всё, иди домой. – Санька взял меня за плечо.
– Я нормально. 
– Считай, что выгоняю. Тут трупы не нужны.
– Я не выспался. Нормально всё.
– Дим, ты, конечно, скотина последняя: по твоей милости здесь корячимся, но сейчас – пошёл вон. Не хватало тебе свалиться на конвейерную ленту. Сегодня-завтра прикрою, дальше – сам.
Санька вложил мне в руки куртку и вытолкал из цеха. На часах только три, а в голове одна мысль – спать. Даже есть не буду. Болело всё: голова, спина, почему-то ноги.
Они уже сидели: Чёрный, Белый и Цветной. Чёрный и Белый лениво перебрасывались пачкой сигарет. На отшибе, всё в той же позе – в капюшоне, низко наклонив голову сидел Цветной. Словно бы не с ними, словно по ошибке забрёл сюда и сел.  
– А Танька что?
– Съела, как миленькая! Не будет в следующий раз выёбываться!
Чёрный и Белый засмеялись. Я тоже так говорил когда-то, все так говорили, даже если думали по-другому. Иначе в школе не выжить, не стать своим. 
Я зашёл в квартиру. Спать. Раздевался, скидывая одежду на ходу. Хорошо, что затопили, – тепло. 

За окном – темно. Попробовал сесть, но тело плохо слушалось и гудело, словно во мне поселился пчелиный рой. «Сейчас встану», – пообещал я себе. Но не встал. Зато, словно восполняя вчерашний простой, проснулись мысли и закололи иглами мозг. Почему у меня не так, как у всех? Я же не хотел, не думал даже! 
Когда учился в школе, к девчонкам не тянуло. Чужие смачные откровения, как и игры в гляделки с двумя признанными красотками класса мне казались неинтересными. Чем я тогда объяснял такое равнодушие хотя бы самому себе – ничего не помню. Был занят, уставал? Секции, кружки и уроки до седьмого пота? Или болел много и сидел дома? 
Тем временем одноклассники точно сошли с ума: находили себе подружек, некоторые сразу двоих, гуляли после школы, вместо школы, целовались, лапали за задницу прямо при всех, особо смелые и удачливые даже перепихнуться успели к девятому классу и, конечно, растрепать направо-налево. С именами и подробностями. Половина, уверен, врали из зависти к другой половине счастливчиков. 
В конце концов и я попробовал: одноклассница Алёна – скромная, серая, на таких обычно никто не смотрит, не на что. Мы вместе готовили доклад по химии. «За столом неудобно, спина болит от твоего стула». Она вся изнылась и перебралась в итоге на кровать. Где в итоге недвусмысленно прижалась ко мне. Весь процесс занял немного времени – первый опыт для нас обоих. После Алёна в момент испарилась, не забыв, впрочем, свои конспекты и распечатки. Я еле-еле успел отстирать до прихода родителей пятно крови с покрывала. Понравилось, не понравилось… Я про себя-то ничего не понял, а уж про Алёну и не думал даже. Но больше ничего между нами не было – она делала вид, что едва знает меня. Зато я смог почувствовать себя таким, как все. Мне понравилось это чувство, оно было правильным
А потом уже в институте я натурально завис, когда он просто прошёл мимо моей парты, чтобы сесть на свободное место. Перевёлся к нам откуда-то. Я реально открыл рот. Вот тогда я всё понял про себя, сразу. Мы начали встречаться, но я всё равно не смог. Мне надо было, чтобы правильно, чтобы как у всех! И я постарался. Он не понимал – уговаривал, просил, а потом куда-то исчез из института. Наверное, опять перевёлся, я не стал узнавать.
И с тех самых пор только девушки. Сначала я вёл им счёт, записывая в представительском блокноте, который притащил с заумной конференции времён вуза, потом начал оценивать – напротив имён ставил точки. И хоть дома у меня никто не бывал, я всё равно не мог не шифроваться. Одна точка – годится на крайний случай. Две – нормально, получил удовольствие. Три – женюсь. Если такую найду. 
Три точки я не поставил никому. По очереди встречался с двумя, которые нормально. Почему они соглашались на такие отношения, почему не тянули в загс или хотя бы не настаивали на более частых встречах? Чудеса в постели я не демонстрировал, дорогие подарки не делал, не слушал их открыв рот. Женщины – странные, нелогичные создания. 
Сколько сейчас, одиннадцать? С кровати я наконец встал, но как-то резко – перед глазами потемнело. Ещё и шатало, наверное, от голода. Пришлось пойти на кухню и протолкнуть в себя совершенно безвкусный кусок сыра. Глотать на сухую не получалось – пришлось запивать. Тошноту сглатывал вместе с сыром. 
Вчера Цветной, наверное, обиделся на меня. Сначала я его позвал, а потом, получается, выгнал. Сходить посмотреть, сидит ли он на этаже? Не обращая внимания на слабость, я нацепил футболку и домашние штаны. В коридоре сделал привал – присел на тумбочку с телефоном: ноги дрожали. 
Что вообще происходит в последние дни у меня на площадке? Почему Цветной сидит чуть не до ночи? Чёрный и Белый уходят, а он остаётся. Почему держится особняком, в разговорах не участвует, одежда грязная? Я привык видеть его в безразмерных толстовках, но они всегда были разными и чистыми. Одна ярко-жёлтая чего стоила – вырви глаз! На голове у него капюшон был постоянно, но он открыто смотрел на остальных, много смеялся, откидывая голову назад и чуть не ударяясь об стену, поддевал локтем то Чёрного, то Белого, пинался, наверное, продолжая потасовку, начатую до меня. Однажды даже щекотал Светика. Белый смотрел снисходительно, значит, разрешал. А в какой-то из дней я застал их играющими: они сидели трёхлучевой звездой, упершись подошвами в подошвы и старались выдавить друг друга из круга. Увидев меня, отползли, давая пройти. Цветной, как и остальные, выглядел обычным подростком. Но сейчас он словно переселился ко мне под дверь, даже на чёрной лестнице отметился. И в ночи на горке я уверен, это он тогда сидел. 
Я размотал с пальца телефонный шнур и встал с тумбочки, мотнул прозрачный диск с прорезями и подошёл к входной двери. Металлическое полотно приятно холодило лоб.  
Цветной сидел у стены и, казалось, спал. Я как знал – насколько мог медленно поворачивал ключ, когда выходил. Я присел на корточки и тут же уселся на пятки, встав коленями на пол, – напрягаться было больно. Цветной спал, капюшон съехал с головы, на скуле расползся большой лиловый синяк с оплывшими жёлтым краями. Наклонившись ближе, я втянул носом воздух. Воняла только толстовка, от шеи, тела ничем таким не пахло. Я выдохнул, при этом забыв распрямиться, и получилось, что я дунул Цветному в распахнутый ворот, прямо на голую кожу. Он встрепенулся, открыл глаза и в ужасе уставился на меня.   
Вчера у меня был заказ. Срочный. – Я подумал, что молчать в такой ситуации, когда мы чуть не столкнулись носами, ещё хуже. – Я не собирался выгонять тебя.  
Цветной не двигался и всё смотрел круглыми от страха глазами. Слишком синими. Линзы, наверное. Он вообще слышал меня? От кафельного пола болели колени, ноги затекли. Я пошевелился, пытаясь разогнать кровь. Цветной наконец моргнул и отмер. 
– Зачем вы... Зачем ты ко мне лез?  
– Я не собирался, случайно вышло. Твоя одежда... Как с помойки, но ты на бомжа не похож. И я... Я хотел проверить... – Придумать что-то умнее сил не было – все ушли на то, чтобы не свалиться. – Чай или поешь? – закончил я свою нелепую речь.
Находиться в такой позе я больше не мог ни секунды, поэтому, неуклюже перевалившись с колен на задницу, я сел рядом с ним у стены.