На Осенней улице, за железной дверью

Иногда мне снится это место. Снится, что я сижу между восемнадцатой и двадцатой. Гасят лампы. От конца коридора катится оранжевый ночной свет, сменяя дневной белый. В столовой зале напротив подняты стулья и темно. Окошко закрыто. Чайника нет, остался на подоконнике лишь нагревательный диск с обвисшим проводом, и его тоже скоро заберут – непростительная оплошность. На посту надзорки дремлет Солнышко, положив кудрявую голову на предплечье. Я сижу, слушая тишину, и ощущаю небывалое спокойствие оттого, что знаю, когда мне есть, когда спать и что будет завтра. 

Мои записи разрозненны и плохо укладываются в единую историю. Например, начинаются они не с марта, когда я попал на Осеннюю улицу, дом восемь, а с мая, когда меня перевели из восемнадцатой надзорной в двадцатую поднадзорную. К тому времени я уже кое-кого знал, кое с кем познакомился, но все равно активно никакого участия в жизни отделения не принимал, потому что из палаты мог выходить только в туалет и то ненадолго. К пациентам надзорки остальные относились тоже как-то смято, и мне всегда чудилось среди них негласное «вот выйдет из восемнадцатой, тогда и поговорим».

Я хотел предупредить о моих записках – они обрывочны, нет смысла их цитировать, просто они позволят мне восстановить ход событий. 

В надзорке я был самым адекватным пациентом, поэтому она меня и бесила. Заниматься в ней было абсолютно нечем. Личных вещей, даже книг, держать не позволялось. Кормили с ложки. Выпускали в туалет по расписанию, и уже через три минуты выдергивали обратно. Этот график не позволял мне толком покурить, потому что нужно было успеть найти того, кто согласится «оставить», добить оставленное и еще совершить все отправления. Отправления эти часто страдали за счет никотина. Я успевал покурить, а отлить – нет. И мучился потом, ожидая времени следующего похода. 

Окружали меня всяческие овощи и прочие одуванчики. Большинство времени они спали или пялились в потолок, и это здорово, потому что, если им приходило в голову побродить или пообщаться, могло произойти что угодно.

Почти все они ходили под себя, и те, кому привозили подгузники, воняли не меньше, чем те, кто просто лежал на клеенке. 

Этот запах раздражал меня страшно. Мне казалось, что я воняю этим же сраньем, вонь которого густо пропитала палату. 

Помыться я не мог. По субботам был банный день, но надзорники не мылись. Я переодевал футболку, их у меня было две, а вторую, провонявшую, стирал в раковине кусочком хозяйственного мыла, укладываясь в те же три минуты. 

Поначалу, правда, мне было наплевать на овощей и их проблемы, потому что я сам почти постоянно спал и просыпался только для того, чтобы проглотить пару ложек каши и свою норму таблеток. Пару раз мне приносили капельницу, и я дремал и под ней, расслабленный и бездумный. Отсыпался я весь апрель, а в начале мая вдруг приободрился и на обходе Саныча высказал мнение, что меня можно перевести в двадцатую. 

Саныч сказал:

- В глаза посмотри. 

Я посмотрел, изо всех сил стараясь, чтобы мой взгляд был нормальным. 

До сих пор не пойму, каким образом Саныч проводил диагностику по глазам, но он никогда не ошибался. 

Он мне не ответил и ушел. 

Майская жара, закрытые наглухо окна, вонь и невесть откуда взявшаяся энергия превратили меня в узника надзорки, и я принялся бунтовать. Отказывался идти назад из туалета, за что огреб шваброй от Бульдога. 

Это было вечером, Саныч и врачи давно разошлись, а дежурила у надзорки Бульдог. Приземистая квадратная бабуля с выдвинутой вперед челюстью и знатными брыльями. 

Она выпустила меня в туалет и через три минуты пришла забирать обратно. Обычно я шел беспрекословно, хотя и досадовал внутренне, а в тот вечер решил, что как свободная личность, пришедшая в себя, я имею право постоять с остальными и докурить сигарету до конца. 

Бульдог придерживалась другого мнения, поэтому сначала дернула меня за рукав, - силы в ней было немерено, я аж качнулся, - а потом вышла и вернулась назад с грязной шваброй. 

Я упирался и доказывал ей, что Саныч уже почти перевел меня в двадцатую, что я уже почти не ее пациент, но Бульдог отжимала меня шваброй, а я бесновался за ней, как дикий зверь. 

Она меня вытолкала в итоге. И загнала обратно. В надзорке ночью не гасили свет и не закрывали дверей, поэтому я накрылся одеялом и не смог сдержать слез. Сначала я считал, что это просто обида и злость на вонь и надзорку, но потом понял, что злюсь на весь мир. По моему размышлению, в мире оказалось столько обидных вещей, что я стал задыхаться и успокоиться не мог. 

Этот эпизод перерос в истерику.

Бульдог выудила меня из-под одеяла посиневшего и корчащегося от боли.

- Вот бес, - сказала она и впорола мне укол. 

Ума не приложу, как так получилось, что ее фраза на следующий день стала основанием для всего отделения называть меня Бесом. 

Забегая вперед, поясню, что именами мы почти не пользовались. Знали, конечно, как кого зовут и даже фамилии знали, но никогда не обращались друг к другу по именам. Исключением был Саныч. Главврачу никакое прозвище так и не приклеилось, хотя вся его свита давно была охвачена: с ним ходила большеглазая красотка Коровушка (в миру Юлия Степановна) и своими бедрами наводила смятение на все отделение. С ним являлась Писька, названная так не за сходство, а за то, что строчила вечно что-то в блокноте, не поднимая глаз. И был еще Умник. Этот парень ратовал за прогрессивные методы и ориентировки на запад, и явно подсиживал Саныча. Мы Умника не любили. Саныч был с нами жесток и несправедлив, но что-то отличало его отношение от отношения Умника, который мог полчаса разглагольствовать над кроватью пациента, в красках расписывая будущую симптоматику и все прелести заболевания. А еще он никогда не смотрел нам в глаза. 

Но стычка с Умником у меня была еще впереди, а на следующее утро я боролся с Санычем. Он наверняка знал, что произошло вечером, они всегда все знали, но я считал, что произошедшее укладывается в нормальные рамки, что я просто устал от вони и ограничений, поэтому на обходе снова сказал:

- Меня не пора переводить в двадцатую?

Саныч не обратил на меня никакого внимания. Развернулся и собрался уходить. Писька уже закрыла блокнот, и это значило, что у меня нет никаких шансов. 

И тогда я спрыгнул с кровати и замахнулся на Саныча. 

Он сам даже не попытался увернуться. Меня моментально облепили – Коровушка, давя шикарной грудью, Писька, бросив блокнот, и Бульдог, не успевшая еще уйти со смены. 

Я бился у них в руках, но они держали накрепко. Я орал Санычу, что он мудак, что если бы он пролежал здесь хотя бы день в говне и духоте, то сдох бы к вечеру, что я его ненавижу и прочее. 

Умник брезгливо стоял в стороне. Саныч вполголоса сказал что-то Письке, и она кивнула. 

А потом меня повязали. Напичкали чем-то и повязали.

Кровать для вязок стояла прямо напротив входа в надзорку. Лентами из разорванных простыней меня распяли на этой кровати, примотав накрепко руки и ноги, и разошлись. 

Овощи смотрели круглыми безразличными глазами. Мимо надзорки шастали обитатели других палат и пялились с интересом. 

Бульдог передала смену. Вместо нее на пост села кудрявая смешливая блондиночка с мягкими улыбчивыми морщинками у рта и вокруг глаз. Она было тощенькой, сухенькой, и даже когда была серьезной, выглядела ласковой. Из-за этих морщин. 

Я потом узнал – ее звали Солнышко. Ей с выходных обитатели двадцать второй и двадцать четвертой возили зефир и цветные платочки, именно она разрешала сидеть в туалете после отбоя и она же прикрывала дверь ванной в банные дни, оставляя только щель, в которой лежала швабра. 

Солнышко быстро приняла смену, оббежала надзорку, поменяла подгузники овощам, вытерла их жопы салфетками, поменяла простыни, вымыла клеенки, и полезла открывать форточку. Форточка была очень высоко и вся была в струпьях засохшей краски. Солнышко балансировала на подоконнике и старательно тянулась наверх. 

Я наблюдал за ней, чуть не вывихнув шею. 

- Хотите, помогу?

- Лежи уж, - со смехом сказала Солнышко и все-таки с грохотом распахнула форточку. 

У меня все затекло. Кровать для вязок провисала чуть ли не до пола. Сетка гудела подо мной. Я пытался изогнуться, но не мог, меня держали вязки. Спина заболела сначала противно, а потом невыносимо. 

В голове гудело, а душа молчала. 

Душа – это место между ребер. Не нужно показывать и говорить, где болит, можно просто сказать, что болит душа, и тебя поймут. 

Может, это не очень-то и профессионально, но Саныч на обходах часто спрашивал:

- Душа болит?

Она болела почти у всех, но таблетки и капельницы гасили эту боль, и тогда казалось, что ты ничего не хочешь и на все плевать. 

Солнышко вымыла полы, напевая, а потом унеслась за завтраком. 

К надзорке завтрак доставляли на дребезжащей тележке. Некоторым тарелки выдавали прямо в руки, некоторых кормили с ложки. Иногда попадались такие, кто уже мог есть сам, но капризничал и требовал кормления. Таким оставляли тарелки на тумбочке. Я видел, как однажды, бунтующий против самостоятельности парень, проголодавшись, с трудом сел на кровати, взял тарелку и ложку и начал есть, капая слезами в кашу. Под конец он рыдал так, что тарелка никак не пустела – только вместо каши там скопилась соленая вода. 

Солнышко накормила сначала овощей, потом раскидала тарелки по самостоятельным, потом подошла ко мне и села на краешек кровати. 

- Сегодня овсяная, - сказала она и зачерпнула ложкой кашу. 

Я потянулся к ложке и подумал: хрен бы я стал есть, если бы дежурила Бульдог или Матрешка. 

Я думал, что все, что я требую – это нормального к себе отношения. 

Солнышко просунула руку под мою спину и постаралась ее помять. 

- Болит? Ну полежи еще… к обеду развяжу. 

Потом она ушла раскладывать наши таблетки по стаканчикам, и мне стало совсем тяжко. Я изгибался и хрипел. Обнаружилось, что если подняться дугой, то боль в спине на секунду отступит. Но когда ложишься обратно, она накидывается с новой силой. Я старался продержаться выгнутым как можно дольше, но тогда начинало сводить руки и бедра. Падать назад в провисшую сетку кровати было невыносимо. 

У меня было достаточно сил, чтобы орать и возмущаться, но Солнышко заглянула в надзорку, поставила в проходе стул и сказала:

- Посиди, я хоть чаю попью. 

И на пост уселся парень, которого я видел в туалете мельком, но не обращал особого внимания. Помнил только, что он всегда занимал место на подоконнике. Единственное место, с которого не видно унитазов и всех этих срущих-ссущих. 

Я знал, что его место никогда не занимают. 

Но меня мало волновало, почему, и кто это вообще. 

Теперь он сидел на посту и беседовал с полудурками.

- Синий! Ну как, все ссышься?

- Да, - застенчиво ответил рыхлый толстый Синий.

- А до сортира дойти не судьба?

Синий не обиделся, а только вздохнул. 

В это время с кровати снялся тощий Франки и отправился к выходу. 

Он был явно искалечен. Высокий череп, с торчащими пучками волос, мог принадлежать инопланетянину. Руки Франки были длинными неимоверно, бессильные пальцы висели, как пучок водорослей. Лоб у Франки занимал две трети лица, а рот, глаза и нос располагались на таком ничтожно маленьком пространстве, что казалось – их беспорядочно высыпали туда из коробки. 

Франки не разговаривал вообще. Он только пронзительно, по-дельфиньи, пищал. 

Иногда Франки что-то задумывал и пытался выйти из надзорки. Это был как раз тот случай. Он подошел к проему, покачиваясь, и собрался дальше. 

Парень поднял ногу и поставил ее так, чтобы перегородить дверной проем. 

- Назад. 

Франки покачался немного и попер вперед. 

- Назад, - миролюбиво сказал парень, но положил руку на живот Франки и толкнул его. 

Тот, размахивая руками и пища, рухнул в проходе между койками, и там замер, лежа ничком. 

- На хрена ты его так, - сказал я, забыв, что минуту назад сам ненавидел всю эту овощную братию. 

Парень перевел на меня взгляд светлых глаз, помолчал немного и сказал:

- Тебе-то какое дело, каша-в-голове?

Это было любимое выражение Матрешки, как я потом узнал. Но тогда я не знал и взбесился. Рванулся на этих вязках и взвыл. 

- Руки вывихнешь, - сказал парень. – Бульдожка же вязала. 

Прибежала Солнышко, дожевывая.

- Спасибо, Дима, - сказала она, а потом метнулась к Франки. – Ты чего, солнышко?

- Упал, - сказал Дима. – Там на линолеуме, видите, дыра? Он об нее спотыкается. 

Солнышко подняла тощего Франки и уложила его на кровать обратно. Он лежал безучастно. 

- Ну, я пошел, - сказал Дима. 

И отправился в туалет, вынимая из кармана пачку сигарет. 

Так я узнал его имя, но довольно скоро отодвинул его в сторону, потому что по-настоящему парня звали Геймер, и только под этим именем я его помню. 

Почему его так звали, неизвестно. Это имя пришло с ним еще с детского отделения, а до детского – родилось в НИИ ЦПЗ, где по нему ваяли какую-то диссертацию. В общем, Геймер обзавелся именем еще до того, как я в первый раз взял в руки нож, и даже до того, как я вообще мог себе представить, что чем-то отличаюсь от остальных.

Первые записи появляются в конце мая. После вязок меня продержали в надзорке еще месяц. Я больше не спрашивал у Саныча, можно ли меня перевести, просто ждал. И однажды Матрешка, поджимая кругло накрашенные губы, принесла мне стопку чистого белья и сказала:

- В двадцатую. 

Двадцатая была поднадзорной. Это значило, что можно переодеться в свою одежду и получить право иметь какие-то вещи вроде собственной пластиковой кружки, мыла и полотенца, можно ходить в столовую и вообще, передвигаться по отделению. В поднадзорной тоже не выключали ночью свет, но он был мягкий, оранжевый, а не яркий дневной, как в надзорке. Еще это значило, что при малейшем промахе я отправлюсь обратно в восемнадцатую. Но поста наблюдения напротив уже не было, и можно было разговаривать вечером или читать что-нибудь. 

Не позволялись еще мобильные телефоны и плееры – все эти штучки с проводами разрешались только с двадцать четвертой палаты. 

Ручки тоже не позволялись, но в дежурство Солнышка я приходил на пост, и она давала мне свою – писать под ее присмотром. 

Я радостно ухватился за идею ведения дневника, и под мерные рассказы Солнышка пытался записать все, что происходит вокруг.

Двадцать девятого мая я записал свои страдания по поводу сигарет. Дело было в том, что первое посещение моей мамы едва не обернулось скандалом, потому что она привезла мне уйму йогуртов и всего одну пачку сигарет. Я перерыл весь пакет, разбрасывая эти йогурты, и спросил:

- А сигарет – всё?

- Да, - сказал мама. – А тебе не хватит?

Я убить был готов. 

Три месяца давясь окурками и остатками, я рассчитывал на привилегию двадцатой в неограниченном посещении туалета и собирался курить целые сигареты тогда, когда мне вздумается.

- Сходи и купи еще. 

Мама развела руками:

- Я не думала, что… у меня денег-то только на обратную дорогу. 

В холле для посещений никого не было, кроме Матрешки, и она зорко наблюдала за мной. 

Сигареты в отделении – камень преткновения. Потом поймете, почему. 

Точно знаю, что Геймер из всего, что таскала ему его маман, себе брал только сигареты, а остальное скармливал бездонным нахлебникам. Это уже о многом говорило, потому что Геймер переступал таким образом через свою гордость. 

Помню, он рассказывал мне потом, как в детском отделении, где курение было запрещено, с большими сложностями пронесенная пачка служила признаком чуть ли не королевской власти, и порой «короли» пользовались ей в целях, о которых не говорят в нормальном обществе. 

Если бы я тогда сорвался, плыть мне обратно в надзорку. И я смог сдержаться. Понадеялся, что сумею растянуть эту пачку на четыре дня до следующего посещения. 

Даже рассчитал, сколько и когда буду курить. 

Но мои планы рухнули, как только я явился с пачкой в туалет. Геймера не было, он рисовал что-то в своей палате. В туалете уныло сидел на толчке какой-то полный идиот, а на скамеечке напротив – Шишкин и Дашка. 

Дашка – это был чернявый, вертлявый пацан с грязной косичкой, которая не расплеталась по причине неимоверной сальности. У Дашки были какие-то нарушения в опорно-двигательном или что-то вроде. Короче, он вихлялся в разные стороны, всем наступал на ноги, ронял все подряд и даже отлить ровно не мог, а потом ползал вокруг толчка с тряпкой, заливаясь слезами. 

С одной стороны, его можно было бы пожалеть, но при своей кажущейся несчастности, он был сука, натуральная стопроцентная тварь, скрывающая свою натуру за сладенькой улыбочкой. 

Я не знал тогда о Дашкином характере, но помнил, что Дашка пару раз оставлял мне покурить. 

Поэтому когда он сказал: 

- Бес! С сигаретами! А должок вернешь?

Я решил, что все нормально, и спросил:

- Тебе оставить?

- Мне целую, - сказал Дашка. 

Я прикинул. Два раза оставить – это как раз целая сигарета. И дал ему штучку. 

Шишкин посмотрел на меня и молча протянул руку. Он тоже когда-то что-то мне оставлял. 

Ему я тоже дал сигарету. 

Дашка докурил, потушил окурок и вышел из туалета, ударившись о дверной косяк. 

А через минуту в туалет хлынуло все отделение. Меня окружили, топчась и нависая, требовали сигарет. 

Во-первых, я не помнил, кто действительно делился со мной куревом, а кто нет. Во времена надзорки я был слегка затуманен. Во-вторых, я нервничал от количества людей, мне казалось, что в крохотном помещении они просто кишмя кишат, что все они лезут на меня, что им ничего не стоит меня уничтожить. 

Я принялся раздавать сигареты, не понимая, что дважды отдаю в одни и те же руки, что отдаю сигареты вообще некурящим, что руки у меня дрожат, а страх бьется в глотке. 

Меня теребили, дергали за рукав, тянули, и я запутался в словах, людях, движениях. 

И тут вошел Геймер. 

Оказалось, что меня отжали к его подоконнику, и я стою к окну спиной, занимая законное место Геймера. 

- Сигареты раздаешь? – спросил Геймер с любопытством. - Кто клич кинул?

Дашка за его спиной начал извиваться, выполз вперед, наступив на ноги Шишкину и ударившись об унитаз. 

- Долги раздает! – радостно сказал Дашка. – Я тебе первому хотел сказать, - сообщил он. – Но… 

Геймер преспокойно вырвал пачку из моих рук и заглянул в нее. Там оставалось четыре сигареты. 

Потом он развернулся, взял Дашку за шкирку и толкнул его к кафельной стене. Дашка повис, глядя на него с ужасом. 

- В следующий раз возьми его вот так, - сказал Геймер, оборачиваясь ко мне, - и сделай вот так… - И он коленом ударил Дашку в бок. 

Все моментально отвлеклись. Кто-то начал жаловаться на головные боли, кто-то пристроился отлить. 

Дашка высвободился, взялся рукой за бок и поковылял прочь.

В это время заглянула Матрешка:

- Где мой надзорник? 

На унитазе все так же скорбно восседал идиот. 

- Фу, - сказала Матрешка. – Накурили-то как. А ну брысь все отсюда!

И мы разошлись. 

Первое, что я тогда записал в своей тетради, было:

«Не знаю, как теперь жить без сигарет».

Пока я рассматривал эту запись и вспоминал, выкурил три сигареты. Синий дым повис пластом. Удовольствия – никакого. С удовольствием я курил только на Осенней улице, дом восемь. 

Дальше написаны довольно-таки бессвязные рассуждения о том, что есть два вида пациентов: нормальные и ненормальные, и как хорошо, что есть нормальные, вроде Геймера. 

За эти четыре дня, что я ждал нового посещения, я научился курить бычки. На подоконнике стояли кофейные банки-пепельницы. В них можно было найти бычок на пару-тройку тяг. Обычно сигареты докуривались до фильтра, и даже такие бычки были удачей. Никакой элитарности владельцы собственных пачек по отношению к баночникам не испытывали. Все знали – сегодня ты с пачкой, а завтра с бычком. 

Странно, что эта простая философия ни черта не действует в большом мире, но отлично осознается в туалете-курилке. 

Я нашел себе место – на боковом унитазе. Сидеть на скамеечке я не любил, мне не очень нравилось наблюдать за справляющими нужду, тем более, что среди них находились такие, кто снимал штаны, садился на толчок и находил какое-то странное удовольствие в беседах с тем, кто сидел напротив, и во время этой беседы запускали руку между ног и что-то там делали, и я знать не хотел, что именно.

Их было не принято игнорировать. С ними обычно разговаривали, глядя прямо в глаза, и вроде, разговор с ними клеился, но эти руки, опущенные в толчок, меня лично смущали. 

Иногда меня сгоняли, когда все толчки были заняты, и тогда я вынужден был торчать возле Геймера.

Курение бычков было первым расслабляющим шагом по отношению к жизни отделения, и вскоре я сделал и второй – начал приносить в туалет кофе. 

С кофе и чаем отдельная история. На все отделение был лишь один чайник, и он выставлялся в коридор только после ухода врачей и до отбоя. За это время все стремились выжрать как можно больше кофе, поэтому к чайнику выстраивалась очередь, мы зачастую ссорились из-за кипятка, но шепотом, потому что ругань возле него значила только одно: чайник заберут. 

Поначалу я не понимал, как можно сидеть с кофе и печеньками в сортире, но потом, задолбавшись пить кофе в пустой столовой, тоже притащил туда кружку. 

По большому счету, это тоже было запрещено, но дежурные смотрели на такие вылазки сквозь пальцы, поскольку надзорных после шести в сортире не было, а мы считались более-менее благонадежными.

Я принес эту кружку, она жгла мне пальцы, и торчать посередине я не мог, а лавочки и толчки были заняты. Тогда я пролез через толпу и поставил кружку на подоконник рядом с Геймером. 

Все замерли, и что-то должно было случиться, но Геймер был увлечен, и не обратил внимания. Он увлеченно рассказывал что-то, и я тоже стал слушать. 

- …и они спрашивают: сексом занимаешься? Я говорю, да. А там две такие молоденькие медсестрички, смотрят на меня и смущаются. Вдруг одна говорит – и нравится? А мне тринадцать лет. Я сам смутился и не пойму, что сказать. Нравится мне или нет? И зачем им это?

В это время Шишкин торжественно подошел к отверстию вентиляции, прислушался и сказал:

- Они готовят теракт в Москве. На Театральной, в девять утра, появится человек с черной сумкой. Мне надо завтра быть там и спасти людей. 

Его внимательно выслушали.

Геймер помолчал немного и спросил у меня:

- А ты чего здесь?

- Я голову себе разрезал, - сказал я, ощущая, что после заявления Шишкина эта информация никого не удивит. 

Никто не удивился. И не спросил, почему голову, а не руки. Врачи всегда спрашивали – почему голову?

А я не знал. 

Геймер протянул руку за своей кружкой, зеленой такой, и я протянул руку за своей, и мы соприкоснулись. 

Не уверен, что именно тогда я рассмотрел Геймера как следует. Мне теперь кажется, что я его с самого начала всего обсмотрел, но почему-то до этого момента все как-то туманно. 

В книгах часто пишут об электрическом разряде, который пробивается во время таких касаний. В нашем случае это был не разряд, а какое-то соучастие. Словно мы с Геймером долго делали общее дело, а теперь в надежде на то, что все случится правильно, держимся друг за друга, ожидая результата. 

Нас разогнали после отбоя, и спать я отправился с несколько шумящей головой, потому что мигом нафантазировал себе всяких недозволенных вещей, где Геймер играл роль послушного тела. Человека в нем я еще не признал. 

По правде говоря, я и не хотел знать, потому что характер и привычки Геймера мне поначалу не нравились и даже раздражали. 

Я считал, что нельзя жестоко обращаться с самыми увечными, а Геймер не стеснялся раздавать им пинков, особенно равнодушно обращаясь с ребятами вроде Франки. 

Мне не нравилось, что Геймер занимает в отделении какую-то отдельную нишу, и без проблем болтает с Санычем, который вообще обычно не задерживался возле пациента дольше, чем на пять минут, а в коридоре не обращал на нас внимания вовсе. 

Я сам пытался как-то у него что-то выяснить, и он не стал со мной разговаривать. 

С Геймером же Саныч общался и даже улыбался в разговоре. 

Именно Геймера сажали последить за оставленными постами, ему доверяли помощь в кормлении, ему удавалось выпросить нам лишний час после отбоя или чайник.

Геймер не мыл полы, Геймер не дежурил по кухне.

При таком положении было странно то, что у него не было свободного выхода. 

Свободный выход – определенная мечта. Каждый хотел получить заветную отметку в блокноте Письки, и после обеда уходить в большой мир, а возвращаться с покупками или просто с историей, как там все было. 

Был еще ограниченный выход – на территорию, и его у Геймера тоже не было, как и разрешения на выходные. 

В этом мы были с ним на равных, и меня это успокаивало. 

Те, у кого был свободный выход, тоже не мыли полов. Они просто платили кому-нибудь сигаретами или порно-журналом, и счастливчик драил полы за них. 

К Геймеру относились хорошо, хотя был у него и враг – сестра-хозяйка. 

Не знаю, имела ли она какое-нибудь отношение к психиатрии. Она постоянно сидела в своей комнатке и считала белье, а еще проводила уборки палат. 

Каждое утро нападению сестры-хозяйки подвергалась какая-либо палата. Она врывалась в шесть утра, будила всех, заставляла сдвигать кровати, перетряхивать матрасы, перестилать белье, мыть плинтуса, двери и подоконники. 

В нашей двадцатой лежал Ползун. Он был мирный и тихий, но очень пугливый и скромный. Еще он порой заводил рев, потому что считал, что из него ползут кишки. 

И вот в разгар припадка Ползуна сестра-хозяйка вытурила его из кровати и всучила тряпку. 

- Я не могу, не могу, - пытался объяснить Ползун. – Они упадут в ведро с грязной водой. 

- А ты прополощи, - сказала сестра-хозяйка. – Заебали вы меня. Все трудом лечится!

Мы покорно мыли плинтуса, а Ползун подошел к ведру с тряпкой в руке, уронил ее и начал делать движения, словно барышня, подбирающая юбки. Он с полчаса собирал что-то возле живота, потом присел над ведром и вдруг заорал так, что я подскочил под кроватью, где драил линолеум, и приложился головой о железную раму.

- Печень! – орал Ползун. – Заберите ее оттуда! – И ловил что-то в мутной воде. 

Потом он повалился набок, собрался в комок и снова закричал.

Его перевели в надзорку. 

Он перестал разговаривать и только таращился круглыми глазами. 

Я надеялся, что сестре-хозяйке сделают выговор или что-то вроде, но на следующий день в двадцать четвертой снова слышалось ее: «Только труд лечит!».

Геймер в отместку залечил сестру-хозяйку ее же лекарством.

А вышло так: она явилась в двадцать четвертую со своими ведрами и обнаружила там лазарет. Все население палаты лежало намертво, жалуясь на живот, голову и всякие разные боли.

Она долго дергала то одного, то другого, а Геймер сидел и наблюдал. 

- Вообще-то, - сказал он в итоге, - вам за уборку деньги платят. 

Сестра-хозяйка нашла источник бед, но почему-то спасовала перед Геймером. Она успела только сообщить, что труд лечит, и Геймер посоветовал ей подлечиться. 

Она мыла палату сама. Грузная и одышливая, ползала под кроватями, терла плинтуса, и завершила только к завтраку. 

Пассаж Геймера не остался незамеченным, и на обходе его пытались вывести на чистую воду, но он заявил, что не при чем, и палата его поддержала, сообщив, что действительно, всем было плохо. 

Саныч пообещал всем по трехлитровой клизме, и это было единственное, что он смог сделать. 

А вечером я шел к посту со своей тетрадью, и застал там Солнышко и сестру-хозяйку.

-…я же из-за него тогда чуть сама сюда не загремела, - говорила сестра-хозяйка. – Мне на работу после больничного… звонят, Ирина Ильинична, вы где? А я не могу. Боюсь до страсти. И руки переломанные болят… 

Она увидела меня и умолкла. И только потом сказала:

- Повыкидываю я твои писульки. Здесь тебе библиотека, что ли? Развел бумагомарание. Пыль одна. 

Первую его вспышку я увидел, когда пришла его мама. Это была красивая статная женщина. Великолепно одетая нестареющая блондинка с пронзительными голубыми глазами. Она выгружала на стол упаковки нарезки, йогурты, соки, коробочки с салатами, даже мороженое в ведерке… А Геймер стоял рядом и молчал, словно выжидая, когда же это наконец закончится и можно будет сбежать в туалет. 

Я его в чем-то понимал: сам воспринимал посещения матери очень болезненно. Меня бесила ее заячья напуганность, ее сюсюканье и то, что она больше ничем не могла мне помочь.

Так или иначе, но мы все считали матерей оплотом, к которому можно привалиться, когда становится совсем тяжко. Но в отделении все было не так. 

В отделении царил Саныч, а наши матери предавали нас, идя у него на поводу.

Я как-то жаловался своей матери, что у меня болит печень, и она правда болела, перегруженная таблетками. Я просил ее поговорить с Санычем, попросить замены лекарств. Она кивала мне сочувственно, а потом я узнал, что она даже не зашла в его кабинет. 

Они все считали, что Саныч – наше спасение, и не пытались нас отстоять. 

И все мы считали это предательством. 

Не знаю, как другие, но с тех пор я потерял к матери всякое доверие. 

Геймер, видимо, так намаялся по больницам, что это недоверие переросло в ненависть.

Он старался ни о чем ее не просить, но в тот день попросил. Он просил поговорить с Санычем, чтобы для него рассмотрели возможность ограниченного выхода. 

Его мать подняла глаза и сказала:

- Тебе пока нельзя. 

- Откуда ты знаешь?

- Не выпускают, значит, нельзя. 

Геймер развернулся и вышел. 

Он не забрал пакеты и еду, бросил даже сигареты, и все это принесла потом в его палату Матрешка. 

Я в это время болтался где-то у столовой, и когда пришел Шишкин и сказал, что Геймер «сорвался», я пошел посмотреть, в чем дело.

В туалет то и дело заглядывали любопытные. 

Геймер сидел на подоконнике, прижавшись затылком к решеткам окна. На полу валялся вдребезги разбитый телефон. 

Мне показалось, что он потерял сознание. Но почему тогда открытые глаза?..

Матрешка стояла рядом с Геймером и говорила:

- Пойдем, пойдем. Укольчик сделаем. 

В таких случаях она становилась ласковой и понимающей. 

Геймер не шевельнулся.

Глаза у него были светлые и чуть влажные. 

Я не выдержал и ушел в свою палату, и там мне кто-то сказал:

- Он уже год здесь. 

На улице стояли первые летние дни. Еще свежая зелень клубилась на деревьях. Солнце светило ровно и светло. 

Я подошел к окну и с тоской подумал, что не видел ни мартовских ручьев, ни первых почек. И еще подумал – а Геймер уже второй раз видит лето сквозь решетки и стекло.

Вечером того дня разразилась гроза. Набежали откуда-то черные тучи с пучком молний, и протянуло между небом и землей тугие струны дождя. Листва билась с ними насмерть, и, не выдерживая напора, иногда слетала с ветвей. 

В отделении было тихо. Мы вообще плохо реагируем на грозу. Кто-то боится, кто-то впадает в отчаяние. Я вот впал в отчаяние и пил кофе, сидя на подоконнике. 

Геймер спал, и я занял его место. 

Рядом на скамеечке сидел Дашка и то и дело ронял сигарету себе на штаны. 

- Голову ты резал, - сказал он, - а мне вот пробили. Пощупай. 

Я протянул руку и пощупал. Кривые какие-то линии, словно сомкнулась кора земли и образовала горную гряду. 

- Железкой, - добавил Дашка. 

- За что?

- Не знаю. 

- Ты из-за этого такой?

- Какой?

- Стукач. 

- Нет, - покачал головой Дашка. – Стукачом я и до этого был. 

- Понятно. 

Дашка не только стучал. Он еще и не глотал таблетки, мастерски пряча их где-то во рту, а потом прибегал и выплевывал в унитаз. 

Если медсестры все-таки замечали у него во рту непроглоченную таблетку, он приходил и вызывал у себя рвоту. Бесполезное дело вроде плацебо наоборот. 

Так вечно и было: то он блевал, то выбрасывал таблетки, и дело его никак не двигалось с мертвой точки. 

Ему чего-то не хватало, потому что привлекал он внимание к себе разными дурацкими способами: то пытался упасть в обморок в столовой, то выдумывал себе на обходе идиотские симптомы, то садился на пол показательно плакать. 

С ним нужно было ухо востро – он доносил Санычу все, что видел: у кого в двадцатой есть ручка, кто утром плакал под одеялом, кто в туалете делился опытом употребления наркоты. 

Все знали, что стучит именно он, и в отместку не сдавали Санычу то, что Дашка не жрет таблетки. Ведь, как ни странно, Дашка очень хотел выписаться, а это возможно было только при положительной динамике, которой не было и быть у него не могло, пока он так относился к приему лекарств. 

Лекарства у всех были разные. Геймер был кладезем информации по этому поводу и к нему бегали советоваться: «а мне добавили такую рыженькую», и он всегда знал, что это и зачем. 

Стопроцентно мы были уверены только в галоперидоле. Он выдавал себя жуткой неусидчивостью, и те, кто шатался по отделению, не находя себе места и не имея возможности присесть или прилечь, явно были его жертвами. 

Некоторые не выдерживали и начинали срываться, кто-то молился календарю в столовой – на нем был изображен Иисус, кто-то плакал, но галоперидол не отменялся никогда. 

Мне тоже как-то не повезло с побочками, когда добавился литий. Утром я заметил в своем стаканчике лишнюю большую таблетку, но до Геймера за консультацией дойти не успел. Меня подкосило в коридоре, я сидел, вспотевший и еле удерживал сознание. Тошнило меня так, будто провалился в самолете в череду воздушных ям. 

До кровати добрался еле-еле, и на обходе пожаловался Санычу, но тот, как всегда, не отреагировал. 

Перед обедом Геймер сам зашел ко мне, сел на край кровати и сказал:

- Это финлепсин. 

Я подвинулся, чтобы он сел нормально. Меня все еще воротило от всего. 

- К вам новенький, - сообщил Геймер. – Сестра-хозяйка с бельем бегает. 

Так появился Дит. Он был младше всех нас. В детском не хватило мест, и его закинули сюда. Его привез отец, встревоженный и уже отчужденный, как и все родители, которые оставляют нас здесь. 

У Дита была пижама и пакет с пряниками. Он миновал надзорку, потому что не был суицидником и аутоагрессором. Он был педофилом, как потом сказал Геймер. Это значило, что Дит застрял в детстве и не вылезал оттуда. Он хотел играть, читать книжки и дружить, а еще он постоянно жутко хотел курить, и у него не было ни одной сигареты. 

Пока я отлеживался и привыкал к литию, Дит свел близкую дружбу с Геймером. Он автоматически определил лидера и быстро забрался к нему под крыло. Геймер не возражал, делился с ним сигаретами, держал возле себя и разрешал Диту прибегать к нему в палату, где Дит усаживался на его кровать и что-то радостно лепетал. 

В этом ребенке все было милым до приторности, он ныл, капризничал и обижался, а потом бежал к обидчику с пряником или просил прощения, прижимаясь вплотную. 

Так получилось, что я нормально выбрался в туалет только дня через четыре после появления Дита, и он уже заебал меня в нашей палате хуже некуда. 

Поэтому я очень удивился, увидев, что Дит под контролем и защитой Геймера, и тот к нему очень благосклонен. 

Ко мне Дит прилепился по поводу упражнений. Однажды я решил от нечего делать покачать пресс и попросил Дита посидеть у меня на коленях в качестве противовеса.

После этого Дит просился ко мне на колени каждые десять минут. И каждые пятнадцать спрашивал:

- Не хочешь пресс покачать?

Я слал его на хуй разными способами, но он не понимал. 

Дит ко всем лепился хуже жвачки, и я считал, что его невозможно терпеть. 

Геймер считал иначе. 

Диту было пятнадцать, и еще у него не было матери, а отец приезжал очень редко, и с самого утра в день посещения Дит места себе не находил, все расписывал, как папа его любит и какие подарки привезет. Папа обычно привозил пряники, и тогда Дит говорил, что подарки отец просто забыл в машине и привезет их в следующий раз. Он говорил, что заказал подарки нам всем, и скоро они будут, нужно только подождать. 

После посещений отца он подолгу находился в какой-то прострации, ни на что не реагировал и никому не мешал, а утром воодушевлялся заново. 

Дит стал первым фрагом Геймера, который произошел на моих глазах. 

Я в тот период как-то устранился от Геймера и проводил много времени с Холодом, сумрачным вдумчивым парнишкой, подолгу рассказывающим об ангелах и их планах. 

Он не производил впечатления буйного, говорил очень уверенно и степенно, и меня развлекали эти ангельские истории. Холод часто жаловался мне, что таблетки отняли у него возможность слышать голоса ангелов, но он очень надеется, что вернется домой, и вернутся голоса. 

- Это избранность, - говорил он. – Не всем дано. Немудрено, что остальные пытаются этот дар перекрыть. 

Еще я изредка сидел с Годзиллой. Годзилла был очень скромен и тих. Он не курил, и потому в одиночку обычно сидел на банкетке напротив столовой. Я как-то заинтересовался им и присел рядом. 

Годзилла поворочался. Он был большой и неуклюжий. 

- Не спится? – спросил я. 

Обычно такие засыпали еще до отбоя. 

- Страшно, - ответил Годзилла. – Я боюсь спать.

И рассказал мне о своей беде. Раньше по ночам к нему приходил Годзилла и занимался с ним сексом. А теперь на ветках деревьев за окном сидят ниндзя и хотят его убить. 

О сексе с динозавром он говорил почти с нежностью, о ниндзя – с ужасом. 

И Годзилла и Холод были ребятами странными, но я привык к ним и с интересом слушал. 

Ангелы Холода, оказывается, как-то посоветовали ему убить соседа, и Холод караулил соседа на лестничной клетке, зажав в руке осколок тарелки – другого оружия он не нашел. Сосед так и не появился, и тогда ангелы сказали, что Холод должен отрезать себе голову. 

- Вот, - говорил он и показывал кривой толстый шрам на шее. 

Долго молчал, а потом доверительно сообщал:

- Тебе не понять. Это доступно только избранным. 

Пока я отрешался таким образом, произошло то, что произошло, и я упустил это из виду, и мне никто не сказал, потому что о фрагах Геймера не говорилось вслух. 

Диту разрешили отправиться домой на выходные. Он уже стал поспокойнее и не такой навязчивый, но перед выходными опять вскипел и места себе не находил. Бегал из палаты в палату, всем обещал подарки и говорил, что отец забирает его на два дня в Египет на личном самолете. 

Не помню, что я делал в эти выходные.

Нас оставалось мало, и из тех, кого не отпускали домой на субботу и воскресенье, нормальных было раз-два и обчелся. Я, Геймер и Шишкин, наверное. Дашка в счет не шел. 

- Блаженная тишина, - сказал я, закуривая. 

- Дита нет, - подтвердил Шишкин. 

- Неудивительно, что папаша его сюда сдал, - отозвался я. – От такого сыночка сам сдвинешься. 

Геймер молчал, а Дашка вдруг мерзко захихикал. 

- Не скучаешь? – он встал и неуклюже заплясал вокруг Геймера. – Напишешь письмо маленькому? 

Геймер поднял ладонь и отпихнул Дашку, а тому хватило, чтобы покатиться по полу, роняя банки-пепельницы. 

Дашка обжегся об упавшую сигарету, моментально раскис и выкрикнул дрожащим голосом:

- А я все знаю! Я все помню! Я Макса помню! И Елку помню! 

Геймер посмотрел на него с удивлением.

- Я тут при чем? – спросил он. 

- Это твои… твои… фраги!

Я впервые услышал это слово в таком контексте. 

- Идиот, - сказал Геймер и пожал плечами. 

- Он про кого? – спросил Шишкин, напрягая память. – Елка… я что-то слышал. «Десантник», вроде бы. 

- Да, шестой этаж, - согласился Геймер. – Он еще никак окно там открыть не мог, говорят, все руки изодрал. 

И они погрузились в воспоминания о своих былых соседях по палатам. Дашка скоро успокоился и начал поддакивать, а я докурил и вышел.

Я пришел на пост и спросил у Солнышка:

- А что, до конца никто не вылечивается?

Она разгадывала сканворд, но отвлеклась и помотала кудрявой головой:

- Сколько я здесь работаю… все обратно возвращаются. 

- Значит, они все здесь не первый раз?

- Некоторые в первый, - ответила Солнышко. – Ты вот в первый. 

- А Дима Аксёнов и Мишка Лебедев?

- Эти давно, - махнула рукой Солнышко. 

Мишка-Шишкин попадал на Осеннюю улицу с периодичностью раз в два года. Наступал момент, когда он начинал свято верить в цивилизацию шишек, беседовать с ними и получать от них приказания, и тогда сам плелся сдаваться, потому что шишки порой требовали невозможного. 

В понедельник вернулся Дит. Он действительно привез подарки – пакетик с разноцветными надувными шариками. 

- Мы забыли пакет с настоящими подарками дома, - деловито объяснял он. – Но я обещал и поэтому вот завернул в ларек и купил хоть это. Какой выбираешь? Только зеленый не трогай, это Геймеру.

Я порылся в пакетике и выбрал желтый шарик, потом надул его и привязал к своей кровати. Больше для Дита, чем для своего удовольствия. Дит покивал:

- Я знал, что ты очень их любишь. 

И ушел раздаривать остальные. 

На его подарки отреагировали по-разному, но все взяли по одному шарику. Все, кроме Геймера.

А вечером Дит умер. 

Когда он умирал, я был в курилке, и потом успел только увидеть, как ему приклеивают пластыри на челюсть. 

Его вынесли сначала в изолятор, а потом еще куда-то, и пока его тело лежало в изоляторе, мы, подавленные, курили в туалете, и говорил только Геймер. Он был как-то возбужден, глаза сияли.

- Это нормально, - говорил он. – Знаете, сколько таких бывает? Некоторые сразу после выписки опрокидываются, а некоторые прямо тут умудряются. Интересно, как это он?

Слухи были разными, но в итоге Солнышко поделилась со мной окончательной версией: у Дита был порок сердца. Отец купил ему таблеток по рецепту Саныча, и почему-то выдал их Диту лично. А тот наглотался таблеток, и сердце не выдержало. 

- Не стошнило его почему-то, - сказала Солнышко, утирая слезы. – Сколько вижу, все никак не привыкну, когда так вот быстро… 

Из-за шарика Дита я получил самый неприятный обход в своей жизни. Не знаю, что остальные сделали с шариками, а я оставил свой болтаться на кровати, и Саныч первым делом насел на этот факт:

- Что это?

- Шарик. 

- Зачем тебе он?

- Красиво.

- Что красиво?

Я нервничал. Сильно нервничал и старался отвечать односложно:

- Шарик красивый. На него приятно смотреть. 

- А тебе что, грустно?

Я окончательно смешался. Под взглядом Саныча пытался придумать, как объяснить, что иногда хочется каким-то образом проявить к умершему участие, и держать шарик на кровати – это хороший способ. 

Ничего придумать я не смог и поэтому спросил:

- Мне его снять?

- А вдруг тебе без него слишком грустно станет? В надзорку пойдешь?

Я не ответил. В обед в моем стаканчике появилась новая таблетка.

Мы быстро забыли Дита. Так было положено. Добровольный уход из жизни не порицается. Все было так, словно Дит собрал вещи и улетел с отцом в Египет, как и собирался. 

Только иногда я поглядывал на пустой изолятор со смешанным чувством приязни и грусти. 

После смерти Дита нам устроили общий шмон, и многие лишились всяких полезных вещиц, а зарядки от телефонов собрали и выдавали теперь по вечерам под контролем дежурных. Я знал, что моим записям конец, и придумал выход – собрал тетради, спрятал под футболку и отнес Геймеру. 

- Сестра-хозяйка их выкинет, - сказал я. – Подержи у себя на время шмона, а?

Геймер взял тетради и молча спрятал их под матрас. 

Я не был уверен, станет ли он читать записи или нет, но он все-таки нашел время и прочитал, а вернул мне их через неделю со странной писаниной в конце. Кривым почерком перечислялись города, начерчена была карта и накорябаны какие-то даты. 

- Это схема завоевания мира шишками, - сказал Геймер. – Извини, просто Шишкин никак не засыпал, и я ему дал лист, чтобы успокоился. 

Этим вечером он остался до отбоя в моей палате и был так дружелюбен и весел, что к нам подсел даже робкий Годзилла и сбивчиво пожаловался на свои беды. 

Геймер ему посочувствовал, и я ощутил, что все налаживается. Дашкины крики о фрагах отошли в сторону, превратившись в полный бред.

Я до сих пор не уверен, что Геймер действительно умел выводить некоторых людей на суицид. Технически это не сложно, и опыт общения с суицидниками у него был большой. Наверняка он знал закономерности некоторых случаев и некоторые слабые места пациентов с одинаковым диагнозом, но я не знаю, пользовался ли он этим. 

Вокруг него иногда вились такие слухи. Геймер присутствовал при всех суицидах, которые случались на Осенней улице, дом восемь. Но и без него такое тоже случалось, так что бессмысленно было валить на него ответственность. 

Как бы то ни было, если эти фраги были реальностью, я не возьмусь осуждать Геймера. 

Кто я такой, чтобы его судить. 

Я не сразу узнал, что Геймер практически беззащитен перед большим миром. В первую очередь потому, что образование он получил в НИИ ЦПЗ. 

- Приходили учителя из соседних школ, - рассказывал он потом. – У нас там был класс, уроки шли минут по двадцать. Я так закончил несколько классов. Но не все предметы были… и я не очень слушал. Они нас боялись. 

Его образование не стоило вообще ничего. НИИ каким-то образом проводило аттестацию для своих подопечных, но по факту в головах у них было пусто. Геймер не знал простейших вещей - и формула воды, и Пушкин, и дроби – все это существовало для него в качестве понятий, где-то слышанных слов, не более. 

Он явно понимал, что многое упущено и по-своему переживал, даже строил планы:

- Да пойду я еще учиться… - говорил он, - времени полно. 

Но его проблема была не только во времени. Проблема была в том, что Геймер неправильно воспринимал информацию. 

Когда у нас с ним появился ограниченный выход, я порой пытался ему что-нибудь рассказать и старался выбрать самое интересное. Начал я с истории и преподнес ему завлекательную картину завоеваний и падения великой империи. Я говорил где-то час, и Геймер слушал очень внимательно, а потом сказал:

- А что они там ели?

- Кто?

- Рабы. 

- При чем здесь это?

Оказалось, что Геймер усек только то, что в Риме была уйма рабов, и его теперь интересовало, что они ели, и где их хоронили. 

Ничего этого я не знал. 

Все остальное он просто не воспринял, я спрашивал его через пару дней, и он посмотрел на меня с удивлением. 

При этом он много читал. Но тоже странно воспринимал прочитанное. Он уделял внимание ничего не значащим мелочам и не брал в расчет основной сюжет. Я делился с ним книгами Фрая, и Геймер запомнил только облик Ехо, мог расписать его досконально, карту мог нарисовать, но не запомнил ни одного приключения и ни одного героя. 

Мне странно было видеть Геймера за книгой. Я смотрел, как он старательно переворачивает страницы, вчитывается, возвращается назад, и мне становилось тошно оттого, что где-то внутри Геймера есть сбой, который сводит все это старание на нет. 

- В процессе интересно, - сказал он, когда я спросил, зачем ему все это.

При этом он прекрасно помнил все, что случается с людьми. Помнил всех своих врачей, номера палат, все лекарства, диагнозы и назначения, все фразы и недомолвки. 

2. 

Это случилось с нашим Годзиллой. Мирным парнем, который никогда никого не трогал и переживал свои страхи в одиночку. Ночью он ждал нападения ниндзя молча, сжимая одеяло в запотевших руках. 

Мы иногда пытались ему помочь, шли к окну, рассматривали там что-то и сообщали Годзилле, что ниндзя передрались между собой и уходят, унося раненых, но он обычно отвечал:

- Сейчас придут новые. Они всегда меняются.

И успокаивался совсем ненадолго. 

Годзилла был единственным, кому в нашей палате разрешался мобильный телефон. Дело было в его мамаше, грузной плаксивой женщине. Только ей удавалось более-менее успокоить Годзиллу вечером, и она звонила ему и подолгу убеждала, что он в безопасности. Это иногда помогало, и потому Саныч позволил ему старенький телефончик.

Телефон этот Годзилла держал на своей тумбочке, и однажды, когда он куда-то вышел, в палату заглянул Геймер и уселся со мной поболтать. Не помню, о чем он говорил, но в процессе он взял телефон Годзиллы и задумчиво пощелкал по кнопкам. Он положил телефон назад, и потому я не придал этому значения. 

И вспомнил я об этом только перед сном, когда Годзилла вдруг разразился страшным ревом, вскочил в кровати и заметался по палате. Лицо у него было перекошенное и совершенно белое. Он сшиб тумбочку, ударился ногой о кровать и повалился на пол, продолжая страшно кричать. 

Прибежали дежурные, Годзиллу пытались успокоить, но он так бушевал, что пришлось вызывать санитаров, дежурящих на этаже. 

Они пришли, два молчаливых огра, и начали заламывать Годзиллу. Неизвестно, что тому почудилось, но он вырвался с нечеловеческой силой и завизжал:

- Не подходите!!! Не подходите!!!

Ему попалась тумбочка, которую он схватил и поднял. Из тумбочки посыпались кружки и тряпки. Огры переглянулись и начали действовать жестко. 

Они навалились на Годзиллу, который уже начал исходить пеной, и накрыли его целиком. Он дернулся и вдруг заверещал тоненько и жалобно. 

Через минуту его вынесли в надзорку, а следом побежала Солнышко с бинтами и шприцами. В свалке Годзилле сломали руку. 

Когда все утихло, я поднял телефон Годзиллы, рассчитывая после отдать медсестрам. Нажал на кнопку и увидел строку приветствия: «Ниндзя».

Меня передернуло. Я даже представить не мог, что подумал об этом Годзилла, но даже мне стало жутко.

На следующее утром Геймер как ни в чем ни бывало сидел на посту у надзорки.

Я подошел и сказал ему:

- Ты с чего такое гавно, Геймер?

Он посмотрел на меня так же удивленно, как когда-то на Дашку, упомянувшего фраги. 

- Не с той ноги встал?

- Зачем ты его пугаешь?

- А зачем он боится?

По этому поводу я написал совершенно двинутое рассуждение о мире и Геймере в нем. Мне казалось, что Геймер сам вместилище страхов и потому так яростно и жестоко борется со страхами в других. Я писал очень красиво и старательно, а потом кто-то нассал в чайник, и запись оборвалась.

Подозревали Дашку. Взять стоящий на подоконнике чайник в вечерние часы, когда половина спит, а половина в курилке уже с кружками, - проще простого. И отлить в него за шторкой тоже. 

История умалчивает о том, кто вскипятил мочу и попробовал заваренный на ней чаек, но такой несчастный существовал, и мы нарвались на скандал с Бульдогом, и лишились чайника.

Она сняла его вместе с нагревательным диском и заперла в комнате сестры-хозяйки. 

Кофеманы взвыли. Кое-кто уже готов был пить и мочу, лишь бы с кофе, но Геймер вывернул краны над раковиной, подождал немного и сказал:

- Заваривать можно.

Из кранов действительно шпарил почти кипяток, и мы скоро заварили им кофе и расселись.

Вкус мерзковатый, но терпеть можно. 

Были там вечера, когда в курилке все орали, хохотали и закуривали ее до черноты, а были вечера, когда на нас нападал сплин и немочь, мы расходились по кроватям, и там думали каждый о своем. Иногда в курилке оставались двое-трое и, если везло, умудрялись досидеть до полуночи. 

В тот вечер остались мы с Геймером, и Шишкин. 

Дышать стало легче, двигаться приятнее. 

Правда, то и дело прибегал кто-то заспанный отлить, но быстро уходил.

- К нам приедет какое-то светило, - сообщил Шишкин. – Говорят, он сам выбирает подходящие истории болезней и берется назначать новое лечение… И еще говорят, что многие у него вылечиваются. 

Геймер рассмеялся:

- Сколько живу, никогда таких умельцев не видел. 

- Тебе-то он зачем? – спросил я. – У тебя все в норме.

Шишкин покачал головой:

- Не прав ты, Бес. Меня вот в сентябре уже выпишут, а Геймер второй год на улицу носа не кажет… 

Я прикурил новую сигарету от предыдущей. 

- Ты хочешь сказать, что твое царство шишек не чета геймерову диагнозу?

У меня вообще в голове не укладывалось такое сравнение. 

Геймер фыркнул. 

- Светила обычно по царствам шишек и специализируются, - сказал он. – Вот увидишь. Меня он не возьмет. 

На его лице было прямо-таки отвращение. 

Я пожал плечами. Меня это вовсе не касалось. Таких, как я – пачками. 

- Но раз ты идешь на ВТЭК, - гнул свое Шишкин, - то тебе есть смысл к нему попроситься. Зачем тебе нерабочая группа? 

- Я не иду на ВТЭК, - отрезал Геймер. – Никакой группы у меня не будет. 

- Я слышал, что тебя уже записали. 

- Кто? – ошарашенно спросил Геймер.

- Мама твоя с Санычем разговаривала. 

Геймер спрыгнул с подоконника и кинулся куда-то. 

Мы с Шишкиным остались одни. 

- А я вот на маслозаводе работаю, - сказал Шишкин. – Слежу, как пробочки закручиваются на бутылках. Выпишусь и вернусь. Там уже привыкли. 

Я вспоминаю следующий день и то, как пронзительно ощутил тогда Геймера. Мне в голову лезут странные мысли – странно, что я не могу больше почувствовать то, что чувствовал к нему. Дело, наверное, в том, что тогда был этап жизни, на котором я жил душой, а сейчас я живу рассудком. Приятно знать, что сейчас меня любит и приятно кого-то любить, но все эти переживания приглушенные, общечеловечески-правильные и скучные. 

И теперь я листаю тетради, в которых нет ни одной страницы без его имени, и понимаю, что сейчас мне просто лень думать о ком-то так внимательно, как я думал тогда о нем.

Суббота – банный день. Это значило, что нас выстраивали в очередь с мылом и полотенцами, открывали комнату, где стояла чугунная чудовищная ванна, покрытая рыжими пятнами, и запускали нас туда по двое, держа дверь открытой нараспашку. 

Это поначалу меня смущало, потому что я просто не умел намываться при толпе народа, пялившегося в проем, но потом я привык и быстро отмывался и так же быстро вытирался, стоя на ледяном кафеле. 

Никогда проблем не возникало, и не возникло бы, если не дежурила в эту субботу Солнышко. Она пыталась сделать процесс менее откровенным и шла против правил – прикрывала дверь, оставляя небольшой зазор, регулируемый шваброй. Таким образом, ванную скрывало от коридора, но сама она могла заглянуть в любой момент. 

На пары нас разбивали потому, что нужно было успеть с помывкой до обеда, и то мы еле укладывались. 

Бульдог и Матрешка делили нас по двое самостоятельно, а Солнышко оставляла выбор пары на наш откуп. Поэтому Геймер присел рядом со мной на банкетку и накинул на голову синее мохнатое полотенце. 

Он сильно переживал из-за этого светила и ВТЭКа, поэтому дурачился как ребенок. 

- У меня мыло закончилось, - сказал он. 

- У меня есть. 

Мы выждали очередь, прошли в ванную, где было адски холодно, а на стенах и потолке пузырями отходила краска, и принялись раздеваться. 

Солнышко прикрыла дверь, оставив небольшую щель, и крикнула:

- Десять минут!

Я снял штаны и трусы, затолкал их за трубу и повернулся к Геймеру. 

До этого в коридоре я сидел и думал о том, что вот, мыло на двоих, не очень удобно… и не вспоминал о своих прежних фантазиях. 

И они не вернулись в своем прежнем виде – теперь я не просто видел Геймера, я знал Геймера. Мы жили здесь почти полгода, и жили так откровенно, как не живут даже семьи. Видели друг друга и плачущими, и разбитыми, и в припадках, и в отчаянии. 

И мы знали, что никогда не будем винить друг друга за эти проявления. Любой во внешнем мире скажет, что мужчины не плачут, что срываются только истерички, а сильный человек не должен впадать в уныние. 

На Осенней улице не принято такого говорить. Там мы были такими, какие есть. 

- Холодно, - сказал Геймер и полез в ванну. 

Он потянулся и включил душ, который фыркнул и обдал нас обоих горячей водой. Подставляя бока и плечи, я низко опустил голову, чтобы Геймер не видел моих глаз. Если Саныч по ним что-то определяет, то и Геймер тоже, наверное, может. 

Душ шипел, Геймер захватил мое мыло и деловито намылил руки и живот, а я просто стоял. Хотелось обнять его, положить голову ему на плечо и стоять так, и чтобы все вокруг катилось в ебеня. 

Ничего этого я сделать не мог, но быстро прокрутил все в голове, и оттого мой член начал подниматься. Я чувствовал приятный спазм пониже солнечного сплетения и ничего не мог поделать, воображение сорвалось с цепи и мелькающие передо мной мокрые локти, лопатки и задница Геймера целомудренности моим мечтам не добавляли. 

Если бы Солнышко не закрыла дверь, я не чувствовал бы такого, наверное. Но мы впервые оказались с ним наедине, и факт обособленности и интимности разогнал мое желание до неостановимого импульса. 

Геймер присел и положил мыло на бортик. Потом опомнился, взял его и повернулся ко мне:

- На.

С его волос капало. Мокрая челка прилипла ко лбу маленькими треугольничками. Непонятно, почему волосы слипаются именно так. 

Он глянул вниз, прищурился и поджал губы. 

Я не стал суетиться, закрываться или спешно лезть из ванны прочь. Это было глупо, и я было решил превратить все в шутку, мол, что только этому хую не вздумается… 

Но тут случилось одновременно две вещи: Солнышко потянула швабру из-под двери, а Геймер размашисто и очень больно ударил меня в лицо. 

- Мальчики! – она заглянула с прежней своей улыбкой, но улыбка увяла, и осталось только обычное ее ласковое выражение лица. – Ну что у вас тут такое… 

Я помотал головой, показывая, что ничего. 

Геймер стоял, почти полностью заслоняя меня от нее. 

- Мне показалось, что Бес пьет мой шампунь, - пожал плечами он. – Хотел отобрать у него бутылку и задел случайно. 

- Да, - сказал я, наклоняясь, чтобы смыть кровь с губы. 

Если честно, я не сразу понял, почему Геймер меня ударил, и чувствовал обиду и разочарование. 

К таким ощущениям я привык. Большинство парней, которые мне нравились, рано или поздно рвались набить мне табло, но от Геймера я удара не ожидал. 

Привык к тому, что все наши реакции и отправления совершаются на виду, что все мы совершенно спокойны по этому поводу, и порой находятся такие, кто страдающим от лекарственного запора помогают избавиться от содержимого кишки с помощью собственных рук. 

Привык и потому был уверен, что нужно только вовремя пошутить, чтобы разрядить обстановку. 

И сильно расстроился. Меня охватила черная безысходная тоска, и снова заболела душа, молчавшая уже несколько дней. Ночью я проснулся в слезах. Мне снилось, что я стою на крыльце колледжа и меня тошнит, я кусками выблевываю что-то скользкое, а потом кровь начинает литься у меня из горла, а внизу толпа народа, и все они показывают на меня пальцами и смеются. Я весь дрожал, мне было невыносимо обидно, и вдруг появилась девушка в белом халате и увела меня от толпы к фонтанчику, у которого я смог умыться. Я умывался и плакал от обиды, как потом оказалось, по-настоящему плакал, потому что проснулся, снова задыхаясь, и еле смог скрыть этот факт. 

В воскресенье я избегал Геймера. Он тоже не рвался со мной общаться и даже сел за другой столик в столовой.

Я слышал, как Шишкин все бубнит ему о светиле, но Геймер молчал. 

- Хотя бы крышки закручивать… - говорил Шишкин. – Как я на маслозаводе. Уже человеческая хорошая работа. Так что поговори с Санычем… 

Вечером, когда в столовой подняли стулья, а в коридоре начали менять свет на оранжевый ночной, я увидел Геймера одиноко сидящим на банкетке. Он так держал руки и плечи, что мне показалось – его парализовало. 

Я присел рядом:

- ВТЭК – это еще год здесь, - сказал Геймер без вступительной речи. – Бес, я больше половины жизни по больницам. 

В его голосе не было жалобы, просто констатация факта.

- Откажись.

- Я звонил маме, - помолчав, ответил Геймер. – Она говорит, что меня не очень легко содержать… в таких условиях. И что вреда не будет, если я буду получать от государства какие-то деньги и льготы. Она сказала, что я все равно не могу работать… и должен подумать о ее положении. 

- Почему ты не можешь работать? – разозлился я. – Геймер, у тебя руки и ноги на месте. Ты самый нормальный здесь человек, нормальнее меня. Ты ни разу не резал себе глотку и не спасал мир во имя короля шишек. Из тебя не ползут кишки и тебя не трахает Годзилла.

Геймер протянул руку и взял у меня тетрадь с вложенной ручкой. 

Вот его рисунок. Нарисованный когда-то под оранжевыми лампами в тишине засыпающего отделения. 

Маленький замок со рвом вокруг. Замок из одних стен, без единой башни или окна, без флагов, мостов и лестниц. Практически коробочка, но с зубцами. 

Я сидел и наблюдал, как он рисует. От штриха к штриху он становился раздраженнее, словно кто-то иглу ему под ногти загонял. Он начал кусать губы, дергаться, злиться, а потом, не доведя дело до конца, отшвырнул мою тетрадку, с хрустом сломал ручку и сказал, заикаясь:

- В-все?

Я промолчал отчасти из-за того, что не понял смысла его демонстрации, отчасти оттого, что теперь не знал, как объяснится за ручку с Солнышком. 

Понедельник ознаменовался двумя событиями – перед самым обходом меня затормошили, всучили мне белье и отправили в двадцать четвертую, торопя, чтобы я попал к Санычу уже там. Я пошел к двадцать четвертой и неловко застыл в дверях, потому что вся врачебная братия была на обходе. Коровушка поводила бедрами, Писька грызла ручку, а Умник сверкал очками. На кровати у окна сидел Дашка и ревел. С ним, видимо, только что покончили, и теперь нависли над Геймером. 

- Александр Александрович… - начал Геймер. 

Меня он не видел. 

- Где голоса остались? – спросил Саныч. 

- Там же. 

- Где?

- Один тут, - и Геймер показал на горло, - один здесь, - и показал повыше.

- Из головы ушел?

- Да. Александр… 

И тут встрял Умник:

- Какой сегодня день?

- Понедельник. 

- А число?

Геймер смешался. 

Я не выдержал:

- Да какая разница, знает он число или нет? Как будто все нормальные люди всегда помнят числа. 

Саныч не обратил на меня внимания, а Умник повернулся:

- Жертва агрессии, - сказал он, намекая на мою разбитую губу. 

- Я в школе сто раз дрался, - ответил я. – И что? Повод?

Умник тонко улыбнулся. 

- Вы и сейчас крайне агрессивны, молодой человек. 

Имени моего он, похоже, не помнил. 

- И что? – я уперся в этот вопрос, потому что хотел наконец понять, в чем дело. Почему наша грусть – ненормальная, а грусть остальных людей – нормальна, почему когда мы смеемся, нам говорят, что мы в эйфории, а когда мы плачем – что мы в депрессии? Куда нам деваться со своими эмоциями, если каждая из них – симптом? Почему от знания дня недели зависит наше будущее, а от ссоры – содержимое стаканчика с таблетками?

Саныч одним жестом показал – хватит. И позволил Геймеру говорить. 

Геймер поднял глаза:

- Можно не толкать меня пока на ВТЭК? Я слышал, что к нам приедет профессор… и хочу, чтобы ему показали мою историю болезни. 

Коровушка с Писькой переглянулись. 

Саныч хохотнул:

- Инопланетяне нашептали?

Я бы взбесился, но Геймер только улыбнулся. 

- Ну правда же. 

Саныч поразмыслил. 

- Потом решим. 

И вышел вместе со свитой, оставив меня без обхода. 

За эту свою «агрессию» вечером я схлопотал новую таблетку в стаканчике, но Геймеру ничего не сказал. 

Двадцать четвертая – палата маленькая. В ней по-домашнему уютные зеленые покрывала, темнота ночью и отсутствие прямого надзора. Из-за тесноты кровати были сдвинуты, и мне досталось место рядом с Геймером. 

Напротив у окна королем-одиночкой лежал Дашка. Причина была проста – он так болтался, что во сне мог кого-нибудь зашибить. 

Меня близость с Геймером взволновала так, что в шесть вечера я уже ходил с трясущимися руками и весь белый. 

Этого никто не заметил, потому что в этот вечер умер Франки. Он спал весь день, а вечером не проснулся. 

- У них есть какая-то часть сознания, - сказал Геймер, - которая что-то понимает. И когда эта часть вдруг понимает, что из себя представляет остальное… они дохнут. 

Не знаю, прав ли он был. Но мне представилась живая мысль в полной темноте. Ослепшее самосознание, которое наконец-то прозрело и решило, что лучше отключить себя. 

Странно, но оказалось, что у Франки очень чувствительная мама. Она часто прибегала раньше, длинная, высохшая как палка, в дурацкой шерстяной юбке в пол. Бормотала что-то Франки на ушко, а иногда выводила его погулять в коридор. Он гордо шел впереди, пища и размахивая руками, а она семенила сзади, раскорячившись, как вратарь, чтобы удержать его, если он начнет заваливаться. 

Она приехала к восьми часам и огласила коридор таким воплем, что дежурным пришлось впороть ей в вену что-то из нашего арсенала. 

Она билась над мертвым Франки, похожая на паучиху или высохший куст, и все никак не давала вынести его в изолятор. 

- Такое впечатление, что он был нормальный и открытки ей на Восьмое марта рисовал, - проворчал Геймер, прислушиваясь. 

Неожиданно разрыдался Шишкин, но быстро утих. 

Муторно было. В отделении быстро установилась тишина, никто не требовал чайник и не хотел сидеть после отбоя. 

Мы разошлись, я лег в свою кровать, поерзал на приятно-свежем белье и закрыл глаза. 

Свет давно выключили, темнота напоминала мне дом и мою комнату, где спишь в полной тишине, где никто не храпит, не скрипит кроватью и не шарится по тумбочкам, хлопая дверцами. 

Я так старался представить себе дом, что вздрогнул, когда Геймер вдруг повернулся, согнутым коленом уперся в мое колено и сказал почти неслышимым шепотом:

- Ты не представляешь, какие есть таблеточки на твой случай… 

«Таблеточки» - нежное слово, которым пользуются все: и врачи, и медсестры, и пациенты. 

- На мой случай? – тоже еле слышно переспросил я, так и оставшись неподвижным. То место, куда под стыком одеял уперлось колено Геймера, показалось мне облизанным огромным горячим зверем. 

Геймер одними глазами сумел расшифровать свои слова, его колено шевельнулось, и я понял, почему он ударил меня в ванной. 

Его голова лежала на подушке так близко, будто мы семейная пара, которая приобрела наконец, двуспальную кровать. 

Я еле дышал. Мне казалось, что любой звук может разбудить Дашку или Шишкина, и от волнения пересыхало горло. Шансов, что кто-то заглянет в двадцать четвертую, было мало, но их никто не исключал. 

Уверенность в том, что Геймер не шутит, пробралась ко мне вместе с его рукой, которой он провел вдоль моего бедра. 

Театр масок, вот что я думаю теперь. Держали безразличные лица, боясь проявить малейшее искажение, даже прикрыть глаза. И двигаться боялись – так и лежали холмиками. Мы образовали с Геймером ракушку, состоящую из двух согнутых спин-створок, и в центре ее, надежно укрытом шатром одеял, он пальцами потихоньку трогал мой литой член, то кольцом захватывая головку, то проводя по выпирающей вене, то ювелирно прищипывая уздечку. 

Меня не хватило даже на минуту. Слишком долго никто меня не касался, и потому я был как те люди с редким заболеванием кожи, от прикосновения к которой остаются раны. Только я не ранами обзавелся, а острыми приступами кайфа, аж ноги судорогой свело. 

Наверное, я мог бы тогда нас обоих сдать, потому что в момент оргазма просто мозг потерял, и развернулся, выгнулся, задышал чаще, чем следовало. 

Геймер мгновенно переместил руку и зажал мне рот влажной ладонью. Она соскользнула сначала, теплая от спермы и с запахом перемолотой зеленой листвы, но он снова закрыл мне рот, уже жестче. 

Я посмотрел на него. Он зажал кончик языка зубами и держал крепко, и я его поцеловал, все еще наглухо беспечный после того, что выходит за рамки всех запретов, правил и распорядков. 

Он недоуменно дернулся, а потом рванулся с кровати, нарочито громко хлопнул дверцей тумбочки, и сказал вполголоса:

- Бес, хорош на мою сторону заваливаться. Слышишь? Или спишь?

В сентябре мы с Геймером получили ограниченный выход. И ему, и мне привезли вещи и обувь, но лично я никуда идти не намеревался, вдруг спасовав перед выходом наружу. Мне было достаточно того, что я могу это сделать. 

Если бы не Геймер, я бы никуда и не вылез. Но он растолкал меня в пять часов и сказал:

- Пойдем.

- Куда?

- В церковь. 

- Куда?!

Геймер порылся в тумбочке и показал мне две погнутые желтые свечки в каком-то пуху. 

- Надо за этих… поставить.

- Ты свихнулся, - шептал я ему, пока одевался. – За самоубийц не ставят. Их даже не отпевают и зарывают на помойке, а не на кладбище. 

- Хуйня, - ответил мне Геймер, зашнуровывая кроссовки. 

Больница на Осенней улице – целая группа корпусов, огороженная в центре города. Интересный акустический эффект этого ограждения заключается в том, что на территории больницы всегда тихо. Слышно только, как шумят деревья, а их много, очень много. Наш корпус считается «новым», хотя выстроен в семидесятые. Остальные корпуса – лаборатории, электросон, всякие души и стационары, - это бревенчатые двухэтажные здания, украшенные красивой тонкой резьбой. 

- Это дома какого-то ученого, - пояснил мне Геймер. – У него была дочь-шизофреничка, и для нее он устроил здесь больницу, чтобы не скучно было одной. И деревья вот высадили. 

Маленькая церковь появилась здесь на месте старой деревянной, которая когда-то сгорела. Новая – синенькое строение с единственным куполом, на котором горело сентябрьское солнце. 

Возле церкви мне пришлось присесть на лавочку. От свежего воздуха, который поначалу я готов был грызть, как теплый хлеб, закружилась голова. 

Листва висела утомленная и кое-где пронзительно-желтая. От яркого цвета болели глаза, а пространство вокруг вращалось, пугая своими масштабами. Я шел и то и дело искал стену, чтобы облокотиться, но стен не было. 

Геймер не обращал внимания на мои размахивания руками, и это было очень приятно. Сам он тоже шагал нетвердо, покачиваясь, и здесь, на улице, я разглядел: он небольшого роста, у него на затылке забавно топорщатся темные волосы, а шея белая, напряженная. 

Ему привезли какую-то ветровку с неясными надписями, черные джинсы и синюю водолазку – все новое и с этикетками, которые он содрал зубами. Вещи ему не понравились, он ворчал и злился, но надел и теперь был так похож на всех моих друзей разом, что мне даже подумалось: вот они все – в Геймере. 

- Вон оттуда суп возят, - показал мне он на приземистый домик, похожий на живодерню. – Нам выход дали, значит, будем теперь котлы таскать… 

Я тихонько дышал и смотрел на купол церкви. Геймер, ожидая, достал пачку сигарет и закурил. Дым повлекся сначала медленно, а потом дунул ветер, и рассеял его в пыль. 

- Тут курить, по-моему, нельзя, - неуверенно сказал я.

- Нам все можно, - ответил Геймер. – Поверь уж. Что бы мы ни делали – с нас никакого спроса. Если решишь кого-то убить – мочи смело. Три года назад у нас лежал такой. На освидетельствовании до суда. Три года свидетельствовали, а он жрал и спал. Засудить так и не смогли. 

- Я три года тут не выдержу, - рассмеялся я. 

Геймер пожал плечами. 

- Какая разница, где твой дом. 

Мы зашли в церковь, и там оказался какой-то развалившийся по полу мужик в пижаме, и батюшка, на которого Геймер внимания не обратил. Он уверенно поставил две свечи, подпалив фитили зажигалкой, и замер.

Сосредоточенный и серьезный, он застрял там, и в это время меня поймал батюшка.

- Доброе утро, - сказал он. 

Маленький, с желтой бородкой клинышком и с такими глазами, которые обычно рисуют у Христа. 

Я кивнул. 

Потом подумал – я ничего не ел и не курил, может, мне поможет, если я скину с себя свой страх перед жизнью и покаюсь в нем?

Так я нарвался на причастие и исповедь. 

Забыл обо всем и, стоя на коленях, долго объяснял: в мире есть угроза. Она не в машинах, не в вероятности несчастного случая, а просто в самом факте существования мира. Она бесплотна, но наполняет все вокруг. Это как страшный сон, в котором монстр не показывается. Когда я вижу людей, дома и все остальное, я боюсь. Люди – как скопище полипов, бесстрастных и странных. В них может оказаться что угодно. Что угодно смотрит на меня их глазами. ЧТО УГОДНО. Понимаете? 

Вышел я совершенно разбитым. Скука и апатия выкрасили деревья в серый цвет. 

Мы молча пошли назад в корпус, а по дороге Геймер сказал:

- Если ставить им свечки, то огоньки будут освещать дорогу назад. 

Свое убежище он показал мне не сразу. По-моему, это случилось в тот день, когда светило докатилось до больницы на Осенней улице. Появилась табличка с фамилией и регалиями, и отделение затихло, надеясь на тот момент, когда на обходе скажут заветное: «После обеда в сто двенадцатую».

Геймер делал вид, что ему плевать, и разговоров о светиле тщательно избегал.

В это время в наших отношениях наметился глубокий горячий разлом. Дело было в том, что я выздоравливал. Меньше стало таблеток, меньше вопросов на обходе, Саныч смотрел на меня весело, да я и сам начинал ощущать, что отделение бледнеет, а жизнь вне, в большом мире, становится в моем воображении все ярче. 

Мы с Геймером бродили по территории, пинали листья, разговаривали о чем-то и ни о чем, и я предлагал ему:

- Скажи на обходе, что нет у тебя больше голосов и дело с концом. 

- Дебил, - отзывался Геймер, но поначалу ничего объяснять не хотел. 

Но потом я его достал, и он взорвался:

- Ну, скажу, ну, выпустят меня! А дальше что делать буду? Что я буду с ними делать? – И он показал на свое горло. 

Я вызнавал у него адрес, хотя бы станцию метро, пытался объяснить, что после смогу с ним видеться, потому что от станции до станции невелик путь. Что мы будем гулять, что сможем говорить друг другу что угодно, даже пить пиво, не опасаясь побочек и усиления контроля. Я рассказывал ему о своих любимых местах и строил планы.

Геймер слушал молча и никакой радости не выказывал, и меня это взбесило. 

- Тебе насрать, что ли?

Геймер остановился.

- Здесь был аптечный склад, - сказал он и показал на крошечный домик с заколоченными окнами. – А потом его взломали какие-то нарики снаружи, и склада теперь нет. 

- Ау, - сказал я. 

И Геймер повернулся. 

Стоял он, широко расставив ноги и держа руки в карманах. 

- Не выдумывай, Бес, - коротко сказал он.

- Почему?

- Потому что здесь – это здесь, а там – это там.

- Да с чего ты взял?

- Я знаю, - ответил Геймер. – Я раньше тоже таким был… даже блокнот с адресами и телефонами где-то дома валяется. 

Примерно в это время нам дали свободный выход, и Геймер поразил меня тем, что перед выходом в город вытребовал у матери свою старую одежду, и оказался в камуфляжных штанах, ботинках из ассортимента «Камелота», оранжевой куртке и еще – в маске. Купил он ее, говорил, в «Рок-культуре». Это был кожаный черный намордник с выпирающим гребнем шипов, обращенных наружу. Маска закрывала его лицо до самых глаз, и застегивалась несколькими ремнями на затылке. 

Когда он ее напялил, я понял, как привык к лицу Геймера и как хочу его видеть. 

Но он наотрез отказался ее снимать.

Когда мы оба вышли через пропускной, обогнули шлагбаум и оказались на пешеходной дорожке, по которой тащились разноцветные люди, то неосознанно взялись за руки. Не ладошками, а сцепились пальцами. 

Я все еще боялся людей, Геймер – не знаю.

Но мы смело прошли через дорогу (я обливался потом) и вперлись в магазин, чтобы купить сигарет.

Там меня и накрыло. Все окружение мигом стало враждебным. На меня все смотрели. Если на меня не смотрели, значит, им противно было на меня смотреть. Если проходили мимо меня, значит, что-то затевали. Если обходили, значит, брезговали.

Я еле держался на ногах. Все эти лица, голоса и прочая дрянь меня полностью дезориентировали. 

Геймер то и дело ловил меня взглядом, и я цеплялся за его молчаливую поддержку, как за крючки, на которые можно наглухо застегнуть душу. 

Сигарет мы купили, но когда вышли, я еле дышал. 

От Геймера на улице не то, что шарахались… скорее, относились подчеркнуто небрежно, мол, и не таких видали, все в порядке, мы понимаем, что каждый имеет право на самовыражение.

Эта единая волна была куда проще и лучше, чем те путаные флюиды, что ощущал я.

- Мне тоже надо что-то вроде, - сказал я потом и потрогал шипы на его маске. 

- Ты думаешь, что я от них прячусь? – с вызовом спросил Геймер.

Я отрицательно покачал головой. 

Еще меня полоснуло ревностью. Геймер в больнице – это парень в вытертых штанах. Геймер на улице – это какой-то андеграунд-зверь, не принадлежащий никому.

Эти вылазки мне не нравились, в общем, и скоро мы забили на них, предпочитая оставаться на территории.

И Геймер показал мне убежище.

За той самой заколоченной аптекой, которая стояла в углу периметра, окруженная кустарником и осинами, было свалено несколько бетонных блоков. Если забраться на них и спрыгнуть, то окажешься зажат в треугольнике между стеной аптеки и двумя плитами забора.

Там тоже рос какой-то чахлый кустик, а земля была засыпана прелой листвой. Еще там валялся чурбачок, и висела паутина. 

- Я его года четыре назад принес, - сказал Геймер, катая чурбачок ботинком. – Сидеть не на чем было. 

- Про это место никто не знает?

- Никогда никого здесь не видел. 

Две теплые осенние недели мы с Геймером провели в убежище. Точнее, было и другое: мы ходили за котлами с супом, ползали по утрам и мыли плинтуса, по утрам ждали обходов, вечерами курили в туалете, а ночами почти недвижимо касались друг друга, боясь дышать и шевелиться, но запомнилось всерьез мне только убежище. 

Над ним висел кусок яркого голубого неба и желтая ветка. От стены аптечного склада пахло деревом и сухой старой краской. Мы даже паутину не стали трогать и пытались кормить паука кусками сардельки. 

Я садился на чурбачок, а Геймер расстилал куртку и садился мне под ноги так, что его голова оказывалась на моих коленях.

Я наклонялся и целовал его. Получалось забавно – вверх ногами, но какая нам была разница.

Иногда мы так и оставались сидеть, прижавшись к губам друг друга, закрывали глаза и дремали под тусклым, но еще теплым осенним солнцем. Его дыхание и мое дыхание.

Я нашел у Геймера морщину на лбу и приучился ее разглаживать, и оказалось, что когда он успокаивается, эта полоска исчезает.

- Расслабляюсь, - пояснил он. – Нет необходимости таращиться. 

Там мы добрались наконец и до секса. Наши отношения никогда не были прозрачными, скорее, оборотневыми. Днем и в отделении мы были друзьями, ночью и в убежище – кем-то другим. 

Я не смог бы, наверное, это сделать, если бы Геймер однажды не напросился сам. Он спихнул меня с чурбачка и поцеловал, а руками залез мне под толстовку. Его прикосновения запомнились мне навсегда, потому что было ощущение, что между нами нет ничего лишнего.

Позже, пару лет спустя, с другим парнем я был сильно разочарован, потому что казалось – он меня гладит через толстый слой раздражающей бумаги. 

Геймер же и расстегнул мне джинсы, и усмехнулся, глядя на член:

- Ночной боец.

- Пограничник, - сказал я.

- Разведчик. 

И он наклонился и взял мой член в теплый рот, прижав его слегка поначалу, а потом плотно обхватив губами. 

Я несколько минут плавал в желто-синей дымке неба и ветки, потому что запрокинул голову и смотрел сквозь ресницы, и гладил затылок Геймера, пропуская прядки волос между пальцев.

А потом вскочил, чуть не сбросив его на землю, и помог ему стянуть джинсы и трусы до колен. 

Места в убежище было всего-ничего, и я прижал Геймера к стене аптечного склада, потревожив паутину, приподнял его на руках и криво как-то усадил на себя. Получилось, что мой член ткнулся ему под яйца. 

Тогда Геймер рукой оперся на бетонную плиту, и я смог контролировать процесс. 

Он сначала кусал губы, закрыв глаза и прислушиваясь к ощущениям, потом дернулся, затылком ударившись о стену. Посыпались чешуйки старой краски.

- Геймер, - сказал я.

- Нормально, - ответил он. 

Я обнимал его, чувствуя то горячую кожу, то молнию куртки, то складки задранной водолазки, и таскал его то вверх, то вниз. Пальцы руки, которой он держался за стену, сжались в кулак. Он уперся кулаком, и потом на бетоне остались маленькие темные пятнышки крови из разодранных костяшек. 

Помню, что меня бесила ветка, потому что болталась в такт нам, и мне очень хотелось ее сломать. 

Он запрокинул голову, закрыл глаза, расслабленно улыбаясь. Губы у него были влажные и с отметинами от зубов. 

После того, как из меня вылилось все, что только можно, в трудных сладких спазмах я уткнулся носом в его шею, ослаб, и мы повалились набок, запутавшись в куртках, спущенных джинсах, руках и ногах. 

Таким беспечным комком, ни о чем не заботясь, лежали и отдыхали. Геймер дышал мне в ухо, а я нашел на его боку обнаженное местечко и гладил тихонько. 

Пахло листвой, острой, пряной, и нашим общим запахом: лекарств, кожи и спермы. 

- Я подумал… - лениво сказал Геймер. – Если светило возьмет меня на лечение, то можно будет потом и в городе попробовать встретиться.

Нас сдал Дашка. Все-таки, его кровать стояла от наших в двух шагах, а сам он, хоть и был сладенький и угодливый, но в стукачестве находил какое-то особое наслаждение. Не знаю, как и что именно он сказал врачам, но в один из дней нас с Геймером остановили у железной двери. 

Бульдог потянула меня за рукав и сказала:

- А ну, снимай боты! Ишь, повадились вдвоем ходить. 

Геймер повернулся.

- А в чем проблема-то?

- А нечего вместе гулять, - сказала Бульдог. – Не курорт. Вышел, свежим воздухом подышал и назад. Потом второй пошел. Александра Александровича распоряжение. 

Я вспомнил: вчера вечером Дашка, юля по всей своей кровати, как собачий хвост, добивался у Саныча аудиенции. Тот ему редко отказывал, потому что Дашка волок на хвосте ценную для оздоровительного процесса информацию. 

Меня накрыло такой черной злобой, что я молча развернулся и пошел назад. 

В палате Дашки не оказалось. 

- Где эта херня? – спросил я у Шишкина, который паковал пакеты – на следующей неделе он собирался выписываться и постоянно складывал вещи. Потом вынимал все обратно и опять складывал. 

- Дашку к светилу повели, - ответил Шишкин, шурша пакетами. 

Он посмотрел на меня и встревожился. 

- Бес? Бес, прячься быстро куда-нибудь, у тебя лицо дикое, запалят – месяц накинут сверху.

Я ринулся в туалет, закурил, взобрался на подоконник и сумел разглядеть через плохо замазанное окно: Геймер ходит по тропинке взад-вперед, опустив голову.

Если бы я не знал, что с другой стороны стекла железные решетки, я бы кинулся на него, пробил и рухнул вниз. 

- Бес.

Я обернулся.

- Хочешь?

Шишкин протягивал мне овсяное печенье. 

Я ответил:

- Нет.

И закурил следующую. 

Дашки не было долго. Он вернулся в тихий час, когда Геймер лежал уже, укрывшись с головой, а я просто тупо смотрел в потолок.

Дашка вернулся и принялся тоже шуршать пакетами. 

- Какого хуя, Даша? – вполголоса сказал я.

Он понял мой вопрос по-своему и объявил радостным шепотом:

- Меня перевозят! К Денису Алексеевичу в клинику. Говорят, массаж там… и все такое. И все будет отлично. Три часа всякое спрашивали: где болит, что дрожит. 

- Когда? – вылез из-под одеяла Геймер. 

- Сегодня. Денис Алексеевич уезжает и меня забирает. Я уже маме позвонил. 

Дашка был спасен. Мне стало не до него, потому что Геймер вдруг начал белеть. Сначала у него побелели губы, показав множество складок и морщин, потом скулы, потом лоб. 

Дашка смотрел со своей кровати с любопытством. 

Шишкин поднялся на локте и посоветовал:

- Плесни на него.

Я нащупал на тумбочке бутылку, открутил пробку зубами и вылил почти половину на Геймера. 

Его волосы снова слиплись треугольничками, несколько секунд он молчал, а потом рассмеялся:

- Бес, ты чего? Ты чего, Бес?

Губы у него нехорошо дрожали. Нервно. Но мне подумалось: все нормально. Чего это я? Он сто раз выдавал всякие дикости, и я всегда пережидал, зная, что это нормально. Так чего схватился сейчас?

Светило уехало, раздав всем врачам рукопожатия и похохотав в коридоре густым басом. Вечером в нашей палате появилась пустая кровать. Бульдог принесла чистое белье, кинула на застеленный колючим одеялом матрас, и сказала:

- Давай сюда, Аксёнов. 

Геймер послушно поднялся и принялся застилать постель. Расправлял простынь, старательно запихивал кончики одеяла в уголки, а потом уселся на свое новое место с тетрадкой и карандашом. 

- Бес, - позвал он. – Покажи мне кое-что.

Я подсел к нему, радуясь, что его приступ прошел, и все входит в норму: подумаешь, разделили, но ведь мы по-прежнему рядом и вместе. 

- Как пишется «фраг»?

Я показал. В его тетрадке с кучей каких-то штрихов и зачеркиваний, которые он считал рисунками, крупно вывел: «FRAG»

- Ага, - сказал Геймер и, наклонив голову, долго смотрел на надпись. 

В моей тетрадке вложен лист. Его я нашел на тумбочке Геймера позже. Весь он, как школьная пропись, исписан аккуратными круглыми буквами: frag, frag, frag…

Нет ничего подлее того, что случилось после.

Помню свой страх. Я сидел на лавочке в пустом туалете, Геймер на подоконнике, опустив ресницы. 

- Да ладно тебе, - пытался утешить я, - ты же сам говорил – нет таких умников, чтобы тебя вылечить… Они все по царствам шишек специалисты… или вон, по Дашке…

Геймер молчал, и вдруг мне показалось, что слушает он не меня. А когда он поднял глаза, я обмерз. Из Геймера на меня смотрел кто-то. Кто-то был в нем, и смотрел через него, как мы смотрим через дверной глазок. 

И этот кто-то растянул губы Геймера в ответ на мои утешения. 

Я боролся за него до последнего. Я пытался дотянуться до любой возможности его спасти, но в тот день все было против меня. Выспавшегося веселого Геймера без проблем отпустили погулять на территорию и забили тревогу только тогда, когда он не вернулся к обеду.

Тут же упал «железный занавес» - никого из отделения не выпускать. 

Шепотом и вслух делились предположениями: Геймер сбежал. Геймера ловит милиция. Геймера видели на соседней станции метро. Геймер поехал домой. 

Меня засыпали вопросами: а что, а как… а что говорил, а куда собирался.

Я знал, что территорию прочесали вдоль и поперек, но Геймера не нашли. Не знаю насчет милиции, практики ловли сбежавших психов у нас нет, но маму его точно предупредили. 

Она приехала к четырем часам, благоухающая, в кокетливо повязанном малиновом шарфике, и отправилась к Санычу.

Я места себе не находил и выкурил столько сигарет, что блевал с полчаса желудочным соком. Есть я не мог. 

Прижался лбом к стеклу в столовой, унимая жар в голове, но потом снова заметался и кинулся к календарю с Христом, у которого вдруг вздумал что-то выпрашивать, но не нашел нужных слов.

Христос смотрел на меня безучастно. 

Потом я пытался читать. Я залез на кровать, сел, пробежал глазами пару строк и чуть не взвыл: Геймера нет, где же ты, Геймер?

Тогда мне и попался на глаза исписанный им листок. 

И чем больше я смотрел на этот листок, тем больше понимал, что это, и зачем Геймер это делал.

- Один тоже так убежал, - сказал Шишкин. – А потом под электричку попал. 

- Пошел ты нааа хуй, Шишкин! – взвыл я и кинулся в коридор.

И случилось странное. В коридоре, у подоконника, стоял Саныч. Его белый халат непрочно держался на покатых плечах. Торчала розовая лысина, а под ней ровная волнистая грядка седины. 

- Сан Саныч, - сказал я, подойдя к нему, - выпустите меня по территории пробежаться.

Он никогда не разговаривал с нами вне палат. Всегда летел по коридору этаким громовержцем, молчаливым, со сдвинутыми бровями. А теперь почему-то не ушел, но и на меня не посмотрел. 

Саныч смотрел за окно, где метались в ожидании первого ледяного ливня напуганные деревья. Бурая грязь ползла по небу, кое-где желтея, словно старый синяк. 

- Геймер просто расстроен, что его не пустили к этому профессору, - сказал я. – И я знаю, где он сейчас.

- Я, пожалуй, тоже, - сказал Саныч. 

Он по-прежнему на меня не смотрел, поблекшие глаза его неподвижно уперлись в одну только ему известную точку в прорехах туч. 

- Вы его историю болезни профессору не отдавали? – дошло до меня. 

Только так я мог объяснить состояние Саныча.

Вдруг меня кто-то дернул за рукав. 

- Ты чего, бес такой, врачу мешаешь?

- Пусть, - сказал Саныч Бульдогу. – На выписку парень идет. Можно и поговорить. 

Она сердито дернула меня еще раз, но ушла, поскрипывая тапками по линолеуму. 

- Я его врач, - медленно, с наливающейся раскатами хрипотцой, сказал Саныч. Потом откашлялся. – Давно уже. Пять раз отсюда самолично выписывал. 

Темнело стремительно. Ночь, сгущающаяся внизу, пожирала Геймера. 

- Я ему врач, но не отец и не мать. И решений таких не принимаю. У него есть родители. 

И тут меня озарило. Эта духами пахнущая дама, что прибегала сегодня. 

«Меня нелегко содержать… здесь»

«Инвалидность – это деньги и льготы»

- Он же мог его вылечить, - только и сказал я. 

- Никто прежде не мог, - ответил Саныч. – И она уже не верила. 

Он повернулся и наконец-то посмотрел на меня. Не так, как на обходах, сканируя и оценивая, а так, будто я забрал его любимую газету и выдрал из нее самые интересные страницы. 

- Все, брысь. 

- Можно я выйду на территорию?

- Брысь, я сказал. За тебя я все еще отвечаю. 

И он ушел, уже по-прежнему прямой, властный и молчаливый.

Всю ночь я боролся с той завшивевшей тусклой частью моей душонки, что нашептывала мне: «И правильно. Ну что бы ты с ним дальше делал? Куда тебе его такого? Успокойся, все случилось, как надо… Ради тебя случилось».

Я плакал, закусив уголок подушки. Наверное, в эту ночь вокруг больницы на деревьях сидели ниндзя, по коридору, пища, бродил обрадованный свободой Франки, а Дит подбегал ко мне с пакетом шариков и спрашивал: «Тебе какой? Только не зеленый. Зеленый Геймеру».

Или это снилось мне в полубреду?

Я все-таки уснул, правда, потому что ощущал его рядом со мной, чувствовал его колено и теплую ладонь, которую он вложил в мою руку. И я успокоился, потому что это случилось, и заснул, с облегчением подумав: «Все как прежде. Это был сон».

И даже без опаски и без сомнения погладил плечо Геймера, а потом крепко обнял, и, по-моему, снова плакал, боясь рассказать ему, что мне пригрезилось, чтобы это никогда не сбылось, чтобы не накликать беду. 

Утром я встал совершенно разбитый. В груди ломило. Душа выла и бушевала в темной своей клетке. 

В коридоре позвякивала тележка, на которой возили в отделение котлы с едой. 

Я вышел и увидел: Солнышко застилает тележку газетками. 

- Помочь? – спросил я. 

- А что? – сказала она, выпрямляясь. – Что помочь?

- На кухню сходить. 

Она несколько секунд раздумывала. Видно, что-то сложилось верно, ведь я шел на выписку, а таскать котлы было нелегко, а еще Солнышко была из тех, кто не всегда соблюдал правила…

- Тужурку только накинь, - сказала она. – Дождь все собирается-собирается… Холодно.

Тужурки эти висели на крючках в зале для посещений, и мы натягивали их поочередно, когда в непогоду ходили за едой. 

Я надел пропахшую сотней пациентов серую ватную робу и вышел вслед за Солнышком. Она заперла железную дверь на ключ и мы втащили в дряхлый лифт нашу разболтанную тележку.

Солнышко стояла, держа в руках прихватки для горячих котлов, маленькая и нахмуренная. 

На улице сыро и противно выл ветер. 

Утро, когда отделение еще спит – самое время для походов за едой, и в начале сентября мы с Геймером напрашивались на каждую такую утреннюю прогулку. 

Даже катались на тележках, пока однажды Бульдог не вытянула меня грязной тряпкой и не пригрозила, что не возьмет больше на кухню. 

Я пошел по тропинке вдоль корпусов, таща за собой дребезжащую тележку.

Она прыгала по сырому асфальту и то и дело сбивалась с пути.

- Марина Анатольевна, - сказал я, когда показалась кухня, а за ней – купол церкви. – Давайте свернем. 

- Куда это?

- К аптечному складу. 

- Нельзя, - хмуро сказала она и кинула прихватки на тележку. – Вези давай.

- Там Геймер. 

- Кто? Где?

- Там. 

У Солнышка стало лицо горгульи. 

Ощерив зубы, она задышала тяжело и приказала:

- А ну веди! Чего встал! Веди быстрее!

И сама побежала вперед, сначала медленно, как уточка, а потом быстрее.

Я кинулся следом. 

Мы бежали, продираясь сквозь мокрые кусты, скользя по листве, а тележка осталась на дорожке.

- Быстро!!! - закричала она, когда я полез на бетонные блоки. – Что он? Быыыстро!!!

Я забрался наверх и там остановился, схватившись рукой за осклизлую ветку.

Сначала мне показалось, что внизу ворох тряпья. Потом я увидел руку. Очень белая, с синими пятнами, она лежала вверх морщинистой ладонью. В трещинки закатились коричневатые нити. Потом мне показалось, что над рукой дохлая взлохмаченная кошка. 

Но у кошки были человеческие глаза: один выкаченный, а второй прищуренный, с упавшим веком. Потом я увидел еще что-то – какую-то разломленную штуку.

И понял, что пахнет кровью. 

На стене по-прежнему оставались полустертые пятнышки с того раза, как Геймер поранился, упираясь кулаком в бетон, но они не могли издавать такой острый кровяной запах.

Меня толкнуло под бок. Это Солнышко, которая все это время кричала что-то внизу, не выдержала и влезла следом. Ее холодное дыхание свистело у меня над ухом. 

- Маааама… - почему-то простонала Солнышко.

«FRUG»

Это слово Геймер вырезал на своем предплечье до того, как загнал себе в горло кусок лезвия. 

И только после того, как я рассмотрел буквы, мне стало по-настоящему больно. 

Я знаю, почему – потому что эта ошибка значила куда больше, чем его смерть. 

Его смерть. Она росла в нем на протяжении многих часов. Он изрыл вокруг землю, ободрал стену, вывернулся почти из всей одежды. 

Он начал еще тогда, когда я разговаривал с Санычем. Слишком непрочным был мост, по которому он пытался перебраться на ту сторону – всего лишь половинка лезвия.

Дальше мне надо остановиться и перестать читать. В груди начинает ломить. Плохой признак. Я не вписался в пророчество Солнышка и больше на Осенней улице никогда не появлялся. Сначала была ремиссия, а потом я понял, что если увижу железную дверь на Осенней улице, то за ней меня встретит Геймер и только Геймер. 

И тогда я стану его последним фрагом, а такого нельзя позволить, потому что у меня есть дело: я снабжаю его темный путь огоньками, по которым он когда-нибудь найдет дорогу назад.