Перелом

========== 1. ==========

— Ладно, можно не прямо сейчас, можно через час. Через… Ну, через два! Как сможешь. Хорошо, хорошо, если не получается ко мне, я сам могу приехать, хотя, лучше бы… И что? Соседка, говорю, ну и что, пусть будет. Да? И ты уезжаешь, а она остается? Лен, Лен, погоди, а мы с ней знакомы? Как там ее?.. Что она помнит? Чего? Погоди! Ладно, хуй с ней. На хуй она пошла, так ей и передай! Ну так что, когда ты там вернешь… Ленка! Лена! — Пашка глянул на погасший экран. Повертел трубку в руках. — Блядь.

Такая возможность пропадала — он дома на целые выходные, впервые месяца за два. Один. Фенька, мать и Вовка с Риммой поехали на дачу все вместе, готовить участок к зиме — редкое везение. В крови гуляло субботнее похмелье, обогреватель делал комнату уютной и теплой, в приоткрытое окно тянуло осенним дымом. В кои-то веки получалось не думать о работе, о том, что сорвалась выставка и нужно как-то наперекор всему пробивать другую, о том, что зимой мать повезет Феньку на обследование. Хотелось только расслабиться.

И расслабон обламывался по всем пунктам.

Таня написала, что ее нет в городе, Дашка Савельева просто не взяла трубку, теперь вот Ленка. Шансы потрахаться таяли безвозвратно, и тем сильнее разгоралось желание.

Пашка выключил музыку, посмотрел на телефон.

Вчера они вместе долго отмечали его приезд, поспала ночью, кажется, только Фенька — идя в туалет мимо ее комнаты, Пашка видел плотно прикрытую дверь. Как собирались и уезжали на дачу, он не застал — отключился на рассвете.

Проснулся от какого-то очень порнушного сна: вспотел, дышалось тяжело, а перед глазами каруселью неслись недавние картинки. Задница, чьи-то сиськи в ладонях, напряженная шея, скрытое светлой челкой лицо. Девчонка из сна напоминала всех знакомых подружек сразу — и никого конкретного. Обычно перепой и недосып на нем так не сказывались, но на этот раз, едва отдышавшись, Пашка сунул руку в шорты — эрекция была такой, что даже в глазах темнело.

После он долго боролся с похмельной истомой, потягивался и думал, что простой дрочкой не отделается. Не сегодня.

Нужно было срочно кого-нибудь пригласить.

Звонить Пашка начал уже по пути на кухню, на ходу натягивая поверх футболки безразмерный Риммин кардиган — везде, кроме комнаты, было зябко. Таня его отшила, когда он наливал в чайник воду, Ленка — когда допивал первую чашку. Не срасталось.

Неудивительно — последнюю встречу с той же Дашей он вообще не помнил, но вряд ли это было нормальное свидание. Занял денег и свалил, всю ночь зависал на фотоклабе, сооружал инсталляцию на подоконнике из бутылок, лифчика и трусов — что угодно. Даже Ленкина соседка помнила, как он разрисовал помадой спящего на остановке бомжа и зиговал полицейским.

Взъерошив волосы, Пашка отложил телефон.

Завтра вечером квартира снова превратится в переполненный сквот, потом Вовка отвезет его на вокзал, и придется забыть о ебле на весь ближайший месяц — если, конечно, не пошлют снимать в какое-нибудь бабское место. Бордель, женский монастырь, фабрика в Иваново. Салон красоты. Благотворительный приют для слабоумных. Роддом. Ему просто необходимо было потрахаться.

В телеграме ждала пара сообщений от Шимы, но Пашка их даже не открыл, сразу полез в список контактов.

Астапов, Дашулька, Ваня М., Васян, Жанна. Жанна? Никакой Жанны он не помнил, но все-таки написал: «Привет. Как жизнь?», и следом подумал, что стоит уже просто вызвать проститутку. Проститутку не хотелось, потому что это не был настоящий расслабон — смотри на часы и думай, успеешь ли заправить еще разок в рот. Да и для маминой квартиры проститутки все-таки были перебором.

Мысленно отложив проститутку на самый крайний случай, Пашка продолжал прокручивать список: Змей, Залескин, Ира Митрофанова — Митрофанова была далеко, в Москве. Инна Михайловна. Инна Михайловна?.. Вздохнув, все-таки открыл сообщения Шимы.

«Здоров, — писал тот. — Крылов тут твои фоточки везде хуесосит. Это он, кстати, тебя с выставки сшиб. Говорят, нашел какого-то типа с дипломом, тот напугал Сытина, что это антихудожественно и неприлично. Ну и все, лесом тебя».

Жанна молчала. Пашка придвинул ноутбук.

«Крылов? Что-то знакомое. Это не у него какая-то херня с бычьими глазами была?»

Шима не отвечал, но Пашка сам вспомнил.

На прошлый Новый год он не сумел выбраться домой, и пришлось отправиться в «Сельву» (Шима называл ее «Вульвой»), где собиралась большая компания: знакомые, коллеги по издательскому дому, прихлебатели бомонда, которым не удалось пролезть в более приличные места, какие-то залетные типы. Крылов там тоже был — Пашка вспомнил, как кто-то мельком их знакомил. Он презентовал Вике Супониной, младшей редакторше «Свитка», серебристую коробочку, украшенную снежинками, а в ней лежал настоящий глаз — большой бессмысленный белок со зрачком, покрытый сеткой кровяных сосудов. Пьяненькая Супонина сначала хихикала, а когда поняла, что глаз настоящий, завизжала и отшвырнула коробку. Шима потом сказал, что глаз был бычий.

Итак, какой-то даун с говяжьим ливером в коробке сорвал ему выставку.

«Все, вспомнил», — написал он Шиме.

Тот, наконец, отозвался.

«Обмудок. Я с ним теперь часто пересекаюсь, он у Харина в штате».

Рядом с Жанной мигнула единичка.

«Скажи ему, пусть идет нахуй», — торопливо настрочил Пашка и ткнул в сообщение.

«Козел ты ссаный», — пришло от Жанны. Он даже привстал от неожиданности. Написал: «Э, полегче», но сообщение так и осталось непрочитанным. Заблокировала.

Вздохнув, Пашка завел руки за голову и откинулся на спинку. Нужно было остановиться на проститутке. Нужно было поехать на дачу со всеми. Пожалуй, он еще мог успеть.

Вместо того и другого Пашка пошел в ванную, отвернул кран. Подставил ладонь под струю, отрегулировал. Пока набирается, можно снова подрочить. И в ванне тоже. А потом принять атаракс и лечь обратно под одеяло — и спать, пока все не вернутся. На хер и дачу, и проституток, как-нибудь справится, не в первый раз.

Вместо дрочки Пашка полез в холодильник. В дверце стояли остатки маминого вермута — не то. На секунду он подумал, что надо тогда определиться, выпивка или все-таки атаракс, но выбрать сходу не получилось. В зале должно найтись еще что-нибудь — коньяк или, на худой конец, водка, он посмотрит на бутылки — и решение сразу придет само. Визуал всегда играл решающую роль.

Где-то между этими метаниями позвонили в дверь. Пашка почему-то решил, что Ленка одумалась и пришла мириться.

Пробегая мимо зеркала, он глянул на свои клетчатые шорты, на заношенный бабский кардиган. Оттянул вниз опухшее веко, потрогал языком угол рта — кожа противно шелушилась. Насрать. Он даже не сочувствовал тем, кого не устраивал его внешний вид.

В ванной журчала вода.

На самом деле, они с Ленкой и не встречались толком, так, трахались с месяц перед его отъездом, но сейчас он почти убедил себя, что она относилась к нему как-то по-особенному. Вдруг…

Но за дверью оказалась не Ленка.

Впервые Пашка его увидел больше года назад, на майские праздники — он сидел на скамейке перед магазином, а сбоку в пакете стояла открытая бутылка вина. Он пару раз рассеянно к ней приложился, пока Пашка его рассматривал: черная, сдвинутая к макушке шапка, серый плащ, который был ему велик, джинсы, черная футболка. И вязаные носки под задравшимися штанинами — внезапно полосатые. Носки были единственным ярким пятном, но Пашка зацепился взглядом не за них. Силуэт — худая долговязая фигура, левая лодыжка переброшена через колено, носок пыльного кроссовка смотрит вниз. Угловатые кисти под складками рукавов. Реальность для Пашки редко складывалась в фотокадры, все его самые удачные работы были постановочными, и на улице он за камеру никогда не хватался. Тем более при виде людей. А тут его словно ударило током: темные ели, серое небо, широкая деревянная скамья, и на ней — смесь Гавроша с корабельным юнгой. Настоящий кадр из далекого прошлого. На его фоне стиралась автобусная остановка, крыльцо супермаркета, яркие, отмытые до блеска машины.

Гаврош смотрел на него — спокойно, без напряга, и пока Пашка думал, что фотоаппарат остался у Вовки в рюкзаке, еще раз приложился к своей бутылке.

Под рукой был только телефон.

Он же заметит, думал Пашка, нащупывая в кармане корпус мобильника. Да и что с ней делать, с этой говнофоткой? Спросить, объяснить, что фотограф?.. Он представил всю нелепость ситуации и поспешно отвернулся. Дернул магазинную дверь, зашел. Очень хотелось, чтобы по возвращении скамейка оказалась пустой.

Выходили они все вместе — Вовка, Фенька с охапкой разноцветных конфет, мама, перебиравшая в пакете шашлычные приправы. Римма ждала в машине.

— Зачем ты нахватала столько? — бурчал Вовка. — Хороший шашлык вообще без этого говна делают.

— Если ты будешь жарить, хороший нам все равно не светит, — машинально отозвался Пашка, а сам посмотрел на скамейку.

Гаврош сидел на месте со своей бутылкой. И, увидев их, поднялся навстречу.

— Салют! — махнул Вовка. — Греби сюда, бомжара. — И небрежно кивнул за спину: — Ну, мама, Фенька, все знакомы. Мам, Валерку помнишь? Готовы? Отлично, пошли.

Но Гаврош не двинулся с места — смотрел на Вовку с вопросительной полуулыбкой, поправляя воротник плаща.

— Чего? Забыл что-то? — спросил Вовка. Притворялся, конечно. — А… Да, это Паша, братик мой, я тебе рассказывал. Паша — Валера, работали вместе.

Пашка протянул руку. На тыльной стороне ладони у Гавроша была татуировка — какой-то сложный узор, наполовину скрытый рукавом. Пашка шарил глазами по его фигуре, ожидая, когда рассеется наваждение — серое небо, деревянная скамья и навязчивый рокот северного моря в ушах.

— Ну, вы идете? — позвала мама, и Римма из машины посигналила клаксоном.

Пашка выпустил холодную сухую кисть, взял у Вовки один пакет.

— Паш, конфетку будешь? — подскочила Фенька. — Есть с орехами, с нугой…

— Если бы ты с коньяком предложила, он бы не отказался, — влез Вовка.

— Ты договоришься, — сказал Пашка и привычно пихнул его в бок локтем, а сам следил за мешковатым серым плащом, пересекающим стоянку.

Не Гаврош — Валерка, напомнил он себе. Лерка. Лера? Ле-ра.

Леркой, вообще-то, его никто не называл, но он ничуть не обиделся, когда Пашка начал первым — само вырвалось, произнести бесконечное «Валера» не поворачивался язык. Это звучало как-то по-детсадовски и абсолютно ему не шло.

Он вообще пропускал мимо ушей любые клички — Вовка, например, звал его нытиком, бомжарой, побирушкой, а однажды, когда Лерка серьезно рассказывал соседу по даче о том, что отец у него крупный столичный чиновник, сказал: «Ты у нас, блин, сын лейтенанта Шмидта какой-то». И добавил: «Санек, он сейчас денег попросит». Лерка не обижался. Впрочем, на Вовку никто не обижался, кто знал его больше двух дней, а у Лерки действительно была какая-то вечная беда с деньгами.

Наличности у него не водилось, хотя он где-то работал, на что-то снимал жилье, ухитрялся покупать еду, выпивку и свои гаврошевские шмотки.

Тогда, на даче, Пашка его так и не сфоткал, хотя один за другим щелкал весенние пикниковые кадры. Это было не то — нужно было хмурое небо, темная хвоя и серо-стальной асфальт, напоминавший свинцовые волны. Не сфоткал, но прочно держал в голове тот кадр, постепенно добавляя к нему детали: татуировку из мелких, неразборчивых букв на правой щеке — латиница, три слова, сначала показавшиеся Пашке родимым пятном, еще наколки — на фалангах пальцев, открытую шею в мятом воротнике плаща, крупные ступни. Это все идеально ложилось в образ.

Пока ехали, набившись в Вовкину «Ниву», Пашка все ждал, что он спросит про встречу у магазина — «А что так пялился?» или «Я думал, мы знакомы», — и заранее подбирал ответ. Лерка не спросил.

Он очень быстро стал своим, и, собираясь на дачу, мать или Римма уже привычно спрашивали — Лерка поедет? Вовка ухмылялся и доставал телефон.

Шашлык у него получался несравнимо лучше, чем у Вовки. Он вообще любил возиться с едой — делал все спокойно, без суеты, но очень быстро и с выдумкой. Однажды Пашка застал Римму в дверях кухни — она наблюдала как Лерка режет салат и раскладывает по тарелкам зелень. Вид у него был слегка отрешенный, а движения — отточенные, словно у карточного шулера. Заметив Пашку, Римма рассмеялась:

—  Засмотрелась, представляешь. Лер, тебе кулинарный блог вести надо.

Лерка улыбнулся краем рта и крутанул в пальцах нож.

Он стал своим настолько, что Пашка уже запросто мог бы попросить его замереть на пару кадров — и надеть ту черную шапку и плащ, и посадить, как надо, — и все бы получилось. Однажды Пашка почти на это решился.

Прошел дождь, от земли невыносимо парило, и эта обманчиво-тропическая влага делала цвета вокруг тусклыми, а линии — нечеткими, словно пейзаж набросали мягким грифелем. Пашка знал, что еще четверть часа, и от такой туманной меланхолии ничего не останется. Он хотел отвести Лерку за дом, где низкорослые мамины пихты создавали нужное настроение, а там поставить, посадить — неважно.

Лерка лежал на старой кухонной тахте, прикрыв глаза рукой, — дремал. Длинные ноги свешивались с края, из-под джинсов торчали знакомые вязаные носки. Шапку он где-то забыл, мокрые волосы прилипли к вискам.

Пашка подошел, потоптался рядом. Разбудить? И пока он стоял над ним, сунув руки в карманы, Лерка убрал ладонь и уставился на него снизу вверх. У него были темные глаза и русые волосы — на пару тонов светлее, чем полагалось к таким глазам, латинская строчка на щеке сливалась в неразборчивый штрих.

Пашка подумал: он не спал.

Лерка улыбнулся и сказал, не делая попыток встать:

— Я думал, Вовка тебя старше, а вчера узнал, что наоборот, удивился.

— Почему? — на автомате спросил Пашка, уже понимая, что его затея со снимками вывернула куда-то не туда.

Лерка нахмурился.

— Может, супружество дает такой эффект? Не знаю. Тут бы надо как-то сострить, но я не в форме, просто сложилось впечатление. Что тебе, ну, двадцать. Двадцать два.

Вместе с Леркиным взглядом это сбивало с толку, но Пашка на всякий случай улыбнулся.

— Хрен ты угадал.

— Да я уже понял.

— А Вовка у нас вообще дедуля. Он тебе морали еще не читал, нет?

— Э, черти, кто сказал «Вовка»? Сплетники хуевы, — донеслось от двери. — Признались быстро, кто тут вовкает.

Лерка моргнул и закрыл глаза. И руку опустил на лицо. Пашка, сунув ладони в карманы, стоял над ним, мирно дремлющим, и, наверное, выглядел очень глупо. Вовка перевел взгляд с одного на другого и покрутил пальцем у виска.

С фотографиями не вышло, и больше Пашка не пробовал. Зато он узнал, что Лерка заканчивает истфак и что ему совершенно все равно, где работать и чем заниматься — работ, а вернее, подработок он за время учебы сменил не одну и не две, даже в магазине вместе с Вовкой задержался всего-то три месяца.

— Я люблю историю, — как-то разговорился Лерка.  — Она информативнее настоящего, если знать, куда смотреть. Современность — это книга без финала, а мне нравятся законченные сюжеты. Насчет аспирантуры пока не уверен, а без нее либо в школу, либо… в школу.

Они сидели на крыльце — чай давно выпит, никакого вина или пива, завтра в город. Мать с Фенькой уехали утром, Вовка увел Римму к озеру. Лерка откинулся спиной на деревянные перила и скатывал в пальцах фантик от конфеты. Пашка хмыкнул.

— Ты и очки, наверное, носишь? — Серьезный Леркин тон почему-то вызывал неуверенность, которую остро хотелось сгладить, а кроме глупых школьных подколов ничего не приходило в голову.

— Для чтения, — кивнул Лерка.

— Может, ты и книжки с собой везде таскаешь? — Пашка нес отборную чушь, но остановиться уже не мог.

Лерка улыбнулся, полез в карман и достал затертый покетбук в мягкой обложке. Пашка взял книгу.

— Русско-испанский словарь? Серьезно?

— Это для самокруток. Там страницы тонкие.

— Ой, не пизди! Буен темпо верда?

— Но абло эспаньол.

Оба рассмеялись. Лерка швырнул в Пашку фантиком, скатанным в плотную горошину, и лег спиной на теплые доски. Под задравшейся футболкой мелькнул пояс джинсов без ремня, живот — и очередная татуировка, совсем рядом с пупком. Мог бы Гаврош носить такую? Это выглядело почти непристойно, но самым вызывающим в Лерке была шея — открытая, гладкая, с острым выступом кадыка и слишком длинная для парня.

Пашка продолжал смеяться, но стало почему-то невесело.

Скоро он уехал, сумел пристроиться в «Акцент» штатным фотографом и все реже бывал дома. Большой город захватывал, новые впечатления вытесняли размеренную домашнюю скуку — и долгие дачные вечера с пивом и болтовней.

Пашка приезжал время от времени, но с Леркой не виделся — то сезон был не дачный, то попадал среди недели, когда каждый занимался своими делами и было не до встреч.

Без него их маленький сквот жил своей жизнью — Фенька перешла в седьмой класс, мать работала дома, шила платья на заказ: свадебные, вечерние, выпускные, для танцев. По вечерам ей помогала Римма. Вовка приходил с работы, ужинал, смотрел футбол. Наверняка во всем этом находилось место и Лерке, но Пашка с их дистанции сошел — и не собирался возвращаться.

Пашка помнил их последнюю встречу — он хотел спросить у Лерки, как они с Вовкой вообще сошлись, ведь были абсолютно разные, а Вовка не пригласил бы к ним постороннего человека. Он не успел — на террасу заглянула мама.

— Паш, а может вечером салют устроим? Праздник — ты теперь так редко приезжаешь. Фенька счастлива будет.

— Под салют шампанское нужно, — улыбнулся Лерка.

— И торт, торт! — подхватила Фенька, выбегая из комнаты.

Так Пашка в тот раз ничего и не спросил. Они вообще мало разговаривали, и об этом он теперь жалел — Лерка его интересовал. Беспокоил, словно тянущий в дурную погоду старый перелом.

Он снова уехал и стал снимать — не для работы, для себя. Он снимал людей, точнее, только шеи, без лиц, без фигур: крупный план, резкий фокус, приглушенные цвета. Разные шеи — мужские, женские, грубые, гладкие, длинные, в веснушках, в шрамах, в татуировках, в следах от засосов. Он арендовал студию на пару часов и приглашал моделей — случайных знакомых, желающих из тематических групп, тех, кому профессиональная съемка казалась экзотическим развлечением, кому не жаль было потратить время за пару портретов в подарок.

Пашка не думал, почему именно шеи, ведь ему всегда больше нравились неживые предметы, а тут какой-то псевдонатурализм, второсортный авангард — просто снимал. Не разбираясь, сваливал все в отдельную папку и только через несколько месяцев начал смотреть.

— Паш, — сказал как-то Вовка по телефону. — Ты чего не появляешься? Барышню завел? Может, женился уже? Мать волнуется.

— Не появляюсь? — переспросил Пашка — и понял, что действительно не был дома уже месяца четыре. Он пообещал выбраться поскорее, а сам думал о выставке — что-нибудь для молодых-начинающих, куда можно будет пристроить несколько этих работ. С такими мыслями он листал бесконечные кадры, пока не зацепился за один — шея в небрежном воротнике, крепкая, с острым кадыком, но вызывающе гладкая и длинная. На этой шее не было ни татуировок, ни родинок, ни засосов, ничего, только фланелевый воротник по нижнему краю снимка. Пашка смотрел на него, выписывая на экране курсором восьмерки, и никак не мог нажать на крестик. Он не помнил лица модели, не помнил, как снимал, но фотография тревожила, вызывала смутное беспокойство.

Подумал: надо все-таки съездить домой.

С выставкой не получилось, а домой он выбрался.

— Привет, — сказал Лерка как-то осторожно, словно сомневался, туда ли попал. — Вы… не поехали на дачу?

Пашка стоял в дверном проеме, еще не заменив Леркиным присутствием свою недавнюю возню.

— Я не поехал. Остальные еще утром умчали. А ты? Мне Вовка сказал, что ты как будто не в городе.

Лерка кивнул, помялся на пороге. Пашка торопливо отступил.

— Блин, прости, туплю. Заходи. У меня утро какое-то… слишком бодрое.

Разуваясь, Лерка объяснил:

— Я ездил к отцу, думал, вернусь только вечером, а получилось раньше. Мы договаривались, что я Вовку наберу, но он недоступен. Значит, уехали уже…

— Они по участку ходят, а там не везде ловит, ну, знаешь, — сказал Пашка, а сам вдруг подумал нелепое: как Лерка планирует самые обычные выходные, собирается к отцу, как говорит Вовке «Не успею, наверное, только вечером вернусь. Или даже в воскресенье. Двигайте без меня», а потом Вовка сообщает, что он, Пашка, собирается приехать, и Лерка бегом спешит на ближайшую электричку. Такие глупости могли прийти в голову только с похмелья.

Лерка снял шапку. Свой плащ он давно сменил на коричневую парку, впрочем, такую же безразмерную и неопрятную.

С одной стороны, царапнула досада, что теперь его планы сорвались окончательно, с другой — не надо было больше метаться по комнатам, хватаясь то за телефон, то за выпивку. Все равно никого не получилось бы склеить, а на проститутку он бы не решился.

Пашка смотрел, как Лерка что-то ищет в карманах, и чувствовал смущение, но никак не мог понять его причины. Может, дело было в том, что он свалился внезапно, без предупреждения, или в том, что раньше они так явно не оставались вдвоем — без Риммы, без матери, без Вовки. Просто вдвоем на нескольких квадратных метрах за закрытой дверью, и эта замкнутость пространства, теснота вызывала непонятное смятение — не то что дача с деревьями, травой и камышом вдоль озера, где стены были очень условными, а уединение — ненастоящим.

— Чайник поставлю, — сказал Пашка, протискиваясь мимо Лерки в кухню. Тот кивнул, нажимая кнопки в телефоне — может, снова пытался дозвониться до Вовки.

Пашка бегло осмотрел кухню, словно на ней могли сохраниться следы недавних метаний, которые теперь неловко было вспоминать. Достал чашки. Чая, кажется, не было, только кофе, притом растворимый, но Лерка не относился к привередливым гостям. Значит...

Шум набирающейся воды стих.

— Почти на пол полилась, — сообщил Лерка из ванной. — Я выключил.

— Блин, совсем забыл.

Ванную затянуло паром, вода вздрагивала, почти переливаясь через бортик, и Пашка торопливо потянулся к пробке, поддернув рукав кардигана. Зашипел, охнул от внезапного кипятка и попытался крутануть холодный кран над раковиной, но Лерка его опередил — взялся за вентиль, осторожно повернул.

Секунд пять Пашка наслаждался холодной водой, а потом, почувствовав что-то, оглянулся. Он оглядывался медленно, целую вечность, почти вообразив, как за его спиной Лерка превратился в агента матрицы, в шоггота, в неведомую хуйню, ладонь онемела, пар окутывал голову, заставлял дышать короткими рывками.

Лерка стоял вплотную, напряженный, прямой, опустив руки вдоль тела — странная, неестественная поза, и было слишком мало времени, чтобы это обдумать. Шея белела на фоне мягких складок капюшона, темнота глаз прятала зрачок, Лерка не двигался, молчал, но Пашка все понял — только бетонный истукан не просек бы, что к чему. Мысль даже не успела оформиться, просто разлетелась в голове на десятки колючих фрагментов, а живот наполнила щекочущая тяжесть, похожая на ту, от которой он изнывал все утро.

Пашка машинально вытер руку о шорты, выпрямился. Если он отвернется сейчас, скажет что-нибудь, попытается выйти, как ни в чем не бывало, то…

Лерка потянулся к нему, не суетясь и не притормаживая, и поцеловал. Пашка бездумно приоткрыл губы — это было то, что сразу захотелось сделать, не оглядываясь на мысли, правила и инструкции, просто то, что получилось само. «Не входить», «не открывать», «купаться запрещено» — сотни табличек, мудрых и не очень, расставленных сознанием, разумом, жизненным опытом, сразу теряли всякий смысл, если не прислушаться к ним в первую же секунду.

Он двинул губами навстречу, чувствуя, как кончик Леркиного носа едва заметно касается щеки, а пальцы находят запястье — спокойные, неторопливые движения, как будто Лерка хорошо знал, что если уж делаешь что-то, запрещенное инструкциями, то нужно делать это уверенно. Пашка подался навстречу, все еще не очень понимая, что творит, а, закрыв глаза, и вовсе обнаружил, что очень легко отбросить рациональные страшилки и просто пустить все на самотек — вообразить происходящее экспериментальным искажением, шуткой над реальностью. Просто делать — и все

Ты же хотел себе утром Лену или Машу, — подумал Пашка больше для перестраховки, чем всерьез оправдываясь. — Не Лена, не Маша — Лера. Ле-ра. Телу уже не нужны были никакие оправдания, щекотная тяжесть в животе сместилась вниз, горела ровно и ярко, и нужно было совсем немного — вот-вот полыхнет.

Они целовались уже без всякого смущения, выпутав руки из кардигана, Пашка уронил его куда-то вниз, тронул ладонью твердый затылок, тыльную сторону шеи, и понял вдруг, что представлял себе все это — очень ярко представлял. Представлял где-то с обратной стороны всех табличек и запретов, там, где эти прикосновения не были четкими образами, а прятались в обрывки ощущений — гладкость кожи под пальцами, дыхание на щеке, близость и тепло, запах знакомой парфюмерной отдушки, которую время от времени улавливали ноздри, короткая путаница в одежде, когда ее пытаешься стянуть. Теперь Пашка даже не удивлялся этому узнаванию — просто повторял то, что его мозг, скрываясь, проделал уже не раз.

Он хотел его — и прятал это в работе, в снимках, в странных кадрах, которые до встречи с Леркой и в голову бы не пришли.

Не разрывая поцелуя, Лерка отстранился и потянул вверх свое кенгуру. Теперь сохранять уверенное спокойствие было почти невозможно, и Пашка забрался ладонями под футболку, нащупывая позвоночник, лопатки, покрытые тонкой пленкой испарины, а потом пришлось его отпустить — только чтобы самому раздеться.

Леркины волосы от статики торчали в разные стороны, губы покраснели, хотелось обхватить его лицо руками, нависнув сверху, и снова целовать, в тесной ванне было неудобно и слишком жарко, но почему-то в голову не приходило дойти хотя бы до дивана в зале. Пашка потянул его к себе за плечо, но тут раздался громкий всплеск, и оба словно очнулись. На дно ванны медленно опускался Леркин телефон, оставляя за собой слабый шлейф пузырьков.

Лерка уронил свое кенгуру и уставился в воду, словно не понимал, что произошло. Потом взъерошил волосы и сморщился, как будто его ущипнули.

— Сука. В кармане лежал.

Пашка завернул кран, про который оба забыли, хотел сунуться за мобильником, но Лерка его остановил.

— Забей. — А сам безотчетно облизнул нижнюю губу и сделал шаг навстречу. Пашка обнял его за шею и, преодолевая остатки смущения, провел рукой вдоль ширинки. Лерка уткнулся ему в основание шеи, горячо выдохнул.

— Пойдем на кровать? — И не дожидаясь ответа, толкнул дверь.

Пашка пошел следом, задержавшись у вешалки, чтобы обшарить карманы рюкзака. Нашел два презерватива, которые носил еще с прошлого приезда, когда наведывался в гости к Ленке. Кажется, тогда он и устроил что-то, так поразившее ее соседку.

Лерка пошел не в зал, а в спальню — в ту, что они делили когда-то с Вовкой и из которой пришлось выметаться, когда он женился на Римме. Год Пашка жил в маленькой комнате рядом с кухней, а когда уехал, ее заняла Фенька.

На полу лежал неубранный матрас, на котором он спал утром — рыхлое месиво из одеяла и подушек. Лерка уже избавился от носков и теперь расстегивал джинсы.

Увидев его голые ноги, Пашка почувствовал холодок вдоль спины, — а ведь как ни закрывай глаза, все это по-настоящему. Секс, ебля, можно назвать как угодно, но точно не шуточки с поцелуями, как в школьной игре в бутылочку. И не фотографии, которые он сам себе представлял.

Лерка выпрямился, отпихнув ногой штаны, и Пашка увидел все татуировки, которые прятала одежда: кажется, он предпочитал буквы узорам и картинкам. Какая-то аббревиатура возле пупка, правое плечо сплошь покрыто текстом, рябь из слов под ключицами, левую щиколотку охватывают крупные черные буквы. Шея была гладкая и чистая, без единого пятна, без намека на рисунок.

Пашка вспомнил, как тискал его только что в ванной, и сердце зашлось где-то в горле.

Подумал: он ведь спал уже с кем-то. Он спит с мужиками.

Замешкавшись на секунду, Лерка все-таки стянул трусы и прямо посмотрел на Пашку. Тормозить было глупо.

Кроме шортов снимать было нечего.

Перекатившись на матрасе, Лерка достал из кармана джинсов смазку, лег на спину.

Молчание смущало, но Пашка не представлял себе, что можно сейчас сказать. Я о тебе думал. Снимал каких-то людей, а думал о тебе. А ты? Ты ведь не с ходу решил мне дать? Ты…

Лерка слегка отодвинул обогреватель от матраса, подсунул руку под голову — смотрел, как Пашка неловко опускается рядом, как толкает на пол подушку. У него наполовину встал, и у Пашки тоже стоял, точнее, так и не падал с тех поцелуев в ванной, и можно было снова закрыть глаза и ни о чем не думать, но ему хотелось видеть. Он лег на Лерку сверху, опираясь на руки, потом осторожно опустился всем весом, чувствуя животом, как его член напрягается сильнее, как коротко он дышит, как прислушивается к Пашкиным движениям.

Никаких плавных изгибов, никаких привычных выпуклостей — худой, жесткий, как проволока, только губы мягко пружинили навстречу Пашкиному рту.

Словно угадав его мысли, Лерка приподнял подбородок, подставляя шею, и Пашка почувствовал, как его снова уносит — слишком гладкая кожа, слишком открытое горло. Он почти потерял голову, стараясь не прикусить, не сделать больно и вообще оставлять поменьше следов, но в глазах мутилось, а рот наполнялся горячей слюной.

Пашка очнулся оттого, что Лерка по-настоящему застонал — над ключицей тянулась цепочка багровых пятен. Леркины пальцы сжимали его плечи, взгляд был мутный и пустой, он моргнул пару раз, нахмурился, словно старался поймать фокус, а потом перекатился сверху, оседлав Пашкины бедра.

Пашка нащупал лопатки, опустился ладонями вниз — от ощущения голых ягодиц под пальцами к члену снова прилила кровь, и сильнее было уже некуда, он напрягся до предела, кожа стала болезненно тонкой, дальше оставался только оргазм.

Это не просто было то, что нужно — утром о таком он даже не мог мечтать.

Лерка целовал его, а потом опустился ниже, прошелся губами по груди — и еще ниже, и когда Пашка сообразил, что он собирается сделать, сердце болезненно пропустило удар.

Лерка надел на него презерватив, а следом тут же наделся сам, плотно обхватив член губами. Головка уперлась в горячее, мягкое — небо, горло, Лерка скользнул губами вверх и снова опустился до основания. Пашка зажмурился до звезд перед глазами, прикусил губу, потом нашел рукой его плечо:

— Подожди. Стой-стой-стой.

Из-за частого дыхания слова получались смазанные, глухие. Это было первое, что он сказал за последние полчаса.

Лерка лег рядом на бок, потом на спину.

Тяжело сглатывая, Пашка поднялся, сел между его разведенных ног. Протянул руку, погладил член — легко, коротко, кожей ощущая пульс в напряженных венах.

Лерка развел ноги шире, безотчетно подался навстречу, его ладони, шея и плечи блестели от пота, живот вздрагивал.

Он потянул Пашку на себя, сбивчиво выдохнул:

— Можешь сразу. Ну, без пальцев, только медленно.

Внутренне замирая, Пашка склонился над ним. Погладил бедро, не удержался, вдавил ладонь в твердые мышцы. Лерка снова слегка подмахнул.

Пашка вдруг понял, что он сдерживается — двигается осторожно, кусает губы, чтобы не стонать, отворачивает лицо — может, из-за смущения, может еще из-за чего-то, но от этой мысли внутри сделалось жарко. Он коснулся Леркиной щеки, поцеловал, заставил языком разомкнуть губы и, помогая себе рукой, осторожно надавил на вход.

Лерка замер на секунду, потом часто задышал, сжал Пашкину руку.

Выжидая, пока он расслабится, Пашка снова целовал шею — торопливо, мелко, на языке крутились какие-то сахарные глупости, но он не был уверен, что это к месту. Наконец Лерка обмяк, позволяя двигаться дальше.

Не спеши. Не спеши-не спеши-не спеши, — повторял Пашка про себя, помня его просьбу, но это было самой настоящей пыткой, когда хотелось до конца и сразу. Он тяжело дышал, в голове мутилось, и когда в ответ на очередной его толчок Лерка сдавленно застонал, пришлось прикусить губу изнутри, чтобы не кончить, когда еще даже не начал.

Заставляя себя дышать ровнее, он посмотрел на Лерку — виски у него потемнели от пота, лоб блестел, а закрытые веки вздрагивали. Пашка вгляделся в короткую строчку на щеке — теперь расстояние позволяло разобрать буквы: шрифт курьер, три слова, но язык незнакомый. Если это вообще язык, а не просто набор символов. «Кo ba kigbe» или что-то похожее. Буквы плыли, сливались, кровь снова неслась невыносимыми толчками, Лерка облизнулся и осторожно подмахнул навстречу, а потом вдавил ногти в Пашкину спину и прижался щекой к плечу. Пашка качнулся вперед, немного вышел, снова толкнулся. Лерка застонал по-настоящему — коротко, хрипло, почти вскрикнул. Тормозить было нельзя. Влажные ладони опустились на Пашкины ягодицы, Лерка заметался по подушке, и из-под волос на висок скатилась прозрачная капля.

Из-за того, что волосы закрыли лоб, а под глазами выступили болезненные тени, Лерка выглядел осунувшимся, уставшим, почти замученным, и на секунду Пашке стало страшно.

— Лерка, — голос осип, язык не слушался. — Все хорошо? Мне… остановиться?

— П-подожди, — выдавил он и тут же мотнул головой. — Не останавливайся.

Он открыл глаза, посмотрел на Пашку темным бессмысленным взглядом и расслабился, коротко вздохнув. Острый кадык дрогнул, ресницы снова опустились. Пашка выпрямился, осторожно подхватывая его под коленки, и стал двигаться, постепенно ускоряясь. Лерка прошептал что-то неразборчивое, снова беспокойно задышал. А через полминуты опять напрягся в проволоку, сжал Пашкино запястье, другой рукой двинул вдоль члена — и кончил, забрызгав татуировку возле пупка. Пашка догнал его со следующим толчком и без сил повалился сверху.

После он лежал, перебирая волосы на Леркином затылке и прислушиваясь к его дыханию. Ленивая дрема потихоньку отпускала, Пашка потянулся, стараясь не очень его тревожить, но Лерка, кажется, сам приходил в себя. Сдвинулся, убирая щеку с Пашкиного плеча, потом и вовсе сел, выставив острый позвоночник. Почесал лопатку, зевнул.

— Там твоя вода, наверное, уже остыла.

— Сходи, — сказал Пашка, — попробуй.

— Поесть бы.

— Ты как бы изо всех сил намекаешь, что мне надо встать.

Лерка развернулся к нему, фыркнул.

— Почему намекаю? Прямо говорю.

Пашка потянул его за запястье к себе — на себя — обхватил за плечи, на всякий случай не давая отстраниться. Он хотел как-нибудь сострить, сказать что-то если не смешное, то легкое, а вместо этого снова начал целовать. Лерка ответил, прижался всем телом, и вряд ли они сумели бы остановиться, если бы рядом с матрасом не запищал телефон.

Потребовалось секунд пять настырной мелодии, чтобы понять, что вообще происходит, еще три — чтобы найти трубку, а потом Лерка неохотно откатился в сторону, давая Пашке ответить. Звонил Вовка.

— Спишь, животное? А мог бы и родственникам помочь.

— Ну? — поторопил Пашка. Пожалуй, его голос вполне тянул на сонный.

— Я, собственно, чего. Там Лерка не появлялся? Я ему звоню, он отключен.

Пашка вспомнил телефон, с громким плеском упавший на дно ванны. Молча ждал.

— Он меня набрал утром, сказал, что успеет вернуться. Я сказал, что ты дома, пусть берет тебя и к нам своим ходом, а я от станции подхвачу. Так что, не появлялся?

Лерка медленно уселся по-турецки, натянув на бедра одеяло. Кажется, все понял, и теперь выжидающе смотрел на Пашку — даже с интересом.

— Нет, — сказал Пашка, не отрывая от него взгляда. — Не появлялся. А вы там пить, что ли, собирались?

— Тебе какое дело. Давишь себе матрас, вот и дави дальше. Если все-таки приедет, дуйте к нам.

Нажав кнопку, Пашка положил телефон на пол. Приподнял брови. Лерка безмятежно смотрел в ответ, прикусив нижнюю губу, словно говорил «и что?».

Да ничего, на самом деле. Все случилось так быстро, а их короткий диалог у двери был таким бестолковым и невнятным, что Лерка вполне мог не успеть упомянуть свой разговор с Вовкой, и то, что знал — Пашка дома один, и то, что их обоих ждут на даче. Пашка вовсе не был уверен, что Лерка схитрил, тем более, он сам от такой хитрости только выигрывал, но тогда получалось, что он тоже давно…

«Мы договаривались, что я Вовку наберу, но он недоступен».

Пашка вдруг вспомнил слова какой-то из своих случайных барышень: «Не, Паш, ты не мечта поэта. То есть, трахаться с тобой нормально, но вот чтобы ходить вокруг, думать и вздыхать… Не».

Пообещав себе, что обязательно спросит Лерку напрямую, он снова потянул его на матрас.

В девятом классе у кого-то на вписке они как-то играли в бутылочку. Пашка помнил — нечетко и скачками из-за выпитого — комнату, заваленную упаковками от чипсов, и разлитое на полу пиво. Сначала хотели в «правду или вызов», но были такие пьяные, что никто не мог сосредоточиться — падали, смеялись, путали дно с горлом и не узнавали ведущего, так что решили упростить, подставить рот даже труп в отключке сможет.

Бутылка указала на него и Леху Митрофанова — Митрофанов был тощим, как скелет, носил шорты с подтяжками и вечные клетчатые ковбойки, стриг волосы почти под ноль и на всех смотрел так, словно ждал момента ударить. Тогда это показалось очень смешным, и Митрофанов тоже ржал — Пашка в первый и, кажется, в последний раз в жизни видел его смеющимся. Кто-то предложил включить песню из «Девяти с половиной недель». Под гогот и гам он наклонился, притянул Митрофанова за шею и поцеловал над разлитым пивом. Все заржали еще громче. Что он тогда почувствовал? Ничего — это было, как поцеловаться с расквашенным помидором, не противно, но и ничего общего с настоящим поцелуем. Мутило из-за шума и духоты, Пашка чувствовал себя отвязным и сумасшедшим. Это он умел, особенно по-пьяни.

В другой раз он как-то проснулся после новогодней ночи — праздновали на даче у Антона Смирнова, лучшего школьного дружка, — на диване в гостиной, в обнимку с пацаном из параллельного класса, фамилию которого теперь уже забыл. Класс был то ли выпускной, то ли десятый, и Пашка вообще не помнил, как оказался на том диване, почему именно с этим парнем, с чего они обнимались. Скорее всего, из-за тесноты и полной отключки, но сплелись основательно — руками и ногами, хорошо хоть в одежде.

На самом деле он точно знал, что в этом нет никакого криминала, но поводом для шуток тот случай остался надолго, кажется, до самого выпускного стебали. Сам Пашка себя виноватым не чувствовал, и шутили беззлобно, так что это отложилось в памяти проходным эпизодом — очередная байка из школьной жизни.

Потом… а потом ничего такого не было. Девочки, гулянки, Ритка Котова, с которой он встречался с первого по третий курс — после она вышла замуж за какого-то мажора и укатила в Питер. Все. Единственным штрихом, объединяющим все его романтические привязанности, была внезапность и скорость — он видел человека пару минут, цепляло что-то, и уже не мог выбросить его из головы. Никогда это не происходило постепенно — после долгих встреч, совместных дел или целенаправленного флирта. Если везло — это во что-то выливалось, но чаще Пашка горел пару недель и забывал об объекте интереса.

И вот Лерка — как это вообще могло получиться? В каком месте случился перелом?

Сейчас Лерка лежал с ним рядом на матрасе, который был слишком узким для двоих, но не тогда, когда эти двое всего час назад перестали целоваться. Кажется, он дремал — Пашка чувствовал только руку поперек груди и щеку на предплечье. Дыхание было ровным и тихим.

Глаза не открывались, но за окнами наверняка совсем стемнело, а часы доползли до восьми. Лерка пришел после двенадцати, значит…

Он пошевелился во сне, перекатился на живот. Хотелось придвинуться ближе, коснуться губами выступающей лопатки, но Пашка не стал — дремотное оцепенение пересилило.

Подумал про выставку, про Шиму — как тот нашел, наконец, Сытина, здоровенного жлоба с сальным хвостиком, который сам не снимал и нигде не выставлялся, но считался почему-то хорошим фотографом. Пашка не видел ни одной его работы. Все это было неважно, потому что Сытин раз в полгода организовывал выставки начинающих без фамилии, на которых появлялись люди из издательств, какие-то профи, просто любители фотоискусства — с деньгами и без. В общем, это был неплохой шанс засветиться.

Пашкиными работами Сытин заинтересовался — тот послал ему три кадра с шеями, в том числе ту, неизвестного паренька, на которой сам залипал подолгу. Рассказал, что и в каком формате нужно для выставки, обозначил сроки и, казалось, был настроен очень даже дружески. А потом — электронное письмо без каких-либо объяснений, спасибо за присланные работы, очень интересный взгляд, но нет, не берем.

Это случилось за день до отъезда. Сначала Пашка настрочил истеричный ответ, который почти отправил — «Вы считаете, это нормально — принимать, одобрять, называть даты и сроки, а потом вот так хер вываливать?!» — но в последний момент, перечитав начало, удалил и письмо Сытина, и свой черновик. После он хотел напиться, но это было такой пошлятиной, что вызывало только отвращение.

Привет, бухарики, я к вам, я неоцененный художник.

Хорошо, мудила, — вел он мысленный диалог с Сытиным. — Ты решил мне выписать болт, но какого хуя не объяснить бы, что не так, почему, с какого перепуга, ты же меня брал! Ты думаешь, там у тебя много нищих безымянных чертей, готовых в рот заглядывать, только бы ты выставил их сраные фотокарточки? Безымянных чертей, на самом деле, было много.

В конце концов Пашка плюнул и пошел готовиться к поездке.

И тут Шима, как черт из табакерки, — слушай сюда, это, оказывается, все Крылов. Крылов. Они ведь даже не знакомы как следует, он-то каким боком? Зачем? Что ему с Пашкиного конфуза? Сам хотел пропихнуть свое, а места уже не было? Нет. Сытин не стал бы слушать такого же неизвестного старателя, как и сам Пашка. Все это, возможно, предстояло выяснить, но только после возвращения.

Теперь те фотографии вызывали неприязнь. Они как будто были укоризненными свидетелями его провала, символизировали неловкий стыд пополам со злостью, а хуже всего — казались абсолютно бездарными. Может, и не было никаких интриг и козней, Шима все придумал или подхватил чужую сплетню, а Сытин всего лишь избавился от неудачных работ, когда подвернулось что-то получше.

А еще эти кадры были про Лерку. Не так, как он его видел, не так, как хотел показать, но все же. Вытер руку после дрочки и протянул поздороваться — доброго времени суток, возьмете? Это был его личный суррогат, всего лишь воплощение смутного интереса, с чего он вообще решил, что такое может быть искусством, пусть даже в дыре вроде Сытинской галереи. Он убедил себя, что это достойно, а на самом деле это говно.

Кто ты? Я никто. Я неудачник, господи.

И что? Возможно, теперь у него было кое-что более ценное, намного ценнее тех убогих кадров, которые ему и не нравились никогда.

Пашка все-таки открыл глаза — в комнате было темно и зябко. Он подвигал рукой, потом повернулся на бок и нащупал Леркину спину. Тот беззвучно приподнял голову.

— Просыпайся, — сказал Пашка. — Рано еще.

— Я не сплю, — отозвался Лерка.

— Скажи, а ты… ты об этом думал? Когда шел сюда? — Пашка сглотнул внезапный неповоротливый комок и очень порадовался темноте.

Лерка осторожно повернулся, нащупал его плечо, провел пальцами вдоль груди. Притих, словно подбирал слова или вообще решал — отвечать или нет.

Сочиняет какую-нибудь дипломатию. Или просто не скажет ничего, — Пашка уже жалел, что вообще открыл рот.

— Думал, — сказал Лерка. — Задолго до того, как пришел.

Пашка протянул руку.

— Иди сюда. — А между поцелуями добавил: — Я тоже думал. Задолго до того, как осознал. — И в темноте сказать это, и многое другое, оказалось очень легко.

Пашка вышел из подъезда с тремя листами пенокартона и бутылкой растворителя подмышкой. Пока он поднимался в квартиру, пока возился там, утро налилось красками, последним октябрьским теплом, и теперь бросилось навстречу, почти сбило с ног светом и запахом осенней листвы.

В кармане вибрировал телефон — Шима. Уже полчаса как они должны были встретиться с ним в забегаловке возле «Акцента», где встречались каждое утро. Шима ждал, был уверен, что прямо с поезда Пашка отправится на работу. Он и сам так думал до последнего, а когда шагнул в вокзальную арку, понял, что не успокоится, пока не доведет все до конца.

Конечным пунктом был мусорный контейнер за дворовой площадкой. Пашка заглянул внутрь — пусто, только прилипший молочный пакет на дне, мусор успели вывезти. Хорошо.

Не удержавшись, он бегло посмотрел на каждый снимок — большие, накатанные на пенокартон, они давно были готовы к выставке. Он специально не убирал цвет, только приглушил насыщенность, добавил плакатной резкости — под бледной кожей прятались мышцы, вены, живая кровь, только все равно это была лажа. Не то, неправда, они всего лишь показывали его жалкие потуги изобразить что-то, во что он не верил. Компромисс. Попытка договориться с самим собой.

Воровато оглянувшись, Пашка швырнул все три снимка в контейнер, плеснул растворителя. К счастью, желающих вынести мусор утром в понедельник не было.

Чиркнул зажигалкой. Пенокартон радостно вспыхнул, запахло химией, но ветер тут же подхватил пропитанный растворителем дым.

Пашка смотрел на языки пламени, на фотографии, исчезающие от края к центру, и чувствовал себя до неприличия пафосным и счастливым. Он нашел в кармане флешку, бросил ее в огонь.

Позади истерично посигналила машина — еще раз, еще. Пашка оглянулся — это был старый форд Шимы, и сам он уже бежал к мусорке, на ходу размахивая рукой.

— Ты ебанулся?! Ефимова там рвет и мечет, какого хера ты тут… Ты… ты чо творишь?

Он заглянул в контейнер, наклонился, словно не верил своим глазам. От фотографий остались искореженные куски оплывшей массы.

— Паша?

— Шима, помолчи. Мне нужно пять минут.

Тот растерянно замер над контейнером.

Даже если бы Пашка захотел, он мало что мог бы ему объяснить. Это не поддавалось объяснению. Мысли сложились в лоскутный образ — Пашка сидит на матрасе, сжимая Леркину левую щиколотку, и рассматривает широкий браслет из слегка выцветших букв.

— «Fractura traumatica», — читает он вслух. Повторяет: — «Fractura traumatica». Это?..

— Перелом, — отвечает Лерка. Он сонный, говорит едва слышно, но продолжает: — Я ломал лодыжку в восемь. Срослось неправильно… потом снова ломали, чтобы исправить.

Пашка медленно гладит большим пальцем выступающую косточку, кожу, широкие буквы. Склоняется вниз и повторяет то же губами.

Это перелом, — мог бы сказать он Шиме. — Терапевтический. Когда ломают то, что срослось неправильно.

Качая головой, Шима рассматривал следы внутри контейнера — от фотографий ничего не осталось кроме жирных, липких с виду пятен на дне.

Пашка достал сигареты, толкнул его плечом.

— Поехали уже. По дороге все расскажешь.

    Комментарий к 1.

    Неправильные фразы на испанском:

Буен темпо, верда? — Хорошая погода, не правда ли?

Но абло эспаньол. — Я не говорю по-испански.

Когда врубали отопление, в комнате начинало пахнуть засохшей плесенью. Летом плесень селилась за плинтусами и под обоями, а теперь высыхала, испаряясь запахом чердака и сушеных грибов. Дом был старый, стоял почти на самом берегу городского водохранилища, и все лето в нем было сыро, сумрачно и прохладно. Если бы не отопительный сезон, оживляющий облезлые батареи, дом сгнил бы за пару лет, а так — по трубам, как по мертвым венам, пускали раскаленный кипяток, который сгонял с насиженных мест пауков и мокриц, сушил воздух и наполнял комнаты запахом грибной пыли.

Каждое утро, просыпаясь, Лерка вдыхал этот запах и привыкал к нему заново — нервные окончания никак не хотели признавать ароматы чердака и погреба знакомыми, своими. Он так и отвечал, если кто-нибудь спрашивал, как дела: утро, плесень. Как обычно.

Что бы там ни было, он любил этот дом и квартиру, и даже когда появлялась возможность съехать, изобретал тысячу предлогов отложить переезд.

Нащупав на краю дивана футболку, он потянулся, высунул ногу из-под одеяла — тепло. Самочувствие было как с большого похмелья, а ведь вчера даже капли в рот не брал, боялся испортить эйфорию дешевым вином или пивом.

Лерка знал, что это ненадолго, и хотел растянуть на подольше, даже спать не ложился, пока были силы. Так и случилось — проснувшись, он чувствовал себя разбитым и потасканным, а радость кислила во рту вчерашним чаем. Утро, плесень.

Нет, это было нормально. Вечеринка кончается, гости разъезжаются по домам, выходные всегда оборачиваются понедельником.

Вчера Лерка не стал дожидаться, когда с дачи вернется все семейство, и, обуваясь в темной прихожей, думал, что лучше всего было уйти, пока Пашка спит, — но он не спал, стоял там же, привалившись к стене плечом, а когда Лерка шагнул к двери, сказал:

— Эй, эй. А поцеловать?

Лерка не успел разобраться, раздражает его этот спектакль или забавляет — Пашка потянул к себе за край парки, обнял.

— Не знаю, когда точно смогу выбраться, но постараюсь скорее. Позвоню.

Лерка молчал. Лучше бы они целовались дальше и не портили момент словами. Финальные слова всегда превращают красивый спектакль в проходную пошлость.

Но Пашка не собирался молчать.

— А ты? — спросил он, не дождавшись ответа.

— И я, — согласился Лерка.

Пашка кивнул, сумрак стирал детали, прятал выражение лиц.

Когда Пашка, наконец, его отпустил, на улице уже начало темнеть, и Лерка мог поклясться, что заметил за углом знакомую «Ниву».

Он посмотрел немного и пошел домой.

Через два часа пришло сообщение: «Не усну. Надо было в поезд водки взять».

Лерка снял очки, потер ноющую переносицу. Начал набирать: «Тебе же сразу в издательство завтра», скривился, стер, не дописав. Кудахтанье заботливой курочки, как мило. «Спокойной ночи». Стер. «Пива у проводницы спроси». Стер. В итоге повалился спиной на кровать, полежал минут пять, стараясь ни о чем не думать. Нашарил на полу книгу. Снова надел очки.

«Я тоже жалею, что не взял». Отправить.

И все? И все.

Он ему нравился — с самой первой встречи.

Лерка пошел ва-банк, приперся к нему домой, рассчитывая в лучшем случае на разовый секс и, в общем, именно его и получил, не верить же, в самом деле, что за этим стоит нечто большее. Пашка помечется без сна в своем плацкарте, гоняя мысли по кругу, тяжело уснет перед рассветом, а утром эйфория превратится в тяжелый стыдный отходняк. Он, конечно, не начнет его ненавидеть, просто будет вежливо избегать — пока все не забудется. «До того, как осознал», «сам охуел, когда понял», «пялился на чужие шеи» — Лерка неплохо успел узнать его за время знакомства, увлекался Пашка с реактивной скоростью. И так же быстро остывал к любым увлечениям. Единственное, что было в его жизни неизменным — бесшабашное веселье и фотография. Еще, пожалуй, алкоголь, но это можно учитывать в первом пункте. Он впервые за полгода выбрался домой, был один, ему явно хотелось компании, секса, каких-нибудь безумств. «Охуел, когда понял» — проспится, еще не так охуеет.

В принципе, была вероятность, что это не последняя их встреча, и секс тоже был возможен — такой же разовый, случайный, но для этого Пашка должен понять, что Лерка за него не цепляется, не пытается подловить на постельных признаниях и вообще ему все равно. А ему все равно?..

Лерка почти швырнул книгу на стол и полез под одеяло. Завтра нужно было попасть к декану и снова выпрашивать часы в следующем семестре, а для этого требовалась как минимум бодрость духа. Еще показать Алиеву свою недостатью про Пражское восстание, параллельно отбиваясь от настойчивых предложений выбрать, наконец, тему диссера. Простых человеческих «нет» Алиев не понимал, он вообще не понимал, зачем нужна аспирантура без защиты. Впрочем, Лерка и сам не очень понимал — просто, лишь бы чем-то заниматься. А там, глядишь, удастся зацепиться на кафедре и не придется больше таскаться по тошнотворным автомойкам, оптовым конторам и магазинам. В общем, он уже сейчас мог бы осилить какое-нибудь школьное репетиторство, но тянул и тянул, ненавидя себя за лень и несобранность.

Проблем было много, а он один. Среди всего этого точно не до Пашки.

«Не до Пашки» ему было уже год с лишним, и вот… закончилось этим.

Лерка уснул, думая, как Пашка смотрит в окно под стук поезда или нашел все-таки выпивку и заливает ею свои вчерашние приключения. Чувствовать себя чьим-то безумным приключением было ничуть не лестно — грустно скорее, но Лерка отлично умел справляться с эмоциями. Он знал, на что шел.

Отопление включили совсем недавно, и утренний запах сохнущей плесени впервые показался родным и знакомым — любимая домашняя нора. Книжки на полу, на столе, в кресле. Ноутбук. Высокие потолки, облупившаяся штукатурка, заросшие пылью углы. Приглушенный дверью голос Вики — варила себе кофе, болтая по телефону.

Утро, плесень, — почти радостно подумал Лерка и сунул голову в ворот футболки.

Когда он, почистив зубы, вернулся в комнату, Вика искала что-то в шкафу — на дне секции с вешалками.

— Ты не перекладывал степплер? У нас снова обивка на кресле поехала.

Лерка поднял с пола покрывало, бросил на кровать. Вика залезла в шкаф почти целиком — из дверцы торчала только спина и задница в клетчатых пижамных штанах.

— С чего ты взяла, что он у меня?

— Олег сказал, что как повесили боксы в ванной, ты его себе забрал.

Викин голос со дна шкафа казался приглушенным и тревожным, как озвучка в дешевом фильме ужасов. Они снимали эту квартиру втроем — Лерка жил в маленькой спальне, Олег с Викой в большом зале, и ощущение коммуны было полным.

— Не брал.

Чертыхнувшись, Вика вылезла из шкафа. Разделенные пробором длинные волосы выбились из-за ушей, на концах прядей повисли клочья пыли.

— Фу. Хоть бы убирался иногда.

— А ты хоть иногда бы стучала или спрашивала «можно».

Вика наморщила нос.

— Ой, не начинай.

Лерка принялся раскладывать книги на столе — прежде чем соваться к Алиеву с Пражским восстанием, нужно было все-таки доработать кусок про Славянский конгресс, в его наметках он занимал какой-то несчастный абзац, но там явно требовалось больше. Это была лажовая статья, да и никакая не статья вовсе. Квадратная компиляция общеизвестных фактов из разных источников — только ради галочки и публикации в факультетском журнале.

Вика села на кровать, поджав под себя ногу, вычесала пальцами пыльную паутину.

— Олежка завтра не работает, мы вечером собираемся в «Клюкву». Или в кино. Пойдешь с нами?

— Не, вряд ли, мне надо науку подтянуть. Я тут в пятницу книгу оставлял, не брали?

— Где?

— Здесь на столе.

Такого понятия, как личное пространство, в их квартире не существовало, Лерка давно привык и легко с этим мирился, но иногда в плохом настроении мог сорваться. Вика не оставалась в долгу — примерно раз в месяц кто-нибудь устраивал истерику из-за ненайденного фена, пропавших книжек или пьяного визита в комнату среди ночи. Срались обычно Вика с Леркой, Олег практиковал бетонный дзен и никогда ничем не возмущался.

— Какая книга?

— Блядь, синяя! Бакунин, если это тебе о чем-то скажет. «Государственность и анархия», твердый переплет, двухтысячных годов издания.

Вика пожала плечами.

— У тебя там их целый вагон, ты что, каждую помнишь? Нормальные люди сейчас электронные скачивают, а ты с макулатурой носишься.

Лерка вдохнул, стараясь удержать утреннее благодушие. Как же она иногда его бесила.

Но Вика уже забыла о книге — поднявшись с кровати, изучающе уставилась на Лерку. Угол рта многозначительно дернулся, перетекая в сальную усмешку.

До Лерки не сразу дошло, что она рассматривает его шею, а ведь сам только что видел в ванной: красные с лиловым пятна, под скулами, спереди, на ключицах — везде.

— Оп, оп, — Вика приподняла брови, — ого! Кто-то долго-долго ждал и, наконец, дорвался. Завидую. У меня такое было в последний раз...

— Книжка, — напомнил Лерка. Он вдруг понял, что злость испарилась, хотя должна была только усилиться. — Мне выходить через час, кое-что нужно глянуть.

Вика притворно фыркнула. Назревающая ссора сгладилась, словно и не было ничего.

— Лера, какой ты нудный. Ну так и говори, что у тебя теперь любовь, а то — наука, наука…

Лерка махнул рукой — не объяснять же. Любовь. Любви никакой как раз и не было, но Викины намеки почему-то согрели, как материальное напоминание о том, в чем сомневаешься — случилось или нет.

— На холодильнике валяется какая-то, посмотри, может, твоя, — уже из коридора крикнула Вика. — Если передумаешь, про кино и «Клюкву» все в силе.

Сообщение пришло, когда он вышел из кабинета декана — раздавленный и выжатый, словно лимон. Короткое, как всегда: «В 8 возле Спортмастера?»

Лерка отошел к стене, закрыл-открыл, перечитал.

Теперь по плану шла встреча с Алиевым, это не декан, конечно, но тоже придется напрячься. С часами его, кажется, снова прокатили, и это было ожидаемо. Один ответ — посмотрю ваше резюме, обсудим на заседании кафедры, поговорим с Михаилом Ренатовичем. Короче — нет. На что он вообще рассчитывал? Что в его универе с понтами до небес сразу дадут часы какому-то аспиранту, на котором разве что нет таблички «распиздяй»? Ладно. Можно попытать счастья в другом месте, а для начала — посоветоваться с Алиевым, может, подскажет что-нибудь дельное.

Перечитав сообщение, Лерка вспомнил Викино: «Ну так и говори, что у тебя любовь», и теперь ее слова больше не радовали. Любовь, да. Есть родители на выходные, воскресные вакансии, субботние скидки, и у него тоже — любовь на выходной. Тупо.

Лерка расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, нажал ответить. Написал: «Подходит». Через полминуты получил: «ОК».

Вечером пошел мелкий дождь, размазал по асфальту фонари и витрины. Лерка прятался под козырек остановки и думал, что сразу нужно было зайти в пиццерию напротив, но теперь уже было поздно. Восемь. Две минуты девятого.

К бордюру подкатила серая «Ауди», ловко припарковалась, мигнув напоследок фарами. Лерка смотрел, как машина замерла — плоская и темная, она напоминала подводную капсулу среди неонового морского зверья. Вокруг гудели маршрутки, звенели телефоны, переговаривались люди. Хандра, нагнавшая его в универе, не уходила, накатывала волнами, противно разбивалась о ребра изнутри.

Подышав на руки, Лерка шагнул к машине.

Когда он вот так садился в нее в первый раз — не на этой остановке, на другой, его почти колотило от возбуждения, а сейчас он не чувствовал ничего, только острые вспышки тоски, когда вспоминал какой-нибудь эпизод из прошедшей субботы.

Водитель поприветствовал его кивком, вытянул зубами из пачки сигарету. Лерка мог бы попросить его не курить, он бы послушался — спокойно, без подъебки, выбросил бы сигарету на тротуар и включил кондиционер. Но Лерке было все равно, запах дыма вместе с ментоловым освежителем наоборот заставлял его чувствовать хоть что-то кроме уныния.

Лица водителя видно не было, в отсветах улицы только угадывался профиль — прямой, слегка крупноватый нос, ровный подбородок, короткие волосы. Щеку пересекал угол воротника. Лерка, конечно, видел эти черты при свете дня и мог бы сказать, что в них все слегка чересчур — чуть более тяжелая челюсть, чуть острее вырез ноздрей, чуть резче выступ лба, но это его не портило, скорее, добавляло обаяния. Он был неплох — в своей роли.

Познакомились они полгода назад в апреле, когда Лерка, пьяный в дым, шатаясь, брел через стоянку ночного клуба — понимал, что такси там не найти, но голова не варила, а останавливаться было нельзя. Остановишься — рухнешь. Так бы он и заснул возле бампера чужой «Тойоты», если бы из дальнего ряда не посигналили фарами — Лерка на автомате потащился на свет и почти упал в распахнутую переднюю дверцу.

Хоть он и протрезвел слегка по дороге, большая часть пути все равно стерлась, а когда машина повернула во дворы к его дому, выпрямил спину и, перебарывая озноб отходосов, покосился на водителя. Тогда Лерке показалось, что он выглядит до смешного стереотипно, как персонаж из второго «Брата», например. Но внешне водитель ничуть не напоминал ни Бодрова, ни Сухорукова — наоборот. Лерка не помнил, как называл ему адрес, не помнил, сколько обещал заплатить, ничего не помнил. Потом поймал в зеркале заднего вида очень внимательный взгляд, и когда машина притормозила в тени многоэтажки, повернулся всем телом к водительскому сиденью и нахально сказал:

— У меня нет денег.

После, дергая молнию на его ширинке, Лерка заметил, как водитель на секунду растерянно вскинул руки, словно не доверял происходящему и не решался к нему прикоснуться. Но это заняло всего секунду, а дальше Лерка обхватил пальцами член, раскатывая по нему презерватив, и ему на макушку опустилась тяжелая ладонь, зарылась в волосы, скользнула к голой шее.

Лерка помнил, что оставил ему свой телефон, но не ждал звонка всерьез.

Он позвонил — уже через неделю.

— Как насчет встретиться? — голос Лерке понравился, и то, что он помнил о том эпизоде в машине, тоже нравилось. Но на всякий случай спросил:

— И что будем делать?

А в ответ услышал:

— Все.

Лерка давно смирился с тем, что никакие нормальные отношения ему не светят, так — случайные интрижки, заканчивающиеся быстрее, чем успеваешь сказать «привет», пьяный трах, грустные истории и неразделенный интерес. Он считал это вполне закономерным — тысячи людей в мире с самой распространенной ориентацией остаются одинокими, что говорить о тех, кому приходится прятаться и скрывать. Не то чтобы он ожесточенно шифровался — Вика с Олегом, например, знали, были в курсе и некоторые приятели по универу. А кроме предпочтений был еще характер — Лерка сам избегал активного общения и постоянных тусовок, вот и получалось, что чаще всего он сидел один с очередным разочарованием на руках.

Так и с Пашкой — Пашка был, и одновременно его не было. Лерка мог добиться своего на один раз, но это все, на что можно было рассчитывать.

Пьяное приключение со случайным бомбилой тоже укладывалось в такую схему.

Бомбилу звали Саней, он привез Лерку в съемную однушку, из тех, которые сдают по объявлениям «на сутки и часы», и там они действительно делали все — до самого утра.

Они стали встречаться. Нечасто — пару раз в месяц, и Саня каждый раз снимал новую хату, писал короткие сообщения и ничего не рассказывал о себе.

Лерка случайно узнал, что он женат и вроде бы есть ребенок — услышал из ванной обрывок разговора. Саня говорил кому-то, что будет катать всю ночь, и спрашивал, придется ли завтра ехать к родне. Потом пожелал спокойной ночи и велел поцеловать за него Полину. Лерка ничуть не расстроился, все было правильно. И даже удобно — семейному Саньку в случае чего точно не захочется громких некрасивых проблем.

Ему было чуть за тридцать, он каждый раз привозил хорошую выпивку, а иногда и траву, не лез с тупыми разговорами и хорошо трахался. Очень хорошо.

Следя в окно за изгибами магистрали, Лерка вспоминал недавний разговор с Алиевым.

— Что с вами, Афанасьев? — спросил он, едва заглянув в его «статью». Лерка суетливо завозился, полез в сумку, по-дурацки ощущая себя персонажем с картины «Опять двойка».

— Вам скучно? Какие-то трудности? Разочаровались, остыли? Что?

Лерка вздохнул. Алиев всегда к нему хорошо относился, выделял среди остальных, и врать было бы свинством.

— Не знаю, Михаил Ренатович. Все это как-то… бессмысленно, что ли. Зачем, кому все это нужно? Пражское восстание, пангерманизм, кружки эти, Европа. Не скучно, а… не могу объяснить. Я думал, что не стоит мне подписываться на аспирантуру, кажется, не зря сомневался.

Алиев с минуту молчал, а потом снял очки, протянул Лерке его распечатку.

— Ну а Бакунина вы, конечно, прочли? И Кропоткина? Вы приносили в прошлый раз. — Лерка бестолково кивнул, не понимая, куда он клонит. Алиев продолжал: — Ну вот что, Валера. Возвращайтесь-ка к двадцатому веку, а про старые революции забудьте, не ваше — значит, не ваше. И пора уже определиться с темой диссертации, и в этом направлении работать. Подумайте с недельку, в следующий раз обсудим. Согласны?

Лерка снова кивнул. Ему в какой-то момент показалось, что этот день станет последним в его бестолковой научной карьере.

— Вот и отлично. Да, и не гонитесь за часами, успеете еще, у вас четыре года впереди.

Сейчас он имел полное право расслабиться, его ждал приятный вечер, выпивка и секс. То, что нужно.

Вспомнились выходные, и Лерка едва удержал гримасу: как Пашка склонялся над ним, как целовал шею, шептал что-то, а потом говорил… Лерка моргнул, прогоняя настойчивые образы. У Пашки темно-русые волосы, серые глаза и длинные подвижные пальцы. Он помнил, как смотрел на них там, на даче, и представлял, как Пашка этими пальцами его трогает, ощупывает, почти изучает, а потом гладит — ласково, легко. В этом месте всегда хотелось закрыть глаза и облизать пересохшие губы.

У Сани были крупные кисти с широкими плоскими костяшками, и он был хорош, но не был Пашкой.

Из магнитолы заиграл какой-то рваный шансончик. Лерка приказал себе перестать думать. Все правильно: Пашка уже и стыд переборол, и думать о нем забыл, а у него есть все, что нужно — улаженные дела в универе, машина, ночь, шансон из магнитолы. Он представил, как Саня выложит на стол выпивку с закуской, как он привычно схватит кусок, будет жевать, осматриваясь, потом пойдет в ванную. Это было знакомо и безопасно. Это не требовало никаких эмоциональных усилий, после которых чувствуешь себя измотанным, обманутым и больным.

Презервативы и шансон, все для вас, — вспомнилось вдруг. Кажется, это была строчка из какой-то песни, но Лерка не мог поручиться.

— Ты правда меня хотел? Все это время? — спрашивал у него Пашка, сжимая ногу под коленом, опускаясь сверху, а глаза у него были потемневшие и шальные.

— А ты? Ты это всерьез говоришь, не треплешься? Ты… тоже? — хотелось спросить в ответ, но Лерка только кивал одним подбородком, прижимался к нему и опускал веки.

Он ехал с Саней в машине на одну из одинаковых съемных квартир, а сам вспоминал, как садился на Пашку сверху, как его торопливый шепот срывался в стон, как он полностью терял контроль. И пальцы на своем теле — длинные, сильные — так все и было, как Лерка себе представлял.

«Ауди» притормозила у типовой многоэтажки. Саня припарковался, выключил магнитолу.

Кажется, я собираюсь наделать глупостей, — подумал Лерка. Сказал:

— Санек. Все было здорово, но больше видеться мы не будем.

Саня включил свет в салоне, глянул с прищуром.

— Чо, прям так? И что случилось, не расскажешь? Может, в хату поднимемся?

Лерка покачал головой.

— Извини, надо было сразу, но я… Короче, ничего не случилось, просто так вышло. Извини.

Санек хмыкнул, улыбнулся чему-то своему. Хрустнул пальцами.

— Так может тогда в последний раз?.. Прощальная ночь, все дела.

Лерка не ответил. Все и так было ясно.

— Ладно, — Саня взялся за руль. На Лерку он больше не смотрел. — Если передумаешь — пиши. Или звони, номер ты знаешь.

Лерка кивнул. Да, он извинялся, но не чувствовал никакой вины. Ничего не чувствовал, только крепнущую уверенность, что все делает правильно.

— Подвезти куда-нибудь? — спросил Саня.

— К остановке.

Когда Лерка вышел из машины, дождь усилился. Он поднял повыше воротник, нашел в кармане наушники. И неважно, что там у Паши на уме, ничего не важно — он сам не смог продолжать, как раньше. Не ради Паши — просто не смог.

Лерка шел, опустив руки в карманы, и думал, что все у него хорошо, несмотря на движение по инерции, на то, что он плыл по течению и ни к чему по-настоящему не стремился. Даже с личной жизнью разобраться не сумел. Да пофиг.

В наушниках кто-то прочитал сквозь бит: все-таки из людей получился отменный чернозем, извечные вопросы о смысле жизни бренной отпадут, предназначение — быть удобрением. Лерка улыбнулся.

Улица напоминала подводную впадину: темные тени морских жителей, все размытое, неясное, искаженное дождем и мокрым асфальтом. Тело стало легким, голова — светлой, а хандра, наконец, схлынула.

Домой, — подумал Лерка. — Домой.

Дома он приготовил ужин, думая, что Вика с Олегом уже наверняка пьют коктейли в «Клюкве». Сначала он хотел позвонить, потом решил, что потратить редкое умиротворение на шумный триллер и «Клюкву» будет очень глупо.

Спустя два часа, когда Лерка клевал носом над сайтом с вакансиями, мобильник ожил. Вика, — сонно подумал Лерка. Электронные часы на полке показывали половину одиннадцатого.

Звонила не Вика.

— Привет, — сказала трубка. — Разбудил? Не отвлекаю?

Лерка столкнул с коленей планшет, выпрямился, сел повыше.

— Я не спал. — Он едва справился с голосом, кашлянул в сторону, прочищая горло. По всем Леркиным прикидкам Пашка не должен был ему звонить — уж точно не сегодня. Но он звонил, и голос его звучал… нормально. Лерка на секунду представил пьяного Пашку, медленно съезжающего с катушек из-за того, что совершил нечто непоправимое, неправильное. Нет, Пашка был трезвый и не истерил.

— Хотел днем тебя набрать, но днем не поболтаешь. Одно, другое, суета. Ты… ты как там?

— Хорошо. Днем в универе был, сейчас работку шуршу, — сказал Лерка, понимая, что говорит какие-то глупости. А что он мог сказать? Что нужно было говорить? — Соседи в кино ушли. А ты?

— Я тоже дома. Жестокий был день.

— Так и не уснул в поезде?

Пашка беззвучно усмехнулся — Лерка угадал его усмешку по шороху дыхания.

— Прикинь, поспал. Думал, всю ночь буду куковать, как дурак, нифига, лег, и сразу вырубило. И до самого утра.

Лерка буквально видел, как он это говорит — чуть приподнимает брови в начале фразы, улыбается в конце. Трет лоб, шмыгает носом. Перекладывает телефон из одной руки в другую.

— Ты сейчас где? — спросил Лерка невпопад. Почему-то остро захотелось увидеть остальное — в комнате Пашка или на кухне, сидит за компьютером или лежит на кровати, есть ли поблизости чашка с чаем или пивная банка, горит свет или только настольная лампа…

— Дома, говорю же.

— Нет, в комнате? На кухне?

Пашка снова улыбнулся — теплое фырканье, короткий выдох.

— В комнате, на кровати.

— Под одеялом?

— Почти. Ты на что меня провоцируешь?

Лерка не сдержал смешок.

— Ничего такого! Просто хочу, ну… увидеть.

— Легко. Как тебя в скайпе найти?

— У меня вай-фай не оплачен.

Лерка вдруг осознал очевидное — что Пашка ему позвонил, что они разговаривают. И не делают вид, что ничего не произошло.

— Черт. Может, и хорошо, а то ведь не выспимся. — Пару секунд помолчали, а потом Пашка сказал: — Я в субботу приеду, утром. Ты меня слышишь? Лер?

— Слышу, — голос предательски сел. — Я с Вовкой тут общался днем, он говорил, что ты теперь долго не появишься.

Пашка засмеялся.

— Причем тут вообще Вовка, я же не к нему.

Повисла еще одна пауза. Пашка снова заговорил первым:

— Я уже соскучился. Лерка? Блин, скажи что-нибудь, а то мне начинает казаться, что ты просто не знаешь, как от меня избавиться.

Лерка тяжело сглотнул. Спина под футболкой взмокла.

— Сегодня понедельник? Еще четыре дня. Я… я очень жду.

Засыпая, он представил, как Пашка говорит это — и многое другое — при встрече, лицом к лицу, только у него очень напористый тон и требовательный взгляд.

— Ты скучал? Хочешь меня? Сейчас? — И ноги у Лерки подкашиваются, и язык не слушается, получается только кивать: да, да, да.

Сдернув одеяло, он провел рукой по животу — грубо, с нажимом, потянул вниз трусы. В субботу — до субботы он успеет сойти с ума. Руки стереть уж точно.

Хватило пары движений — Лерка кончил с тяжелым всхлипом, вдавив лицо в подушку.

Из прихожей долетели щелчки дверных замков, голоса — вернулись Вика с Олегом. Как-то рано.

Лерка вытерся прямо простыней, нашарил упавшее на пол одеяло и через пять минут уже крепко спал.

— Так они вообще не знают, что ты приехал?

Казалось, электричка ползет еле-еле сквозь подгнившую осеннюю пастель — бежевые лесополосы, сухая трава, бледно-серое небо. Вороны — тревожные черные точки на пустом горизонте. Пашка зевнул, скинул влажный после улицы капюшон.

— Не знают. Я к тебе приехал, нет у меня на них времени, — он подался вперед, скользя по вагонной скамье, словно хотел поцеловать Лерку — обнять, прижать — прямо здесь, но спохватился. Оглянулся по сторонам — в другом конце дремал какой-то дед, неподалеку сидела женщина с маленькой девочкой. Два мужика с большими спортивными сумками. Первая электричка, самая ранняя, пассажиров мало.

Лерка смотрел на него во все глаза и все еще не мог поверить — не к кому-то, а к нему, за много километров, билет, деньги, время…

— Лер. Лера. Я понимаю, что это выглядит, как безумие, я сам не знаю, как быть дальше. Но мне показалось, что я с ума сойду, если тебя не увижу. Понимаешь?

— Понимаю.

Лерка думал, что ведет себя, как отмороженный дурак — молчит, кивает, и на фоне Пашкиных порывов это смотрится странно.

Пашка продолжал:

— Давай потом решим, что с этим делать. Просто будем вести себя, как будто все нормально? Сегодня. А после поговорим.

С улицы пустой дом не показался таким уж холодным. Застывшая дверь нехотя скрипнула, в комнатах пахло какой-то химией и слегка — отсыревшим деревом.

Пашка прижал Лерку к стене, стянул шапку, стал целовать. Возле окна стояла тахта, на которой Лерка любил дремать в плохую погоду, рядом — стол. Целуясь, они промахнулись мимо тахты, уронили стул, почти сдернули со стола скатерть. Лерка наполовину выпутался из куртки, приподнялся, сел на стол. Пашка встал между его разведенных ног, помог снять куртку. Заставил наклониться, снова поцеловал, сжал бедра.

— Надо все-таки обогреватель найти. Застынем.

Его попытки сохранить остатки разума выглядели как-то очень трогательно.

— А… блядь, забыл, сначала в щитке надо включить, на улицу переться. Нахуй, потом.

Щеки у Пашки горели, повлажневший лоб блестел. Лерка засмеялся.

— Иди, согрею.

Пашка забрался руками под свитер, выдернул из джинсов рубашку, провел пальцами по голой коже — спина, ребра, живот.

— Холодные?..

— Нормальные.

— А так?

— Давай пониже. Еще… ниже.

Не глядя, Пашка расстегнул штаны, Лерка приподнялся, помогая.

— Так?

— Да. Да.

Выдохнув, Лерка уткнулся в его плечо, неловко двинулся, стягивая джинсы — глухо звякнул ремень, штанины упали до щиколоток. Пашка рывком сдернул с себя толстовку. Прошептал:

— Надо пойти на кровать. Там одеяло…

Лерка кивнул и притянул его обратно. Под рукой были только резинки — во внутреннем кармане куртки, но возбуждение отсекало все возможные маневры: нормально раздеться, найти смазку, найти кровать с одеялом, включить щиток, включить обогреватель.

Пашка смотрел на него — как-то слишком серьезно, а потом наклонился и коротко поцеловал в живот, прямо там, где темнела татуировка. Опустился на колени между голых Леркиных ног, поцеловал в бедро, провел губами до внутренней стороны. Упираясь руками в стол, Лерка откинулся назад. Возбуждение ничуть не спало — он видел свой вставший член, Пашкину взлохмаченную макушку над краем стола, чувствовал, как его руки скользят вниз от коленей, избавляя его от кроссовок, от штанов, и мурашки на коже были вовсе не от холода.

— Паша, — позвал Лерка, когда джинсы с шорохом упали на пол.

Пашка не стал подниматься, только выпрямился, развел шире Леркины ноги. Его рот был в паре сантиметров от члена, на Лерку он не смотрел, осторожно взялся рукой, подул на открывшуюся головку.

— Паша? Там, в куртке…

Продолжить Лерка не смог — воздух в легких превратился в кипяток, в колючую субстанцию, полную осколков и жара. Получалось только шептать его имя и сдерживаться от толчков навстречу.

Пашка обхватил его за талию, осмелел и расслабился и в какой-то момент впустил Леркин член почти в горло. Вскрикнув, Лерка едва успел оттолкнуть его за плечо и подставить руку. Пашка смотрел снизу вверх, как он кончает себе в кулак — задыхающийся, потный, растрепанный, а потом осторожно придвинулся обратно, коснулся губами колена. Лерка запустил руку в его волосы и упал спиной на стол.

— Бля, — зашипел Пашка, вставая, — бля, ноги не разгибаются. — И радостно засмеялся.

— Я тебя люблю, — сказал Лерка. Сейчас он мог это сказать — на страх просто не осталось сил. Мельком подумал: ну вот. А ведь хотел быть холодным и равнодушным.

Притворно охая, Пашка выпрямился, поправил одежду. Склонился над Леркой.

— Я очень боюсь, — сказал он серьезно, — что потом ты придешь в себя, не знаю, успокоишься, остынешь, испугаешься и заберешь все свои слова обратно. Сделаешь вид, что ничего не говорил.

Лерка обнял его за шею. Внутри что-то вздрагивало и рвалось, будто просыпалось от долгой, тяжелой спячки. Слов было так много, что не стоило даже начинать, поэтому он просто повторил:

— Я тебя люблю.

Пашка провел пальцами по его шее, по узору из побледневших следов, и поцеловал.

Комментарий к Главе 2

Строчки из песен:

Презервативы и шансон, все для вас — ЛСП, Сити

Все-таки из людей получился отменный чернозем, извечные вопросы о смысле жизни бренной отпадут, предназначение — быть удобрением — ATL, Удобрением