Ирина Ринц

Ноль Овна: Сны Веры Павловны

Аннотация
Британский журналист случайно узнаёт о существовании тайного Ордена уранистов. Он хочет написать об этой организации статью, но его коллега Джон Смит отговаривает его от расследования, считая заявленную тему слишком одиозной и не интересной широкой публике.

Глава 1

Смит грохнул о столешницу пивной кружкой и дико захохотал:

— Орден уранистов?! Это закрытый клуб для содомитов что ли? Вместо служения прекрасной даме они совершают подвиги во славу нежных юношей?

Он ржал как конь и всхрюкивал как свинья, пока Том брезгливо стирал платком брызги пива со своего пиджака.

— Нет, Джон. Это что-то вроде масонской ложи, — хмуро возразил он.

— Час от часу не легче. — Смит немного успокоился и снова припал к кружке, собирая рыжими усами пивную пену. — «Извращенцы готовятся захватить власть над миром!». Даже в нашей газетке поместить такую статейку можно будет только в разделе страшилок между заметками о бородатой женщине и Кентервильском привидении.

— Напрасно ты шутишь. — Том вынул из кармана потрёпанную брошюрку с символом Урана на обложке. — Ко мне в руки случайно попал устав этого самого ордена. Можно подготовить серьёзную публикацию.

Смит обтёр усы салфеткой и протянул руку за книжечкой.

— Детишки, небось, игрались в рыцарей, — проворчал он, разглядывая бледно отпечатанный на пишущей машинке текст. — «Основной задачей Ордена является обеспечение необходимых условий для выполнения жизненной задачи каждого из входящих в него братьев…» Скукотища! — Он бросил самодельную книжечку на забрызганный пивом стол. — Где планы по захвату мира? Где тайное правительство? Никто не будет это читать, Томми. Лучше пойди на бега и сделай горячий репортаж о подпольном тотализаторе, раз уж тебе так хочется разоблачений.

Смит взял свою шляпу и грузно поднялся из-за стола. В баре было дымно и шумно, поэтому он слегка наклонился, чтобы Том расслышал его слова.

— Будь проще, Томми. Пиши то, что людям интересно, и так, чтобы их зацепить. Сделай из этой истории комикс. Если эти уранисты не в том смысле уранисты, что обыватель привык, так сочини из них педерастов, подай их погорячее. Да под острым соусом! Пусть они с помощью заговора или чёрной магии, например, пытаются опидарасить весь мир. Вот это уже будет бестселлер! Что они там у тебя ищут — знания? Пусть охотятся за артефактами, пусть лучше золото ищут! Да хоть философский камень! Читатель хочет отдохнуть, Томми, хочет развлечься яркой сказкой. Поэтому, чтобы тебя читали, нужно угодить вкусу толпы. Ведь это она платит денежку за нашу газетку.

Том мрачно смотрел вслед пробирающемуся через заполненный зал тучному коллеге, а когда перевёл взгляд обратно на стол, брошюрки там уже не было. Он судорожно захлопал себя по карманам, заозирался. От его стола в разные стороны расходились: официант с заставленным пустыми кружками подносом, усталый клерк, выглядывающий свободное место, и мальчишка-посыльный. За кем из них бежать и кого трясти, было непонятно.

— Компенсация.

От внезапно раздавшегося над ухом голоса Том даже подпрыгнул на стуле. И дико покосился на бутылку виски, которую официант поставил перед ним.

— Что?

— Просили передать, что это компенсация, — терпеливо повторил официант.

— Кто просил?

— Какой-то хлыщ. Вот там он сидел. — Официант показал на пустой столик в дальнем углу, за который уже усаживался вымотанный работой клерк.

— Ясно. Спасибо.

Том взял в руки бутылку, бултыхнул внутри янтарного цвета жидкость. Припомнить человека, который сидел за дальним столиком, он при всём желании не мог, потому что даже не смотрел в ту сторону с тех пор, как пришёл. Следовало бы, наверное, подробнее расспросить официанта о внешности хлыща, что передал бутылку, обратиться к тем, кто сидел рядом — может, они заметили, кто забрал брошюру. Однако Джон был прав, и не настолько волнующей была тайна, чтобы за неё цепляться. Какие-то хранители никому не нужных знаний, которые сбились в кучку, чтобы поддерживать друг друга, и в самом деле, вряд ли будут интересны читателю. Масоны-извращенцы или закрытый клуб учёных-содомитов привлекли бы, конечно, больше внимания публики, но о них нельзя было написать по цензурным соображениям.

Том вздохнул, сунул виски в карман и побрёл к выходу. В конце концов у него почти уже закончена статья о проститутках — её-то точно оторвут с руками!

Глава 2

С улицы в окна затекала подкрашенная электричеством ночь. По стенам скользили плотные тени и полосы света. День кончился внезапно — рабочий день. Световой истаял часа два или даже три назад.

Пасмурным ватным утром дела толпились просителями — обидчивые, требовательные, назойливые. Мозг щёлкал задачи по протоколу маршрутизатора — ловил, распределял пакеты информации. День рассыпа́лся на детали. Очередной безвкусный день. И вдруг — будто ветка сирени хлестнула по лицу — запах восточных благовоний, яркая россыпь глянца: мандалы, поющие чаши, обещания пробуждения, очищения и гармонии.

Артемий Иванович перебрал рекламные буклеты, глянул вопросительно поверх узких лекторских очков.

— Нельзя ли принять какие-то меры? — с отчётливым укором откликнулся на его взгляд священник.

Скелетная худоба, рафинированная интеллигентность и катастрофическая беззащитность — отец Марк мог бы проповедовать евангельские истины одним своим видом. Тонкие кости, словно пяльцы, натягивали кожу на его птичьих руках, а тяжёлый на вид наперсный крест, казалось, должен был больно бить его по рёбрам, столь скудно прикрытым плотью.

— Какие меры? Лицензии выдавать? — Артемий Иванович был сух и вежлив. Но во взгляде его не читалось вызова — только усталость.

Священник заправил за ухо младенческую русую кудряшку и с надеждой перевёл взгляд на второго иерея, который был гораздо плотнее и плечистей — коротко стриженный, жизнерадостный, но заметно приглушивший свой темперамент волевым аскетическим усилием. Он едва ли ни поминутно хмурился, словно опасаясь оскорбить своей оптимистической бодростью каких-нибудь больных и несчастных.

— Наш храм находится буквально в трёхстах метрах от этого эзотерического центра. Это соседство очень нам мешает. Понимаете, стоит труда удерживать людей на тонкой ниточке христианского пути. А тут — такой соблазн. Не надо тратить годы, прилагать усилий, всё тебе за умеренную плату якобы почистят, настроят, гармонизируют…

— И всё равно я не понимаю, почему вы пришли к нам. — Артемий Иванович сцепил пальцы в замок, украдкой прочитывая на бейджике, приколотом под значком выпускника Московской духовной академии: «Евгений Голунов, иерей»

— Но ведь все эти колдуны, маги, экстрасенсы — они же в вашем ведении? Разве нет?

— Пидарасов забыли, — сухо добавил Артемий Иванович, опуская глаза. Поправил вечно бликующие очки.

— Что, простите? — растерялся благовоспитанный отец Марк.

— Мы не занимаемся ни магией, ни колдовством, — раздельно и внятно произнёс Артемий Иванович — будто надиктовывал текст иностранцам. — Наш Орден представляет интересы исследователей, специалистов в оккультных дисциплинах, а это, — он отодвинул от себя празднично яркие листовки, — не наши подопечные.

— А чьи? — Светлые глаза отца Марка переливались влажным серым шёлком, когда он растерянно моргал, обводя присутствующих умоляющим взглядом.

«Шеверов» прочитал на его бейдже Артемий Иванович. У субтильного Марка Шеверова академического значка не было. Значит, университет закончил. Потому что не может возникнуть такая концентрация интеллигентности в человеке без фундаментального высшего образования! Филолог наверняка. Скорее всего на скрипке играет. Или на фортепиано. С такими-то пальцами!

Артемий Иванович поразмыслил ещё немного и предположил:

— Ничьи?

Отец Евгений, неодобрительно покачал головой, вздыхая, сгрёб эзотерические рекламки.

— Так не бывает, — твёрдо возразил он. И требовательно взглянул на сухого и словно бы перекисью обесцвеченного заведующего архивом — не в том смысле, что тот был альбиносом, а в смысле производимого им невнятного впечатления.

Артемий Иванович только плечами на это пожал.

— Всё, что я могу, это проверить, есть ли в нашем архиве какая-нибудь информация касательно тех персоналий, чьи имена указаны в этих листовках. Но это будет потерей времени, ещё раз вам говорю. Наши подопечные подобным не занимаются — они исследователи и прибывают сюда с конкретными, довольно узкими задачами. Если они состоят в школах, орденах и братствах, то это традиционные школы, ордена и братства, а не секты, группы в соцсетях или семинары доморощенных коучей. Оставляйте официальный запрос, получите подробную справку или подборку дел на каждого, кто в нашей картотеке найдётся.

— А я слышал, что одно из ваших братств занимается религиозной мистикой. Там ведь есть люди, которые могут нам помочь? Хотя бы проконсультировать. — Отец Евгений не торопился убирать глянцевые бумажки с рекламой, которые, к своему возмущению, нашёл в этот раз прямо в храме возле свечного ящика — обстукивал, подравнивая, тонкую стопку о столешницу.

Артемий Иванович обречённо кивнул.

— Есть.

— Тогда, может быть, вы проводите нас к тому, кто в вашей конторе главный? — Отец Евгений как-то по-купечески простовато, но солидно огладил заросшие короткой густой бородой щёки.

— Пойдёмте, — смиренно согласился Артемий Иванович.

Сотрудники с интересом косились на начальника информационно-аналитического отдела, шагающего по этажу в сопровождении двух священников, чьи рясы эпично раскачивались в такт шагам, а широкие рукава словно крылья задевали проходящих по коридору мимо. Многие до сих пор не привыкли к переменам в его образе. Долгие годы Артемий Иванович напоминал подростка-отличника — и телосложением своим безвозрастным, и брючками-рубашками, в которые неизменно одевался, и косым пробором в пыльно-русых волосах. С новым Тёмой в шитом на заказ строгом чёрном костюме и шёлковом галстуке некоторые теперь забывали поздороваться, потому что не узнавали.

— С тобой хотят поговорить два священника, — притворив за собой дверь, бесцветно доложил он отцу. Артемий Иванович был уверен, что оставшиеся в приёмной иереи уже прочитали табличку на двери: «Рашидов Иван Семёнович» и сообразили, что у приведшего их сюда заведующего архивом та же фамилия, и теперь прикидывают, насколько близко их родство — привычный сценарий.

— О! Вестники смерти, — благодушно воскликнул Иван Семёнович. Его внешность была ничем особо не примечательна, кроме разве что слегка крючковатого носа, который выдавал его восточное происхождение. — Что же привело их сюда?

— Просят оградить. Ты же знаешь, они всегда хотят для себя особых условий.

— Их можно понять. — Иван Семёнович откинулся в кресле и привычно одёрнул жилет — на работу он всегда приходил в костюме-тройке. — Раньше была цензура, были законы. Была христианская империя, православный царь. Да и потом новая власть держала в узде всех этих цветастых, горластых блаженных.

— Не там они ищут защиты. Вечно путают царя земного и Царя Небесного, — скептически поджал губы Артемий Иванович. У него был кукольно-маленький рот и привычка выражать большинство эмоций таким нехитрым способом, как складывание губ сердечком, придавала ему открыточного очарования. Артемий Иванович об этом не знал, и продолжал умилять окружающих этой трогательной гримасой.

— Ой, Тёма, не заносись… — Иван Семёнович погрозил сыну пальцем. Сделал он это ласково и даже игриво, но Артемий Иванович всё равно почувствовал себя так, будто его прилюдно щёлкнули по носу. — Они выполняют сложнейшую миссию. Сложнейшую! Думаешь, легко удерживать целые народы и государства от жизни — полнокровной и полноценной? Считаешь, что не трудно заставить миллионы людей верить в смерть и жить с таким надрывом, будто эта жизнь единственная для них? Ведь только от этой веры в людях рождается жертвенность, просыпается Дух! Ведь только эта вера смиряет людей настолько, что они наконец становятся тем, чем должны быть изначально — безупречными проводниками солнечной воли.

Иван Семёнович прикрыл глаза и продекламировал — вдохновенно и страстно — своё любимое стихотворение Маршака на эту тему:

Все умирает на земле и в море,
Но человек суровей осуждён:
Он должен ЗНАТЬ о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рождён.

Но, сознавая жизни быстротечность,
Он так живёт — наперекор всему, —
Как будто жить рассчитывает вечность
И этот мир принадлежит ему.

— Зови их, Артюха, — махнул Рашидов по-барски. — И будь с ними полюбезней! — И уже сам поднимался навстречу гостям, шёл к ним, распахнув объятия. — Братия! Как же я рад видеть вас!

Артемию Ивановичу было неловко и немного досадно смотреть, как отец с чувством лобызает вошедшим руки и сердечно их обнимает — одного и другого. Так самозабвенно перевоплощаться умели немногие — с таким упоением и самоотдачей. Зато действовало это на людей гипнотически. Незаметный и даже простой по жизни отец вдруг становился таким притягательным, будто внутри него по щелчку включался супермагнит. И все, кто оказывался рядом, безвольно устремлялись к нему, тянулись, как всё живое тянется к солнцу — чёрному солнцу из антиматерии, сердцу чёрной дыры… Да, у Артемия Ивановича были сложные и очень сильные чувства по отношению к отцу, с этим не поспоришь.

А Иван Семёнович уже увлёк гостей на диван, и они с двух сторон прилепились к нему как дети, пришедшие жаловаться справедливому и всесильному взрослому. Артемий Иванович щёлкнул ручкой, раскрывая блокнот, потому что отец уже распоряжался — неявно, правда, и весьма обтекаемо, но таков уж был стиль его руководства.

— Конечно! Артемий Иванович разыщет всех, имеющихся в нашем распоряжении, специалистов по этой теме… Он с радостью возьмёт на себя труд по созданию двусторонней комиссии… Он обязательно познакомит вас с нашей службой безопасности…

Собственно, после этого день окончательно рассыпался на пиксели. Артемий Иванович впрягся и пришёл в себя только сейчас — в темноте, потому что свет включить позабыл — слепо щурясь в яркий экран монитора.

Нужно было ехать домой. Ночевать на работе Артемий Иванович уже отвык с тех пор, как после назначения на новую должность снова перебрался жить к отцу. До его собственной квартиры было полтора часа пути на электричке — такую роскошь с нынешней рабочей нагрузкой он позволить себе не мог. Да и какая разница, где спать! А больше ни на что сил у Артемия Ивановича после работы теперь не оставалось.

— Вера Павловна, вы вызвали машину? — сухо осведомился он у своей помощницы, запирая кабинет и почти не сомневаясь, что услышит в ответ «ах» и «я забыла», и очередное нелепое объяснение, почему так произошло. Худшей секретарши было не сыскать.

— Ах! — Вера Павловна прикрыла ладошкой рот. — Забыла. — И легкомысленно засмеялась, не догадываясь, что раздражает этим уставшего шефа неимоверно.

— Вчера вы тоже забыли, — ещё суше — до ощутимой колкости — не удержался и напомнил Артемий Иванович. — И третьего дня, — мстительно добавил он. — Вы безответственны и недисциплинированны — совсем как ваш непосредственный начальник. — Артемий Иванович решил не прятать за пазухой и этот — самый тяжёлый камень. Неделя, что он провёл в тесном контакте с Верой Павловной, которая подменяла заболевшего помощника, оказалась суровым испытанием для его нервной системы.

— Это… неприлично просто! И мелочно. Осуждать человека за его спиной. — Вера Павловна не сразу подобрала слова для отповеди своему временному начальнику. Она вообще терялась, когда сталкивалась с грубостью или панибратством, но и в рамках вежливости умела ответить жёстко.

Но Артемия Ивановича пронять было нелегко. Он игнорировал секретаршины нелицеприятные высказывания в свой адрес и устало попросил, заставляя Веру Павловну чувствовать себя виноватой перед измотанным тяжёлой работой человеком:

— Просто вызовите машину. Давайте не будем устраивать склоку.

Они стояли друг против друга как на дуэли. Бесцветный и блёклый как моль мужчина в вечно бликующих очках, которые не позволяли заглянуть ему в глаза, и аскетичного вида женщина с остреньким носом — сухая и лёгкая, но заряженная решимостью на триста тонн тротила, не меньше. Она почему-то напомнила Артемию Ивановичу комсомолку из 20-х годов. Пытаясь понять, откуда взялась эта ассоциация, он сначала припомнил Веру Засулич, но потом вдруг сообразил!

— Вы постриглись? Вам идёт.

— Что? — растерялась Вера Павловна. И, смутившись, заправила за ухо прядь тёмных волос, выбившихся из скромного, но стильного каре. — Постриглась, да. Вы присядьте, — сразу смягчилась она. Одёрнула своё любимое зелёное платье (довольно старомодное, надо сказать) и села за стол, решительно придвигая к себе телефон.

Артемий Иванович сдался. Опустился на мягкий кожаный диван, хоть и не собирался расслабляться, отставил в сторону портфель. Прикрыв глаза, он слушал, как Вера Павловна клацает телефонными клавишами, как разговаривает с начальником охраны — или кто там занимается подобными вопросами?

Затылок мягко, будто чья-то заботливая ладонь, облапила диванная обивка. По телу разлилось тепло — такое густое, как варенье. Артемий Иванович подумал, что это сравнение родилось от ассоциации с той сонной негой, которая охватывает, когда доберёшься поздним вечером, наконец, до дома, выпьешь чаю и засыпаешь после этого, едва упав на постель. А к чаю конечно же полагается…

— Тёмушка, — вкрадчиво прозвучало вдруг над самым ухом. — Привет, родной.

Артемий Иванович вздрогнул и распахнул осоловелые глаза. Не сразу понял, что кто-то фамильярно привалился к нему сбоку и, приобняв, интимно дышит в висок. Отстранившись, чтобы разглядеть нахала, он содрогнулся вторично и едва не перекрестился:

— Тьфу, Шойфет! — схватившись за сердце, выдохнул он. Спросонья он машинально назвал Вия по фамилии, которую в конторе никто отродясь не упоминал. — Ты здесь откуда? Тебя же в другое подразделение перевели!

— А я здесь по делу, — ласково сообщил Вий, задумчиво поглаживая пальцем плечевой шов тёминого пиджака. — В чёрном теперь ходишь? Ну-ну.

Вием Рому Шойфета прозвали за его любимую присказку «опустите мне веки». Или «поднимите мне веки» — в зависимости от того, хотел Рома что-то увидеть или развидеть. Его способность читать чужие мысли и состояния, а также абсолютная беспринципность и небрезгливость с самого начала сделали его любимцем отца и незаменимым человеком в Ордене, где собралось слишком много благородных чистоплюев, как в сердцах частенько говаривал Иван Семёныч. Но в прошлом году Вий попался-таки на одном из своих некрасивых дел, замять которое не удалось. За нападение на сотрудника Вия отправили «лечиться» к мистеру Дарси — работать над самоконтролем и избавляться от агрессии. По мнению Артемия Ивановича, это была чистая формальность, потому что вылечиться от сволочизма невозможно, а самоконтроля у Шойфета и так было с избытком. Неожиданно Вий пожелал остаться в подразделении мистера Дарси в качестве эксперта и исчез из дома Рашидовых на несколько долгих счастливых месяцев. Жаль, не навсегда.

— А тебе идёт синий, — вежливо отозвался Артемий Иванович и нервно поправил очки. Он не сразу и разглядел, что привычный виев сюртук, как и вся униформа его нынешнего подразделения, теперь непривычного синего цвета. Но не глухого оттенка, какого обычно бывает костюмная ткань, а чистого и яркого, как небо сразу после заката.

Вий ответил ему взглядом пристальным и долгим.

— Открой мне хранилище, — вдруг сухо потребовал он. Его тонкий хищный профиль зловеще колыхнулся прорисованным тенью дублем на стене.

— А до завтра это не подождёт? — сдержанно возмутился Артемий Иванович.

— Нет. Но если торопишься домой, можешь просто отдать мне ключ. — Вий весьма условно обозначил губами улыбку.

— И не мечтай! — отрезал Артемий Иванович. Сунул руку за пазуху, выудил из внутреннего кармана связку ключей. — У тебя полчаса. Пойдём, — распорядился он.

Из уютной приёмной, похожей на внутренность старинной деревянной шкатулки, они вышли в гудящий люминесцентными лампами коридор. Шероховатые бежевые стены тянулись, тянулись, поворачивали. Испорченный мастикой паркет спотыкался утраченными дощечками и поскрипывал в привычных местах. Бугристо окрашенная филёнчатая дверь хранилища приоткрыла одну створку. Изнутри пахнуло канцелярским клеем и пылью.

Вий вошёл первым и… растворился в темноте. Артемий Иванович шагнул было следом, но неожиданно для самого себя испугался. Бесконечные ряды стеллажей непривычно давили — не высотой и не массивом своим, а каким-то потусторонним молчанием. Полным всего того, что хранилось на полках, в коробках и папках. Артемий Иванович ощутил как его вытесняет, сплющивает, наваливается, в панике зашарил рукой по стене, ища выключатель, и… проснулся.

Коньячный цвет дубовых панелей, которыми были обшиты стены в приёмной, тепло подсвечивался настольной лампой с зелёным абажуром. Гобеленовая диванная подушка под головой была жестковата, а узор на ней — слишком рельефным. Наверняка отпечатался на щеке.

Артемий Иванович сел, снимая с себя жаркий колючий плед. Ботинки и портфель аккуратно стояли возле дивана.

Звякнула о блюдечко ложка и Вера Павловна тихо кашлянула, привлекая к себе внимание.

— Машина ждёт. — И добавила после паузы. — Скоро полночь.

Глава 3

Артемий Иванович остановился на крыльце, подождал, пока до него доцокают каблучки Веры Павловны, придержал дверь. Ему было досадно теперь, что сорвался и позволил себе пару язвительных замечаний. Такое с ним в последнее время случалось всё чаще — постоянная суета, поток людей, разговоры — всё это раздражало, мешало нырнуть во внутреннюю тишину, к которой привык. Но бросаться на своих было недопустимо. Ведь они из того же теста, также терпят и также сдерживают натиск этого мира.

— Сначала отвезём домой вас. — Артемий Иванович сделал приглашающий жест в сторону урчащей у крыльца машины.

Вера Павловна и не подумала отказываться, хотя она была странной идеалисткой, и ждать от неё можно было чего угодно. Она уверенно открыла дверцу и нырнула в салон. Артемий Иванович обошёл машину и тоже сел на заднее сиденье, раз уж дама не захотела занять место рядом с водителем. Захлопнул дверцу, всколыхнув неподвижный салонный воздух. Вздыхая, устроил под локтем портфель, ослабил галстук и устало поник головой.

Вера Павловна назвала водителю свой адрес, автомобиль тронулся, усыпляя монотонным покачиванием и мерным гудением мотора.

— Вам не наскучила наша работа? — неожиданно для самого себя после долгого молчания спросил Артемий Иванович, рассеянно глядя в пространство. Но потом всё же повернул голову, с отстранённым интересом рассматривая античный профиль такой же равнодушной к происходящему коллеги. Вблизи неё сладко веяло какими-то дорогими, тяжёлыми духами из тех, что одной каплей окрашивают вещь навсегда, метят, словно специальная зацепка для памяти. Вот и этот разговор теперь будет пахнуть сандалом и чайной терпкостью.

— Я люблю свою работу, — не поворачиваясь, прохладно отозвалась Вера Павловна. — Я имею в виду свою настоящую работу, а не временное исполнение обязанности вашей секретарши. А почему вы спрашиваете? — Она всё-таки скользнула по лицу собеседника цепким взглядом, но наткнулась на слепой блик очков, вздохнула и снова отвернулась, чтобы смотреть на летящую навстречу дорогу.

— Здесь всё стало рутиной. Закольцевалось, запылилось… — Артемий Иванович впервые оформил свою нынешнюю тоску в слова и сам ужаснулся — он что, устал от жизни?!

— Для вас, — въедливо уточнила Вера Павловна.

— Да, для меня, — вздыхая, согласился Артемий Иванович и снял, наконец, бесполезные в темноте очки. — Люди приходят сюда такие увлечённые, полные ожиданий, ждущие открытий, а я вижу в их уникальных картах одни только повторения и сразу припоминаю номера архивных дел, в которых встречалась такая же настройка, те же нюансы, могу предсказать типичные ошибки и примерный результат. У меня нет больше сил бегать по кругу. Я словно проживал это всё уже много раз. И я… устал.

Вера Павловна вдруг оживилась, повернулась на сиденье всем корпусом.

— Глупости. Глупости, Артемий Иванович! — фанатично сверкая глазами, страстно заговорила она. — Вам просто давно следует модернизировать работу нашего архива. Тогда вы смогли бы заняться исключительно аналитикой и обобщить накопленный вами опыт — использовать то, что вы сейчас сказали про типичные ошибки и повторения. После этого вам сразу и жить захочется! Вот, — она покопалась в сумочке и достала оттуда флешку. — Мне кажется, это вас встряхнёт и развеет ваш сплин. Только утром верните!

Артемий Иванович не успел опомниться от дерзкой неожиданной отповеди и отказаться от навязанной вещи, потому что машина остановилась и Вера Павловна быстро выскользнула наружу. Но потом наклонилась и заглянула в салон перед тем, как захлопнуть дверь.

— Не нужно считать себя обязанным оставаться прежним, только потому, что все к этому привыкли и рассчитывают на это, — строго отчитала его Вера Павловна напоследок. — Нужно меняться, когда становишься к этому готов. И менять то, что от тебя зависит. Стагнация никому не на пользу — ни нашим подопечным, ни нам. Вы никого не предадите, если позволите себе жить и заниматься тем, что вам самому интересно. А если вы боитесь папу разочаровать, так поверьте, Иван Семёныч первый страдает от вашей апатичности и безразличия к делам вашего братства, в которых вы не участвуете никак, потому что целыми днями составляете архивные справки. Дерзайте, Артемий Иванович! Не будьте тюфяком.

За окном замелькали уже квадратики низкой газонной ограды, фонари и деревья, а Артемий Иванович всё ещё держал на раскрытой ладони злополучную флешку. Покосившись на водителя, он сообразил, что выглядит глупо и заставил себя встряхнуться: надел очки и решительно вынул из портфеля ноутбук.

На флешке обнаружилась служебная записка. Автором её был Розен — тот самый пресловутый безответственный начальник Веры Павловны, которого Артемий Иванович поминал в недавней перепалке недобрым словом. Он первым делом возмутился про себя, что помощница, оказывается, занималась всё это время не только его делами (иначе откуда у неё документ из головного офиса?). Это отчасти объясняло её постоянную забывчивость и разгильдяйство — быть слугой двух господ нелегко. Сделав мысленно в чёрном списке сотрудников галочку против имени Веры Павловны, Артемий Иванович сосредоточился на изучении документа.

Розен планировал очередную масштабную реформу. Он утверждал, что в конторе устарело всё — от структуры до методов работы. Когда-то, в самом начале, контора была внешней, профанной частью рыцарского Ордена, который жил Уставом и культом жертвенного служения братьям. В те давние времена защита требовалась по большей части физическая, так что и рыцарство было не номинальным. Случалось устраивать настоящие экспедиции, заговоры, побеги и просто драки, чтобы спасать своих — от властей, обывателей, разбойников и религиозных фанатиков. Это были романтические времена. Приключения сотрудников конторы тех лет могли бы стать сюжетами многочисленных авантюрных романов. Исследователи всегда выделялись из общей массы, а это было чревато неприятностями, так что рисковать жизнью приходилось постоянно. Но постепенно основными стали дипломатические методы решения проблем. Артемий Иванович до сих пор помнил эпистолярный этикет и некоторые шифры, которыми пользовались в дипломатической переписке. Но прошли и эти времена. Насущной проблемой стало спасение подопечных от долгов, нищеты и кредиторов, поэтому Ордену пришлось создать фонд и освоить банковское дело. Потом главными врагами стали бюрократия, цензура, унификация и всё теснее обступающий каждого государственный контроль во всех сферах человеческого бытия. Орден прирастал братствами, всё больше напоминал нынешнюю контору. Это очень помогло в эпоху выживания внутри тоталитарных режимов, после которой настала пора архивных справок и консультаций специалистов. И вот теперь Розен предлагал упразднить контору как реальное учреждение и перевести все виды деятельности в виртуальный формат: оцифровать архив, создать институт кураторов, постоянно доступных клиентам в режиме онлайн. В конце записки осторожно высказывалась мысль, что в случае удачи предлагаемой автором реформы можно задуматься и о завершении миссии Ордена, то есть в перспективе даже упразднить его или трансформировать по желанию составляющих его братьев.

Вчитываясь в сухой канцелярский текст, Артемий Иванович ощутил почти невыносимую щекотку в районе солнечного сплетения. Он не сомневался, что Розен выступает с такими смелыми предположениями не сам по себе, что за ним, очевидно, стоит его отец, который в конторе, может быть, и не главный, зато главный в Ордене. Не укрылось от внимания Артемия Ивановича и словно бы вскользь брошенное предложение о трансформации, ради которой, очевидно, всё и затевалось. Но так ли уж это страшно, если результатом станет свобода от опостылевшей рутины? При этом ничего не придётся делать для того, чтобы изменить свою однообразную жизнь — всё случится само!

Артемий Иванович забыл про усталость и сон. Забыл про лифт и пошёл по лестнице пешком, собирая за собой по углам, как паутину, безмолвные тени. Отдышался в полумраке прихожей. С трудом удержался от того, чтобы сделать какую-нибудь романтическую глупость — подпрыгнуть или покружиться на месте.

— Ну, ты и задрот, Тёмушка… — Вкрадчивый голос ударил под дых не хуже кулака. — За полночь с работы приходишь. И не предположишь ведь, что загулял! Хотя… — Высокий и узкоплечий, словно вечерняя тень, Вий шагнул навстречу, принюхиваясь. — Духами пахнет. И вроде бы даже женскими!

— И тебе добрый вечер, Шойфет. Что ты здесь забыл? — сухо поинтересовался Артемий Иванович и принялся разуваться, а затем опустошать свои карманы, за привычными мелкими действиями скрывая недовольство и неприязнь.

— Я, разумеется, по делу и, разумеется, к Иван Семёнычу, — снисходительно обронил в ответ Вий, следя за тем, как Тёма выкладывает на зеркало телефон и аккуратно опускает в вазочку связку ключей.

— Уже уходишь? — натянуто улыбнулся Артемий Иванович.

— Куда же я на ночь глядя? — усмехнулся Шойфет. — Уже на диване себе постелил. Умывайся давай, я тебя ужином накормлю. Папу отвлекать не стоит, папа занят.

— Я как-нибудь сам, Ром, — изобразил душевную улыбку Артемий Иванович, намереваясь пройти мимо подпирающего дверной косяк Вия.

— А у меня к тебе разговор, — притворно расстроился Вий, хватаясь за второй косяк и перечёркивая своим телом дверной проём. — Неужто до утра придётся отложить?

— Разговор? — Артемия Ивановича словно опять придавило к земле. Во всяком случае, он снова почувствовал десятитонную усталость. — Ах, батюшка, сон в руку! — горько процитировал он самому себе грибоедовский афоризм.

— Я снился тебе, Тём? — умилился Вий.

— В кошмарах, Рома. — Артемий Иванович вручил позднему гостю свой портфель и пошёл переодеваться.

Умывшись, он заглянул к отцу. Тот в самом деле был занят — вдумчиво изучал какой-то ветхий фолиант в высохшей трескучей обложке — однако Тёмушку к себе подозвал, потрепал по щеке и велел с Вием детсадовских ссор не затевать, а сотрудничать и решать все проблемы мирно.

— Хватит уже выяснять, кто в песочнице главный, Артюх. Ты же у меня умный мальчик! Ромка не со зла к тебе цепляется, он просто так шутит. Я его вызвал по сегодняшнему делу с попами. Он теперь как раз на мистиках специализируется, так что без него не обойтись. Потерпи, сынок.

Артемий Иванович оскорбился, но молча проглотил этот обидный намёк на свою инфантильную ревность, которую испытывал по отношению ко всякому, с кем отец слишком сближался. Он давно уже вырос из неё — так он считал — вот только отец этого, кажется, не заметил.

Оправдываться в такой ситуации было бы унизительно, поэтому Артемий Иванович повернулся, чтобы молча уйти, но отец неожиданно окликнул его:

— Ты говорил, что попы упоминали восточное братство?

— Сынов Всевышнего? Да. — Артемий Иванович вернулся к письменному столу, снова готовый включиться в работу, несмотря на то, что был уже вымотан ею до тошноты, дрожащих рук и чёрных точек перед глазами.

— Ты же понимаешь, что в этом деле они будут нам только мешать? — Рашидов развернулся в кресле и Артемий Иванович привычно ощутил благостный паралич воли, который всегда накрывал его в присутствии отца.

— Понимаю. Только не позвать их в комиссию нельзя. Это будет нарушением соглашения между братствами, входящими в наш Орден, — на автомате выдал он. Уставные документы Ордена Артемий Иванович мог цитировать с любого места даже в полусне.

— Живое дело важнее, Тём! Важнее любых протоколов.

Под нарочито-укоризненным взглядом отца Артемий Иванович зарозовел скулами и внутренне заметался. Он чувствовал себя очень неуютно, когда папа бывал им недоволен.

— Эти пидарасы пекутся только о своих, только об избранных. А кто позаботится об остальных? Для чего, по-твоему, нужна церковь? Чтобы каждый — каждый! — мог причаститься вечности, благу, истине, любви и красоте. Тому, чего в жизни миллионов просто нет. Огромное количество людей живёт в грубости, серости и пошлости. У них нет сил, чтобы противостать той среде, в которой они рождены. А церковь делает их гигантами! Каждый, кто входит в церковь, становится частью мистического организма и получает всю его силу. Вот как это задумано.

Рашидов в сердцах захлопнул книжку, которая лежала перед ним, и хмуро уставился в пространство.

— Короче, Артюх, — после недолгого гневного молчания продолжил он, — Может, эти попы слышали про восточное братство и знают Радзинского, но пришли они ко мне. И я — точнее мы, — он показал на себя и сына, — поможем им, чтобы через них помочь тем людям, которые уже пришли в церковь. Нам нужны эти миллионы, а мы нужны им. Если позволить Радзинскому вмешаться в это дело, он просто собьёт наших попов с панталыку своими квазирелигиозными сентенциями. И они будут потеряны для церкви и для нас тоже. И экстрасенсов этих бесхозных мы тоже в таком случае упустим. В общем, делай, что хочешь, но чтобы ни одного пидараса в комиссии не было.

По орденским понятиям все братья в шутку делились на «асов» и «пидарасов». Главное различие между ними заключалось в подвижности индивидуальной настройки восприятия. Ас зафиксирован в теле и сознаёт себя только тем, кем родился. Он тот, кем его делает тело и натальная карта. Ас сознательно проживает жизнь так, будто ни до, ни после для него никакого бытия нет. Каждый раз, прибывая в этот мир, ас «сдаёт» свою память в конторский архив, и после знакомится с основными вехами своих прошлых биографий в сухом письменном пересказе архивного работника, если того требуют обстоятельства. А пидарас по той же шутливой классификации «дружит» с телом весьма условно. Для «пидараса» оно как костюм, взятый напрокат для пафосной светской вечеринки, элемент дресс-кода, без которого не попасть на мероприятие, т.е. в эту жизнь и в этот мир. Разумеется, при таком раскладе помнить себя в непрерывности «пидарасы» могут совершенно свободно, поэтому гендерные условности их волнуют мало (какая разница кто ты сейчас — мужчина или женщина, если в процессе телесного существования ты уже сменил пол вместе с телом много раз?). Отсюда, собственно, и словечко. Которое вошло в домашний обиход так прочно, что всё своё детство Тёмушка думал, что пидарасы это специальный термин, обозначающий орденскую элиту — самых гениальных исследователей и литераторов. Последних он вообще считал кем-то вроде толкиеновских эльфов — могущественных, бессмертных и запредельно мудрых существ. Узнав в один прекрасный день исконное значение слова «пидарас», Тёма был очень смущён и ещё долго не мог смотреть в глаза многим папиным гостям.

— Хорошо. — Артемий Иванович устало кивнул. — Можно создать комиссию в минимальном составе — ты, я и секретарь. Все остальные автоматически попадают в категорию приглашённых экспертов. Кого из них привлекать к работе, будет зависеть от нас.

— Умница! — растрогался Иван Семёныч. — Иди, я тебя поцелую.

Артемий Иванович послушно наклонился и с трепетом принял заслуженный поцелуй в лоб.

— Ступай. — Рашидов погладил сына по руке. — И подумай, кого можно назначить секретарём.

Обласканный отцом, Артемий Иванович почти благодушно отнёсся к присутствию в кухне Вия. Занятый своими мыслями, он не сразу заметил, что с гостем что-то не так. Вий выглядел как наркоман, который пытается всех убедить, что он в завязке. Его фальшивое дружелюбие, искусственное оживление, лицемерные улыбки и наигранная невинность взгляда опозорили бы даже самого захудалого актёра. Таким жалким на памяти Артемия Ивановича Вий не был никогда. Как будто в нём что-то сломалось — механизм разладился, оболочка обветшала. Можно было представить, как с нарисованного лица начинает осыпаться краска, одежда виснет грязными лохмотьями, а конечности больше не слушаются, беспорядочно и конвульсивно подёргиваясь, не в силах изобразить осмысленных жестов. Там, внутри был какой-то другой, новый Вий. Но он, видимо, ещё недостаточно окреп, чтобы явить себя миру, и неумело управлял изнутри негодной сломанной куклой.

— Мне безумно нравятся наши подопечные психи, — со странным смешком делился Вий подробностями своей нынешней работы. Легко было подумать, что он и сам не в своём уме, настолько нетрезвой была его мимика и нервными — жесты. — По-моему они безобидны. Какие уж там невинные души они соблазняют! Невинные души тянутся к настоящему. Если кто-то прилепился к нашим подопечным, значит, свои. Но если Иван Семёныч хочет объявить крестовый поход против мистиков-эзотериков, то кто я такой, чтобы противоречить?

Артемий Иванович ел очень аккуратно, молча и не спеша и не реагировал на виев трёп абсолютно никак. Со стороны нельзя было понять получает ли он удовольствие от процесса поглощения пищи или вовсе не чувствует вкуса, настолько отрешёнными и безэмоциональными были его лицо и его взгляд. Артемий Иванович отстранённо отметил про себя, что происходящее на этой кухне напоминает ему сейчас кукольное чаепитие, где он — чопорная фарфоровая игрушка из тех, что не дают играть детям и сажают в сервант, как хрупкую и дорогую вещь, а Вий — сломанный паяц, пугающий своей сколотой улыбкой и неестественно вывернутыми конечностями.

— Поздно уже. — Артемий Иванович промокнул салфеткой губы и бесстрастно глянул поверх узких очков на досадного гостя. — Говори уже, чего хотел, да я спать пойду.

Вий споткнулся на полуслове и сразу поник своим хищным клювастым профилем, затосковал, замолк. Благословенная тишина потянулась в кухню как усыпляющий газ — изо всех щелей. Артемий Иванович не мог ею надышаться. Он даже глаза прикрыл, прислонившись затылком к стене и соскальзывая в полусон. Но пришлось вынырнуть оттуда, когда Вий заговорил снова:

— Где мои личные дела?

Артемию Ивановичу захотелось даже глаза протереть, настолько Вий вдруг преобразился и стал собой прежним. И взгляд его снова был как дуло пистолета — змеиным, потусторонним, безжалостным.

Отвечать Артемий Иванович не торопился. Он составил посуду матрёшкой, чтобы удобно было нести её в мойку, откашлялся.

— Все тома твоего личного дела были переданы в архив того подразделения, куда тебя по твоей же просьбе перевели. Но доступ к нему ограничен, поскольку теперь это ещё и врачебная тайна. Тебе, как пациенту, разрешения работать с ним по понятной причине не дадут.

— Так не бывает, Тём, — жутенько улыбнулся Вий. — В твоём архиве есть всё. Я могу поверить, что куда-то отправили копию, но не сами дела.

Так всё и было — чего уж там — поэтому Артемий Иванович просто кивнул:

— Доступ в архив тебе запрещён. На неопределённый срок.

— Я знаю, — весело кивнул Вий и навалился грудью на стол, заглядывая страшными чёрными глазами, казалось, прямо в душу. — Поэтому мне нужна твоя помощь. Будь другом, проведи меня потихоньку в архив как-нибудь вечерком перед самым закрытием. Или дай мне ключ, я сам зайду. Обещаю, что никто не заметит.

Артемий Иванович поддаваться не собирался. Он отодвинул посуду к стене, водрузил локти на стол и тоже склонился к виеву лицу.

— Поцелуй меня в задницу, — прохладным механическим голосом произнёс он. Будто давал совет, где повернуть после светофора.

— Всего-то, Тём? — Вий подавился гаденьким смешком. — Давно бы уже попросил, я бы тебе не отказал! Ты же знаешь, я не ханжа! — Он подцепил своими длинными паучьими пальцами ворот тёминой футболки и потянул на себя. — Ещё пожелания будут? Или ограничимся оральными ласками? — Он с интересом оглядел порозовевшие от гнева скулы собеседника. На таком близком, поцелуйном расстоянии эмоций было не скрыть, и Вий с видимым удовольствием ловил кожей порывы чужого бешеного дыхания.

— Я вижу, не долечили тебя, Рома. — Артемий Иванович попытался отцепить от своей футболки виевы пальцы, но тот вдруг скомкал ворот в кулаке и подтащил собеседника ещё ближе — нос к носу — едва не придушив по дороге.

— Я к тебе как к человеку пришёл, а не на приём записался, — зло зашипел Вий прямо в лицо. Артемий Иванович поморщился — запах кофе был неприятен. — Просто скажи, где искать. И я найду, Тём. Ты же меня знаешь. Ну?

— Нет, — упрямо процедил Артемий Иванович, у которого от этой возни запотели очки. Он беспомощно моргал, но сдаваться не собирался.

Вий оттолкнул его с кислотной ненавистью во взгляде.

— Ты человек-инструкция, Тёмушка. Ты и приятель твой — Петенька Гранин, — недобрым словом помянул он бессменного начбеза, который, собственно, и упёк его в своё время «лечиться». — Где только вас таких откопали? — Вий брезгливо отодвинулся от стола и уставился себе под ноги таким яростным взглядом, как будто хотел прожечь им пол.

Артемий Иванович, оправдывая своё звание человека-инструкции, бесстрастно отряхнулся, поправил одежду и пошёл мыть посуду. Он всё делал тщательно, старательно, несмотря на поздний час и заведённый на семь утра будильник. Он даже умудрился настолько отвлечься, что вздрогнул, когда сзади раздался голос всё того же Вия — только глухой и сдавленный, будто его душили:

— Я не стал бы тебя просить, если бы не особые обстоятельства. Но мне нужна помощь. Я объясню тебе, чтобы ты понял, что здесь нет криминала. Это личное, Тём.

— Личное. — Артемий Иванович стал напротив Вия, скрестив руки на груди. — Ну, рассказывай.

Вий плеснул на него ещё одним кипящим смолой взглядом.

— Я… обнаружил пробелы в своей биографии, — выдавил он из себя с такой неприязнью, как будто это Тёма принуждал его тут исповедоваться.

— Это как? — насторожился Артемий Иванович.

По виевым губам зазмеилась неприятная улыбка.

— Это так, Тёмушка, — ласково запричитал он. — Живёшь ты себе, живёшь, а потом обнаруживаешь, что твои воспоминания перемежаются абсолютно ничем не заполненными провалами. А под оставшимися воспоминаниями находятся чужие — отслаиваются, а под ними оказываются совершенно незнакомые люди и обстоятельства. И вместо своих жизней ты помнишь чужие.

— Ты вообще ничего не должен помнить — сухо заметил Артемий Иванович. — Свои прошлые жизни помнят только литераторы. Им для работы нужно. Если твоя настройка расшаталась настолько, что ты уже сам не уверен в том, кто ты, то это повод обратиться к специалисту.

— Спасибо. Я тебя понял, — процедил Вий с такой космически холодной и необъятной ненавистью, что проняло даже бесстрастного архивиста. — Спокойной ночи тебе, Тёмушка.

Артемий Иванович смотрел вслед зловещей чёрной фигуре Вия — высокой и узкой, словно щель в пространство трансцендентального зла — и чувствовал непонятное беспокойство. Ему вдруг страшно стало оказаться тем, кто не помог в критический, возможно, момент.

— Я посмотрю, Ром, — крикнул он в спину уходящему Вию. — Я сам посмотрю твои дела и сделаю выписку, — подтвердил он вернувшемуся в кухню и глядящему на него с изумлением Шойфету. — Ты здесь долго ещё пробудешь?

— Похоже, что да, — осторожно откликнулся Вий, недоверчиво вглядываясь в тёмино лицо. — Я так понимаю, что работа предстоит масштабная. Иван Семёнович давно мечтал прибрать мистиков к рукам, а эти два попа дали ему такой чудесный повод.

— Только не говори, что всё это время ты будешь жить у нас, — тихо ужаснулся Артемий Иванович. Он и сам понял, что дело сегодня нарисовалось не проходное и работа над ним предстоит долгая.

Вий снисходительно обозначил тонкими губами кривую улыбку, надменно скрещивая руки на груди. К нему снова вернулась его вкрадчивая, змеиная пластика и искусительно-гипнотическая манера говорить.

— У меня своя квартира есть, Тём. Ты же знаешь. Можем уединяться там для воплощения в жизнь твоих эротических фантазий. Но могу навестить тебя уже сегодня, если тебя не смущает, что папа заметит.

— Моя единственная эротическая фантазия — лечь, обнять подушку и проспать до следующего вечера, — вежливо улыбнулся Артемий Иванович. — И тебя в этой воображаемой идиллии нет.

Глава 4

Если бы Том взял на себя труд расспросить посетителей паба насчёт пропавшей брошюрки, то кто-нибудь непременно сказал бы ему, что книжечку со стола взял его пыхтящий, как паровоз, усатый приятель. Том в это, конечно же, не поверил бы, потому что ни единого довода в пользу подобной версии у него не нашлось бы. А всё потому, что своего коллегу по репортёрскому ремеслу Том знал не очень хорошо, а потому не подозревал, что Джон Смит давно и нешуточно интересуется оккультизмом. И что у него есть даже некоторые связи в среде чернокнижников.

Юбилейный вечер выпускников колледжа, конечно, мало походил на зловещую сходку масонов, да и большинство мужчин, потеющих в мантиях поверх костюмов, к поискам философского камня никакого отношения не имели. Но Джон не сомневался, что на этой чинной попойке будет нужный ему человек. Профессор Грэхем любезно согласился взглянуть на брошюрку и проконсультировать журналиста, которого знал, как человека ищущего и отчасти посвящённого.

Название Ордена Грэхем прочёл с улыбкой, после чего уже без особого интереса небрежно пролистал устав, словно дамский журнал, заполненный рекламой и модными картинками.

— Что именно вы хотите узнать об уранистах? — весело поинтересовался он, продолжая пальцами отщёлкивать страницы.

— Ну, для начала хотелось бы уточнить, насколько они уранисты, — хохотнул Смит, прикладываясь к бокалу с шампанским, которого на этом вечере было в избытке.

— Это не такой простой вопрос, как может показаться. — Грэхем неожиданно впал в задумчивость. — То есть в первую очередь они, конечно, астрологи. Отсюда и название. Вы ведь слышали о планете Уран, которую открыли в прошлом веке?

Смит согласно кивнул.

— Уран уже давно стал символом знания и планетой, которая покровительствует астрологам. Он выводит нас за границы Сатурна — пределов времени, порядка и строгих законов физического мира. И за границы морали в том числе. Собственно, поэтому я и затрудняюсь ответить на ваш вопрос.

Смит иронически выгнул бровь.

— Хотите сказать, что это в самом деле орден содомитов?

— Нет-нет! — горячо запротестовал Грэхем. — Разумеется, нет! Здесь имеет место священная ирония, шутовство. Это орден астрологов, как я уже сказал. Но за пределами Сатурна уже нет места человеческой морали, поэтому уранисты легко вступают в связи, осуждаемые традиционным обществом и церковью. Но не потому, что они служат Афродите Урании, а потому что им всё равно.

— Вы кого-нибудь из них знаете?

Смит нахмурился, ожидая ответа на свой вопрос. Ниточка могла оборваться прямо сейчас, и тогда поиски грозили превратиться в погоню за мифом, вроде экспедиции к источнику бессмертия или похода за чашей святого Грааля. А Смита отчего-то невыносимо тянуло к этим людям, именовавшим себя уранистами. Неведомая пока астрология влекла его как чарующая песня сирены.

— Знаю. Собственно поэтому так уверенно о них и говорю.

Смит шумно выдохнул и опрокинул в себя остатки шампанского.

— Буду очень признателен, если порекомендуете меня. Не знаю, сумеет ли астрология ответить на мои вопросы, но попытаться задать их следует.

— Что ж, я довольно близко был знаком с одним французом по имени Жан-Симон — он не последний человек в Ордене уранистов. Я напишу ему и расскажу о вашем интересе. Возможно, он согласится встретиться с вами, но ничего обещать, конечно же, не могу.

— Спасибо. — Смит выразительно прижал руку к сердцу. — Буду очень вам благодарен. — Он уже поднялся и спрятал в карман карандаш и блокнот, но замешкался и усмехнулся смущённо. — А этот Жан-Симон — насколько он уранист?

Грэхем заметно растерялся.

— Он очень приятный джентльмен. Мне как-то в голову не пришло рядом с ним ничего скабрезного. Он слишком увлечён своим делом, чтобы думать о чём-то ещё. Такое у меня сложилось впечатление. Хотя… — Грэхем поджал губы. — Молва приписывала ему роман с главой Ордена — Гербертом Розенбергом. Но, сами понимаете, слухам верить нельзя! Кроме того у Розенберга, вроде бы, есть сын. Или дочь… — Профессор махнул рукой. — Хотя и это ничего не гарантирует… Однако, вам, Джон, в любом случае не стоит волноваться. — Грэхем окинул тучного собеседника ироническим взглядом. — Если бы вы были нежным юношей с ангельским лицом, у нас был бы повод опасаться за вашу честь, а так я совершенно за вас спокоен!

Глава 5

Всё ещё осязая щекой нагретую гладкость наволочки и её расслабляющий запах, давно и прочно связанный в мозгу с покоем и блаженством, Артемий Иванович уже чувствовал, что что-то не так. Когда же он дотянулся до тумбочки и прищурился на экран телефона, то понял в чём дело — он проспал!

Со стоном лихорадочно натягивая одежду и сглатывая припадочно забившийся в горле пульс, он прислушивался к доносящимся с кухни звукам. Там пересмеивался с Вием отец, которому не нужно было бежать в контору к девяти и крутиться там до ночи — ведь он же Главный!

— Я не услышал будильник, — повинился Артемий Иванович, заглядывая в кухню — взъерошенный и несчастный. В груди вместо сердца он ощущал сейчас булыжник холодного тяжкого ужаса — как будто снова стал школьником, когда опоздание казалось ему катастрофой.

Отец явно был уже готов к выходу — галстук, жилет и запонки, пиджак на спинке стула. Он разливал кофе по чашкам и жестами благодушно пригласил сына присоединиться к завтраку.

Артемий Иванович отрицательно помотал головой, потянул ворот футболки, как будто она его душила. От его вечного бесстрастия не осталось и следа.

— Не знаю, как такое могло случиться, но будильник был выключен… — жалко бормотал он, потому что говорить сейчас мог только об одном. Да он вообще не до конца ещё проснулся! И чувствовал, что если закроет глаза, то провалится в сон снова.

— Это я выключил твой будильник, Тём, — подал голос Вий, снимая ноги с табуретки и принимая более приличную позу. — Чего ты вскочил, непонятно. Ты не прочёл моё сообщение, что ли? Мы с Иван Семёнычем решили, что у тебя сегодня будет выходной. Так что иди и досыпай.

— Выходной? Как… почему? — не поверил Артемий Иванович.

— Потому что ты нужен нам живым, — душевно улыбнулся Иван Семёныч. — Каюсь, не досмотрел. Спасибо, Роман Аркадьич обратил моё внимание, что ты похож на зомби.

— Ты… серьёзно? — Артемий Иванович всё никак не мог осознать, что лихорадочные сборы и выматывающая рабочая суета в осоловелом полусне для него сегодня отменяются.

— Серьёзно, Тём, — снова встрял Вий. — Выспись сегодня. Просто ложись и поспи от души. — Он поманил Артемия Ивановича движением пальца и, когда тот послушно наклонился, шепнул, — Я же сказал, что выполняю любые эротические фантазии, а я своё слово держу. Твоя фантазия была ничуть не хуже прочих, — затрясся он от ехидного смеха.

Артемий Иванович распрямился, не отрывая взгляда от снисходительной виевой ухмылки. Мозг подтормаживал и достойный ответ никак не рождался. Зато вдруг вспомнилась флешка, которую Вера Павловна просила обязательно утром вернуть. Вечно от этой женщины одни неприятности!

— Чёрт, — шепнул себе под нос Артемий Иванович, проводя ладонями по лицу.

— Проблемы? — чутко среагировал Вий.

— Да нужно документ один вернуть. До утра брал.

— Давай мне. Я отвезу. — Вий на ощупь нашёл на столе початую пачку сигарет, потянул одну, сунул в рот, щёлкнул зажигалкой. — Не доверяешь? — Он прищурился, выдыхая первую струйку дыма.

— Ты курить начал? — поморщился Артемий Иванович, прикидывая, как обезопасить содержимое флешки от посягательств Вия.

— А там больше делать нечего, Тём. Там, где я сейчас. Я тебе больше скажу — там без стакана иногда не разберёшься. Слушаешь, слушаешь — ну, или читаешь — мозги плавятся, крыша едет…

— Понятно, — нервно закашлялся Артемий Иванович. Отец заботливо громыхнул форточкой, пуская в кухню свежий воздух, но Вию ни слова не сказал. Вот всегда он позволял ему больше, чем родному сыну! И кофе тоже с ним пил. Артемий Иванович любил чай, потому компанию ему составить не мог, из-за чего вечно оказывался на положении дочери, с которой не сходишь ни на футбол, ни на рыбалку. Зато Вий соответствовал отцовским запросам идеально. С тех давних пор как Вий в конторе появился, отец полностью сосредоточился на нём. Правда, и давить перестал — зачем переделывать родного сына, если есть такой вот, уже готовый Вий? Артемий Иванович радовался про себя, что не девочка. Иначе, как пить дать, отец загорелся бы идеей породниться с Виюшкой, сделав его своим зятем.

— Хорошо. Дам тебе флешку, передашь её Вере Павловне — помощнице моей, — вздохнул Артемий Иванович. — Надеюсь, не надо уточнять, что информация там конфиденциальная и для твоих глаз не предназначена?

Вий с готовностью кивнул — будто клюнул своим хищным носом воздух.

— Ты запакуй её хорошенько, опечатай, — посоветовал он с издёвкой.

Артемий Иванович только рукой махнул. Он уже чувствовал, как его отпускает, как все узлы внутри развязываются в предвкушении долгого сладкого сна. В конце концов он не просил Веру Павловну посвящать его в розеновские секреты. Если информация утечёт, она сама будет виновата.

***
Вий затушил окурок о перила и небрежно пульнул его в сторону урны. Он, не глядя, знал, что попал, и втайне по-детски гордился собой.

У подъезда, за кустами, облепленными галдящими воробьями, его уже ждала «большая чёрная машина» — именно так наивно называл отцовский автомобиль Тёма, не разбиравшийся ни в чём, кроме архивных шифров. У Вия согласно этой классификации была соответственно просто «чёрная машина», которая осталась вчера на ближайшей к конторе платной парковке. Поэтому Вий сел на заднее сиденье к Иван Семёнычу и многозначительно продемонстрировал ему тёмину флешку.

— Вера Павловна ему это дала. Значит, от Розена документик. Посмотрим? Сдаётся мне, что не просто так литераторы снова взялись Тёмушку обрабатывать. Ох, перетянут они его в пидарасы!

Рашидов с досадой цапнул флешку и весьма убедительно пообещал:

— Голову откушу всякому, кто попытается из моего сына пидараса сделать. Доставай ноут. Глянем, чем литераторы моего сына соблазняют.

Следует заметить, что сексуальная ориентация сына Рашидову была безразлична. Речь в данном случае шла всё о том же конторском делении на «асов» и «пидарасов». Иван Семёныч очень не хотел, чтобы тёмина настройка расшаталась настолько, что это стало бы препятствием для исполнения им обязанностей хранителя прошлого. Ведь пока Тёма заведовал архивом, аналитикой и кадрами огромная армия «асов» находилась под патронатом чёрного братства, которое возглавлял Иван Семёныч. С таким значительным перевесом сил Рашидов мог влиять на политику Ордена, который литераторы давно пытались подмять под себя.

Читать начали вместе, почти соприкасаясь головами над экраном макбука. Вий пробежал глазами текст очень быстро, по-шпионски, и неодобрительно цокнул языком. Они с Рашидовым понимающе переглянулись.

— Ну и пидарасы же эти Розены! Все как один, — возвращая Вию флешку, сдержанно ругнулся Иван Семёныч.

— Во всех смыслах, — мрачно согласился с ним Вий, застёгивая нагрудный карман, куда спрятал кусочек невинного пластика, несущий в себе, как оказалось, разрушительной силы информацию.

Иван Семёныч покрутил головой, немного ослабляя узел галстука. Рассеянно глянул в окно, за которым мелькали гранитные фасады и пафосные витрины дорогих магазинов.

— Ты же понимаешь, что идея распустить Орден это просто повод, чтобы избавиться в первую очередь от нашего братства. Сначала они его распустят, а потом соберут в новом составе и нас уже не позовут.

— Можно воспользоваться ситуацией и отжать у них Орден в процессе этой так называемой реформы, — многозначительно усмехнулся Вий.

Рашидов глянул на него одобрительно и по-свойски ткнул локтем в бок.

— Правильно мыслишь, Рома. Мы так и поступим. Пришло время поставить литераторов на место. Объявляю крестовый поход против пидарасов! С нами Бог!

***
Дверь в приёмную была приоткрыта. Вий заглянул, скользнул взглядом по деревянным панелям, поблёкшим под пасмурными белыми бликами, вдохнул уютный библиотечный запах — сладкий, безмятежный. От Тёмы всегда так пахло — увлекательными книжками про приключения и путешествия, невинными детскими открытиями и ветхими бумажными морями, в которых тонешь с головой, забывая про всё на свете.

— Артемия Ивановича сегодня не будет. — Звонкий пионерский голос донёсся из тёминого кабинета. А через секунду оттуда вышел… второй Артемий Иванович. Только гораздо более миловидный, румяный и жизнерадостный. Эти двое были похожи, как близнецы. Вий до сих пор помнил своё потрясение от этого открытия, которое случилось много лет назад, когда он только пришёл работать в контору и столкнулся в архиве с Тёмой. Вий даже решил, что его разыгрывают и перед ним ни кто иной, как Кирилл Бергер — его одноклассник и личный ключ, что в конторской терминологии означало особого рода связь между членами ордена или братства. Привыкать к тому, что Тёма это не Бергер, пришлось очень долго. Флегматичный Артемий Иванович всё это время не понимал, почему новый сотрудник при каждой встрече с ним впадает в ступор. Влюбился? Скоро вся контора шутила на эту тему. И до сих пор шлейф этих сплетен опутывал паутиной двусмысленности их отношения.

— Ты что здесь делаешь? — Вий с каждым мгновением улыбался всё шире и всё опасней. — С ума сойти! Кто-нибудь, опустите мне веки… — Он шагнул через порог, прикрывая за собой дверь. — Я идиот. Просил у Тёмы ключ от архива, а надо было тебя искать! Ну, здравствуй, мальчик-ключик! — Он широко развёл руки, приглашая тёминого двойника в свои объятия.

Тёмообразный херувимчик осторожно приблизился, прижимая к груди стопку одинаковых папок. Вий папки отобрал, кинул их на диван, сграбастал херувимчика словно плюшевую игрушку и принялся похлопывать по спине, приговаривая:

— Бергер, лапочка, как же ты вовремя, дорогой!

— Я рад, Шойфет, что ты рад, — смиренно отозвался Бергер, придерживая пальцем очки, которые Вий с него в радостном порыве едва не стряс. — Я здесь недавно. Тёма пожаловался, что не справляется. Честно говоря, меня заверили, что я тебя здесь не встречу.

Виева радость слегка поблёкла. Он выпустил херувимчика из объятий, постоял понуро, припоминая печальные обстоятельства, которые развели их на долгие двадцать лет. Вий огляделся, сдвинул папки к подлокотнику, плюхнулся на диван. Поднял голову и задумчиво Бергера оглядел.

— В костюмчике. Надо же! — оценивающе цокнул он языком. — Я думал, ты до сих пор в маминых свитерочках ходишь.

— Да что ты обо мне когда хорошего думал, Ром? — лучезарно улыбнулся в ответ Бергер. Он стал напротив, опираясь о столешницу задом. — Чаю? — вежливо, по-секретарски осведомился он.

Вий встряхнулся, вспомнил о тёмином поручении.

— А где эта… — он щёлкнул пальцами, досадуя на свою забывчивость, — Вера Павловна! Тёма просил ей флешку передать.

— Оставляй. С курьером отправлю. Она меня заменяла, пока я на больничном был. Но сегодня я вышел! — развёл руками Бергер.

— Ну да… — кусая губы, покивал Вий. Он смотрел на собеседника, как будто мысленно что-то подсчитывал, по меньшей мере в дробях, если не интегралы вычислял. И вдруг стёк с дивана на колени и так на коленях подполз к ошалевшему Бергеру поближе. — Слушай, Кир, — состроив неубедительную, но очень жалостливую физиономию, умоляюще заговорил он, хватая его за руки. — Мне очень-очень нужна твоя помощь. Ну, вот прямо очень. Никто не поможет мне, кроме тебя.

— Как всегда, — обречённо вздохнул Бергер.

— Как всегда. — Поник головою Вий.

— Ладно. Куда я денусь? Может, ты встанешь? Не будешь меня смущать?

Вий обаятельно заулыбался, пылко поцеловал Бергеру руку, и в этот момент, конечно же в приёмную кто-то заглянул. Вию хватило секунды, чтобы опознать, кто это был — покрасневший и мгновенно ускользнувший — поэтому он не сомневался, что через час вся контора будет знать об этом пикантном эпизоде. Он ухмыльнулся, поднимая на Бергера осторожный взгляд, и в следующий миг они уже вместе корчились от смеха.

— Снова начнут судачить, что я Тёмушку домогаюсь, — простонал, поднимаясь с колен и отряхивая брюки, Вий.

— А ты не домогаешься? — Бергер смотрел теперь снизу вверх, потому что до виевой змеиной длины так и не дорос.

— Ревнуешь? — хмыкнул Вий.

Бергер поморщился и тему эту развивать не стал.

— Рассказывай, что там с тобой опять приключилось. Чаю точно не надо?

Вий помотал головой, оглядел Бергера с умилением.

— Знал бы, что тебя здесь встречу, шоколадку бы прихватил.

— Ещё принесёшь. Коробки конфет я тоже принимаю в качестве подношения. И тортики. Пойдём что ли в кабинет, чтобы нас никто не отвлекал?

***
Искажённое сновидением хранилище архива было муторно-путанным и бесконечным. Вий растерялся. Оглянулся тревожно на Бергера, бесстрастно мерцающего позади стёклами очков, и передёрнул плечами, как от озноба. Сейчас, в этом сновидении, Бергер был похож на Тёму слишком сильно, и это нервировало. Спустя два десятка лет, Вий всё ещё чувствовал в этом невероятном внешнем сходстве двух абсолютно чужих друг другу людей какой-то подвох.

Бергера Вий знал с начальной школы. Как потом выяснилось, до этой жизни они прожили вместе сотни других. Их связывало многое — слишком интимное, слишком горькое, слишком яростное, чтобы можно было просто дружить или приятельствовать. Другого настолько важного человека в жизни Вия быть попросту не могло. Бергер оказался персональным ключом к его прошлому и его проводником по тонким мирам. Без него Вию было доступно только настоящее со всеми его грязными тайнами и хитросплетениями энергетических связей. Развести их было идеей бергеровых кураторов, посчитавших влияние Вия на их подопечного вредным. Вий к тому времени прибился к Рашидову и потому расстроился не сильно. Но периодически он чувствовал себя насильственно отсечённой от целого частью. Будто родился сиамским близнецом и уже в зрелом возрасте получил благодаря хирургам отдельное тело, но слишком хорошо помнил, как делил его с другим — одно на двоих.

— Почему здесь такой хаос? — Вий с раздражением пнул архивный стеллаж и, по законам жанра, ему в руки тут же свалилась сероватая картонная папка с красными завязками.

— Жизнь это не схема, — мирно ответил Кирилл. — Реальные связи выглядят именно так, а не как таблица архивного каталога.

Как и положено, сверху в папке лежала карта. Вий нервно сглотнул, глядя на неё.

— Кир, это… — Он быстро осмотрел корешок, нашёл там порядковый номер — три. И в скобках сквозная нумерация — 1253. — Твоё…

Кирилл молчал и Вий подумал, что, наверное, так надо, что здесь будет ответ. Ведь не зря кириллов радар привёл их сюда, в этот сон, за разрешением виевых вопросов. А секретов у них друг от друга нет — они же давно сплавились ядрами, превратились в один организм. Что там в этой папке может быть не для виевых глаз?

Но там оказалась бомба, которая мгновенно распылила Романа на молекулы и собрала в далёкой юности, в полутёмной прихожей. Он смотрел в спину совсем не Бергеру. И эти русые волосы, стянутые в хвост, стекающий между лопаток, ему хотелось резко намотать на кулак и дёрнуть вниз, заставляя их обладателя беспомощно запрокинуть голову. Он обязательно сделает это — потом, а пока можно просто провести рукой вдоль позвоночника — медленно, со значением. Ощутить, как тело под раскрытой ладонью дрогнет.

— Ты чего, Ром? — Интонация совершенно бергеровская, но взгляд этот — томный, лукавый — и прущая наружу в каждом движении сексуальность совсем не кирилловы. Потому что это и он, и не он…

— А на что похоже, розанчик? — Вий хватает Розена за локоть — сильно, до будущих синяков — и резко дёргает на себя. Тот охает, валится в виевы объятия, но совсем не пугается. Сам разворачивается лицом, чисто формально упирается кулаками в грудь и глядит своими невинными голубыми глазами с живым интересом.

— Ты меня… соблазняешь?!

Кто ещё кого соблазняет! Нежные девичьи щёчки этого сучоныша не краснеют и не бледнеют от того, что кто-то схватил его за задницу, зато губы блестят, потому что он облизывает их, фальшиво изображая смятение. А пульс ровный, дыхание безмятежное…

— Слащаво как-то звучит. — Роман грубо притискивает Розена спиной к шкафу и забирается руками под надетую навыпуск модную клетчатую рубашку. — Я развожу тебя на секс.

— Прямо вот так? С порога? Я даже кроссовки не снял, Ром…

— Сейчас снимешь. И не только кроссовки. — Вий больше не намерен разговаривать. Он наконец целует эти пошло-розовые, вызывающе чувственные губы и ловит первые брызги фейерверка, потому что на вкус это обещание секса уже фантастически ярко. И чувствует ладонями ускоряющийся стук сердца — кто-то здесь тоже завёлся… Или испугался?

Роман захлопнул папку и пару секунд тупо смотрел на простую картонную обложку. Пока не сообразил, что буквенный шифр в углу не соответствует конторской инструкции. Что это не обозначение ряда или стеллажа и что БР это вовсе не «Бергер», а «Бергер/Розен». А ШР на соседней папке вовсе не «Шойфет Роман», а «Шойфет/Розен».

Он трясущимися руками принялся выдёргивать с полок архивные дела, из папок посыпались бумаги. Буквенные шифры — двойные и тройные запрыгали перед глазами. Отчаяние и ужас превратили тело в кисель, но тёмин кабинет нежно принял его внутрь себя, отсекая своими стенами от кошмара.

— Водички? — Бергер стоял над простёртым на диване романовым телом и заботливо протягивал стакан. Когда-то эти походы в подсознание действовали на него так же убойно, но теперь, похоже, мальчик вырос и окреп.

— Яду. — Роман осторожно сел, почти реально чувствуя, как разваливается на куски. Расстегнул пару верхних пуговиц, поцедил задумчиво воду. Потом примагнитился жутким гипнотическим взглядом к бергеровым очкам. — Занятно. Так у вас с Розеном одно дело на двоих? Как такое вообще возможно? — вслух прикинул он. — Может, у тебя раздвоение личности? Такое… классическое. Розен — шалава, а Кирилл Бергер, небось, до сих пор всё ещё девственник?

Бергер широко распахнул свои неправдоподобно голубые, словно фарфоровые, глаза и выдохнул возмущённо:

— Это всё, что тебя интересует?!

Вий честно подумал, прежде чем ответить.

— Нет. Меня ещё интересует, что это за странные двойные дела. Они реально существуют или это аллегория? — Вию с его способностью влезать в чужие мозги и сердце архивные тонкости были без надобности. Он чаще сам сдавал в архив материалы, чем обращался туда за справкой, поэтому всё же решил уточнить. — Если они есть на самом деле, то кто этим занимается вообще? И что же это тогда получается — каждый мой контакт в отдельную папочку оформлен? Для чего? Мало ли с кем я трахался! Если на каждый перепих дело заводить, так одни только мои дела пол-этажа займут!

— Даже не сомневаюсь. — Бергер оскорблённо поджал губы.

Вия подивился про себя — не любит, а ревнует. По его ощущениям бергерова ревность была похожа на собственнический инстинкт маленького ребёнка, который ревнует мать к братьям и сёстрам. Учитывая, что Вий опекал раньше Бергера как тигрица своего детёныша, в этом была даже своеобразная гармония. Вот только виделись они последний раз почти двадцать лет назад, и не заметно было, что Бергер в разлуке сильно страдал. Так какое право он имеет сейчас ревновать?

— Было бы здорово, если бы ты заметил, что дела содержали сведения о твоих контактах исключительно с членами Ордена. — Не думаю, что с каждым из нас ты переспал.

— Это меняет дело! — радостно согласился Вий. — Я, видишь ли, не одобряю служебных романов, и с Розеном трахался ещё до того, как попал в контору. Расширять помещение архива из-за меня не придётся!

— Ты кроме секса о чём-нибудь ещё можешь думать?! — Бергер разозлился и заметно покраснел, как всегда, когда пытался сдержать гнев. — Ты не в курсе, что контакты бывают деловыми, дружескими, а не только сексуальными?!

— Я не думаю, лапуля. Я погружаюсь, чувствую, реагирую и фиксирую. И сейчас я чувствую, что всё-таки надо было и тебя тоже трахнуть. — Вий, кряхтя, поднялся с дивана, оставляя ополовиненный стакан на журнальном столике. — И был бы ты сейчас другим человеком. Нестабильный гормональный фон делает тебя истеричным.

— Пошёл вон.

— Уже иду. — Вий задержался рядом с Кириллом и провёл по его щеке согнутым пальцем. — А то смотри. Я и сейчас готов помочь тебе расстаться с девственностью. Поужинаешь сегодня со мной?

Бергер гордо увернулся и даже назад шагнул.

— Не вынуждай меня жаловаться на тебя снова.

— Жаловаться ты умеешь, — зло прищурился Вий. — Где прятался-то все эти годы?

— Не твоё дело.

— Ой ли? А может, ты и не прятался вовсе — просто был кем-то другим? — Вий не сразу осознал, что именно сказал, поэтому замер, а потом скользяще шагнул, как будто подбирался к пугливой птице. — Это так работает? Или как? Бергер, лапочка, давай, расскажи. Ведь двух одинаковых людей не бывает…

Но Бергер только испуганно моргал и пятился. Но пятился, как выяснилось, стратегически продуманно — к письменному столу, где лежал телефон.

— Мистер Дарси, — затараторил он в микрофон, едва дотянувшись до спасительного гаджета и отступая одновременно к двери под недоумевающим взглядом Вия. — Тут ваш сотрудник буянит. Да, Шойфет. В архиве. У него обострение наверное. Пришлите, пожалуйста, кого-нибудь. Побыстрее! — заорал он, вылетая уже в приёмную, и навалился на кабинетную дверь, поворачивая в замке ключ. — Ты псих, Шойфет, — дрожащим голосом сообщил он взбешённо дышащему за дверью Роману. — Не долечили тебя, как я вижу. Чтобы я ещё когда-нибудь купился на твои крокодиловы слёзы…

— Бергер, ты вообще-то должен отвечать на мои вопросы, — глухо прозвучало из-за двери. — Насколько я помню. Ты мой ключ! — Дверь сотряслась от мощного пинка.

— Я ничего тебе не должен! — гневно прикрикнул на дверь Кирилл. И нервно поправил пальцем очки. — А если ты думаешь, что можно быть в течение одной жизни собой и кем-то другим, то ты не только псих, но ещё и идиот.

Вий за дверью затих.

— И как же это понимать?

— Мозгами!!! — проорал, краснея от ярости Бергер. И сконфузился, заметив, что позади уже стоят два вежливых сотрудника с медицинскими чемоданчиками.

— Отпирайте, — меланхолично распорядился один из «санитаров». — Вам самому успокоительного не требуется? — едва заметно усмехнулся он.

Но Бергер нисколько не оскорбился и, поворачивая в замке ключ, признался:

— У меня шоколадка есть. Но всё равно спасибо.

Он сел, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, на самый краешек дивана. В тёмином кабинете было подозрительно тихо. Вроде бы звякнула ампула. Или это стакан? Слов не разобрать, но беседа проходит на удивление мирно. Они там смеются?!

Бергер вскочил, подозрительно приглядываясь к выходящему из кабинета Вию. Тот доставал на ходу сигаретную пачку из кармана своего синего, как и форма «санитаров», сюртука, по-свойски толкая одного из них плечом, а второму протягивая зажигалку.

— Ты куришь?! — ужаснулся Бергер.

— Что, не поцелуешь теперь? — игриво подмигнул ему Вий. — Загляну к тебе на днях. С тортиком. Шоколадный купить или с безе?

Тот «санитар», что предлагал Бергеру успокоительное, прикусил изнутри щёку, чтобы не засмеяться.

Бергер обвёл всех троих хмурым взглядом и мрачно ответил:

— Приходи. Только позвони предварительно.

— У тебя запись на приём, лапуля? — хмыкнул, прикуривая, Вий.

— Нет. Кузнеца позову.

Похожий на грохот смех свидетельствовал, что с классикой советского кинематографа знакомы все трое.

Глава 6

Отец Марк стянул поручи и вложил их один в другой. Он оглянулся на Голунова, который тоже закончил разоблачаться и поправлял наперсный крест. Тот кивнул, показывая, что готов. Из алтаря они вышли вместе. Покидать храм, своды которого, казалось, до сих пор отражали фантомным эхом звуки дивного пения, было жаль. Однако их ждали важнейшие дела!

— Сейчас бы поспать, — грустно сказал отец Марк, подбирая подол рясы, чтобы сесть в машину.

Голунов подождал, пока тот пристегнётся, включил зажигание.

— Спи, пока едем. Только сначала… — Он потянул с заднего сидения сумку, именуемую холодильником из-за прошитого фольгой нутра, и выковырял оттуда две бутылочки с йогуртом. — Хотя бы это съешь.

— Спасибо. — Отец Марк аккуратно отвинтил крышку и сделал глоток. — Вообще-то после потребления Даров есть совсем и не хочется, — справедливости ради деликатно заметил он.

— Вот поэтому у тебя гастрит и холецистит, — резонно возразил Голунов, открывая вторую бутылочку для себя. — Аскеза должна быть с умом.

— Тогда это уже не аскеза, — допивая йогурт, твёрдо заявил отец Марк. — Цель аскезы — переломать человека. А результат её, с точки зрения естества, выглядит уродством. Аскеза это всегда битва с природой, с телом, с его естественными и ни разу не греховными потребностями. Но только за счёт их угнетения можно подкормить и вырастить те части своего существа, которые природой обычно пренебрегаются, если речь заходит о выживании. Только так получаются святые и гении. Вся духовная история человечества это хроника вивисекции.

— Бл***дь. Вот сейчас мне реально страшно стало, — мрачно ответил Голунов. Совсем недавно отец Евгений был военным и до сих пор не мог окончательно бросить курить и материться. Хотя и старался. — Я как-то привык людей жалеть. Я потому и в церковь пришёл, что здесь по другим законам люди живут, по любви.

— И правильно! — Передние зубы у отца Марка заметно выпирали, поэтому, когда он улыбался, делался похожим на суслика. — Абсолютное большинство христиан не должны приобщаться к аскезе! Они приходят учиться любви. А получают жестокость. Их давят, ломают и стыдят, что совершенно не по-христиански. И научаются они ненависти — к себе и к миру. И вместо любви взращивают в себе страх. Вот поэтому нашу паству сманивают добренькие сектанты и слащавые эзотерики.

Судя по всему, спать отец Марк уже расхотел и теперь воинственно постукивал пустой бутылочкой из-под йогурта по коленям.

— Я сегодня допустил до причастия женщину, которая с утра воды попила, — после паузы признался Голунов. — Она беременная. Аж вспотел от страха, когда разрешительную молитву над ней читал.

Отец Марк скользнул по его профилю понимающим взглядом и сочувственно покивал.

— Никогда не знаешь, кто донесёт на тебя благочинному. Иногда сами облагодетельствованные на тебя и стукнут архиерею или настоятелю. Или по простоте своей расскажут кому-нибудь, а тот уже доложит, мол, поп-еретик нарушает устав церковный. Как по минному полю ходишь каждый раз, когда с людьми говоришь!

— А представь, что будет, если узнают, куда мы сейчас едем! — как-то залихватски воскликнул Голунов. Как будто обсуждал с товарищем грядущую самоволку, предвкушение которой щекотало ему нервы.

— Ничего не будет, — после минутного раздумья ответил отец Марк. — Если по-умному себя вести. Мне старый настоятель, отец Фёдор Абрамов, рассказывал, как в начале 90-х наш храм бандиты крышевали. Думаешь, откуда колокола взялись и престол мраморный? И все об этом знали. И никаких нареканий.

— Так времена изменились, — резонно заметил Голунов.

— Так и мы не к браткам теперь едем! — радостно утешил его отец Марк.

— Не к браткам, — согласился Голунов, тормозя на светофоре. — Только этот Рашидов, по-моему, страшнее. Кстати, на кавказца он не похож. Может, татарин? Не думал, что среди них есть оккультисты.

— Среди них есть суфии, — задумчиво проговорил отец Марк, залипая взглядом на мигающий поворотник стоящей перед ними машины. — А среди суфиев есть астрологи. И фамилия его происходит от арабского корня «рашид», который означает правильность, проще говоря, ортодоксию. Может, поэтому он так благосклонно к нам отнёсся?

— СПГС? — усмехнулся Голунов, выруливая в нужный переулок. — Ищешь смысл там, где его не предусмотрено?

Отец Марк посмотрел на него странным, непонятно что означающим взглядом, и ответил не сразу.

— Всё зависит от точки зрения. Если феномены, которые нас окружают, рассматривать в упор, они выглядят случайными, потому что возникают перед нами внезапно и безо всякой связи с предыдущими. Но если мы взглянем на наш мир сверху, то обнаружим, что все без исключения феномены связаны между собою, и эти связи не случайны. Кроме того, когда ты живёшь в пространстве, где есть Бог, Бог начинает говорить с тобой через всё. Всё становится посланием — Его ликом, жестом и словом. Всё оказывается символом. Так что зря ты смеёшься, Евгений.

Голунов только вздохнул в ответ. И после паузы озабоченно обронил:

— Меня больше волнует, что они попросят за свои услуги. Этот праведный Рашидов сразу видно, делец. — И не к месту добавил, — У сынка его внешность славянская: глазки серенькие, волосы русенькие, носик пряменький. Не похож он на папу совсем. Может, приёмный?

***
Вий курил в затяг, смотрел со лжемудрым прищуром и хмыкал, когда шутили — хотел казаться попроще. Когда ты маньяк, это входит в привычку. Никто не должен понять, что в этот самый момент в твоей голове теснятся страхи, надежды и тайны этого мира, который избрал тебя своим конфидентом. Который давно уже хочет умереть и в эту самую секунду жалким шёпотом снова просит тебя нажать на курок.

Постепенно все, кто вышел на улицу покурить, разошлись по своим рабочим местам. Вий последним шагнул в автоматически разъехавшиеся перед ним двери головного офиса и направился к стеклянной галерее, что вела в старое здание. Судя по тому, что его срочно возжелал видеть глава Ордена, Бергер успел нажаловаться и начальству.

— Роман Аркадьич, голубчик… — Розен-старший озабоченно хмурился и складывал пальцы домиком — весь такой светлый, мягкий, интеллигентный. — Что вы знаете об интеграции?

Роман встрепенулся — сейчас ему подкинут ещё один кусочек паззла! Вот ради таких моментов стоит жить.

— Это имеет какое-то отношение к моей проблеме?

— Я полагаю, прямое. — Лев Евгеньевич деликатно звякнул чашкой, отвлекаясь на то, чтобы глотнуть чаю.

Вий разглядывал его с любопытством, поскольку с главой Ордена так близко и наедине оказывался не часто. Нельзя было сказать, что сынок, с которым у Вия был бурный подростковый роман, как две капли воды походил на папу, но родство было всё же сильно заметно. Возможно, что если бы младший Розен не был шалавой, он бы сейчас также светил своей ангельской беззащитностью вечного мальчика со скрипкой. И с папой его бы путали, потому что Розен-старший хоть и был уже седым, казался поразительно юным — безвозрастным.

С Германом Розеном Шойфет сошёлся в шестнадцать. Роман знал его давно — всё-таки выросли в одном дворе. Вместе копались в песочнице, играли в ножички и лазали по деревьям. Потом школа. Без дворовых игр приятельство сошло на нет. И вдруг столкнулись. Разговорились. Роман не влюбился, нет. Скорее сделал охотничью стойку и закапал слюной, постепенно зверея, как хищник от запаха крови. Потому что Розен бы смог. Смог бы нажать на курок. Смог бы всё, если бы захотел! И темперамент у этой фригидной сволочи был просто бешеный, и идеи безумно-гениальные! Только убеждения подкачали. Розен был верен заветам Ордена не пытаться изменить этот мир.

Это идеологическая заноза дико бесила Романа. Настолько сильно, что Розена за его благостное созерцательное невмешательство казалось мало загрызть и растерзать. Хотелось сотворить с ним что-нибудь ещё, что-то запредельное — трахнуть что ли?

Собственно так оно и получилось. И какое-то время продолжалось. И Бергер, который, благодаря их ментальной и эмпатической связи, всегда знал о Романе всё, разумеется, был в курсе с кем и как проводит время его товарищ Рома, хотя они никогда не обсуждали этого вслух (интересно, знал ли папа?). Но почему именно сейчас Бергер привёл его в этот сон и показал ту самую сцену из прошлого? Из-за этого дело только запуталось ещё больше. Вместо ответа на свой вопрос Роман получил ещё одну загадку. Какого, собственно, рожна у Розена и Бергера одно дело на двоих?! Если это был намёк на подсознательную замену (мол, хотел одного, а трахнул другого, похожего) так Роман пошутил — никогда он Бергера не хотел. Исключительно братские чувства у него были к этому человеку, можно даже сказать — отеческие. Благодарность была, умиление. Дразнил его Роман, не без этого, но всерьёз на его честь никогда не покушался. А тут носом ткнули, получается, во что-то гнусное, фрейдистское, чего и не было никогда!

— Если вы закончили рефлексировать, то я, пожалуй, продолжу нашу беседу. — Лев Евгеньевич смотрел холодно и неодобрительно. Внутри ёкнуло противно — снова выпал из реальности. Опасно. Сломался. Сломали. Подлечили, называется… — Кирилл Александрович сообщил мне, с какой проблемой вы к нему обратились. Вам следовало прийти с этим ко мне. Или хотя бы к Ивану Семёновичу. Ему-то вы доверяете?

— Мне не хотелось его тревожить, пока я сам со своей проблемой не разобрался. — Вий попытался улыбнуться, но, как всегда, когда он пытался выглядеть доброжелательным, вместо улыбки вышел зловещий оскал. — Вы же знаете, как в нашем братстве относятся к подобным вещам. Если у тебя плывёт настройка, ты не ас. Так что там с интеграцией?

Розен-старший нахмурился на это откровенное хамство, но интеллигентность не позволила ему ответить в том же духе. Поэтому он пересилил себя и вежливо продолжил:

— Вы ведь прекрасно знаете, что интеграция — задача любого из нас, что, возвращаясь сюда, мы раз за разом всё больше подчиняем себе все части своего существа, становимся цельными. Я более чем уверен, что вы также знаете, что степень нашей внутренней интеграции эксплицируется через окружающую нас действительность вовне. Люди вокруг нас — части нашей карты и каждый из нас — часть карты кого-то другого. Вместе со своей группой мы составляем ещё одного — условного — человека. Учась управлять ситуацией, мы учимся управлять собой, вывернутым наизнанку. И это не аллегория.

Роман знал. Зубы сточил, выгрызая эту простую истину из очерствевших от времени заумных трактатов. Потому он Рашидову и вместо сына — мания у них одна на двоих. Использовать лепкость этого мира, податливость его, чтобы сделать его идеальным — вот к чему стремилось Чёрное братство. В поисках ключа, который позволил бы манипулировать материей (с людьми уже наэкспериментировались, хватит), они ушли так далеко от сколько-нибудь человеческого, что вся их мудрость выглядела теперь чистым безумием — настолько она была в привычном контексте дикой и непонятной.

— Собственно, дальше вы могли бы и сами догадаться, — снисходительно оглядел его Розен-старший. — Но я подскажу. Как вы думаете, какая у меня степень интеграции с моим сыном? Или у моего сына с Кириллом Бергером? Цепляя память одного, вы тянете за собой воспоминания о жизнях другого. Они путаются в вашей голове, сливаются, перемешиваются и вам начинает казаться, что вы сошли с ума и помните не своё.

Роман смотрел на главу Ордена как на сотворившего чудо Бога. Как же он любил Розена-старшего в эту минуту! Десяток его слов — и кошмар испарился. А сколько было терзаний — хоть стреляйся! Сейчас он готов был и туфлю Льва Евгеньевича в самом искреннем порыве поцеловать.

— Так эти двойные-тройные шифры из дел интеграционной комиссии? — нагловато хмыкнул Вий. — Опустите мне веки…

Он поднялся, полагая, что разговор окончен, и собирался поблагодарить Льва Евгеньевича за консультацию, да и распрощаться с ним, но тот вдруг совсем не интеллигентно ухватил его за рукав и подскочил следом, будто боялся, что Роман убежит.

— Вы напрасно торопитесь, — нахмурился Розен. — Возможно, вы не обратили внимания, но в ваше сознание просачиваются воспоминания людей не из вашего братства. Вас это не удивляет?

Роман только плечами пожал.

— Нет.

С Бергером он был связан теснее, чем с кем-либо из «своих». Они слышали друг друга на расстоянии, имели долгую общую историю, которая, кажется, подошла-таки к логическому концу. Во всяком случае, Бергер не без помощи своего братства исчез из виевой жизни двадцать лет назад, потому что его присутствия в своей жизни и в своей голове выносить более не мог. Но, видно, подмыло плотину и теперь тайны не только Бергера, но и тех, с кем он связан, наводняют виев мозг. А Вий не против. Теперь, когда стало ясно, что это не шизофрения, ему очень любопытно будет в чужих секретах покопаться.

— Дорогой мой, боюсь, я не могу полагаться только на вашу скромность в этом деле. И на подписку о неразглашении тоже, — совсем уже неласково сообщил Розен-старший. И глаза его стали как две синих льдинки.

— Память мне сотрёте? — усмехнулся Роман, понимая, что и в виде шутки это выглядит нереалистично — он уже нырнул в океан и в нём растворился, не выцедишь.

— Нет. Но у вас теперь будет куратор, который будет за вами присматривать. Мы должны проверить, что происходит с вашей настройкой. Может, вы Роман Аркадьич, давно уже и не ас. Или никогда им и не были. Помните, в самом начале были большие проблемы с вашим определением?

— И как же вы собираетесь это выяснить? — Так сильно Роман не злился уже давно — так, чтобы до искр перед глазами.

— Вы будете писать отчёты — записывать ваши, так называемые, воспоминания.

— И как это будет выглядеть? На практике. Куратор будет жить в моём доме? Или я буду на электронную почту отчёты отсылать? И кто, собственно, будет меня пасти, хотя я, как бы, уже давно совершеннолетний? — гнев разрастался в виевом сердце с каждой секундой всё больше. Кураторов приставляли только к детям, подросткам. После контакт сохранялся, но только по обоюдному желанию, уже в качестве сентиментальной привязанности. Хотя некоторые исследователи предпочитали не рисковать и заранее заботились о том, чтобы их кураторы оказались бы их родителями или супругами.

— Я полагаю, мы решим этот вопрос с наименьшими неудобствами для вас и вашего будущего куратора, — заверил Розен с дежурной, но необыкновенно обаятельной улыбкой. — А пока ограничимся подпиской о неразглашении. Вы же понимаете, что я не могу вас просто так отпустить, безо всяких гарантий?

— Давайте вашу бумажку. — Роман в сердцах пнул стул. — Что и кому я не должен разглашать?

— Хороший вопрос. Сейчас подумаем и всё в документе перечислим. Присядьте, голубчик. Полагаю, это займёт некоторое время.

***
— Можно нескромный вопрос? — Отец Марк натянуто улыбнулся, но взгляд его при этом был твёрд и решителен.

— Конечно! — Рашидов ласково подхватил субтильного священника под локоток. — В духовных вопросах очень важно доверие, — проворковал он, интимно склоняясь почти к самому его уху. — Поэтому даже житейские, сугубо личные моменты, если они кажутся соблазнительными и смущают, должны быть откровенно разъяснены заранее. Спрашивайте. Я уверен, вами движет не праздное любопытство.

— Вы мусульманин? — Вышло как будто по делу. Удалось замаскировать своё как раз таки праздное любопытство под естественный для священника вопрос. Хоть и не слишком деликатный.

— Я уже давно не причисляю себя ни к какой конфессии. — Иван Семёныч отпустил иерейский локоть и весьма убедительно изобразил философскую задумчивость. — Та, квазирелигия, суть которой составляет оккультное знание, шире любых конфессиональных рамок. Я догадываюсь, из чего вы сделали вывод о моих религиозных убеждениях, и во избежание дальнейших недоразумений, поясню: Рашидов — это не фамилия, это мой духовный титул.

Отец Марк не ожидал такого ответа, поэтому заморгал растерянно.

— Понимаю… Точнее, не понимаю, конечно! — вежливо рассмеялся он. — Совсем ничего не знаю о структуре оккультных орденов.

— На самом деле знаете, конечно, — благодушно заверил его Рашидов. — Это знание пронизывает вашу обыденную жизнь и постоянно находится у вас перед глазами. Просто невероятно, насколько просты и банальны самые таинственные вещи! Что же касается моей не слишком славянской внешности, — Иван Семёнович неожиданно подмигнул, — Восток тут тоже ни при чём. У меня французские корни! А сейчас позвольте познакомить вас с начальником нашей службы безопасности. — Он остановил шедшего по коридору по каким-то своим делам аскетично-худого и очень сурового мужчину, чей взгляд сверкал сталью, виски отливали сединой, а сдержанные жесты и какая-то волчья манера держаться выдавали его военное прошлое.

— Гранин. Пётр Яковлевич, — учтиво представился начбез.

Голунов с ходу опознал в нём своего, служивого человека, и пожал ему руку крепко, солидно, по-мужски. Шеверов несколько скованно улыбнулся и незаметно отступил в сторону. Обмениваться рукопожатием он давно отвык, и сейчас ему было весьма неловко.

— Рад буду помочь. — Пётр Яковлевич сделал вид, что не заметил шеверовского манёвра. Он обращался к священникам уважительно, без панибратства, но достаточно дружелюбно. — Шойфет! — Он прищурился, увидев подошедшего к компании Вия. — Зайди ко мне, как освободишься.

Вий с иронией выгнул бровь. Он был удивлён.

— Как скажешь, начальник. — Вий развязно улыбнулся в ответ. И удостоился от Гранина осуждающего взгляда.

— Всего доброго. — Пётр Яковлевич ещё раз кивнул гостям, начальству и зашёл в ближайший кабинет, закрыв за собой дверь.

— Что ж, — бодро улыбнулся священникам Рашидов, — Думаю, в первую очередь вам следует показать наш архив! Если хотите, можете надеть перчатки и маску — там очень пыльно. Но это на ваше усмотрение. Так, Артемий Иванович?

Отоспавшийся накануне Тёма ждал делегацию у входа в хранилище. Он уже натянул тонкие хлопковые перчатки и привычно цеплял за уши медицинскую маску, оставляя её пока на подбородке. Он молча кивнул на отцовский вопрос и пошёл вперёд целеустремлённой походкой человека, которому всё равно, последует ли за ним кто-нибудь.

Хранилище архива тянулось вдаль туннелями узких проходов между стеллажами, ощетинившимися каталожными указателями, что торчали между разнокалиберных папок. Артемий Иванович остановился недалеко от входа и коснулся рукой разноцветных корешков.

— Принцип расположения документов в нашем архиве хронологический, — бесцветно сообщил он, по-прежнему ни на кого не глядя. — У нас есть персональный каталог, где к каждой фамилии ныне живущих исследователей подобраны карточки с описаниями дел, имеющих отношение к данному человеку — с того момента, как он впервые пришёл в этот мир, и до настоящего времени. При необходимости можно полностью восстановить биографию каждого исследователя в непрерывности.

— Простите, — робко встрял в его речь отец Марк, — Я правильно понимаю, что вы сейчас говорите о… переселении душ?

Артемий Иванович поймал его взгляд как-то зеркально, без малейших эмоций. Будто бы просто отразил то, что оказалось напротив.

— Вас это смущает? — Он по обыкновению сложил губы сердечком, поскольку не знал, как реагировать и какую эмоцию выдавать.

Шеверов беззащитно поморгал и кивнул. И сказал так жалобно, словно извинялся:

— Мой опыт говорит об уникальности и завершённости каждой отдельной жизни. И о возможности продолжения её в вечности. А повторение обесценивает её. На мой взгляд.

— Тогда могу вас успокоить — вы абсолютно правы. — Артемий Иванович глянул на священника поверх своих узких очков. — У каждого тела жизнь только одна. Но его не утешают обещания будущих благ. Потому что оно их не получит.

Голунов нахмурился. При всём его старании быть мягче и милосерднее во взгляде его просвечивало твердокаменное упрямство, озаряемое жарким пламенем фанатизма.

— А кто получит? — мрачно поинтересовался он.

— Никто, — любезно ответил Артемий Иванович. — Всё, что тело не получило здесь и сейчас, оно не получит никогда. В этом секрет неукротимого желания жить, жажды новых впечатлений и неуёмного сладострастия. Периодически появляются мыслители, которые ясно слышат голос плоти, у которой нет будущего. Которую жестокий бог призвал из небытия, чтобы обрядить временно в царские одежды, а потом оставить ни с чем.

— Жестокий бог? — ещё больше помрачнел Голунов.

— Считайте, что это цитата, — вежливо улыбнулся ему Артемий Иванович. — Потому что тот, кого этот голос называет богом, ничуть не жесток. Разве что несколько неумел. Но это поправимо.

— Дорогие мои отцы! — ласково зарокотал Рашидов-старший, цепляя священников за локти и неспешно увлекая их за собой куда-то вбок, по достаточно широкому для троих человек проходу. — Артемий Иванович просто слишком экстравагантно преподал привычную мысль, которую вы сами внушаете своей пастве неустанно. «Прах еси и в прах отыдеши…» Кого вы призываете смиряться? Кому напоминаете о его ничтожестве и тщетности привязанности к любым благам? Кому предназначается аскеза и непрестанное покаяние? Религия создана для тел. Для того, чтобы сделать их чуткими к внушению духа, послушными и идеальными орудиями его. Потому что дух хочет достигать целей, но часто не может укротить своенравную плоть, которая жадно хватается за жизнь и забывает, на каких условиях эта самая жизнь ей дана.

— Ладно. — Голунов припомнил разговор об аскезе, который они с отцом Марком вели по дороге сюда, и решил не спорить. — Для вас люди это тела, — угрюмо подытожил он. — Допустим. У тел нет прошлого, значит, нет и памяти о предыдущих жизнях. Потому что предыдущая жизнь это жизнь другого тела. Так?

— Примерно, — скептически поджав губы, не слишком охотно согласился Артемий Иванович. Видно было, что ему не хочется вдаваться в подробности и только поэтому он принимает такие неаккуратные формулировки.

— Но кто в таком случае помнит? — хмуро вопросил Голунов. — И что помнит? Если прошлого ни у кого нет. Кто хозяин этих двухсот, допустим, жизней и этих тел? Чей это архив и эти двести папок?

Рашидовский взгляд стал опасно-тягучим, но голос остался ласковым, хоть и окрасился ядовито-медовой вкрадчивостью.

— Бог. Помнит всё бог. Он помнит все свои жизни, свои ошибки и обещания. И иногда не может удержать это в себе, потому что переусердствовал, воспитывая свою телесную оболочку, которая смирилась и истончилась настолько, что полностью отождествляет себя с ним. И тогда человек помнит то, чего с ним никогда не было, винит себя в том, чего не совершал, и считает себя владельцем чужих сокровищ, которых не копил.

— Так ваш Орден состоит из богов? — брезгливо разглядывая элегантного Ивана Семёновича, уточнил Голунов. Еретики и сектанты всегда казались ему жалкими нездоровыми людьми. Он ведь и сюда пришёл искать управы на подобных им мистиков и эзотериков.

— Наш Орден состоит из уранистов, — любезно отозвался Рашидов.

— И кто такие эти ваши уранисты? — грубо потребовал ответа Голунов.

Иван Семёныч снисходительно и самую чуточку плотоядно ему улыбнулся.

— Это бракованные люди, которые слишком многое помнят, видят и знают. Но они сознают своё уродство и старательно прячут лишние конечности и жабры от чужих взглядов. Как видите, никаких богов и нездоровых амбиций! — Он театрально развёл руками.

— В девятнадцатом веке уранистами называли гомосексуалистов, — блеснул эрудицией отец Марк.

— Серьёзно?! — изумился Голунов и подозрительно оглядел собравшихся в архиве мужчин.

— Было такое, — подтвердил Иван Семёныч. — Но сейчас их называют геями, то есть весёлыми людьми. В этом, правда, тоже есть что-то ураническое… Однако мы отвлеклись! Вспомните, почему мы здесь.

— Потому что не хотим, чтобы простых людей сбивали с толку, — сурово припечатал Голунов.

— И мы горячо вас в этом поддерживаем! — пылко заверил его Рашидов. — Понимаете? Мы союзники. Все эти маги и экстрасенсы дискредитируют оккультизм. Мы вместе должны загнать этих юродивых в гетто, где они не смогут больше никого смущать своими безумными речами.

— И как различить где кто? Как вы сами их различаете? — осторожно вставил реплику отец Марк.

Рашидов многозначительно похлопал ладонью по стеллажу.

— Своих мы знаем.

На этом драматическом моменте Вий незаметно отстал от остальных и тенью скользнул в проход между стеллажами, пережидая, пока делегация скроется из виду. Он не сомневался в том, что Тёма сдержит своё слово и представит ему подробнейшую выписку изо всех его дел, но ждать было долго и томно. А ситуация усугублялась с каждым днём. Вот уже и куратора к нему пообещали приставить. И тут подворачивается такая чудесная возможность абсолютно легально войти в архив! И добраться до дел интеграционной комиссии…

Про Гранина Вий не помнил. И тот, конечно же, совершенно случайно столкнулся с ним в проходе между стеллажами.

— Отпустили тебя? — удивился Пётр Яковлевич. — Уже? Ну и славно. Пойдём — распишешься в приказе, да инструкцию я тебе дам.

— Каком приказе? — скрежетнул зубами Вий, которого рвало в этот момент на части от дикого желания впечатать в гранинскую скулу кулак, а потом отпинать по рёбрам его сокрушённое хуком тело.

— Лев Евгеньевич назначил меня твоим куратором. Согласно инструкции я должен каждую неделю выбивать из тебя отчёты, в которых ты будешь подробно и последовательно описывать то, что якобы вспомнил. Куда уж они дальше пойдут, я не знаю. Моё дело приглядывать за тобой и в случае чего вызывать санитаров.

Вий бросился на Гранина раньше, чем успел себя остановить. И — да — он был удовлетворён, когда их растащили. Потому что сумел и костяшки разбить в кровь о гранинское лицо, и пнуть начбеза со всей дури пару раз и даже надорвать рукав его пиджака.

— Совсем дурак? — Гранин хмуро сплюнул кровью на паркет, поднимаясь на ноги с помощью подоспевших сотрудников. — Если ты думаешь, что я сейчас побегу жаловаться и после этого тебе заменят куратора, ты глубоко ошибаешься. Нагибать тебя буду я. Остальные пусть пока станут в очередь.

Глава 7

— Пиши.

— Что писать?

Гранин потрогал языком шатающийся после драки с Вием зуб и озабоченно цыкнул.

— Всё, что в голову приходит, пиши.

— Тогда исчезни. Ты меня отвлекаешь. — Вий развалился на кухонном диванчике и ноги на стул положил так, что его босые ступни коснулись полы гранинского пиджака. Пётр Яковлевич раздражённо отодвинулся, скрежетнув по плитке железными ножками. Виева кухня напоминала прозекторскую — всюду кафель и хром, будто здесь каждый день заканчивается тотальной дезинфекцией.

— Ты не в том положении, чтобы условия диктовать. Открывай ноутбук и начинай работать. — Гранин брезгливо отодвинул бокал вина цвета венозной крови, которым любезно угостил его Вий. Почему-то, глядя на то, как нежно он обращается с бутылкой, Петру Яковлевичу подумалось, что, наверное, с таким маньяческим блеском в глазах разливают, а потом смакуют кровь убиенных в полнолуние девственниц. Так что пробовать виево угощение не возникло желанья совсем. Вообще хотелось домой, где Петра Яковлевича ждал… супруг.

Гранин нечасто произносил про себя это слово, потому что в такие моменты будто бы вздрагивал и просыпался. Делалось неуютно и тревожно, как если бы обнаружил себя стоящим в одних трусах на снегу посреди людной площади. Абсолютно не помня при этом, как там оказался. Поэтому Пётр Яковлевич предпочитал нежно говорить «Герман». Или даже «мой Герман». В мозг сразу впрыскивались эндорфины, в кровь — адреналин, и в привычной уже эйфории его собственный брак с мужчиной снова казался подарком судьбы и исключительным счастьем.

— И в каком же это я положении? — Вий приложился к бокалу и облизнулся зловеще. — Я, кажется, никого даже не убил в этот раз.

— Не умничай! — прикрикнул на него Гранин. — Если не хочешь, чтобы тебя заперли в одиночке, будь любезен, сдай раз в неделю требуемое количество листов.

— Ладно. — Вий допил вино и нехотя потянулся к ноутбуку. — Но по-человечески прошу тебя — не отсвечивай. Газетку, что ли, почитай.

Гранин, мрачно вздыхая, достал телефон и, судя по быстро просветлевшему взгляду и смущённой улыбке, принялся переписываться с драгоценным своим супругом — Германом, мать его, Розеном.

Вий же положил руки на клавиатуру и задумался. Бросил украдкой взгляд на своего тюремщика, усмехнулся и принялся бойко печатать:

«Всё в этом кабинете чужое, слишком обжитое кем-то другим, музейное. Нужно вызвать уборщицу. Хотя можно и самому рукава засучить.

На зелёном сукне под стеклом — промасленный солнцем до хрупкости лист. Номера телефонов внутренней линии отпечатаны жирно, кое-где железные литеры печатной машинки выбили вместо нолей аккуратные дырки.

Серая пластиковая трубка телефона, кажется, навечно пропиталась запахом чужого дыхания.

— Хозяйственный отдел? Здравствуйте. Меня зовут Пётр Яковлевич. Я новый начбез. Не могли бы вы дать мне ведро, тряпку и какое-нибудь моющее средство, чтобы я мог привести в порядок свой кабинет? Хорошо. Жду. Спасибо.

Стекло дребезжит, когда удаётся открыть фрамугу — старое дерево разбухло и пришлось сильно дёрнуть раму на себя, чтобы отворить окно. Снаружи цветущий каштан, облепленный воробьями, которые орут словно дети на перемене. Вот в той школе, где пришлось проработать первые полгода после увольнения из армии, именно так и орали. И сшибали с ног, как будто не звонок с урока, а сигнал воздушной тревоги услышали, и несутся теперь прочь, спасая свои жизни.

Ведро с жестяным грохотом опускается на старый паркет. Два ведра. Молодая женщина, подкалывая волосы, спокойно говорит:

— Я помогу. Только воды принесите.

Струя воды из шланга, ударяясь о дно, брызжет на брюки, на рыжевато-глинистый кафель, закручивается водоворотом. На паркете потом остаются два тёмных круга, когда каждый подхватывает своё ведро и расходится по разным углам кабинета.

— Как вас зовут?

Женщина вытряхивает в пластиковую урну из ящиков стола оставшийся там мелкий мусор — огрызки карандашей, ржавые скрепки, таблетки, карамельки и пуговицы.

— Вера Павловна.

— Вы же не уборщица, верно?

Вера Павловна, которая по возрасту на тяжеловесное обращение по имени-отчеству пока, откровенно говоря, не тянет, отзывается охотно:

— Когда я устраивалась, другой ставки не было — пришлось согласиться пойти в хозяйственный отдел. Временно.

— А куда хотели изначально?

Стекло противно скрипит, когда его насухо вытираешь газетой. Зато теперь оно так прозрачно, что хочется проверить, не пуста ли рама.

Вера Павловна задвигает очередной вымытый ящик и присаживается на край стола с мокрой тряпкой в руке.

— Всегда хотела прикоснуться к жизни в сердечной простоте, без тех искажений и упрощений, что добавляют слова.

Как же книжно она выражается! Впрочем, и держится со старомодным достоинством, как дореволюционная институтка. Вкупе с живостью её взгляда и пылкостью речи это производит странное впечатление — создаёт дистанцию, а чувства пробуждает только высокие, театральные, героические.

— Понимаете, жизнь сама по себе бессловесна… — Вера Павловна увлеклась и совсем уже забыла про уборку. — Я хочу услышать её голос. Понять. Понять жизнь. Мы приходим сюда и надеваем тела — для чего? Для того чтобы чувствовать. Потому что жизнь говорит с нами без слов. Но впечатлений так много, сигналов так много… А мы весь свой опыт пытаемся облечь в слова… Не разгрести потом все эти тонны слов! Единственный верный способ разобраться — разложить весь этот нестройный хор по нотам. Тогда мы поймём какой голос принадлежит ей, какой — нашему телу, какой — всем прочим телам и какой — звёздам. Но это возможно только в том случае, если ты сам не засоряешь эфир сигналами.

— Но ведь в итоге всё равно понадобятся слова. — Подоконник отмыт и можно присесть на него, чтобы продолжить беседу. — Чтобы оформить всё это знание. Чтобы его изложить.

— Образы, — коротко осаживает его Вера Павловна. — Жизнь говорит с сознанием образами. А никакими не словами.

Сказать нечего, выглядеть дураком обидно, но говорить в ответ банальности или глупости не хочется.

— А я… просто солдат и… не знаю слов любви… — Кажется удалось пошутить, потому что Вера Павловна хохочет сверкая зубами.

— Давайте я пол помою, а вы пока возьмите соду, которую я принесла, и отдрайте посуду. Будем чай пить. Отмечать ваше новоселье.

— А у меня кипятильника нет.

— Всё будет. Если помоете чашки.

За мытьём посуды в голову приходит светлая мысль сбегать за тортиком. На улице жарко и ярко. Поливальная машина сбавляет напор воды, проезжая мимо. Мокрый асфальт слепит глаза — совершенно белый под полуденным солнцем. В магазинчике, что напротив Конторы, выбор тортов невелик. Наверное, лучше взять проверенный — старую добрую «Прагу». И коробку конфет. И чай в пакетиках — заварочного чайника всё равно нету.

Всё это в свежевымытом кабинете выглядит очень празднично.

— Сейчас Артемий Иванович чайник принесёт, — деловито сообщает Вера Павловна, принимаясь резать торт.

Артемием Ивановичем оказывается молодой человек в очках — тихий, скромный, невнятный.

Принесённый им чайник — большой, эмалированный — с виду совсем обычный, но внутри у него нагревательная спираль. Этот чайник можно включить в розетку и он работает как кипятильник. Отличная вещь!

— Я заведую архивом, — лаконично представляется Артемий Иванович. — Зовите меня просто Артём. Вы ключ от сейфа получили? Все дела, которые будете брать для работы, храните только в нём.

— Хорошо.

На самом деле возле монументального письменного стола стоит вовсе не сейф, а металлический несгораемый шкаф. Но если его тут принято величать сейфом, то пусть будет так…»

— Как это понимать?! — Гранинский вопль прервал поток виева вдохновения. — Ты что, бл***дь, пишешь?!

— А я предупреждал тебя, чтобы ты свалил, — скучающе оглянулся на него Вий. И чувственно чмокнул воздух, от чего Пётр Яковлевич отскочил от него как ошпаренный. — Но ты упорно торчал тут и сбивал сигнал. Так что пришлось записывать твои воспоминания. Скажешь, я всё переврал?

— Нет. — Гранин остыл, даже не досчитав до десяти. — Всё верно. И в целом, и в деталях. Будем считать это проверочным тестом. — Он достал из кармана флешку. — Запиши и на почту мне тоже скинь. И если не хочешь, чтобы я в следующий раз тут сидел, присылай отчёт заранее.

— А если хочу? — страстно шепнул Вий, протягивая Гранину флешку. — Если хочу, чтоб сидел? И не только сидел…

Гранин, стряхнув наваждение, зло выдернул из виевых пальцев флешку и пошёл к выходу, сопровождаемый издевательским виевым смехом, который перемежался не менее издевательским всхрюкиванием.

***
На самый крайний случай как последнюю пулю берёг Вий в памяти одну простую истину — никто тебе не поможет. Нет, в житейских ситуациях всегда удавалось использовать разных людей — лавировать, манипулировать, плести интриги и получать задуманный результат. Но это была игра. А вот вне игры ты всегда один. Один и никто тебе не поможет.

Вий без особой нежности дёрнул бегунок молнии, закинул сумку на плечо. Ещё раз мысленно перебрал: газ отключил, воду перекрыл, счета оплатил. Осталось только вырубить электричество, запереть квартиру и отнести на помойку мусор.

Острое желание обнулиться возникло внезапно. Ещё пару часов назад Вий прикидывал кого и как использовать, чтобы отыграть назад, потому что ситуация, в которую он угодил, ему совсем не нравилась. Но после гранинского визита вдруг кончились силы. И сразу стало противно соблазнять начбеза, показалось глупо искать защиты у Рашидова и утомительно играть на благородных чувствах несчастного Тёмы.

Старую симку Вий оставил в шкатулке на зеркале. Мёртвый телефон вызвал неожиданно приятные чувства — безопасности и покоя. Ради них всё и было затеяно. Затеряться в толпе, пропасть для ищеек в тяжёлом, как старый ватник, вокзальном запахе, заплутать среди скрипа и тарахтенья чемоданных колёс, гула эскалаторов и монотонных объявлений.

Ветер со вкусом мазута заставлял ёжиться, но было радостно, драйвово стоять в сумерках на перроне, неспешно смолить сигарету. Знать, что душная конторская действительность больше ничего не значит. Здесь Вий сам по себе и сам для себя. Всю жизнь он искал ответы, людей, которые знают, объяснят, научат. Пора бы остановиться, разглядеть, чего нарыл, проверить, что потерял.

До отправления поезда оставалось ещё сорок минут. На соседней платформе толкались пассажиры пригородной электрички. В который раз Вий подивился про себя насколько отключаются люди, попав в толпу — каждый в себе, сосредоточен, озабочен, закрыт. Будто не люди, а муравьи — каждый спешит со своим поручением, в общем потоке, но по своему маршруту. Но один муравей вдруг остановился (в чёрном костюме, в очёчках он здорово напоминал это деловитое насекомое), вгляделся и замахал руками, тщетно пытаясь докричаться сквозь шум и немалое расстояние.

Вий сразу понял, что этот дальнозоркий муравей — Тёма, и мгновенно сообразил, что теперь исчезнуть бесследно не получится. Если только не сгинуть вместе с Тёмой, конечно. Он показал жестами, что сейчас подойдёт, затушил окурок и с досадой кинул его в урну. Побежал по лестницам и переходам, выскочил перед младшим Рашидовым, который, кусая губы, топтался в ожидании у колонны.

— Я звонил тебе. — Тёма в глаза не смотрел и нервно покачивал портфелем. — Ты не ответил и не перезвонил. Я начал смотреть твои дела.

— Нашёл что-нибудь интересное?

Тёма молча кивнул. Глянул с тоской на стремительно заполняющих вагоны людей.

— Электричка через пять минут уходит. Не хочу ждать следующую. Зайдёшь завтра ко мне?

— С тобой поеду. — Вий подхватил Тёму под локоть и потащил такого всего интеллигентного архивиста к поезду. Запихнул его в набитый уже битком тамбур, втиснулся следом, прошипел что-то матерное сквозь зубы, когда сзади начали напирать.

Когда двери закрылись, стало немного свободней. Кто-то сумел просочиться в вагон и Вий тут же воспользовался этой подвижкой, чтобы протолкнуть Тёму к стенке. Отгородил его своим телом от бесцеремонной толпы, улыбнулся — хотелось бы верить, что ободряюще, но, судя по настороженному тёминому взгляду, получилось ровно наоборот.

— Снова от папы сбежал? — Вий условно обозначил улыбку — на это раз одними губами. Обхаживать Тёму и притворяться беззаботным он посчитал пустой тратой сил. — Что на этот раз не поделили?

Тёма попытался подтянуть повыше свой портфель, что оказался зажат между их телами, и смутился ещё больше. Выглядело это движение так, будто он хотел отгородиться от прижавшего его к стенке Вия.

— Он должен был тебя защитить, — скупо выдал Артемий Иванович.

— Из-за меня? Ты поскандалил с отцом из-за меня?! — Вий с изумлением рассматривал тёмино лицо. Младший Рашидов выглядел бы безвозрастным мальчиком, если бы не резкие складки, идущие вниз от уголков рта, из-за которых он вечно казался скорбным. Вий разглядел и пару седых волосков на его висках, и мешки под глазами и безжизненно-бледную кожу. Тёму явно старил чёрный цвет, да и вообще слишком строгий костюм прибавлял возраста. Но больше всего его убивала усталость, которая словно припорошила его толстым слоем пыли. Сейчас рядом с цветущим жизнерадостным Бергером он бы выглядел его старшим братом, а вовсе не двойником.

— Из-за принципа, — сухо ответил Артемий Иванович. — Тебе не пятнадцать, чтобы тебя куратор сопровождал. Ты эксперт, у тебя у самого десятки подопечных. Да и просто… ты же был его правой рукой! Столько лет! Это предательство, я считаю. — Он рвано выдохнул и сложил губы сердечком, явно коря себя за несдержанность. Отвернулся к окну. В стёклах его очков замелькали силуэты деревьев и бледный закат.

Молчание было тягостным для обоих. Лязг, стук неплотно прикрытой двери, ведущей внутрь вагона, и грохот колёс делали паузу ещё более неуютной.

— У меня было два куратора, — хмыкнул Вий. — И — да — мне было пятнадцать.

Тёма с удивлением глянул поверх очков. Видно, не ожидал от скрытного Вия исповеди.

— Я жил тогда как во сне. Или в мифе. Там был зловещий Человек в чёрном, его жестокий и коварный слуга, мальчик-ключ и загадочный артефакт. А потом Розен свёл меня с твоим отцом. Оказалось, что кураторы искали совсем не меня, а Бергера, потому что он их, а я из другого братства. Вот Розен и отвёл меня туда, куда нужно. И оказалось, что Человека в чёрном зовут Иван Семёныч, чёрная магия не так черна, а таинственный артефакт — обычная натальная карта.

— Вот как оно выглядит… со стороны, — неловко улыбнулся Тёма. Никогда ещё они с Вием не разговаривали так по-человечески — душевно, просто — и это нервировало. Да и вынужденная телесная близость тоже смущала. Вий конечно был бесцеремонным мудаком и постоянно лапал Тёму, чтобы позлить, но это были мимолётные контакты. А тут он нависал, дышал табачным перегаром, и если бы не портфель, так и вовсе вжимался бы в Артемия Ивановича всем телом. Как-то слишком интимно.

Тёме следовало бы помнить, что Вий слышит чужие мысли как свои, но сообразил он это только сейчас, когда тот снисходительно усмехнулся и перенёс свой вес на одну руку, с усилием отстраняясь и разворачиваясь боком. Тёма вздохнул с облегчением, опустил наконец портфель.

— Не кипишись, Артюха, я натурал, — кисло заметил Вий, наблюдая, как тот расправляет плечи.

— А как же Розен? — съехидничал Артемий Иванович. И ослабил узел галстука.

— А Розен это диагноз.

Они посмотрели друг другу в глаза и одновременно затряслись от смеха. Здесь и сейчас творилось небывалое дело — таял толстенный слой душевного льда, что нарос между ними за долгие годы. Электричка с грохотом летела мимо перелесков и домиков. В тамбуре зажёгся свет, окрасил их лица жёлтым. Непонятно откуда врывавшийся в тамбур поток свежего — до ломоты в зубах — воздуха холодил висок, ставил волосы дыбом, задувал в мозг шальные вольные мысли. Что километры в пространстве ничего не значат, наш путь измеряется как-то иначе, может быть в гигабайтах или децибелах, и вообще не в цифрах, наверное, дело. Что, возможно, никто с нас вообще не спросит, усердно ли крутим земные оси, потому что она не одна, знамо дело, полюсов слишком много для каждого тела. Вокруг личной оси вращается каждый, и любой размагнититься может однажды, и сорвутся планеты с привычных орбит — вот чей-то Меркурий зигзагом летит. Дрейфуют Венеры, Солнца и Луны, как пыль оседают на кольцах Фортуны. Спицы её колеса тоже оси, их восемь, но это неточно, поэтому спросим. Говорят, что их шесть, наверное объяснение этому есть, почему так решили халдеи, к чему они привязали идею, что круг делится на двенадцать, пора разобраться, кто насыпал в часы песок, большой ли от солнца отхватят кусок шесть десятков гранёных из кварца песчинок, что станут сегодня причиной небывалой солнечной активности, а по-простому — взаимности, то есть любви и симпатии, что привяжут к кровати шёлковой лентой или, может быть, галстуком — вот это вот совершенно неважно…

На этом месте Артемий Иванович мысленно споткнулся и подозрительно покосился на Вия. Последние строки были совершенно не в его стиле. Напрашивался вывод, что это Вий излучает какую-то дикую сексуальность, которая просачивается даже в его сухие ментальные биты. Страшно подумать, что за рэпчик бы вышел, если бы не удалось вовремя остановиться.

— Я, кажется, начинаю понимать Бергера, — строго кашлянул он. — И как я раньше не замечал?

— Брось, Тёмыч, Бергер сбежал не поэтому, — ухмыльнулся Вий. — Я чужой, понимаешь? Нам было не по пути.

Электричка остановилась, люди начали проталкиваться к выходу. Вию пришлось снова прикрыть Тёму своим телом. Тот густо покраснел, жалея, что не успел в этот раз заслониться портфелем. Чтобы не думать о глупостях, он прокряхтел, вдавливаемый людским потоком в стену:

— Чужой? У вас степень интеграции девяносто девять процентов!

Вий присвистнул.

— А с тобой? — тут же томно прошептал он в покрасневшее тёмино ухо.

— Восемьдесят шесть, — просвистел Тёма, цепляясь за Вия, которого входящие толкали немилосердно и пытались уволочь за собой.

— Мать моя, женщина! Опустите мне веки. — Вий поморщился от тычка чьим-то острым локтем в поясницу. — Было бы логично, если бы внутри братства степень интеграции была выше. Ты не находишь?

— Это не так работает. — Артемий Иванович выдохнул, потому что народ утрамбовался и электричка тронулась, наконец, с места.

— Интересно. И как же?

— Орден существует уже очень давно. А вот братства появляются и исчезают. Соответственно люди мигрируют из одного братства в другое. Сейчас вы с Бергером политические противники, а раньше были в одной связке. В процессе всех этих пертурбаций все уже со всеми по многу раз. Вот степень интеграции и оказывается высокой в самых непредсказуемых парах.

Вий гнусненько хмыкнул.

— Тёмушка, радость моя, выходит, что мы с тобой тоже… уже много раз. Восемьдесят шесть процентов это ведь очень большая цифра, насколько я понимаю.

Артемий Иванович натянуто улыбнулся.

— Хорошо, что я этого не помню.

— А вспомнить придётся, — поддел его Вий. — Ты ведь что-то мне хотел рассказать? О моём прошлом. Вот и давай, рассказывай.

— Ладно. — Артемий Иванович поправил очки и смерил Вия скептическим взглядом. — Если ты не устал…

— Твои рассказы дико меня возбуждают! — с придыханием заверил его Вий. — Какая усталость? Меня штырит от предвкушения пикантных подробностей наших прошлых с тобой отношений! Надеюсь, я был с тобой нежен…

Артемий Иванович скучающе выслушал весь этот бред, который раньше всегда выводил его из себя (чего Вий, собственно говоря, постоянно и добивался), и, вздыхая, продолжил:

— Я думаю, в этом есть какая-то система или план, но кроме главы Ордена его никто, наверное, не знает. Все эти соединения…

— Это так называется? — полюбопытствовал Вий. И деловито заправил Тёме за ухо прядь волос, которую нещадно трепал ветер. Артемий Иванович даже онемел на секунду от этого неуместно интимного жеста. Он нервно пригладил волосы уже сам, хотя в этом не было больше необходимости, и хмуро ответил:

— Да, как в карте. Бывают условные соединения и фактические.

— А физические? — ухмыльнулся Вий.

— Любые соединения могут провоцировать физические. Возникает напряжение, которое должно вылиться в интенсивное взаимодействие. Какого рода будет это взаимодействие, зависит от множества внешних факторов, — бесстрастно ответил Артемий Иванович. Сухим канцелярским языком он мог изъясняться на любую тему. Она сразу принимала вид рабочей проблемы, в которой всё смущающее прикрывалось нейтральными и солидно звучащими терминами.

— То есть результат может отличаться от задуманного? — Вий насмешливо мерцал глазами, одним своим бесстыжим взглядом уничтожая деловой пафос беседы.

— Так всегда и бывает. — Артемий Иванович тяжко вздохнул и, прищурившись от бьющего в лицо ветра, рассеянно глянул в окно. — Всего не учтёшь, и последствия могут быть непредсказуемыми. Литераторам приходится исправлять потом их. В процессе что-то снова идёт не так. Одно цепляется за другое. Получается жизнь.

— Ты что-то обо мне хотел рассказать, — прервал затянувшуюся паузу Вий.

— Да. — Артемий Иванович, избегая смотреть на собеседника, продолжил созерцать отчёркнутую красной линией заката тёмную полосу леса. — Как раз на эту тему я и хотел с тобой поговорить. Дело в том, что для других соединение — экстраординарное событие, а для тебя — рутина. — Артемий Иванович помолчал, подбирая слова. Сложил в замешательстве губы сердечком. — Ты в нашем Ордене как мытарь: ходишь от одного к другому и дань собираешь. Только не деньгами, а… — он запнулся, подбирая нужное слово.

— Натурой, — ехидно подсказал Вий. — Давай конкретней, Тём. Я пока ничего не понял.

Артемий Иванович глянул-таки на Вия — вскользь, будто флиртовал — и сразу потупился. И вдруг суетливо полез в портфель, вынул оттуда сложенный вдвое лист бумаги. — Вот. Лучше сам посмотри. Это… не из архива. У отца на столе лежало. И я… взял.

Вия чрезвычайно заинтриговало последнее обстоятельство. С интересом поглядывая на Тёму, он развернул листок и нахмурился. Это был не текст, а схема. Алхимическая последовательность. Вию и раньше приходилось видеть подобные формулы — у Рашидова и пару раз у Розена. Тот и объяснил, что алхимическая последовательность — ключ к любой натальной карте. Без неё гороскоп будет просто сюжетом без сверхзадачи и особого смысла. Но беседа с Розеном как всегда быстро переросла в жаркий секс и больше ничего в тот раз Вий не узнал. Пришлось потом самому копаться в сомнительных книжках и осторожно расспрашивать Рашидова. Тот не любил литераторских заморочек, хотя сам был тот ещё пидарас: помнил всё про всех и забывать не собирался. Рашидов просветил подопечного насчёт алхимии и её связей с астрологией, но велел в эту тему не углубляться и заниматься своим делом.

— Ты знаешь что это? — Вий внимательно глянул на Тёму. Тот неохотно кивнул. — И можешь расшифровать?

Артемий Иванович потянул листок к себе — так, чтобы видно было им обоим — и, перехватив портфель левой рукой, указательным пальцем повёл вдоль строчки:

— Я помню, что отец с самого начал отнёс тебя к благородным металлам, так что аргентум в этой схеме явно твой символ.

— Чего ж не аурум сразу? — хмыкнул Вий.

— Потому что я знаю, кто аурум, и это не ты, — отрезал Артемий Иванович. — А теперь посмотри, сколько здесь разных сплавов. Большинство из них не очень удачные: то хрупкий получается металл, то тусклый. Отцу результат явно не понравился.

— А это никак германий? — прищурился Вий.

— Да. — Артемий Иванович из деликатности не стал поднимать взгляд, понимая, что Вий сейчас очень взволнован. Всё-таки Розен до сих пор был его, если не любовью, то болезнью точно.

— И что ему не понравилось? Отцу, — сухо уточнил Вий.

— Очень дорого. — Артемий Иванович снова сделал губки бантиком, не зная, каких эмоций от него в данный момент ждут и как их изобразить. — Кроме того германий полностью сплав осветляет, а это однозначно плохой результат для нашего Чёрного братства.

— А какой хороший? — Вий явно злился. Артемию Ивановичу даже стало неуютно рядом с ним.

— Вот. Отец его выделил: сплав с медью и свинцом. От свинца серебро чернеет. Я так понимаю это отработанный вариант: твой старый куратор и его секретарша, насколько я помню.

— Жена, — мрачно поправил Вий. — Он потом на ней женился.

Артемий Иванович покорно кивнул.

— Логично. Ты их соединил. А на очереди у тебя сплав с ртутью. Очень древний и много раз проверенный.

— Даже так? И что же должно получиться в итоге?

— Амальгама.

— Это которой стекло покрывают, чтобы зеркало получилось?

— Да.

— И кто у нас ртуть?

Артемий Иванович на секунду замешкался, но потом твёрдо произнёс:

— Бергер.

Глава 8

— Я так понимаю, в любой системе изложения — алхимия это или нет — будет присутствовать условность? — мрачно поинтересовался Вий. Его снова качнуло, они стукнулись с Тёмой плечами.

Путешествие подходило к концу. Они сумели к этому времени перебраться из тамбура в вагон и даже сесть. В тонированном ночью зазеркалье их двойников также мотало и подбрасывало на сидении. Иногда Тёмино отражение слепо посверкивало очками — как сейчас, когда Тёма отвернулся к окну, чтобы проводить взглядом проплывающую мимо платформу и чёрные пятна деревьев.

— Даже буквальный уровень остаётся простым и недвусмысленным только до тех пор, пока мы находимся внутри соответствующей реальности, — принялся устало растолковывать Артемий Иванович. — Стоит нам попытаться его осмыслить, как мы тут же оказываемся снаружи. Добавляется ещё одно измерение, откуда мы смотрим. Понимаешь? И всё усложняется. Поэтому даже история жизни тела, которую мы берём за основу, оказывается аллегоричной. Я тебе больше скажу: правдива только аллегория! Потому что она учитывает максимальное количество смыслов.

— Ладно. — Вий хрустнул пальцами. — Аллегория. Дела интеграционной комиссии это аллегория?

— С чего ты взял? — Артемий Иванович, вздыхая, приподнял очки и помассировал переносицу пальцами. — Нет там никаких дел. Есть хранилище интеграционных актов, на основании которых выдаются свидетельства об интеграции. Но их даже посмотреть нельзя, потому что они опечатаны. Эксперт заполняет протокол и сразу скрепляет его сургучом. Если кто-то хочет получить на руки свидетельство, только глава Ордена имеет право сломать печать и вскрыть акт. Потом его снова опечатывают.

— Серьёзно? — Вий откинулся на спинку диванчика, окидывая Тёму взглядом одновременно яростным и зловещим. Как если бы Тёма сидел перед ним в допросной с зажатой в тиски рукой, а рядом стоял бы палач, уже готовый загонять ему под ногти иголки.

Тёма что-то такое уловил, потому что покосился с опаской. И плечом осторожно повёл.

— Не имею привычки шутить такими вещами.

— Хочешь сказать, что тех двойных и тройных дел, которые показал мне Бергер, не существует?

— Ты об этом… — Артемий Иванович зевнул, прикрывая рот тыльной стороной ладони. — Похоже на литераторский архив. У меня нет туда допуска, но раньше я там бывал и что-то подобное видел.

— Тём, — Вий придвинулся ближе и руку на спинку диванчика положил, условно Артемия Ивановича приобнимая. — В какой такой аллегории у Розена с Бергером может быть одно дело на двоих? Чего я не понимаю? — Вий принялся методично ощипывать с тёминого пиджака несуществующие пылинки и разглаживать невидимые складки на абсолютно ровной костюмной ткани.

Артемий Иванович вежливо, но настойчиво отвёл виеву руку в сторону.

— В системе октав, — ответил он.

— Как же я сам не догадался! — театрально ужаснулся Вий. — Жил в примитивной системе «одно тело — одно дело», а про октавы позабыл! — Он придирчиво изучил тёмин профиль и холодно поинтересовался, — И с кем же ты составляешь соответствующую пару или триаду?

— Ты мог бы и сам догадаться, — сухо ответил Артемий Иванович, отворачиваясь.

— С Бергером? — душевно улыбнулся Вий. И, тоскливо вздыхая, поник головой, когда Тёма кивнул в ответ. — Ларчик, как всегда, просто открывался… И как же вы… взаимодействуете?

— Он всегда мой близнец или двойник. От нас зависит миссия Розена, а от Розена зависим мы, — терпеливо пояснил Артемий Иванович.

— Розен тут при чём? — зло вскинулся Вий.

— Он по отношению к нам высшая октава. А поскольку взаимодействуем мы между собой очень давно, наша степень интеграции очень высока и соответственно сходство тоже. Можно сказать, что мы почти однородны.

— Однородны, — скривился Вий. — Значит, мне не показалось. Значит, я не сошёл с ума!

— Сейчас будет наша остановка, — сдержанно предупредил Артемий Иванович.

— Чёрт возьми! — Вий поднялся, закинул на плечо сумку. Артемий Иванович двинулся следом за ним по проходу. — Но ведь у тебя же есть своя карта! Есть своё тело в конце-то концов! Есть отдельная папочка в архиве! В противном случае у вас была бы одна карта на троих. Я не прав?

— Рома, — снисходительно покачал головой Артемий Иванович, — одно и то же можно записать множеством разных способов. И одну и ту же карту можно в трёх разных вариантах легко представить. Да вот даже твою. Смотри — сейчас построим хорар, и это будет твоя карта. Засекай время.

Артемий Иванович, периодически заваливаясь на Вия, потому что электричка неслась на всех парах и раскачивала их, зажал портфель под мышкой, достал из кармана телефон и загрузил астрологическую программу.

— Сколько было минут? Двадцать одна? Вот, полюбуйся — он повернул экран так, чтобы Вию было хорошо видно. — Считай, что мы спросили, что ты за человек, и это ответ на наш вопрос. Очень точный, заметь!

Вий пару минут напряжённо вглядывался в получившуюся карту.

— Сохрани, — небрежно распорядился он, возвращая гаджет владельцу.

— Я просто запишу время, потом сам построишь, — отмахнулся Артемий Иванович.

Электричка уже замедлялась. В распахнувшиеся двери дохнула свежестью ночь. Ознобом пробежалась по позвоночнику странная бодрость. Всё здесь — и мазутный вокзальный запах, и шорох гравия под ногами, и трезвящая прохлада, и обступившая платформу темнота — всё создавало атмосферу наивной романтики, заставлявшую сердце сладко замирать. Глупо, но контролировать это было совершенно невозможно, потому что тело выдавало подобную реакцию само, как будто у него был условный рефлекс на поезда, ночь и поздние провожания. Даже если провожать приходилось такого сухаря, как Тёма.

— А ты… а куда ты ехал? — сообразил вдруг Артемий Иванович, озадаченно разглядывая объёмистую сумку, которую Вий тащил на плече.

— Неважно. Всё равно мой поезд уже ушёл, — отмахнулся Вий. — Оно и к лучшему.

— Уверен? — меланхолично уточнил Артемий Иванович. — Сегодня обратной электрички уже не будет, — предупредил он. — Тебе придётся ночевать у меня.

— Думаешь, меня это напугает? — с иронией глянул на него Вий.

Они пересекли пристанционный лесок молча, под редкий хруст мелких веток, монотонный шум ветра в листве и периодическое шарканье подошв по земным неровностям.

— Отец знает, куда ты поехал? — вдруг строго спросил Вий.

— Боишься, что он будет искать меня, а найдёт здесь тебя? — грустно пошутил Артемий Иванович.

— Да не хотелось бы так глупо спалиться, — согласился Вий. — Мне наверное и сегодня не следовало бы у тебя оставаться. Но уж очень кстати — и твоя информация, и наша встреча. Возможно, это судьба.

Вий так пронзительно глянул на Артемия Ивановича, что тот внутренне содрогнулся. Встреча в самом деле была удивительной по стечению обстоятельств и это заставляло задуматься. Вий никогда не являлся просто так. Он приходил, чтобы разрушить. Болезненно или не очень — зависело от степени активности сопротивления объекта. Артемий Иванович был прекрасно осведомлён о том, какую именно работу выполнял Вий на протяжении всех этих лет для отца. Благодаря своим способностям видеть и слышать внутреннее и сокровенное, он легко находил болевые точки, изъяны и пороки клиента, докапывался до самой сути, выворачивал человека наизнанку и так, распотрошённым, оставлял истекать кровью. Он нисколько, впрочем, никого не осуждал, не презирал и ни от чего не кривился. Выживет человек после его вмешательства или нет, его тоже нисколько не волновало — он делал свою работу, остальное было заботой клиента — обнаружить волю к жизни или умереть. И вот сейчас Артемий Иванович почувствовал первое осторожное проникновение в душу смертельно острого лезвия, первый надрез хирургического скальпеля. Учитывая текущую алхимическую задачу Вия и тот факт, что согласно алхимической росписи Артемий Иванович так же как и Бергер был ртутью, следовало приготовиться к катастрофическим последствиям их встречи.

— У тебя здесь, наверное, никто из наших никогда и не бывал. — Вий оглядел кирпичную коробку невысокого дома, в котором не светилось из-за позднего времени ни одного окна.

— Ошибаешься. — Артемий Иванович зазвенел ключами, распахивая перед гостем подъездную дверь. — Гранин иногда у меня ночевал. И Розен несколько раз оставался.

Вий хмыкнул, покачал головой.

— Насыщенная личная жизнь!

— Меня устраивает, — холодно ответил Артемий Иванович, впуская Вия в квартиру. — Давно тут не был, всё, наверное, в пыли, — предупредил он, включая свет.

— Так мы ещё и без ужина останемся? — развеселился Вий. — Если ты давно тут не был, а после работы сразу побежал на электричку.

— Хм, действительно, — удивился сам себе Артемий Иванович. И вздохнул, разводя руками.

— Эх, Тёмка, — умилился на него Вий, бросая на пол сумку и с интересом оглядываясь. — Что ты ж такой… как мышка. — Он стянул джинсовую куртку, что надел в дорогу, бросил её на калошницу. — В уголке, с корочкой, — пропел он по-былинному. — И весь в чужих заботах, о себе не думаешь… — Вий прошёлся по маленькой прихожей, остановился возле Тёмы. — Обнять и плакать, — с жалостью оглядел он Артемия Ивановича. Поднял руку и легонько провёл костяшками пальцев по его колючей уже щеке. А потом вдруг наклонился и поцеловал. Почти невесомо коснулся губами губ.

Артемий Иванович смутился. Но больше растерялся. Отступил на шаг и едва не упал, споткнувшись о стоящий позади портфель.

— Зачем это? — нервно спросил он.

— Просто. — Вий склонил голову набок. Голос его загустел, зазвучал сладко и вкрадчиво. — Чего испугался-то?

— Я тебе не верю. Испуг тут ни при чём. — Артемий Иванович зарозовел скулами и машинально поправил очки.

— То есть ты хотел бы, но не веришь? — насмешливо уточнил Вий.

Артемий Иванович стоял, загнанный во всех смыслах в угол, и леденел от… от страха, да! Потому что с каждой секундой всё больше осознавал масштаб приключившейся с ним катастрофы. Не показалось! Не показалось, что Вий таки взялся за него, хотя столько лет просто ходил мимо, да ухмылялся. Всё понимал, но не лез в душу и в подробности не вдавался. Может, ему отец запретил, может, сам не хотел огорчать начальство.

— Извини, у меня нет рабочего сценария для таких ситуаций, — сухо ответил Артемий Иванович. Он твёрдо решил не сопротивляться и сам, честно всего себя с потрохами следствию сдать, лишь бы только всё закончилось побыстрей и полегче.

— Чего? — искренне изумился Вий. — Ты робот что ли, во внештатных ситуациях зависать? — Он привалился плечом к шкафу, став ещё ближе и усугубляя чувство дискомфорта, которое плющило и вжимало Артемия Ивановича в угол.

— В моей карте просто не наработаны соответствующие связи. Во взаимодействии с другими мне всегда хватало обмена информацией. Когда от меня хотят чего-то другого, я впадаю в ступор, потому что не знаю, как реагировать.

Вий некоторое время озадаченно смотрел на захлёбывающегося внутренней паникой Тёму, а потом требовательно протянул руку:

— Дай-ка сюда свою карту.

Артемий Иванович послушно залез по внутренний карман пиджака и вложил Вию в ладонь синюю книжку. Он твёрдо решил минимизировать свои потери и даже карту добровольно отдать, хотя мог бы, имел право отказаться. Но тогда Вий полез бы в душу! Он и так, чувствовалось, шарил там, скользил своим змеиным телом, заглядывал в уголки. Но не трогал пока ничего. Надо только перетерпеть и он сам оттуда уйдёт!

— Тёмушка, — Вий закрыл карту, постучал по ней пальцами, обвёл ими контур обложки. — Обмен энергиями очень похожая на обмен информацией фигня, — душевно сообщил он, заглядывая Артемию Ивановичу в глаза. — Энергия — носитель информации. Понимаешь? Так и так придётся это дело осваивать. И лучше со мной. Эмоции, например, очень информативны. Эмпатия там всякая. И — нет — меня не отец к тебе подослал. Я просто добрый сегодня. Да и нравишься ты мне.

Артемий Иванович молчал, потому что не мог поверить, что его тактика не сработала. А ещё он не понимал, чего от него хотят, точнее, чего ждут. Он до последнего надеялся, что его оставят в покое после того, как перетрясут все его книжные романтические сувениры, рассмотрят все сентиментальные гербарии, сплющенные страницами старых книжек, и детские рисунки с индейцами, кострами и корабликами.

— Я тебе не Розен, — судорожно сглатывая, сказал Артемий Иванович на всякий случай.

— Знаешь что, — очень убедительно оскорбился Вий. — Пойдём-ка на кухню. Посмотрим, что из твоих скудных запасов ещё можно съесть без риска отравиться или сломать зубы. А за ужином разберёмся насколько ты Розен и в каком, пардон, месте. — И он довольно грубо подтолкнул Артемия Ивановича к тёмному проёму кухонной двери.

Глава 9

Меньше всего Джон Смит ожидал этой встречи на званом обеде в честь скромного семейного торжества. Конечно, его кузина была женой редактора крупной газеты и в их доме бывали всякие люди, но всё-таки круг её общения был довольно традиционным и чернокнижников среди её знакомых не водилось. Жан-Симона представили Джону как издателя и вряд ли кто-то, кроме него, понял, что сидит за одним столом с магистром тайного ордена.

Жан-Симон оказался очень галантным и обходительным джентльменом, чем сразу покорил всех присутствующих, в особенности дам. Его остроумные реплики, произнесённые волнующим бархатным баритоном, неизменно сопровождались кокетливым смехом женщин и одобрительными возгласами мужчин. Но сам Джон не смог бы искренне назвать Жан-Симон приятным человеком. Было что-то отталкивающее в его психическом аромате, в его плотной ауре. Француз явно был человеком тяжёлым, несмотря на всё своё обаяние. А ещё чудилось в нём что-то нечеловеческое, чужое, потустороннее, что одновременно притягивало и пугало.

Джону пришлось долго ждать удобного момента, чтобы завязать разговор.

– Профессор Грэхем рассказывал мне о вас, – довольно прямолинейно начал он, подсаживаясь к французу, когда гости, наконец, перешли в гостиную. – Не скрою, я очень надеялся на эту встречу, хоть вы и не ответили профессору ничего определённого.

– Считайте мой визит ответом, – любезно улыбнулся Жан-Симон. – Насколько я понял, вы интересуетесь оккультными науками, мистер Смит?

– Просто Джон, если вам не трудно. И – да, интересуюсь. Я довольно серьёзно занимался Каббалой, – понизив голос, уточнил он. – Но каббалистические штудии так и не прояснили для меня окончательно самого главного. У меня вообще сложилось впечатление, что никто и не собирался давать мне никаких ответов. Сначала думаешь, что тебе рассказали и показали, как всё устроено, восторгаешься, как всё, оказывается, просто, но потом чувствуешь, что только ещё больше запутался.

Жан-Симон, наверное, целую минуту пристально разглядывал собеседника и молчал. Потом вздохнул и предложил перейти в библиотеку. Джону подумалось, что для гостя тот чувствует себя в этом доме слишком свободно.

– Неудивительно, Джон, что вы не получили удовлетворения от погружения в мир символических концепций, – устраиваясь в кресле у камина, уверенно заговорил Жан-Симон. – Они описывают устройство мира и человека на устаревшем языке. Сейчас никто в подобных категориях уже не мыслит. Современный человек понимает всё буквально, воспринимает только простую информацию. В первую очередь это отражается на отношении к религии. Многие теперь отвергают её, и совершенно напрасно! Современные люди искренне не понимают, какого рода знание хранит в себе, например, церковь. Хотя даже понятое буквально, это знание приносит пользу тому, кто готов ему следовать. Религия – невероятно эффективная практическая вещь! Нужно только уметь ею пользоваться…

В этот момент в библиотеку заглянула хозяйка дома и спросила, не подать ли им сюда кофе. Некоторое время ушло на обмен любезностями и сервировку стола. Джон еле дождался, когда за прислугой закроется дверь.

– Разве астрологический язык не символичен? – хмурясь, нетерпеливо вернулся он к прерванной беседе.

– В том-то и дело, что язык астрологии совпадает с языком вселенной! – воодушевился Жан-Симон. Он немедленно отставил кофейную чашку и с такой энергией обрушился своей восторженной речью на Джона, что тот прямо-таки физически почувствовал давление с его стороны. – Устройство космоса глубоко символично и при этом объективно постижимо! Понимаете? Главные методы астрологии – наблюдение, вычисление и анализ. Фундаментальная истина герметической традиции, которая гласит, что устройство человека повторяет устройство космоса, перетолкованная всеми авраамическими религиями, может и должна быть проверена на практике! Она не должна быть предметом слепой веры!

Джон нервно выдохнул. Он почувствовал, что почти ухватил за хвост редкую птицу удачи, и если она сейчас упорхнёт, ему не жить. Ведь если то, что говорит этот француз, правда, значит, именно к астрологии он шёл всю свою жизнь.

– Какой же смысл в прочих оккультных дисциплинах? – на всякий случай уточнил он, вытирая вспотевший лоб платком. – Если астрология самодостаточна.

Жан-Симон откинулся на спинку кресла и одернул жилет.

– Все оккультные науки дополняют друг друга, – расслабленно проговорил он. Снова взялся за чашку и принялся смаковать кофе. – Они работают и сами по себе – нумерология, алхимия – но как и почему, ищущему остаётся непонятно. Потому что ключом ко всем этим дисциплинам является астрология. Собственно поэтому тот, кто добрался до астрологии, дошёл до сути в своих поисках. Но и это не главное. Потому что все эти знания нужны для того, чтобы жить эту жизнь. Жизнь – вот настоящая магия.

Последнее утверждение сразило Джона Смита наповал. Он с трудом удержался от того, чтобы бухнуться перед Жан-Симоном на колени и припасть почтительно к лежащей на подлокотнике руке.

– Сэр, – торжественно произнёс он, прижав ладонь к груди, – я прошу вас принять меня в Орден в любом статусе. Я хочу изучать астрологию и обещаю беспрекословно выполнять все ваши требования.

– Похвальное рвение, – с улыбкой одобрил Жан-Симон. – Я думаю, Джон, мы можем быть друг другу полезны. Вы ведь репортёр?


Глава 10

— Ты сказал, что у тебя нет рабочего сценария. А какой есть? — неожиданно спросил Вий, когда Тёма уже и думать забыл об их неудобном разговоре.

Артемий Иванович был к этому времени совершенно измучен виевым напором и энергией, с которыми тот принялся чистить его кухонные шкафы в столь поздний час. Вий оказался очень придирчив, неутомим и упорен. У порога теперь стоял большой мусорный мешок с просроченными крупами, засохшими печеньями и окаменевшими конфетами. Для ужина были отложены только надёжно датированная банка тушёнки и, пусть немного, но таки не дотянувшие до конца срока годности макароны. Больше ничего не было. А всё потому, что давненько Артемий Иванович в своей квартире не бывал. И не планировал в ближайшее время бывать, если честно. Он довольно равнодушно наблюдал, как Вий, пошипев злобно на сложившиеся обстоятельства, выудил из своей сумки пакет томатного сока, который ему пришлось прихватить с собой из отключённого холодильника, влил полстакана сока в кастрюльку, где грелась тушёнка, создавая из того, что есть, варварский вариант соуса болоньезе.

— Какой есть? — бесцветно переспросил Артемий Иванович. — Книжный.

Он переволновался, устал и снова стал собой — флегматичным, безразличным, отсутствующим. Он сам себя не узнавал в этом дне — в этих эмоциях, истериках, смущениях. Сейчас бы Артемий Иванович даже не дрогнул, если бы Вий вздумал поцеловать его ещё раз. Посмотрел бы на него безо всякого выражения и даже не сказал бы ему ничего — подождал бы, пока тот сам не примется объясняться. Что с ним случилось сегодня, он и сам не знал. Отец тоже был удивлён страстной и гневной речью сына в защиту Вия. Смотрел так, будто на его глазах послушный мальчик обернулся вдруг бешеным вервольфом и закапал ядовитой слюной на ковёр.

— Книжный? — насмешливо прищурился Вий. И отвернулся обратно к плите, где смешивал отваренные макароны с разогретой тушёнкой. — Это как? Не пробовал, но много об этом читал?

— Да, — просто согласился Тёма. — Не пробовал, но читал.

Он снова погрузился в себя и все эти человеческие глупости, связанные с отношениями, как и прежде показались ему мелкими, далёкими и пустыми. Как россыпь конфетных фантиков. Которые подхватит ветер, нахватавшийся сплетен, нацеплявший подолом песен о лете — глупых песенок, простеньких и цветастых, лепестков опавших и репьёв шипастых, паутины, клейких смолистых почек, и пыльцы на пальцы, и росы цепочку, и басов шмелиных, соловьиных трелей, и цветов корзину, и грибов под елью. И травой-отравой, и землёй, и солнцем подышав вдобавок, он скользнёт в оконце. Безделушкой мелкой, пустяком, игрушкой перекатит валко летних снов ловушку, пролистнёт гербарий из пропавших душ, распугает тварей, чей покой нарушил, сувениры бросит все свои на стол — скоро будет осень, этот день прошёл…

— В конторе ты нечасто думаешь стихами.

Артемий Иванович вздрогнул и обратил своё внимание на Вия, который, оказывается, давно сидел напротив и глядел на него с умилением, подперев подбородок кулаком. Рядом стояла кастрюля, из которой валил пар и доносился весьма аппетитный запах.

— Я разобрался, кого ты мне напоминаешь. — Вий взял из стопки тарелку и положил Тёме щедрую порцию макарон. — Старую деву. Романтичную, трепетную. Которая про любовь читала только в книжках. И там, в этих книжках, всё так возвышенно и благородно! И совершенно непонятно, что происходит после того, как главные герои, взявшись за руки, уходят в закат. Ведь романы на этом заканчиваются.

— Я так и сказал, — апатично согласился Артемий Иванович, берясь за вилку.

— Так это папа в каждом воплощении блюдёт твою честь и держит тебя в башне как Рапунцель? Или тебе самому не надо? Извини, соус жидковат, потому что ни муки, ни крахмала у тебя не нашлось.

— Мы собирались обсуждать твоё прошлое, а вовсе не моё, — с укором напомнил Артемий Иванович. — Кстати, получилось на удивление вкусно. Или это я такой голодный?

— На мой взгляд, готовить надо либо вкусно, либо не готовить вообще. А прошлое у нас общее, так что не ерепенься.

Артемий Иванович некоторое время жевал молча и, только ополовинив свою порцию, задумчиво заметил:

— Не общее, а похожее. Кстати, мы нарушили инструкцию.

— Застрелиться теперь! — развеселился Вий. — И что же мы сделали не так?

— С личными воспоминаниями положено знакомиться в обратном порядке: сначала последняя жизнь, потом предыдущая и далее по цепочке, — серьёзно посмотрел на него Артемий Иванович.

— Расслабься, Тём. — Вий отодвинул пустую тарелку и потянулся к сигаретной пачке, которую оставил на разделочном столе рядом с плитой. — Я нестандартный случай изначально. Так что на меня инструкция не распространяется.

— А можно без этого? — страдальчески поморщился Артемий Иванович, показывая пальцем на сигарету.

— Как скажешь, — завздыхал Вий, который успел уже прикурить и теперь с сожалением вынул изо рта табачную палочку. — А если я у открытого окна? — состроил он жалобную мину.

— На улице ветра нет, всё равно дым в комнату потянет, — резонно заметил Артемий Иванович.

— Ну, хорошо, — сдался Вий. — Нам с тобой ещё целоваться. Ради этого я потерплю. — Он драматично прижал к груди растопыренную ладонь, демонстрируя степень своего смирения.

Артемий Иванович оставил упоминание поцелуев без комментариев. Он снова принялся за еду, пока Вий разливал по кружкам чай и ломал шоколадку, которую изъял из тёминого портфеля. Если бы не Вий, Артемий Иванович, не заморачиваясь готовкой, этой бы шоколадкой и поужинал.

— Инструкция придумана не просто так, — дождавшись, пока Вий отнесёт в мойку посуду и вернётся за стол, продолжил он. — Важно ведь не просто вспомнить, но и создать непрерывность, сохранить во всех этих воспоминаниях себя нынешнего.

— Не знаю. — Вий легкомысленно пожал плечами. — Я вспоминал, как придётся, и на моей цельности это никак не отразилось. — Он отправил за щёку квадратик шоколада, глотнул чаю. — Тогда, во всяком случае, не отразилось, — подумав, добавил он.

— А зачем ты вообще вспоминал, если ты ас? — Артемий Иванович нахмурился и строго глянул поверх очков на Вия.

— Я тебе сказал уже, что мой случай особый. Я ведь сначала за компанию с Бергером попал в Восточное братство. Они, конечно, не литераторы, но где-то близко. Наверное поэтому меня и заставляли вспоминать. Прямо так конкретно внушали, что без этого мне не жить. А Бергер был моим проводником. Без него я в своё прошлое попасть, кстати, не мог. Он таскал меня по старым картам и ни про какую инструкцию тоже не поминал, потому что слыхом о ней ни слыхивал. Мы добрались с ним до самого начала, до момента выбора, который определил мою судьбу на этой земле. Хотя, если подумать, то в первую очередь я вспомнил дона Висенте, который в цепочке моих воплощений был одним из последних. Так что, возможно, умение вспоминать по инструкции сродни врождённой грамотности. — Вий жизнерадостно захрюкал от смеха.

— Рома, — осторожно заговорил Артемий Иванович, — ты ничего не должен был вспомнить. Если ты действительно ас. Наша память закрыта. Потому и существует архив, где хранится наша память. И только там мы можем ознакомиться со своими делами, когда придёт время. И то не со всеми. Кое-что о своём прошлом знать ни к чему. И только литераторам ничего не стоит вспомнить так ярко, будто переживаешь заново. Потому что все эти настройки они проживали для того, чтобы потом свой опыт использовать, составляя карты другим. Но тебя же в итоге определили в асы, значит, у тебя другая специализация. Или… Откуда все эти проблемы с чужими воспоминаниями?

— Не знаю. — Вий помрачнел, поник своим хищным клювастым профилем. Волосы свесились ему на лоб, добавляя мрачной романтики его образу. Артемий Иванович с досадой отметил про себя, что, и впрямь, ведётся на всякие глупости, словно старая дева.

— А раньше ничего похожего с тобой не было? Ты всегда вспоминал только про себя?

— Была какая-то дикая катавасия с моим последним куратором, — вздохнул Вий. Он вытянул ноги, прислонился затылком в стене, прикрыл глаза. — Он считал меня Человеком в чёрном — боялся и ненавидел. Я поначалу и сам поверил, поэтому думал, что дон Висенте и твой отец одно и то же лицо, а именно я, Рома Шойфет. Оказалось, что нет. Только дон Висенте мой. Но он до сих пор как-то подозрительно сливается с фигурой Человека в чёрном. — Вий открыл глаза и с тоской уставился в пространство. — Понимаешь, Руднев был не дурак, не мог он так ошибиться. Я хотел потом разобраться с этой странностью, но в архиве надо мной посмеялись, когда я попросил дело Главного посмотреть.

Артемий Иванович вдруг заволновался, уронил шоколадку в чай, но быстро выловил её ложкой. Сколько раз одёргивал он себя, залипая взглядом на виевой фигуре, твердил себе, что показалось и такого просто не может быть. Когда Вий входил в помещение, всегда появлялось ощущение, что пришёл отец. Особенно, если не сразу увидел входящего. Артемий Иванович даже проверил, не приходится ли Вий отцу внебрачным сыном — это многое объяснило бы. Но в его деле с историей рождения всё было чисто и абсолютно прозрачно.

— Чем дальше в лес, тем больше дров, — пробормотал Артемий Иванович, с отвращением рассматривая масляную плёнку, образовавшуюся на поверхности чая после утопления в нём шоколадки.

Вий понаблюдал за ним и вдруг выхватил чашку у Тёмы из-под носа и выплеснул чай в мойку.

— Свежего налить? Нет? Тогда я пойду покурю, — сухо сообщил он и зажал в кулаке зажигалку. — Возле подъезда. Заодно мусор вынесу.

Артемий Иванович молча проводил его взглядом. Он чувствовал себя виноватым, хотя ничего плохого Вию никогда не делал. И он не мог теперь не думать о том, что у этого сочувствия сентиментальный привкус романтической девичьей влюблённости — невинной, но томительной. Школьной. Он был уже в шаге от того, чтобы начать презирать себя. Похоже, Вий таки сделал первый надрез на его сердце. И скоро из него начнёт вытекать что-нибудь ещё более нежелательное, что никогда не хотелось бы в себе видеть и осознавать. Артемий Иванович малодушно пожелал, чтобы Вия нашли и вернули под гранинский надзор. Сам он, конечно, не стал бы сдавать беглеца отцу, но мечтать-то никто не запретит. Верно?

***
Артемий Иванович уже долго стоял, склонившись над умывальником. Держался за его округлые гладкие бока. Периодически он плескал себе в лицо прохладной водой, но это не производило ожидаемого трезвящего эффекта. Всё равно хотелось плакать. Особенно когда его взгляд останавливался на небольшой пузатой вазочке с полевыми цветами, среди которых Артемий Иванович знал только цикорий, а как называются остальные, понятия не имел.

Цветы принёс Вий. Вернулся после перекура с аккуратным букетиком в руках и с улыбкой протянул его Тёме. Понаблюдал, как тот растерянно мнётся и с трепетом прижимает подарок к груди, расхохотался и нежно чмокнул архивиста в щёчку.

После этого Вий как ни в чём ни бывало ушёл в комнату раскладывать диван, а вот Артемия Ивановича эта простецкая романтика подкосила окончательно. Его словно заклинило на одном моменте — он до сих пор чувствовал влажное касание губ, чужое дыхание с резким запахом табака, цепкие пальцы на своём плече. Он проклинал себя и примитивный свой романтизм, которым надышался вместе с книжной пылью и отравился — теперь-то это совершенно ясно. Корил себя за то, что не смог удержаться от простого человеческого любопытства и робко примерил на себя чужой сценарий. Хотя знал ведь, что не положено ему. Но не придал значения, не подумал, что это оставит след. И вот теперь приходится расплачиваться за невинное увлечение глупыми книжками, которым разбавлял сухую статистику и бесстрастную морзянку архивных дел. Потому что даже тень желания создаёт нить, за которую сверху обязательно дёрнут.

Артемий Иванович был смиренным и сознательным членом Ордена. Он понимал, что как главный аналитик должен быть свободен от дурацкой сентиментальности, поэтому готов был, стиснув зубы, принять наказание за свою слабость. Готов был к тому, что дурь эту из него теперь будут болезненно выдавливать. И повезёт, если не прилюдно, а вот так вот — понемножку и один на один с палачом. Наверняка Вия за тем и послали.

— Куда ты пропал?

Артемий Иванович заметно вздрогнул и обречённо повернулся, забыв закрыть кран. По лицу Вия можно было подумать, что он искренне встревожен и не понимает причин тёминой паники.

— Ты чего здесь застрял? Я волноваться начал. — Вий с удивлением оглядывал мокрого Тёму, с подбородка и с рук которого капала вода.

Артемий Иванович только плечами пожал. А что тут скажешь? Как вообще назвать это внезапную, необъяснимую тягу к другому человеку? Особенно когда к влечению этому примешивается подозрение, что всё это морок, наведённый на тебя за твои грехи.

— Влюбился? Ты серьёзно?! В меня?!

Вот, Вий сразу нашёлся, как эту внезапную дурь назвать. Артемий Иванович чувствовал, что краснеет. Ничего романтического, как назло, в этой сцене не было. Рукава рубашки противно намокли у локтей, хотя Артемий Иванович предусмотрительно их закатал. Он и спереди весь облился, так что на груди ткань даже прилипла к коже. Кроме того без очков он не очень хорошо видел выражение виева лица. Это тоже выбивало из колеи.

К счастью Вий больше ничего не сказал. Наверное, отложил расспросы на потом, или же и без них всё понял. Он как-то внезапно оказался совсем близко, обхватил мокрое тёмино лицо ладонями и поцеловал так, будто хотел распробовать какова на вкус вода на его губах. Артемий Иванович замер, держа руки навесу — он не решался положить их Вию на плечи. А через секунду он и вовсе о руках забыл, потому что все его мысли сосредоточились на анализе сенсорных данных, получаемых при исследовании глубин чужого горячего рта.

Артемий Иванович зачем-то силился понять механизм, при помощи которого поцелуй запускает в теле процесс возбуждения. И чуть не умер на месте, когда понял, что это аналогия. Что вот это вот неэстетичное и, чем более откровенно животное, тем более действенное вылизывание чужого рта и обсасывание чужих губ всего лишь имитация такого нехитрого действия как половой акт.

Книжные целомудренные условности разрушались стремительно. А, может, он просто не те книжки читал?

Прикосновения к телу уже не слишком загрузили аналитический аппарат, поскольку загадки не составляли — про эрогенные зоны Артемий Иванович знал. Он только отметил про себя, что они… работают. А потом мозг резко отключился. Артемий Иванович охнул, как будто в него всадили нож и содрогнулся.

— Мне нравится, когда ты перестаёшь думать, — жарко шепнул Вий ему в самое ухо, пока Тёма, уткнувшись ему в шею, хватал пересохшим ртом воздух. — И теперь я знаю, как тебя выключить.

***
Открыв утром глаза, Артемий Иванович не сразу включился. Он так долго ничего не анализировал, что сначала просто плавал по комнате взглядом как младенец, и не мог настроить привычный мыслительный процесс. Заметил, что ближе к потолку отклеились немного обои, но как-то не осознал, а просто… отразил.

Ещё Артемий Иванович чувствовал, что лицо его и руки пахнут другим человеком. И подушка рядом хранит чужой запах — немного сигаретный, немного телесный. На этой волне приплыла и первая мысль. И была она следующей: «Поглощённость внимания наблюдением за телесными процессами отключает процесс мыслительный». И вторая: «Это давно известно и используется в медитативных практиках».

Вия умытый и всё ещё расслабленный Артемий Иванович нашёл на кухне. Не отрываясь от переписки в телефоне, тот сообщил:

— В магазин я сходил, завтрак приготовил. На работу ты сегодня не идёшь.

— Ты… позвонил в контору? — не поверил Артемий Иванович. — Ты же хотел исчезнуть.

Вий отложил телефон, устроился на стуле поудобней. Оглядел Тёму с умилением.

— Иди сюда, я тебя поцелую. — Он похлопал по своим коленям.

Артемий Иванович послушно подошёл и сел, куда велели, чувствуя себя ужасно неловко. Он опасался, что поцелуй будет дежурным, неискренним, и сейчас станет ясно, что вчера его просто пожалели или, того хуже — обслужили, но Вий сначала осторожно снял с него очки, а потом поцеловал — очень чувственно и нежно. А затем принялся разглядывать, гладить пальцами его лицо, как будто любовался.

— Ты разве хочешь, чтобы я исчез?

Это было очень похоже на начало допроса. Во всяком случае Артемий Иванович уловил холодные нотки в виевом голосе, хотя тот старался выглядеть исключительно доброжелательным. Но аналитик в голове Артемия Ивановича проснулся очень вовремя и посоветовал ему говорить только правду и взвешивать каждое слово. Поэтому он не сказал ничего, просто отрицательно помотал головой.

— Вот и я не хочу с тобой расставаться. — Вий вернул Тёме очки, даже помог их надеть и принялся оглаживать теперь его руки. — С тобой так нельзя — соблазнить и бросить.

— Почему? — Артемий Иванович тоже вошёл в режим сбора информации и теперь автоматически уточнял, обрабатывал, фиксировал выводы.

— Потому что ты этого ждёшь, — ухмыльнулся Вий. — Но мы сломаем твой дурацкий книжный сценарий, по которому романтической героине из-за любви следует страдать.

— То есть это упражнение для изменения настройки? — бесцветно уточнил Артемий Иванович. Он только сейчас понял, с какой опасной стихией вздумал играться. До сих пор эмоции бушевали где-то за пределами его мира, но сейчас он ощутил, что огромная волна застыла, нависнув прямо над его головой. И она готова обрушиться на него от одного только «да». Чтобы унести за собой, закружить в бешеном водовороте. И эта страшная волна не выбросит свою жертву на берег до тех пор, пока не истреплет и не измучает её совершенно.

— Тёмушка, — вкрадчиво, но уже совсем не ласково ответил Вий. — Я знаю, какого ты обо мне мнения, но поверь, у нормального мужика не встанет на того, кто ему безразличен. Ты нравился мне всегда. Поэтому я хочу попробовать — с тобой.

Артемий Иванович не успел даже мысленно проговорить про себя предполагаемую причину виева желания «попробовать с ним», как тот уже заорал:

— Чёрт возьми! Не потому что ты похож на Розена или на Бергера! Не похож ты на них, не похож!

Артемий Иванович не испугался, не оскорбился, не попытался убежать или, к примеру, заплакать. Получается, что он, в самом деле, не такой как Розен или Бергер, да. Артемий Иванович смотрел на разъярённого Вия с интересом и понимал, что ему всегда нравился этот хищный нос, эти впалые кощеевы щёки и этот бешеный взгляд. И вообще нравился Вий. Просто он никогда не думал о нём в романтическом ключе, пока всё не сложилось так, как сложилось.

— Мне нравится общаться без слов. Слова утомляют. По крайней мере меня, — меланхолично сообщил Артемий Иванович, стараясь не морщиться от стальной хватки виевых пальцев, которыми тот впился в его бока. — И я рад слышать, что ошибся.

Вий ещё раз вгляделся подозрительно в его глаза, но пальцы разжал. Артемий Иванович решил поощрить его и успокоить — наклонился и неумело чмокнул в губы.

— Жаль, что нам обоим придётся вернуться, — озвучил он свою самую большую печаль. После этого он счёл возможным встать, наконец, с виевых колен, сидеть на которых было совсем неудобно — жёстко и неустойчиво — и потянулся включить чайник.

Вий со скабрезной ухмылкой погладил его обтянутый брюками зад.

— Не придётся, мышоночек. Мой куратор теперь ты и нам для плодотворной работы требуется уединение и непрерывный контакт 24×7. Это было моё условие. Главный обещал всё устроить.

Глава 11

— Сюда положи. — Рашидов, не поднимая головы, сдвинул папки на край стола, освобождая место для новых. — И вот ещё что, Артюх… — Тут он наткнулся взглядом на Бергера и нахмурился, сразу же вспоминая, что сын сейчас далеко, и это (чёртов Шойфет!), возможно, надолго. — Извини. Забылся, — душевно улыбнулся он Кириллу.

Бергер с независимым видом поправил очки и вежливо осведомился:

— Что-то ещё?

Рашидов вдруг отложил ручку и разулыбался так сладко и ласково, что Бергеру стало не по себе.

— Как ты возмужал-то, Кирюх! — Иван Семёныч неспешно поднялся, вальяжно обошёл стол и по-свойски Бергера за плечи обнял. — Давно я тебя не видел. А ты вон какой нынче завидный жених стал! — он встряхнул Бергера с такой силой, что тому пришлось покрепче сжать зубы, чтобы они не клацнули. — Как там Викентий Сигизмундович? Не заскучал в своей глуши? Как Николя́? Давай чаю выпьем, расскажешь.

Бергер не умел скрывать своих чувств, поэтому к чайному столику подсел недовольный и мрачный. Вскочил было, чтобы помочь с сервировкой, но Рашидов усадил его обратно, приговаривая, что ему только в радость поухаживать за дорогим гостем. Подвигая Кириллу коробку конфет, он обольстительным голосом библейского змия улещивал:

— Думаю, ты сумеешь оценить. Обязательно попробуй. Фантастический вкус! С коричным ликёром…

Бергер любил сладкое слишком сильно, чтобы устоять пред таким искушением. Он быстро распробовал этот чудесный горький шоколад с пряной начинкой и, разумеется, размяк, рассиропился, чем Иван Семёныч немедленно и воспользовался.

— Всё ещё злишься на меня? — Рашидов спросил это совершенно по-простецки и даже сочувственно, словно и вправду считал себя виноватым. — Из-за Шойфета, — пояснил он, — что я его к себе забрал.

Бергер едва не подавился пятой по счёту конфетой, поймав рашидовский взгляд — неправдоподобно прозрачный, невинный и тёплый.

— Дело прошлое, — натянуто улыбнулся Кирилл и потянулся к чашке, чтобы запить шоколад, по ощущениям застрявший прямо в горле. — И это был его выбор.

— Как же хорошо, что ты это понимаешь! — умилился Рашидов. — К тому же дело-то у нас общее. Викентий Сигизмундович зря от нас нос воротит. Издержки бывают в любом деле. А когда масштабы имперские, конечно приходится упрощать сакральное до комикса. Зато в таком максимально дешёвом варианте истина оказывается доступна каждому. А золото оно ведь и в виде крупинки золото. Ты вот не помнишь тех времён, когда ни к чему духовному доступа не было, а Радзинский должен хорошо это помнить. Странно, что он наших трудов не ценит.

— Возможно, потому что искажения в этих комиксах слишком дорого обходятся? Особенно в таких масштабах, — хмуро возразил Кирилл.

— Ты забываешь, Кирюшенька, — зацокал языком Рашидов, — что искажения это неотъемлемая часть восприятия. Все на своём уровне существуют и только своё способны понять. Но каждому нужна хотя бы малая толика истины, иначе он не выживет. И всегда, в любую эпоху большинству людей истину только в хитрой обёртке можно скормить. Кому-то в виде сказки, кому-то как полезный для здоровья совет.

— Что-то все как-то быстро наелись в этот раз, — не сдержал ехидства Бергер.

Иван Семёныч неодобрительно прищурился.

— Избаловали тебя, как я погляжу, наставники твои. Ты и раньше был бойкий, да дерзкий, а теперь совсем распустился. Уверен, что дядя Коля и дядя Кеша всегда за тебя впишутся?

Бергер не стал на это отвечать. Сцепил пальцы в замок и запыхтел обиженно.

Рашидов развалился по-барски в кресле, постучал по деревянному подлокотнику пальцем, украшенным перстнем с крупным чёрным камнем.

— Ладно, ты прав. В этот раз всё увязло, несмотря на государственную поддержку и солидные денежные вливания. Хотя начиналось бодро. И ведь нельзя сказать, что мы не на тех людей поставили — сами их вырастили. Просто работать всегда приходится с тем, что есть, и вписываться в контекст. А контекст нынче располагает к формализму. А христианство и формализм отвратительное сочетание. Вот и пошёл откат — попы из такой церкви бегут, с религиозным образованием в школах тоже не вышло. В такой ситуации всем закономерно хочется свободы. Или ты считаешь, что причина в другом? А, Кирилл Александрович? Ведь ты же у нас историк?

Бергер скользнул по рашидовскому лицу изучающим взглядом, неторопливо глотнул чаю.

— Формализм ведь сверху насаждают. При той структуре, что есть сейчас, очень важно, кто главный. А нынешняя фигура крайне неудачная.

— Зато соответствующая духу времени, — мирно возразил Иван Семёныч. — Против рожна не попрёшь. Но вот через пару лет ветер перемен подует и придётся ему на покой удалиться. А не уйдёт, так мойры нить его жизни обрежут.

Прозвучало это весьма зловеще. Бергер даже поёжился от ощутимой пробежки по телу целого табуна испуганных мурашек.

— Что значит «соответствует духу времени»? — мрачно уточнил он.

— Это значит, что тот, кто главный, всегда фигура отчасти пустая. И важно, чем она будет наполняться. А наполняют её те потоки и те силы, чьим воздействием окрашена эпоха. Соответственно, кто легче, того наверх и выносит. И очень редко это бывает сознательная пустота и лёгкость.

— Зачем они вообще туда лезут? — по-стариковски пробормотал Кирилл и взял из коробки очередную конфету, чтобы заесть свою досаду.

Вопрос был риторическим, но Рашидов охотно ответил:

— Затем, что всегда есть те, кто из родового пространства перешёл в социальное, осознал себя частью социального организма. Таким людям хочется под себя весь мир переделать. А кому-то хочется быть полезным. Все по-разному на этом уровне обживаются. И там же они понимают, что социальными процессами рулят такие силы, которые им не подвластны.

— И которые формируют «дух времени»? — всё также ворчливо уточнил Кирилл. Вся эта беседа с Рашидовым очень напрягала его.

— И дух времени, и будущего лидера, — покладисто кивнул Иван Семёныч

— То есть вы знаете, каким будет следующий патриарх? — неожиданно вдохновился Кирилл. Даже конфету за щекой забыл.

— Конечно! — горячо заверил его Рашидов. — И на мамкиного вундеркинда с гнусавым интеллигентским прононсом он совсем не похож.

— Это вы про?.. — захихикал Кирилл.

Рашидов величественно кивнул в ответ, но не удержался от смеха и тоже заколыхался, выталкивая из себя звуки, похожие на фырканье.

— Но почву готовить нужно уже сейчас, — отсмеявшись, веско сказал он. — Ты за ситуацией-то следишь? Смог бы парочку электронных ресурсов годным контентом регулярно наполнять?

— А годным — в смысле… — непонимающе нахмурился Кирилл.

— Недовольных много, нужно просто дать им высказаться. Ничего от себя не добавлять. Не требовать исповедничества. Пусть выступают анонимно те, кто опасается в открытую говорить. Просто излагают факты, рассказывают свою историю, жалуются. Не надо делать из этих анекдотов далеко идущих выводов, не надо призывать к решительным действиям. Пусть это будет как бы такая наивная попытка церковной стенгазеты, бичующая отдельные недостатки, но не трогающая систему. А через пару лет придут люди, которые сделают из этого нужные выводы. У них будет материал, понимаешь?

— Понимаю, — зачарованно кивнул Кирилл и машинально поправил очки.

— Возьмёшься?

Тут Кирилл слегка отрезвел и понял, что Рашидов очень ловко его завлёк в какую-то очередную мутную историю, сочинять которые был мастер.

— Идея мне нравится, но мне надо посоветоваться, — с комичным достоинством ответил он.

— С дядей Колей и дядей Кешей? — усмехнулся Рашидов.

Бергер оскорблённо вспыхнул и опять ничего не ответил.

— Ладно, советуйся, — снисходительно отмахнулся Иван Семёныч. — Только — Бога ради! — не подключай к нашим переговорам Радзинского. Терпеть не могу мажора этого. Штучный у него, видишь ли, товар, сплошной эксклюзив. Ответа я буду ждать от тебя, а не от него. Не согласишься, найду другого спеца. Поэтому не затягивай с ответом. А если согласишься, с меня техническое обеспечение и финансирование соответственно тоже. А теперь марш работать! У Артюхи там наверное завалы уже. Надо тебе в помощь кого-нибудь выделить.

И Рашидов горько вздохнул, прикидывая, сколько же всего тащил на себе его кроткий сын, которого про себя, тайком, Иван Семёнович с нежностью называл пыльной феечкой. Если кто и заслужил отпуск, так это он, Артемий свет Иванович. Пусть даже это отпуск в компании Вия.

***
— Какой же ты всё-таки везучий сукин сын, Шойфет! Всегда на четыре лапы приземляешься! — Рашидов расстегнул, отдуваясь, пиджак, и лицо тоже подставил ветру.

Служебная машина, из которой они вышли, тронулась с места и, набрав скорость, скрылась из глаз. Травы вокруг были высоки, небо бездонно, а зной пряно пахуч. Теперь ещё и тишина гармонично наполнилась посвистом и шелестом, как только рёв мотора был проглочен пространством.

— Кому-то это моё умение покоя не даёт. — Вий выплюнул изгрызенную травинку и потянулся за новой. — Как это я вдруг буду спокойно жить? Вдруг форму потеряю? — зло спаясничал он.

Главный покосился на него и тоже сорвал какой-то лохматый колосок. Повертел его в пальцах, зачем-то понюхал.

— Ох, Ромочка, как же хорошо, что ты всё понимаешь! Не приходится тратить время на сантименты.

— Да чего уж там… Говорите, как есть, — кисло усмехнулся Вий.

Рашидов снова покосился на него — на этот раз с дружелюбным одобрением, но отвечать не торопился. Они неспешно шагали вслед за уехавшим автомобилем, и дорога до дачного посёлка была достаточно длинной, чтобы и помолчать, и сказать всё, что не предназначено для чужих ушей.

— Ты, наверное, и сам понял, что Орден снова использует тебя как алхимическую колбу. Никому до твоего мнимого безумия не было бы дела, если бы оно не было спровоцировано намеренно и для определённых целей.

— Снова литераторы, — с неприязнью процедил Вий. Выдернул изо рта измочаленный стебелёк, отшвырнул с досадой и потянул из нагрудного кармана сигарету. — Когда мы уже поставим их на место?

— Ну, ты вон прямо сейчас заставил их нервничать. — Рашидов с видимым удовольствием дышал полной грудью и щурился на яркое синее небо. — Сначала сбежал, потом ситуацию с куратором в свою пользу так ловко переиграл.

— Да? — Вий остановился, чтобы прикурить. — Только я почему-то чувствую себя дураком. Не верю, что кто-то мог всерьёз надеяться на моё плодотворное сотрудничество с Граниным.

— Думаешь, на то и расчёт был, что ты взбрыкнёшь?

— Сами-то как думаете? — огрызнулся Вий.

— Ромаша, — Иван Семёныч приобнял Вия за плечи, — я думаю, что затеял всё это Розен, а у него надёжных кандидатур было немного.

— Мог бы себя куратором назначить. — Вию теперь приходилось отворачиваться, чтобы выдохнуть дым, и сигарету держать в левой руке, но он отчего-то не протестовал против рашидовских объятий. И даже шагать стал не так широко, чтобы идти с Иван Семёнычем в ногу.

— Мальчик мой, мы оба понимаем, во что бы это вылилось. Каждая ваша с Розеном встреча заканчивалась бы эпичным трахом, а в промежутках вы бы громко скандалили и ломали мебель. И вся контора, забыв о работе, увлечённо наблюдала бы эту мыльную оперу. В итоге — ни работы, ни записей. Разве можно такое допустить?

Вий только хмыкнул на это и ничего не ответил. Некоторое время они шли молча, пока Рашидов не остановился, отдуваясь.

— Уф-ф, как же жарко! — Он стащил пиджак и бросил его Вию. Тот без возражений закинул его себе на плечо.

— И всё-таки интересно, зачем Розену эти тексты, — пробормотал Иван Семёныч, закатывая рукава рубашки. — Любые тексты у меня ассоциируются с литераторами. А это значит, что войну они объявили нам раньше, чем мы им.

— Если узнаем, зачем им мои записи, разгадаем и всю аферу, — согласился Вий, трогаясь с места вслед за Рашидовым.

Иван Семёныч, размеренно шагая, продолжал рассуждать вслух:

— Но уже сейчас ясно, что для того, чтобы эти тексты появились, нужен не Розен и не Гранин. Нужен книжный человек. С которым ты поневоле будешь писать.

Они оба одновременно остановились и посмотрели друг на друга. Вий мрачно чертыхнулся и сплюнул.

— Я же говорил! — со злым отчаянием бросил он. — Они этого и добивались! — Он сорвался с места, затягиваясь сигаретой так, что щёки его ввалились как у мумии.

— Ты вот что, — догоняя его, строго заговорил Рашидов. Он выдержал зловещую паузу. — Ты из моего сына пидараса не делай! — Он как-то совсем несолидно погрозил Вию пальцем. — И голову ему не морочь! Говорил он…

— Тёмушка уже большой мальчик, — гаденько усмехнулся Вий. — Сам разберётся, с кем ему спать.

— Он мой мальчик! — Рашидов остановился и выразительно ткнул себя пальцем в грудь. — Мой. Ясно тебе? Делай что хочешь, но чтобы Тёмка сам от тебя отказался. Потому что я точно знаю, что если литераторы получат тебя, они горько об этом пожалеют, а Тёмку они ассимилирует на раз. Он всегда к ним неровно дышал. Стоит ему только к ним попасть, он сразу и отца родного забудет. Какого хрена ты вообще его трогал?!

— А я виноват, что он как грёбаная Ассоль?! Только помаши алыми парусами…

Рашидов угрожающе кашлянул и Вий тут же сбавил тон.

— Ладно. Постараюсь устроить так, что Тёмушка будет счастлив со мной расстаться. И будет отмечать день нашего расставания каждый год словно праздник. — Вий с досадой сплюнул себе под ноги, следом бросил окурок и раздавил его носком кроссовки.

— Обещаешь? — не отставал Рашидов.

— Обещаю постараться, — с иезуитской улыбочкой заверил его Вий.

— Ты оху***л, Шойфет? — ласково уточнил Рашидов. — Я говорю, ты делаешь. А за такие игры я тебя в цемент закатаю.

— А если я влюбился? — Вий картинно развёл руками.

— Издеваешься? — не поверил Иван Семёныч.

— Нет.

Рашидов скрестил руки на груди, смерил Вия оценивающим взглядом.

— Допустим. В таком случае сделай так, чтобы мой сын во всей этой истории не пострадал. Или я тебя урою.

— Догадываюсь.

Рашидов шумно выдохнул и пошёл через это бесконечное поле дальше. Его статная фигура, элегантная седина и уверенная походка выглядели очень кинематографично в этом пейзаже.

— Вы б женили его, — сердобольно посоветовал Вий, нагоняя Иван Семёныча в несколько широких шагов.

— Не нашлась ещё та женщина, которой я бы с лёгким сердцем доверил моего мальчика! — высокопарно воскликнул Рашидов, многозначительно поднимая вверх указательный палец.

— Ну-ну. Уведут, будете потом локти кусать. Может, всё-таки мне его отдадите?

— Может быть, — не стал спорить Рашидов. — Время покажет. У тебя есть чудесная возможность зарекомендовать себя человеком, которому я мог бы доверить своего сына. Хотя мне эта ситуация не нравится, как я уже сказал. И у меня большое искушение придушить тебя в этом пустынном месте и под деревцем прикопать. Особенно, если учитывать, как удачно ты для всех исчез.

— И кто из нас маньяк? — Вий окинул Рашидова скептическим взглядом и только рукой махнул. Иван Семёныч ласково ему в ответ улыбнулся.

***
Дом стоял в глубине участка среди сосен — тяжёлый, солидный, из толстых тёмных брёвен. Внутри было уютно, но сыровато и зябко, поэтому водитель уже суетился, таская чурбачки к камину, мимо зависшего в задумчивости у окна Артемия Ивановича.

— Здесь нет интернета, — вместо приветствия ровным тоном сообщил он, едва отец с Вием шагнули через порог. И поправил пальцем очки.

— Подключим, не переживай! — бодро заверил его Иван Семёныч. — Я же тебя не в ссылку сюда отправляю! Так что всё будет. Просто давненько тут никто не жил.

Он подошёл, явно любуясь сыном, нежно пригладил его волосы и вдруг крепко обнял. Но по спине похлопал осторожно, как младенца. Отстранился, удерживая Тёму за плечи, и с чувством чмокнул его в лоб.

— Куда мне? — апатично напомнил о себе Вий. Сунув руки в карманы, он перекатывался с пятки на носок, наблюдая, как млеет Тёма в отцовских объятиях.

— Наверх. Вещи твои уже там, так что не ошибёшься, — не оборачиваясь, ответил Рашидов.

— О чём вы говорили? Обо мне? — Артемий Иванович глянул на отца слегка встревоженно поверх очков, едва Вий поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж и, судя по звукам, зашёл в комнату.

— Конечно о тебе. — Иван Семёныч ласково провёл рукой по его щеке, заставляя сына смущённо порозоветь. — Я тебя предупредить хочу. Шойфет — маньяк. Натура у него такая. Молись, чтобы он на тебя всерьёз не запал. Потому что в таком случае он тебя просто задушит своей любовью. И вырваться из его объятий будет большой проблемой. И огромным счастьем.

— Спасибо, что этот разговор не про презервативы, — бледно улыбнулся Артемий Иванович.

— Кстати, о презервативах, — Вий свесился сверху через перила. — Магазин здесь есть? Аптека? И кто будет дрова колоть? Тёмушка что ли?

— Всё есть, — сурово ответил ему Рашидов. — И газ, и отопление тоже. За домом кто-то присматривал, пока он пустой стоял. Правильно я говорю, Василий? — Водитель кивнул. — Этот человек вам всё и покажет — как отопление включать, где продукты брать. И поможет — с дровами и прочим. Он сегодня вечером зайдёт с ключами, тогда обо всём и договоритесь. А сейчас давайте попробуем мангал найти. Нам с Василием ещё обратно сегодня ехать. Так что Шойфет, не умничай, а иди продукты из багажника выгружай. И посмотри, можно ли включить холодильник!

Все разбрелись по дому и только изредка сталкивались в дверях, таская во двор плетёную мебель, посуду и уголь. В очередной раз встретив по дороге Тёму, который нёс стопку подушек для сидений, Вий воровато огляделся, впечатал его в стенку и так присосался к его губам, будто хотел вытянуть из бедного архивиста душу.

— Меня эти ваши с папой нежности жутко заводят, — зло сообщил он ошалевшему Тёме, который испуганно моргал за перекосившимися на переносице очками. — Не надо, не отвечай. Мы же все здесь извращенцы и потому друг друга не осуждаем, правда?

Он ушёл в кухню, недобро оглядываясь на Тёму, который остался шумно дышать и глотать слёзы у стенки, стараясь успокоиться перед тем, как выйти на крыльцо.

Глава 12

Летний день длинен, но и он подошёл к концу. Иван Семёнович снова надел пиджак, но вернуть себе этим нехитрым способом начальственную импозантность у него не вышло. Запах дыма от мангала, которым он весь пропитался, наводил теперь на мысли о владельце шашлычной, а не о важном деловом человеке. Впрочем, обманчивая простота очень Рашидову шла, так что и кулинаром он представлялся весьма харизматичным. Артемий Иванович, стоя уже возле автомобиля рядом с отцом, с невнятной тоской наблюдал, как тот с хмельным блеском в глазах, словно дорожку из кокса втягивает носом тинный вечерний воздух. Вот как у него получается быть таким живым, таким убедительным, таким магнитичным? Томительная романтическая тревога осела тяжестью в сердце. И это было так невыносимо, что Артемий Иванович сделал то, чего не делал со времён беззаботного своего детства – обнял отца и положил голову ему на плечо.

– Я вернусь, Жан, – практически сразу жалея и об этом своём глупом порыве, и о произнесённых так опрометчиво словах, шепнул он. И от стыда прижался ещё теснее, сплющив об отцовское плечо нос и не обращая внимания на перекосившиеся очки.

– Я буду ждать, – тепло отозвался Рашидов, перебирая тёмины волосы.

Вий наблюдал эту трогательную сцену, сидя на ступеньках крыльца. Он бесстрастно смотрел, как рашидовские губы неспешно, подолгу замирая в каждом из невиннейших поцелуев, мягко касаются тёминой щеки. Также бестрепетно он ощущал, какой крепости при этом настаивается внутри него самого яд (или серная кислота концентрируется?) – одной капли хватит, чтобы от Тёмы осталась лишь дымящаяся воронка.

– Почему Жан? – бесцеремонно окликнул он Тёму, когда автомобиль, чихнув бензиновой гарью, скрылся за поворотом на шоссе.

– Потому что так его зовут. – Артемий Иванович словно обессилел от этого прощания – стоял, поникший, и только после виева вопроса побрёл к дому.

– Расскажешь? – подпустив елея в свой голос, почти дружелюбно улыбнулся ему Вий. – А то ведь я ничего о его прошлом не знаю. За все эти годы мне не удалось посмотреть ни одного личного дела нашего патрона.

– Кто ж тебе даст? – снисходительно глянул поверх очков Артемий Иванович. Он как раз дошёл до крыльца, где сидел на ступеньках Вий.

– Может быть, ты? – гнусненько ухмыльнулся тот. Схватив Тёму за коленку, он заскользил ладонью по внутренней стороне бедра всё выше, и выше. – Или не дашь?

На Артемия Ивановича стало жалко смотреть, настолько он растерялся от виевой грубости. Взгляд его сделался таким беззащитным, что Вий не смог сдержать раздражения.

– Что? Не романтично? – зло прищурился он. – Тебе серенаду спеть сначала под окнами?

Артемий Иванович уже открыл было рот, чтобы без эвфемизмов высказать Вию всё, что накопилось за этот день, но едва начавшуюся ссору прервал громкий треск.

За соснами кособочился весьма живописный плетень, будто перенесённый в Подмосковье из гоголевской Малороссии каким-то упоротым любителем эклектики. За этот плетень и зацепился рубашкой худой и длинный мужик, похожий издалека на ходячую жердь. Поняв, что его заметили, он замер на мгновенье в нескладной позе, а потом дёрнул ветхую клетчатую фланель из всех сил. Хрустнула ветка, затрещала ткань. Мужик спокойно и с достоинством оправил разодранную теперь сзади рубашку и не спеша пошёл к наблюдавшим за ним людям.

– Тут ближе, – с глупой улыбкой сообщил он растерянному Артемию Ивановичу. – Обходить было лень.

– Вы порвали рубашку. – Артемий Иванович глянул на него поверх очков как учительница на нерадивого школяра – с усталым, смиренным укором.

– Та!.. – мужик легкомысленно отмахнулся и протянул Артемию Ивановичу руку. – Я Матвей, – доложился он, обменявшись вежливым рукопожатием с Тёмой. – Ключи принёс.

– Давай сюда. – Вий протянул руку, хотя к нему, собственно, никто не обращался. Этот придурковатый Матвей почему-то упорно его не замечал. Вот и сейчас, продолжая радостно скалиться, он смотрел только на Артемия Ивановича:

– А я тебя помню. Ты с отцом сюда раньше часто приезжал.

– Приезжал, – согласился Артемий Иванович, перебирая в памяти тех, кого встречал здесь когда-либо, но не находя никого похожего на мужика в прокуренной фланелевой рубахе.

– Пойдём, я покажу, как отопление включать, – душевно предложил Матвей. Выглядело это так, будто секрет манипуляции отопительной системой он показывал только в качестве награды и только тем, кого сам выбрал. А в данном случае было очевидно, что проникся доверием он исключительно к Тёме.

– Слышь, мужик, – не выдержал Вий. Как только он встал во весь рост, Матвею пришлось обратить на него внимание. Зловещую фигуру в чёрном игнорировать было также трудно, как вставшую на хвост кобру. – Давай-ка, ты мне всё покажешь. В этом доме сейчас я альфа-самец, мне со всем этим и разбираться. А Тёма у нас самочка, железки тягать – не его дело.

– Хахаль твой? – сочувственно спросил Матвей у Артемия Ивановича. – Я видел, как он тебя лапал, – доверительно сообщил он. – Хочешь я ему физиономию разъеб***шу?

– Нет. Спасибо, не надо, – сухо ответил Артемий Иванович. Столько унижений разом уважаемый аналитик и главный архивист наверное за всю свою жизнь не переживал. Поэтому он просто одеревенел внутри. Так всегда происходило, когда он не знал, что делать с эмоциями, которые неожиданно налетали и принимались беспорядочно, с громким писком перед ним метаться, задевая крыльями лицо.

Матвей понятливо кивнул и пошёл в дом, по-прежнему не замечая Вия. Тот, поигрывая ключами, без вопросов последовал за ним.

Артемий Иванович подождал, когда закроется за этими двумя дверь и только после этого выдохнул. Он устало облокотился о широкие перила и с отчаянием уставился в никуда. Господи, ну зачем, зачем он в тот день повздорил с отцом?! Нашёл из-за кого! Так бы и не побежал на электричку, не встретил бы Вия – остался бы дома, сидел бы там тихо на диване, смотрел, как отец работает, а Вий благополучно исчез бы из его жизни и из конторы навсегда. Вот кто столкнул его с Вием? Да ещё так далеко ото всех. Зачем? Кто дёргал за ниточки, чтобы свести их и оставить наедине в этом доме?

Стоп. За ниточки! Артемий Иванович заволновался, прошёлся по крыльцу взад-вперёд. Литераторы – они сплетают ниточки в паутину историй. Розен – без него тут не обошлось. Но чего он хотел добиться? Избавиться от Вия? Чтобы тот переключился на другого и оставил бы его в покое? Может быть. Но как-то мелковато для Ордена. Думай, Тёмушка, думай! Артемий Иванович снова измерил шагами крыльцо. Настройка. Главная забота литераторов – корректировка настроек. Что не устраивает их в Тёме? О, Боже, как всё плохо! Получается, Вия прислали как раз за тем, что он сейчас и делает – перепахать несчастного аналитика, засеять новыми семенами, все гербарии его выбросить, сгрести в охапку и – на помойку… Так. Ещё раз – стоп. Гербарии… Прошлое. Он, Тёма – хранитель прошлого, а у Вия проблемы тоже с прошлым, с воспоминаниями – своими и чужими, воспоминаниями остальных членов Ордена. Бергер водил Вия по старым картам, Гранин заставлял его записывать, значит, Тёма должен… что? Выстроить сюжет, увидеть в этих воспоминаниях внутреннюю логику!

Артемий Иванович с облегчением рассмеялся, даже прослезился слегка. Шмыгнул носом. Слава Тебе, Господи! Он воздел руки кверху, пока никто не видит. Всё так просто. И не надо спать с Вием, как он с испугу вообразил. Можно спокойно дальше работать и не думать обо всех этих глупостях.

Стук шагов по деревянному полу был слышен издалека, поэтому Артемий Иванович успел вытереть глаза и спуститься с крыльца – под лампой, что горела над дверью, безумное выражение его лица было бы слишком хорошо заметно.

Первым вышел Матвей. Он прошаркал подошвами по ступенькам, встал рядом, закурил.

– Гони его, – сказал он уверенно. Прозвучало так, будто его позвали починить кран и он, после осмотра, советует его выбросить и поменять на новый. – Он псих. Точно тебе говорю. Я тут недалеко в психушке санитаром работаю. Насмотрелся.

Артемий Иванович, всё ещё экзальтированно счастливый после своего открытия, покосился на собеседника, стараясь не лыбиться, как идиот, без видимой причины.

– Хорошо. Спасибо. Телефончик оставь, – кивнул он, стараясь, чтобы голос его звучал по-деловому. – Вдруг понадобится квалифицированная помощь.

– Ага, – хмыкнул между двумя затяжками Матвей. – Самой толстой иголкой. В жопу.

Артемий Иванович не удержался и истерически засмеялся. Он так давно этого не делал, что даже испугался – вдруг не сможет остановить эту тряску, и умрёт, потому как не сумеет вдохнуть и разогнуться.

– А с собой у тебя ничего нет? – всхлипнул он, когда немного отпустило. И поправил, наконец, очки. – По-моему, ты его разозлил.

– Знал бы, галоперидолу бы захватил. – Матвей затоптал сигарету и, не оглядываясь, пошёл в сторону плетня. – До завтра. Завтра покажу, где здесь магазин.

– Я тебя вспомнил! – ахнул вдруг Артемий Иванович. – Ты у меня книжки брал! Жюля Верна и Стивенсона!

– Точно. – Матвей развернулся и разулыбался во все тридцать два зуба. – А ещё мы шалаш строили и ты топор мне на ногу уронил.

– Прости, – устыдился Артемий Иванович. – До сих пор я такой же безрукий, так что ты топоров мне, пожалуйста, не давай.

– Нормальные у тебя руки. Красивые. Не наговаривай на себя. – Матвей пятился теперь в сторону плетня, почему-то не желая отворачиваться от Тёмы.

Они больше ничего не сказали друг другу, даже не попрощались. Матвей перемахнул через плетень – и в этот раз он сделал это легко и красиво. А к Тёме сзади прильнул Вий – обхватил холодными руками поперёк тела, холодным же носом в щёку уткнулся.

– Ты больше не кричи так, что вспомнил, – интимно, как будто сальности на ушко шептал, проворковал Вий. – У меня чуть инфаркт не случился. Семёныч мне голову открутит, если ты вдруг из асов в пидарасы подашься. Тебе помнить не полагается, не забывай.

Артемий Иванович решил, что это удобный момент для того, чтобы прекратить их убогую пародию на роман и не мучиться больше со всеми этими утомительными эмоциями. И зачем позволил себя в это втянуть? Известно ведь, что Вий ас в сердечных делах. Всего за один вечер сумел влюбить Тёму в себя, а теперь принялся играть с ним как с мышью – хамить, ревновать, унижать прилюдно, потом снова приманивать. Что дальше? Артемий Иванович не хотел этого знать. Поэтому он вежливо, но очень твёрдо отцепил от себя длинные виевы руки, повернулся к Вию лицом, поправил очки и ровным тоном предложил:

– Рома, давай останемся друзьями.

Вий очень быстро считал все тёмины душевные движения и едва не расхохотался. Чтобы скрыть ухмылку, он низко опустил голову, поспешно сунул в рот сигарету и отступил на один шаг. Прикурил, глянул на Тёму с прищуром сквозь облачко сигаретного дыма.

– Мы же с тобой никогда не были друзьями, Тём. Ты забыл? – стараясь выглядеть добродушным, спросил он.

Артемий Иванович только плечами пожал. Теперь ему было всё равно. Вий больше не цеплял. Стоило сбросить с себя морок, который тот навёл, и дурацкий книжный сценарий выключился. Как если бы Артемий Иванович щёлкнул пультом, прощаясь с романтической любовной историей, которой посвятил два часа своей жизни, сопереживая приключениям экранных персонажей.

– Тогда будем просто работать, – безразлично констатировал Артемий Иванович, по обыкновению складывая губы сердечком.

Вий попинал что-то в траве. Ёлки-палки! Ведь только проверить хотел, насколько быстро Тёму можно будет от себя отвратить, если понадобится. Душещипательный рассказ про то, что это Семёныч хотел их разлучить и его, Вия, угрозами вынудил так поступить, он оставил на крайний случай. Знал, что с романтичным и склонным к жертвенности Тёмой это обязательно сработает на ура. Но сейчас следовало надавить на другое.

– А на мои чувства тебе плевать? – тихо спросил Вий.

У Артемия Ивановича сразу дрогнуло сердце. Как же быстро Вий расколол его кокон снова! Умеет ведь, с-сука, задеть нужную струну в нужный момент! Теперь включился мелодраматический сценарий номер два: «ты мне не нужен, но ты страдаешь от неразделённого чувства ко мне и моя жалость сильнее твоей любви».

– Ч-чу-чувства? – Артемий Иванович заикался редко, но сейчас был тот случай, когда – с размаху в кювет и теряешь дар речи. Кого он там сравнивал мысленно со сломанной куклой? Вия? Тот как раз в полном порядке.

– Да, Тёмушка, чувства, – по-змеиному зашипел Вий, молниеносно приближаясь. Окурок блеснул красной точкой в воздухе – описал полукруг и погас в мокрой траве. – Потому что я знаю, каким ты можешь быть.

– К-каким? – беспомощно пролепетал Артемий Иванович. Он чувствовал, что разваливается, и не знал, за что хвататься – держать лицо или цепляться за осыпающиеся части скелета. Он знал, что Вий имеет в виду. Он сам вспоминал те моменты, когда по-настоящему жил. Эту концентрацию, силу и лёгкость, с которой двигаешь горы. Когда – как высоковольтная линия. Когда божественная любовь наполняет сердце и благодарность твоя такова, что слова молитвы убийственней молнии.

– Настоящим, Тёмушка. – Эти слова Вий со злостью выплюнул Тёме прямо в лицо. Схватил холодными пальцами за подбородок, задрал его голову повыше – так, чтобы глаза в глаза. Чтобы прицельно высказать всё, что накопилось. – Пророком, вакхантом, пифией. Но ты ведь стесняешься всё это на себя примеривать? «Жан, я вернусь!» – пискляво передразнил Вий. – Кого ты обманываешь? Мы все скорей сдохнем, чем дождёмся твоего возвращения.

Это было обидно. Очень обидно. Но так справедливо! Обычно, когда Артемий Иванович спрашивал себя, во имя чего он приносит себя в жертву суете, он вспоминал всех тех людей, ради которых работала контора – тех самых людей, которым здесь так трудно, потому что окружение по умолчанию враждебно их сути и агрессивно по отношению к их творчеству и проявлениям вовне. Они – такие одинокие, уязвимые, такие тонкие, чувствительные и гениальные – нуждались в защите, присмотре и помощи. Вот и трудился Артемий Иванович по пятнадцать часов в сутки: подыскивал кураторов, анализировал отчёты, регистрировал карты, составлял справки и инструкции, отвечал на запросы, спускал заключения в службу безопасности. И, по сути, прикрывался этим, чтобы не участвовать в делах своего братства. Себе-то он мог в этом признаться.

Артемий Иванович помнил, что в детстве всё было иначе. Жизнь рядом с отцом была какой-то неземной, полной таинственного значения и торжественной, как прикосновение к вечности. Отец часто водил его в храм – не для отправления религиозных обрядов, а просто на прогулку. Артемию Ивановичу казалось, что воздух там гудит и колется, будто заряженный электричеством. Сам отец становился для него в этом мистическом пространстве нечеловеческой сущностью – сгустком энергии, дверью в космос, в запредельное и невыразимое, божественное. И Артемий Иванович чувствовал себя ключом от этой двери. Нет! Он становился им! И эта дверь открывалась для него. И за ней была тьма – та самая, первородная «тьма над бездною», которая содержала в себе всё, которая питала и укрывала. Которая по ощущениям была совсем не Отцом, а Праматерью, столько в ней было любви и бессловесного знания. Плавая в этой, полной смыслов, субстанции, Артемий Иванович становился тем самым пророком, вакхантом и пифией, которые изрекают убийственно-глубокие истины до безумия простыми словами. Понятно, что, один раз увидев такого Тёму на собрании братства, Вий с его маниакальной страстью к постижению тайн мироздания, влюбился в него. Точнее, правильней было бы сказать, залип или даже подсел как на наркотик, потому что это была, конечно, никакая ни любовь, а дикое, мучительное, неконтролируемое влечение и желание обладать. И вот сейчас всю силу этой маниакальной страсти, выплюнутой вместе со словом «чувства», Артемий Иванович на себе ощутил. Она оказалась как ураганный порыв ветра, который сдул плоть с его костей и унёс вихрем рассыпавшийся скелет. И это голую душу рассматривал сейчас Вий жадным взглядом. Его желание было столь очевидно и так насыщенно, что Артемий Иванович не мог ему отказать. Его податливая натура, склонная служить и предоставлять себя каждому, кто в этом нуждался, сама по себе сделала за него выбор.

Артемий Иванович чуть ли не со слезами на глазах приблизился к Вию, обхватил его лицо ладонями, вгляделся в его чёрные глаза и его повело так знатно, как будто ему чистый спирт впрыснули в вену. Он целовал, гладил и задыхался при этом так, будто Вия прямо сейчас должны были вырвать из его объятий и повести на эшафот. И он чувствовал – всё яснее и яснее видел – того внутреннего скорпиона, который ранил клешнями виево сердце и жалил его печень. Это был крупный экземпляр. Он двигался молниеносно, его панцирь был крепче стали, а яд смертелен. Ему было очень тесно там – внутри виева тела. Он хотел выбраться, заставляя это самое тело забираться всё выше и выше. Хотел увидеть самую суть, принуждая закапываться глубже и глубже. Ему нужны были ответы – самые верные ответы. Он кружил беспокойно среди чужих воспоминаний, как в тумане, который не схватишь, не препарируешь, не победишь. Артемию Ивановичу стало его так жаль, так жаль! Отчаянно захотелось помочь. Разогнать этот туман, подарить покой и ясность. Он вгляделся в обрывки облачных видений и попытался мысленно их сложить. Результат превзошёл все его ожидания!

Артемий Иванович вздрогнул, выпустил из объятий Вия, отступил от него на шаг. Вытер губы тыльной стороной кисти, поправил очки.

– Мы внутри карты, – торжественно воздев вверх указательный палец, пробормотал он с безумным блеском в глазах. Попытался отдышаться, но сердце колотилось по-прежнему так, что ничего не выходило – даже руки тряслись. – Старой карты. И мы должны её восстановить. Пошли.

Он схватил Вия за руку и потащил в дом. Вий, всегда готовый делать на этом свете две вещи – трахаться и разгадывать мистические загадки – последовал за ним без колебаний. Тёмины поцелуи весьма вдохновили его, поэтому он собирался совместить оба этих занятия. Если удастся Тёмушку раскрутить, из него может выйти второй Розен, который вот так же безумен и вдохновлён перманентно. Это было бы невероятной удачей. Такого Тёму Вий носил бы на руках, берёг и любил до потери пульса. А уж с таким папой в активе, как Иван Семёныч, можно было не бояться, что Тёма, поджав губки, откажется менять этот мир. И кому после этого нужен Розен? Разве что малахольному начбезу. Вот пусть он с этой пушистой сволочью и мучается. А Вий прикарманит этого милого лабораторного мышонка – жертву крайне удачных генетических экспериментов.

Глава 13

Только влетев, спотыкаясь, в дом, Артемий Иванович понял, что магического портала в архив он здесь не найдёт. Так же как и интернета. Со слезами на глазах он возбуждённо прошёлся по залу, потрясая руками, как будто не мог подобрать слов, от которых сейчас зависит его жизнь.

— Бумагу и карандаш могу принести. Ноутбук. Там астрологическая программа есть, — сочувственно предложил Вий.

Как же здорово, что с ним можно обходиться без слов! Артемий Иванович чуть не кинулся снова Вия расцеловывать, но вовремя одумался.

— Неси, — благодарно блеснул он влажными от переизбытка чувств глазами. — Попробуем так. — Он сел за длинный обеденный стол, снял очки, зажмурился и начал вычерчивать пальцем по столешнице то, что увидел (или почувствовал?): большой прямоугольный треугольник — два квадрата и оппозиция.

Как ни странно, он понял, что Вий вернулся (бесшумно, как и всегда), не по тому, что тот аккуратно вложил ему в руку карандаш, а ещё до того, по запаху. Это было что-то новое. Подобной чуткости у Артемия Ивановича раньше не наблюдалось. Он с удивлением распахнул глаза и недоверчиво уставился на виев торс, что оказался сейчас перед глазами. Двумя пальцами подцепив Вия за рубашку, Артемий Иванович принюхался, почти проводя носом по ткани. Да, запах действительно был тот самый, что он и учуял с закрытыми глазами — охлаждённый ночной росой сочный дух срезанной травы, табачная горечь, и уже знакомый, телесный, который ассоциировался теперь с исключительно приятными вещами и свежей постелью.

Вий сжал тёмины пальцы своей ладонью, склонился к его лицу и томно шепнул:

— Не заводи меня, Тёмушка. Давай дело сначала сделаем.

Артемий Иванович глянул на него в ответ с укором и жестом пригласил садиться рядом. Проморгался, понял, что не так, нацепил очки и придвинул к себе лист бумаги.

— Эта история не похожа ни на одну старую карту кого-либо из членов Ордена. И похожа при этом на все. Поэтому я думаю, что на самом деле этой истории не было. Понимаешь?

— Нет. — Вий улыбался слишком мечтательно и разглядывал Тёму слишком сладострастно, чтобы не догадаться, что думает он сейчас не о картах.

— Сосредоточься, — строго велел ему Артемий Иванович, чем умилил Вия ещё больше.

— Хорошо, — тот улыбнулся Тёме так нежно, как только смог. — Почему ты не допускаешь мысли, что это вообще левая карта?

— Я же говорю тебе, — заволновался Артемий Иванович, нервно кривя свой маленький рот, — в ней слишком много знакомых деталей!

— Совпадение? — подсказал Вий.

— Нет! — запротестовал Тёма. — Таких совпадений не бывает!

— Хорошо. — Вий собрался и перестал смущать Тёму похотливыми взглядами. — И что это может значить? Что мои, так называемые, воспоминания вообще какой-то бред?

— Эти воспоминания можно рассматривать как аллегорию, — до крайности возбуждённо, почти экзальтированно поведал Артемий Иванович. — Допустим, что событий, к которым они привязаны, на самом деле не было. Кто-то разъял целое на части и каждой из этих частей придал антропоморфный облик. Сочинил про каждую составную часть историю, в которой всё иносказательно. Но со стороны этого не скажешь, потому что и антураж исторический, достоверный, и все взаимодействия с окружающими прописаны очень точно, в деталях.

— Это как если бы мы с тобой на детском утреннике изображали Лень и Здравый Смысл? — усмехнулся Вий.

— Удачный пример, — похвалил Артемий Иванович. — Можно ещё припомнить «Нос» Гоголя. — Он поднял взгляд на сидящего наискосок Вия и снова залип — как в меду завяз.

— Тёмушка, — вкрадчиво по-змеиному пропел Вий, — что ж тебя так швыряет из крайности в крайность? Ты уж реши, будешь ты меня любить или нет, а то каждый раз, когда ты решаешь меня разлюбить, ты разбиваешь мне сердце.

Артемий Иванович по привычке сложил губы сердечком и снова уткнулся взглядом в листок. Он не стал отвечать, что у Вия, дескать, нету сердца. Это было бы неправдой. Просто оно у Вия было наряжено в сложные ритуальные одежды и изъяснялось, похоже, на старокитайском, сопровождая диковинные слова ломаными условными позами, завернуться в которые мог бы только мастер кунг-фу. Разглядеть что-то под толстым слоем грима не под силу было вообще никому. Специалист-китаевед мог бы растолковать значение подаваемых условных сигналов, но не рассказать, как выглядит артист в жизни.

— Именно такие карты есть в литераторском архиве. — Артемий Иванович просто проигнорировал уводящую в сторону тему и снова заговорил о деле.

— Какие «такие»? Аллегорические?

— Да! — воскликнул Тёма с неподдельным восторгом, что очень не понравилось Вию. Похоже, Семёныч не врал, и Тёма действительно был очарован литераторским искусством. Даже странно, что он до сих пор не сбежал из родного братства. Учитывая его потребность думать стихами, это и вовсе попахивало насилием над тёминой личностью со стороны Семёныча.

— Если понять, каким точкам и объектам карты соответствуют люди из твоих воспоминаний, можно попробовать восстановить карту целиком. Соединить все сюжетные линии в связное повествование, а потом найти эту историю в литераторском архиве. Возможно, там будут ответы, — сообщил Артемий Иванович свой главный вывод. И пристально посмотрел Вию в глаза, чтобы уловить, понял он сказанное или нет.

— Тёмушка, — водрузив локти на стол и наваливаясь на столешницу грудью, заговорщицки шепнул Вий. — Так ведь это значит, что и мы с тобой в данный момент тоже части чьей-то карты.

— Условной карты, — поправил его Артемий Иванович.

— Кто знает… — Вий откинулся на спинку стула и многозначительно помолчал. — Но, не зная карты, мы никогда не сможем определить, кто есть кто.

— Погоди! — разволновался Артемий Иванович. — Я видел — понимаешь? Видел некоторые соотношения. Если мы сейчас восстановим хотя бы приблизительно эту карту, я смогу вспомнить её!

— Если ты её когда-нибудь в руках держал. А если нет? — резонно заметил Вий. — У тебя же ограниченный допуск?

— Ты будешь мне помогать или нет? — Артемий Иванович в сердцах отшвырнул карандаш.

Вий сначала не поверил, что сдержанный Тёма швыряется предметами, а потом расхохотался, схватил Тёму за руку и принялся успокаивающе поглаживать тыльную сторону его кисти.

— Тише-тише, Тёмушка, — засюсюкал он, — Ну, зачем же так нервничать? Конечно же я с тобой! В горе и в радости. В болезни и здравии. Пока смерть не разлучит нас…

Как ни странно, этот балаган развеселил Артемия Ивановича. Он с улыбкой вытянул свою руку из виевых ладоней и, пряча взгляд, снова придвинул к себе листок.

— Судя по отметкам в твоём личном деле, ты можешь оформить неограниченный допуск, — упрекнул он Вия. — Но ты почему-то до сих пор не озаботился этим.

— Так ведь и ты, мышоночек, заведуя архивом, почему-то имеешь только девятый уровень допуска, — усмехнулся Вий.

— Это решает отец, — серьёзно ответил Артемий Иванович. И снова поискал в гипнотически-чёрных виевых глазах отклик. — Просто от десятого уровня и выше хозяйничает Розен и литераторы. Отец считает, что мне не стоит туда соваться, чтобы не ссориться с ними лишний раз. Если нужна какая-то информация с одиннадцатого или двенадцатого уровня, я обращаюсь к нему.

— Я бы такого мышонка тоже берёг, — умилился Вий. — В пряничном домике бы держал и разноцветные ленточки на хвостик повязывал.

Артемий Иванович быстро сообразил, куда может завести разговор про хвостик, и решил промолчать. Он дотянулся до укатившегося чуть не на середину стола карандаша и спокойно нарисовал от руки практически идеально ровную окружность.

Вий следил за его действиями с неподдельным интересом.

— Из тебя вышел бы классный снайпер! — восхитился он. — Или хирург. Такой твёрдой рукой только кого-нибудь резать!

Артемий Иванович смерил Вия осуждающим взглядом и разделил круг пополам. В верхней половине он прочертил две, сходящиеся под прямым углом, линии. Получился прямоугольный треугольник. Нижняя часть круга осталась пока пустой.

— Вот с этим вот, — он постучал по треугольнику карандашом, — у нас есть уже половина карты. — Он проверил, следит ли Вий за его рассуждениями, и подписал в основании треугольника: справа значок Луны, слева — Венеры, а на вершине изобразил сразу три знака — Плутона, Урана и Сатурна.

Вий подтянул к себе набросок карты, повертел лист так и этак.

— Это, типа, десятый дом, шестой и двенадцатый? — прикинул он.

Артемий Иванович пожал плечами.

— Похоже на то.

— Как ты умудрился это понять? Кто эти пятеро? Если ты нашёл их в моей голове, это должны быть реальные люди из нашего с тобой окружения. Разве нет?

Артемий Иванович отобрал у Вия листок и нервно черканул на оборотной стороне несколько закорючек. Заштриховал их. Когда он думал, сидя над документами, всегда рисовал — все его черновые записи перемежались стилизованными узорами, а поля страниц покрывали сложные орнаменты.

— Не знаю, — честно признался он. — Мы…

— Целовались? — насмешливо подсказал Вий.

— Да, — со смиренным вздохом согласился Артемий Иванович. И смущённо поправил очки. — И я увидел обрывки воспоминаний в твоей голове. Я сложил их как пазл и получилась история.

— Картинки-то можешь припомнить и описать?

Артемий Иванович прикрыл глаза и запрокинул голову, как будто хотел этой своей пассивной открытостью приманить не видения из прошлого, а какого-нибудь хищника.

— Экипажи, цилиндры… — бормотал он, пытаясь выцепить из памяти какое-нибудь конкретное лицо. И замер, ощутив, что его целуют — почти невесомо и очень нежно.

— Помогаю тебе, — шепнул Вий. Он ловко уселся на Тёму верхом и взял его за плечи, будто собирался встряхнуть. — Продолжай… думать…

Тёма почувствовал, как с него аккуратно снимают очки, как касаются губами — легко, будто лепестки роняют. Или те сами сыплются с цветущей яблони? Под которой сидишь, подняв к небу лицо… В какой это было жизни? Все они так похожи — люди вновь проживают одно и то же, спотыкаются ровно на том же месте, лепят жизни на пресном безвкусном тесте, заикаются там, где надо молчать, замирают в испуге, где надо кричать. Тех, кто силы находит сделать в сторону шаг, на цитаты растащат, поднимут как флаг. Это место героев такого толка, что сумели вдеть нитку в ушко иголки, что свою остановку не пропустили, что глупую книжку в начале закрыли, что дерзнули просить не котлету, а рыбу, что газету сложили не точно по сгибу. Этот новый шаблон, повторят многократно, станцуют, споют, размножат печатно. Так и жизнь проведут — поглощая варенье из чьих-то удач, из чужих озарений…

Артемий Иванович не заметил, когда перестал думать, сосредоточив всё своё внимание на ощущении льнущего к нему тела — такого гибкого и горячего под руками. Он больше не был собой. Зачем архив, зачем слова, зачем буквы? Если можно просто знать, впитывать кожей. Если можно не разъяснять скрупулёзно на десяти страницах, а просто нарисовать цветок. Или просто ответить на поцелуй…

***
Апрельские лужи делают из особого сияющего материала. И неважно, что подол тяжёлого зимнего платья забрызган теперь грязью, а в прохудившемся ботинке хлюпает холодная вода. Ради яркой сердечной радости не жалко потерпеть неудобства, она искупает всё.

Но сегодня восторг, который приносит с собой весна, умножен многократно. Сегодня он торжественен и пугающе дик — как беспричинный рёв льва. Монолитен и высок, как храмовая колонна, возносящаяся в синее небо античной Эллады. Сегодня вон там, на другой стороне площади, в станционном буфете земля встретится с небом. Ведь он же… приедет? Не может не приехать. Он предупредил телеграммой, что будет сегодня проездом. Специально сойдёт с поезда, чтобы поговорить, чтобы встретиться лично, чтобы увидеть!

Сутулую фигуру у закопчённого окна, сквозь которое солнце пробивается с трудом, как через бумагу, видно сразу. Какой же он худой, длинный, нескладный. Держится так, будто не помещается в этом мире, как взрослый в игрушечном домике — поведёт плечами и затрещит этот город по швам.

— Константин Сергеевич?

О, этот пророческий лик! Эти горящие мрачным нездешним огнём глаза! Вот борода жидковата — постричь бы её, чтоб не висела жалкими клоками. А потёртый сюртук очень даже ему идёт — новая вещь смотрелась бы на этом великом человеке лживо.

— А вы, должно быть, Анна Николаевна?

Неловко поднимается из-за стола навстречу, протягивает руку и пожимает кончики пальцев, которые теперь ещё долго будут гореть фантомным огнём.

— Да, это я. Вот ваша телеграмма…

— Не нужно, я верю, что это вы. Присаживайтесь. — Отодвигает стул и сам снова садится напротив. — У нас целый час, чтобы поговорить. Может быть чаю?

— Да, спасибо.

В самом деле, неудобно же сидеть в буфете и просто разговаривать!

— По поводу вашей рукописи я вам всё уже написал. Не буду повторяться.

У него такие длинные и такие худые пальцы! Как у аскета. Суставы так сильно выпирают, словно пальцы эти состоят из одних только костей. Руки, наверное, холодные. Согреть бы!

— Вы меня поразили ясностью вашей мысли и смелостью, с которой произнесли то, что я никогда не решался сформулировать так просто и заявить так открыто. Вы вернули мне веру в то дело, которому я посвятил жизнь, потому что, не скрою, в последнее время меня всё чаще посещало от-чаяние и даже… сомнения… Не будем об этом!

Половой расстилает салфетки, стучит о столешницу пузатым глиняным чайником, выставляет рядом сахар, сушки и варенье. Вишнёвое! Да это просто праздник какой-то.

— Но в той же мере, в какой меня обрадовала ваша рукопись, ваши письма меня огорчили.

Смотрит исподлобья так сурово, неодобрительно, что рука с чайной ложкой невольно замирает на уровне груди и капля варенья срывается с неё на платье. Хорошо, что ткань тёмная — можно наскоро вытереть пятно платком и виновато сложить руки перед собой, чтобы сразу стало понятно — всё внимание принадлежит столичному гостю, а не варенью и не, упаси Боже, платью!

— Анна Николаевна, дорогая, вы же не всерьёз? Успокойте меня, скажите, что ваши фантазии это поэтическое преувеличение, и я буду рад продолжить наше общение.
Какой же он… как чугун — тяжёлый, давящий.

— Что плохого в том, что я знаю о себе, кто я?

— Знаете? — И негромко вроде прошипел, но как будто ударил. — Вы? Невеста?! Вечная Женственность?! Вы с ума сошли?

— Нет. — Пожалуй, надо глотнуть чаю, пока он горячий. Чай, кстати, хорош — крепкий и на вкус, как смола.

Двигает нервно чашку, комкает салфетку.

— Это… кощунство. Вы понимаете? Я с большой симпатией к вам отношусь, поэтому мне искренне вас жаль. Ваше состояние, в котором вы сейчас пребываете, именуется святыми отцами прелестью. Грань очень тонкая, сорваться слишком легко. Я знаю, как это бывает. Но вы производите впечатление здравомыслящего человека и я хочу вам помочь.

А вы сноб, Константин Сергеевич. И где-то даже ханжа. Кто бы мог подумать?

— Когда я читала ваши книги, я видела, что вы боитесь, недоговариваете. Это было обидно. Но для меня ваши труды всё равно стали откровением. Я поняла, чей голос слышала все эти годы. И прочитала ваше послание ко мне. Я думала, вы тоже… поймёте, когда прочтёте написанное мной.

— Анна Николаевна, я вижу, вы не сознаёте глубины вашего падения. Но я вам не судья. С глубокой сердечной скорбью я буду за вас молиться. А вашу исповедь я сожгу. Чтобы вас защитить. Бумаги имеют свойство попадать в руки не тем людям.

Мимо окна катится паровоз, вращаются огромные колёса. Ощущение — словно переехало этим поездом.

— Но я могу… продолжать вам писать? И вы мне ответите?

— Конечно, Анна Николаевна. Я всегда буду рад общению с вами. А прямо сейчас я могу посоветовать вам следующее: взращивайте в себе трезвение. И смирение. Добротолюбие почитайте, жития. Обратите внимание на то, как святые недоверчиво относились к своим видениям, как считали себя недостойными…

Как же он прекрасен, когда говорит! Хочется сесть у его ног и любоваться этим вдохновением бесконечно.

— Трезвение. Хорошо. Я почитаю.

— Я обязательно пришлю вам список. Если будет время, подберу примеры. Вы только примите это как братскую помощь, а не как укор или обличение. Поверьте, я понимаю вас лучше многих, если не лучше всех. Я через всё это прошёл.

— Спасибо. Я всё понимаю. А как ваше здоровье, Константин Сергеевич? Вы неважно выглядите.

Кажется, удивлён переменой темы — хмурится, но отвечает.

— Хвори легко ко мне привязываются. Но для смирения плоти это очень даже хорошо, не забалуешь.

На это можно только уважительно покивать. Подвижник, святой, аскет!

— Ой, вы же не решили, что в моей, как вы сказали, исповеди, присутствует плотский интерес?! Я только сейчас подумала, как вы могли неверно всё истолковать!

Кривится, натянуто улыбается. Видно, что именно о том и думал. И если бы увидел здесь не старую деву с суетливыми мышиными повадками — не то седую уже, не то такую пыльно-светлорусую — так, может, и отнёсся бы к её претензиям на взаимность гораздо благосклонней.

— Давайте не будем об этом, Анна Николаевна.

Давайте. Не будем, Константин Сергеевич. А я всё равно буду вас любить — бескорыстно и пылко…

***
Артемий Иванович перечитал написанное Вием дважды. Подчёркнуто аккуратно закрыл ноутбук, словно имел дело со взрывающимся от любого сотрясения веществом. Эта история разбередила его душевные раны. Не видел бы вчера сам лично этот вокзал, и апрельские лужи, и нескладную сутулую фигуру столичного философа, решил бы, что Вий специально придумал эту влюбленную старую деву, чтобы над ним, Тёмою, посмеяться.

— Это я наловил в твоих снах, мышоночек. — Вий, как всегда появился незаметно — подкрался сзади. Его руки как змеи заскользили по голове, по плечам, по груди. — Похоже это на то, что ты видел вчера?

— Похоже, — вздохнул Артемий Иванович. И попытался расцепить виевы руки, которыми тот обвил его шею. Но добился только того, что Вий обхватил его ещё плотнее и губами прижался к щеке.

— Припоминаешь такую карту?

Получилось очень щекотно. Артемий Иванович поёжился.

— Пока ничего конкретного в голову не приходит. Если сумеешь что-то ещё про них написать — пиши. Это нам, несомненно, поможет.

— Если ты будешь таким же страстным как вчера, мышонок, я буду выдавать текст со скоростью взбесившегося принтера.

Артемий Иванович уже успел пожалеть о своей вчерашней несдержанности. Ясно же было, что Вий нисколько его не любит. В этом контексте тот факт, что вчера они снова оказались в постели, вовсе не радовал. И даже то, что утром в эту самую постель Вий принёс ему завтрак, показалось насмешкой над романтическими штампами, которые Вий без сомнения умел искусно в разных вариантах разыгрывать.

— Мелодраматический сценарий номер один? — со змеиной лаской шепнул Вий Тёме в ухо. — «Не поверю, хоть ты убейся»?

— Нечему верить, — сухо ответил Артемий Иванович. И снова попытался освободиться. И снова не вышло.

— Потому что речь обо мне? А кому бы ты поверил?

Артемий Иванович по привычке принялся добросовестно обдумывать ответ и слишком поздно спохватился, что в присутствии Вия это равносильно размышлению вслух.

Вий усмехнулся и отпустил густо покрасневшего Артемия Ивановича.

— Там твой приятель придурошный пришёл. — Он выглянул в окно, проверяя, стоит ли ещё вчерашний заплетенный сосед возле своей машины. — Приглашает проехаться до магазина. Боюсь, одного меня он не повезёт. Придётся тебе с нами прокатиться. Пошли? — Вий подмигнул и потянул из нагрудного кармана сигарету. — Чего поклонниками разбрасываться? Никогда не знаешь, какой и для чего пригодится.

Глава 14

— Ладно. Когда мы в первый раз туда пошли, мы верили, что они нам помогут. Но теперь-то нам разъяснили, что у них некому приструнить эзотериков этих, — ворчал Голунов, сидя рядом с отцом Марком на скамеечке в алтаре.

День был будний, хотя по церковному уставу и праздничный. А поскольку ещё и время летнее, то народу на Всенощную пришло совсем мало. Приняв исповедь у двух старушек и зашуганного вьюноши, отец Евгений теперь маялся от безделья и рефлексировал.

— Рашидов обещал посодействовать в других делах, так что мы в любом случае не зря к нему пришли. Да и с этим делом ещё не всё ясно. Лично я верю, что Иван Семёныч найдёт выход, — благодушно возразил Шеверов.

— Вот это меня и пугает. Недели не прошло, а он уже и спонсоров нашёл, и санаторий приискал, и православных скаутов привлёк в качестве вожатых. Был летний лагерь проектом, стал реальностью. И вот зачем Рашидову православные детишки? Разве это не подозрительно?

— Если бы ты внимательней слушал его, Евгений, ты бы такой ерунды сейчас не говорил, — доброжелательно укорил Голунова отец Марк. — Рашидов в первую очередь политик. И как политик он заинтересован в активном продвижении нравственных идеалов в массы. Поэтому он так печётся об укреплении церковных позиций. Церковь для него ещё и масштабный благотворительный проект. В церковь может прийти каждый. Понимаешь? И каждый может бесплатно получить здесь помощь и утешение. Кроме того церковь хранит великие истины, а Рашидову важно, чтобы они не пропали. Безрелигиозное большинство — его самый большой кошмар.

— Это он так сказал? — ревниво уточнил Голунов.

— Да. Он так сказал, — терпеливо вздохнул отец Марк. — И я отлично его понимаю. Потому что сам не хочу оказаться в мире, где я автоматически стану сумасшедшим из-за того, что у моей реальности есть дополнительное измерение. А ещё, Евгений, развёрнутый доклад об успешно осуществлённой организации летнего детского лагеря очень украсит наш отчёт.

— Вот это реально меня бесит! — вскипел Голунов. — Я священником стал не для того, чтобы отчёты писать! — Было заметно, что он с трудом удержался от вставки энергичного «бл***дь» в паре мест своей краткой, но прочувствованной речи.

— Это жизнь. — Шеверов пожал до ужаса костлявыми даже под облачением плечами. — Будь реалистом, Евгений. — Он прислушался, не пора ли выходить на солею. — Всё проходит, пройдёт и это.

— Думаешь? — Голунов глянул на него с наивной надеждой.

— Верю, — отрезал отец Марк и поднялся, чтобы выйти из алтаря.

Голунов мрачно уставился на беломраморный престол, красиво облитый вечерним солнцем, и погрузился в напряжённые раздумья. Дождавшись, когда Шеверов вернётся после ектеньи и снова сядет рядом, он схватил его за локоть и горячо зашептал:

— Мы от кого про них узнали, а, Марик? От регента. А он нам совсем не про Рашидова говорил, а про поляка какого-то. Может, дело в этом? Может, мы напутали чего?

Отец Марк задумался, пожевал губами.

— Давай ещё раз аккуратно его расспросим. Мне тоже помнится, что Андрей Константинович про Радзинского говорил. Но я так понял, братство Радзинского входит вместе с другими в орден и все они подчиняются Рашидову. Так какая разница?

— А вот наверняка какой-то подвох здесь есть, с братствами этими! — Голунов многозначительно потряс воздетым вверх указательным пальцем.

— Значит, надо с Андреем Константиновичем потолковать, — не сразу, но согласился отец Марк. — Напиши ему, чтобы задержался после службы.

***
Андрей Константинович Руднев был адвокатом. В юности он пренебрёг карьерой пианиста и теперь утолял обострившуюся с возрастом жажду высокого и духовного добровольным послушанием на клиросе в качестве регента. Хорошее музыкальное образование и абсолютный слух Руднева заставляли настоятеля держаться за него обеими руками. Из-за откровенного настоятельского покровительства и всему клиру приходилось мириться с малоприятным характером регента — в основном с ужасным его снобизмом. Но все старались быть ласковыми с Андреем Константиновичем, а то ведь и удержать его в случае охлаждения интереса было нечем. Денег он за регентские труды не брал, а хор сколотил такой, что благочинный нет-нет, да и спрашивал, не пришлют ли певчих на архиерейские именины или для услаждения чиновничьего слуха на очередном патриотическом мероприятии в мэрии.

Именно Руднев, застав возмущённого отца Евгения с пачкой эзотерических рекламных листовок в руке, указал на очевидное: у всех есть «крыша». Если соседствующий с храмом эзотерический центр это просто бизнес на вере в чудеса, то можно жёстко на конкурентов обычными методами надавить. Здесь будет уместно поступить по понятиям. А если эти эзотерики идейные, значит, должны послушаться своего духовного руководства.

Эта схема была Голунову понятна и он принялся выспрашивать, как устроены эзотерические сообщества, есть ли у них общее для всех начальство и устав. Про соседей Руднев ничего конкретного не знал, но предположил, что оборзевших конкурентов может прижать к ногтю орден уранистов, глава которого уважает религию и симпатизирует церкви. Он предложил свести Голунова с неким Радзинским, чьё братство входило в орден и могло решить проблему мирно. Но перспектива сдружиться с богопротивными эзотериками, чтобы благостно распивать с ними по субботам чай под шаманские мантры, не прельстила отца Евгения. После его решительного отказа от мирного разрешения конфликта, Руднев заговорил заметно суше. Он скучающим тоном посоветовал обратиться в таком случае к Рашидову и любезно подсказал адресок. Теперь Голунов готов был согласиться, что поторопился с выбором. Рашидов оказался ещё большим еретиком и чернокнижником, чем распоясавшиеся хиппи по соседству, и он слишком воодушевился возможностью наложить лапу на эзотерический центр, что настораживало и пугало. Следовало теперь познакомиться с Радзинским и выяснить, что может предложить он.

Руднев спустился к ним с хоров не спеша — элегантный и по-злодейски глянцево-черноволосый как гангстер из фильмов про сицилийскую мафию. Выслушав сумрачное голуновское признание в поспешности и возможной неправоте, он покрутил на пальце перстень с нескромных размеров бриллиантом и снисходительно кивнул.

— Я могу свести вас с Радзинским, но вы должны понимать, что от Рашидова теперь не отделаетесь. Вы уже перед ним в долгу как в шелку. И соседей он, я думаю, успел припугнуть. Листовок ведь больше не подбрасывали?

Голунов внезапно осознал, что так оно и было: эзотерики больше не хулиганили и в храм не заглядывали. Хотя отец Марк подстраховался и запланировал цикл вечерних бесед для прихожан с подробным разбором эзотерической лжи и теософских ересей.

— Подумайте хорошенько, — до обидного понимающе усмехнулся Руднев, видя, как придавило Голунова осознание того, насколько далеко зашло дело. — Патрон не любит, когда им пренебрегают.

— У вас тоже будут проблемы? — сочувственно встрял отец Марк.

— Нет. — Руднев небрежно тряхнул волосами. — Радзинский мой тесть.

Глава 15

Про себя Вий решил называть придурошного соседа санитаром. Садясь в его убитую красную машинку, он незаметно принюхался. Салон ожидаемо оказался насквозь прокурен, но в нём чётко ощущался ещё и тинный речной запах. Перед глазами сразу поплыла картинка: скрючившаяся над удочкой долговязая фигура на речном бережку в уже знакомой клетчатой фланелевой рубахе. На ногах у Матвея сапоги до колен, старая ива непрерывно шелестит над головой длинными острыми листьями, трава с проплешинами, вытоптанными такими же рыбаками. Санитар сидит прямо на земле, смотрит в воду, будто утонул в ней взглядом. Вот ещё запах хлорки и мокрого кафеля. Это, похоже, больница — тихо и широкие полосы света поперёк свежевымытого коридора. Так, а палас откуда? Солнце также безмолвно золотит теперь весёленькие детсадовские шкафчики. А это… неужто Тёмушка? Белобрысенький карапуз в коротком джинсовом комбинезончике аккуратно достраивает башню из пластмассовых кубиков. В его круглую розовую коленку упирается деревянный грузовичок, в кузове которого лежит конфета. Грузовик сигналит, взбирается по ноге, толкается Тёме в локоть. Тёма смущён. Конфету он делит пополам, за что получает улыбку до ушей и решительный чмок в губы. «Ты с девочкой его перепутал?» «Ничего я не перепутал».

Вий даже глаза рукой обречённо прикрыл, стеная про себя от слащавой детсадовской романтики. «Так ты у нас персонаж с историей, значит. Пиз***ц новость». Пришлось успокаивать себя тем, что Тёма с большим трудом припомнил вчера этого своего товарища по детским играм. Ну, правильно — не ему же топор на ногу роняли! Такого бы Тёмушка не забыл.

Артемий Иванович между тем говорил за всех троих, вспоминал разные случаи, связанные с местами, мимо которых проезжали. Рассказы были скучны, но сам факт радостного оживления Тёмы в присутствии санитара бесил.

— Укачало?

Вий даже не сразу поверил, что Матвей обратился к нему. Хотя повернуть голову санитар так и не соизволил, и взглядами они обменялись через зеркало заднего вида.

— Буду считать это любезным приглашением заблевать твой салон, — ядовито откликнулся Вий. — Но я бы побеспокоился о более нежном существе. Тёмушка, ты как? Не тошнит тебя в этой колымаге?

Артемий Иванович хмуро поправил очки.

— Меня никогда не укачивает, Ром. Но я ценю твою заботу. Спасибо.

Вий с удивлением понял, что Тёму не возмутило его хамское поведение. Что оно вызвало… жалость?! А всё потому, что Тёмушка счёл его стремление задеть соседа следствием ревности. Вот поди, разберись — не верит, а жалеет. А если б верил? Что тогда? Отдался бы в лучших традициях высокой романтики? И хотя декабристом Вий не был, но ему захотелось, чтобы всё между ними стало правдой: любовь, влечение, интерес. Чтобы чувства тёмины оказались не фантомными, а настоящими. На этой волне Вий, выйдя из машины, предупредительно, как современный рыцарь, распахнул перед Тёмой дверцу. Но не отступил, как следовало бы, чтобы тот мог спокойно из автомобиля выйти, и они оказались нос к носу стоящими в укромном закутке между салоном и дверью.

Артемий Иванович растерялся, а Вий выдохнул Тёме прямо в лицо с таким чувством, что тот дрогнул и попятился бы, если бы было куда:

— Извини. Я веду себя как дурак.

— Конечно, Рома, конечно. Я всё понимаю, — пролепетал Артемий Иванович. И машинально погладил Вия по груди против сердца. По чувственно темнеющему взгляду он тут же понял, что действие для данной локации он выбрал неверное, и сейчас их закидают камнями, если позволить происходящему развиваться согласно внутренней логике.

— Хорош тормозить. — Матвей обогнул машину и без церемоний выдернул Тёму из плена, в котором тот оказался, благодаря Вию. — Вот смотрите, у нас тут теперь супермаркет имеется. — И он показал (преимущественно Тёме, конечно) на абсолютно типичное для любого населённого пункта здание эпохи глобализации, с узнаваемым логотипом на фасаде.

Бродить по оснащённому кондиционером супермаркету оказалось приятно. Правда, Артемию Ивановичу теперь было грустно. Он размышлял о том человеческом в Вие, что так сильно цепляет, когда прорывается наружу. Ну почему Вием можно только болеть? Почему нельзя быть с ним просто счастливым?

И память, как назло, подбрасывает только всякие неприятные эпизоды из недавнего прошлого. Когда тебя бесцеремонно хватают за зад, случайно столкнувшись с тобой в безлюдных закоулках архива, и гнусненько шепчут в ухо «зачётная задница, я бы вдул», не возникает ощущения, что это любовь. Уж Артемий Иванович заметил бы, если б у Вия были к нему хоть какие-то чувства! Не первый же год знакомы.

По иронии судьбы теперь за Артемием Ивановичем ходит Матвей. И на полках не пыльные дела, а разноцветные баночки и картонные упаковки. Матвей не лапает за задницу и всегда улыбается Тёме так, будто видит перед собой долгожданный подарок. Артемий Иванович вздыхает про себя: проживать каждый раз приходится одно и то же, только антураж меняется слегка. В этот раз налицо явное улучшение в лице Матвея, но в то же время упрощение контекста, которое не очень-то радует. Так что не совсем понятно, подчистил Тёма свою карму или же нет. Больше похоже на вариацию исходного сюжета — параллельную реальность с элементами стёба.

Рядом с рыбными холодильниками Матвей догоняет, идёт в ногу, плечом к плечу.

— Слушай, я тут вот что подумал. Тебя этот твой на рыбалку со мной отпустит?

— На рыбалку? — Такого предложения Артемий Иванович точно не ожидал. — Я… не умею.

— Та! — отмахнулся Матвей. — Это неважно. Ты только представь! Можно в ночь пойти. Палатку поставить. На рассвете клёв лучше. Помнишь? Ты же хотел.

Хотел? А ведь и в самом деле мечтал когда-то, только очень давно. Когда путешествия и схватки с пиратами казались настоящей романтикой, а ночёвка в палатке представлялась захватывающим приключением.

— Соглашайся, — тормошил соседа Матвей. — Ты звёзды когда в последний раз видел?

В этом была особая ирония — жить по звёздам и годами на них не смотреть. Как так получилось, что последние двадцать лет Артемий Иванович почти жил в конторе в полной изоляции от внешнего мира, и при этом не чувствовал себя обделённым? Может, потому, что с самого начала книжная романтика нравилась ему больше реальной жизни?

— Я подумаю. Спасибо.

— До завтра думай, — отрезал Матвей и пошагал вперёд.

— Иногда рыбалка это просто рыбалка, — раздался сзади насмешливый голос Вия. — Как бы тебе не хотелось обратного.

— Ром, ну вот чего ты к нему прицепился? — Артемий Иванович даже очки снял, как будто приготовился драться. И губы сердечком сложил, обозначая внутреннее напряжение.

— К нему? Ты ж мой наивный мышонок! — Вий снял с полки коробку конфет и вручил Тёме. — На него мне было бы совсем плевать, если бы он не стучал папе.

— С чего ты взял? — заволновался Тёма, для которого тема отцовского контроля была одним из его личных триггеров.

— С того, что все эти годы, что ты сюда не ездил, этот придурошный санитар присматривал за домом и соответственно поддерживал связь с хозяином, то бишь с твоим отцом. Думаешь, Семёныч держит кого-то просто так? Можешь и дальше в это верить, но лучше спроси у самого Моти. Полагаю, тебе он не соврёт.

Артемий Иванович даже восхитился тем, как ловко Вий снова выбил почву у него из-под ног. Складывалось впечатление, что его задачей было не давать Тёме находиться в покое, и толкать раз за разом до тех пор, пока не удастся закатить клиента в помеченную крестиком на карте лунку.

У машины Матвей с дурацкой улыбкой сунул в руки Тёме точно такую коробку конфет, что уже, с явным намёком (кто-нибудь, опустите этому гаду веки!), купил Вий. Артемий Иванович нервно дёрнул губами, обозначая улыбку, и отчего-то разозлился на всю эту сериальную романтику так, что сделал нечто совсем для себя не характерное — шагнул навстречу и чмокнул Матвея в щёку.

Вий даже присвистнул.

Обратно ехали молча. Артемий Иванович выдохся, а кроме него никто и не испытывал потребности разбавлять молчание светской беседой. Он видел в окно, как в придорожных кустах бродят куры, а на школьном стадионе щиплют траву две привязанных к колышкам козы. Людей вообще не было видно. Интересно, каково это — прожить жизнь в таком вот месте, где время остановилось? Смена сезонов процесс закольцованный, это бесконечное повторение одного и того же, так что эти перемены не в счёт. Удивительный должно быть опыт — выпасть из информационного потока.

— Что у тебя за дела с моим отцом? — строго спросил Артемий Иванович, когда Матвей остановил автомобиль у калитки, и Вий вышел, чтобы достать из багажника сумки.

–Так. Он иногда приезжает, мы разговариваем, — туманно ответил Матвей, с прищуром всматриваясь в даль. — Если бы ты тут остался, я бы тебе котёнка принёс. Помнишь, ты всегда котёнка хотел?

— О чём разговариваете? — упорствовал Артемий Иванович. У него даже рука задрожала, когда он машинально поправлял очки, так его разозлило это признание.

— Приходи вечером, тоже поговорим, — душевно улыбнулся ему Матвей. — У меня сегодня выходной, я весь день дома. К вечеру как раз со всеми делами разгребусь.

— Спасибо. Приду. — Артемий Иванович нажал на ручку двери, но вдруг замешкался. — А котёнка с собой забрать можно, — не оборачиваясь, невозмутимо обронил он. И Матвеево лицо снова расплылось в блаженной улыбке.

Вий посмотрел, как жалко спотыкается Тёма о неровные камни, которыми выстлана дорожка к дому, наклонился к окошку со стороны водителя и ласково сообщил Матвею:

— Я слежу за тобой. — И послал воздушный поцелуй от калитки.

***
В доме было так тихо, словно Тёма вошёл и растворился в воздухе, не оставив ни следов, ни дыхания. Вий запер дверь (о безопасности он не забывал никогда), сгрузил пакеты с продуктами на банкетку у входа и заглянул в столовую, где сразу же наткнулся взглядом на Тёму. Тот сидел у стола поникший и безразличный. Казалось, он выцвел и покрылся толстым слоем пыли за те несколько минут, что провёл здесь в одиночестве.

Вий подошёл неслышно, присел на корточки, забрал у Тёмы ключи, которые тот до сих пор сжимал в кулаке. Артемий Иванович вздрогнул, когда они громыхнули о столешницу.

— Ну, чего ты? — Вий погрел в ладонях и погладил сухую и лёгкую тёмину лапку. — Расстроил тебя этот неотёсанный землемер?

Артемий Иванович прокашлялся, потому что голос непостижимо быстро сел за то время, что он пробыл тут наедине с собой.

— Здесь есть какой-нибудь алкоголь? — Он аккуратно вытянул свою руку из виевых ладоней и виновато отвёл взгляд.

Вий опустил голову, просканировал мысленно пространство. Ряд бутылок оказался ровно за той дверцей буфета, что он открыл первой.

— Здесь только крепкий. Будешь?

— А что там?

— Коньяк, водка…

— Водка? Давай водку, — быстро решил Тёма.

Вий без лишних вопросов соорудил классический натюрморт: звякнул стаканами, щёлкнул крышкой банки маринованных огурцов, пошуршал пакетом чёрного хлеба и с треском вскрыл упаковку мясной нарезки. Небрежно пристроив на салфетке пару вилок, он с хрустальным плеском наполнил стаканы и протянул один из них Тёме.

— За что пьём?

— За нас с тобой. — Тёма всё так же с тоской глядел в сторону.

— Не чокаясь?

— Дурак, — бесцветно отозвался Тёма.

— Буду расценивать это как обещание любви до гроба. — Стаканы, столкнувшись толстыми гранёными боками, задребезжали стеклисто. — Надо было охладить. — Вий замотал головой от ударившей в мозг крепости, потянулся за огурцом. — Закусывай, — строго велел он Тёме, который вслед за Вием также лихо опустошил свой стакан, не подозревая, что только что совершил экстраординарный поступок, и теперь со слезами на глазах пытался отдышаться. — Может водички холодной?

— Не надо, — сдавленно отозвался Тёма и, нащупав вилку, наугад ткнул ею в банку с огурцами. Только зажевав горечь кисло-сладким остреньким огурчиком, он смог наконец проморгаться. — Ты меня любишь? — спросил он вдруг жалобно. И нервно облизнулся, рассеянно наблюдая, как водка льётся в стакан снова.

Вию пришлось зажать себе нос пальцами, чтобы не фыркнуть от смеха и скрыть за фантомным чихом преступное веселье.

— Люблю, — уверенно ответил он, снова звякая донышком стакана о гранёный бок тёминой посудины.

Тёма сначала нерешительно взялся за щедро наполненный стакан, но собрался, выдохнул и отчаянно опрокинул огненную воду в себя. Вий тут же ткнул ему в зубы бутерброд. Тёма замычал благодарно и, разумеется, не заметил, что сам Вий второй раз пить не стал.

— Так ты решил набухаться от несчастной любви ко мне? — Вий вылил остаток водки в тёмин стакан и убрал бутылку под стол.

Подперев голову кулаком, Тёма задумчиво дожёвывал бутерброд и молчал. Непонятно было, собирается ли он отвечать вообще. Все движения его сделались замедленными, взгляд стал сонным.

— Щас мы проверим, как ты меня любишь. — Тёма вздохнул, поискал глазами какую-нибудь жидкость кроме водки. — А можно чаю? — страдальчески сморщился он. — Пить очень хочется.

— Запивать водку горячим чаем? Это ж как тебя развезёт! — развеселился Вий. — Я б посмотрел.

— Вот и посмотришь. — Тёма стянул очки и попытался протереть их полой рубашки. — Запотели что ли? — бормотал он, комично сражаясь с собственными непослушными руками.

Вий отобрал окуляры у Тёмы, аккуратно сложил их, отнёс к буфету и убрал на полку со специями. Заодно щёлкнул кнопкой электрического чайника и достал из шкафчика чайную пару.

— Так чем ты меня хотел напугать? — Вий опустил в чашку фильтр-пакет, куда сыпанул зелёного чаю и немного мяты, прижал край пакетика сверху блюдцем.

Тёма в это время, отдуваясь, пытался расстегнуть рубашку.

— Что ж так жарко?! — возмущался он шёпотом. — И стул качается. — Он взялся обеими руками за сиденье, пытаясь обрести устойчивость.

Вий, уже открыто посмеиваясь, поспешил Тёме на помощь.

— Пойдём-ка на диванчик, к окошку. — Он подхватил Тёму под мышки и повёл в другой конец столовой, где вокруг кофейного столика стояла в кружок мягкая мебель. — Может, хочешь прилечь? — заботливо подпихивая под тёмин бок подушку, услужливо поинтересовался он.

Тёма отказался и жадно задышал цветочным ветром, который залетел в распахнутое Вием окно из сада. Чашку он принял из виевых рук с благодарностью и осушил её в два глотка.

— Тём, а ты до сего дня что-нибудь крепче кофе пробовал? — подозрительно прищурился Вий, разглядывая раскрасневшееся тёмино лицо.

— Мороженное с ликёром, — после длительного раздумья твёрдо ответил Тёма. Смотрел он при этом куда-то в себя, потому что без очков всё равно ничего вокруг разглядеть не мог.

— А сегодня у нас праздник непослушания? — продолжал допрашивать Вий, улыбаясь уже одними только губами и исключительно для проформы. Он присел рядом с Тёмой и пальцами зачесал набок его светло-русые волосы, которые влажно прилипли ко лбу.

— Это не праздник, это акт, — серьёзно ответил Тёма, с пьяной настойчивостью вглядываясь в виевы глаза. — Или ты несерьёзно? — догадался он вдруг. — Кажется, я пьян. — Тёма потерянно уткнулся Вию в плечо, а потом вдруг крепко прижался всем телом, обхватив за шею.

Вий впечатлился, даже не сразу сообразил обнять Тёму в ответ. Тот посопел в его чёрную футболку, устроил голову на плече поудобней.

— Прошлое, Рома, очень сложно структурировано, — размеренно начал рассказывать он, удивляя Вия трезвостью тона и изложения. — Возьмём в качестве примера тебя. Если ты тело, то всё просто. У тебя есть родители, понятная биография, которую при желании можно в деталях восстановить. — Тёма вдруг увлёкся изучением виева лица, шеи, торса, которые он с любопытством трогал, очерчивая пальцами то линию челюсти, то выступающие под футболкой грудные мышцы. — Но ты, Рома, ещё и часть чего-то большего, и у этого большего тоже есть своя биография. — Тёма разочарованно потянул ворот виевой футболки, которая мешала ему исследовать скрытое ею тело всерьёз. — Почему ты опять пахнешь травой? — вдруг строго спросил он.

— Я на ней лежал, — кротко ответил Вий, не желая раздражать Тёму, который рассказывает такие интересные вещи.

— Я тоже хочу, — нахмурился тот.

— Обязательно, Тёмушка, — пообещал Вий, накрывая тёмину руку своей. — Доскажешь, и пойдём в саду погуляем.

— Ладно, — вздыхая, согласился тот. — На чём я остановился? На гипербиографиях. Они так называются. Я никогда не спрашивал, насколько они реальны и насколько аллегоричны, сочиняют их литераторы сами или постфактум записывают. Я в детстве не знал ничего об уровнях допуска и свободно ходил в литераторский архив вместе с папой. И глотал там все эти истории, как романы — папку за папкой. И они так мне все нравились! Я думал, вот вырасту и буду такие же истории сочинять.

— А потом папа ограничил твой допуск девятым уровнем. Чтобы ты от дела не отвлекался, — закончил за Тёму Вий.

— Да, — обречённо вздохнул Тёма и ткнулся носом в виеву шею.

— А ты обиделся и съехал. Чтобы папа не мешал тебе в облаках витать хотя бы вне конторы. — Вий забавлялся пьяной тёминой непосредственностью, с которой тот трогал его везде, куда падал взгляд, и старался не отвлекаться на телесные реакции, вызываемые этим невинным детским исследованием. Но он охотно отозвался бы, если бы тёмины прикосновения сделались бы хоть чуточку эротичнее. Вий не пропустил бы момент, в который тёмино любопытство окрасилось бы смущением, потому что отозвалось бы в нём вдруг желанием, томлением и включением эмпатии, вызванной обоюдным замыканием энергетического контура. Вий совсем не отказался бы пережить это с Тёмой. Он запаял бы этот контакт намертво, чтобы сохранить народившуюся связь и закрепить новый уровень взаимодействия навсегда.

— Я… да, я съехал. — Тёма горестно шмыгнул носом. — Потому что моё внутреннее пространство, оно только моё. И я могу быть внутри себя тем, кем хочу. Могу думать стихами, могу всегда пребывать в эйфории… от всего! От холодного мерзкого для остальных дождя, потому что он для меня — философское высказывание. Потому что слышу космическую симфонию в простых звуках вроде шума чайника и стука чьих-то шагов по асфальту. А рядом с ним я теряю себя.

— Рядом с отцом?

— Да. Он заставляет меня созерцать холодные глыбы истин, проживать партитуру ритуала, чувствовать внутреннюю логику символа…

— Это где же такое хранится? — мрачно полюбопытствовал Вий, узнавая черты своей собственной одержимости.

— На двенадцатом уровне. Там всё такое холодное, безличное, голое, и такое огромное, что просто умираешь. Всё человеческое в тебе глохнет. Дрейфуешь в пустом ледяном космосе, и одиночество твоё становится абсолютным.

— А тебе не кажется, мыша моя, что папа сводит нас все эти годы с той именно целью, чтобы запустить потом без скафандров на пару в космос? — Вий даже перестал приглаживать тёмины волосы, настолько поразила его эта простая мысль.

— Я об этом тебе и говорю, — робко глянул на него Тёма. — Никакая это не любовь. Морок один. Папа умеет…

— Бедный ты мой мышонок. — Вий обхватил Тёму обеими руками — такого потерянного, несчастного, но такого милого и симпатичного, что опасность второй раз наступить на те же грабли и снова влюбиться без взаимности, как это было уже в случае с Розеном, показалась сейчас не такой уж кошмарной на фоне безграничного тёминого горя. — Думаешь, тебя просто так и любить нельзя? Ты этим меня хотел напугать? Но ведь на меня папины чары не действуют, ты же знаешь.

— Знаю. — Тёма приподнял голову и взглянул на Вия с надеждой. — Так у тебя правда ко мне… чувства?

— Поцелуешь, скажу, — чувственно-низким голосом пообещал Вий, оттягивая момент магической клятвы, которая снова свяжет его по рукам и ногам неизвестно насколько. Он твёрдо решил, что если Тёма сейчас ничего не почувствует, если не шевельнётся в нём то самое, за что можно будет зацепиться и сотворить взаимность, он ответит что-нибудь нейтральное, если вообще будет нужда отвечать. Можно ведь просто заставить Тёму отключиться, так что назавтра тот и не вспомнит об этом пьяном разговоре.

Но Тёму вдруг охватило такое экстатическое волнение, когда он потянулся к виевым губам, что поцелуй вышел похожим на удар тока. Замкнуло обоих безо всякой магии, и словесный ответ уже никому не понадобился.

Глава 16

Джон Смит наконец-то жил так, как хотел. Внешние события перестали определять его личное бытие. Он выполнял свои репортёрские обязанности машинально, не прилагая к ним сердца. Всё его внимание было захвачено астрологией.

О, это новое знание хотелось поглощать бесконечно! Оно было таким вкусным, что мозг Джона иногда страдал несварением из-за несдержанности своего хозяина. Но остановиться было невозможно.

Наставником Джону определили сына главы ордена Германа Розенберга, которого Смит поначалу принял за переодетую девушку. Правда, роста Герман был не по-девичьи высокого, да и фигура его женственностью форм не отличалась. Зато личико у него было ангельски миловидным, а голосок колокольчато звонким.

Нравом младший Розенберг был лёгок и приятен. Смешливый, подвижный и какой-то беспричинно счастливый он непроизвольно превращал занятия в весёлую игру, так что Джон и не замечал в его обществе, как пролетает время. По-французски Герман говорил лучше, чем по-английски. Это немного мешало, потому что попытки перейти на галльское наречие Герман делал постоянно, когда затруднялся найти нужные английские слова. Смит языков не знал, но всё равно впечатлился, когда Розенберг как-то заговорил при нём на родном немецком. Джон никогда не думал, что грубая немецкая речь может так нежно журчать и ласкать слух.

Глядя на Германа, Смит часто возвращался к мысли, что некоторые уранисты наверняка являются уранистами во всех смыслах. Во всяком случае симпатичного и франтоватого блондина с его девичьей живостью и непосредственностью представить в роли содомита было легко. Впрочем, этим мыслям Джон ходу не давал, потому что реальных поводов думать так о наставнике у него не было.

Жан-Симона Смит видел после памятной первой встречи всего пару раз. Через некоторое время после торжественного принятия нового адепта в ряды уранистов тот обратился к Джону с просьбой написать обзорную рецензию на новую книгу некоего русского философа и сам пристроил её в весьма солидное издание. Оба остались довольны. Второй раз Жан-Симон попросил о встрече, потому что был озабочен судьбой какого-то мальчишки, которого приручил, пока жил в Лондоне. Уезжая, он попросил Смита взять паренька хотя бы посыльным в газетную редакцию, чтобы тот был на виду и поближе к пишущей братии. Жан-Симон сокрушался, что родители у мальчугана слишком простые люди, чтобы ценить образование, а ребёнка неудержимо тянет к книгам. Сам он не мог больше помогать мальчику, потому что тот привязался к случайному знакомому так сильно, что родители заподозрили их в совершенно ужасных вещах, и Жан-Симону пришлось спешно покидать Лондон, чтобы избежать скандала. Родители оказались крикливы, грубы, извращали самые невинные факты в соответствии со своими представлениями о человеческих отношениях и грозили полицией. А, возможно, они были просто хитры и рассчитывали, что испуганный иностранец заплатит им за молчание.

История эта несколько покоробила Смита. По старой репортёрской привычке не верить никому на слово он взялся расследовать дело и с облегчением убедился, что Жан-Симона оговорили. Вернее, пытались. В такой ситуации его спешный отъезд был верным решением. А попытка забрать мальчика с собой была бы истолкована однозначно не в пользу француза.

Вероятно, сочинённая Жан-Симоном легенда насчёт подвернувшейся работы была хороша, потому что газетчиков в связях с ним не заподозрили. Мать мальчика приходила в редакцию, чтобы посмотреть, с кем теперь связался её сын. Это была очень неприятная женщина — сухая и вздорная. Впрочем, уродливой она не выглядела. Мальчик был похож на неё, а он показался Джону симпатичным.

Протеже Жан-Симона был тихим, тонким до бесплотности ребёнком. Очень послушным и робким. И он действительно приходил в волнение при виде книг, которые газетчики с радостью давали ему читать, и даже позволяли оставаться для этого вечерами в редакции, потому что к себе домой Том их нести боялся.

Благотворитель из Джона был так себе, но даже его холостяцкого опыта хватило, чтобы понять: у мальчика нет будущего, если он не сумеет вырваться из семьи. Но мамаша оказалась на редкость цепкой. Время шло, Том взрослел, но по-прежнему отчитывался за каждый шаг и каждый вздох. Да ещё и благодарил мать за заботу. Вся эта ситуация была устроена так хитро, что изменить её не представлялось возможным. Никто и не пытался. Астрологических знаний Джона на тот момент было достаточно для того, чтобы впервые с момента вступления в орден чётко осознать: бывают карты, которые можно только прожить и нельзя исправить. А для чего так устроено и почему, знают только избранные. Или не знают?

Глава 17

Если бы Тёма не был пьян, он бы испугался и начал думать. Но два стакана водки сделали его безмозглым, сверхчувствительным организмом. Тёма растёкся амёбой по чужому горячему телу, которое волшебным образом успел обнажить, прильнул без зазоров, будто, и правда, стал жидким. В этом интимном контакте он со священным ужасом ощутил, насколько плотский человек уязвим, какой беззащитностью расплачивается за возможность быть живым и чувствовать ярко. Раньше в своём ментальном коконе он даже не представлял, что жить так страшно и потому так кайфово.

Вий же словно нарочно пугал его — своей открытостью, обнажённостью и страстью. Реагентность его завораживала. Тёма игрался с нею, как ребёнок с морской волной, благоговейно собирал отголоски своих прикосновений губами и пальцами. Вий позволял ему развлекаться, но сам действовал очень технично: раздевал, переворачивал, сжимал рукой сразу стратегически важное, а не по плечу пальчиком водил. Эйфория сменилась лёгкой тревогой, когда Тёма почувствовал голыми ягодицами жёсткую диванную обивку. Упрямый рассудок пробился сквозь вязкий хмель и просигналил Артемию Ивановичу, что происходящее нифига не романтично. Почему в такой ситуации важна романтика и как она должна выглядеть, если не так, пьяный Тёмушка придумать не мог, но рассудок воспользовался частичным отрезвлением подведомственного тела и перезапустился, а это сразу же отняло ещё пятьдесят процентов очарования ситуации. Мозг же продолжил атаку и безжалостно зафиксировал неприятные симптомы алкогольного отравления. И Тёма вдруг сообразил, что его мутит, причём мутит скандально сильно. Пришлось зажать рот рукой и задышать панически часто. Хорошо, что Вий понимал всё без слов и быстро. Он сразу замер, вздохнул обречённо в тёмино плечо, но оперативно поднялся и чуть не бегом доставил Тёмушку в туалет, где того и вывернуло самым драматичным образом.

Обессиленный, бледный, выполосканный изнутри и снаружи, Артемий Иванович покорно выпил какую-то шипучую таблетку и позволил уложить себя в постель. Вий, устало ссутулившись, присел рядом. Он не успел одеться, да и вытереться после душа, где отмывал Тёму, тоже не успел. Артемий Иванович виновато подтянул к себе виеву руку и прижался щекой к тыльной стороне его кисти.

— Извини. Нелепо вышло.

Вий от души расхохотался и потрепал Тёму по щеке.

— Умеете вы обламывать — вся ваша троица: Кира, Гера и ты, оказывается, тоже. Но ты, Тёмушка, всё-таки особенный. — Он с умилением пригладил влажные тёмины волосы.

— Чем же? — нахмурился Артемий Иванович, которому не понравилось, что его опять с кем-то сравнивают.

— Ты честный. Так и тянет влюбиться в тебя всерьёз. Поэтому предупреждаю тебя, мышонок, если, проспавшись, ты всё ещё будешь уверен, что любишь меня, я тебя трахну. Запомнил?

Вий чмокнул Тёмушку в лоб и ушёл в свою комнату одеваться, а потом и во двор — курить.

Артемию Ивановичу спать совсем не хотелось, он просто был очень слаб, чтобы вставать. Всё, что он мог в этой ситуации делать, это думать — и над тем, что произошло, и вообще.

Конечно же в первую очередь Тёма принялся размышлять над виевым обещанием. С одной стороны он ничего не имел против того, чтобы Вий поскорее его исполнил. С другой стороны на трезвую голову Артемий Иванович уже не был уверен, что действительно Вия любит. Рома Шойфет был свой, родной и телу приятный. Трахаться с ним наверняка было здорово. Но, если честно, мысль о Роме, его улыбке, его голосе, его запахе не возбуждала сама по себе, не заставляла краснеть и задыхаться. А ведь Артемий Иванович прекрасно знал, как это бывает. Когда даже не голос и не запах, а просто волна тепла от прошедшего мимо любимого человека туманит разум так, что ещё долго не можешь сосредоточиться на работе. Когда хочется сжать прикрытые манжетами запястья, и целовать руки, которые протягивают тебе очередной документ. Когда отеческое полуобъятие превращает тебя в кисель, и хочется повернуть голову и уткнуться носом в его шею, пока пульс не уймётся, а ещё лучше поцеловать — просто прикоснуться губами к коже. Но вместо этого приходится белыми от страха глазами смотреть на отцовских партнёров, потому что ты почти в обмороке ото всех этих ощущений, потому что сердце трепыхается где-то в горле, не давая ни дышать, ни слова молвить, и потому что никто не должен понять, что с тобой сейчас происходит.

Артемий Иванович почувствовал, как забухало сердце, и как лицо покраснело так, что аж щекам стало горячо. Вот и доказательство, пожалуйста. Стоило просто подумать, всего лишь подумать о том, кого действительно любишь, как мир закачался и пошёл рябью. Кого он обманывал? Все, кому надо, давно в курсе его нездоровой страсти и непреодолимого влечения к собственному отцу. Уж для Вия это точно не тайна. И, может, не стоило убегать и селиться в глуши, а давно надо было выяснить, что по этому поводу думает сам отец? Вот так же выпить для храбрости и сказать «люблю». И поцеловать.

От одной мысли об этом поцелуе поджались на ногах пальцы. Артемий Иванович разозлился на себя, выпутался из одеяла, с грохотом выдвинул ящик комода, где хранилось бельё, очень быстро оделся, нашёл запасные очки. Хотел было спуститься вниз, но передумал, потому что сталкиваться с Вием не хотелось. Тот сразу бы всё понял — о чём Тёма думал, что представлял, чего испугался. Очень кстати вспомнилось, что с чердака на задний двор ведёт крутая, в три пролёта, чёрная лестница, по которой таскали в дом дрова и уголь зимой, чтобы не топтать в гостиной. По ней же носили корзины с бельём, чтобы развешивать его на просушку. Только сейчас в голову Артемию Ивановичу пришла мысль, что дом построен как-то очень по-барски, словно здесь должна жить прислуга, которой не положено попадаться хозяевам на глаза. А может, она и была здесь когда-то — прислуга? Артемий Иванович совсем этого не помнил.

Сосредоточенно глядя под ноги, чтобы не оступиться, он спустился во двор и первое, что увидел вдалеке — плетень. Это напомнило Артемию Ивановичу о приглашении соседа. Наверное, можно считать, что уже вечер? Значит, пора идти в гости к Матвею. И Артемий Иванович побрёл через поляну, спотыкаясь о корни и кочки. С похмелья все запахи били в нос, и хорошо, что среди ароматов смол, грибов и трав не затесались запахи пищи — от них бы Артемия Ивановича точно вывернуло бы ещё раз. Он подумал, что прекрасно жил без этого опыта, и стоило ли его в таком случае приобретать? Разве что для того, чтобы лишний раз убедиться — счастлив человек лишь тогда, когда делает то, для чего предназначен.

От этой мысли Артемий Иванович даже остановился. Это, получается, что всё последнее время он тут, грубо говоря, мается дурью? А дело стоит, пока он пробует себя в роли лирической героини дурацкой мыльной оперы? Неужто отец решил таким образом избавить его от иллюзий, дать прочувствовать хорошенько, что ничего из романтического прейскуранта ему в действительности не надо?

Артемий Иванович расстроился окончательно и присел на обломок сосны, которая переломилась в своё время как спичка и торчала до сих пор из земли языческим обелиском. Ему вдруг стало ясно как день, что отец имеет твёрдое мнение и по поводу его постыдной влюблённости. Именно поэтому он так решительно против того, чтобы кто-то расшатывал тёмину настройку. Пока Тёмушка ас, он будет держаться в рамках. Это «пидарасам» плевать на условности. Их не остановит какая-нибудь ерунда, вроде кровного родства, потому что всё это родство временно, а в вечности каждый просто человек. Настоящий «пидарас» смотрит сквозь телесную оболочку и узнаёт того, кто ему дорог, в любом обличии. А Тёмушка ещё и сам попросил, чтобы Жан был в этой жизни его отцом. И тот исполнил его желание. И это теперь только тёмушкина проблема, что он ещё и влюбился. Так что страдать, если по-честному, следует в этой ситуации в одиночку и молча. И, справедливости ради, нужно признать, что этот драматичный сценарий своей безысходностью создаёт стабильное напряжение, которое позволяет Артемию Ивановичу работать как атомный реактор, и даёт ему ту внутреннюю концентрацию, без которой настоящий анализ невозможен. Так что, скорее всего, эта страсть вложена в него не случайно. Это если рассуждать как сознательный исследователь и как член Ордена. А вот если посмотреть на ситуацию глазами простого человека, то всё так грустно, что хочется курить. Или вздёрнуться — всё зависит от темперамента.

Артемий Иванович отломил кусок сухой сосновой коры, втянул носом его солнечный запах. Решил оставить себе для напоминания об этом дне и его открытиях. Отряхнувшись, он побрёл дальше, иногда останавливаясь и всерьёз размышляя, не повернуть ли назад. Мысли о Вие отзывались в сердце тоской. Шойфет был такой… живой, страстный. Он цеплял буквально всем, начиная от незаурядной своей внешности и заканчивая дрянным характером. А ещё он был неуловимо похож на отца. Это обстоятельство волновало особенно. Так что, если бы пьедестал не был занят, Артемий Иванович влюбился бы именно в Вия и водрузил бы туда именно его скульптурное изображение. Ага, и страдал бы снова как последний лох, потому что Вий давно и безнадёжно влюблён в Розена. Похоже, это вообще тупиковый путь. Надо искать того, кто влюбится в самого Артемия Ивановича, и, найдя, благосклонно принять эту любовь.

За этими размышлениями Артемий Иванович не заметил, как дошёл до соседского крыльца. Входная дверь была настежь открыта, но Тёма всё равно стукнул пару раз о косяк перед тем как ступить на разноцветный половичок у входа. Ему подумалось, что узор явно в мексиканском стиле, так же как и расцветка.

— Пришёл? — Матвей выглянул из комнаты с паяльником в руках. — Заходи. Сейчас я закончу, и будем чай пить. У меня липовый цвет есть — заварим.

Организм отнёсся к упоминанию липового цвета благосклонно, отчего Тёма повеселел. Он огляделся, нашёл холостяцкий беспорядок матвеевой гостиной очень уютным и сел на тахту, застеленную опять же мексиканским каким-то ковром. В доме было отрадно тихо, пахло деревом, сухим шиповником и нагретым металлом — видимо, от раскалённого паяльника. А может, так пахнет припой? Артемий Иванович в этом не разбирался.

Радовало, что от здешних запахов не воротит. Наоборот, телу здесь было хорошо и спокойно. Артемий Иванович понял, что легко читает настройку Матвея, потому что ею тут пропиталось всё. И, что важно, настройка эта целебна и приятна.

Почему-то стесняться в матвеевом доме в голову не пришло. Никогда раньше, будучи в гостях, Артемий Иванович не устраивался с таким комфортом в чужих подушках. А здесь он настолько хорошо угнездился, что совершенно расслабился и моментально уснул. Матвею осталось только удивиться и накрыть гостя пледом.

***
Как же неторопливо и безмятежно выплывал Тёма из сна! Проснувшись, он не застыдился, не заметался, не оробел. Он лежал и слушал тишину. Здесь было даже лучше, чем в его собственной скромной провинциальной квартирке. В матвеевой настройке отсутствовали слова, которыми в доме Артемия Ивановича был переполнен воздух. Стихи здесь не складывались. Зато проявлялась вечность! Артемий Иванович вдруг ясно осознал, что устал жить в настоящем моменте, которому всегда надо соответствовать: подстраиваться, перестраиваться, улавливать изменения обстановки, оценивать и предупреждать. Получается, что он, хранитель прошлого, никогда раньше в прошлое и не погружался. Потому что прошлое принадлежит вечности, а не архиву! А он понял это только сейчас, когда позволил безвременью поглотить себя. Почему никто до сих пор не рассказал ему об этом? Или сам он не слушал, потому что нечем ему было тогда эту простую мысль воспринять?

Матвей обрадовался, застав Тёму не спящим, а задумчиво созерцающим потолок. Он позвал гостя пить чай на веранде, потому что в саду в это время уже лютовали комары. Тёма наконец оценил приятность непринуждённого молчания. Так ему не приходилось оправдываться ни за явное похмелье, ни за то, что уснул в гостях. Тёма вспомнил, как тараторил без умолку в машине и устыдился. Наверное он тогда сильно утомил привыкшего к тишине Матвея своими разговорами.

— Отец часто сюда приезжает? — Мелкие семечки в клубничном варенье приятно похрустывали на зубах. Артемий Иванович решил почему-то, что Матвей варил его сам. Во всяком случае, долговязого соседа легко было представить с поварёшкой в руке, снимающим пену с кипящего ягодного сиропа.

— Пару раз в год, — не стал отпираться Матвей. Он подлил Тёме ещё чаю и развалился на стуле, явно не собираясь чаёвничать сам.

— А ты?.. — напрягся Тёма. И показал взглядом на чайник.

— А я уже, — широко улыбнулся Матвей. Тёма к тому времени заметил, что сосед, как правило, флегматично смотрит мимо, и только перед тем как улыбнуться находит тебя взглядом. — Пока ты спал, я целый чайник выпил. Это я уже свежего заварил!

Тёма сразу отставил кружку, сцепил руки в замок и потупил взгляд.

— Извини. Я не имею обыкновения засыпать в гостях, — всё-таки начал оправдываться он.

— Да нормально всё, — отмахнулся Матвей. — Это ты настоящих странностей не видел!

Артемий Иванович припомнил, что сосед работает санитаром в психушке, и мысленно согласился, что, наверное, так и есть.

— Иван Семёныч обычно на пару дней приезжает, — вернулся к прежней теме Матвей. — Мы вместе смотрим, где что починить в доме требуется. Иногда на рыбалку ходим. Или чай вот пьём.

— У тебя очень вкусный чай, — поспешно вставил Артемий Иванович, снова хватаясь за кружку и сгорая от стыда за внезапно утраченные светские навыки.

— Я могу тебе травок отсыпать. Иван Семёныч рассказывал, что ты на работе чай литрами глушишь.

— Так и есть, — вздохнул Артемий Иванович. — Глушу.

— Вот. Будешь добавлять.

— А что ещё отец тебе рассказывал? Надеюсь, вы не только обо мне говорили?

— С умным человеком всегда найдётся о чём помолчать, — туманно ответил Матвей.

— А со мной? О чём можно молчать со мной?

— С тобой, — Матвей внезапно склонился к Тёме через стол, чем даже напугал своего гостя, — с тобой можно молчать о тебе.

— И… и как оно? — Артемий Иванович осторожно отодвинул розетку с вареньем и снова сложил руки в замок перед собой. Как будто собирался прочесть молитву на протестантский манер.

— Ну, ты какой-то слишком изломанный в молчании, — как ни в чём ни бывало ответил Матвей и кинул в рот кубик рафинада. — Твой ритм сложно поймать — какие-то всё сплошь синкопы. Но мне нравится джаз. Правда, было бы лучше, чтобы ты звучал как блюз.

— И что мне для этого надо сделать? — зачарованно поинтересовался Артемий Иванович, глядя поверх очков.

— Сходить на рыбалку, — уверенно ответил Матвей.

Артемий Иванович задумался. Он вдруг сообразил, что ничего не знает о Матвее. Что перед ним не член ордена, с которым можно не выбирать, о чём говорить. Артемий Иванович так не привык — всегда вокруг него были только свои, а тут совсем посторонний человек, внешний. Чем он живёт, чем дышит? Ему явно неинтересны нюансы чужих карт и дела братств. И зачем ему Тёма?

— Зачем я тебе? — Артемий Иванович не стал придумывать сложных подходов к проблеме и спросил прямо в лоб. И уставился на ошалевшего Матвея строго и взыскательно.

— Что значит «зачем»? — Тот озадаченно взъерошил волосы, с нажимом проведя ладонью от затылка ко лбу. В замешательстве Матвей позабыл и о том, что не собирался пить чай — подтянул к себе кружку, нацедил в неё заварки. — Ты думаешь, меня Иван Семёныч попросил тебя развлекать? — высказал он вдруг озарившую его мозг догадку.

— А он не просил?

Матвей наконец расслабился и затрясся от беззвучного смеха.

— Что ж ты такой замороченный? — он замотал головой, доливая в кружку кипятка. — Ты не приезжал давно. А я помню, что нам было классно вместе. Захотелось, ну, не знаю, старое вспомнить. Тебе разве не хочется?

— Старое?

Артемий Иванович был озадачен. Детство казалось ему сном. Вся жизнь до того момента, как он вспомнил Жана (был в юности такой литераторский грех), чудилась красивой историей прочитанной в книжке. Разве Артемий Иванович когда-нибудь был таким: счастливым, беззаботным, свободным от преступной мучительной страсти? Собственно, на своём примере он и знал, что вспомнить, это значит пустить свою жизнь под откос и быть насильственно втиснутым в чужую. Потому что тот, кто был до тебя, он чужой, он захватчик. Он приходит со своей настройкой и ломает твою нежную внутренность под себя. Встряхнуться и вернуть себя прежнего, как это делают литераторы, Артемий Иванович не сумел. С тех пор вся его жизнь стала сплошным преодолением: каждую минуту он должен был помнить, кто он, чтобы не забыться и не начудить. Про счастье и безмятежность с такими проблемами конечно же пришлось позабыть.

— Я бы хотел, — дрогнувшим голосом признался Артемий Иванович и прокашлялся смущённо. — Только это ведь… невозможно? — Он взглянул на Матвея с робкой надеждой в глазах.

— Слушай, я не знаю, о чём ты думаешь, — сосед, вздыхая, вальяжно сменил позу: закинул ногу на ногу и сцепил на острой коленке пальцы, — но почему бы просто не попинать мячик во дворе? Это, ну… весело.

— Сейчас? — взволновался Артемий Иванович.

— А когда? — с врачебным интересом полюбопытствовал Матвей. — Пока светло, дождя нет. Мячик есть. Пойдём что ли? — Он поднялся, потягиваясь и хрустя суставами.

Артемий Иванович подскочил следом, споткнулся о завернувшийся край половика и чуть не опрокинул весь чай, когда схватился в испуге за край стола и потянул на себя клеёнку.

— Надо будет спрятать топор, — сказал Матвей, когда снова обрёл дар речи. — Ёлки-палки! Надеюсь, ты мне мячом башку не снесёшь? — Он уставился на Артемия Ивановича с комичным ужасом.

Тот сначала напрягся и приготовился стоически переносить унизительные насмешки в адрес своей неловкой персоны, но по добродушному матвееву лицу вдруг понял, что обороняться не надо. Что перед ним не Вий, который пытается подковырнуть каждым словом и под видом шуток втыкает в тебя отравленные иголки. Поэтому Артемий Иванович просто засмеялся. И это был уже второй раз за сутки, когда он хохотал, как ненормальный, благодаря Матвею.

Глава 18

Вий вытянулся на тёминой постели, заложил руки за голову и закрыл глаза. Он уже обошёл дом, нашёл чёрный ход и убедился, что Тёмушка сбежал к соседу. Он очень надеялся, что Тёма не продолжит там бухать, отвращаемый от спиртного свежими воспоминаниями неприятных последствий алкогольного отравления. С другой стороны Вий был на Тёму так зол, что втайне желал, чтобы младшего Рашидова там жёстко отымели, а шансов на то, что Тёма отдастся соседу трезвым, было ничтожно мало. Замкнутый круг.

Вий дышал, как учили его мастера глубокой медитации, становясь пустым, лёгким и равнодушным к кружившему вокруг его сердца гневу. Следовало беспристрастно решить, как быть с Тёмой дальше. Стоит ли биться за Тёму с папой, соседом, самим Тёмой и всем этим миром. А для начала хорошо бы понять, что у этой жертвы бесчеловечных генетических экспериментов на уме.

Лёжа головой на тёминой подушке, было легко думать как Тёма, становиться им и проникать в его прошлое. Вий и так знал о нём очень многое, но знал в основном снаружи, а надо бы изнутри. Тёма был на удивление монолитен, и пробиться сквозь чугунный заслон папиной заботы, в которую Тёма был погружён как зародыш в околоплодные воды, можно было, только грубо нарушив его душевное равновесие: схватив, к примеру, самым наглым образом за задницу или как-то ещё выбив его из привычной колеи. Вий был очень удивлён, когда узнал, что Иван Семёныч ничего специально не делал для того, чтобы защитить сына от праздного любопытства таких вот умельцев копаться в чужом мозгу, каким был Вий. Просто Тёма словно бы так и не родился, и спокойно пребывал внутри папиной энергетической оболочки, ломиться через которую ни у кого не хватило бы духу. Так и вышло, что Вий столько лет тёрся рядом, чуть ли не жил в рашидовском доме, но с настоящим Тёмой был знаком только мельком.

Неразговорчивый, строгий, погружённый в себя Артём (как он всегда представлялся и как его никто никогда потом не называл) старался проскользнуть незаметно, бесстрастно отражал очками любопытные взгляды и отвечал односложно. Вий не мог не сравнивать его с Бергером — жизнерадостным, шумным, румяным — и сравнение это было не в пользу Артёма Рашидова — бледного, скучного и нелюбезного. А не сравнивать было нельзя, потому что внешне эти двое были похожи, как близнецы. Но при абсолютно одинаковых внешних данных один выглядел сладким херувимчиком, а второй — невзрачным чёрствым сухарём.

Вий вдруг припомнил одного из старых сотрудников, который заведовал кадрами ещё до Гранина. Собственно после его ухода кадры и отдали в ведение службы безопасности, потому что не нашли замены сразу, а потом привыкли и решили, что Гранин прекрасно справляется со всем один. Практически все звали завкадрами дядей Сеней. Внешне он был явно розеновской породы — длинноногий, белозубый, яркий блондин, который наверняка состоял с главой ордена в родстве. Во всяком случае, Вий не удивился бы, если бы узнал, что свой великолепный хвост Герман в своё время отрастил, подражая дяде Сене.

Был Сеня острослов и балагур, славился своими бойкими частушками, на сочинение которых редко тратил больше тридцати секунд. Так вот про Тёмушку он пустил гулять по свету следующий стишок:

Мы Рашидову Артёмке
Ко рту привяжем две тесёмки.
Если вверх тянуть-стараться,
Тёма будет улыбаться!

Но Тёма не улыбался, даже когда все ржали над этим дурацким стишком, чем привлекал к себе обидного внимания ещё больше. А ведь достаточно было просто посмеяться вместе со всеми, чтобы к нему потеряли всякий интерес! Но Тёма бесстрастно поправлял очки и спокойно тянулся за конфетой, когда все остальные захлёбывались смехом и чаем после оглашения эпичного:

Как у Розена Герма́на
Есть на жопе два кармана.
Все идут и лапают —
Совестно пред папою!

Сам Вий не строил из себя оскорблённую невинность, а хрюкал от смеха и утирал слёзы умиления, когда дядя Сеня, прищурившись, выдал ему вместе с копией штатного расписания:

Ангел смерти Абадонна
Молоко несёт в бидонах:
И покормит, и убьёт
Шойфет, если вас найдёт.

И уж совсем неприлично он ржал, хлопая себя по коленкам, когда дядя Сеня продолжил:

Не спеши на помощь даме!
Это Бергер хочет к маме.
Он не хочет молока,
И хочет жить ещё пока!

Вся сложность виевых взаимоотношений с Бергером уместилась в четырёх сениных строчках! Вий не удержался и захохотал от этих воспоминаний в голос. Лежал и трясся от смеха с закрытыми глазами, пока не устал и не затих. Улыбка постепенно сползла с его лица, можно даже сказать, облезла — как-то некрасиво и страшно. Как будто Вий умер, и приятное выражение лица стало ему больше ненужным. Так оно в какой-то мере и было, потому что мысленно он был уже не в своём теле, а в постепенно проявляющемся воспоминании, в котором Тёма был робок и юн, а Иван Семёныч импозантен и зрел.

Рашидов был по обыкновению благодушен и сына покровительственно за плечи обнимал. Толковал ему что-то, но в какой-то момент словно обжёгся. Руку отдёрнул не сразу — помедлил и, хмурясь, Тёмушку отпустил. Тот стоял с пунцовыми щеками и отчаянно делал вид, что ничего не случилось. Но Вий-то видел, что произошло! Внезапно дохнувшее жаром эротическое напряжение, которое на секунду сплавило два тела, невозможно было не заметить. И то, как зачарованно Рашидов пялился в этот момент на нежную тёмину шейку, и то, как истекал желанием Тёма, ощущая папочкино дыхание на своей щеке, выглядело вовсе не невинно!

Вий попытался влезть в эту сцену, но всё, что он чувствовал, это бродившее внутри Тёмы томление такой крепости, что мысли сразу же путались. Он хотел прощупать патрона, но тот как всегда был непрошибаем, хотя случившимся явно оказался потрясён. Ещё бы! Тёма сумел, пусть на мгновенье, но овладеть его волей, что было также нереально, как приворожить и опоить демона.

Хотелось каких-то мыслей, каких-то слов, чтобы можно было прояснить контекст, в котором совершалось это пикантное взаимодействие. И слова запорхали, забили, наконец, крылышками в тёминой голове. Ими он пытался заговорить, заболтать свой новый волнующий опыт нежданно приключившейся секундной взаимности. Вий сам не заметил, как оказался перед ноутбуком и принялся выстукивать аритмичное тёмино: «Как же трудно быть телом! Господи, как трудно быть телом!».

— Так что ты скажешь, Артюх?

Отец уже в другом конце кабинета: звякает чашкой, горький запах кофе плывёт по воздуху. Отцовский тон мягок, в нём нет никакого осуждения, и это самое ужасное. Значит, просто сделает вид, что ничего не было. Ничего!

Листы в папке тонкие, шелковистые, нездешние. Сразу видно, что дело с двенадцатого уровня. Солнце горячими пятнами растекается по их голубоватой поверхности и делает видимыми водяные знаки — загадочные символы, которые иногда становятся узнаваемыми, но через секунду снова обращаются в абстрактный узор.

Нужно взять себя в руки, но как, если не выходит прочитать даже то, что на обложке? Глаза смотрят и не видят, потому что взор обращён внутрь, к сердечному пожару, а ум поглощён яркими телесными ощущениями, ему не до букв. Спасает простое упражнение, которое сразу врубает концентрацию на полную мощность: нужно всего лишь вспомнить, что ты не человек, а единица в штатном расписании, винтик, который должен крутиться, чтобы весь механизм работал без сбоев. Здорово отрезвляет.

— Это ведь не карта? — Тёма путается в словах, не знает, как правильно назвать то, что держит сейчас в руках. Он в этой сцене настолько юн, что ещё не знает всех тех вещей, в которых теперь стал асом.

— Это заключение кармической комиссии, — поясняет Рашидов. И снова глядит так гипнотически-вязко, что Тёме кажется, будто его возит туда-сюда по песку тяжёлым штормовым прибоем — так тягуче бухает сердце и с таким оттягом гоняет оно кровь.

— Ясно. — Тёма решает, наконец, присесть на диван. Вдумчиво читает дело.

В архиве обычно начинают перемигиваться и ржать, когда речь заходит о карме. Но этот документ не имеет ничего общего с мифом, порождённым человеческой глупостью и страхом. Это аналитическая записка. В ней описан довольно распространённый случай, когда ошибка накапливается в течение нескольких жизней. В заключении подробно изложено, какими были исходные данные, какие в карту были заложены цели. Отдельно пересказано содержание секретных протоколов: кто конкретно должен был выполнить для клиента ту или иную работу. На выходе видно, как искажённое понимание связанных с картой людей сделало невозможным исполнение жизненной задачи исследователя: он не получил должного образования, поддержки окружения и доступа к необходимым для реализации своих возможностей ресурсам и условиям. Вследствие этого он не пересёкся в пространстве/времени с другим человеком, задачи которого соответственно тоже не были по этой причине выполнены в полной мере.

Зачем отец дал ему это дело? Хочется поднять голову и посмотреть, как он подливает себе кофе, бросает в чашку кубик рафинада и аккуратно размешивает золочёной ложечкой горький напиток. Но нельзя отвлекаться. Отец ждёт его комментариев.

— Чьё это дело? — решается наконец спросить Тёма. Потому что надоело мучиться, пытаясь понять, чего же добивается от него отец.

Рашидов с каким-то зловещим стуком опускает чашку на блюдце.

— Не узнаёшь?

Становится сначала холодно внутри, а потом горячей волной затапливает стыд.

— Моё? — Тёмин ужас можно вязать на шею утопленникам, настолько он неподъёмен в своей безысходности. — Прости, я… я должен был сказать… Жан…

— Жан?! — Иван Семёныч потрясён сейчас не меньше, чем в тот недавний момент, когда Тёме удалось, фигурально выражаясь, схватить его за яйца. — Ты вспомнил? Или всё-таки без разрешения полез смотреть свои дела?

— Вспомнил. — Тёме кажется, что он сейчас грохнется в обморок. Слабость, холодный пот на лбу и потемнение в глазах явно его предвещают.

— Это гипербиография нашего братства, — хмурится Рашидов. — Я не знаю, что ты там вспомнил… Забудь. Я хотел, чтобы ты прочёл это, потому что в ордене ты хранитель прошлого. Ты должен это знать. Вот и всё.

Тёма еле дышит и не знает, миновала гроза или это временное затишье. Он был почти уверен, что, узнав о внезапно обретённом опыте вспоминания, отец немедленно исключит его из родного братства и отправит к литераторам. Раньше Тёма сам к ним хотел, обижался на отца, когда тот закрыл ему доступ в литераторский архив. Но теперь, когда Тёмушка вспомнил, когда снова обрёл своего Жана, он готов был ампутировать все избыточные способности, лишь бы только остаться подле своего кумира. Который оказался ещё и источником ярчайших эротических переживаний!

Отец, похоже, заметил его предынфарктное состояние — подходит, присаживается на корточки, берёт за руку. Говорит ласково, заглядывает в глаза. Но говорит всё не о том, как будто не считает важной внезапно обнаруженную влюблённость Тёмы в собственного отца.

— Ты тащишь груз прошлого за всех. Понимаешь? Не потому, что ты виноват, а потому, что в твою карту всё это утрамбовали, чтобы не мешало, но и не потерялось. Ты тащишь нашу общую карму, чтобы мы не забыли. Наше концентрированное отчаяние и нашу волю. — Он молчит, глядя в пол, какое-то время. И Тёма в этот момент не чувствует от его близости ничего, никакого эротически окрашенного смятения, настолько он переволновался. — Чтобы выполнять сверхчеловеческие задачи, нужно проживать нечеловеческие настройки, — продолжает отец. — Тебе может быть больно, противно и просто невыносимо, но только так ты поможешь нам удержать равновесие в этот раз. Не дать нам скатиться. Ты мог выбрать простую человеческую жизнь, но ты выбрал нас. И теперь от тебя зависит очень многое. Твоя трезвость и концентрация поможет нам не сбиться с курса.

— Что я должен делать? — жалко сипит Тёма. Его голос пропал вместе со всеми телесными ощущениями.

— Просто быть, Артюх, просто быть. И не терять хладнокровия…»

Вий резко оттолкнулся от письменного стола, вскочил, прошёлся по комнате. Что здесь нового? Ничего нового. Обычная песня. «Потерпи ради общего дела». Что можно сделать в такой ситуации для Тёмы? Как убедить его выдохнуть, если тут замкнутый цикл? Если всё в этой схеме так хитро устроено, чтобы постоянно держать напряжение?

Надо послушать, что патрон сказал дальше. Должна быть какая-то зацепка! Вий снова плюхнулся в кресло, погладил клавиатуру и тут же опять увидел, как патрон рассеянно перебирает тёмины пальчики, потом вздыхает и садится рядом — диван прогибается и Тёма скатывается отцу под бок. Рашидов безо всякого смущения покровительственно обнимает сына за плечи, словно и не было только что того двусмысленного момента, который заставил его отскочить от Тёмы как от огня.

Тёмушка тоже не трепыхается и больше не краснеет. Притих. Он чувствует себя сдувшимся шариком и похож на птенчика, который выглядывает из-под надёжного крыла папы-орла.

— Артюха, — тщательно подбирая слова и потому периодически замолкая, продолжает Иван Семёныч, — Наше прошлое записано на очень коварном носителе — это эмоции. И телесные ощущения. Поэтому, когда ты вспоминаешь, это похоже на прорыв дамбы: тебя окатывает настоявшимися от времени, привычными старому телу чувствами так, что сбивает с ног. Но наше прошлое полно ошибок. Поэтому настоящий ас никогда не позволяет прошлому влиять на себя. Поверь, все наши литераторы, которые вынужденно осознают свою непрерывность, все психи и извращенцы. Они пидарасы и фрики. Знание нельзя разбрызгивать фейерверком, как это делают они, его надо сохранять. Над ним надо думать. Знание надо фасовать маленькими порциями, паковать в разные привлекательные коробочки, экспериментировать с составом. Ну, знаешь: для веганов одно, для тех, у кого аллергия на лактозу, другое. Потому что всё наше знание, оно для людей. А людей надо любить и беречь. Давать им следующую порцию, когда они к этому готовы. Они же как дети. Большие, маленькие, но всё равно дети. И с прошлым та же история. Оставь его литераторам, Артём. Это их работа. А ты не литератор, ты настоящий ас. И в этой жизни у тебя есть всё, что тебе нужно и чего ты хотел. Ты же был счастлив, пока не вспомнил! Так ведь?

Рашидов встряхивает сына за плечи и смачно целует в висок, чтобы приободрить. Тёма прикрывает на секунду глаза. На него снова накатывает душной волной возбуждение, но он решает просто не замечать его. Потому что отец прав: пока он не помнил, он был счастлив. Обожал отца, и в этой любви не было ничего мучительного.

— Прости, — лепечет он, — Я должен был сразу сказать… Но я боялся… Мне…

— Артюша, — Рашидов крепко обнимает сына обеими руками и говорит почти что на ухо, — я же не зря дал тебе это дело. — Он кивает на тонкую папочку, что до сих пор лежит у Тёмы на коленях. — Я хотел тебе показать, что общее прошлое может отравлять тебя чужими мыслями и чувствами. Миссия нашего братства в прошлом могла быть ошеломительно успешной, если бы литераторы не увлеклись своими дурацкими экспериментами. Эрос в этой истории явно был лишним. Понимаешь?

Тёма начинает пыхтеть, как будто готов заплакать, но Рашидов решительно пресекает его истерику.

— Если хочешь, можешь звать меня Жан, — весело говорит он. И отстраняется. — Я уверен, что этот маленький сувенир не причинит тебе вреда. Назло всем литераторам!».

Воздухом от окна уже давно тянуло холодным, хоть и летним — росяным, травным. Вий только сейчас сообразил, что уже ночь.

— Ёпт! Где этого крысёнка носит?! — Он пнул в сердцах стул, схватил ветровку и сбежал вниз по лестнице. — Убью. Кого-нибудь непременно сегодня убью. Если не Тёму, так санитара этого!

Глава 19

По равнинным просторам звук разносился далеко и чисто, поэтому Вий услышал, как Тёма переговаривается с соседом, даже находясь на противоположном краю поляны. Он решил не суетиться, не бежать навстречу, сел на тот же самый поваленный сосновый ствол, где несколькими часами ранее страдал Тёмушка, и закурил.

Обёрнутый в два слоя тьмой и тишиной, Вий чувствовал себя почти счастливым. Почти, потому что не мог расслабиться, сидя в засаде. Он мрачно смотрел на выдыхаемый дым, который на фоне ночи казался плотным и белым. Если бы не необходимость кого-то сейчас караулить, то можно было бы, созерцая его, разглядеть в облачных фигурах какие-то смыслы, можно было бы впасть в транс и отбыть в неведомые края до рассвета. Вместо этого приходилось просто дымить, балансируя на грани сна и бодрствования. В этом состоянии Вий даже издалека ощутил тёмино радостное возбуждение. Оно было какой-то непонятной, словно химической природы — электрическое, мерцающее и неуёмное. Неужто придурошный сосед накурил доверчивого Тёму? Вий подскочил от этой мысли как ошпаренный.

— Ну-ка дыхни, — зло приказал он, когда Тёма поравнялся со сломанной сосной.

Артемий Иванович растерянно оглянулся на Матвея, с которым так душевно провёл вечер.

— Давай я на тебя дыхну, если тебе так хочется, — заржал Матвей и потянулся к Вию, словно за поцелуем.

Вий ударил его прежде, чем тот наклонился, чтобы «подышать» на него. Не потому что эта вольность его задела, а потому что просто хотелось соседа стукнуть. Давно уже. Матвей от неожиданности пропустил первый удар в челюсть, но быстро переключился с миролюбивой беседы на драку и впечатал кулак Вию под рёбра. Тот охнул и яростно бросился на противника, мстя за ушибленную печень. Ему удалось несколько раз достать Матвея левой, но тут опомнился Артемий Иванович, который внезапно взвизгнул как бешеная амазонка и вклинился между ними. Все трое вынужденно застыли, тяжело дыша. Тёма всё ещё не верил, что на него не обрушились удары с обеих сторон. И он сам не понимал, как у него хватило дурости влезть в драку. Но, вроде, обошлось. Вий и Матвей всё ещё убивали друг друга взглядами, но ненависть их гасило зажатое между ними тёмино тело. Напряжение при этом не спадало. Постепенно оно окрашивалось чем-то иным. Тёме стало очень неуютно между двумя возбуждёнными схваткой телами. Отчаянно краснея, он попытался аккуратно освободиться и Вий сразу отмер и оттащил его к себе, отступая назад.

— Я говорил, что он псих? — Матвей мрачно сплюнул себе под ноги. Он по-прежнему таращился на Вия, хоть и обращался при этом к Тёме. — Давай за рогипнолом сгоняю. И по-хорошему его вообще надо к койке привязать.

— Не надо, Моть, — с пластиковой улыбкой ответил ему Артемий Иванович. — Он на учёте. У него своя схема лечения. И препараты. Не принял, наверное. Забыл. Сейчас домой придём и я лично прослежу, чтобы он таблетками закинулся.

Матвей невозмутимо кивнул, степенно развернулся и ушёл в ночь, не удостоив Вия больше ни единым взглядом.

— Удачная импровизация. — Вий снова прикурил, спрятал в карман зажигалку и неспешно пошагал к дому. — Сколько в тебе ещё скрытых талантов, Тём? Кстати, о скрытых талантах. — Он притормозил и дождался, когда Тёма нагонит его. Поморщился, потирая костяшки пальцев. — Я там написал кое-что, пока ты со своим кавалером развлекался, и мне нужны твои пояснения.

Артемий Иванович заволновался, нервно поправил пальцем очки. Своим заявлением Вий насильно втаскивал его обратно в старую реальность. Артемий Иванович за всю свою взрослую жизнь столько не смеялся, сколько за сегодняшний вечер. А ведь ничего особенно они с Матвеем не делали, дурачились как в детстве: сначала гоняли мячик во дворе, потом Матвей разрешил ему полить из шланга тыквы и кабачки на огороде. Эти радужные брызги на фоне заката Тёма запомнит навсегда! Потом Матвей показал палатку, которую они возьмут, когда пойдут на рыбалку… Вий же будто нарочно портил Тёме настроение. Словно за этим был к нему и приставлен. Набросился на абсолютно невинного человека. Наверняка и написал тоже какую-нибудь гадость!

Текст, который светился на экране ноутбука, полностью подтверждал последнюю догадку. Он шарахнул по мозгам как двести двадцать вольт из неисправной розетки.

— Зачем… зачем ты… — Артемий Иванович не мог подобрать слов для описания предательского виева поступка и только заикался, дрожащей рукой тыча в открытую вордовскую страницу.

— Мышенька, — терпеливо вздохнул Вий, нависая над поникшим перед ноутбуком Тёмой. — Не до сантиментов теперь. Ты молиться на меня должен за то, что я сразу нащупал нужный эпизод, а не переворошил всю твою интимную жизнь полностью.

— Какую ещё интимную жизнь?! — возмутился Тёма. — Я не буду с тобой это обсуждать. — Он непримиримо скрестил руки на груди и отвернулся.

— Очень надо! — хмыкнул Вий. — Мы сейчас поговорим с тобой об искажениях, которыми я занимаюсь всё последнее время. Как ты думаешь, почему именно меня вызвали на встречу с попами? Потому что я в этом деле ас. А по поводу твоих лжеинцестных переживаний… Лично я обратил бы твоё внимание на то, как убого и примитивно они включаются. Что это ещё за дешёвый дамский роман в мягкой обложке? Все эти штампованные детали вроде запонок и властных взглядов неужели и впрямь тебя цепляют?

Артемий Иванович поразмыслил про себя и поднял на Вия ошарашенный взгляд.

— Нет. — Он внимательно изучил виево лицо, прислушался к чему-то внутри себя. — Меня больше цепляет твой сволочизм, — честно признался он.

— Тёмка, — умилился Вий, — ты прям нарываешься! — Он подтащил Артемия Ивановича к себе за воротник и смачно поцеловал в губы. — Но сейчас не время отвлекаться, — проворковал он, масляным взглядом блуждая по его лицу. — Так что сосредоточься.

Вий отпустил Тёму и уселся напротив, вытянув по привычке свои длинные ноги, которые в узких чёрных джинсах казались вообще бесконечными.

— Итак, мышенька моя, — насмешливо начал он, — ты сам задумался в этом эпизоде об искажениях. Ты всегда был умненьким мальчиком и потому сразу же, на мой взгляд, всё понял правильно, заметил сходство со своей картой. Но папа не дал тебе додумать. Возможно, он даже намеренно сбил тебя с мысли.

— Зачем ему? — Артемий Иванович нервно прокашлялся.

— Я уже рассказывал тебе про моего куратора, который жил в мифе. Помнишь? — Тёма дисциплинированно кивнул. — Так вот, его случай очень яркий пример искажённого восприятия. А откуда эти самые искажения берутся, знаешь?

— О восприятии чего мы сейчас говорим? — В Артемии Ивановиче проснулся профессиональный аналитик, который первым делом захлопнул окно, за которым бесновались эмоции.

— Своей настройки, конечно! Тело, телесный ум, эмоциональный ум и прочие уровни восприятия вплоть до самых высших получают сигнал от карты, но очень по-разному его интерпретируют.

— Но сама карта почти всегда является источником искажений, потому что состоит из настроек и фильтров, которые позволяют воспринимать только ограниченный набор сигналов из окружающей нас реальности и только определённым образом окрашенный.

— Мы говорим не о восприятии реальности, а о восприятии карты, — терпеливо пояснил Вий. — Чтобы управлять телом посредством карты, нужно, чтобы тело воспринимало её сигналы. Но здесь возможны всякие неприятные неожиданности. Например, исследователь хочет, чтобы тело сосредоточилось на содержании окружающих его феноменов, а тело вместо этого начинает делать ремонт в квартире, потому что «внутреннее» оно интерпретировало как «домашнее» и забило на социальную активность, сосредоточившись на семейных делах. Или в нагрузку к возможности получить определённое образование исследователь получает склонность к пустой болтовне, а вместе (или вместо) социального благополучия — отменный аппетит.

— Ты считаешь, что мои чувства к отцу идут в нагрузку к определённым рабочим качествам? — бесстрастно поинтересовался Артемий Иванович.

— Нет, мышенька. — Вий удивительно плавно, как он умел, стёк со стула к ногам Артемия Ивановича и взял его за руку — совсем как папа в том воспоминании, что они сейчас обсуждали. — Я хочу сказать, что с твоей картой кто-то поигрался намеренно. — Он заглянул Тёме в глаза, отслеживая реакцию на свои слова. — Потому что тебе, чтобы уважать себя, приходится постоянно поддерживать определённый уровень вибраций — не ниже ментального. И твоя невозможная и постыдная любовь, которую ты ото всех прячешь, создаёт стабильное напряжение, не позволяя тебе опускаться ни в сферу эмоционального, ни в сферу телесного. Благодаря чему мы имеем блестящего аналитика, который живёт на работе и чувствует себя человеком, только когда служит родной конторе и её клиентам.

— Этого не может быть, — сухо ответил Артемий Иванович. И попытался вытянуть свою руку из виева захвата.

Но тот не отпустил.

— Тебе карту кто делал? Розен, да? — ухмыльнулся он. — Тогда ты знаешь, что я прав. Я бы на твоём месте из вредности пошёл бы, да затащил папу в постель.

Тёмины щёки покрыл густой рубиновый румянец.

— С чего бы ему поддаваться? — нервно спросил он.

— С того, мышоночек, что у него тоже есть тело и тоже есть карта. И ваши карты, судя по всему, крепко связаны. Иначе не было бы такого эффекта. И ты точно также можешь воздействовать на него, как он на тебя. Понимаешь?

Тёма неуверенно кивнул.

— Хочешь, помогу? — подмигнул ему Вий. — Выпихну тебя на телесный уровень. Поверь, папа не устоит!

========== Глава 20 ==========

Проснулся Вий уже отравленным меланхолией. Он ещё не знал отчего, но заметил, что и природа тоже захандрила с утра, обложилась пухлыми белыми тучами. Из окна, оставленного на ночь открытым, дуло теперь неприветливо, тепло вытягивалось через него наружу — даже под одеялом было зябко. Но настоящую причину своей тоски Вий понял, когда спустился в столовую, где увидел Тёму. Тот сидел, устроившись со своими бумагами на краешке огромного обеденного стола. Перед ним светил экраном ноут, среди карандашей и исписанных листов пряталась тарелка с надкусанным тостом и чашка с остывшим чаем. Тёма выглядел очень домашним в коричневой вязанной кофте (явно папиной) и овчинных чунях на ногах (тоже очевидно отцовских). Вий в очередной раз поймал себя на том, что смотрит на Тёму с нежностью. Что его умиляют тёмины круглые ушки, и аккуратная линия среза тонких светлых волос над воротником, и образцовая строгая осанка, и сползшие на кончик носа очки. За Тёмой хотелось ухаживать, хотелось приготовить ему нормальный завтрак, стряхнуть крошки от тоста с его кофты и поцеловать — желательно так, чтобы он забыл о работе и захотел бы продолжения.

Вчера Вий оставил Тёму думать над своим щедрым предложением по поводу соблазнения папы и ушёл спать один. Он был более чем уверен, что Тёма откажется от этого плана, потому что сразу услышал его отклик на свои слова. И это было похоже на эхо в комнате с мягкими стенами. Он, собственно, затем и предложил, чтобы убедиться, что тёмино чувство к неведомому Жану давно выцвело. Просто Тёмушка ещё сам об этом не знал и по привычке обмирал при мысли о том человеке, каким патрон давно уже не является. Иначе он бы с самого начала сходил по папе с ума. А этого не наблюдалось, пока он не вспомнил Жана и чужое чувство не отравило его мозг.

Пользуясь тем, что Тёма его не замечает, Вий некоторое время стоял на лестнице и вздыхал. Почти все варианты развития их отношений вели в тупик имени Германа Розена. Но Розена хотя бы без особого труда всегда можно было легко уломать перепихнуться, а трепетный Тёма, если выберет не его, и близко к себе с такими намерениями не подпустит. Что же делать-то? Отступиться совсем или попытаться заполучить Тёмушку в единоличное пользование?

Артемий Иванович приметил Вия, только когда тот чиркнул спичкой, чтобы зажечь газ и сварить себе кофе.

— Привет. — Тёма робко улыбнулся, не зная, как расценивать хмурый виев вид. — Я тут решил свести воедино всё, что нам известно по твоей проблеме.

— Моей проблеме?! — Вий подождал, пока осядет пена и перелил кофе в чашку. — По-моему, фокус давно уже сместился, и мы теперь решаем твои проблемы, мышонок. — Вий сел напротив, куда бумажный прибой не докатился и, где было место, чтобы поставить чашку.

— Нет у меня никакой проблемы, — сухо ответил Артемий Иванович и опустил взгляд, принимаясь нервно черкать на полях составляемой им аналитической записки. — Ты просто не знаешь.

— Не знаю чего? — обозлился Вий. Раздражало, что этот тихоня дерзает огрызаться в своём очевидно безнадёжном положении.

— Прошлого, — лаконично ответил Артемий Иванович. И нервно поправил очки.

— Мышенька, да я как бы за этим к тебе и пришёл, чтобы про прошлое-то узнать! — желчно напомнил Вий елейно-ласковым голосом.

— Ты не за этим пришёл, — твёрдо возразил Артемий Иванович, прожигая взглядом дырку в столе.

Вий даже чашку до рта не донёс.

— Вот как? Любопытно. И за чем же, по твоему мнению, я пришёл? — Он сделал над собой усилие, выдохнул и чинно сделал глоток кофе.

— Вскрыть меня, — просто ответил Артемий Иванович. И отважился посмотреть Вию в лицо.

В этот раз Вий не совершил прежней ошибки и продолжал смаковать свой кофе, несмотря на поднявшуюся внутри бурю всех оттенков злости.

— Лапочка, — сдержанно начал он, отставляя опустевшую чашку в сторону, — давай не будем валить всё в одну кучу. — Он сцепил свои длинные паучьи пальцы на обтянутом чёрной джинсой колене. — Первое: ты мне действительно нравишься. Это мой личный интерес. Второе: твой отец позвал меня исключительно ради окучивания попов. Так что совсем не по твою душу я пришёл. А если я тебя, как ты выразился, и вскрыл, то причиной тому пункт первый. Потому что твои закидоны мешают мне тебя заполучить. И только в приложении к тебе меня интересуют Жан, придурошный сосед и твоё драгоценное прошлое. Третье: волею главы Ордена ты временно мой куратор. И это формальная причина, по которой мы заперты здесь вдвоём и копаемся в прошлом, как я понимаю теперь, нашего братства. Из всего вышесказанного следует один жирный вывод: я пользуюсь сложившейся ситуацией в личных целях. Если ты этого не видишь, то исключительно в силу врождённого мазохистского стремления толковать любые проявления внимания не в свою пользу.

Артемий Иванович задумчиво хрустнул тостом, который потянул с тарелки, зачарованно внимая виевой речи. Ничего эротичней аналитических выкладок в таком блестящем хладнокровно-агрессивном исполнении он представить себе не мог. Вий с удивлением прислушался к его мыслям и удовлетворенно хмыкнул. Он рассеянно заглянул в пустую чашку с кофейной гущей на дне и встал, чтобы вымыть её.

— Могу поделиться своими выводами, — спешно проглатывая пережёванный тост, бросил ему в спину Артемий Иванович.

— Валяй. — Вий не повернулся, пока не вымыл тщательно за собой всю посуду и не поставил её сушиться. Но Артемию Ивановичу так было даже легче говорить, чем под внимательным виевым взглядом.

— Я бы начал с того времени, как ты был подростком. Ты сказал, что тебя принуждали вспомнить. Вопрос — зачем?

Вий пожал плечами. Он в этот момент как раз встряхивал над мойкой чашку.

— Уверяли, что от этого зависит моя жизнь. Буквально причём.

— И что ты вспомнил?

Вий вернулся за стол, сел в этот раз к Тёме поближе.

— Я вспомнил, что был страшным и ужасным доном Висенте и погубил бедняжку Бергера.

— Каким же образом? — Артемий Иванович сам не ожидал, что упоминание Бергера отзовётся в нём ревностью. Судя по взгляду, которым зацепил его после этой мысли Вий, тот тоже удивился и очень заинтересовался.

— Я сделал карту, в которой назначил его жертвой.

— Ты сделал карту? — осторожно переспросил Артемий Иванович.

Но Вий и сам уже понял, как странно это прозвучало.

— В воспоминании это было обозначено абсолютно недвусмысленно, — хмуро подтвердил он. — У меня там даже телескоп был, чтобы на звёзды смотреть. Более того, я вспомнил, что и нынешнюю свою карту я тоже сделал сам. Я даже её… правил. Чтобы выжить в этот раз. Как меня заверили мои тогдашние кураторы.

— Так ты литератор? — сделал единственно возможный вывод Артемий Иванович.

Вий мрачно похлопал себя по карманам, вытащил пачку сигарет и, не спрашивая разрешения, закурил.

— Нет, — промычал он, сжимая зубами сигарету, — никогда этим не занимался.

Артемий Иванович поморщился, разгоняя рукой дым, но скандалить не стал.

— Фантасмагория какая-то, — пробормотал он. — Особенно если учесть, что твою нынешнюю карту делал Розен. И… знаешь что?

— Что? — Вий затягивался так глубоко и так часто, как будто без никотина мог погибнуть.

— Должен тебе сказать, что всего этого не было. Я читал эту историю в литераторском архиве. И запомнил её потому, что она слишком сильно похожа на мою.

— Не было?

— Не было. — Артемий Иванович упрямо кивнул. — Я, как ты понимаешь, знаю своё прошлое только по архивным документам. Почти… Поэтому внимательно изучил свои дела. История дона Висенте показалась мне похожей на глюк. Как будто кто-то специально переврал мою собственную. Я потому и решил, что литераторские истории это аллегория.

— И какова же твоя история? — прищурился сквозь плотный дым Вий.

Артемий Иванович похолодел, потом его бросило в жар. Он низко опустил голову, хотя его пылающие щёки было не скрыть. Нервно ломая пальцы, он думал про себя: как, как рассказать постороннему о том благоговении, что вызывал у него Жан? Это было абсолютно невинное чувство, почти религиозное. Жан был для него богом, да. Тёма из прошлого готов был на всё, лишь бы быть с ним рядом. Он с готовностью выполнял любую работу, бегал с поручениями, и был счастлив, когда Жан снисходил до разговоров с ним. Хотя почему снисходил? Жан был очень добр. Видя интерес мальчика к науке, он давал ему книги, заботился о том, чтобы знания его носили системный характер. Тёма знал, что Жан приглядывался к нему, проверял, насколько тот способен к учению. К сожалению, это было дикое время, когда учение было роскошью. Тёма рыдал, когда жизнь заставила их расстаться. Но он был всего лишь мальчиком-слугой и не смел ослушаться своих родителей. Почему, почему не Жан его отец?!

— Ясно, — флегматично сказал Вий и затушил сигарету о тёмино блюдце. — Только больше похоже на воспоминание, чем на сведения из архивного дела.

— Да, это воспоминание. Ты ведь уже знаешь, что я вспомнил Жана. Давно. Жан пожалел меня и стал моим отцом, чтобы в этот раз защитить меня от всего. Я так мечтал, что когда-нибудь смогу учиться столько, сколько захочу. Только учиться, только читать и больше ни на что не отвлекаться.

— М-да… будьте осторожны со своими желаниями. — Вий устало потёр ладонями лицо.

— Я потому и сказал тебе, что никакой проблемы нет. Всего лишь… некоторые побочные эффекты. — Артемию Ивановичу было стыдно смотреть Вию в глаза, и он так и сидел, потупившись.

Вий покрутил в пальцах попавшийся под руку карандаш, бесстрастно оглядел Тёму.

— Я бы согласился с тобой, Тёмушка, если бы не одно обстоятельство.

— Какое? — убито спросил Артемий Иванович.

— Мальчик из истории про дона Висенте похож на тебя как две капли воды — и тогда, и сейчас. Хотя вы даже не родственники. А ведь Бергер не глюк. Понимаешь? И я тоже вполне себе реален. Так же как и твой Жан. Так что не сходятся концы с концами. — Вий помолчал, постучал пальцами по столу. — Я предлагаю, знаешь что?

— Что? — Артемий Иванович всё-таки решился украдкой посмотреть на Вия и очень смутился, встретившись с ним взглядом.

— Предлагаю заманить сюда Розена, запереть его в подвале и пытать, пока он нам всё не расскажет.

— Очень смешно. — Артемий Иванович глянул на Вия с укором.

— Обхохочешься, — невозмутимо согласился Вий. — Только я не шучу. Розен единственный, кто знает всё, и кого я могу заставить говорить. Пытать, к примеру, твоего отца я не готов. Так ты в деле?


***
Они брели по краю свекольного поля уже наверное полчаса. Вместо тропинки была ужасно неудобная колея, которую автомобили выдавили в некогда влажной земле. Теперь грязь окаменела, и приходилось хромать по глубоким рытвинам, проклиная бездорожье.

Идея прогулки принадлежала Вию. Выкурив — на этот раз неспешно — ещё пару сигарет подряд, он вдруг очнулся от задумчивости и велел Тёме одеваться. Лично проследил, чтобы Тёма надел под куртку свитер, который закрывал бы горло, и убедился, что у куртки есть капюшон. Дождь уже принимался накрапывать пару раз, стало ещё прохладней — выходить из дома в такую погоду совсем не хотелось, но у Вия явно была цель. Хотя Тёме он ничего не объяснил — взял его за руку и повёл за собой как ребёнка.

За калиткой Вий постоял, огляделся с прищуром, прикинул что-то про себя и решительно потянул Тёму в ту сторону, где виднелись в отдалении крыши других домов. Насколько это далеко Артемий Иванович оценил только после утомительного марш-броска по пересечённой местности. Своими длинными ногами Вий шагал очень широко и Тёмушка едва поспевал за ним, чувствуя себя мультяшным Пятачком, который подскакивает-торопится сзади.

Вий наконец заметил тёмины страдания, остановился.

— Устал? Хочешь, понесу? — Он улыбнулся своей змеиной полуулыбочкой.

Дождавшись, пока измученный Тёма поравняется с ним, Вий по-свойски притянул его к себе за талию, как будто собирался с ним танцевать.

— С ума сошёл? Увидят. — Артемий Иванович испугался по-настоящему и попытался освободиться, но виевы руки были словно из железа.

— И что? Дом подожгут? — Вместо того чтобы одуматься, Вий поцеловал Тёму чувственно и сладко.

Артемий Иванович сразу размяк — аж самому противно стало. И тут же понял, что Вий влияет на него абсолютно так же, как и отец — превращает в одну секунду в безмозглое, восторженное, безмятежно-счастливое существо. Только Вий милосердно включает свой внутренний супермагнит лишь время от времени, а отцовское излучение постоянно и устойчиво, как жар солнца или притяжение чёрной дыры.

Вий внимательно и даже как-то сочувственно выслушал эти мысли, погладил тёмину скулу пальцем, задевая очки.

— А противно-то тебе отчего? — спросил он серьёзно.

Артемий Иванович вздрогнул и заметался мыслью, не находя ответа.

— Не нравится быть зависимым и слабым?

Под огненным виевым взглядом Артемий Иванович непроизвольно съёживался как горящий листок бумаги.

— Наверное. Никогда не думал об этом.

— Тём, эта проблема решается элементарно. — Вий склонился к самому тёминому лицу и заворковал интимно, — Я, видишь ли, универсал, и мне абсолютно пофиг сверху быть или снизу. От меня не убудет, если ты меня трахнешь.

Артемий Иванович беспомощно заморгал за стёклами очков, помидорным цветом щёк красноречиво обозначая своё смущение.

— Спасибо.

Он не придумал, что ещё можно ответить на столь откровенное и щедрое предложение, сделанное в поле под пасмурным белым небом, с которого сеялся периодически мелкий дождик, осыпая стеклистой росой свекольную ботву, ткань куртки и виевы волосы. Прозвучало это так нелепо, что через секунду оба расхохотались.

— Куда мы идём? — отсмеявшись, рискнул спросить Артемий Иванович.

— В прошлое! — с мрачным пафосом ответил Вий. Он снова взял Тёму за руку и повёл дальше — на этот раз неторопливо, чтобы Тёме не приходилось бежать за ним вприпрыжку.

— Чьё прошлое? — Артемий Иванович ухватился за эту возможность поговорить, чтобы вернуть себе утраченное душевное равновесие.

— Моё. Видишь ли, ещё когда мы сюда ехали, я понял, что места знакомые. Хочу проверить, не ошибся ли я. — Вий просканировал взглядом пространство, словно примечал, нет ли засады или погони.

— Ты вспомнил что-то из прошлых жизней? — Артемий Иванович шмыгнул носом.

Он редко выходил на улицу — только в магазин, да на работу. А в последнее время, пока жил у отца, и в этом не было необходимости. Так что с непривычки он ужасно замёрз — и руки были как ледышки, и кончик носа покраснел от холода.

— Нет. — Вий достал из кармана платок и протянул Тёме. — Из юности. — Он подождал, пока тот вытрет нос, и продолжил, шагая всё также размеренно, хотя наверное ему было нелегко так медленно тащиться. — Помнишь, я рассказывал тебе про моих первых кураторов? Так вот они где-то рядом живут. Я никогда своим ходом сюда не добирался, но уверен, что это здесь.

— А зачем нам туда?

— Нам нужен Розен. Но ни я, ни ты не сможем его сюда заманить.

— Так ты не шутил?! — Потрясённый Артемий Иванович даже остановился. — Про пытки?

— Нет. И сейчас не шучу. — Вий тоже остановился, разглядывая повёрнутый фасадом к лесу дом в глубине участка. — По-моему, мы пришли куда надо, — прикинул он. — И кажется, хозяева дома.

Вий прибавил шагу и потащил Тёму вдоль забора, уже не слишком заботясь о том, как он за ним поспевает. Скоро они вышли на подъездную дорогу, которая заканчивалась как раз возле нужного им дома — дальше тянулись поля, через которые они прошли, а впереди темнел пасмурной зеленью лес. На дорогу выходили ворота, рядом с которыми нашлась и калитка. Вий уверенно нашарил с внутренней стороны засов, отодвинул его и толкнул дверцу, пропуская Тёму вперёд.

— Был здесь когда-нибудь? — внимательно наблюдая за тёминой реакцией, как бы между прочим спросил он.

Тёма разглядывал широкую дорожку из битых плиток, летнюю кухню в окружении старых яблонь, уже отцветшие пионы у крыльца и отрицательно мотал головой. Здесь он никогда не был. Отец в принципе не ходил по гостям. Это к нему все приезжали. Или даже он сам вывозил нужных людей на природу. А Тёмушка всегда был при папе. Даже Матвей в детстве сначала заходил за ним и уже вдвоём они убегали строить тот самый шалаш, для чего как-то и стащили из поленницы топор.

— Ба! Какие люди! Шойфет, ты?! — Баритон, которым их окликнули из глубины сада, был таким густым, звучным и таким утробным, как рычание льва. Артемия Ивановича пробрало до печёнок. Во всяком случае он вздрогнул так, что едва не подпрыгнул, и отголоски этой дрожи отозвались как раз таки в печени, где и затухли ещё очень нескоро.

Человек, который к ним приближался и внешне был похож на льва — огромный, вальяжный, с густой длинной гривой совершенно седых волос.

— Кто это с тобой? — Он вырос перед испуганным Тёмой как скала, и разглядев, кто же это в гости пожаловал, опустил ему на макушку свою огромную и тяжёлую лапу. — Вон оно что, — покачал он головой. — Артёмка, значит. Ну, добро пожаловать, Артемий Иванович. — Он потрепал Тёмушку по волосам, но с таким выражением лица, как будто жалел. Потом повернулся к Вию и снова благодушнейшим образом разулыбался. — Что ты как не родной, Ромашка? Обнять не хочешь меня?

— Хочу, Викентий Сигизмундович, — ухмыльнулся Вий и раскрыл объятия.

Артемий Иванович подивился про себя диковинному имени хозяина, но пока Вий со вкусом с этим самым Викентием Сигизмундовичем обнимался, быстро вспомнил и его дело, и его карту. Радзинский был маститым литератором. Неудивительно, что он никогда не появлялся в конторе — что такому мэтру там делать? Вот и не виделись никогда, хотя, как выясняется, давно были соседями.

— Не прогоните? — Вий явно играл наглого и разболтанного подростка, каким и был в те времена, когда судьба впервые их с Радзинским свела. Похоже, он пытался надавить на те рычажки, которые включают ностальгию, но по тому, как усмехался в ответ Радзинский, было ясно, что фишка не прокатила.

— Как можно! Я гостям всегда рад! — патетически восклицал Викентий Сигизмундович. — Особенно таким. Могу я узнать, какими судьбами? — Он с лёгким поклоном пригласил их следовать к дому.

— У нас проблемы, — лаконично ответил Вий.

— У вас? — Радзинский оглянулся на Тёму, который смиренно шёл чуть позади, как восточная жена. — Странно, что у вас они общие. — Он поднялся по лестнице и отворил перед гостями дверь.

— Так получилось, — пожал плечами Вий, шагая вслед за Тёмой в сени.

— Любопытно. — Радзинский плотно прикрыл входную дверь и махнул в сторону комнаты, где вкусно потрескивал в печи огонь. — Вы раздевайтесь, устраивайтесь. Я пойду Колю предупрежу.

Артемий Иванович, почуяв волну тепла, блаженно прикрыл глаза. Он так и стоял, оттаивал, пока Вий стаскивал с него куртку. Кружку с чаем он принял от него как священный напиток и долго грел об неё ладони, прежде чем сделал первый глоток.

— Здесь хорошо, — выдохнул он, усаживаясь за широкий дощатый стол на лавку, покрытую вытертой овчиной.

— Нравится? — Вий подвинул к нему блюдечко с мёдом.

— Очень. Здесь так уютно, как в корзинке с котятами.

Из-за маленьких окон в комнате было темновато. Особенно в такой пасмурный день. Но в эту полутьму хотелось прятаться, кутаться, дремать в ней.

— Что ты собираешься ему рассказать? — черпая ложечкой мёд, полюбопытствовал Артемий Иванович.

— Всё. Я собираюсь рассказать ему всё, — твёрдо ответил Вий. В полумраке был виден только его хищный профиль и блеск глаз, которые сверкали как будто из глубины пещеры. — Кроме того, я очень надеюсь кое-кого здесь встретить. Или застать. Кого-то, кто знает не меньше Розена…

Договорить он не успел, потому что стукнула дверь, и в комнату шагнул Бергер — румяный, счастливый, пахнущий летом и дождём. Он растерянно похлопал ресницами, зацепился взглядом за Тёму и выдавил приличествующую случаю радушную улыбку.

— Привет.

— Здравствуй. — Артемий Иванович поправил пальцем очки и поспешно отвёл глаза, делая вил, что увлечён чаепитием. Он и сам не ожидал, что при виде Бергера в сердце его снова вонзит когти ревность. А что повод для неё есть, можно было не сомневаться, поскольку Вий мгновенно преобразился и принялся источать такую дикую сексуальность, что у Артемия Ивановича закружилась голова.

— Здравствуй, лапочка, — сладеньким голоском пропел Бергеру Вий. И Артемий Иванович не удержался — глянул на него с укором. Но Вий не смутился, накрыл тёмину руку своей и крепко её сжал. — Ты очень кстати, лапуля, — зловеще заверил Бергера Вий. — Проходи. Выпьем чаю, поговорим.

Глава 21

Факт существования Бергера почему-то совершенно не волновал Артемия Ивановича все те годы, что он про Кирилла знал. Казалось бы, некто, похожий на тебя как две капли воды, должен вызывать любопытство или хотя бы тревожить подсознание. Но Артемий Иванович никогда не видел в Бергере себя. Тот с самого начала напоминал ему Розена: голубоглазый живчик, весь в книжках, конфетах и вечно на позитиве. Ну, в очочках, ну, ростом не вышел, ну, не то, чтобы совсем блондин. Но так-то почти Розен! Для Артемия Ивановича это всегда было очевидным. И вот сейчас это сходство зловеще высветило бывший раньше совсем неважным факт, что ревновать Вия к Розену, значит, ревновать его и к Кириллу — иначе никак.

Вий небрежно подопнул Бергеру табуретку и тот на удивление послушно, хоть и с оскорблённым видом, опустился на неё как на трон. Артемий Иванович остался один напротив этих двоих. Судя по мимике и выразительным взглядам, они уже вели между собой оживлённый телепатический диалог, что невольно выпячивало их особую, тесную связь, и благодаря чему их встреча очень походила на неозвученную сцену из какой-нибудь мелодрамы.

Артемий Иванович остро почувствовал себя лишним. Накатила какая-то душная обида, захотелось к отцу, в свой старый книжный мир, в архив. Он попытался отстраниться от ситуации, но включить бесстрастие всё никак не получалось. Похоже, привычный сценарий ломался, и это было даже страшнее, чем обида и ревность.

За этими внутренними трепыханиями Артемий Иванович не заметил, как к нему кто-то подсел. Лёгкая рука легла на сгиб его локтя так деликатно и так ласково, что Артемий Иванович почувствовал себя утешенным от одного только прикосновения.

— Николай Николаевич. Аверин. Рад знакомству, Артём.

Брошенный искоса взгляд первым делом приметил добрейшие светлые глаза, интеллигентнейшее лицо и абсолютно белые волосы, какие бывают только у поседевших блондинов. Назвать Аверина стариком язык не поворачивался, хотя, согласно данным из личного дела, ему сейчас было уже около семидесяти — это Артемий Иванович помнил хорошо.

— Я тоже рад. Много о вас слышал, — скупо обронил он в ответ.

Об аверинском братстве он, в самом деле, многое знал со слов отца. Сыны Всевышнего — так пафосно называлось это самое братство — объединяло мистиков, религиозных философов и поэтов. Артемий Иванович, со своей склонностью думать стихами, иногда робко мечтал оказаться среди них, но, в его понимании, это было бы предательством по отношению к отцу и родному Чёрному братству. Так что мечты эти Артемий Иванович безжалостно гнал. И вот теперь искушение навалилось с утроенной силой, потому что вживую Аверин оказался не только симпатичным, но и светлящим. Сама аура его врачевала душевную тоску и боль. В этом было что-то от отцовской гипнотической власти, только голова от аверинского воздействия оставалась светлой и воля свободной. Более того — его присутствие ощутимо трезвило. Артемий Иванович рядом с ним сразу включился, вспомнил, зачем он тут, собрался с духом и вежливо попросил, стараясь говорить тихо, чтобы не отвлекать Вия от переглядываний с Бергером:

— Не могли бы вы помочь мне?

— Я к твоим услугам, — серьёзно кивнул Аверин. И принял из рук Радзинского кружку с чаем. Тот уселся с торца, и сразу сложилось впечатление, что он во главе стола. Артемий Иванович боялся его разглядывать — Радзинский был слишком участливым, и при этом общительным и громогласным. Встретиться с ним взглядом автоматически означало бы вступить в диалог, а после неминуемо привлечь всеобщее внимание. Но Артемий Иванович был обижен на Вия. Пусть воркует со своим Бергером и дальше! А сам Артемий Иванович в это время потихонечку расспросит обо всём Аверина.

— Я хотел бы узнать, как соотносятся карты членов одного братства и их гипербиография.

Аверин задумчиво изучил его лицо и кивнул, словно разрешая самому себе говорить.

— Гипербиография это общая для всего ожерелья или, по-вашему, братства, история. Но проживает её каждый по-своему, поэтому на выходе мы получаем десяток вариаций одного сюжета — вроде параллельных реальностей. Изначально существует некая «материнская», идеальная история, от которой отпочковываются импровизации на эту основную тему. У каждого из участников драматического действа своя карта и свои неожиданные факторы, которые влияют на проживание изначального сценария. В итоге кто-то не справляется с ролью, кто-то успевает сделать только часть задуманного, а на выходе мы получаем ту самую гипербиографию, которая фиксирует общий результат. Обычно это существенно побитый и подправленный жизнью вариант исходного сюжета.

— А откуда берётся эта «материнская» история? Из прошлого, да?

— Да. Это квинтэссенция достижений, долгов и ошибок, которые следует исправить. Поэтому некоторые ситуации в ней обязательно повторяют прошлое. Если не буквально, то в неких вариациях они явно цитируют его. «Материнская» история это предыдущая гипербиография или общая карта братства, в которой каждый его член привязан к определённому объекту внутри зодиакального круга.

Артемий Иванович крепко задумался. Он даже успел допить чай, прежде чем сформулировал свой следующий вопрос.

— А человека, который проживает гипербиографию целиком, не существует?

Аверин сверкнул улыбкой такой юной и светлой, что мир на мгновенье переместился в апрель.

— Все хотят знать, Артём, снимся ли мы бабочке или бабочка снится нам. Но никто этого точно не знает! Могу я теперь узнать, почему вас с Ромой интересует этот вопрос?

Артемий Иванович занервничал. Проблемы Вия это внутренние проблемы Чёрного братства. Рассказывать всем, что у Ромы Шойфета теперь есть бестолковый куратор, который, чтобы помочь ему, вынужден выспрашивать у чужих людей то, что наверняка знает любой литератор, совсем не хотелось. Отец за такие дела по щёчке не потреплет.

— Это интересует меня. Так получилось, что я занялся гипербиографиями и запутался.

— Запутался в чём? — встрял Радзинский. Он с искренним любопытством рассматривал младшего Рашидова, и под его взглядом Артемий Иванович чувствовал себя неуютно. С досадой на свою мучительную стеснительность он снял очки и принялся нервно тереть их салфеткой.

— В воспоминаниях. — Он нацепил очки обратно и твёрдо посмотрел Радзинскому прямо в глаза, по обыкновению складывая губы сердечком.

— Чтобы запутаться в воспоминаниях, нужно вспомнить сразу за всех, — ухмыльнулся Радзинский. И скрестил руки на своей могучей груди, снисходительно оглядывая страдающего от его внимания Артемия Ивановича.

— Викентий Сигизмундович, хватит запугивать мальчика, — Вий, который, разумеется, уже давно прислушивался к разговору, неожиданно поднырнул под стол, по-змеиному ловко выскользнул с другой стороны и плюхнулся на лавку рядом с Тёмой. — Он запутался в моих воспоминаниях. А я вспомнил сразу за всех, да.

Вий полез во внутренний карман своей кожаной куртки, которую до сих пор не снял, и вынул толстую, с трудом гнущуюся пачку листов, криво свёрнутых в трубку и скреплённых резинкой. Он небрежно бросил бумаги на стол и собственнически обнял Тёму за плечи.

Аверин потянулся к бумагам с опаской, с сомнением поглядывая на гостя. Хмурясь, снял он резинку, расправил листы. Артемий Иванович смотрел и не верил: Вий только что кинул секретнейшие бумаги на стол веером, как будто это была ставка в игре. Он даже ему, своему куратору не показал эти записи, а перед посторонним выложил.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — тихонько зашипел Артемий Иванович, краснея от гнева и беспомощно трепыхаясь в крепких виевых объятиях.

Тот ободряюще встряхнул Тёму за плечи и по-свойски чмокнул в щёчку.

— Всё хорошо, Тём. Не сомневайся.

Артемий Иванович заметил, что Бергер онемело таращится на них с другой стороны стола, явно себе не веря. Под этим взглядом Тёма мысленно сгорел от стыда и пеплом осыпался на пол.

— Что там? — еле слышно прошептал он, уже смирившись с тем, что дурак и выглядит по-дурацки. — Или мне не положено это знать?

— Можешь почитать. — Вий опалил тёмино ухо таким интимным вздохом и так жадно огладил при этом колено, будто предлагал отсосать ему под столом, пока остальным не до них.

Аверин как раз отложил первый лист в сторону и Артемий Иванович вцепился в эту страничку дрожащей рукой, опасаясь, что Вий прочтёт его мысли и примет их за пожелание.

«Уютная осень, слаженная из шороха и канареечной желтизны. Тротуары под клёнами устланы листвяным пёстрым ситцем. Мостовая горбатится спиною чудо-юдо морского. Непонятно, кончается город за крутым спуском или и дальше ныряет холмистыми улицами до самого горизонта.

Дождь не пролился, распылился в воздухе. Вокруг фонаря дрожит светлый нимб. Вечерняя свежесть легко просачивается под шерстяной, но всё равно лёгкий жакет. А вспоминается, что под рясу — такую же тонкую и холодную. Во снах всегда так телесно переживается любая мелочь!

О, сны бывают живее жизни! Сны о прошлом, о несбывшемся и будущем. Прошлое не тревожит меня несделанным. Оно полностью прожито и давно завершилось. Мир ловил меня, но не поймал. Поймало сердце — чужая страсть. Так бывает — эпоха прошла, но вдруг является какой-нибудь последыш почти ушедшего века и отчаянно мечется, не узнавая своего времени. Нет тех обстоятельств, людей и идей, которых он ждал, а всё новое ему не мило и чуждо. И не будет ему счастья, пока не отыграет он свою драму, пусть даже в нелепых с точки зрения зрителей декорациях.

И вот я снова живу то, что уже прожито, чтобы пустить в свой сон того, кто жгучим своим желанием удержал его на краю вечности. Только жду я напрасно. Пылкое сердце заворожило своею страстью многих, затянуло их каким-то чудом уже в свой собственный сон. И мне там почему-то нет места. И вот я сновижу несбывшееся, в недрах которого несостоявшееся обрастает плотью будущего. Ибо оно было обещано и теперь должно осуществиться, хотим мы того или нет. «Если некто просит тебя пройти с ним поприще, пройди с ним два». Теперь я знаю, что это значит.

Господин Розенберг любезно согласился встретиться со мной. Он разводит руками и щурится задумчиво на маслянистую чёрную Волгу, в которой поплавками качаются отражения фонарей нижней набережной.

Розенберг бойко говорит по-французски. Иногда я не успеваю за его речью — всё-таки мой язык слишком книжный.

— Даже не знаю, что вам предложить в качестве компенсации. Случай, конечно, дикий.

Его клетчатый костюм и светлое пальто затушёваны сумерками, но Розенберг даже в жестах и позах обнаруживает себя франтом. И это не может скрыть никакая ночь.

— Вы готовы вернуться и повторить попытку?

Я отрицательно качаю головой. Не хочу. Знаю, что вид у меня у меня равнодушный и сонный. В своём скромном ношеном платье я выгляжу наверное действительно уставшей от жизни, потому что Розенберг бросает на меня полный искреннего сочувствия взгляд.

— Мы что-нибудь придумаем, — утешает он меня. — Но в любом случае надо создать воспоминание. Вы должны встретиться, чтобы в следующей жизни он мог вас узнать. Возможно, проблема в том, что изначально его симпатия была заочной.

Я смотрю на Розенберга с немым укором. Я знаю, что если продолжать многозначительно молчать, он сам найдёт выход. Он моложе всех нас, но искренне считает себя самым ценным. У него хитровывернутый ум, который порождает гениальные в своей чудовищности сюжеты. Надо просто дать ему подумать. Молчать и всем своим скорбным видом показывать, как ты устала и как тебе тяжело.

— Может, согласитесь вернуться и попробовать ещё раз? — По его тону понятно, что спрашивает просто для соблюдения протокола. Видно, что в голове его уже родилась какая-то дичайшая комбинация, которая безумно нравится ему самому.

Мотаю головой, напряжённой мимикой изображая ужас от этой идеи.

— Хорошо… — Заметно, что Розенберг мысленно уже не здесь — прокручивает в голове свежесочинённый увлекательный сюжет. Глаза горят, вся его фигура искрит вдохновением, вытянулся от внутреннего напряжения в струнку. Кажется, сейчас взмахнёт руками и полетит над водой. Над этим нечеловеческих масштабов речным простором в том месте, где сливаются Ока и Волга. — Вот что я могу предложить: чтобы и не возвращаться, и соблюсти договор, нужно найти того, кто согласится в следующий раз взять вас на борт. Понимаете?

Киваю. Стараюсь смотреть недоверчиво, но с надеждой.

— Я что-то должна предложить взамен?

— Договоримся. — Розенберг лучится безудержным счастьем и позитивом. — Сложность в другом: тех же самых людей привязать к карте не удастся. Они все уже будут жить иное, новое. Поэтому их функции тоже придётся распределить между участниками карты благодетеля.

Не выдерживаю роли и на секунду позволяю пыхнуть жаром своему внутреннему огню.

— И кто-то на это пойдёт?

Розенберг понимающе усмехается, наблюдая, как я снова пытаюсь словно вуалью прикрыться безучастием и скорбью.

— Это уже мои трудности. — Он снова отворачивается к остро пахнущей свежестью реке. — А Россия мне нравится. Только нужно тут немного… прибраться.

— Вы собираетесь переместить орден сюда? Из-за меня?!

— Скажем так: вы натолкнули меня на очень удачную мысль. Не все оценят, но каждый получит шикарную встряску. Нельзя быть благополучным уранистом. Это нонсенс!».

Артемий Иванович озадаченно пялился на листок, даже не пытаясь придать своему лицу интеллектуальный вид.

— Розенберг? — произнёс он в никуда. — Я правильно понимаю, что это Розен и Бергер в одном флаконе?

Все одновременно уставились на несчастного Кирилла, который краснел пятнами и вжимал голову в плечи.

— Покайся, Кирюха, тебе скидка выйдет! — звучным баритоном патетически возопил Радзинский. И состроил приличествующую случаю постную физиономию.

— Я… я не знаю ничего! — возмутился Бергер, в приступе неловкости едва не смахнув на пол чашку.

— Ты же ключ! — ехидно напомнил Вий.

— Для тебя, — вынужден был согласиться Бергер, нервно поправляя за дужку очки. — Но это не твоя карта! Как такое вообще могло случиться, что ты вспомнил что-то не своё? Я не понимаю ничего.

— А я всегда говорил, что Ромашка наш — способный сукин сын! Вот не зря я его усыновил!

— Что, простите?! — напрягся Артемий Иванович. Эти слова заставили шестерёнки в его голове крутиться быстрее. Пазл щёлкнул последней вставшей на место деталью и сложился. Теперь Артемий Иванович смотрел на Вия другими глазами. — Вы серьёзно или это просто недоступная пониманию непосвящённого шутка? — на всякий случай уточнил он.

— Разве такими вещами шутят? — Радзинский с укором покачал головой. И с отеческой лаской перевёл взгляд на Вия (вот ведь артист!). — Ромашечка, хоть и не наш оказался, но мы его любим. Правда, Коль? — Он игриво ткнул в бок Аверина, который продолжал читать мятую виеву рукопись.

— Ага, — кисло согласился Аверин, не отрываясь от чтения. — Обожаем.

— Так он ваш официальный наследник? — продолжал допытываться Артемий Иванович.

— Наследник, — насмешливо подтвердил Радзинский. И картинно тряхнул своей львиной гривой (вот ведь пижон!). — Официальный.

— Ясно. — Артемий Иванович сцепил пальцы в замок и поник головой. — Мог бы и сказать, — сдержанно попенял он Вию. — Отец знает?

Вий притянул к себе его взгляд (чёрт знает, как он сумел!) и веско произнёс:

— Ты из Семёныча идиота не делай, Тём.

— Ничего не понятно, но очень интересно, — пробормотал Аверин, переворачивая очередную страницу. — Так какая помощь вам всё-таки требуется?

— Нам нужно в приватной обстановке расспросить Германа Розена об упомянутых в рукописи событиях, — чинно отозвался Вий. — Небольшое интервью. Вы бы пригласили его к себе, а там, глядишь, я уговорил бы его и к нам заглянуть.

Аверин на секунду замер, пристально разглядывая Вия, и снова вернулся к чтению.

— Похищение, удержание и пытки — это статья, Рома.

— А кто говорит о похищении и пытках? — также драматично, как до этого Радзинский, оскорбился Вий. — Просто поговорить… без свидетелей… Я могу вам и повод для приглашения подкинуть!

Аверин снова глянул на Вия неодобрительно, а Тёму, которого по-прежнему нагло тискал Вий, окинул сочувственным взглядом.

— Зачем тебе Розен? Всё у тебя, Рома, как всегда есть, но ты вечно думаешь не тем местом и разводишь африканские страсти вместо того, чтобы заниматься делом. Вот ключ, вот хранитель, — он показал сначала на Бергера, потом на Артемия Ивановича. — Осталось только ларчик открыть.

Вий не ответил. Только внимательно посмотрел на Аверина поверх тёминой головы, целуя расстроенного недавними открытиями Артемия Ивановича в макушку.

— Страшно представить, — довольно улыбаясь, пробасил Радзинский, — как ты, Ромашечка, будешь вскрывать этим ключом вот этот сейф.

— Я в этом участвовать не буду! — багровея от возмущения, истерически крикнул Бергер.

— В чём не будешь? — зловеще поинтересовался Вий, прижимая тёмину голову к своей груди. Тот прикрыл глаза, чтобы хоть так отгородиться от позора, и медленно умирал в этих публичных объятиях от стыда.

— В порнографии этой!

— А кто тебе предлагает? — зло прищурился Вий.

Бергеровы щёки стали уже свекольного цвета. Он вскочил, намереваясь скрыться, но Радзинский ловко схватил его за руку и заставил сесть обратно.

— Между прочим, если бы не ты, я бы в таком дерьме не оказался! — ядовито прошипел Вий. — Это же ты стукнул Розену про мои проблемы! Тёмушка вон к папе почему-то не побежал. — Артемий Иванович дрогнул и попытался отстраниться, но Вий настойчиво придержал его и успокаивающе погладил по голове, которую уложил обратно к себе на плечо. — Благодаря тебе я теперь под надзором.

— Тебе там самое место! — мстительно заявил Бергер. — Тебя с самого начала нужно было в смирительной рубашке держать. Я столько сил на тебя потратил, а ты!..

— Что — я? — раздражённо поинтересовался Вий.

— А ты всё сводишь к генитальной теме!

Радзинский расхохотался, всхлипывая и мотая головой. Аверин покосился на него с укором, но ничего не сказал.

— Может, дело в тебе? — ядовито пропел Вий. — Может, это тебе хочется, чтобы тебя подомогались, а ты бы поломался?

— Рома, пожалуйста! — взмолился Артемий Иванович, выпутываясь, наконец из душных виевых объятий. — Ближе к делу! Что мы должны сделать? Какой ещё ларчик открыть?

— Расскажете? — Вий перевёл вопросительный взгляд с Аверина на Радзинского и обратно.

Аверин развёл руками.

— Рады бы, да не знаем. Мы сочиняем только тех, кто сам пришёл к нам. Потому что эти люди достигли порога, и мы можем изменить их жизнь в пределах их карты. Наше дело — настоящее и будущее, прошлым мы не занимаемся.

— Зато у нас есть ключ! — ехидно напомнил Радзинский. И похлопал Бергера по плечу. — Можем сдать ненадолго в аренду.

Бергер вскинулся возмущённо, но заметив ухмылку Радзинского, решил больше себя дураком не выставлять и промолчал.

— Да? И сколько просите? Ключик-то из ценных металлов? Или так, ширпотреб? — Вий, конечно же, не упустил случая поиздеваться над Бергером.

— Главное, чтобы к замочку подходил, — в тон ему ответил Радзинский. — А цена сходная — услуга за услугу. Иди сюда, на ушко шепну.

Заинтригованный Вий протиснулся мимо Аверина и склонился к Радзинскому.

— Ни хрена себе! — воскликнул он, выпрямляясь. И тут же протянул Радзинскому руку. — Согласен.

Глава 22

— Что ты ему пообещал? — строго спросил Артемий Иванович, как только они с Вием остались наедине.

Случилось это в огороде, куда Радзинский послал гостей надёргать зелени для салата. Артемий Иванович был от этого поручения не в восторге, но ухватился за возможность допросить Вия без свидетелей. Втягивая мёрзнущие руки в рукава, он аккуратно ступал между грядок, стараясь не пачкать землёй и так уже убитые походом по полям туфли.

— Не бери в голову, Тём, — снисходительно отмахнулся от него Вий. Он бросил в корзинку пучок лука и огляделся в поисках остальной травы. — Это сельдерей что ли? — Он отщипнул резной листик, пожевал, сплюнул. — Ну его! Он, конечно, полезный, но не особо вкусный. Или ты любишь? — вопросительно глянул он на Тёму.

— Ты мне голову не морочь. — В голосе Артемия Ивановича появились стальные ноты. — Ты ещё должен мне объяснение насчёт своего статуса. Наследник Радзинского! Ничего себе новость! Ты же сказал, что Сыны избавились от тебя, когда поняли, что им нужен только Бергер.

— А перед этим объявили наследником. Я сам не думал, что это всё ещё в силе. — Вий уложил в корзинку пышный пучок укропа и потряс перемазанными мокрой землёй руками. Огляделся снова, примерился и перепрыгнул, едва не поскользнувшись, на другую межу, поближе к кудрявым кустикам салата, щедро осыпанным стекляшками дождевой мороси. — Радзинский вполне мог усыновить меня шутейно. Он, знаешь ли, такой балагур, такой затейник! — Вий послал Тёме дежурную американскую улыбку. — Хотя я помню, что Бергер тогда весьма драматично предсказывал слияние двух линий и разоблачал планы патрона через меня прибрать к рукам восточное братство.

Артемий Иванович нервно поправил сбрызнутые дождём очки. Это было очень похоже на отца. Позволить чужим кураторам «ошибиться» и забрать к себе юного «чёрного» Шойфета, чтобы он стал своим в восточном братстве и смог вернуться туда через двадцать лет с целью дерзкого рейдерского захвата — это было вполне по-рашидовски.

— Это ужасно, Ром. — Голос Артемия Ивановича дрогнул. — Ты же понимаешь, что так нельзя…

— А как можно, мой благородный мышонок? — Во взгляде Вия вспыхнуло издевательское восхищение. Он подошёл поближе и, не глядя, швырнул в корзину пружинисто приземлившийся на кучу зелени салат. — Наплевать на устав, по которому Орден сопровождает только частные задачи, и в промышленных масштабах корректировать карты таким образом, чтобы их обладатели становились общественно значимыми личностями — так можно? Связать потом все эти карты между собой, чтобы творить через них историю, можно? Ты не участвовал в этом, Тём?

Артемий Иванович взгляда не отвёл, но смотрел затравленно и виновато. По молодости он ещё спорил с отцом о неэтичности подобных проектов. Потом просто закрывал глаза на эту сторону деятельности родного чёрного братства. Теперь он вполне проникся масштабом задачи и готов был признать, что в некоторых случаях подобные манипуляции и оправданы, и разумны. Что они служат благу человечества. Он не совсем понимал, как отец в принципе мог править и связывать чужие карты, ведь он же… ас? Хотя, если учитывать, что отец ещё и прошлое своё во всех подробностях помнил, то ответ напрашивался сам собой. Не мог Артемий Иванович не знать и о давнем конфликте с литераторами по этому поводу, которые считали, что в историю вмешиваться преступно, потому что её пишем не мы и не здесь. «А они и там», — с иронией добавлял всегда отец.

— Я ненавижу людей, Тём, — снова заговорил Вий, настойчиво гипнотизируя Артемия Ивановича своим жутким тяжёлым взглядом. — Честно и искренне ненавижу. Но в то же самое время мне их ужасно жаль. Я хочу им помочь, чтобы они не были такими невыносимо жалкими. Хочу загнать их в нужную колею, по которой они доползут к простору и свету. Неважно чем загнать: пинками, угрозами, электрошоком или обманом. В этом есть доля разумного эгоизма. Потому что я часть вселенского организма. И я хочу, чтобы организм этот был здоров. И не по грязи бы меня валял, а уверенно и бережно устремлял к совершенству.

Артемий Иванович в замешательстве шмыгнул покрасневшим от холода носом и потянул из кармана платок, чтобы вдумчиво им утереться.

— Если ты ещё не понял, то речь о религии, Тём, — снисходительно подсказал Вий. — Мы с твоим отцом очень религиозные люди! — Он коротко расхохотался и пару раз всхрюкнул в рукав, которым прикрылся от сурового тёминого взгляда. — В общем, если я что-то делаю, то не для себя. Надеюсь, теперь ты понимаешь, что, о чём бы я ни договорился с Радзинским, и братству, и твоему отцу это только на руку.

— А Радзинскому и Аверину? — всё ещё неодобрительно поинтересовался Артемий Иванович. — Если это выгодно нам, значит, невыгодно им?

Вий отодвинул ногой корзинку, вытер руки о джинсы и достал сигаретную пачку, тускло блеснувшую буквой, тиснёную синей фольгой.

— Радзинский с Авериным по сути занимаются тем же, чем и мы. Только специфика их интересов поуже и поэлитарней. Им плевать на человечество. Они пестуют идею исключительно личного духовного роста. Для тех, кто «дозрел», «достиг порога». И если ты непредвзято посмотришь на ситуацию, Тём, ты вынужден будешь признать, что их обособленное от нас существование внутренне нелогично. Они должны быть с нами, работать на нашу общую задачу. Им самим тогда станет проще, потому что не надо будет думать о внешнем. Ведь мы же освободим их от всех хлопот. Уверяю тебя, мы будем их любить, ценить и заслуженно именовать элитой нашего братства. Так что все противоречия тут только мнимые. Мы намного ближе друг другу, чем кажется. Поэтому я считаю их своими, считаю нашими братьями. А это значит, что наша выгода это и их выгода. Понимаешь?

Вий вдруг передумал курить, спрятал сигареты в карман и подошёл очень, очень близко — так, что дыхание его щекотно коснулось лица. Он скользнул зачарованным взглядом по тёминым губам, согнутым пальцем осторожно, чтобы не испачкать землёй, погладил Тёму по щеке. — Ты любить-то меня не передумал? — интимно понизив голос, неожиданно спросил он.

Парализованный виевым чувственным гипнозом, Тёма сумел только хрипло прошептать «нет» практически ему в губы, потому что Вий уже наклонился, чтобы поцеловать. И оказалось, что рот у него неожиданно горячий, и руки тёплые. Так что Тёма распластелинился и даже забылся, хотя обычно на чужой и потенциально опасной территории расслабиться не мог. Они целовались в каком-то параллельном мире, на краю земли. Дальше были только дикие, непролазные леса с зубрами, медведями, рысями и зловеще ухающими совами. Там была территория сказки. По нехоженым тропам шныряла нечисть, а в самой глуши, у границы болот, поджав под себя мосластые курьи ножки, дремала избушка Бабы Яги, давно уже не чуявшей человечьего запаха.

Артемий Иванович внезапно сообразил, что впервые думает не стихами, а, хоть и художественной, но прозой. Эта мысль отрезвила его своей странностью. Он вздрогнул и отстранился.

— Так о чём вы договорились с Радзинским? — облизываясь, хмуро припомнил он.

— Всё-таки гены не спрячешь, — делая вид, что любуется тёминым гневом, с умилением сказал Вий. — Рашидовская порода…

— О чём? — упрямо допытывался Артемий Иванович. Ему было обидно, что позволил сбить себя с толку самым банальным способом из всех возможных.

Конечно, опасным он при этом не выглядел. Но властность таки проклёвывалась. Чувствовалось некое тяжёлое ядро, которое создавало силовое поле, притягивающее и подавляющее собеседника. Другое дело, что обычно вся эта сила была направлена внутрь. Лишь изредка прорывалась она наружу, отливаясь в убийственные, как пули, слова. В эти моменты Вий Тёмушку боготворил. Именно такого Тёму он хотел и любил. Но где тот Тёма?

Эти мысли омрачили виево настроение. Он поскучнел и выпустил Тёму из объятий, вздыхая.

— Я пообещал ему украсть одну вещь. У нашего общего знакомого.

— Что?! Это, по-твоему, нормально? — Артемий Иванович задышал припадочно и сразу все взрослые слова растерял. — Так… нечестно! — пролепетал он беспомощно. Сдёрнул очки, поглядел на забрызганные стёкла и нацепил их обратно, так и не протерев.

— Только не говори, что считал меня честным, — усмехнулся Вий и снова потянул к Тёме руки. — Ты ведь слишком хорошо понимаешь, что папа мне ещё и не такое поручает. Да?

Артемий Иванович шагнул назад.

— Могу только догадываться.

Вий вздохнул и глянул на непреклонного Артемия Ивановича исподлобья.

— Мышуня, ты ведь понимаешь, что с такой нежной и трепетной душой наследником нашего патрона можешь стать вовсе не ты?

— А кто? Ты? — Артемий Иванович спросил это спокойным тоном, хотя сердце его забилось как перед рискованным прыжком чуть ли ни в горле.

Вий молчал слишком долго. С лицом его стремительно происходила та же метаморфоза, что уже поразила однажды Артемия Ивановича: жизнь зримо уходила из него, интерес, страсть — всё то, что делало Вия притягательным, превращалось в мёртвую маску, трескалось и осыпалось. Взгляд погас. Вий стал казаться очень старым, очень уставшим и ещё более зловещим, чем всегда, в своём равнодушии колдуном.

— Тём, что бы ты выбрал: умереть или стать таким как все?

Это был дикий вопрос. Отвечать на него явно не следовало. Нужно было развернуться и убежать. Причём направиться в город, в родную контору — пешком, на попутках, главное, чтобы подальше отсюда и побыстрей. Странным образом в этом мысленном бегстве содержался однозначный ответ. Что такое он, Тёма, без отца, без архива, без братства? Как безо всего этого жить? Зачем? Поэтому Артемий Иванович треснувшим голосом выговорил:

— Я давно уже выбрал. — «Когда выбрал Жана», — мысленно добавил он.

— Верно. Не забывай этого, Тём. И мир всегда будет разноцветным. И всему будет место и оправдание.

Вий хладнокровно следил за тёмушкиными душевными метаниями. Он прекрасно знал, что романтичному Тёме претила папина беспринципность, и «справедливость» было тем волшебным словом, которое включало у Тёмы протестный сценарий. Не единожды Вий дёргал за эту ниточку, поощряя Тёму молчаливо саботировать папины распоряжения. Но он также знал, что Тёма конформист, и умеет себя убедить в том, что папа свят, а значит, прав. Поэтому не сильно беспокоился за тёмину психику, признаваясь в преступном и заставляя принять это как должное.

Артемий Иванович в этот момент думал совсем о другом. Он чувствовал себя оглушённым. Как человек, которого вырыли из-под обломков. Он почему-то зациклился на страшной мысли, не значил ли его ответ, что он только что выбрал смерть? И что за этим последует? Почему он не промолчал? Зачем ответил?

— Что ты должен украсть? — бесцветно поинтересовался он у стряхнувшего динозаврий облик Вия.

Тот неожиданно рассмеялся.

— Не бойся, Тём. Это совсем не та кража, ради которой нужно лезть в форточку или вскрывать сейфы. Этого предмета нет в реальности. Но он есть там, куда может отвести нас Бергер.

— Нас? — Тёма немного ожил. — Я тоже смогу с вами пойти?

— Вот сейчас и узнаем. — Вий прищурился, наблюдая чьё-то приближение за тёминой спиной. Он резко сграбастал Тёму одной рукой и крепко прижал к своему жёсткому пружинистому телу.

Артемий Иванович слишком ярко вспомнил, как ощущается это змеиное гибкое тело без одежды. Усилием воли он заставил себя смириться с тем, что хочет Вия и даже сам его робко приобнял за плечо — спрятал под мягкий кожаный воротник пальцы. Он уже догадался, что сейчас услышит голос Бергера. Извернулся, чтобы поглядеть на дорожку. В паре шагов от них в самом деле стоял Кирилл. Он как-то нормально, серьёзно, без истерических ноток или вежливой ненависти предложил:

— Поговорим?

И поправил очки. Не как Артемий Иванович — пальцем по переносице, а взявшись двумя пальцами за оправу.

Вий огляделся в поисках места, где они могли бы присесть, и потянул Тёму за собой к беседке под старой высокой елью. Там оказалось сухо, пахло деревом, хвоей и дождём. На некрашеном столе шуршали на ветру засохшие ромашки, воткнутые кем-то в щель между серыми досками.

Вий усадил Тёму с подветренной стороны, а сам сел напротив, подняв воротник и сунув руки в карманы. Вальяжно вытянул ноги под столом, выудил из пачки сигарету, прикурил. Бергер сел рядом с Тёмой. Он тоже не хотел дышать дымом.

— Говори. — Вий затянулся так, что чуть ли не половина сигареты осыпалась пеплом после этой затяжки. Он жадно разглядывал едва ли не впервые сидевших перед ним бок о бок двойников и с удивлением понимал, что не так уж они и похожи.

— Я хочу сам посмотреть на этого Розенберга, — сразу признался Бергер. — Я бы решил, что ты его просто придумал, если бы не странный ответ на твой прошлый вопрос.

— Ты про то двойное дело, где вы с Розеном под одной обложкой?

— Про него, — вздохнул Бергер. Он оглянулся на Тёму. — Готов? — Дождался решительного кивка. — Если потеряешься, зови папу. Он тебя отовсюду достанет.

Тёму согрело это утверждение. Он скромно потупился, а когда поднял взгляд, увидел заваленный гранками стол. Из-под кипы бумаг, исчерканных правкой, торчал уголок брошюры. Тёма потянул за него и на свет показался голубой символ Урана на желтоватой картонной обложке. «Жан, — с нежностью произнёс про себя Тёма, — Жан». Он запрятал брошюру обратно и, дрогнув, вскинулся на стук входной двери. Перед ним стояли два незнакомых господина: высокий, в пижонском клетчатом костюме и светлом пальто блондин, с холодным как у мраморных ангелов взглядом, и смуглый горбоносый прелат — длинный и тонкий как змея и столь же очевидно опасный. Блондин, смеясь, принялся встряхивать зонт и стягивать карамельного цвета перчатки. За всей этой суетой он умело скрывал свою льдистую сущность. Вся его живость была колкой и жгучей, как попавший в рукав снег, который искрится на солнце и радует глаз, но под лупой превращается в горку мёртвых кристаллов.

— Вы к мистеру Смиту? — Тёма почтительно привстал из-за стола. — Он будет после обеда.

Прелат смотрел на него как-то жутко: ощупывал взглядом почти осязаемо, жадно изучал лицо, как будто наглядеться не мог после долгой разлуки. Пока его беспричинно радостный спутник оживлённо ахал по поводу неудачного визита, он подошёл неприлично близко и цепкими пальцами ухватил Тёму за подбородок.

— Как тебя зовут, мальчик? — Голос у прелата был глухой и негромкий. Наверняка в его присутствии все почтительно замолкали и ловили каждое его слово.

— Том. — Тёма старался не моргать и не дышать, понимая, что взгляд отводить нельзя и пытаться освободиться тоже не стоит.

— Томас, — повторил за ним прелат. — Фома, именуемый близнец.

— У меня нет братьев… — начал было Тёма, но прелат неодобрительно покачал головой и желание говорить снова пропало.

— Том, — душевно произнёс прелат, поглаживая пальцем уголок губ мальчика, — Мистер Смит должен был оставить для меня одну книжицу. С голубым рогатым кружком на обложке. Ты знаешь где она?

Тёма всего на мгновенье метнулся взглядом к уголку брошюры, надёжно спрятанной под ворохом бумаг, но этого движения хватило, чтобы прелат заметил и выхватил книжечку из-под завала. Он, не вглядываясь, словно колоду карт отщёлкал страницы пальцем и спрятал брошюру в карман своего чёрного пальто.

— Спасибо, Том. Передай мистеру Смиту мою благодарность. А это тебе. — Он стряхнул с руки чёрные агатовые чётки и сам обмотал их вокруг тоненького тёминого запястья. — До встречи, мой милый. — Священник погладил мальчика по голове и неожиданно нежно приложился губами к его лбу.

Тёма долго глядел на закрывшуюся за посетителями дверь и всё не решался сесть обратно на стул. Он робко коснулся тяжёлых чёток, тряхнул ими. Круглые бусины глухо стукнулись друг о друга, серебряный крестик тускло блеснул пасмурной каплей. И вдруг руку выкрутило, словно запястье стянули раскалённым жгутом. Тёма попытался крикнуть и проснулся.

Запястье сжимал Вий — очень сильно, до синяков. Другой рукой он лупил Тёму по щекам. За плечом его стоял Бергер и, морщась после каждого удара, уговаривал:

— Хватит, Ром! Хватит! Ну?

— Вернулся? — Вий рывком потянул Тёму на себя, помогая сесть, и принялся обцеловывать и оглаживать горящие от пощёчин тёмины щёки.

Бергер деликатно отвернулся.

— Какой ты у меня, оказывается, чудесный мышонок, — бормотал Вий, поглаживая уголок тёминых губ.

До Тёмы наконец медленно начало доходить. Он скосил глаза и убедился, что из кармана виевой куртки торчит старая брошюра, потрёпанная так изрядно, будто ей уже не меньше ста лет.

— Вы с Радзинским в расчёте? — Тёма с досадой отметил, что задушено и беспомощно мямлит, хотя следовало бы строго и холодно потребовать ответа. Ведь получается, что заказанную Радзинским вещь Вий украл у него.

— Скажем так, аренду мы оплатили, — улыбнулся душевно Вий. — А с Кириллом Александровичем ещё не закончили. Надо бы получше рассмотреть герра Розенберга. И я бы не отказался снова встретиться с милым мальчиком по имени Том.

— Педофил, — беззлобно огрызнулся Артемий Иванович. Он слишком устал, чтобы устраивать сцены.

Вий улыбнулся непривычно широко, обнажая подозрительно белые для курильщика зубы.

— Зато твой Жан явно образец добродетели. Лично я бы перед таким влюблённым мышонком не устоял!

Глава 23

— Том, где устав? — Джон Смит перевернул всё на своём столе и даже содержимое ящиков вытряхнул и перебрал. — Такая тонкая книжечка. Не типографской печати, а на пишущей машинке отпечатанная…

Том поднял голову, отрываясь от чтения упоительного Гомера, и с тревогой понаблюдал, как Смит высовывает голову в окно и жадно дышит, охлаждая свою пылающую после суетных поисков физиономию.

— Её же забрал господин прелат. Вы сами велели отдать. — И быстро добавил, замечая, как насторожился его благодетель. — Так он сказал.

— Какой ещё прелат? — Смит слишком энергично опустил раму, так что стёкла опасно задребезжали.

— Мне показалось, что он испанец, — старательно припомнил мальчик. — У него чёрные волосы и орлиный нос. С ним ещё был мистер Розенберг. Вот, — он задрал повыше руку с намотанными на запястье чётками, — он подарил мне это. Священник, — на всякий случай пояснил Том.

Смит схватил тоненькую мальчишечью лапку и, близоруко прищурившись, подтянул поближе к своему лицу.

— Розарий? Это и впрямь был католик. Говоришь, с ним был Герберт?

Том закивал, прижимая освобождённую от захвата руку к груди и любовно поправляя ряды бусин.

— Ладно. Хорошо, если так.

Смит задумался. С того момента, когда он узнал про Орден уранистов и разыскал их, прошло уже три года. Уранисты приняли его к себе, они учили Джона, но только сейчас он понял, что не участвовал в жизни Ордена никак. Ведь не обучением же любопытных журналистов они в самом деле занимаются! Пропажа брошюрки, с которой всё началось, словно напомнила ему об этом, возвращая к исходной точке. Джон давно уже вызубрил устав наизусть, но только сейчас сообразил, что ни про школы, ни про учителей там не было ни слова. Орден был создан и существовал для того, чтобы помогать братьям выполнять их жизненные задачи. О каких задачах шла речь? И где эти братья?

— Пойдём-ка, съедим по куску пирога, Томми, — тяжко вздохнул Смит. — Что ты читаешь?

— Илиаду, — торжественно, с придыханием сообщил Том, показывая ему обложку. В глазах мальчика полыхнул маньяческий огонь.

Смит пожал плечами и пошёл надевать пальто.

— Слог у Гомера по нынешним временам тяжеловат. — Он, пыхтя, пропихнул себя в рукава и взялся за шляпу. — Даже странно, что тебе такое нравится.

— Неважно, каким языком и каким слогом написана книга, — отрешённо, как будто в трансе, ответил Том. — Важно, какое знание она хранит.

— Знание? — Смит глянул в окно, чтобы понять, нужно ли брать зонтик. — У Гомера можно узнать лишь о живших в незапамятные времена ахейских вождях и их войнах. Одевайся, Том, я ужасно голоден. Книгу можешь взять с собой, если хочешь.

— Он ещё говорит о богах. — Том послушно поднялся и пошёл надевать свою курточку. — О богах, которые участвуют в жизни людей и определяют ход событий. О Юпитере, Венере и Марсе…

Смита словно тряхнула гигантская рука: зубы клацнули и мозги встали на место. Он вырос на античных мифах, зубрил вместе со всеми куски классических текстов, но только сейчас, благодаря не имеющему систематического образования мальчишке, сообразил, что все эти греческие боги просто символ. А истории из их жизни — зашифрованные астрологические сообщения. У Джона даже сердце заныло, так захотелось немедленно сесть в библиотеке, обложиться античными мифами и проверить свою догадку, перевести хотя бы одну историю языком гороскопа, всё подсчитать и проверить.

— Томми! Ты не представляешь, какую важную вещь ты сейчас сказал! С меня пирожное. — Смит уважительно поправил мальчику воротник, а потом в порыве великодушия забрал у него шарф и обмотал ему вокруг шеи. — Тебе бы учиться, парень. — Он, вздыхая, похлопал мальчика по плечу.

— Я бы хотел, — грустно откликнулся Том, опуская глаза. — Очень хотел бы.

========== Глава 24 ==========

— Луна это пупок красавицы, — страстно декламировал Бергер, — Ей нравится принимать ванну из молока. В молочном пару ей нежиться нравится, мочить в белом чёрные косы и пенные в небо сдувать облака. Ловить золотых в молоке рыбок — стремительно гибок зигзаг их спин и хвоста паутина скользит невинно охристой глиной в молочных глубинах, где капризная скрыта её нагота. Луне тепло в молоке и за облаками, ей хорошо без нас, а не с нами — не очень-то мы ей нужны. А может быть, нет никакой Луны. Нет и никогда не было — просто дырка в небе, через которую мы кому-то видны.

— И это всё, что он по твоей просьбе записал? По моим наблюдениям, Тёмушка думает стихами всякий раз, как возникает просвет между делами. — Вий ожесточённо, рывками срезал картофельную кожуру — даже стихи его не умиротворили, но говорил вполголоса, потому что на лавке у печки дремал укрытый хозяйским тулупом Тёма.

— Ну, я не так давно с ним работаю. — Бергер поправил очки ребром ладони, и продолжил тереть щёткой овощи, облепленные комьями земли. — И в основном мы как раз таки завалены делами по самую маковку, так что на стихи времени не остаётся. — Кирилл выудил из зачернённой землёй воды толстенькую морковку и отколупнул налипшие на неё куски чернозёма.

— Как ты вообще там оказался? При Рашидовском сыне, в стане врага… — Вий кинул очищенный клубень в тазик с чистой водой.

— Рашидов и попросил.

— Радзинского?

— Да.

— И ты согласился?

— Как видишь, — максимально ехидно выцедил Бергер.

Вий обмахнул его снисходительным взглядом и продолжил скрести картошку.

— Тебя ничего не смутило в сегодняшнем приключении? Раньше мы всегда оставались собой.

— Оставались. Когда ходили по твоим старым картам, то есть по мирам сугубо символическим. Но когда ты вспоминал дона Висенте (без моей помощи, заметь!), ты в этих воспоминаниях становился им.

— Тогда понятно, почему в этот раз ты был Розенбергом.

— Я не Розенберг.

— Правильно. Ты только половина Розенберга. Но там ты был им. Целиком. Поверь, я видел именно этого человека, когда писал.

— Я не Розенберг! Если хочешь, могу рассказать все свои жизни с первой до последней!

Виев лик расцвёл ядовитой аспидной радостью.

— Да, лапочка, конечно хочу. Рассказывай.

— Но ты тоже расскажешь! — Бергер немедленно загорелся этой идеей: и взглядом, и голосом, и струнным натяжением тела внутренний огонь обозначил. Бросил и щётку, и оттираемую картофелину. — Только надо Артёма разбудить. Если будут расхождения между устной версией и архивными записями, он сразу заметит.

Вий с сожалением огладил Тёмушку взглядом, но вытер руки о лежащий возле тазика комок полотенца и подкрался к лавке. Присел на корточки, прилизал пальцами размахрившуюся чёлку.

— Тём, — шепнул он и потёрся носом о кончик тёминого носа.

Будить сладко спящего Тёму сердцу казалось предательством. Вию хотелось наоборот: беречь его, голубить и баловать. Чтобы спал подольше, ел побольше, а читал поменьше и вместо архивной пыли дышал бы свежим воздухом. Никогда прежде у Вия не было сомнений, чем пожертвовать — делом, важным для судеб человечества, или чьим-то покоем. Тёма оказался особенным.

— Артём, просыпайся! — бодро позвал Бергер. Голос у него был отвратительно звонкий, и Артемий Иванович сразу подскочил как от будильника.

— О, Господи! Я уснул? Извините. — Он спустил ноги с лавки, но глаза снова закрыл и тулуп потянул на себя, продолжая спать сидя.


Вий умилился. Устроился рядом, дублёнку придержал, Тёму за плечи обнял.

— Прости, что разбудил. Я не хотел, честно. Но мы тут подумали, что, если сейчас перескажем коротенько свои жизни, то сумеем найти лакуну, в которую вписался Розенберг. Но может так случиться, что мы помним одно, а в архиве записано другое. Понимаешь? Поэтому нужно, чтобы ты послушал.

— Хорошо.

Артемий Иванович зевнул и умостил голову на виевом плече так доверчиво, как никогда не делал в полном сознании. Если бы не присутствие Бергера, Вий переплавил бы своё умиление в нежный секс. Но Кирилл был тут. И он с ехидной вежливостью постучался в виеву голову как в дверь, молча напоминая: «Начинай. Только без подробностей и покороче».

Вий энергично продемонстрировал ему средний палец и обнял Тёму под жарким тулупом.

— Я, Роман Аркадьевич Князев, по матери Шойфет, по братскому прозвищу Вий, впервые явился на этой земле среди народа, который жил на реках Вавилонских задолго до всяких империй, — актёрствуя, с пафосом начал он. — Я помню тебя. — Рукой, которой обнимал Тёму за плечи, он указал на Бергера. — Мы всегда вместе росли, вместе жили и вместе умирали.

Стоило начать вспоминать, как привычные когда-то запахи, мысли и состояния дохнули на Вия из той двери, что он мысленно приоткрыл. Настройки выцвели, из обжитых мест он давно уже вырос, но тело всё равно помнило каждую историю наощупь и на вкус слишком живо. В каждой жизни были свои яркие чувственные моменты и озарения, которые теперь накатывали как штормовые волны на низенький плот, накрывали с головой и уступали место следующим. Вию стоило серьёзных усилий, чтобы удержать лицо: за пару минут на нём сменился десяток странных гримас — неуловимых как тени, но жутких для случайного зрителя, который не успел бы испугаться и просто впал бы от этого зрелища в ступор.

— Сначала я просто наблюдал — десяток жизней, может, больше. И даже тогда я не знал, но чувствовал, что делаю это не для себя. Мне всегда казалось, что кто-то за мной следит. Теперь я знаю, что не за мной, но через меня.

— Амальгама. Я же говорил, — сонно вздохнул в виеву шею Артемий Иванович. — Вы двое вместе, чтобы отражать. Но для зеркала нужно ещё стекло, нужен Сатурн. Помещение в тело — это ограничение. Вас заперли вместе в теле, ограничили этим миром, чтобы сделать из вас зеркало.

— Хочешь сказать, что мы вдвоём просто были функциями чьего-то тела? — Вий скосил глаза, чтобы взглянуть на Тёму, но увидел только румяное от жары ухо и аккуратно постриженные тонкие волосы на виске.

— Не знаю, — пробормотал Артемий Иванович, — я уже ничего не знаю.

— Лично я был отдельным телом, — встрял Бергер. — И прекрасно помню того типа, которым был Шойфет. Характером он всегда отличался едким, языком дерзким и амбициями размером с гору. Он постоянно меня пугал, потому что вечно нарывался и жутко этому радовался. Короче, как был маньяком, так им и остался.

— Подтверждаю, что с личными делами это описание совпадает, — бормотнул Артемий Иванович. — Оба были и долгое время составляли кармическую пару, пока не разделились во времена вавилонского царства.

— Да! — возбуждённо закивал Бергер. — Он сказал, что станет богом и свалил в столицу.

— Там я встретил остальных, — согласился Вий.

— Дальше можешь не продолжать, — весело подсказал Бергер. Он закончил отмывать овощи и взялся за нож, чтобы почистить оставшуюся картошку, но вовремя сообразил, что руки его слишком грязны. — Потом несколько тысячелетий одно и то же: тайные учения, злые наставники, политика, чёрная магия и дрожащая чернь вокруг, — перечислил он, пока шёл к умывальнику. — Обычно его боялись даже родители.

— Вообще-то, не всегда они были, — оскорблённо заметил Вий. В основном, чтобы очеловечить себя перед Тёмой, который уже окончательно проснулся, но продолжал кайфовать в его тёплых объятиях.

— Потому что никто не хотел иметь с тобой дела и подписывать секретный протокол, — ехидно напомнил Бергер.

— Дурачок. — Вий одарил Бергера липким взглядом полным ядовитой сладости. — Для дельной карты нужны напряжённые аспекты. А это почти всегда аховые условия жизни. А если говорить о маньяках, то больших маньяков, чем литераторы, я не знаю. Недавно встретил в конторе чувака, который решил проверить разовьётся ли сильнее правое полушарие мозга, если не иметь правой руки и всё делать левой.

— Ну и как? — заискрился интересом Бергер. — Работает?

— И кто здесь маньяк? — скривился Вий. — Ты хоть понимаешь, что, если дело выгорит, они поставят это на поток и будут всем желающим развить одно из полушарий больше, чем другое, предлагать включить в карту сюжет, по которому натив в процессе проживания карты лишается руки?

— Но если это окажется эффективно, то почему бы и нет?

Вий вложил в свой тяжёлый взгляд всё отвращение, которое испытывал в данный момент к литераторам, и уронил его на Бергера медленно и драматично.

— Что?! — пафосно возмутился Бергер. — Не вижу особой разницы между этим экспериментом и рождением посредством кесарева из чрева умершей женщины ради нужного положения в гороскопе Плутона!

— Да это когда было?! — взбесился Вий. — Тогда постоянно в родах умирали и в таком рождении не было ничего экстраординарного! Когда ты маг, приходится подбирать момент рождения потяжелей и поэкстремальней, чтобы вместиться со всей своей силой в карту. Это совсем другое, ты не находишь? Подбирать момент рождения под свои данные или дурацкие эксперименты для уточнения настройки.

— Да как бы тебе могли подобрать нужный момент, если бы настройки были не изучены и срабатывали бы вовсе не так как предполагается?! Литераторы работают и для вас, магов в первую очередь!

— Не надо называть нас магами, — зловеще прошипел Вий.

— Да ты сам…

Тут уж не выдержал Артемий Иванович. Сел прямо, стряхнул с плеч тулуп и сунул его Вию в руки.

— Слушайте, вы всегда так общаетесь? Это же с ума можно сойти. Очень напоминает твои пикировки с Розеном, — добавил он уже лично для Вия.

— Вот! — с отвращением признал Вий. — Я и говорю, что Розенберг это их общая суть: Розена и Бергера. А Кирюша взялся мне доказывать, что он не такой и никаких Розенбергов не знает. Но ведь ты тоже видел, что Розенбергом был он? Так, Тём?

— Пожалуй, что так, — честно признал Артемий Иванович, с сожалением глядя на Кирилла.

— Но это не моя жизнь! — возмутился, краснея от гнева Бергер. — И не твоя! — он ткнул ножом в сторону Вия. — Ты помнишь себя этим безымянным прелатом?

Вий вынужден был согласиться, что не помнит.

— Рассказывай тогда, что помнишь сам. Чем занимался ты, пока я жертвовал собой на благо оккультизма?

— А я, мой дорогой друг, всё это время держался тех, кто знал, что мы и так боги, и сыны Всевышнего все мы.

— Короче, ты был душкой, лучшей овечкой в стаде и жил исключительно по заповедям, — желчно подытожил Вий.

— Именно! И ты решил, что овечка сгодится для жертвоприношения!

— Я так понимаю, что речь зашла уже о доне Висенте? Притормозите на этом моменте, пожалуйста. Похоже, именно с него начинается путаница, — серьёзно как учитель в младшей школе рассудительно сказал Артемий Иванович. — Где мои очки? — заморгал он.

— У меня. — Вий выудил из нагрудного кармана окуляры и аккуратно водрузил их Тёме на нос.

— Спасибо. — Артемий Иванович всё никак не мог привыкнуть к виевой тактильности и его привычке публично выражать свою привязанность откровенными прикосновениями и поцелуями. Хотя лапал ли он кого-нибудь ещё, кроме Тёмы? Чтобы вот так вот, на людях? Отчего-то никто не припоминался. — А где хозяева? — Артемий Иванович встряхнулся, прогоняя ужасающую догадку.

— В летней кухне. Обед готовят, — охотно отозвался Бергер. — Кстати, надо картошку туда отнести. Помоги. — Он подхватил тазик и кивнул Вию на дверь.

Тот вежливо дверь придержал, плотно её прикрыл, повернулся и по его голодному взгляду Артемий Иванович сразу понял, что будет дальше. Он успел только привстать, как Вий уже оказался рядом, впечатал его в шершавый печной бок и жадно присосался к губам.

Очки жутко мешали и Вий снова спрятал их к себе в карман. Тёма беспомощно распластался по стене. Сплюснутый виевым телом, он очень хорошо чувствовал, насколько тот возбуждён, и краснел от мысли, что Вий тоже не мог не заметить тёмин стояк, который крепко упирался ему в бедро. Артемий Иванович внутренне метался между телом и разумом. Его темперамента не хватало на должный чувственный ответ, он был уже выпотрошен настойчивой виевой страстью, но тут вдруг с ужасом обнаружил, что виев огонь всё равно заставляет тлеть и его. Залежи чувственного торфа, наслоившиеся внутри за века неиспользования этой функции тела, оказались настолько велики, что грозили великим пожаром. Тёме ещё показалось, что он слышит виевы мысли — дикие и какие-то сказочные — про то, что освобождённая сила сотворит его магом, как до́лжно. Это окончательно испугало его.

— Ром! — Артемий Иванович забарахтался в своём испуге как в паутине и нечеловеческим усилием отлепил от себя Вия. — Ром, пока Бергер не вернулся, хочу тебе сказать…

— Внимательно тебя слушаю.

Мутный взгляд Вия говорил об обратном и Артемий Иванович мысленно перекрестился, потому что не знал, что с ним будет дальше, если Вий из его жизни не исчезнет.

— Ром, у Розена много дел, но обрывочных и мелких. Он, как бы это сказать, эпизодически появлялся то тут, то там. И стабильным его пребывание в теле становится только после того как исчезает Бергер. Я это сейчас понял.

— Исчезает? В каком смысле?

Вий сразу встряхнулся, переключился на дело и немедленно вернул Тёме очки.

— Ну, после дона Висенте он не возвращался до самого последнего времени. А это, извини, с семнадцатого по двадцатый век!

— Любопытно. — Вий с нажимом огладил тёмины скулы. — Считаешь, что Розенберг это он?

— Наверняка, — выдохнул Тёма.

Возбуждение давно уже стало болезненным. Вий, похотливая тварь, знал ведь, что Бергер вернётся с минуты на минуту, но всё равно полез целоваться, как будто это единственная возможность для них побыть наедине.

— Там на втором этаже есть ванная, — светским тоном сообщил Тёме Вий и красноречиво сжал ладонями его ягодицы. — Пойдём?

***
— Куда они подевались?!

Розен почти не отличался от своей прежней версии. Он был высок, плечист, но всё равно не казался грозным. Слишком много интеллигентности в лице, слишком тонкие руки-ноги, выдающие человека кабинетного, слишком длинные пальцы, от которых должно «пахнуть ладаном», а уж никак не порохом. Он нервно вышагивал по отцовскому кабинету долгими журавлиными ногами и, психуя, кусал губы.

— Иван Семёныч отвёз их за город. Скорее всего, — хмуро отвечал Розен-старший. — Впрочем, это уже неважно, потому что куратор заменён законно, по уставу, и нам совершенно нечего Шойфету предъявить, чтобы запереть его в удобном месте.

— Послушай. — Розен остановился посреди комнаты, прямо в центре медальона расстеленного на полу ковра. — Я не говорил тебе, но Вий перед тем, как его закрыли прошлый раз, передал мне свои записи. Обставил всё крайне секретно. Я не подумал тогда, но теперь опасаюсь, не сочинил ли он свою нынешнюю проблему? Ведь те тексты, что успел выжать из него Гранин, ничего не содержали сверх того, что Вий обычно из человека выковыривает. Понимаешь?

— И что было в тех записях, что он передал тебе раньше?

— Психоделия на три тома. — Розен снова принялся расхаживать по кабинету, по-детски бесцельно размахивая руками. — Магический поток сознания, который выносит мозг напрочь. Весьма забористая дурь.

— Ты говорил, Вера Павловна тоже по твоему поручению что-то пишет?

— Да. — Розен споткнулся на ровном месте и остановился, сосредоточенно разглядывая раму окна. — Она собирает для меня… послания… отовсюду. — Розен изобразил руками весьма неопределённые жесты, напоминающие протирание оконного стекла. — Я хотел… — Он снова замолчал, а потом забегал по комнате уже совсем несолидно. — У Рашидова ведь дом есть. Так? Неподалёку от Радзинского. Они там всей своей магической тусовкой окопались.

— Есть. Но зачем тебе? — Розен-старший с тихим плеском наполнил свою чашку чаем.

— Они что-то замышляют. Не зря они все там собрались. Там ведь ещё зять Радзинского живёт…

— Сыны давно там отшельничают. В этом нет ничего криминального, — попытался урезонить сына Лев Евгеньевич. — Этот дом принадлежал ещё его учителю.

Розен плюхнулся в кресло напротив и, прищурившись, поглядел на отца.

— А ты знаешь, что в конторе работает комиссия, которая рассматривает жалобу двух священников на эзотерический центр? С дальним прицелом создания гетто для всех бесхозных теософов и экстрасенсов.

— Знаю, — солнечно улыбнулся Лев Евгеньевич.

— И ты не видишь связи?! — поразился его сын.

— Герман, вот прищемит тебе Рашидов хвост! Жаловаться прибежишь. Надо сказать Петру Яковлевичу, чтобы получше за тобой смотрел.

— Он смотрит. — Розен при упоминании супруга сразу сменил тон и заговорил игриво. — Смотрит, никак наглядеться не может.

— А тебе, как я вижу, уже скучно от этих гляделок. Шойфет отбыл, жизнь стала пресной.

— Вот не надо фантазий! — обиженно запротестовал Розен. — Налей-ка мне лучше чаю.

Глава 25

Зиккураты торговых центров и бетонные приземистые коробки складов кончились. Теперь вдоль шоссе то стелились поля, то отщёлкивались, как костяшки на счётах, одинаковые дачные домики и обнесённые рабицей огороды. Утомлённые долгой дорогой отцы дремали на заднем сидении. Они единодушно решили поехать к Радзинскому в цивильном, чтобы не привлекать к своему визиту досужего внимания. Оба непривычно смотрелись в рубашках и брюках. Но если Голунов выглядел убедительно в роли обычного мужика, то мощи отца Марка наводили на мысли о плене, больнице и заключении. Длинные волосы только подчёркивали образ запущенного узника.

— Нам точно не надо было поставить Рашидова в известность? Что он скажет, если узнает, что мы за его спиной встречаемся с… кхм… с кем-то из его подчинённых? — Голунов хмурился, наблюдая, за неимением другого угла обзора, образцовую осанку господина регента, гордую посадку его головы и идеальную укладку. «Как манекен», — подумалось отцу Евгению.

Руднев выслушал вопрос снисходительно и ответил не сразу.

— Орден возглавляет не он.

Тут встрепенулся и отец Марк.

— Как? И кто же?

— Это совершенно неважно. — Андрей Константинович небрежно тряхнул глянцевыми чёрными волосами, и отцу Марку остро захотелось напомнить ему о таких христианских добродетелях, как смирение и кротость.

— Как же неважно? Выходит, мы опять едем на поклон не к тому, кому надо!

— В этот раз к тому, — весело заверил его Руднев, ухмыляясь откровенному «на поклон». — Глава Ордена печётся о членах Ордена, а нам нужен тот, кому небезразличны церковь и религия.

— А о чём печётся Рашидов? Нам сказали, что он главный!

— Он маг, — скупо отозвался Руднев. — Он управляет братскими делами.

— И всё? — отец Марк подозрительно прищурился. — И что значит «маг»?

Руднев вдоволь помолчал, сыграв на нервах своих пассажиров несколько зудящих скрипичных пассажей.

— Орден повторяет устройство мироздания, — озадачил он священников. — Если пользоваться христианской парадигмой, то Рашидов дьявол. Князь мира сего. А дьявол всегда праведен. Святее Папы Римского.

Отец Марк пугливо перекрестился.

— Что это вы такое говорите, Андрей Константинович?

— Правду.

Священники опасливо переглянулись.

Машина встала на переезде и, судя по всему, встала надолго. Наблюдая тяжеловесно проплывающие мимо товарные вагоны, под перестук и скрежет колёс, Руднев задумчиво продолжил:

— Он владеет умами, владеет душами. Он действительно может вам помочь, но не так, как бы вы хотели. Хотя, если уж говорить честно, то, допустив в сердце гнев — разумеется, праведный! — вы как бы пометили себя печатью столь же праведного Рашидова. — Тут Руднев не удержался и коротко всхохотал. Оглянулся на притихших священников. Глаза его влажно переливались смехом. — Священная война это по рашидовской части, — с иронией заверил он.

— А вы в этой парадигме кто? — хмуро встретил его взгляд Голунов. Похоже, он только сейчас начал понимать, что господин регент тоже член Ордена, а вовсе не примерный христианин, как они привыкли о нём думать. Хотя тот регулярно причащался вместе со всей своей семьёй — женой и детишками. Чему теперь верить?!

— Я… — Руднев на пару секунд задумался. — Я был нянькой. Одного чудовища. Оно быстро выросло и сожрало меня. Теперь меня нет. — Он снова живо блеснул яркими серыми глазами, оглядываясь на своих пассажиров.

Отец Марк попробовал засмеяться, и Руднев подхватил его смех, но веселее от этого никому не стало.

— А попроще нельзя? — даже не попросил, а потребовал Голунов. — Не так образно.

— А в церкви разве не так? Не образно? — озадачил его Руднев. И не дождавшись ответа от впавшего в ступор Голунова, весело развёл руками.

***
— Гостеприимство ужасно утомительная штука, — ворчал Вий, намывая в тазу посуду. Радзинский споласкивал её под краном и составлял в стопки, чтобы потом вытереть.

— Нет, Ромаша, — оперным баритоном хохотнул он. — Нужно всего лишь правильно организовать гостей. И тогда кормить их — сплошное удовольствие!

Вий хмыкнул, вытер руки о фартук и потянул из кармана сигарету. Жестом предложил закурить и Радзинскому, но тот скривился и помотал головой. Он бросил курить так давно, что Вий знал об этом только по рассказам старших товарищей. Глупо было рассчитывать, что после стольких лет воздержания он вдруг захочет с наследничком подымить.

— Я подёргал за нужные ниточки, — стягивая с плеча полотенце, многозначительно обронил вдруг Радзинский. — Думаю, герр Герман скоро будет тут.

Вий замер, не веря тому, что услышал.

— Викентий Сигизмундович! Ну… ну просто нет слов! — он полез обниматься, стараясь при этом не слишком прижиматься мокрым и не слишком чистым фартуком к наставнику и держать руку на отлёте, чтобы не прожечь одежду Радзинского сигаретой.

Теперь они были одного роста. Как-то странно это ощущалось. Как будто Вий стал одним из тех, с кем Радзинский прожил жизнь. Сравнялся со старшими товарищами, которые казались легендой и ворочали большими делами. Раньше за их с Радзинским уважительными и тёплыми объятиями Вий только наблюдал, а теперь вот сам сподобился. Когда Вий был подростком, Радзинский скорее тискал его как болонку, а если и обнимал, то покровительственно или утешительно — по-родительски.

— Не надо слов, Ромаша, — снисходительно усмехнулся Радзинский, отпуская его. — Просто принимай уже наследство. — Он со вздохом вернулся к груде чистой посуды, принимаясь натирать тарелки до скрипа. — Каждое поколение начинает свой круг, ничего не зная о Боге. Это знание утрачивается вместе с людьми. Новые только ржут и постят забавные мемчики про то, чего не понимают. А понять и нереально! У каждого поколения свой язык и отсутствие мистического опыта. Пока кто-то из них не проживёт все старые истины и не повторит их доступным для современников языком, так и будут тыкать в руины пальцем и фыркать, мол, какая нелепость эта ваша религия! И кто-то должен всё то время, пока они зреют, стоять неподалёку с ключами. Кто-то должен встретить редких счастливчиков, достигших порога, и пригласить их внутрь. Разве это не высокая миссия? Или ты считаешь, что заставлять верить, как это делает Рашидов, правильней? Ты за двадцать лет, что прослужил у него, не убедился, что «вера для всех» не достигает сердца, а потому бесполезна?

Вий затянулся неспешно, стряхнул пепел в мойку.

— Она работает на другом уровне. Эта вера вколачивает нравственный закон в плоть, в материю, в общественное сознание. Благодаря ей мораль становится естественной, и, как вы выразились, «на следующем круге» люди, усвоившие закон, натасканные в формальных истинах, уже не будут спрашивать, почему нельзя убивать или красть. Согласитесь, без этого нравственного большинства жить и тем более заниматься духовными вещами, здесь было бы невозможно. Иван Семёныч, конечно, ничем не брезгует ради достижения промежуточных целей, но на благо Истины он действует очень эффективно.

— А! — Радзинский состроил зверскую рожу и полотенцем на Вия замахал. — Не надо этих софизмов и эвфемизмов! Любой кровавый тиран и мафиозный дон тоже эффективен, если так рассуждать. Ты замарался по самые уши, Ромашечка, принюхался и уже не замечаешь, как дурно пахнет вся эта ваша политика.

— Вы тоже не ангел, — сухо заметил Вий, затягиваясь слишком глубоко и тем выдавая, что уязвлён. — Без особых угрызений совести, надо полагать, Розена-то притянули по моей просьбе. А ведь это вполне себе по-рашидовски.

— Нет, Ромаша, не по-рашидовски, — ничуть не смутился Радзинский. Он выловил из стопки очередную тарелку и обнял её полотенцем. Со стороны казалось, что он получает огромное удовольствие от своего занятия. — Я сделал это, потому что я хозяин. И могу позвать любого, чтобы потребовать отчёта. А Рашидов накладывает лапу на то, что ему не принадлежит. И успешно присваивает чужое. Всё, что попадает в его поле зрения.

Вий курил и молчал. Тарелки глинисто стукались друг об друга, складываясь в идеальные стопки. За открытой дверью летней кухни шуршал практически невидимый дождь. Из всех птичьих голосов звучал только протяжный и резкий, как голос деревянной дудочки, посвист.

Радзинский закончил вытирать посуду, повесил на крючок полотенце и остановился напротив Вия, уперев руки в боки.

— Хватит уже, Ромашечка, разговоров, — весело пробасил он. — Отвечай прямо: ты с нами или с ними? Или не можешь выбрать между двух наследных принцев?

Тут уж расхохотался Вий. Захрюкал, затянулся в последний раз и сунул окурок под струю воды.

— Да тут и выбирать нечего! Бергер он же как самка богомола: с ним можно только один раз, после чего он откусит тебе голову. Кстати, чем вам Кирюша не наследник?

— Кирюша — личная Колина радость, — важно ответил Радзинский. — Я не могу отнять у Коли его любимца и пинками погнать котёночка на общественные работы. Коленька зачахнет после этого. Да и с точки зрения твоей любимой эффективности, ставить Бергера во главе братства неразумно, сам понимаешь.

Вий не торопился отвечать. Развязал наконец фартук, кинул его на бортик мойки.

— Предлагаю компромисс. — Он расправил плечи и сразу сделался до ужаса официальным. Лицо его застыло крючконосой ацтекской маской, а взгляд налился зловещей чёрной силой. — Вы принимаете нас, мы принимаем вас. Организацию процесса слияния я беру на себя вместе со всей его тайной частью и утрясанием взаимных претензий.

Поскольку Радзинский молчал и глядел нарочито-недоверчиво, Вий нетерпеливо добавил:

— Полного слияния не будет. Я наследник у вас, Тёмушка наследник у Рашидова. Литераторы прицепом пойдут. Там наследник однозначно Розен. И его и Тёму мне есть чем подле себя удержать. Такой расклад вас устраивает?

— По рукам! — азартно воскликнул Радзинский.

И они ударили по рукам как заправские игроки. И крепко обнялись напоследок.

***
— Нет, Кирилл, так нельзя. — Артемий Иванович хмурился и нервно поправлял пальцем очки. — Справка составляется по определённому шаблону. Все инструкции собраны в серой папке, которая стоит на самой ближней к столу полке в моём кабинете. Нельзя просто пролистать дело и в вольной форме его пересказать. Так ты обязательно что-то упустишь.

Они с Бергером сидели на ступеньках крыльца на обрезке толстого шерстяного ковра и ждали, пока Радзинский с Вием наговорятся за мытьём посуды. Викентий Сигизмундович обещал потом отвезти гостей домой, чему Тёма был несказанно рад. Ковылять обратно по бездорожью под дождём он не хотел.

— Архив пора оцифровать, Артём, — вдохновенно вещал в ответ Бергер. — И тогда каждый исследователь, у которого есть доступ, сам сможет ознакомиться со своим делом. И вся эта бюрократия станет не нужна!

Артемий Иванович вздохнул, готовясь долго и нудно перебирать подводные камни оцифровки такого деликатного материала как личные дела исследователей. Отвлекло его появление у калитки новых гостей. Сперва Тёма увидел высокого, кинематографически прекрасного мужчину, одетого однозначно дорого и модно, несмотря на соответствующий моменту стиль «кэжуал». На нём была тонкой шерсти куртка вычурного асимметричного кроя вместо банального плаща или неуместного пиджака, и двуцветные ботинки, рассматривая отстрочку на которых, Артемий Иванович пропустил тот момент, когда они оказались прямо перед ним. Он поднял взгляд. Затенённое зонтом лицо было строгим и надменным. У Артемия Ивановича сразу пересохло во рту и язык стал шершавым, как старая наждачка. Но он быстро забыл свой рефлекс подчинения, когда увидел за спиной глянцевого хлыща знакомых священников в штатском. «Жан будет вне себя от ярости», — подумал он.

— Кирилл Александрович, будьте любезны, проведите гостей в дом и позовите Викентия Сигизмундовича, — распорядился тем временем самоуверенный гость.

Артемий Иванович потянул из кармана телефон и быстро набрал сообщение: «Я у Радзинского. Здесь наши священники».

— Руднев. Андрей Константинович, — представился журнальный гость, глядя в спину Бергеру, который пропуская священников вперёд, придерживал перед ними дверь. — А ты, как я понимаю сын Рашидова?

«С ними Руднев», — бойко отщёлкал Артемий Иванович и привстал, чтобы пожать рудневскую руку.

— Да. Артём. Рад знакомству.

«Что ТЫ там делаешь?!» — пришло в ответ. «Шойфет привёл меня в гости» — отчитался, замирая сердцем Артемий Иванович. Папу огорчать не хотелось. Хотелось похвалы, любви и ласки. Тот словно услышав запрос, ответил уже мягче: «Постарайся остаться при их разговоре. Приеду как только смогу».

— Не ожидал встретить тебя здесь. — Руднев всё также нависал тучей над кротко взирающим со ступенек Тёмой своим понтовым зонтом, на котором только магазинной бирки не хватало — непременно чтобы с трёхзначной ценой в евро.

— У отца здесь дача неподалёку. Шойфет привёл меня знакомиться с соседями.

— Он тоже здесь?

Артемию Ивановичу показалось, что гостя перекосило при упоминании Вия.

— В летней кухне. Они с Викентием Сигизмундовичем посуду моют.

Руднев молча развернулся и пошёл в сторону укрытого ёлками домика. Артемий Иванович поднялся, не зная, куда направляться ему самому, но тут из дома выскочил Бергер. Он быстро оценил обстановку, запричитал «ой-ой-ой», и потянул Тёму за рукав.

— Идём за ним, — по-шпионски тихо приказал он.

И Артемий Иванович пошёл. Нутром чуя масштабную подставу.

Они дошли до порога летней кухни, когда там уже разворачивалась драма. Присев на край стола, Руднев дрожащими руками выковыривал из блистера таблетку, Радзинский пихал ему стакан с водой, а Вий ухмылялся, словно цветы от поклонников, ловя истеричные рудневские «вон» и «чтоб ноги…».

Бергер ловко подхватил прислонённый к стене зонт, который уже начал съезжать к полу.

— Викентий Сигизмундович, вас ждут! — звонко и радостно сообщил он.

— Не сейчас, Кирюха, — отмахнулся было Радзинский.

— Нет-нет, дело важное, — затараторил Бергер. — Вы с Ромой идите, а мы Андрею Константиновичу поможем, — твёрдо заверил он.

— Ладно. — Радзинский сунул стакан с водой Бергеру в руки и махнул Вию. — Пойдём, Ромаша.

Вий, протискиваясь мимо Руднева к выходу и гаденько ухмыляясь, мазнул несчастного ладонью по щеке. Тот зашипел, как от ожога, и гневно оттолкнул виеву руку. В непосредственности его реакций было что-то детское. Сам Артемий Иванович на такую явную провокацию ни за что бы не повёлся.

Размышляя об этом, Тёма не забыл набрать номер отца и незаметно уронить телефон в карман Вию, когда тот проходил мимо. Если уж не суждено на встречу со священниками попасть, так пусть Жан сам послушает разговор.

— Андрей Константинович, — сокрушался тем временем Бергер, отнимая у Руднева таблетки. — Ну что же вы, а? — Он ловко расстегнул пижонскую рудневскую куртку и положил руки ему на грудь. Тот сразу задышал ровнее, глаза закрыл, голову опустил. Сам нащупал стакан и, не отрываясь, выпил всю воду.

— Ну вот, — ласково причитал Бергер, — так-то гораздо лучше. Вам нервничать нельзя! Пойдёмте я вас домой провожу. Артём, возьми зонтик.

И они втроём побрели вглубь участка, где за живой изгородью виднелся ещё один дом с увитыми плющом краснокирпичными стенами.

Часть 26

Попы жаловались, перебивая друг друга как маленькие дети. Оправдывались, заискивали, искали расположения Радзинского. Они каялись в том, что соблазнились силой, и пришли к Рашидову просить помощи и защиты, но — ах! — не подозревали, каким способом тот расправится с обидчиками. Иван Семёныч слушал приглушённое телефонным динамиком бормотание и качал головой.

Радзинский оправдывал его ожидания. Своим глубоким оперным баритоном он заговорил о том, что Церкви ничто повредить не может, кроме утраты христианского духа, который есть дух любви и свободы. Против этого духа, мол, и погрешили они, когда пошли просить защиты у Рашидова. Тогда как следовало прийти к обидчикам, выслушать их, понять и принять. У настоящего христианина нет врагов, как нет врагов у Бога: всё, что существует, всё содержится в Нём.

На эти слащавые сентенции, как и ожидалось, живо откликнулся отец Марк. Рашидов с первого взгляда разглядел в нём человека достигшего порога, которого нужно лишь втолкнуть в Храм тысячи ключей, а там уж он сам жадно бросится подбирать отмычки и набивать ими карманы. Голунов был попроще. У него не было шеверовских знаний и тонких интуиций, хоть и был мистический опыт — простой, но опаливший его сердечно. Ирония ситуации заключалась в том, что если бы отец Евгений не прошёл к этому моменту аскетическую школу умерщвления самости (только не в церкви, а в армии), то он со своими полузнаниями превратился бы за порогом в такого же легковесного эзотерика, с которыми сцепился в борьбе за территорию. Нельзя, нельзя шагнуть за порог и не оказаться в мире Урана самонадеянным дурачком, если ты не отформатирован Сатурном.

— Но если я исповедую Христа воскресшего, — горячился где-то там отец Марк, — то как я могу мирно пить чай с теми, кто уверяет, что Спаситель мой умер и похоронен где-то в Индии? Может, нам на могилку вместе с ними съездить?! Литию отслужить?

Смех Радзинского прозвучал красиво и благородно, даже будучи искажённым телефонным динамиком: густой как медвежий мех и согревающий также надёжно.

— Это же символ, — благодушно басил в ответ Викентий Сигизмундович. — Всё оккультное знание доверено символам. Те, кто попроще — вот как эти ваши эзотерики — понимают всё буквально. Они живут в мифе, в сказке, если хотите. А сказку эту сочинили те, кто не хотел профанировать знание. И скрытая суть этого послания заключается в том, что знание, которое проповедовал Христос, герметично. И это сообщается тысячью разных способов разными людьми в разные времена. Суфии и научившиеся от них европейцы были мастерами аллегорий. Они насочиняли очень много всего и с большой изобретательностью.

— Но ведь это же издевательство, — мрачно констатировал Голунов.

— Не-е-ет, — снисходительно тянул Радзинский. — Это сделано с любовью к людям. К тем, кто ещё не готов узнать суть и кому необходима школа веры — горячей и нерассуждающей. Потому что без умения с безусловным доверием принимать невидимое, ты не сможешь двигаться дальше по пути духовного своего развития. Вот когда ты живёшь так, что другие миры всегда присутствуют в твоей реальности, ты готов к тому, что для тебя отодвинут наконец ширму и ты увидишь всё таким, как оно есть. Так что зря вы это. Символ не теряет смысла, опускаясь на тот уровень, где он непонятен. Он не становится там ложью. Принимая символ в простоте своей за буквальную истину, ты получаешь зерно, из которого вырастет гигантское дерево, по ветвям которого ты сможешь подняться наверх. Туда, где символ раскрывается как цветок и показывает свою сердцевину.

Отец Марк явно понимал о чём толкует Радзинский. У субтильного во всех смыслах священника этих символических зёрен скопилось уже множество. И сейчас они дружно пошли в рост, щедро орошённые мудростью Викентия Сигизмундовича. Всё-таки Радзинский молодец — никогда не упускает тех, кого посылает ему Рашидов. Иван Семёныч в который раз умилился тому, как слаженно работает орденский механизм.

Лежащий на сидении телефон начал подпрыгивать вместе с машиной, которая теперь переваливалась по ухабам. Приходилось придерживать его, чтоб не упал. На стекло автомобильного окна с размаху лепились дождевые капли и размазывались ветром по серо-зелёной картинке пейзажа, но можно было разглядеть, что машина уже съехала на грунтовку, которая вела к дому, а впереди показались знакомые сосны. Водитель обернулся, вопросительно вздёрнув брови, но Рашидов махнул рукой, молча приказывая ехать дальше. Когда грунтовка закончилась, он с сожалением сбросил звонок и спрятал телефон во внутренний карман пиджака. Выбрался из тёплого салона в бодрящую, пахнущую холодом, травянистую свежесть, и бесшумным выстрелом раскрыл купол зонта над головой.

Водителю Рашидов велел ехать в дом, там отдохнуть и выпить чаю, а сам побрёл по мокрой траве, потому что тропинка, ведущая к дому Матвея, была покрыта гигантскими лужами неопределимой на глаз глубины.

В матвеевом доме было мирно и сонно как в тихий час в малышовой группе детсада. Но входная дверь оказалась не заперта, значит, хозяин был дома. Тянущийся в сени вместе со сквозняком дым со вкусом жирного бульона и запахом прелой листвы однозначно это подтверждал. Рашидов поморщился: пристрастие Матвея к марихуане вызывало у него досаду. Человеческие слабости вообще казались ему нелепостью и мирился он с ними только потому, что в его глазах все эти грешки были мелкими, вроде налипшего на упавшую конфету мусора, который не станешь разглядывать и подробно изучать — ведь это просто пыль, которая на всё садится.

Матвей неспешно дымил самокруткой, лёжа в подушках на тахте, покрытой «мексиканским» ковром, растерявшим свою яркость в окружающей хмари. Серый день делал комнату теснее и ниже. К оконному стеклу липли мокрые листья отцветшей сирени, посаженной слишком близко к фундаменту. Они затеняли дом ещё больше.

— Проветри, — брезгливо сказал Рашидов. Он прошёл в комнату, постукивая в такт шагам зонтом словно тростью, сел у стола, на котором многозначительно будто на картине застыли остатки трапезы. — Надеюсь, моего сына ты этой гадостью не потчевал? — Он покосился на самокрутку, у которой Матвей аккуратно обрезал подпалённый кончик, распластав её по пластиковой скатерти на столе.

— Да разве он стал бы, даже если бы я ему и предложил? — Матвей усмехнулся и выкинул обрезки в форточку, которую послушно распахнул на всю ширь.

— И то верно, — проворчал Рашидов, отодвигая подальше от себя стакан в металлическом подстаканнике, чай в котором уже покрылся белёсой плёнкой. — Рассказывай, что видел.

Матвей с пьяной нежностью улыбнулся Рашидову, поблистал хмельно глазами и уселся напротив гостя.

— Вы разве не чувствуете как гудит воздух? — интригующе шепнул он. И пафосно, но весьма нелепо взмахнул руками. — Старый лев ворожит очень активно. Тёмная масса растёт и начинает притягивать сюда всех. Скоро тут проклюнется чёрная дыра и нас всех засосёт.

Рашидов расстегнул пиджак и откинулся на спинку стула. Беседы с Матвеем приятно расслабляли его, вставляли не хуже наркоты, наполняли нутро воздушными пузырьками щекотной эйфории. Это могло показаться странным, но именно в этом богом забытом месте Иван Семёныч сбрасывал человечью шкуру и становился собой: сгустком антиматерии, сердцем чёрной дыры, пульсирующим в такт с дыханием вселенной.

— Любопытно, слетятся ли сюда сильфы? — невнятно, словно засыпая, пробормотал Рашидов. И даже глаза прикрыл, с блаженным вздохом запрокидывая голову назад.

— И сильфы, и эльфы, и нимфы, — радостно подтвердил Матвей. Он облокотился о стол и подался вперёд, чтобы быть к Рашидову ближе. — Адвокат вон недавно навещал дриад, — доверительно сообщил он. — Ходил ночью в лес, вернулся утром бледный и в смятении. Не знаю, что уж он там делал: блажил, ворожил, или просто, сидя на пеньке, дрожал и плакал. Хотя чего бояться человеку, который давно помер, не понимаю.

— Это в новолуние было? — открывая глаза, заинтересовался Рашидов.

— Хм… — Матвей обеими руками энергично взъерошил волосы, словно пытаясь расшевелить мозг. — Кажется, да. Луну покойник не любит, но жутко ею болеет. Тогда луны не было, иначе бы он из дома не вышел.

— Налей-ка мне чаю, — буднично попросил после вдумчивого молчания Рашидов. Он пристроил зонтик под подоконником и придирчиво оглядел настольную композицию из грязной посуды. — Только свежего завари, — кривясь, предусмотрительно добавил он.

Матвей нехотя потянулся, встал и принялся хозяйничать.

— Кровинушку-то не жалко? — с интересом поглядывая на гостя, полюбопытствовал он, ошпаривая заварочный чайник кипятком. — Такому монстру в пасть его кинули!

— И что? Шойфет сильно Артюху третирует? — лениво отозвался Рашидов.

— Да как сказать. — Матвей пожал плечами и осторожно, чтобы не обжечься, обхватил чайник полотенцем и понёс к столу. — Пытается выжать из сухаря воду, очень старается, а толку чуть. Плохо обоим. Так я считаю. — Он сел и торжественно водрузил чайник на продолговатый пластиковый поднос, на котором стояла ещё пиала с сушками и поблёскивала разноцветной фольгой горсть конфет.

— Нет-нет, ты ошибаешься! — запротестовал Рашидов, оживляясь и подвигаясь вместе со стулом поближе к столу. — Шойфет умеет — нежно и невесомо. Это Артюха его провоцирует, ему всё кажется мало. Есть за Тёмушкой такой грех. Ему, чтобы раскачаться, нужен атомный взрыв, не меньше. Вот он Шойфета и доводит. И сам этого не понимает.

— Шойфет… Еврей, что ли? — придурковато оскалился Матвей.

— А ты антисемит, что ли? — в тон ему ответил Иван Семёныч и шумно отхлебнул крепкого чая из кружки.

— Не. Я… это… всех люблю, всех уважаю. — Матвей состроил ещё более простецкую мину и затрясся плечами от смеха.

Рашидов, глядя на него, не удержался и тоже фыркнул.

— Ты на Рому нашего баллоны не кати! — шутливо погрозил он пальцем. — Он знает что делает. Шойфет настоящий ас. Он профессионал. И он ни разу ещё не ошибся. Ни разу!

— Да? А мне показалось, что он настоящий пидор. И Тёмку вашего он с чувством так лапал. Мне вообще в челюсть заехал — показалось ему что-то там.

— Господи, какие страсти тут у вас творятся. — Иван Семёныч всхлипнул в кружку от смеха. — Что ещё тебе показалось?

— Показалось, что он дракон, через глаз которого должен пройти каждый, кто хочет попасть на ту сторону, — таращась честными, хоть и слегка окосевшими от дури глазами, отчитался Матвей.

— Да? А что ты курил? — запихивая в рот конфету, с искренним любопытством поинтересовался Рашидов.

Матвей прижал руку к сердцу и горячо заверил Иван Семёныча:

— Ни вот даже четвертушечки! Не пил, не курил ничего. Просто глянул и обмер: мать честная! Дракон.

— Ну а я тогда, по-твоему, кто?

Матвей патетически воздел руки к потолку и с придыханием провозгласил:

— Бог.

— Прям вот бог? — изумился Рашидов.

— Ну, не прям бог. — Матвей сдулся и озадаченно поскрёб когтями затылок. — Скорее дырка к нему. Такая дырка в стене: подходишь и шепчешь. И знаешь, что бог тебя слышит. А если одним глазом туда заглянуть, то там темнота и ничего не видно.

— На дырку я, так и быть, согласен, — снисходительно одобрил это определение Рашидов. Он немного отодвинулся от стола и сцепил руки на животе. — И что ты хочешь попросить у Бога? Говори.

Матвей вдруг смутился.

— Я хотел бы, чтобы Тёмка пожил по-человечески. Жалко его.

Рашидов был заинтригован таким поворотом.

— Ты считаешь, ему это нужно? Что он несчастен?

— Ну… ему вроде понравилось. — Матвей ужасно смутился, даже покраснел и принялся подравнивать со всех сторон кучку конфет.

— Понравилось что?

— Так. Всякое… Мы просто дурачились. Я на рыбалку его пригласил. А этот псих — в челюсть…

— Тебе-то это зачем? — неотступно пытал Рашидов.

Матвей сграбастал конфетный фантик и принялся складывать его гармошкой, остервенело отглаживая каждый сгиб ногтем.

— Он такой… непуганый что ли. Наивный. С ним как в детстве. И он столько знает всего! А я как раз не знаю. Поэтому ему интересно рассказывать, а мне интересно слушать. А этот ваш Шойфет — маньяк озабоченный.

— Ты ревнуешь, что ли? — недоверчиво уточнил Рашидов.

Матвей только пыхтел, терзал фантик и молчал.

— Ну, приехали! — Иван Семёныч беспомощно развёл руками. Оглядел рассеянно стол. — Давай так: Бог тебя услышал и я тоже. Я Артюхе только добра желаю. Захочет он в глуши раков ловить, пусть ловит. Только плохо ты его знаешь, скажу я тебе. Он ведь тоже в своём роде маньяк. У него жажда такая, что одной жизни, чтобы её утолить, не хватит.

Иван Семёныч нервно побарабанил пальцами по столу и придирчиво оглядел понурого Матвея. Тот бросил хмурый взгляд в ответ — будто огрызнулся. И вдруг огорошил неожиданным признанием:

— Я как-то раз с адвокатом беседовал. Давно это было. — Матвей скатал фантик в плотный шарик и щелчком закатил его под сахарницу. — Он считает вас вовсе не богом. Он уверен, что чёрные братья продали вам свои души за некие дары. Как он сам в своё время.

— Ну. — Рашидов скрестил руки на груди и посмотрел снисходительно. — Так всё и есть. Каждый из них получил от меня подарок. Тебя это смущает?

— Да адвокат сказал, что вы и меня чем-то одарили, но не сказал чем. Вот я и хотел спросить.

— Ах, вот оно что! — Иван Семёныч, вздыхая, переменил позу и скучающе глянул в окно. — Хочешь услышать от меня, за что ты продался?

— Хочу.

Рашидов скривился, будто жевал лимон.

— Я был тебе должен. Ты ничего у меня не просил. Но я очень хотел тебя отблагодарить. И я увидел, что ты устал от книг и формального знания, поэтому подарил тебе возможность видеть суть вещей и явлений непосредственно, без участия рассудка.

Матвей так ошалел от этого признания, что забыл корчить из себя идиота, и смотрел теперь на гостя остро и даже трезво. После долгого напряжённого молчания, которое Рашидов и не думал прерывать, Матвей прокашлялся и выдавил из себя:

— Похоже, я от книг уже отдохнул. Если мне приятно даже просто сидеть рядом с человеком, который ими живёт и только о них и говорит. Теперь понятно.

— Что тебе понятно? — Рашидов прищурился и поглядел на Матвея с лёгкой жалостью, как на болезного. — Понятно, чего ты к Артюхе так прикипел? Так причина не в этом.

— А в чём?

— Ты просто не очень хорошо его забыл. Он для тебя человек из прошлого. Симпатичный человек из удачного прошлого. Привычка очень живучая вещь.

Матвей заволновался, облизал пересохшие губы. Повернулся всем телом к Рашидову и руки сложил на коленях как школьник.

— Что? Хочешь вспомнить? — обречённо вздохнул Иван Семёныч. Матвей боязливо кивнул. — Все вы рано или поздно хотите вспомнить, — с досадой проворчал Рашидов. — А зачем? Вспомнят, а потом жалеют. Потому что знание это жить им мешает.

— Но ведь это всё равно знание, — осторожно возразил Матвей. — И оно тоже относится к сути вещей и явлений.

— Ты пытаешься мной манипулировать?! — поразился Рашидов. — Хорошо, Джон, получай свою память. — Он не удержался от дешёвого эффекта и ловко щёлкнул пальцами перед носом ошалевшего Матвея. После чего с достоинством поднялся, с грохотом отодвигая стул, и пошёл к выходу.

С полдороги Рашидов вернулся, как выяснилось, за зонтом, наклонился к матвееву уху и весело предупредил:

— Жаловаться не приходи!

========== Часть 27 ==========

Радзинский ехал медленно, чтобы не убить подвеску на местных рытвинах. И всё равно машину потряхивало на продавленной колёсами грунтовке так, что сын Рашидова, сидящий рядом на пассажирском сидении, безвольно бултыхался на каждой кочке, будто его каждый раз дёргали сверху за верёвочки.

Въезжая во двор, Радзинский приметил чёрный внедорожник у крыльца.

− А что, Ромашечка, не пригласишь ли ты меня на чашечку кофе? — не оборачиваясь, вкрадчиво поинтересовался он у Вия, который всю дорогу томился от желания закурить и вертел в руках зажигалку.

− Давайте сразу на рюмку водки, Викентий Сигизмундович. — Вий вздохнул, пряча зажигалку в карман. — Вы же понимаете, что патрон прибыл для личной встречи с вами.

Радзинский одарил его широкой улыбкой и заглушил мотор.

− Тогда веди. — Он уверенно распахнул дверцу и решительно вышел под дождь.

− Идите сами, сейчас догоню. − Вий достал из кармана тёмин телефон и, потянувшись через спинку кресла, постучал серебристым телефонным корпусом Тёму по плечу. − Держи, Штирлиц.

Артемий Иванович на шутку не откликнулся, рассеянно глянул на экран, отмечая про себя, что отец сбросил звонок около часа назад. Значит, слышал почти всё.

− Спасибо, − бесцветно отозвался он и, не дожидаясь ответа, выбрался из салона.

Вий выскочил вслед за ним и уцепил Тёму за рукав уже у самого крыльца.

− Тём, если что-то не так, скажи лучше сразу.

Артемий Иванович вырываться не стал, но и головы не поднял.

− Я просто устал, Ром. Честно, − по возможности душевно сказал он.

− Тебя так заморочил Руднев? — сообразил наконец Вий, почти ощутимо прощупывая тёмин мозг.

Артемий Иванович напрягся и прерывисто выдохнул.

− Расскажешь потом? — Вий сухим поцелуем клюнул его в щёку и подтолкнул к двери.

− Хорошо, − покорно согласился Артемий Иванович.

В полутёмной прихожей он вдруг резко остановился, так что идущий за ним Вий с ходу впечатался в его спину.

− Слушай, Ром… − смущённо зашептал он.

Вий наклонился пониже, чтобы Тёма мог дотянуться губами до его уха.

− Что, мышоночек?

− Я хотел… Трахни меня уже, а?

Вий вжался в его тело сзади теснее и крепко обвил поперёк своими длинными руками.

− Ты ж моя сладкая мышь! — умилился он. И страстно провёл губами по тёминой щеке. − Могу сделать это прямо здесь и прямо сейчас.

− Заманчивое предложение. — Артемий Иванович потёрся затылком о виево плечо и решительно расцепил его руки. — Но, боюсь, здесь и сейчас нам помешают.

− Тогда один поцелуй? М-м? — Вий снова оплёл Тёму паутинными своими объятиями и потихоньку затолкал в уголок, под вешалку, где они целовались до тех пор, пока их не окликнул Радзинский.

Артемий Иванович, полыхая кумачового цвета щеками, промахиваясь, не с первого раза надел очки и проскользнул мимо Викентия Сигизмундовича в столовую, где расположился отец.

Артемий Иванович приветственно махнул ему рукой и натянуто улыбнулся.

— Если я не нужен, я пойду к себе. Это был длинный день и я ужасно устал.

Рашидов привстал, хмуро оценивая взъерошенный тёмин вид и его подозрительно румяное лицо.

− Вообще-то было бы хорошо, чтобы ты присутствовал при этом разговоре. Но если тебе невмоготу, то иди конечно.

Артемий Иванович с облегчением кивнул и взбежал по лестнице наверх.

Вий, который вошёл в столовую вслед за Радзинским, проводил Тёму липким маньяческим взглядом и щёлкнул наконец зажигалкой.

− Ну что? − по-наркомански жадно затягиваясь, ехидно спросил он, поглядывая то на одного босса, то на другого. — Выпьем за встречу? Я так понимаю, вы оба предпочитаете коньяк?

Не дожидаясь ответа, Вий направился к бару и зазвенел бутылками, выискивая какая из них поприличней.

Радзинский подсел к столу напротив Рашидова и вальяжно раскинулся на стуле, сцепив руки на животе. Иван Семёныч, подперев голову кулаком, посмотрел на него с усталой обречённостью во взгляде.

− Вы должны убедить этих попов, что мы с вами заодно и мне можно доверять, − мягко сказал Рашидов.

Подошёл Вий с подносом в руках и принялся составлять на стол рюмки, бутылку, блюдце с поломанной на квадратики шоколадкой и тарелку с сырными ломтиками, лепестками разложенными вокруг горки оливок.

− Спасибо, Рома. — Радзинский взялся за заботливо наполненную Вием рюмку и приподнял её, приглашая Рашидова чокнуться.

Иван Семёныч, вздыхая, потянулся к нему через стол.

− За встречу! — звучным баритоном бодро провозгласил Радзинский. Он звякнул, чокаясь с хозяином, рюмочным боком и опрокинул в себя коньяк, тут же накалывая на вилку пару оливок и спешно зажёвывая коньячную крепость. Похоже, вкус алкоголя не доставлял ему особого удовольствия.

Рашидов же посмаковал коньяк во рту, кинул на язык дольку шоколада.

− Вы ведь хорошо помните устав, Викентий Сигизмундович? − снисходительно поинтересовался он.

− Зачем же так утруждаться, если я могу просто открыть и прочитать то, что меня интересует? — Радзинский потянул из внутреннего кармана брошюрку, любовно расправил её и продемонстрировал Рашидову издалека.

− Немедленно дайте это сюда. — Иван Семёныч, хмурясь, протянул руку. — Устав по традиции хранится в нашем братстве и только мы можем его дополнять и давать толкование спорным пунктам.

− И вы много любопытного надополняли и натолковали, скажу я вам! − с издевательским восхищением воскликнул Радзинский и нацепил на нос очки, становясь похожим на сытого учёного кота.

− Не надо мне ничего зачитывать! — раздражённо отмахнулся Рашидов. — Я прекрасно знаю, что там написано. До последней буквы. Какого чёрта эта цидулька оказалась у вас?! — Он с досадой покрутил головой, будто проверяя, хорошо ли она крепится к шее. — Рома, змея ты подколодная, что ты натворил? — гневно обратился он к Вию, который неспешно смаковал уже вторую рюмку коньяка.

Тот легкомысленно пожал плечами.

− Всего лишь забочусь о соблюдении паритета.

− Вот же сукин сын! — почти с нежностью процедил Рашидов. И откинулся на спинку стула, с прищуром оглядывая хамски спокойного Вия. — А вот скажи мне, Рома, ты знаешь, почему я в нашей богадельне главный? Ведь не потому же, что так в какой-то вшивой брошюрке написано?

Вий улыбнулся ему душевно и адресно, потому что кожей почуял как от Рашидова кругами начинает расходиться интенсивно растущая ярость, и жар этот согрел его маньяческую душу.

− Вы в нашей конторе главный, потому что такова квинтэссенция наших намерений, − почтительно выдал он лаконичный ответ.

− Умница, Рома! — одобрительно кивнул Рашидов. — Соображаешь. Значит, должен понимать, что в этом уставе только три строчки на самом деле важны. — Рашидов поднялся и принялся расхаживать по столовой, сложив руки за спиной. − Когда-то мы собрались в незапамятные времена и решили друг другу помогать. И зафиксировали это намерение письменно. И в этом вся суть нашего устава! Всё остальное это уточнения и дополнения к этому пункту с учётом текущего момента, мимикрия под окружающую среду. И в данный момент в результате алхимической реакции всех наших состояний и суммирования всех наших воль главный здесь я! — Рашидов остановился напротив благодушно внимающего ему Радзинского. — Понимаете, Викентий Сигизмундович? — ласково спросил он. — Это значит, что вы тоже этого хотите, что вы делегировали свои полномочия мне.

− А не наоборот? — весело отозвался Радзинский.

− Вот оно что, голубчик! — нежно пропел в ответ Рашидов. — Вы не обратили внимания на контекст. — Он потыкал в брошюрку пальцем. — Наша реальность состоит из разных слоёв. В одном из них наши воли аккумулируете вы, но только в одном!

− Рад, что вы это признаёте, − ехидным шмелём прогудел Радзинский. — А то я уж обеспокоился, что вы сами не помните того, что понаписали.

− А с чего вы вообще взяли, что текст устава переписал я? — душевно вопросил Рашидов. Он обошёл стол и подсел к Радзинскому. Заглянул проникновенно ему в глаза. − Это давным-давно сделал наш любимый вождь Лёва Розен. Он просто добавил своё примечание в незапамятные времена — про контекст и сумму всех воль. И теперь содержание устава меняется согласно этому алгоритму от столетия к столетию. — Он притворно вздохнул и развёл руками. − Видите как всё просто? И невинно.

− Хотите сказать, что устав обновляется сам? — хохотнул Радзинский.

− Ну… почти. — Рашидов сделал вид, что задумался. — Этим занимаются литераторы. Периодически перерабатывают текст устава согласно лёвиной установке. То есть никакой отсебятины!

Вий при упоминании литераторов насторожился и кинул на Рашидова цепкий взгляд. Хотел что-то спросить, но передумал. Потянулся за оливкой, однако на полпути всё-таки замер и рубанул:

− Значит, реформа, которую планирует наш зайка вовсе не махровый волюнтаризм?

− Что за реформа? — тут же оживился Радзинский. Он сдёрнул с влажных от дождя волос резинку и тряхнул головой, распушая свою гриву.

− Рома, ты добить меня решил? — мягким как касание кошачьего хвоста голосом поинтересовался Рашидов. — Что я должен, по-твоему, Викентию Сигизмундовичу сейчас ответить? Я должен посвятить его во все наши дела?

Вий нахально кивнул.

− Да. Я полагаю, вам следует как можно больше Викентию Сигизмундовичу сейчас рассказать. Поверьте мне, он наш союзник.

— А Викентий Сигизмундович мечтает свалить литераторов? — игриво обратился Рашидов к Радзинскому.

− Нет, − всё также бойко ответил за Радзинского Вий. — У него, конечно, другие цели, но на данном этапе мы можем друг другу помочь.

− Чем же, Ромочка? — Рашидовский голос истёк елеем. — Я так понимаю, Викентий Сигизмундович собрался отжать у нас наших законных и очень жирных клиентов.

Вий потряс головой, стараясь побыстрей проглотить очередную оливку, и замахал руками.

− И очень хорошо! Смотрите сами, − он отложил вилку и устроился на стуле поудобнее, − Попы всё равно остаются в ордене — от Викентия Сигизмундовича они точно никуда не денутся, это я могу вам гарантировать. При этом мы можем продолжать использовать их обращение в контору как повод навести порядок в прериях. А с самими попам пусть теперь Викентий Сигизмундович возится — это как раз по профилю его братства.

− Рома, − Рашидов сложил руки в замочек и с умилением оглядел Вия, − Ты понимаешь, что сейчас уговариваешь меня просто смириться с уже произошедшим и ничего с этим не делать? В чём предмет переговоров? Ты уже всё за меня решил и всё, как я понимаю, пообещал.

Вий оживился ещё больше: заёрзал, вытянулся в струнку и принялся экспрессивно жестикулировать на каждом слове. Этим он живо напомнил Рашидову Розена-младшего, а нарочитой придурковатостью — Матвея. Иван Семёныч едва не повёлся на эту искусную манипуляцию.

− Смысл в том, чтобы заключить перемирие! — разорялся Вий. − Викентий Сигизмундович не устраивает на весь орден скандал по поводу подмены устава, вы не учиняете разборки из-за попов!

− Я ведь уже сказал, что устав изменён не мной, − начал раздражаться Рашидов.

− Мы прекрасно поняли, что вы сделали это вместе с Розенами. Поверьте, мы прижмём их этим фактом чуть позже. Вызовем Льва Евгеньевича на ковёр и пусть отчитывается…

− Мы? Ты имеешь в виду нас с тобой или себя и Викентия Сигизмундовича? — зло прищурился на Вия Рашидов. — Кстати, Викентий Сигизмундович немой, что ли? Почему ты всё время за него говоришь?

Радзинский не выдержал и заржал.

− Как будем Рому делить, Иван Семёныч? — всхлипывая и утирая слёзы, простонал он.

− Даже так?! — восхитился Рашидов. — Но зачем же травмировать нежную душу мальчика, вынуждая его выбирать? Давайте станем одной семьёй, чтобы Роме было удобно жить на два дома!

Радзинский вмиг посерьёзнел и выставил перед собой ладони, призывая этим жестом собеседника остановиться.

− Давайте не будем всё в одну кучу. Этот вопрос мы обсудим позже, а сейчас я хотел бы сказать, что заинтересован добиться справедливости и потребовать у Розена ответа за мухлёж с уставными документами. Вашу роль в этом деле мы можем дружно замолчать, благодаря чему вы сможете прижать литераторов, как и хотели.

− Ну вот, наконец-то слышу речь не мальчика, но мужа. — Рашидов развалился на стуле, соперничая вальяжностью с Радзинским.

Вий на «мальчика» не обиделся: по-розеновски лучезарно Иван Семёнычу улыбнулся и снова принялся поглощать оливки, всем своим видом показывая, что его больше ничего не интересует.

− Вам придётся быть очень убедительным перед главами братств, чтобы меня отмазать, − ухмыльнулся Рашидов. И потянулся через стол за своей рюмкой, чтобы снова налить себе и гостю.

Вий тут же подскочил, всем разлил, не обделив и себя.

− Я сумею, − принимая от Вия рюмку, заверил Иван Семёныча Радзинский.

− Верю. Наслышан, − согласился Рашидов.

Они снова чокнулись, пригубили коньяк.

− А по поводу Ромы я вас, Викентий Сигизмундович, должен предупредить: от его желания в этом деле мало что зависит. Согласно уставу, − Рашидов снова глотнул коньяку и постучал пальцем по лежащей перед Радзинским брошюрке, — члены братств подбираются не произвольно, а по своим внутренним качествам. «Подобное притягивается подобным», − записано в этом чудесном документе.

− Совершенно с этим согласен! — жизнерадостно пробасил Радзинский и снова опрокинул в себя оставшийся коньяк залпом.

− Что ж вы так по-варварски с благородным напитком обращаетесь, Викентий Сигизмундович? — ласково укорил его Рашидов.

− Долгие годы трезвой жизни произвели в моём организме необратимые изменения, − состряпав важную мину, доверительно сообщил Радзинский.

− Что вы говорите?! — поддержал его игру Рашидов. — То есть вы не только отшельник, но ещё и аскет?

− Не буду скромничать… − с величавой печалью кивнул на это Радзинский.

Вий не стал слушать, как эти двое будут дальше валять дурака. Он очень надеялся, что теперь они самостоятельно напьются и побратаются, а потом свалят бухать дальше к соседу или пойдут на пару кошмарить Руднева. У самого Вия имелось гораздо более важное дело. Он тихо ушёл в кухню, а оттуда по чёрной лестнице поднялся на второй этаж. Поскрёбся в тёмину дверь и, не дожидаясь ответа, скользнул в комнату.

Щёлкнул замок, запирая их двоих в уютном тесном пространстве. Тёма, как и ожидалось, весь в стихах и думах лежал на кровати, вокруг него порхало и искрилось что-то светлячково-праздничное и летнее. Вий не позволил ему встать: набросился на Тёму коршуном и сразу зацеловал, забрался руками под одежду, навалился всем весом. С Тёмой оказалось легко: он одурманился в считанные секунды, всего хотел и ничему не противился. Он не протестовал, что одежда летит на пол, не страдал больше, что происходящее не романтично: сам льнул, сам стаскивал с Вия брюки. Тихо ахал, отзываясь на интимные ласки, облизывал пересохшие губы и царапал плечи. Вий даже восхитился тем, насколько качественно сумел Тёма отключить мозг. Теперь главная забота − не дать ему очнуться. Поэтому нельзя прерываться ни на секунду, нельзя позволить прозвучать ни единому слову: должны быть слышны только стоны, жаркие вздохи и влажные звуки поцелуев — всё то, что отравляет кровь, пьянит мозг и пробуждает телесные рефлексы.

Вию нравилось творить и контролировать чужой экстаз. Себя он отпускал обычно только в самый последний момент. Он священнодействовал, исполнял языческий ритуал, призывал богов и приносил им человеческие жертвы. Это была магия — древняя и тёмная, земная и потому надёжная. Вий так глубоко погрузился в неё, что даже услышал голос, читающий нараспев шумерскую легенду о птице Зу, которая украла у Энлиля Божественную книгу судеб. «Вот эта книга! Ты понимаешь, болван?» − сурово вопрошал голос. И как наяву возник перед глазами узловатый палец, тычущий в глиняные таблички, которые много позже люди назвали эфемеридами.

Тёма, похоже, уловил, что Вия вставило как-то слишком сильно. Он хоть и был весь мокрый, дышал рывками, улыбался бешено и глазами сверкал как обдолбанный, но Вия обнял по-матерински нежно и сочувственно погладил по голове.

− Восемьдесят семь процентов уровня интеграции это не шутки, Рома, − нервно засмеялся он, перебирая пальцами взмокшие виевы волосы.

− Я понял. — Вий прижался губами к тёминой шее, отдышался немного и оставил на тонкой коже смачный засос. — Я обязательно тебя вспомню. И тогда ты уже никуда от меня не денешься. Я знаю теперь, где рыть. Кое-что увидел уже.

− Вот оно что! А я испугался, что мы тебя теряем, − непочтительно отозвался Тёма. И был наказан агрессивным карательным поцелуем.

Часть 28

Вий проснулся уже в сумерках. Вскинулся чутко на шорох автомобильных колёс под окном. Информация прилетела обрывками: скомканными голосами, бодрыми хлопками машинных дверей, стуком шагов внизу. Кажется, боссы в самом деле перебрали горячительного и вызвали спьяну Розена-папу. Интересно, пентаграмму чертили или так справились, посредством обычного человеческого телефона?

Вставать не хотелось. Под ладонью мирным прибоем двигался тёмин бок. Телом, руками, нюхом Тёма принимался родным, уютным и вкусным. И воевать рядом с ним сразу расхотелось. Все орденские битвы, пусть только на один момент, показались досадно глупыми, пластмассовыми, пафосными пустышками. Пропитавшись тёминым духом, Вий будто бы сам резко помудрел, запылился и оказался за порогом условной детской, где на ковре сгрудились игрушечные танки и солдатики. Там он − такой серьёзный и усталый − увидел другой, «взрослый» мир, который ждал бесконечного познания, классификации и − нелогичным романтическим диссонансом − стихов и открытий.

«Нехило меня вставило», − хмыкнул про себя Вий, разглядывая крепко спящего в его объятиях Тёму. Он позволил себе сделать это со смущением и нежностью, пока никто не видит. Вию в который раз подумалось, что вся их история могла случиться раньше. Тогда и жизнь была бы другой. Но он тут же припомнил, что останавливало его с самого начала − чёрный узел на тёмином сердце. Вий увидел эту канатной толщины плотно затянутую петлю в их самую первую встречу в конторе и шкурой почувствовал, что такое лучше не трогать, такие связи можно только проживать и нельзя развязывать насильно. А уж когда Вий сообразил, что этот узел соединяет Тёму с патроном, так и вовсе решил в подробности не углубляться.

И тут Вия торкнуло: вот что настойчиво лезло в мозги весь вечер! Он чуть отстранился и провёл рукой по тёминому торсу, сдвигая одеяло пониже, чтобы убедиться, что чёрного узла больше нет, Тёма свободен и от кармической привязки избавлен. Кем? Неужто Руднев дерзнул? Этот мог. Господин адвокат ненавидел патрона и в знак протеста вполне был способен совершить подобное безумство. Сам был когда-то чёрненькой нитью повязан, знает как это тяжко – жить под гипнозом.

Тёма сквозь сон почувствовал, что его разглядывают, потянулся поближе, потёрся щекой. Будто и не шарахался всю жизнь, стряхивая виевы объятия как упавших с потолка пауков.

− Я жутко голодный, − сонно пробормотал Тёма, задевая губами виево плечо.

И тут же засмеялся и отодвинулся: счастливый, сияющий, лёгкий − сам на себя не похожий. Что ж, к такому Тёме привыкнуть будет не трудно, ведь к хорошему быстро привыкаешь.

− Мне показалось или там действительно кто-то приехал? – Тёма с удивительной живостью блеснул глазами. Вию даже показалось, что они у Тёмушки сильно поголубели, хотя разглядеть это в сумерках было нереально.

− Насколько я понял, прибыл сам Лев Евгеньич. Видимо, сейчас его будут призывать к ответу.

− За что? – не понял Тёма.

− Ты правда хочешь это знать? – Вий выразительно скривился.

− Не особо. − Тёма весело фыркнул. – Но меня заботит, что они заняли столовую.

Вий тоже всхрюкнул от смеха и потянулся Тёму расцеловывать.

– Давай стащим что-нибудь на кухне и устроим пикник где-нибудь на берегу реки, − проворковал он на ушко, блуждая ладонями по тёминому телу.

Он снова Тёму хотел. Хотел этого беззаботного чувственного взаимодействия больше похожего на игру, на что-то совершенно невинное, но при этом захватывающее, как прыжок с высокого берега в сверкающую белым золотом реку. Возможно, он заразился тёминым детским ликованием – да, наверняка так оно и было! Но сейчас совершенно не хотелось об этом помнить. Хотелось верить, что в кои-то веки переживаешь своё, а не пропитываешься чужим, чтобы прочувствовать, изучить и выплюнуть.

− Тём, а ты-то меня трахнешь? – интимно шепнул он, утыкаясь своим клювастым носом Тёмушке в висок, с удовольствием предчувствуя тёмушкино смятение, внутреннюю борьбу и положительный ответ.

Похоже, ужин откладывался на неопределённое время.

***
Вий нёс на плече рюкзак со снедью. Плед намотали на Тёмушку, который из-за резко увеличившегося объёма туловища теперь ничего не видел под ногами и потому шёл как взявший след пёс: низко склонившись над землёй и выискивая куда бы ступить, чтобы не навернуться.

Вий под ноги не глядел: двигался в темноте как кошка. Он усердно дымил, отгоняя от себя и Тёмушки комаров, и думал, что на берегу реки эти твари их точно сожрут, если не развести костёр. Хотя можно и поворожить. Маг он или не маг в конце-то концов? Но без костра всё равно неуютно и неромантично.

Вий остановился так резко, что теперь Тёма налетел на него, ткнувшись носом в воротник его куртки. Врезался и замер послушно. С Вием было не страшно. Кто бы ни бродил там сейчас во тьме, Вий легко порвёт любого.

− Бергер? – Вий достал телефон и посветил на отделившуюся от кустов фигуру. – Какого хрена ты шаришься по лесу ночью?

Кирилл с достоинством поправил очки и подошёл ближе.

− Я в гости ходил. А вы куда собрались в такое время?

Вий погасил фонарик и спрятал телефон во внутренний карман куртки.

− У нас свидание.

Бергер уважительно присвистнул.

− Ясно. А я к Семёну ходил чай пить.

− Какому ещё Семёну? – Вий хмуро сплюнул в сторону и кинематографически красиво затянулся табачным дымом.

− Который Матвей. Мы с Викентием Сигизмундовичем Шимоном его зовём. – Бергер посветил во тьме обаятельной белозубой улыбкой. – Ну, ты понимаешь… «Шма, Исраэль…» − загадочно поводил он руками.

− Не надо, я понял, − прищурился Вий, выпуская дым подобно огнедышащему дракону – мощной широкой струёй. Комары закашлялись и метнулись прочь. – Я иврит ещё не забыл. Значит, Мотя шимонит одновременно за всеми и сразу для всех? Миленько.

− А можно мне объяснить, почему Матвей вдруг стал Шимоном? – подал голос Тёма.

− Потому что еврейское имя «Шимон» происходит от глагола «слушать», − охотно пояснил Вий. – Наши братья намекают нам, что Мотя заменяет им прослушку.

Тёмушка взволновался, подошёл к Бергеру поближе.

− Ты ходил узнать, что сегодня говорил ему мой отец?

Бергер не стал даже отвечать: покаянно вздохнул и развёл руками.

Вий притянул Тёму к себе за плечи и утешительно чмокнул в висок.

− Ты думал, санитар твой святой? А он нормальный пацан оказался. В нашем братстве другие не водятся, Тём.

Артемий Иванович молча уткнулся в его куртку.

− До реки далеко? – деловито спросил Вий, продолжая окуривать белым дымом влажную, звенящую тишиной ночь. Цикады, видимо, слишком промокли сегодня для того, чтобы свиристеть из-под каждой травинки.

− И что вы там будете делать? – Бергер с сомнением оглядел своих собеседников. – Там сейчас сухого пятачка не найдёшь. Всюду грязь, скользь и ветер с реки холодный.

− У тебя есть другое предложение? – Вий поглаживал тыльную сторону тёминой ладони и сыто щурился, мысленно соглашаясь, что свалял дурака, потащив Тёмушку в промозглую хмарь из дома. Но оказаться втянутым в орденские интриги в этот вечер он не хотел, решил устроить себе выходной. Собираясь, он призвал на помощь госпожу удачу и фортуна, кажется, отсыпала своему любимцу джек-пот. Всё-таки хорошо быть магом. Удобно.

− Могу показать уютное местечко, если вам третий не лишний. – Бергер задорно сверкнул очками.

− Тём, ты как, не против? – Вий поцеловал притихшего Тёму в макушку.

Тот встрепенулся и энергично замотал головой.

− Конечно, нет. Веди нас, Кирилл. Надеюсь, это не слишком далеко?

− Это тут, рядом, − уклончиво ответил Бергер, огляделся и шагнул с тропинки в сторону.

Вий крепко взял Тёму за руку и повёл следом за Кириллом. Сигарету пришлось бросить в траву и притоптать, чтобы ничто не отвлекало от прогулки вслепую по тёмному лесу. Не совсем лесу, конечно. Скорее всего это был чей-то запущенный сад. Деревья явно были посажены системно, подлесок разрастись не успел. При луне здесь вообще можно было бы гулять как по проспекту.

− Здесь попадаются заброшенные дома, − болтал Бергер, ловко выбирая дорогу между старых яблонь, ветки которых сплетались змеисто как волосы спящей Медузы Горгоны. – Не в каждом из них приятно, но я приглядел тут один чердачок…

По деревянным ступенькам шаги простучали как по картону. Скрипнула дверь. Бергер достал из-за пазухи фонарик и осветил лестницу наверх.

− Идите вперёд, я посвечу, − почему-то шёпотом распорядился он.

Это машинально заставило Вия красться, хотя было ясно, что дом пуст и тут сейчас нет даже кошек. Тёмушка дисциплинированно ступал следом, всё также цепляясь за виеву руку.

Лестница закончилась и впереди обозначилась дверь. Вий приоткрыл её, заглянул и зашёл внутрь, уже ни от кого не таясь и с любопытством оглядывая помещение.

− Это не чердак, а мансарда, − уверенно заключил он.

Бергер вошёл последним, прикрыл дверь, поставил фонарик на сломанную тумбочку у входа.

− Вечно ты придираешься, − отмахнулся он.

Вий уже нашёл чистый пятачок, раскутал Тёму и расстелил плед по сухому дощатому полу. Ему приходилось пригибаться и следить как бы не стукнуться макушкой о потолок из-за крутого ската крыши, которая к счастью была почти целой. Только в дальнем углу сквозь неё были видны звёзды.

Тёма скинул ботинки и уселся на плед, по-турецки поджав ноги. Бергер последовал его примеру. Вий поставил на подоконник рюкзак, достал завёрнутые в салфетки сэндвичи, воткнул с контейнер с салатом пластиковые ложки и принялся с неприятным скрипом ввинчивать в бутылочную пробку штопор. Теперь-то он знал для кого прихватил лишнюю посуду и приборы! Всё-таки интуиция – великая вещь.

− А сладкое что-нибудь есть? – принимая из виевых рук сэндвич и картонный стаканчик с вином, с очаровательной непосредственностью спросил Бергер. Наблюдая за ним, Вий сделал для себя окончательный вывод, что двойником Кирилл всегда был совсем не Тёмушки, а Германа, мать его, Розена. Нужно было просто увидеть Бергера рядом с Тёмой вживую, чтобы осознать это с предельной ясностью.

− Бисквиты есть. И коробка конфет. – Вий разложил всё по пластиковым тарелкам и расставил на свободном краешке пледа. Сам он снял куртку, свернул её изнанкой наружу и уселся на неё чуть поодаль, поскольку для троих места на пледе было маловато.

− Ой, виноград! – оживился Бергер, подгребая к себе тарелку с фруктами. – Так что заставило вас покинуть дом и искать романтики в малоприспособленных для любви местах? – ловко обирая губами ягоды с ветки и причмокивая, чтобы по подбородку не тёк сок, полюбопытствовал он.

Тёма, как приличная мышь, сидел тихо и грыз свой сэндвич неслышно и аккуратно. Отвечать он явно не собирался. Пришлось Вию утолять бергерово любопытство.

− Мы не стали мешать взрослым играть в их взрослые игры. Пока их было двое, было не так стрёмно, но потом они позвали дядю Лёву и мы поспешили исчезнуть, чтобы нас не вовлекли во всякие неприятные дела.

Бергер покивал понимающе и согласно.

− Понятно. Вам не позавидуешь, конечно. Если прибыл глава ордена, масштаб событий будет иной. А он один или с сыном?

Вий поболтал в стакане вино, отчего винный запах всколыхнулся и окутал его эллинским радостным настроением.

− Я почувствовал только папу. И это хорошо. Потому что нам не нужно, чтобы кто-то знал, что сынок тоже здесь. Пусть розанчик прибудет позже и сам по себе. Кстати, − Вий огляделся, − отличное место для приватной беседы с Германом Львовичем.

Бергер изобразил панику на своём лице и замахал наполовину обглоданной гроздью.

− Только не здесь! Если собираешься пытать Розена, то внизу. А лучше в сарае. Там, чуть подальше стоит – вполне себе крепкий сарай.

Вий сделал глоток жгуче-сладкого красного и похрюкал от смеха.

− Хорошо, лапочка, мы не оскверним это место. А в сарае подпол есть?

− Не знаю. – Бергер с подозрением принюхался к содержимому стакана и отпил немножко на пробу. – По подземельям я лазать не люблю, это больше по твоей части занятие.

Тёма шуршал обёрткой уже второго сэндвича и в разговор не встревал, как будто речь шла о погоде, а не о планируемых пытках. Вий восхитился про себя рашидовским воспитанием. И вот что бы Тёмушке было не влюбиться в него ещё двадцать лет назад? Вий бы уже давно был с ним счастлив. Да и сам Тёма тоже. И Семёныч наверняка был бы только рад. Эти размышления заставили Вия вспомнить об одном не прояснённом моменте.

− Слушай, Кир, а вы ведь у Руднева вместе были? – Вий глазами показал на Тёму, чтобы Бергер понял, что он имеет в виду.

Бергер сразу посерьёзнел, отставил в сторону стаканчик, поправил очки − явно тянул время.

− Ты же знаешь Андрея Константиновича, − начал он издалека. – Он… как бы это помягче сказать…

− Своевольный и импульсивный. Попросту говоря, истеричка, − ехидно подсказал Вий.

− Рома, ну вот зачем ты так? – мягко укорил его Бергер. – У него сложный характер, но ведь это он тебя всему научил.

− Рашидов меня всему научил, − твёрдо отрезал Вий. – А Руднев мною просто питался. Чёрт. – Вий на секунду прикрыл глаза рукой. Тёма даже встревожился и поспешил проглотить то, что у него было во рту, чтобы спросить всё ли в порядке, но Вий сам заговорил раньше. – Опять эта история про мальчика, которому не давали учиться, − с досадой процедил он сквозь зубы. – Почему этот сюжет путается всюду? Нет, я всё-таки наизнанку вывернусь, но заставлю Розена выложить всё!

Все как-то дружно замолкли и замерли, так что стали слышны всякие шорохи, скрипы и редкие вздохи ветра за окном. Поставленный стоймя фонарик освещал ровным кругом только потолок, но его отсвет отлично разгонял темноту по углам маленькой комнаты, в которой они сейчас сидели. Во всей обстановке было что-то сказочное, как и в теме их разговора. Или это была не сказка, а сюр, психоделия?

− Можешь не рассказывать, что там у Руднева было, − вдруг зло бросил Бергеру Вий. – Он увидел метку чёрного братства, психанул и немедля её уничтожил. Такой большой дядя, а всё ещё верит, что чёрное, значит плохое.

− Что сделал? – недоверчиво переспросил Тёма. – Как это «уничтожил»?

Вий потянулся и постучал пальцем Тёмушку по груди.

− Вот здесь, мышонок, у тебя чёрный узелок был. А теперь нет. Андрея Константиновича благодари.

Тёма машинально схватился за сердце и встревоженно глянул на Кирилла. Тот улыбнулся ему в ответ бодро-фальшивой улыбкой.

− Так всё и было, − радостно согласился он. – А потом Андрей Константинович сыграл что-то экспрессивное на рояле и энергично обругал патрона.

Вий допил вино и вдруг усмехнулся, будто оно мгновенно ударило ему в голову.

− А Руднев знает, что Викентий Сигизмундович на покой собрался и просит меня принять дела?

− Мстительность не красит лидера, Рома. Глава братства не должен сводить личные счёты со своими подопечными.

− А мне не придётся Рудневу мстить. Он сам всё с собой сделает за меня. У страха глаза велики.

Бергер ответил не сразу.

− Знаешь, что я думаю, Ром? Мне кажется, что такие вещи только выглядят случайностью. На самом деле Андрей Константинович сделал то, что сделал, потому что Артёму пришла пора развязаться с прошлым и прийти к нам.

− К вам? – Вий задумчиво потёр подбородок. – Рокировочка, да?

− Что ты имеешь в виду? – осторожно уточнил Бергер.

− Я думаю, что ты очень вовремя попал к Иван Семёнычу в помощники, лапуля. Вот что я имею в виду.

Фонарик неожиданно зловеще мигнул, но не погас.

− Не кажется ли вам, что наша беседа стала сильно напоминать сходку заговорщиков? – с иронией поинтересовался Артемий Иванович, протягивая Вию свой стакан.

Тот галантно снова его наполнил.

− Разве мы о чём-то сговариваемся, мышонок? Мы просто рассуждаем. – Он показал бутылку Бергеру, предлагая этим жестом долить и ему тоже, но Кирилл отрицательно замотал головой. Он так глубоко задумался о чём-то, что Вий получил возможность внимательно его рассмотреть. Прощупывая Бергера взглядом, Вий вдруг понял ещё одну очень важную вещь: Кирилл, как и Розен, всегда был бесполым. И когда-то давно, в школе, и сейчас он был любопытным, не тронутым пубертатом подростком – весёлым и беззаботным. Стоило коснуться его сути, как он наполнялся воздухом и взлетал, а Тёма от того же прикосновения пропитывался водой и тонул. А это означало, что рокировочка в самом деле была судьбоносной.

Вий почувствовал как внутри начинает ворочаться тяжёлый, давно не мазаный механизм: толкать шестерёнки, приводить в движение цепи, разгонять поршень. Как будто Вий был той машиной, которая запускает фатальные необратимые изменения, заставляет вращаться колесо судьбы.

− Знаешь, а ты прав, − всё также неожиданно отмер Бергер. – Грядут масштабные перемены. И каждого из нас тряхнёт и подбросит. И где мы после этого приземлимся, никто не знает.

− Так-таки и никто? – ехидно пропел Вий. – Есть версия, что знает Гера Розен.

− Думаешь? – Бергер почесал кончик носа. − Ну, скоро проверим.

Он сцапал первую попавшуюся конфету и, пошуршав фантиком, сунул её в рот.


Часть 29

− Бергер, где мы? — Голос Вия эхом отскочил от высоких каменных стен и затерялся легкокрылой бабочкой между потолочных балок.

Жизнерадостно улыбающийся Бергер выглянул из-за дальней колонны расписанной крылатыми львами.

− Я подумал, что обычными средствами с Розеном тебе не справиться, − с таким же звонким эхом ответил он. И деловито пошёл через гулкий пустой зал навстречу.

В руках у Кирилла был ящик. Как оказалось при ближайшем рассмотрении, в нём тесными рядами как в библиотечной картотеке стояли тонкие глиняные таблички.

− Что это? — Вий с деланным равнодушием вынул одну табличку, но не сумел скрыть любопытства и жадно пробежал глазами клинописный текст.

− Сборник черномагических заклинаний, конечно! — звонко воскликнул Бергер, вспугнув своим ликованием парочку летучих мышей. Осторожно, чтобы не расколотить клинописное сокровище, Кирилл поставил ящик на квадратный каменный стол. — Ты же помнишь, как тебя за них едва не казнили? — Он погладил шершавые глиняные рёбра и с живым детским любопытством уставился на Вия, который даже без ассирийских одежд и бороды выглядел в этом интерьере своим.

Вий кривенько усмехнулся.

− Помню, что свидетели обвинения скоропостижно исчезли, после чего и дело против меня сразу же развалилось.

− Ага, − радостно подтвердил Бергер. И безо всякого уважения к священному месту присел на краешек стола. − И после этого в ассирийских законах появилась поправка, в которой содержалась процедура снятия свидетельских показаний по таким вот обвинениям только в присутствии заклинателя демонов и всякие охранительные обряды для защиты свидетелей от злых магов и колдунов, на которых они решились донести.

− Таки я внёс свою лепту в развитие ассирийского права, − самодовольно кивнул Вий. — А как это неблагочестивое сочинение оказалось в храме? — Он обвёл взглядом барельефы на стенах, где люди с курчавыми бородами нескончаемой процессией двигались по периметру зала с подношениями божествам-мутантам.

− Это длинная история. — Бергер откровенно уклонился от рассказа и тоже принялся рассматривать рисунок на ближайшей колонне, где львы делали что-то явно неприличное с антилопами. — Эх, во что эти люди превратили астрологию! — вздохнул он. — Вместо того чтобы просто принимать знание, что у тебя в карте напряжённая Луна или Марс и проживать это знание максимально эффективно, они отчуждали эти черты своей личности от себя и несли дары Инанне или шли трахаться в храм Иштар, чтобы умаслить свою Венеру.

− Придурков и сейчас хватает, − отмахнулся Вий, пробегая глазами очередную табличку. — Которые «прорабатывают» напряжения в своей карте хитрыми гимнастическими упражнениями и подбирают амулеты по знаку Зодиака. Ты лучше скажи, не слишком ли часто мы стали тырить вещи из прошлого?

− А как ещё можно работать с прошлым, если не на основе письменных источников? — подбоченился Бергер. − Это я тебе как историк говорю!

− Точно. — Вий отложил табличку и прищурился, разглядывая Кирилла. — Ты ведь историк, лапуля. То есть тоже хранитель прошлого, как и Тёмушка. Вы случайно не вместе учились?

− Случайно вместе, − съехидничал Бергер. — Только на разных потоках. Путали нас постоянно. Точнее принимали за одного и того же человека. Периодически какие-то незнакомцы до меня докапывались, утверждая, что я Артём.

Вий аккуратно сдвинул ящик с табличками подальше от края каменного стола, чтобы случайно не уронить и не разбить ценные артефакты, и с явной претензией к собеседнику сложил руки на груди.

− А Тёмушка случайно не такой же ключ для меня, как и ты? — зловеще поинтересовался он.

− Рома! — восхитился Бергер. − Ты соображаешь со скоростью каменного истукана! Этак ты скоро сообразишь, что и Розен для тебя не просто сексапильный зайчик.

Вий на мгновение озарился адской вспышкой багровой молнии.

− Но-но! Поаккуратнее. — Бергер предусмотрительно шагнул назад. — Здесь тебе не физическая реальность, поэтому держи свои эмоции при себе.

Вий как ни странно прислушался к его словам. Он крепко зажмурился, глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Посветлел немного.

− Значит, ты такой весь из себя благородный и вовсе меня не бросал? — уже почти мирно спросил он. − Просто передал с рук на руки другому ключику?

− Вроде того. Точнее ты сам его выбрал и очень плотно его собою окружил. Викентий Сигизмундович сказал: «Ну и пусть. Пока не разберётся с ключом к своему прошлому, абстрактный ключ ему ни к чему».

− То есть Радзинский тоже знал. — Взгляд Вия сделался совсем уже чёрным и нехорошим. — Почему в любой истории я в итоге оказываюсь лохом? С Розеном я тоже пролечу как фанера над Парижем?

Бергер провёл по шершавой краске пальцем, обводя контуры растительного орнамента, и ответил философски отстранённо:

− Ты сам по себе приносишь перемены, поэтому ваше взаимодействие с Розеном всегда приводит к непредсказуемым результатам. Ведь он-то вообще ходячая катастрофа.

− И всё-таки я не понимаю! — Вий снова завёлся, о чём ясно свидетельствовало искристое потрескивание вокруг его тела. Он прошёлся от колонны к колонне и обратно, чтобы успокоиться хотя бы немного. — Как это работает? С тобой всё понятно: ты водишь меня по моим старым картам, отвечаешь на мои вопросы. Ясно, что и как ты для меня открываешь. А как действовал Тёма? Мы же только и делали, что цапались с ним, потому что он дико ко мне папу ревновал и старался из-за этого выпнуть меня из дома, конторы и братства.

− Думаю, в первую очередь он удерживал тебя в твоём прошлом. Чтобы ты хорошенько проникся ситуацией и захотел перемен. А ещё он всё это время собирал для тебя информацию. Учился. Очень пыльная и нудная, скажу я тебе, работа. Потому ты его и бесил, что ходил рядом кругами и всем своим нетерпеливым видом подгонял, не давал расслабиться. Зато теперь он может с чувством выполненного долга отдаться тебе в вечное пользование со всеми своими ключами и архивами.

Вий прикрыл лицо ладонью и задушено всхрюкнул.

− Уже. Уже отдался. — Он опустил руку и насмешливо Бергера оглядел. — Розен вот тоже много раз отдался. А как насчёт тебя, лапуля? — Он вдруг схватил Кирилла за предплечье и резко дёрнул его на себя. — Не пора ли и тебе освоить ключевые позиции в сексе?

− Зачем я тебе, Рома? — ласково спросил Бергер, не делая попыток освободится. — Ты ведь меня совсем не хочешь.

− Хм. Действительно не хочу. И это странно. Ты не находишь? — Вий словно для исследования этого любопытного вопроса обнял и притянул Кирилла к себе, нежно погладил по щеке, пытливо, будто ощупывая вслепую надпись, провёл большим пальцем по губам.

− Ничего странного, − Бергер старался остаться спокойным, но дыхание у него всё-таки сбилось и щёки порозовели. — У нас ведь степень интеграции девяносто девять процентов. Так что я у тебя и так есть. А то, что есть, уже не стремишься получить. Вот и всё.

− А оставшийся процент-то, Кирюх, − соблазнительно шепнул Вий, наклоняясь к его лицу. − С ним-то ведь тоже надо что-то делать. — Он прижал Кирилла спиной к холодной колонне и нежно поцеловал.

Бергер к подобному взаимодействию был не готов, поэтому растерялся и этого секундного колебания хватило, чтобы он увяз как муха в меду. Поцелуи оказались лёгкими, сладкими, невесомыми — почти невинными. Многоопытный Вий делал всё, чтобы не спугнуть окутавшую наивного Бергера негу. Ворожил, подогревал сладостное томление его тела, оплетал змеиными своими чарами. В этом холодном и тёмном языческом святилище сами стены помогали ему, свиваясь вокруг чешуйчатыми скользкими кольцами, сдавливая несчастного Бергера так, что он уже начал задыхаться. Лёгкая паника отрезвила Кирилла. Он собрался с силами и оттолкнул Вия, с ужасом наблюдая, как расползаются, шурша, древние вавилонские змеи и прячутся в стены, застывая примитивными фигурами барельефов.

− Вот ты козёл, Рома! Что бы ты сказал Артёму, если бы… если бы… − Приличных слов Бергер с ходу подобрать не смог, поэтому просто гневно потрясал руками.

− Сказал бы, что перепутал, − гаденько усмехнулся Вий. — Вы же так с ним похожи.

− Ничего мы не похожи! — возмутился Бергер, нервически вытирая губы тыльной стороной ладони. — А этот процент я тебе ещё припомню, − пригрозил он, забирая со стола ящик с табличками и крепко прижимая его к своей груди.

Вий сразу посерьёзнел.

− Бог с ним, с процентом, лапочка. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Прости мою бл***скую натуру. Скажи мне лучше, пока мы не вернулись: почему все ключи — мне? Ведь больше никто таких квестов не проходит. Я узнавал.

Кирилл мрачно осмотрел якобы смиренного Вия и сурово изрёк:

− Потому что таков рецепт философского камня. В камень должен просочиться свет и превратить его в золото. И ты сам это знаешь, но почему-то не хочешь помнить. Или кто-то тебе не даёт. Что мы в ближайшее время и выясним.

***
Бергер скучал, сидя на ступеньках крыльца, когда у калитки, расплёскивая колёсами лужу, остановилось такси. Углядев, что из машины выбирается под ливень длинноногий Розен-младший, Кирилл сбросил плед, в который кутался, чтобы не замёрзнуть на посту, чертыхаясь, со второй попытки раскрыл не вовремя затупивший зонт и поспешил по мокрому гравию Герману навстречу.

− Ты здесь какими судьбами? — Розен с благодарностью нырнул под широкий чёрный купол и невольно пригнулся, потому что был значительно выше ростом держащего зонт Бергера.

− Я при Викентии Сигизмундовиче, − услужливо отчитался Бергер. − У старших товарищей тут вчера были бурные дебаты по поводу уставных документов… Ты ведь из-за этого приехал? Только Лев Евгеньевич сейчас спит. Они все спят. До утра бушевали. Ромка с Тёмкой даже из дома ушли от греха подальше. Хочешь, отведу к ним, − тараторил Бергер, приветливо улыбаясь и таращась честными и голубыми как весеннее небо глазами.

Розен, оглушаемый потоками воды и сбиваемый с толку бергеровой скороговоркой, тем не менее уловил в речи Кирилла маленькую пушистенькую хитрость за её коротенький хвостик. Он едва заметно усмехнулся, вытер рукавом мокрый от дождя лоб и кивнул.

− Ну, веди. Только давай я зонтик понесу, а то неудобно. − Розен перехватил ручку зонта, хмурясь, оглянулся на дом, но спокойно пошагал вслед за Кириллом, который с детской непосредственностью уцепился за его локоть и потянул к повороту, за которым уже скрылось такси.

Розен вовсе не был доверчивым простофилей, но он искренне был убеждён, что ловушки не следует обходить, чтобы не пропустить всё самое интересное в жизни. В этом смысле он был маньяком почище Вия. Злоумышленники должны были бы улепётывать прочь, едва только завидев его на горизонте, а менее удачливые откупаться от него, как от хрестоматийного Вождя Краснокожих. Бергер в свою очередь и не наделся, что Розен не заметит подвоха, но он рассчитывал, что тот в любом случае пойдёт с ним. А больше Кириллу ничего от этой ситуации было и не надо.

Розен старался ступать по траве, но ботинки всё равно скользили и грязь под ногами чавкала как в чернушном фильме про сермяжную правду жизни. Размытый проливным дождём пейзаж заставлял напрягаться близорукого Германа, который по непонятной причине никогда не носил очков. Уставший от долгой поездки, мокрый и продрогший он беспомощно шагал туда, куда вёл его Бергер, будучи сейчас не в состоянии ориентироваться сам. В таких неблагоприятных для тела условиях Розен по большому счёту терял способность соображать и это ужасно его угнетало. Он хотел обратно свою ясность мысли, для которой ему нужен был самый минимальный комфорт, покой и безопасность. Как всякий тонкий инструмент, в сложных условиях Розен работал со сбоями. Сейчас он мог только страдать и терпеть. И ждать, когда станет, сухо, тепло и добрые люди угостят его чашкой сладкого чая. Если не стукнут монтировкой по затылку, конечно.

Бергер вдруг притормозил, заставляя остановиться и одуревшего от мельтешения дождевых струй Германа. Он зачем-то потянулся за пределы зонта, на который немедленно обрушились дополнительные тонны воды, словно кто-то сверху окатил их из ведра. Оказалось, что Бергер решил сорвать пару яблок, которые висели довольно низко и потому попали в поле его зрения.

− Держи. − Он протянул одно яблоко Розену, в другое вонзил зубы сам. — Кислое! Ужас, − лучезарно улыбнулся он. — Здесь раньше колхозный сад был, поэтому яблоки сортовые растут, − пояснил он. — Но сейчас они ещё но дозрели, поэтому такие кислющие. Но всё равно вкусные!

Они с Розеном жались друг к другу под зонтом слишком близко, поэтому сцена получилась довольно интимной − как в каком-нибудь романтическом кино, где герои в кадре нежно говорят вполголоса всякие глупости, сверкают в полумраке глазами и зубами, хихикают, обкусывая по очереди краденое яблоко, а потом улепётывают от возмущённого сторожа по лужам. Розен уточнил про себя, что кино непременно должно быть чёрно-белым, потому что окрестности расплывались вокруг всеми оттенками серого и не содержали ни капли цвета.

Герман вежливо поблагодарил Кирилла, но яблоко сунул пока в карман.

− Далеко ещё? — изучающе разглядывая смазливое личико Бергера, спросил он. — Хочется попасть уже под крышу.

− Да почти пришли, − легкомысленно улыбнулся Бергер и куснул яблоко за другой бок. — Вон дверь. − Он показал куда-то на едва угадываемое низкое строение, которое выглядело для Германа как коричневое пятно между небрежными мазками серо-зелёных деревьев.

− Что это? Сеновал? — душевно разулыбался Розен.

− Просто сарай. Но там сухо, тепло и у Шойфета осталось полбутылки вина.

− Даже так? И что он потребует за такое неслыханное гостеприимство?

Взгляд Бергера стал колким и льдистым. Как-то сразу стало понятно, что этого человека в сердце глубоко не кольнуть. Хотя у него вроде и слёзы близко к глазам и обманчивая живость реакций создаёт впечатление натуры глубоко чувствительной.

− Он хочет просто задать пару вопросов.

− Верится с трудом. Когда это Виюшка умел остановиться?

− А ты со мной договаривайся, − холодно посоветовал Кирилл. — Я прослежу.

− Ладно, веди. Надеюсь, что мы с тобой договорились и обойдётся без членовредительства.

Бергер зашвырнул огрызок в траву и снова взял Розена под руку.

− Мы все на это надеемся, − мило улыбнулся он, правда, одними только губами. — Вредительство членов никому из нас не кажется привлекательным.

− А что кажется привлекательным?

− Правда. Вот она привлекает нас со страшной силой.

***
Пока Розен скептически наблюдал как Вий звенит цепью, опутывающей засов и замыкает её большим навесным замком, Бергер подошёл сзади и выудил из его кармана телефон.

− Пусть пока у меня побудет, − доверительно шепнул он, привстав для этого на цыпочки.

Вот же Иуда!

− Друзья мои, я устал, промок и замёрз. — Герман обаятельно улыбнулся и развёл руками. — Пока вы меня не отогреете, я не стану вас даже слушать. Кирилл обещал угостить меня вином.

− В нашем аду никто на холод не жалуется. Тебя поджаривать долго и медленно или быстро и интенсивно? − злобненько улыбнулся Вий. Он прошёлся по всему помещению и начертил в углах какие-то знаки.

− Что ты делаешь, Виюшка? — кисло поинтересовался Розен.

− Вспоминаю старое, розанчик. — Вий снова встал напротив и, не отрывая от Розена жгучего взгляда, коротко бросил Бергеру: − Принеси Герману Львовичу вина, Кирюх.

Розен спокойно взял поднесённый Кириллом бумажный стаканчик, принюхался и отпил сначала глоток, а затем выцедил и всё вино до дна.

− Уф. Уже лучше. Теперь бы присесть.

− Бергер, стул! — отрывисто приказал Вий.

Бергер огляделся и притащил вымазанный побелкой табурет.

− Чёрт. Как его привязывать, если нету спинки? — психанул Вий. — Поставь к столбу.

− А нахрена меня ещё и связывать? — ошалел Розен. — И постелите что-нибудь на сидение. Я не хочу испачкать плащ.

Вий грубо схватил Розена за плечо и потащил к столбу, возле которого Бергер поставил табуретку.

− Мы будем тебя пытать. И чтобы ты не дёргался, придётся тебя связать. Снимай свой плащ. В самом деле будет жалко его испортить.

Розен, вздыхая, покорно позволил Бергеру стянуть с себя светлое летнее пальто и плюхнулся на табуретку, заводя руки за спину и обхватывая ими стоящий позади столб.

− А зачем непременно пытать? Может, я так расскажу всё, что вы хотите узнать.

Вий замотал тонкой синтетической верёвкой его запястья и присел на корточки, чтобы привязать к ножкам табурета длинные как у цапли розеновские ноги.

− То, что ты поведаешь нам добровольно, − пыхтя над узлами, ответил Вий, − будет так далеко от правды, что это можно будет смело приравнять к сказкам. Если на тебя чуток нажать, ты отделаешься метафорами. А правду ты скажешь только под серьёзными пытками, зайчик. Что, я тебя не знаю, что ли? — Он снисходительно глянул снизу в недовольное розеновское лицо и встал, отряхивая руки и колени.

− И что вы хотите узнать? — Розен повозился в путах и обречённо вздохнул.

− Для начала мы хотим узнать кто такой Розенберг.

− Пойдите в архив, да посмотрите, − нахмурился Розен.

− А ты говоришь, не надо пыток! — умилился Вий. — А без них-то никак! — Он торжественно и плавно, словно в трансе, выпрямился напротив привязанного к столбу Розена и выставил перед собой ладони. — Слова лгут, розанчик, − ласково пропел он, понижая голос до интимнейших нот. — Мы вытянем из тебя правду без них. — Он наклонился, положил руки Розену на грудь поверх пиджака и вытащил из его тела пару святящихся нитей.

Розену стало жарко до озноба и панически страшно. Он как-то не думал, что Вий прибегнет к магии, и теперь клял своё любопытство на чём свет стоит. Теперь ясно, что Вий сейчас извлечёт из его тела любую информацию, какую захочет. И какой смысл в умении заговаривать зубы, путать противника и молчать?

− Вот он, Розенберг, − бормотал тем временем Вий, соединяя нити в круг и разглядывая зажегшуюся внутри него карту.

Подошёл Бергер и с восхищением уставился на паутину аспектов внутри светящегося колеса.

− Надо потянуть южный узел, чтобы увидеть предыдущую карту, с которой связана эта. Викентий Сигизмундович всегда так делает, − тихо подсказал он.

− А может, по этой прогуляемся? — Вий подцепил пальцем узелок и потащил его на себя как леску из воды.

Из тёмного омута небытия вынырнул и зажёгся пред ними ещё один круг.

− Ну? Что я говорил? — торжествующе воскликнул Вий. Они с Кириллом понимающе переглянулись. — Это же твоя карта! Получается, что Розенберг это действительно Розен и Бергер в одном флаконе. А как такое возможно, нам сейчас любезно расскажет наш друг Герман.

Розен насмешливо глянул на них снизу вверх.

− Переходи в литераторы, Виюшка, будешь знать и это, и ещё много чего интересного.

Вий прошёл сквозь огненный круг и присел перед Розеном на корточки. Положил длинные костистые пальцы ему на колени, огладил их медитативно-неспешно, со значением, с чувством.

− Заинька, − елейным голосом пропел он, − что ты знаешь о страданиях? Было ли тебе когда-нибудь по-настоящему больно, мой легкомысленный светлячок?

− Ты реально собрался меня пытать? — Розен скептически поджал губы.

− Я сделаю всё, мой пушистый друг, чтобы заставить тебя говорить правду. А пока мы с тобой просто прогуляемся. В прошлое. Возможно, это тоже будет больно, я не знаю. Но я буду рядом, чтобы принять твою исповедь и тем избавить тебя от мучений. Впервые в этой жизни у меня целых три ключа, поэтому я не представляю, как далеко мы зайдём и что вообще увидим. Но, полагаю, что это будет познавательно.

− Три? — Розен, сощурившись близоруко, всмотрелся в углы, но никого больше в сарае не увидел. — А где же Тёмушка Рашидов? С ним-то ты что сделал?

Вий опустил глаза и очень странно, неуместно тепло улыбнулся.

− А Тёмушка у меня теперь здесь, − он приложил ладонь к сердцу. — Он сейчас спит и больше от него ничего не требуется. — Вий снова поднял взгляд и от души насладился лицезрением розеновского недоумения. — В его сны мы сейчас и отправимся, − ласково пояснил он. — Как приятно чувствовать, что тебе наконец-то по-настоящему страшно.

Часть 30
В чисто человеческой, телесной ипостаси Вий чувствовал себя обычно зэком на этапе: сидишь в воронке́ или набитом битком вагоне, в темноте, тесноте, затхлости, тебя мотает и подбрасывает, нужно быть начеку и даже на взводе, но молчать и терпеть, потому что не ты едешь, тебя везут − под конвоем. И как же приятно бывало всегда расправить свои чёрные крылья, увидеть мир живым и текучим, ощутить себя магом, дать себе волю. Но в тысячу раз острее и ярче это превращение переживалось в присутствии своих. Вий видел сейчас не сарай, не привязанного к столбу Розена и не хладнокровно наблюдающего за происходящим Бергера. Перед ним был космос, в котором светящиеся сгущения сил своей тяжестью возмущали пространство, создавали напряжение и обещали инсайд.

Вий зачарованно созерцал ртутную живость Бергера, тронутую синевой радиоактивности, которой тот зримо делился с окружающей материей. Взгляд Бергера высвечивал структуру предметов, и в его руках любой камень становился философским. Когда-то давно Вию вручили этот ключ по имени Кирилл Бергер, чтобы читать с его помощью карты — свои и чужие. Потом Рашидов подарил ему возможность сразу видеть любого человека как карту, и Вий решил, что никакой ключ ему больше не нужен, ведь с тех пор он прекрасно обходился в этом деле своими силами. Но теперь-то ему стало ясно, что без вступления в далёкой юности в тесный контакт с Бергером эта способность не включилась бы. Зато после активации девяносто девять процентов их единства заработали по нарастающей.

Таков был наработанный веками алгоритм их взаимодействия. За эти века Вий рос и рос до того, чтобы понять, что значит для него Бергер. А сколько до момента этого осознания он шпынял беднягу, отплёвывался от него как от шелухи! Если бы Бергер был хоть вполовину таким же ранимым как Тёма, он бы не простил его за такое отношение ещё сотню жизней. Но Кирилл был шумным и темпераментным: он ревел, скандалил, проклинал, требовал, но и забывал о своих огорчениях мгновенно.

Ладно. С Бергером всё ясно. Его Вий помнил на протяжении долгих веков и сотен жизней, а вот как быть с Розеном? Не был ли он чуть-чуть Бергером всегда? Или Бергер чуточку Розеном? Этот вопрос Вий уже задавал и Бергер чётко на него ответил, что нельзя быть одновременно собой и кем-то другим. Значит, похожими Розена и Бергера делает их внутреннее родство, о чём, собственно, прямо сказал Вию уже Тёма.

Бергер не позволил Вию завязнуть в размышлениях, подошёл, взял его за руку и утянул в очень светлое, солнечное помещение с высокими потолками и дворцовыми арочными окнами. Самыми роскошными здесь были именно эти окна. В остальном зал с белёными кирпичными стенами выглядел очень аскетично. Правда, плетение кирпичной кладки можно было разглядеть только под потолком и в простенках, потому что зал по периметру был заставлен невысокими шкафами светлого дерева. Несколько стеллажей разделяли помещение на широкие ряды, а в центре на синем ковре стояли массивные деревянные столы и диваны с голубой шёлковой обивкой − вызывающе старомодные, в золотых тканых узорах, такие же дворцовые, как и окна. Сочетание белого, синего и золотого создавало ощущение морозного зимнего дня, сверкающего сугробами и синеющими бесконечно высокими небесами.

− Литераторский архив, − предупредительно сообщил Бергер. — Вот что твоему мышонку снится.

− Вижу. — Вий отпустил кириллову руку и подошёл к ближайшему шкафу.

Он узнал это место, потому что бывал здесь пару раз. Он вообще много где бывал, пользуясь неограниченными полномочиями, которыми одарил его Рашидов. Вот только работать с бумагами он не любил, потому и не разглядывал, что там стоит у литераторов на полках. Ему всегда было интересней покопаться в мозгах. Но компромат на Розена следует искать именно в этих одинаковых толстых папках. Иначе бы они здесь не оказались — Бергер, как и Розен, всегда был везунчиком и попадал только в нужные места.

— Давай, Рома, включайся, — строго сказал Бергер. — Ищи в этом шкафу, раз уж мы перед ним оказались.

Вий послушно уставился на полки, уловил яркий след знакомого психического аромата и рывком распахнул дверцы. Одна из безликих картонных папок пульсировала так сильно, будто грозила обжечь руки тому, кто за ней потянется. Вий потянулся и его сразу же шибануло током — не буквально, конечно.

Вий, хмурясь, прочёл на обложке: «Сны Веры Павловны».

— Вера Павловна здесь при чём? — вслух удивился он.

— Давай сядем и посмотрим. — Бергер потянул Вия поближе к дивану.

Они устроились над рукописью, как два курёнка на насесте, тесно прижавшись друг к другу боками и чуть ли не соприкасаясь головами над загадочной рукописью.

— Если та дама, с которой встречался Розенберг в моих видениях, была Верой Павловной, это уже многое объясняет. — Вий откинул плотную обложку, которая с пустым картонным стуком легла на стол. Горбоносый виев профиль навис над первой страницей. Это был договор. Чем дальше Вий его читал, тем сильней разгорался в нём праведный гнев. Бергер рядом задышал поверхностно и мелко. Непонятно, что его больше пугало: ярость Вия или та грандиозная афера, которая раскрылась сейчас перед ними и которая пахла крупным скандалом.

— Розен сдал нас в аренду? — тихо и вежливо спросил Бергера Вий. — Я правильно понимаю? Я правильно, чёрт возьми, понимаю?! — заорал он так, что стены вокруг зазвенели как стеклянные.

Вий вскочил, захлопнул папку, сунул её себе под мышку.

— Возвращаемся, — деловито распорядился он. Заметив, что Бергер не тронулся с места, он как пистолет наставил на него указательный палец и зловеще процедил. — Даже не думай меня отговаривать. Я урою эту скотину и ты меня не остановишь.

— Ром, может, почитаем сначала? Ну, хоть немного, — робко предложил Бергер.

— Что тут читать?! — снова рявкнул Вий. — Этот урод сдал нас всех в аренду! Ты понимаешь?! Решил за нас за всех! И никого не спросил! — он в сердцах пнул ножку стола и зашипел от боли. — Вот смотри! — Вий шваркнул папкой об стол и вынул злосчастный договор, отщёлкнув зажим. — Мы проживаем чужую жизнь! — он потряс бумажкой перед бергеровым носом. — И не одну! Два человека, у которых что-то там не срослось и которые не хотят возвращаться в этот плебейский мир, доверили нам допрожить свои человеческие хотелки и попутно подчистить за них косяки. С какой, б***дь, стати?! Это нормально вообще?

Бергер поморщился.

— Ром, не матерись.

— Какое там «не матерись»! Тебя не это сейчас должно волновать! — Вий пролистнул подшитые в папку документы и ткнул пальцем в очередную бумажку так, что непонятно было как он его не сломал. — Ты, Кирилл Бергер, чей-то Меркурий. Твою карту подчистили, но очень аккуратно: просто повернули сетку домов так, что ты оказался во включённом знаке. Чтобы не лез куда не надо, а сидел бы как даун безвылазно в своей комнате и радовался книжкам с картинками. А я, б***дь, Луна! И занимаюсь дурацкой филантропией вместо того, чтобы заняться делом!

— Ром, но ты и так Луна, — осторожно напомнил Бергер.

— Хватит разговоров. — Вий перешёл уже на сплошное шипение, с трудом удерживая в себе ядовитый пар, который удивительным образом не вырывался у него пока из ноздрей. — Я всё равно не смогу сейчас ничего читать, пока не уе***у этого фрика. Возвращаемся, я сказал. — Он вложил договор на место и крепко прижал папку к своему животу.

Бергер вздохнул и уцепился за виев рукав.


***
− Жан, − встревоженно зашептал Артемий Иванович, сунувшись в полумрак отцовской комнаты. Плотные шторы были задёрнуты, превращая и без того хмурый день почти в ночь. — Жан, у нас проблемы. — Он собрался добавить что-то ещё, но вдруг разглядел, что в постели отец не один. У стенки скрючилась ещё одна фигура. Судя по белеющим на фоне цветастой подушки коротким светлым волосам, это был Лев Евгеньевич. Он, также как и отец, был полностью одет, хотя и расхристан как-то… двусмысленно, что ли.

Артемий Иванович сразу внутренне потяжелел от ревности, навесившей на его сердце чугунную гирю пуда этак на два. Но мысли его при этом потекли так причудливо, что он и сам на них удивлялся, как на что-то постороннее. А подумалось Артемию Ивановичу, что если бы это была спальня не Жана, а Вия, и в его постели вот также обнаружился бы кто-то даже одетый и на все пуговицы застёгнутый, то Артемий Иванович, не раздумывая взял бы, что под руку попадётся (да вот даже стул), и наотмашь саданул бы Вия по голове, не дожидаясь, пока тот проснётся.

Артемий Иванович мысленно перекрестился, всё ещё не веря, что способен на подобное зверство, и прищурился, уловив на кровати какое-то движение. Отец поднял голову — взъерошенный и небритый, но на взгляд Артемия Ивановича, всё равно кинематографически прекрасный. По его скромному мнению, Жан выглядел импозантно даже с перекошенным воротничком и в жилете с оборванными пуговицами, поскольку при рождении явно был отмечен свыше нечеловеческой харизмой и привлекательностью. И стойкий запах коньячного перегара придавал его обаянию вкус подлинности на манер международного сертификата для люксовых товаров.

Розен что-то сонно пробормотал (Артемию Ивановичу показалось, что по-французски). Рашидов пророкотал что-то неразборчивое в ответ. Лев Евгеньевич приподнялся на локте.

− Что за проблемы, Артемий?

− Иди сюда, − замахал руками отец. — Поближе, Артюх, давай.

Артемий Иванович нерешительно сделал пару шагов, но отец привстал, уцепил его за рукав и потянул к себе, заставляя присесть на край кровати.

− Шойфет нашёл в литераторском архиве какую-то рукопись и собирается Германа убить. — Артемий Иванович нервно поправил очки, уворачиваясь от отцовской руки, которой тот машинально взялся поправлять его волосы.

− Что за рукопись? — непонимающе нахмурился Рашидов.

− Не знаю. На обложке было написано «Сны Веры Павловны».

− Oh, mon Dieu. — Лев Евгеньевич закрыл лицо ладонью.

Рашидов ничего не стал переспрашивать, из чего Артемий Иванович сделал вывод, что рукопись ему знакома.

− Откуда ты узнал? — Рашидов нашарил на полу свои ботинки, спустил ноги с кровати и принялся обуваться. — У тебя же доступа нет. Шойфет сказал?

Артемий Иванович мучительно медлил с ответом, как будто не решался нырнуть в холодную воду.

− Во сне увидел.

− Во сне?! — Рашидов обернулся к главе ордена, который спросонья никак не мог застегнуть рубашку, промахиваясь негнущимися пальцами мимо петель. — Лёва, душа моя, я чего-то не знаю? С каких пор мой сын видит такие чудесные сны и получает из них информацию? — Он не выдержал раздражающе беспомощных розеновских манипуляций с одеждой, оттолкнул его руки и сам застегнул ему пуговицы.

− Шойфет ключи собирает. — Лев Евгеньевич широко и протяжно зевнул. — Сообразил наконец как их использовать. Артемий, скажи, ты Викентия Сигизмундовича не видел? Он уехал или здесь заночевал?

− Машина его во дворе стоит, − припомнил Артемий Иванович.

− Найди его. Пусть в столовую спускается. Он нам сейчас нужен.

Артемий Иванович послушно поднялся и шагнул к двери.

− Постой. — Розен наконец тоже спустил с кровати ноги в собравшихся гармошкой на щиколотках носках. — А где Герман? Почему ты думаешь, что его надо срочно спасать? Он же вчера в городе остался.

Артемий Иванович в замешательстве сделал губы сердечком.

− Я так понял, он в каком-то сарае. Надо у Матвея спросить. Это где-то по пути к его дому.

Рашидов весело присвистнул.

− Вот Шойфет бандит! Ни стыда, ни совести. — Он слегка виновато глянул на Розена и покаялся, прижав руку к сердцу. — Извини, Лёв. Будем надеяться, что всё пойдёт по привычному сценарию, и кроме засосов никаких увечий Герман не получит.

Артемий Иванович споткнулся на ровном месте и, обернувшись, полоснул отца яростным взглядом. Рашидов впечатлился.

− Я шучу, Тём. — Он снова шлёпнул ладонью по груди. — Я Шойфета лично кастрирую, если он, тварь такая, надумает тебе изменять.

Артемий Иванович шумно выдохнул и величественно удалился, держа подбородок высоко поднятым и спину ровной.

− Окно открой. Дышать же нечем. — Розен выразительно скривился и помахал перед носом рукой. — Ты как думаешь, они справятся там без нас? Или стоит поторопиться?

Рашидов раздёрнул гардины и, кряхтя, потянулся открывать форточку.

− Справятся. Там же Бергер ещё. Без него Шойфет в ваш архив не попал бы. — Разглядывая заоконный пейзаж, он по-простецки почесал под рубашкой живот и заметил, что пуговиц на жилете не хватает. Цокнул языком с досадой и нехотя принялся раздеваться. — Нет, но как охамел Радзинский! Я до сих пор не могу поверить, что он провернул такую аферу!

Вчера они долго и азартно торговались за подвластные души. Рашидов делал вид, что несказанно удручён убийственным компроматом, собранным на него предводителем Сынов. Сам же при этом мысленно пел торжествующие песни, потому что Шойфет оказался идеальной отмычкой и безукоризненно выполнил свою работу. Теперь Сыны и не заметят как окажутся втянуты в орбиту рашидовского влияния, а их братства сольются в один великий могучий чёрный клан. Временами Рашидову казалось, что Радзинский тоже всё это понимает и про себя ухмыляется, но это не портило ему игру. Всё это мелкое, человеческое не имело значения там, где Рашидов по-настоящему существовал, в том мире, откуда тянулись его корни. Там не было ни победителей, ни побеждённых — только процесс, бесконечная метаморфоза похожая на набухание почек, из которых показываются цветы. Лепестки раскрываются, потом осыпаются, завязывается плод, он зреет, его срывают и съедают, выбрасывая и втаптывая в землю семена, из которых вырастут новые деревья. И ни одно из этих событий нельзя назвать злодейским, несправедливым, жестоким или просто плохим. И только в людской вселенной бушуют идеологические страсти и пылают инквизиторские костры.

− То ли ещё будет, Жан, − вздыхая, согласился Розен, которого вчера, на ночь глядя вызвонили и заставили приехать два пьяных небожителя.

Когда Лев Евгеньевич добрался до рашидовской дачи, про него уже и не помнили. Хмельной Иван Семёныч вдохновенно, с нечеловеческим пафосом читал стихи и толкал речи о всемирном братстве, а также очень прочувствованно рассказывал о мучениках истинной веры, которая приведёт человечество к свету, любви и истине. Радзинский смахивал слёзы умиления и порывался Рашидова обнять после каждой удачной сентенции. Под конец они дуэтом запели драматичные революционные песни про готовность умереть за всякие правильные вещи и делали это так проникновенно, что даже у Розена предательски защемило сердце и зачесались глаза. На рашидовскую харизму он сам в своё время купился как деревенский дурачок. И сейчас не смог слушать Жана равнодушно.

Сколько рюмок он опрокинул в себя, пытаясь приглушить внезапную жажду немедленно отдать свою жизнь на благо человечества, Лев Евгеньевич не запомнил. Не помнил он также и как оказался на втором этаже и кто позаботился о Радзинском, но сам он отвоевал для себя право спать в хозяйской постели у стенки и большую часть одеяла, вяло отбиваясь при этом от рашидовских домогательств, которые были скорее лёгким флиртом, чем реальной попыткой соблазнения. Рашидов всегда при встрече разыгрывал эту карту с попытками возобновления их некогда случившегося миленького романчика, но ни на чём особо не настаивал. Это устраивало обоих. Как бы там ни было, но они в первую очередь старые знакомые, можно даже сказать почти братья, повязанные одной общей судьбой, а ещё — бесплотные духи, которым нужны инструменты, чтобы действовать в этом мире. И вот здесь они не друзья, здесь у каждого свой интерес, и все Шойфеты и Бергеры наперечёт. А Веры Павловны вообще на вес золота.

− Зачем звали-то вчера? — припомнил вдруг Розен.

Рашидов, успевший сменить рубашку и жилет, замер с расчёской наперевес перед зеркалом, закреплённым на внутренней дверце гардероба.

− У Викентия появились вопросы по поводу уставных документов, − признался он после некоторого колебания. — Шойфет добыл ему исправленный и дополненный вариант устава и Радзинский теперь в гневе.

− Опять Шойфет? — Судя по тону, Лев Евгеньевич на Вия обиделся. — На кого из литераторов он ещё нарыл компромату? Похоже на подготовку к войне, ты не находишь?

Иван Семёныч улыбнулся своему отражению и, не скрывая ехидства, ответил:

− Вообще-то он защищается. Не стоило загонял его в угол.

Часть 31

Радзинский нашёлся в комнате Вия, которую вполне самостоятельно и самовольно занял. Наверное Вий был бы не против такого расклада, учитывая их с Радзинским родительско-сыновнии отношения. Только вот непонятно было спал ли Викентий Сигизмундович в виевой постели или так и сидел остаток ночи за ноутбуком, читая виевы записи.

Артемий Иванович похолодел, припоминая, что там, в этих записях есть про него самого и разозлился. Правда, злость эта напополам со страхом отдала́сь в конечностях слабостью и гневом не полыхнула — не огненным человеком был Артемий Иванович, всё в нём присыпа́лось землёй и гасло. Но Радзинский всё равно уловил его безмолвное внутреннее трепыхание, захлопнул крышку ноутбука и дружелюбно пробасил:

− Тёмушка! Заходи, родной. Как там остальные? Встали?

− Встали. Вас ищут. Просили спуститься в столовую. — Артемий Иванович ответил очень сдержанно, потому что язык у него словно замёрз от мысли, что там сейчас прочёл про него Радзинский.

Викентий Сигизмундович понял, что Тёма заходить к нему не собирается, сам поднялся ему навстречу и затянул за обе руки в комнату. Усадив Тёму у себя под боком на кровати, Радзинский обнял его совсем как отец, только объятие вышло в тысячу раз душевней. Отец примагничивал к себе и выпивал до дна, Радзинский же наоборот: распахивался и обрушивал на собеседника всего себя с искренней сердечной заботой. Артемий Иванович невольно размяк и подумал с горечью, как мало ему надо.

− Хорошие стихи у тебя, Артемий, − одобрительно сообщил между тем Радзинский.

Артемий Иванович вскинул на него изумлённый взгляд.

− Откуда… Я не записываю своих стихов!

Вокруг глаз Радзинского залучились улыбательные морщинки.

− У тебя есть парочка верных поклонников. Они делают это за тебя.

Артемий Иванович растерянно заморгал, забыв, что обычно в замешательстве принимался нервно протирать очки. Радзинский улыбался как чеширский кот.

− Шойфет записывает мои стихи? Зачем?

− Полагаю, потому что он влюблён.

− В меня?!

− Ты что же, не веришь ему совсем? — удивился Радзинский. Да так искренно, что Артемий Иванович устыдился самого себя.

− Скорее боюсь поверить, − сконфуженно пробормотал он.

− Ну и напрасно. Это спит Шойфет с кем попало, а в любви он очень даже взыскателен. Всех его любовей — только Розен. Да и то эта так называемая любовь больше на болезнь была похожа. Мне кажется, Шойфет давно уже устал и хотеть его, и ненавидеть.

− А Бергер? — с мазохистским упрямством зачем-то решил допытаться Тёма. И взволнованно глянул поверх очков прямо в жёлтые как у кота глаза Радзинского.

− А что Бергер? — непонимающе нахмурился тот. — Бергер жутко боялся, что Шойфет его домогаться начнёт. А потом ужасно обиделся, что так и не начал. Ну, мне так показалось, − добавил Радзинский, когда Тёма затрясся от смеха.

− А второй поклонник это Бергер? — сообразил вдруг Артемий Иванович. — Он вам мои стихи принёс?

− Конечно. Он же тоже слышит, как и Шойфет. А ты всё молчком, всё про себя же рифмоплётствуешь.

− Нет, − поморщился Артемий Иванович. — Я просто думаю. А получается стихами. Меня самого это удивляет. Я бы хотел писать настоящие стихи, но у меня с моей работой совсем нет на это времени.

Радзинский немного отклонился назад, разглядывая Тёму так, будто мысленно примерял на него парик и усы или диковинную шляпу.

− А что ты называешь настоящими стихами?

− Настоящие стихи не про мысли. Они про чувства. Когда словами пытаешься рассказать про вкус или запах. Или пересказать сон. Какую-то иную реальность принести сюда. Или поделиться своей реальностью.

− Хорошо сказал! — восхитился Радзинский. И Артемий Иванович невольно ему поверил. — Знаешь что? Приходи-ка ты к нам в гости. Устроим поэтический вечер. Поговорим о стихах. Ты свои почитаешь. Ну, или кто-нибудь за тебя, если ты сам стесняешься. А я почитаю свои.

− Серьёзно? — Артемий Иванович ужасно растрогался, едва не прослезился даже.

− Конечно, Артемий. Нам всем это безумно интересно. А тут так удачно сложилось, что мы ещё и соседи.

− Хорошо. — Тёма кивнул так усердно, что чуть голова не отвалилась. — Только сейчас нам нужно найти, где Шойфет Розена прячет. А то он его убивать собрался.

− Да ты что?! — Радзинский отпустил тёмины плечи и отодвинулся. Встряхнул руками и развёл их в стороны, выпрядая из воздуха разноцветные светящиеся нити. Он заметил, что Тёма, открыв рот, за ним наблюдает и кивнул на цветную паутину: − Видишь ниточки? Это потому что ты тоже маг.

− Чёрная − это Шойфет? — шёпотом спросил Артемий Иванович.

− Нет. Шойфет давно не чёрная. Он теперь вот — синяя. Его от Розена и не отличить стало. Тот, правда, посветлее.

− Что вы собираетесь с этим делать? — продолжал шептать Тёма.

− Да вот сплету все ниточки вместе и будет история, − Радзинский широко улыбнулся. − Не только литераторы истории сочинять умеют. — Он принялся ловко перебирать пальцами, сплетая строгий и одновременно роскошный плат − чёрно-синий с золотым узором. − Но наши истории мистические, а их — сплошная беллетристика, криминальные новости с первой газетной полосы. Они, скажем так, дрессировщики собак, а мы собачьи ангелы.

Артемий Иванович всхлипнул от смеха.

− Да уж. Пытаюсь вспомнить не слишком жестокие сценарии, из тех, что наши литераторы пишут, и как-то не припоминаю.

− Ну вот, ты меня понял, − удовлетворённо кивнул Радзинский и, осторожно встряхнув платочек, протянул его Тёме. — Держи. Будешь хранителем этой истории. Спрячь получше. Как понадобится, достанешь.

***
Из разбитой губы по подбородку стекала струйка крови. Розен глядел затравлено, потому что был деморализован ожиданием и испуган внезапным нападением. Ну, не приспособлено было его тело к стойкому перенесению телесных мучений! В этой жизни Розен не планировал совершать революций, скрываться в подполье и терпеть пытки, потому и человеческую оболочку себе присмотрел нежную, чувственную и интеллигентную. Не удивительно, что он ощущал себя несчастным в пустом холодном сарае, что у него за время тревожного ожидания затекли и замёрзли конечности (пальцев на руках он уже совсем не чувствовал), и весь он ослабел от непонятной тахикардии с аритмией и ещё бог знает чего. Розену казалось, что он вот-вот потеряет сознание, перед глазами всё расплывалось и ужасно хотелось пить. И вообще ему надоело уже здесь сидеть — Герман привык к свободе. А тут ещё вихрем явившийся из тьмы Вий сразу заехал ему в челюсть. Хорошо хоть не с ноги.

А Вий отлично умел нагнетать, не давать опомниться, давить и запугивать. И Розен почувствовал, что ещё секунда и он заплачет и расскажет всё: что было и чего не было. Признает себя вражеским агентом с планеты Нибиру и подпишет добровольную передачу себя в вечное рабство рашидовскому клану и ещё чёрт знает что. Но Герман не был бы собой, если бы у него на критический случай не был предусмотрен аварийный сценарий, по которому человеческое отключалось бы напрочь и включалось бы холодное, безжалостное, электрическое нутро: автоматический переход на ручное управление, которое даже это изнеженное тельце сделает машиной для убийства.

Вий, разумеется, понял, что пробудил древнее зло, и сам тоже сбросил с себя человеческое окончательно, чтобы уравнять силы. Бергер стоял пока в сторонке, прижимая к груди папку с компроматом, кусал губы, истекал холодным потом, но не вмешивался.

— Дебил! — звонко, по-девичьи рявкнул Розен, пытаясь вытереть кровь с подбородка о плечо. — Что бы ты сейчас жил, если бы не этот договор?! Ты понимаешь, что ни у кого из нас нет кармы? Ни у кого! Нет кармы! И из чего я должен лепить ваши карты? Из радужного света и сладкой ваты? Развяжи меня, маньяк недоделанный, пока я не спалил этот сарай нахрен!

Розен хотел пнуть проклятого садиста Вия, но поскольку был привязан, подпрыгнул вместе со стулом и непременно упал бы, если бы не был за руки примотан верёвкой к стоящему позади столбу.

— Ты заигрался, зайчик, — злобно шипел Вий. — И мне твои игры не нравятся. Поэтому играть ты теперь будешь по моим правилам.

— С какой бы это стати? — презрительно выплюнул Розен.

— Да с такой, что древняя магия на крови отлично работает, пушистенький. Особенно когда нужно сделать привязку. — В руке у Вия со стальным звоном раскрылся складной нож. Непонятно, откуда он взялся. Как будто упал в его ладонь из рукава. — А если к древнему знанию добавить свежего, выйдет очень крепкая штука. — Он шутя, почти не касаясь лезвием, срезал несколько пуговиц на розеновской рубашке. — Я много чего перепробовал в этой жизни, зайчик, — нежно и вкрадчиво зашептал Вий, легонько проводя кончиком ножа по обнажившейся коже, так красноречиво покрывающейся от этого касания мурашками. — И вот что я понял: чужое, остывшее не работает. Вернее, работает, но только если ты целиком погружаешься в традицию и запираешь себя там. Если же у тебя есть сила, то не надо рун или пентаграмм, потому что ты сам можешь создать любой знак и наполнить его магией. И он будет обладать убийственной силой.

С безумной улыбочкой маньяка Вий полоснул ножом по своим пальцам, подождал, пока тёмные капли крови набухнут и начнут скатываться в ладонь, сдвинул ткань розеновской рубашки в сторону и каллиграфическим росчерком изобразил против его сердца изящный летящий иероглиф.

— Чувствуешь? — Он провёл окровавленным пальцем по германовой нижней губе. Тот машинально облизнулся. — Мы с тобой одной крови: ты и я. — Вий как настоящий сумасшедший, нездорово хихикая, склонился к самому германову лицу и слизнул остатки рубинового мазка. Потом снова покрасил его губы этой яркой краской и присосался к ним страстным поцелуем. Нож куда-то исчез. Вий уселся к Розену на колени верхом, вцепился ему в волосы, злорадно отмечая про себя, что Розен горячо ему отвечает.

Вий останавливаться на поцелуях не собирался. Он чувствовал, что Розена дико возбуждает эта ситуация, когда он связан, беспомощен, а его палач обладает такой сексуальной харизмой. Вий даже мысленно пожалел тетёху-Гранина, которому приходится ежедневно иметь дело с этим ненасытным эротоманом. Впрочем, ему самому такой темперамент был как раз в пору. Он потянул язычок молнии на розеновских брюках и по-змеиному нежно скользнул рукой внутрь, сжимая твёрдый горячий член. Розен порнографично застонал и выгнулся в путах. Он целовался как сумасшедший, потому что больше никак в этом карнавале участвовать не мог. Но очень хотел. Да просто хотел! Он скосил глаза в сторону Бергера и с нервным смешком отметил про себя, что бедный девственник находится на грани обморока. Надо будет потом стереть ему память. Как-нибудь. Потому что если Гранин узнает…

Бергер вне себя от возмущения таращился на эту порнографию, понимая, что эти двое бессовестных сейчас начнут трахаться прямо у него на глазах. А это неизбежная психическая травма на всю жизнь! И надо что-то сделать! Но что? Когда в голове пусто и мозг парализован гнусной картинкой творящегося перед глазами безобразия. Когда Вий расстёгивает джинсы и… Господи, пусть они как-нибудь обойдутся руками, без этого, как его… без проникновения, блин!

Господь услышал своего любимца Кирилла Бергера и всё произошло почти благопристойно, особенно если не дорисовывать мысленно то, что скрывала от глаз виева спина и рука. Наиболее кошмарен был сам момент оргазма, от которого Бергер в ужасе содрогнулся и даже перекрестился, пользуясь тем, что сейчас на него никто не смотрит. Его вдруг мучительно заинтересовал вопрос, что Вий теперь будет делать − б-р-р — с руками? Не об Розена же вытрет!

На счастье Кирилла в этот критический для его душевного здоровья момент загремела под ударами кулаков цепь на двери и голос Розена-старшего глухо приказал с той стороны:

— Именем короля, открывайте!

Бергер чуть ли не со слезами облегчения на глазах кинулся распутывать цепь, чтобы отодвинуть засов. Пока он возился с ней, Вий успел как-то уничтожить следы своего сексуального преступления, хотя чуткому носу обо всём здесь произошедшем рассказал бы запах. Но все сделали вид, что ничего такого не замечают, или и в самом деле не обратили внимания, потому что уставились на Германа, который выглядел ужасно: в разодранной рубашке, весь — даже волосы! — перемазанный кровью. С порога было не разобрать насколько серьёзно он покалечен, поэтому впечатление получилось сильное. Настолько, что Розену пришлось самому потребовать:

− Развяжите меня уже!

Вий, который с отсутствующим видом стоял в сторонке, видя, что все продолжают пребывать в ступоре, любезно чикнул своим острым ножом верёвки и даже принялся растирать Розену запястья.

Бергер всё это время пытался вытолкать взволнованного Тёму за порог. Ему это удалось. Более того, своими суетливыми тычками и неразборчивыми причитаньями он настолько отвлёк и запутал младшего Рашидова, что тот ничего толком и не разглядел, кроме того, что Вий стоял от своей жертвы на пионерском расстоянии, а Розен, хоть и был связан, держался уверенно. Только глазами сверкал как обдолбанный, как будто только что с горки с ветерком прокатился.

− Мы нашли договор, который Розен состряпал, − торопливо зашептал Бергер. Будто бы только за тем Тёму из сарая и вытащил, чтобы посвятить его в детали их общей операции.

− Не надо, − остановил его Тёма. — Я всё видел. − Бергер почуял в этот момент, что инфаркт где-то близко. − Всё, что в архиве было. — Это тёмино уточнение отсрочило скоропостижную кириллову смерть. − Собственно, это я всех сюда привёл. Честно говоря, испугался. А чего это Розен такой довольный?

− Козёл потому что, − в сердцах скрипнул зубами Бергер и потянул Тёму за рукав обратно в сарай. — Давай, а то всё важное пропустим.

− Господа, − не давая никому опомниться, вкрадчиво начал тем временем Вий. — Мы тут с Германом Львовичем побеседовали и я узнал от него множество любопытных, в основном возмутительных фактов. Пользуясь случаем, хочу объявить внеплановое выездное совещание руководства нашего ордена. Раз уж все ответственные лица сейчас здесь.

− Притормозите, Роман Аркадьич, − недовольно перебил его Розен-старший. — Мне кажется, выездное совещание следует посвятить вашей персоне. Мы все сейчас стали свидетелями вашего недопустимого поведения. — Он несколько нервно подошёл, стуча каблуками, к сыну и подал ему руку, помогая подняться. — Вы что, трахались?! — почти беззвучно прошипел он, пока Герман со стоном разгибался, вставая на ноги.

− А ты бы хотел, чтобы он меня зарезал нафиг?! — также темпераментно прошептал Герман, делая страшные глаза.

− Ну-ну. — Лев Евгеньевич скептически поджал губы. Он осмотрел и ощупал сына на предмет повреждений, ничего не нашёл и помрачнел ещё больше. − Кровь-то откуда? — Он повернулся в Вию, который охотно продемонстрировал свои порезанные пальцы. — Чёрная магия? Прямо вот так, средь бела дня, против члена ордена? Иван Семёныч, − он обернулся и нашёл взглядом Рашидова, − прошу отметить этот факт. И принять меры. — Что ты сделал? — обратился он уже к Вию.

− Что бы я ни сделал, этого уже не изменить, − нагло ответил Вий. — Также как нельзя уже ни строчки вычеркнуть из вот этого вон чудесного документа. — Он свистнул и махнул рукой Бергеру, который, спотыкаясь, сразу же кинулся к нему, словно боялся, что прижимаемую обеими руками к груди папочку у него по пути отнимут. − Думаю, все в курсе событий последнего времени, в результате которых я оказался под надзором и вынужден был уехать. Я очень хотел разобраться с тем, что вижу, и я разобрался. Это стоило мне окончательно загубленной репутации и миллиона погибших нервных клеток.

− А я требую, − снова встрял Лев Евгеньевич, который наконец заметил засохший кровавый рисунок на германовой груди и теперь хмуро его разглядывал, − чтобы ты немедленно объяснил, что сделал с моим сыном, после чего отправился к мистеру Дарси, но уже не в качестве эксперта, а как пациент. И желательно пожизненно.

Артемий Иванович, услышав эту угрозу, в панике впился обеими руками в отцовское предплечье.

− Ты… позволишь?.. — срывающимся голосом обратился он к отцу. — Жан!

− Т-с-с, успокойся. — Рашидов погладил тёмины пальцы и громко заявил: − Шойфет делал свою работу. С каких это пор магия в нашем ордене под запретом? И у него вообще-то куратор есть. И только он может принимать решения относительно судьбы своего подопечного.

Артемий Иванович гордо распрямился, поправил очки и решительным шагом направился к Вию. Остановился рядом и бесстрастно уставился взглядом в пространство, сложив руки за спиной.

− Ну, прямо всё как на выборах, − неожиданно подал голос Матвей, которому, собственно, принадлежал сарай и который показал остальным к нему дорогу. Он неспешно поджёг кончик зажатой в зубах сигареты, затянулся и пыхнул задумчиво дымом. — Война компроматов. Никто не отвечает по существу, все только стрелки переводят.

− А ведь мальчик прав, − задумчиво пробасил Радзинский. — Давайте сначала разберёмся с сутью дела, а потом уж начнём переговоры, где и выясним, у кого длиннее и кто всех нагнёт.

− Поддерживаю. — Вий поднял изрезанные пальцы вверх, голосуя. Его вдруг схватила изнутри болючим холодом мысль, что его опять запрут и он больше никогда не встретится с Тёмой, поэтому он даже не улыбнулся шутке Радзинского, торопясь схватиться за спасительное предложение. В этот момент он был готов прикончить любого, кто попробует их с Тёмушкой разлучить, и поджечь в качестве бонуса этот сарай.

− Я тоже, − сухо поддакнул Тёма.

− И я, − звонко сообщил Бергер.

− Собственно, разумное предложение, − согласился Рашидов. — Поэтому я тоже его поддерживаю. Надеюсь, господа Розены к нам присоединятся? Если нет, то большинство всё равно уже высказалось «за».

− Что ж… − Лев Евгеньевич устало вздохнул и зачесал пальцами лезущие в глаза белые волосы. — Давайте обсудим сложившуюся ситуацию. Только нельзя ли раздобыть что-нибудь, на чём можно сидеть? А то получится не заседание, а митинг.

− У меня лодка тут есть, − сообразил Матвей. − Только её надуть надо. Поможете?

Поднялась суета, все куда-то чего-то потащили, забегали. Тёма воспользовался моментом и тихо спросил у Вия, не поворачиваясь к нему и почти не разжимая зубов:

− Вы ведь с Розеном сейчас переспали? Правильно я понимаю?

− Ну… так. Чисто символически, − со скрипом признался Вий. И охнул от хлёсткой пощёчины. Постоял с закрытыми глазами, выдохнул и искоса глянул на Тёму.

− Даже не смотри на меня сейчас, − прошипел тот. — Вечером поговорим.

Вия согрело это обещание, которое означало, что и вечер, и разговор у них таки будут. Он послушно потупился, улыбаясь при этом как идиот. И торжественно поклялся себе, что выйдет из этого сарая только победителем.

Глава 32

Ливень шумел и плескался за стенами сарая, обрушивался на крышу, словно там, снаружи было море и шторм. Для романтического колорита не хватало развешанных по стенам рыболовных сетей. А для уюта не помешал бы ещё очаг или печка-буржуйка. В воздухе остро пахло дождём, и было до озноба прохладно. Все сидели, нахохлившись, и прятали руки в карманах.

− Видите ли в чём дело, друзья мои, − всё так же устало и будто бы вынужденно заговорил Лев Евгеньевич, когда все уселись либо в кружок в лодке, либо на приспособленных под сидения деревянных чурбачках за её бортом. — Суть же не в том, что кто-то что-то от кого-то скрывает. Просто каждый из нас занят своим и может не понимать задачу другого.

− И что же здесь можно не так понять? — дерзко встрял Вий, который устроил себе и Тёме уютное гнёздышко из снятого с лодки брезента, и потому сидел несколько в стороне от остальных.

Лев Евгеньевич глянул на Вия остро, будто спицей проткнул, но тут же прикрыл свою жёсткую внутреннюю суть благостной улыбкой. Он легко поднялся, шагнул за борт лодки, опираясь о плечо Рашидова, дошёл до стены, на фоне которой был отлично виден всем остальным и окинул присутствующих светлым весенним взглядом.

− Что можно не так понять? — Лев Евгеньевич сделал вид, что задумался, даже пальцем по губам постучал якобы в замешательстве. — Да всё! — радостно воскликнул он. — И все только и делают, что понимают всё по-своему. Вот Роман Аркадьич предъявляет нам некий договор, из которого он понял, что проживает чужую жизнь. Но покажите мне хоть одного человека, который проживает свою!

Все вежливо промолчали, потому что поняли, что глава ордена имеет в виду. Только Вий мрачно воткнул свой голос в это согласное молчание:

− Я бы не сравнивал…

− Что именно вы бы не сравнивали, Роман Аркадьевич? Поясните, пожалуйста, − светло и радостно улыбнулся ему Лев Евгеньевич.

− Тела, которым мы навязываем свои настройки, принимают в себя всю нашу непрерывность, всю нашу память, все наши способности. Наши жизни были бы им чужими, если бы без них они что-нибудь из себя представляли. Но без нас они просто тела. Они становятся кем-то только благодаря нам.

− Они становятся! — торжественно провозгласил Лев Евгеньевич, воздевая указательный палец. — Именно что становятся! Постепенно. Потому что настройки включаются каждая в своё время. И год за годом человека всё больше придавливает кармой — неизвестно откуда свалившейся и меняющей его иногда прямо на глазах. Вспомните себя детьми. У вас не было судьбы. Вы жили счастливо и беззаботно. А потом одна за другой включились планеты в вашей карте, окрашенные чужим опытом, и сделали вас и мир вокруг вас другим. Иногда совершенно другим. А потом из тайников чужой памяти начали выплывать и захватывать ваше сознание навязчивые идеи, интуитивные знания. На вас могла свалиться роковая любовь, которой вы не хотели, но которой не могли противиться. Откуда-то могли выползти непреодолимые пороки или открыться таланты. И всё это — чужое наследство, чужая жизнь, которую каждый человек на этой земле принимает за свою.

− Господи, да как же мне всё это надоело!!! — рявкнул Вий. Он непостижимым образом одним движением перетёк в стоячее положение и нервно заметался от стены к стене разъярённой коброй. — Достала уже демагогия эта, − шипел он. — У тела, может, и нет кармы, но есть наследственность. И мы тоже его принимаем со всеми его природными дефектами и прочими сюрпризами, с родственниками, если уж на то пошло. Это соглашение на равных. Это почти брак. В любой мифологии есть эти сюжеты! И зачем сравнивать единый для всех закон воплощения и то, что сделал наш зайка? У меня только одно объяснение такой невероятной лояльности: вы, Лев Евгеньевич, были в курсе. И сделано это всё было с вашего ведома и благословения. Или не только с вашего?

Вий остановился как раз напротив главы ордена и, не оборачиваясь, показал пальцем на Рашидова, вопросительно приподнимая брови. Розен только вздохнул покаянно.

− Да ё…карный же бабай! — Вий, стиснув зубы, воздел руки к потолку. Видно было, что он хотел выразиться круче, но непонятно почему сдержался. — Иван Семёныч! — Он кисло глянул на невозмутимого Рашидова. — Вы разбили мне сердце. Я, конечно, не трепетный Руднев, который от такого открытия наверняка зарыдал бы, а потом застрелился, не сходя с этого места, но я тоже немного зол. И я хотел бы…

− Кстати! — прервал Вия Лев Евгеньевич. И вежливой улыбкой попытался скрасить свою бесцеремонность. — Я хочу попросить Викентия Сигизмундовича, − он повернулся на каблуках и кротко и ласково взглянул на Радзинского. − Пригласите сюда своего зятя. Прямо сейчас. В вопросах чёрной магии он лучший эксперт, а я всё ещё хочу знать, что Роман Аркадьич сделал с моим сыном.

− Прелесть какая! — умилился Вий. — Как говорится: нечего сказать по делу, до***бись до орфографии. Мы собрались здесь, чтобы Герушку к ответу призвать, но обсуждать в итоге будем меня.

Артемий Иванович высоко поднял руку, привлекая к себе внимание, и твёрдо заявил, бесстрастно поблёскивая очками:

− Я, как куратор Романа Аркадьевича, настаиваю на соблюдении процедуры. Мой подопечный просит об отмене наложенных на него ограничений в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Поэтому давайте сперва выслушаем Германа Львовича и решим насколько именно его действия повлияли на состояние моего клиента.

Радзинский оторвался от переписки в смартфоне и своим внушительным баритоном Тёму поддержал.

− Давайте уже выясним, что там за афера такая, которая, как я понимаю, и всех остальных касается, а не только Роман Аркадьича. — Он спрятал гаджет в карман и отдельно сообщил Розену, интимно понизив голос: − Андрюша через полчасика будет. Там все дороги размыло, быстрее даже на танке не добраться.

− Да, пусть уже Герман нам всё объяснит, − поддержал Радзинского Рашидов. − Думаю, он, как специалист, сумеет просто и доходчиво изложить суть дела.

Истерзанный Розен нехотя поднялся со дна лодки, где он сначала удобно устроился у отцовских ног, но потом остался там после его ухода как арестант, которого стерегут сидящие по бортам и скамейкам люди. Выглядел Герман соответственно − как человек, потрёпанный при задержании: кутался в плащ, который пришлось плотно запахнуть и подвязать как халат из-за того, что с рубашки были срезаны пуговицы, и застегнуть её оказалось уже невозможно − разве что задом наперёд надеть.

Лев Евгеньевич дождался, пока сын встанет на его место, потрепал Германа по плечу и пошёл к остальным. Усевшись, он пошептался о чём-то с Рашидовым, предложил сидящему на чурбачке Матвею леденец и только после этого приготовился слушать. Герман всё это время терпеливо ждал, перекатываясь с пятки на носок, и мрачно смотрел на Вия, который вернулся к Тёме под бок и упрямо его обнял, хотя тот всё ещё заметно злился. Скандалить у всех на глазах было ниже тёминого достоинства, поэтому Артемий Иванович спокойно позволил обнять себя за плечи, не выказывая даже намёка на протест. Вий тут же воспользовался этой возможностью немного Тёму приласкать: взял его за руку и принялся поглаживать большим пальцем тыльную сторону кисти. Вий умел быть нежным, и обволакивать собой, и греть. И он очень хотел Тёму утешить. Так сильно хотел, что расстроенный Тёма очень скоро вздохнул и положил Вию голову на плечо. И они сидели трогательной парой перед всеми в качестве дополнительного аргумента в пользу романтического и страдающего от несправедливых обвинений героя Ромы Шойфета и его куратора.

− Я действительно постараюсь обрисовать ситуацию в двух словах, − обиженно заговорил наконец Розен. После пережитого стресса и эйфории он был теперь вял, хотел домой, к мужу, в душ, в постель и непременно с тортиком. — У нас есть разные клиенты. Это все прекрасно знают. Есть и такие, которым для воплощения нужно уже не тело — в тело они вместиться не могут. Им для того, чтобы действовать здесь, нужно тело плюс определённого качества уже готовая настройка. Они не могут действовать сами от себя — только через кого-то, как все остальные через тело.

− И мы для кого-то стали этим самым телом с нужной настройкой? — уточнил Вий.

− Да, — страдая от необходимости что-то признавать, подтвердил Розен. Отчитываться он не любил. Хуже для него был только визит к врачу или необходимость делать уборку на рабочем столе.

− А я всё испортил? — невинно улыбаясь, поинтересовался Вий и нежно приложился губами к тёминой макушке.

− Не льсти себе. Ты со своей гиперчувствительностью просто слишком живо отреагировал, когда обнаружил, что к тебе подключились, и поднял ненужный шум. А наши клиенты этого не любят.

− Я понял! — завопил вдруг Бергер. И подпрыгнул на своём чурбачке. Он сидел рядом с невозмутимым Матвеем, за которого и схватился, чтобы не упасть. Сам Матвей при этом раздумывал, не предложить ли всем вяленой рыбки, которая лежала у него в уголке под чистой тряпицей, и вопль Бергера своей внезапностью вдруг высек искру в его мозгу, и Матвей чётко осознал, что в таком случае господа испачкают руки и будут дружно вонять рыбой, чего допустить нельзя. После этого Матвей успокоился и снова принялся слушать как Бергер своим мучительно-пронзительным голоском выпиливает каждому череп: − Розен тоже из тех, кто не может влезть непосредственно в тело! Ему тоже нужна дополнительная настройка! Поэтому «Розенберг»! Пока моя настройка не достигла нужных характеристик, он не мог устойчиво здесь существовать!

Тёма поднял голову с виева плеча и внимательно вслушивался в то, что выкрикивал Бергер. Вий тоже замер и весь обратился в слух.

− Похоже на правду, — осторожно заметил он. — Сначала сам закрепился, потом остальных своих подтянул. Значит, кроме тебя, среди нас и другие вип-клиенты есть? Кто?

− Я не буду отвечать на этот вопрос, − гордо заявил Розен. — Если ты действительно хочешь это узнать, переходи в наше братство и мы всё тебе с радостью расскажем.

− Шутишь? — озадачился Вий.

− Нет, − упёрся Герман. — Я предлагаю тебе это совершенно серьёзно.

− Заинька, но чтобы стать членом братства литераторов, нужно быть литератором.

− А ты кто? — снисходительно поинтересовался Розен.

Вий оглянулся на Рашидова, который хихикал над чем-то с Радзинским и хмуро ответил:

− Ас.

− Ага. Десять раз, − по-детсадовски поддразнил его Розен.

− Ой! Я вот что ещё понял! — снова радостно встрял Бергер, который вместе с чурбачком передвинулся к ним поближе. − Если уж Розен из тех, кто не может просто родиться в человеческом теле, значит, Иван Семёныч и подавно. И тогда ему тоже нужен человек с подходящей настройкой. И кто, кроме Шойфета, может быть таким человеком? Никто.

Тёме показалось, что у него от этих слов раскололся череп, и мозг вместе с мыслями вытек в пространство. Своевременная анестезия. Потому что за секунду до этого Артемий Иванович уже осознал, что если Вий и отец это единое сложносочинённое существо, то он получил, что хотел. И непонятно было, как к этому относиться.

− Наше внезапное собрание наконец-то перестало быть томным, − зловеще протянул Вий. Он уцепил пришибленного новостью Тёму пальцами за подбородок и повернул его лицо к себе. — Кончай загоняться, − мрачно велел он. И смачно поцеловал Тёмушку взасос.

Тёма поправил сбитые набок очки и начал дышать. Виевы реанимационные мероприятия оказались вполне себе рабочими и действенными. Хотя по-прежнему было непонятно, что думать и как жить, но жить уже стало можно.

Зазвенела цепь и, впуская сплошной шум дождя и холод, в сарай зашёл господин адвокат. Зять Радзинского снова выглядел безупречно, как будто подбирал одежду в специальном каталоге в разделе «короткая автомобильная поездка в дождливую погоду в сельской местности». На нём были ботинки на толстой подошве (явно непромокаемые, судя по скатывающимся с глянцевой поверхности каплям воды), классические тёмные джинсы, тонкий синий джемпер и приталенный, мягкий кожаный пиджак.

Едва шагнув внутрь, Руднев скривился и прижал к носу платок.

− Кровью пахнет, − пробормотал он с отвращением. — Роман Аркадьич развлекался? — вместо приветствия бросил он присутствующим и сразу направился в угол, где принялся чуть ли не обнюхивать стены.

− Андрей Константинович, голубчик, вся надежда на вас! — Лев Евгеньевич развернулся всем корпусом и с живейшим интересом наблюдал за действиями Руднева. — Роман Аркадьевич загадку-то нам загадал, а подсказывать ответ отказывается. Так вы уж не подведите, а то мы все здесь замёрзли и устали, но не можем уйти, пока не узнаем правду.

− Правду вы не узнаете, − с заметным злорадством сообщил ему Руднев, подходя ближе и протягивая руку для приветственного пожатия. Остальным он просто кивнул, скептически оглядывая надувные борта и скамейки, на которых они разместились.

− Почему же мы не узнаем правды? Крайне неприятно это слышать, Андрей Константинович. — Розен сказал это так душевно и ласково, что расслышать в его голосе угрозу было почти невозможно.

− Потому что Роман Аркадьич на редкость творческая натура и задумал свою месть с подвывертом. К тому же она относится к далёкому будущему и потому ещё не приняла конкретных очертаний.

− Но хоть что-нибудь ещё вы можете сказать? — нахмурился Розен.

− Могу сказать, что этого пи***дёныша нужно было прикончить, пока он был мелкий. Сейчас уже поздно пить боржоми.

− Что это ты себе позволяешь, Андрей Константинович? — весело осклабился Вий.

− Идите на х***й мелкими шагами, Роман Аркадьич! — тут же вскинулся Руднев. — Я не с вами разговариваю. Не встревайте, если не хотите, чтобы я рассказал о вас лишнее.

− Значит, вам таки есть что добавить? — с заметным недовольством спросил Лев Евгеньевич.

− Добавить всегда есть чего, но не всегда это уместно. — Руднев с сомнением поглядел на никем не занятый табурет, но садиться на него не стал: сидение хоть и было протёрто задницей Розена-младшего, но всё ещё сохраняло остатки побелки по краям. — Но вам всё же следует знать, что это очень старая магия — та, которой здесь пахнет. Из этой магии выросло наше знание. Она очень телесна и потому так надёжна.

Розен постучал по губам костяшками пальцев и задумчиво продекламировал:

Крылатые быки из Вавилона
Покинули вместилище загона
Решили нанести визит отцу —
Златому, всемогущему тельцу…

− Об этой магии я и говорю, − одобрительно кивая, подтвердил Руднев. — А где Энлиль, там и Инанна. И соответственно Иштар. Я так понимаю, Роман Аркадьич использовал в ритуале не только кровь, но и некоторые другие физиологические жидкости?

Розен-младший, сообразив, что только что услышал, гневно сверкнул глазами и выкрикнул возмущённо:

− Вот же ты тварь, Виюшка!

Вий послал ему в ответ воздушный поцелуй.

Тёма тоже поразмышлял над тем, что сказал Руднев, и придвинулся к Вию поближе. Если это была не измена, а производственная, так сказать, необходимость, то Вий заслуживает, если не прощения, то уж снисхождения точно.

− А про Веру Павловну-то мы наконец услышим? — скучающе пробасил Радзинский. — Можно и папочку по рукам пустить. Лично мне интересно и на документы взглянуть.

− Очень своевременное предложение! — радостно воскликнул Вий. — Если Лев Евгеньевич уже удовлетворил своё любопытство, мы можем обсудить то, ради чего здесь и собрались. Дадим слово Герману Львовичу? Рассказчик из него, конечно, херовый, но зато он в теме и сможет отвечать на вопросы.

− Можем косячок забить, − смущённо предложил вдруг Матвей. — Снять напряжение, все дела… А то все какие-то нервные. Это не к добру.

− Давай. — Радзинский одобрительно хлопнул Матвея по колену. − Дунем и будет «пис, нот вар».

− Поддерживаю! — снова, как в начале собрания, поднял руку Вий.

− А я даже двумя руками «за»! — зло подал голос Розен. Он уселся на свой табурет и опёрся спиной о столб, к которому был недавно привязан.

− Я бы тоже хотел как-то заполировать впечатление от здесь увиденного, − поддержал идею Руднев. И, вздыхая, уселся рядом с остальными на бортик лодки. Радзинский подмигнул ему и первый протянул руку Матвею, чтобы сделать затяжку.

Часть 33

Засушенный, сплющенный клевер выскользнул из дневника, стоило разлепить страницы. Радзинский попытался его поймать и случайно раскрошил в пыль. Стало досадно: лежал памятный цветок в тетрадке сотню лет, а он своей лапищей вмиг сделал то, что не сделало время. Рядом кто-то закашлялся. Похоже, вдохнул цветочный прах и теперь надсаживался кашлем.

− Как его читать? — расстроился Радзинский.

− Его не надо читать. Просто смотрите.

У окна за конторкой стоял средних лет мужчина и энергично царапал пером бумагу. У него была идеальная осанка. И жилет сидел на его фигуре как-то особенно ловко.

− Я смотрю, − поспешно заверил его Радзинский.

Мужчина глянул на него с лёгкой иронией и продолжил скрипеть пером, иногда постукивая им по краю чернильницы.

− Дайте взглянуть. — Справа к дневнику потянул руку какой-то фарфоровый красавчик с обведёнными декадентской тенью глазами и ярким ртом под пижонскими усиками. — Ну? Не бойтесь, мы ведь с вами в одной лодке. — Он нахмурился с досадой, ожидая, пока Радзинский выпустит тетрадь из рук.

− Я понял! Сны надо смотреть! — Викентий Сигизмундович хлопнул себя по лбу и положил тетрадь на воздух как на подставку. — Кто же читает сны? − пояснил он обиженному соседу. − Их надо смотреть.

Тетрадка выпустила облачко тумана и зашуршала страницами, будто вздохнула.

− Ну? — Кукольный красавчик пососал вампирскими красными губами кончик толстой сигары и тоже пыхнул колечком дыма. Уныло запахло палёным гербарием и немного варёной курицей.

Радзинский с интересом проследил, как сигара через третьи руки попала к сидящему на диване чиновнику в узком чёрном сюртуке. Синяя орденская лента на его груди была украшена знаками Тайной канцелярии, двух масонских лож и орденом святой Анны.

− Звезду положено носить на правой стороне, − сварливо пробормотал унылый франт, заметив, куда смотрит Радзинский. — И лента должна быть красной. Что за вольности?

Чиновник высокомерно и холодно глянул в их сторону, затянулся и окутался плотным серым дымом. Не стало видно ни его длинной узкой фигуры, ни впалых щёк, ни орлиного профиля. Когда дымовая завеса развеялась, он затянулся ещё раз, наклонился к сидящей рядом хорошенькой испуганной институтке в форменном платьице с белой кружевной пелеринкой и выдохнул дым в её приоткрытый маленький ротик.

Человек за конторкой замер и угрожающе кашлянул. Чиновник ответил ему горящим невменяемым взглядом и бесцеремонно прижал вмиг захмелевшую барышню к себе.

− Полегче, − досадливо морщась, посоветовал ему длинноногий, богемного вида блондин в клетчатом костюме. Он забрал у чиновника сигару и принялся неспешно курить, неодобрительно наблюдая, как тот жадно оглаживает порозовевшую от смущения девушку и чувственно-влажно целует её в губы.

− Пните его кто-нибудь, − звонким голосом попросила бойкая белокурая девица в голубом платье, что сидела в кресле неподалёку. — Они же сейчас начнут сношаться прямо у нас на глазах. — Она отняла у блондина сигару и пару раз затянулась сама. — Давайте сыграем в карты, − предложила она, синей бархатной туфелькой ткнув похотливого чиновника под колено. Тот не обратил на тычок никакого внимания и уронил пискнувшую барышню на диван.

− Их не остановить, − постукивая себя пальцем по губам, философски-отстранённо заметил седовласый, статный господин в светлом костюме, который сидел в кресле возле конторки и на переходящую из рук в руки сигару поглядывал с интересом натуралиста.

Человек за конторкой отреагировал на его слова весьма эксцентрично: он вынул из ящика огромный дуэльный пистолет и бестрепетно выстрелил в потолок.

Наглый чин дрогнул и, чертыхаясь, сел. Помог подняться раскрасневшейся барышне и крепко обеими руками её обнял, недобро поглядывая на тающее над конторкой облачко порохового дыма.

− Спятили? Там же дождь. А вы решили наделать дырок в потолке! — с отвращением ко всему на свете процедил он.

Барышня сияющими глазами посмотрела на него с обожанием и спрятала лицо у него на груди, стараясь не оцарапаться колючими наградами.

− Мы решили играть в карты, − пояснил фарфоровый вампир, − И нам не хватает двух игроков.

− Какие правила? — снисходительно поинтересовался чиновник, сладострастно перебирая длинными, в сверкающих перстнях пальцами выбившиеся из причёски тонкие светлые волосы своей возлюбленной.

− Главное правило, − вперёд выступил франтоватый блондин, который снова сумел завладеть сигарой, и теперь жадно затягивался в промежутках между словами. — Карту каждый делает сам.

− Из чего? — не понял Радзинский. Он потянулся вперёд и щёлкнул пальцами. На удивление этого хватило, чтобы франт, хоть и с сожалением, но сигару всё-таки отдал.

− Из того что выпадет! — Он встряхнул дневник и из него посыпалась всякая мелочь вроде фантиков, дешёвых колечек и обшарпанных бусин.

− Делов-то! — бодро пробасил Радзинский. Он поймал в воздухе розовую ленточку и нанизал на неё золочёную еловую шишку, конфету и обёрнутый фольгой орех. Схлопнув всё это ладонями, как если бы показывал фокус, он развёл руки и показал всем старую открытку с катающимися на санках детьми, ёлочными шарами и витиеватой надписью «С Рождеством Христовым!».

− Что там написано? — полюбопытствовал длинноногий франт.

− «Я росла среди просвещённых забав», − чарующим баритоном прочёл вслух Радзинский.

− Зачтено! — Довольный франт выдернул из его рук открытку и кивнул фарфоровому вампиру. — Теперь вы.

Тот флегматично пыхнул сигарой и передал её тому, кто сидел рядом. Потянулся к парящей перед ним тетрадке и легонько стукнул по ней пальцем. Ему в руки упали чётки, медная монета, огрызок карандаша и закапанный воском, обугленный клочок бумаги. Вампир сжал всё это в кулаке и с интересом посмотрел на появившийся на ладони миниатюрный карманный помянник.

− Что там? — нетерпеливо потребовал отчёта франт.

− Имена, − неспешно листая страницы, ответил вампир. — За здравие, за упокой. Елизавета, Владимир…

− Тоже зачтено! — выхватывая у вампира помянник, воскликнул довольный мажор. — Кто следующий?

С дивана встал чиновник. Он оказался очень высоким, даже выше, чем длинноногий блондин. Двигался он для своих острых форм неожиданно плавно и как будто вкрадчиво, словно через секунду собирался напасть и прирезать. Чиновник скучающе цапнул дневник, но неожиданно поднёс его своей барышне: встал перед ней на колено и, почтительно опустив голову, протянул ей раскрытую тетрадь. Барышня осторожно коснулась уголка страницы и тут же ей под ноги высыпалась груда исписанной бумаги, сверху упал шнурок и вышитый батистовый платочек. Барышня отчего-то заметно расстроилась, подняла платочек двумя пальцами за уголок и нашла под ним старый конверт.

− Что там? — изнывая от любопытства, спросил франт.

Барышня вынула письмо и прочла:

− Уважаемая Анна Николаевна…

− Зачтено! — длинноногий франт выхватил у неё письмо, пихнул его в конверт и, нетерпеливо постукивая ногой, уставился на чиновника. — Теперь, может быть, вы?

Тот поцеловал барышне руку, поднялся с колен и глянул на блондина надменно и брезгливо, как на насекомое. Небрежно тряхнул дневник и оттуда посыпалась земля, припорашивая его идеально начищенные туфли. Чиновник ни капли не смутился, встряхнул тетрадь снова и на земляной холмик сверху полетели снежинки. Они покрыли землю ровным слоем и немного подтаяли на паркете. Чиновник раскрыл тетрадь, нежно, будто на арфе играл, перелистнул страницу и все присутствующие ясно почуяли запах ладана и услышали одинокий размеренный звук колокола. Из тетради чиновник достал газетную вырезку и, не дожидаясь вопроса, прочёл:

− Завтра, 29-го числа сего месяца в Покровском соборе в два часа пополудни состоится отпевание…

− Достаточно. Принято, − остановил его блондин и забрал у чиновника некролог и тетрадку. — Мадемуазель? — Он, очаровательно улыбаясь, протянул дневник девице в голубом платье.

Та отставила на столик чашку с чаем и азартно ухватила тетрадь. Раскрыла, перевернула и потрясла. На колени ей шлёпнулся рукописный французский словарик, билет в театр и золотая медаль, какие вручают гимназистам. Девица сложила всё стопкой, прикрыла ладошкой и предъявила белокурому франту то ли удостоверение, то ли пропуск, из которого немедленно зачитала звонким голосом вслух:

− Податель сего является штатным корреспондентом «Богородского листка» и…

− Зачтено, зачтено, − поспешно прервал её франт и выхватил из её рук документ. — Кто ещё не тянул карту? — Он оглядел присутствующих и почтительно обратился к человеку за конторкой, − Будете участвовать?

Тот любезно склонил в знак согласия голову и взял протянутую ему тетрадь. Раскрыл дневник, вынул лежащую между страниц бумажную иконку и протянул франту.

− Вот моя карта.

Блондинчик с интересом взглянул на изображение и, близоруко сощурившись, зачитал присутствующим:

− «София, Премудрость Божия»… Что ж, безусловно зачтено, − уважительно покивал он. И обратился к сидящему в кресле седовласому господину. — Карту?

− Пожалуй, − с несколько легкомысленной улыбкой согласился тот. Также как и человек за конторкой он не стал заморачиваться фокусами, а просто раскрыл тетрадку и вынул из неё билет на поезд. — Вот моя карта, возьмите.

− «Москва — Владимир», − зачитал вслух франт и одобрительно кивнул. — Зачтено, безусловно. − Ну-с, − он обвёл внимательным взглядом присутствующих. — Вот вы ещё не тянули, − обратился блондин к тучному багровому господину, которого, казалось, душил его собственный галстук. — Покажите, на что вы способны!

Толстяк промокнул лоб платком и, не глядя, вытянул из любезно поднесённой ему франтом тетрадки некую официальную бумагу. Пробежал её глазами, откашлялся и сообщил остальным:

− Это донос. Протоиерея Никольского на некую А.Н. Штольц, организовавшую еретический кружок. «Довожу до Вашего сведения…».

− Прекрасно! Прекрасно! Зачтено! — с живостью синички по весне прощебетал франт и выхватил из рук толстяка чернеющий штемпелями и визами лист. — Итак, у нас есть… − он перебрал сданные игроками предметы, − восемь карт! — Франт замер на секунду с недоумением на лице, но тут же расхохотался. − Совсем забыл! Я ведь тоже должен тянуть! — Он принялся суетливо листать дневник, пока с торжествующим возгласом не вытащил из него вырезанную из журнала репродукцию. − «Грабарь. Февральская лазурь», − продемонстрировал он всем копию известной картины. И добавил её к остальным «картам».

− Но карт должно быть десять, − встрял Радзинский.

− А десятая вот! — Франт повертел перед ним дневником и уселся за ломберный столик. — Итак, начнём партию.

Из сложенных на краю стола вещиц блондин выудил открытку, которую сдал Радзинский, и внимательно её осмотрел.

− Что ж, пожалуй, это «Солнце». Все согласны? — Он показал присутствующим открытку, которая в его руках превратилась в соответствующую карту Старшей арканы.

Кто-то кивнул, кто-то промолчал, но спорить не стал никто. Франтоватый блондин, чрезвычайно довольный собой, положил карту в центр стола.

− Никогда не знаешь, что выйдет в итоге, − поделился он с остальными причиной своего ликования. — Это так увлекательно! — Он снова покопался в куче «карт» и вытянул помянник, сданный фарфоровым красавчиком-вампиром. − По-моему, это «Повешенный». — Франт нерешительно показал карту остальным и, не дождавшись возражений, положил её справа от «Солнца». — Нет, ну сами посмотрите, он же связан по рукам и ногам, и выставлен на всеобщее обозрение… − на всякий случай заоправдывался он, хотя никто по-прежнему не протестовал.

Следующим блондин нашёл письмо, которое вытянула настойчиво совращаемая чиновником барышня. Он повертел конверт в руках, почесал в затылке, глянул оценивающе на девушку, затихшую в хищных чиновничьих объятиях, и решительно сообщил всем:

− «Двойка кубков»!

Чиновник удовлетворённо кивнул и чмокнул возлюбленную в нежно розовеющую щёчку. Затем он поднял руку и чётко провозгласил, будто представился:

− «Смерть»!

− Да-да, конечно, − поспешно согласился блондин, перекладывая сданный чиновником некролог из кучки вещей в центр стола, где газетная вырезка немедленно обратилась в соответствующую карту.

Затем настала очередь удостоверения, которое добавила от себя бойкая девица в голубом платье. Блондин вертел его и так, и этак, вздыхал, теребил мочку своего уха, словом, всячески демонстрировал своё замешательство. Наконец он решил поделиться своими сомнениями с остальными.

− Вот никак не могу решить: это королева кубков или девятка?

− Тройка! — весело выкрикнул Радзинский.

Седовласый господин и человек за конторкой дружно рассмеялись над его репликой. Франт посмотрел на них было с укором, но скоро и сам заулыбался.

− Ладно, кладу девятку кубков, − решил он. И увеличил ряд лежащих в центре карт на одну. Бодро схватился за иконку. — Ну, это «Дьявол», однозначно. — Он шлёпнул нужную карту во второй ряд. — Это, конечно же, «Мир». — Он также бойко расправился с билетом седовласого господина. — Ну, а моя карта «Воздержанность».

− А моя? — напомнил о себе толстяк.

− Ой! — блондин хлопнул себя по лбу. — Простите. Забыл! Что там у нас? Донос… Думаю, ваша карта «Сила». — Он сдвинул свою карту к краю и перед ней расположил карту толстяка. Оглядел получившийся расклад и потёр руки. — А теперь, господа, главная интрига вечера! Кто же у нас здесь? — Он поднял и ещё раз показал всем дневник. — Это… «Императрица»!

Франт положил последнюю карту на стол и сразу посерьёзнел, стал величественней и проще, как ангел, которого он назначил представлять себя.

− Как видите, не такую уж тяжкую ношу добавила вам чужая судьба. — Он обвёл рукой разложенные на столе карты. — Вы сами видите, сколько преференций вы получили вместе с нею к вашим жизням, и как органично она вписалась в ваши личные сценарии. Конечно, если бы я был плохим астрологом, то, глядя на этот расклад, я бы завёл унылую песню про то, как у натива всё пережато и про стесняющие обстоятельства. Но я, господа, хороший астролог! — весело заявил франт. − И как автор этой чудесной карты я говорю, что вижу перед собой настройку человека, который желает стать скромнее и женственней. Хочет загасить тот избыточный жар, который отпугивал от него окружающих, и прикрыть вольность своего нрава покровом приличий. Довольно простая задача, скажу я вам. Всего-то требовалось от вас постоянно и неусыпно всё это богатство прижимать. Ни один уранист в результате эксперимента не пострадал.

− Чудесно, милейший, − сухо отреагировал на его речь чиновник. — Только как нам теперь отделить своё от чужого в наших реакциях и воспоминаниях?

− А зачем? — Франт заволновался, вскочил со своего места, прошёлся по комнате. — Не надо этого делать, − сказал он строго, как воспитатель в детском саду. — Не надо. Нам надо прожить это всё до конца. Вы все хорошо справляетесь, да.

− А Вера Павловна-то при чём? − снова встрял любопытный Радзинский.

На его вопрос неожиданно ответил седовласый господин:

− А Вера Павловна видит сны, − пояснил он деликатно и мирно. — Она видит сны, мы просыпаемся и проживаем их, потому что она наделяет их силой.

− Ну, например? — не унимался Радзинский. — Как они выглядят эти сны? На что это похоже?

− Вон Роман Аркадьич знает, − устало ответил длинноногий франт. — Он сам таких снов три толстых папки накатал. Только не в тот архив отнёс. — Не дожидаясь, пока чиновник переварит эту информацию, он провёл рукой по лицу и оттянул ворот рубашки. — А вообще, мне бы на свежий воздух. А то голова пухнет от травы этой. Там дождь-то кончился? — буднично поинтересовался он у Радзинского, который сидел ближе всех к выходу.

Викентий Сигизмундович прислушался и сообщил:

− Утих немного. Но я бы хотел посмотреть сны, − твёрдо заявил он, внушительно скрещивая руки на могучей груди.

− Хорошо, хорошо! — сдался блондин, несколько истерично воздевая кверху руки. — Давайте смотреть сны. Только, ради бога, давайте уже выйдем из этого сарая! Я не могу больше здесь находиться!

Глава 34

Жан энергично прохаживается по гостиной взад-вперёд: руки по-простецки в карманах брюк, но осанка идеальная, подбородок задран кверху, из-за чего получается, что он поглядывает на главу ордена свысока. Розенберг сидит на обитом золотисто-зелёным шёлком диване и скучающе разглядывает пейзаж на противоположной стене гостиной.

− Принцип универсальности должен быть у людей перед глазами, Герберт. Ничто не может воплотить эту истину во всей полноте кроме церкви. Но для этого сама церковь должна быть единой.

Жан останавливается в нише эркера и по-наполеоновски вдохновенно глядит на площадь за окном, где в будничной толчее перемешиваются люди и экипажи. Так и кажется, что он проигрывает в голове стратегию предстоящего сражения, где солдатами станут обыватели, загоревшиеся от его проповеди идеей всеобщего братства.

− История с Палмером{?}[Уильям Патрик Палмер (1803-1885) — англиканский богослов, один из идеологов Оксфордского движения, приверженцы которого считали англиканскую церковь частью единой Соборной Церкви, наряду с католической и православной. Интересовался православием, дважды приезжал в Россию и вёл переговоры о возможном соединении православной и англиканской церквей. Хотел сам перейти в православие, но в итоге в 1855 году стал католиком.] ничему тебя не научила, − качает головой Розенберг.

В нём меньше живости и больше благородства, чем в сыне, но внешне их почти невозможно отличить. Только возраст позволяет их друг с другом не путать.

− Ещё как научила! − Жан горделиво оглядывается через плечо и снова отворачивается к окну. Перекатывается с пятки на носок и обратно. Его горбоносый профиль победно прорисовывается на фоне хмурого неба, как будто его уже отлили в бронзе. — В мозг моего нынешнего протеже вместе с базовыми истинами мною вложена и та, что присоединиться к любой из частей, значит, предать единство. Так что к католикам, как Палмер, он не перейдёт. Делу дан официальный ход, его поддерживают августейшие особы и прочие влиятельные лица. Соединение англикан с православными создаст прецедент. И когда вера станет реликтом — а мы знаем, что эти времена близки — станет реальностью и преодоление великой схизмы. Потому что конфессиональные разногласия на этом фоне покажутся мелкими.

− Ты слишком увлёкся, Жан, − хмурится Розенберг и откидывается на подушки, которыми завален диван. Рука на его колене поблёскивает перстнями, акульим плавником торчит из нагрудного кармана накрахмаленный платок. — Эти твои затеи втягивают орден в политику. А мы не масоны и не иезуиты. У нас другие цели.

− Ну как ты не понимаешь, Берти, что мои, как ты выразился, затеи, дают нам возможность прорабатывать и исследовать совершенно невероятные настройки?! — с пафосом вопрошает Жан, жреческим молитвенным жестом воздевая руки к потолку.

− Мы это уже проходили. — Розенберг недовольно кривится. − Сначала мы отрабатываем твои подозрительные настройки, а потом ты используешь их для того, чтобы превращать людей в одержимых, которых эти настройки полностью тебе подчиняют. Нет уж. Мы договорились, что больше никакой политики, вот и будь добр соблюдай наш договор.

Жан моментально оказывается рядом: тенью скользнув от окна, нависает над Розенбергом, опираясь коленом о диван, и глядит насмешливо и по-опереточному страстно.

− Берти, душа моя, − с придыханием говорит он и скользит костяшками пальцев по скуле недовольного таким обращением Герберта. — Это не политика, это идеология — гораздо более мощный инструмент. Ты скоро всё увидишь сам. Мир изменится. И наше знание засияет как солнце. Но для этого нужно создать условия. А ты забрал себе всё. Забрал всех. Пора тебе поделиться. Или я возьму то, что мне нужно, сам.

− Ты бросаешь мне вызов? — Судя по тону, каким Розенберг задаёт свой вопрос, он настроен скептически. Он кисло морщится и пытается отодвинуть от себя Жана, упираясь рукой ему в грудь. Но тот, ехидно улыбаясь, не двигается с места.

− На самом деле я уже начал, − наклонившись ближе, шепчет он Розенбергу на ухо и, довольный, плюхается рядом с ним на диван.

− В каком это смысле?

− В прямом. Выращиваю кое-кого.

Розенберг недоверчиво хмурится.

− Тебе мало твоего жуткого прелата?

Жан бросает на него снисходительный взгляд и вздыхает.

− Виченцио мой чёрный бриллиант, но он один. Это я и собираюсь исправить.

Розенберг всем корпусом поворачивается к Жану и подозрительно приглядывается к нему.

− Что ты задумал?

− Поцелуешь, скажу, − соблазнительно воркует Жан и издевательски улыбается.

− И куда я должен тебя поцеловать, чтобы ты вспомнил кто здесь глава ордена? — с угрозой в голосе уточняет Розенберг.

− Ах, Берти! — Жан прикрывает рот ладонью и вытаращивает глаза, изо всех сил изображая, что шокирован и смущён его фривольностью. — Ты такой шалун! У меня теперь десяток вариантов и я не знаю, какой выбрать!

− Хватит паясничать. Так что ты задумал? Признавайся немедленно.

− Я же сказал: выращиваю кое-кого. — Жан тоже почти укладывается на подушки, мечтательно вздыхает и с таким блаженным видом созерцает потолок, будто увидел там образ рая. — Вот у тебя есть Герман. И мне тоже нужен наследник. Виченцио не наследник. Ты знаешь, кто он для меня: он моё тело, он − это я сам. Мы с ним давно и успешно срослись. И нам обоим нужен симпатичный умненький мальчик, который сумеет сделать то, на что у нас самих не хватает рук.

− Я, кажется, догадываюсь, о ком ты. — Розенберг поворачивается к Жану, ставит локоть на диванную спинку и подпирает висок пальцем. Разглядывает орлиный профиль Жан-Симона с живым любопытством. — Решил использовать искреннюю привязанность невинного существа? Ты играешь с огнём. У вас троих слишком длинная общая история, чтобы всё прошло гладко. А у твоего потенциального наследника слишком тесно связанный со мной и Германом двойник, чтобы не заподозрить какую-то гнусную интригу с твоей стороны.

− Тем интереснее, Берти. Так ведь? — Жан неожиданно подаётся вперёд и влажно чмокает Розенберга в губы. — К тому же обратно ходу уже нет, − интимным шёпотом воркует он, обдавая дыханием его лицо. − Прямо сейчас Джон Смит везёт юного Тома в семинарию, куда недавно получил назначение мой дорогой Виченцио. Мальчику нужно правильное образование.

− Образование? — усмехается Розенберг. — С тем же успехом ты мог бы отправить его в школу для гейш.

− Я про богословие, Герберт! — с укором восклицает Жан-Симон.

− А я про то, что творится в религиозных школах, дорогой.

− И кто из нас испорченный? — не очень натурально обижается Жан. Он отодвигается, вяло машет рукой и снова разваливается на подушках. — Неужели ты думаешь, что я не позаботился о том, чтобы оградить моего мальчика от подобных искушений? Да его мать каждый день обвиняет несчастного в грязных мыслях и склонности к содомии! Он скорее отрежет себе руку, чем позволит оправдаться её мерзким пророчествам. А ведь я всего лишь пару раз нежно его обнял в её присутствии. Дальше эта фурия всё сделала сама. Надёжнейшая настройка за пару-тройку лет! Такова сила слепой ненависти, умноженная на податливость нежного возраста. Так что у Тома теперь только один путь — стать святым!

***
Джон Смит волновался, провожая Тома к месту, где располагалась семинария. Он вообще последние несколько недель только и делал, что волновался. Иногда ему начинало казаться, что голова изнутри лопнет, так ему приходилось сжимать зубы, чтобы в очередной раз сдержаться и не заорать. С того момента, как он получил от Жан-Симона письмо с просьбой помочь устроить судьбу мальчика, да ещё таким неожиданным образом, сдерживаться приходилось часто.

− Зачем, зачем тебе это, Томми? — с чувством выстанывал он. — Что ты там надеешься узнать? Задурят тебе голову. Богословие даже хуже, чем философия! Оно изломает твоё мышление в щепки!

Том непреклонно молчал. В нём неожиданно обнаружилось столько фанатизма и просто-таки ослиного упрямства, что Джон надивиться не мог, откуда что взялось в таком податливом и нежном юноше. Поначалу Том тоже растерялся, услышав, что ему предлагают. Он никогда не стремился к духовному званию, но узнав, что это Жан-Симон решил облагодетельствовать его таким странным способом, вцепился в это предложение с отчаянием бультерьера, решившего загрызть лошадь и сомкнувшего челюсти на её ноге. Теперь его могло разнести в клочья, оббив обо все углы и столбы, что встретятся на пути, но зубы он бы всё равно не разжал.

Джон попробовал пожаловаться на дикую затею француза своему наставнику — Герману Розенбергу. Тот насторожился, услышав новость, и так глубоко после этого задумался, что напрочь забыл про собеседника. Когда же Джон сумел его дозваться, Герман начал говорить такие странные вещи, что захотелось перекреститься.

− Ты знаешь, Джон, как бывает иногда во сне: ты видишь одно, но означает оно совершенно другое. Я хочу попробовать. По-моему, на эту историю отлично ляжет другая. И выйдет как во сне. Понимаешь?

Джон честно признался, что не понял. Но когда он попытался вернуть разговор к судьбе Тома, Герман только с ещё большим пылом принялся втолковывать ему какую-то ересь:

− Вот представь, что тебе снятся родители, но имеются в виду не они! То, что они говорят и делают в твоём сне, лишь аллегория того, что скажут и сделают в реальности другие люди. Понимаешь? Вот и в этой истории: мы видим мальчика, но на самом деле это девочка. И обе фигуры объединяет деспотичная мать. И неважно, что это разные женщины! Кстати, мсье Жан весьма ловко обыграл этот момент: заменил стесняющие обстоятельства и довлеющую личность на более тонкие обстоятельства и жёсткий моральный авторитет, не тронув при этом сценарий. Неужели ты не видишь, как мастерски это проделано?!

Джон изо всех сил старался оценить мастерство Жан-Симона, но так и не понял, в чём оно заключается. Зато ему на десять жизней хватило впечатлений от столкновения с той самой «деспотичной матерью» Тома. Парень давно уже вырос и подчиняться ей был больше не обязан, но та искренне считала его своей собственностью. Она кинулась жаловаться на непослушного сына и требовала заставить его остаться подле неё, потому что он должен заботиться о ней, а не о своём будущем. Она перебаламутила всех известных ей влиятельных лиц и едва не добилась от архиепископа запрета принимать Тома в семинарию. Но тот передумал так же неожиданно, как и согласился помочь «больной, одинокой женщине». Джону показалось, что здесь не обошлось без тяжёлой руки Жан-Симона. Но вот зачем французу вообще понадобился Том, о котором он несколько лет совсем не вспоминал, ему было совершенно непонятно. Неужели он просто ждал, когда мальчик станет самостоятельным, чтобы таки забрать его? Очень странная история и очень странный, отложенный на несколько лет способ спасения.

Джону, кстати, повезло, что мать Тома так и не заподозрила его в связи с Жан-Симоном, которого она звала не иначе как «проклятым содомитом». Если же Том пытался вставить слово в его защиту, обвиняла в дурных наклонностях и сына. Но Жан ловко обставил всё как церковную благотворительность, а Джона привлёк к этому делу как единственного взрослого из окружения Тома, которого мальчик сам и попросил устроить его отъезд. Ведь житейского опыта у пацана почти не было, а Джон показал себя надёжным и неравнодушным человеком, пока Том работал в редакции. Джона едва удар не хватил, так он старался не убить гадюку, что приходилась Тому матерью. Ему пришлось пригрозить позвать полисмена, чтобы она выпустила их из дома, когда они явились за вещами мальчика. Бесило, что Том при этом ни в чём не винил мамочку. За это хотелось стукнуть и его.

И вот они въезжают во двор чистенького поместья, которое кто-то пожертвовал церкви, чтобы устроить здесь семинарию. Волнение Джона достигло апогея. Он оглядывал двор, всматривался в лица идущих навстречу семинаристов, но ничего зловещего не замечал. День бы солнечным, клумбы нарядными, юноши румяными и жизнерадостными. Они громко разговаривали, явно не боясь, что их за это накажут, и даже смеялись и хлопали друг друга по плечам. И всё равно было жутковато уехать и оставить испуганно притихшего Тома здесь, среди абсолютно незнакомых ему людей.

− Том, обязательно напиши мне. — Джон мял в руках шляпу и пыхтел от волнения. Он вытер лоб и загривок платком. — Если не захочешь здесь учиться, сообщи сразу. Я приеду и заберу тебя. Уж как-нибудь мы тебя устроим и без этих святош.

Он хотел добавить, что у ордена найдутся и другие возможности, чтобы помочь ему, как вдруг сообразил, что орден не станет печься о постороннем, и прикусил язык. Том ничего не знает об ордене. Его нельзя таким образом ободрить. С другой стороны Жан-Симон лично устраивает судьбу мальчика. Не означает ли это, что Том принадлежит ордену с самого рождения? Так вообще бывает? У кого бы спросить?

К ним подошёл высокий, резкий для глаз, как испорченный дагерротип, пастор. Жгуче черноволосый — настолько, что цвет волос отдавал в синеву. С хищным горбоносым профилем. Как оказалось, ректор этого заведения. Джон решил, что падре Виченцио испанец или итальянец. Южный темперамент обнаруживался в каждом его сдержанном жесте — слишком сдержанном, чтобы надёжно скрыть страстную натуру.

− Ну, здравствуй, мой милый, − внешне сухо обратился он к мальчику, но взглядом при этом прожёг чуть ли не яростным. — Вот мы и свиделись. — Он наклонился и положил ладонь Тому на макушку. — Ты рад?

Том робко кивнул и вдруг приподнял руку, показывая намотанные на запястье чётки.

− Ты не забыл мой подарок? — восхитился священник и одобрительно потрепал Тома по волосам. — Пойдём. Я уверен, что тебе здесь понравится. У нас очень хорошая библиотека и прекрасные учителя.

− Это то, о чём я мечтал, сэр, − с безумной улыбкой маньяка ответил Том.

***
− Дело не в том, что мальчик член ордена, Джон. — Розенберг как всегда оживился, едва выдалась возможность порассуждать. — Каждый из нас изначально, ещё до рождения, связан с определёнными душами, которые вместе составляют ещё одного человека — условного для нас, но вполне реального и самостоятельного где-то там, в других мирах, откуда мы сюда приходим. У того, кто возглавляет наш орден, тоже есть своя связка душ. И Том один из них. Так что он связан и со мной, и с тобой…

− То есть как? Я разве тоже?.. — озадачился Джон.

− Ну а ты как думал? — развеселился Герман. — Почему я с тобой столько времени уже вожусь? Только ты из тех, кому трудно вместиться в тело, поэтому ты так долго к нам шёл. Другие находятся ещё детьми.

− Трудно вместиться? — Джон непонимающе нахмурился.

− Ну конечно! — Герман вдруг совершенно по-детски засмеялся и похлопал Джона по животу. — Ты же вон какой большой!

Розенберг вообще был ласков и игрив как котёнок. Со стороны выглядело странно, когда этот долговязый парень льнул к кому-нибудь словно маленькая девочка. Поначалу это смущало, но теперь Джон уже привык.

− Если хочешь понять истины такого уровня, не напрягай ум, а наоборот, расслабься и созерцай то, что тебе открылось. И всё само к тебе придёт. Так ты сможешь постичь суть, впитать её в себя. И вообще! Купи себе сонник!

− Сонник? — Джон и сам понял, что слишком часто переспрашивает, но не знал, как иначе реагировать на странные речи Розенберга.

Тот отмахнулся с досадой и потянулся к полке.

− Вот, читай, − положил он на колени Джона раскрытую книгу. — «Уехать в Китай». Означает «уехать очень далеко». Если, проснувшись, ты помнишь, что кто-то в твоём сне уехал в Китай, значит, этот человек, скорее всего в ближайшем будущем отправится туда, где будет совершенно недоступен. Возможно, вы больше уже и не свидитесь в этой жизни. А ещё ведь может случиться так, что человек из сна просто обозначает какого-то другого человека, потому что какое-то его качество ярко напоминает другого.

− И зачем мы об этом сейчас говорим?

− Затем, что тот человек, частями которого мы все являемся, тоже видит сны. Потом просыпается и пытается их припомнить и истолковать. А мы иногда по глупости понимаем их буквально. Но язык символов универсален. Поэтому ты можешь искать ответ в соннике или читать стихи. Понимаешь? Правда не в словах, она в образах. А образ никогда не бывает плоским и однозначным. Там, где присутствует точность, там обязательно упрощение и условность. Не бывает ничего точного. Точное — это мёртвое, но жизнь не может быть мёртвой.

В какой-то момент Джон перестал пытаться понять, что говорит Розенберг. Тогда что-то перещёлкнулось в его мозгу и он просто увидел — увидел жизнь как картину, как стихотворение, в котором каждая деталь что-то говорила непосредственно сердцу. Забытые на террасе чашки, в которые лился дождь, обозначали покинутость, бренность, но шептали о блаженной вечности. У всего было, по крайней мере, две стороны и каждая вещь состояла из противоположностей. И в чьих-то снах юный Том засыпал с книжкой в руках, потому что хотел знать. Но при этом он просто отражал в своей жизни чью-то жажду, был её олицетворением, аллегорией. Его жизнь была ещё и танцем, и сказкой. Она была.

Часть 35

− Я могу рассказать про сны, − сказал вдруг Матвей, когда все уже зашевелились, собираясь выбраться из лодки и выйти на воздух. — Я тут… Спасибо Иван Семёнычу, − он повернулся к Рашидову и слегка ему поклонился, прижав руку к сердцу, − Кое-что вспомнил про себя. − Матвей по-детски надул щёки и шумно выпустил воздух, страдальчески наморщив лоб. — Психом себя чувствую, когда про такое говорю, — доверительно сообщил он остальным. — В общем, я так понял, что это самое и делаю: смотрю сны. Если интересно, могу рассказать.

− А обязательно здесь? — жалобно спросил Герман, сиротливым жестом стягивая у горла воротник плаща. — Нельзя ли в доме? Всё равно в каком.

− Давайте тогда ко мне, − великодушно предложил Матвей. — Я тут ближе всех живу. Пешком очень быстро можно дойти. А то за руль-то теперь никому нельзя, − рассудительно добавил он, покаянно при этом вздыхая.

− Мне можно! — живо отреагировал Рашидов. — Я вашей дурацкой травы не курил. Грузитесь в машину Викентия Сигизмундовича. Кто не влезет, пойдёт пешком с Матвеем, − тут же распорядился он, толкая Радзинского в бок и протягивая руку за ключами.

− А я свою машину должен здесь бросить?! — с пьяной обидой вдруг вскинулся Руднев. — Под дождём и в грязи?!

− Не плачь, Андрюша, − душевно улыбнулся ему Рашидов и, подойдя ближе, погладил его по плечу. — Твою машинку мы сейчас в этот сарай загоним и запрём. Видал, какие тут ворота вместо двери? А потом проспишься и заберёшь свою красавицу.

− Уберите руки! — прошипел Руднев, стряхивая рашидовскую ладонь со своего плеча. — Пока я их вам по локоть не откусил.

Его глянцевые, словно облитые маслом чёрные волосы рассыпались от этого движения явно продуманным образом, заставляя восхищаться мастерством неизвестного парикмахера. И даже румянец на Рудневских скулах выступил очень удачно, выгодно подчёркивая скульптуру лица.

Рашидов, откровенно любуясь, закашлялся от смеха, но руку убрал.

− Андрюш, ты такой милый, когда под кайфом! — Иван Семёныч смотрел на господина адвоката тепло и с искренним умилением. — Такой непосредственный.

− Я давно непосредственный, − зло огрызнулся господин адвокат. — Мне здесь притворяться не перед кем. Не то что раньше.

Рашидов улыбнулся на это вроде всё так же ласково, только прищурился как-то нехорошо и опасно.

− Раньше? Ты о каком «раньше»? Кем ты был до меня, Андрей? − неожиданно брезгливо спросил он. − Кем ты был, когда я тебя нашёл? Хомячком, который пугливо метался по клетке. Хомячком, который бежит в колесе. Бежит и думает, что поднимается, опускается, сворачивает, куда-то идёт. Я открыл твою клетку и показал тебе, что можно на самом деле куда-то прийти. А уж куда ты в итоге побежал, это твой выбор. И меня во всех своих бедах винить не надо.

Ко всеобщему смущению Руднев внезапно заплакал. Секунда − и он уже давился слезами и силился что-то сказать, но у него никак не получалось. При этом он жалко кривил рот и взмахивал руками, но слова не рождались. Рашидов наблюдал его внезапную истерику с холодным, вежливым недоумением.

К ним подошёл Радзинский, хмурясь, обнял господина адвоката, подставил ему для вытирания слёз и соплей своё плечо, смерил Рашидова осуждающим взглядом. Придерживая за талию смурного и бледного от укура Артемия Ивановича, неподалёку остановился Вий. Он терпеливо ждал, что будет дальше, не забывая оглаживать и обцеловывать тряпочкой обвисшего в его объятиях Тёмушку. Розен с Бергером растерянно переглянулись, им стало одинаково неловко. Матвей равнодушно отвернулся. Лев Евгеньевич вздохнул с досадой и смиренно уселся обратно в лодку.

Неприятная пауза затягивалась. Первым не выдержал Вий. Он поманил к себе Бергера и передал ему Тёму как несмышлёного младенца с рук на руки.

− Подержи, − деловито велел он и направился к рыдающему адвокату. Он уверенно оттёр в сторону Радзинского, крепко взял Руднева за плечи и зашептал ему на ухо, пока тот всхлипывал ему в висок: − Послушай меня, Руднев, я знаю, что ты сейчас оплакиваешь. И пусть тебя от травы развезло, но это к лучшему. Понимаешь? Потому что пока ты хорохорился, я не мог сказать тебе то, что скажу сейчас: я могу изменить твою жизнь. Рашидов говнюк, и я не прошу тебя к нему возвращаться. Ты слишком слабый, ты слишком человек, ты с ним никогда не сможешь. Но я − это не он. Я никогда тебя не брошу. И сердце живьём в качестве первого взноса из своей груди вырывать тебя не заставлю. Помоги мне и мы встряхнём эту замшелую контору. Ты не один так маешься из-за тех дурацких принципов невмешательства и недышательства, которыми Розены нас всех по рукам и ногам связали. Пора разнести эту халабуду вдребезги. Ты нужен мне, Руднев. Давай, просыпайся. Каникулы кончились.

Руднев давно уже перестал судорожно вздыхать и сминать пальцами Виев воротник. На последних словах он поднял голову, вытер зажатым в кулаке платком нос и уставился тяжёлым немигающим взглядом Вию в лицо.

− Да, да, смотри на меня, Руднев, − продолжал монотонно ворожить тот, не отрывая взгляда от Рудневских глаз. — Просто скажи «да». Скажи «да» и всё изменится. Скажи «да».

Не успел никто сообразить, что, собственно, происходит, как Руднев твёрдо ответил «да» и тут же громыхнуло так, что все присели. И только Радзинский с Бергером сумели разглядеть толстую чёрную нить, которая завязалась в узелок между резко повеселевшим Рудневым и на мгновение выросшим плотной чёрной тенью до потолка Вием.

Словно для отвлечения всеобщего внимания над крышей сарая прогрохотало ещё пару раз — уже тише. В приоткрытую дверь сверкнуло молнией, дождь снова упал стеной, но очень быстро начал затихать и скоро вернулся к лёгкому накрапыванию, которое не могло помешать самым стойким дойти пешком до Матвеева дома.

− Давай. В машину. Или прогуляйся. Как хочешь. — Вий хлопнул Руднева по плечу и подтолкнул его к выходу. Он подозрительно заспешил и сам: бережно извлёк из Бергеровых объятий Тёму и повёл его к двери, старательно избегая встречаться взглядом с обоими Розенами, которые одинаково хмуро смотрели ему вслед.

Рашидов покрутил на пальце ключи и, скромно потупившись, пошёл к машине. Радзинский подпихнул локтем озадаченного Бергера и возмущённо пробасил:

− Нет, ну ты видел?

− Адвоката сожрал дракон, − в никуда сообщил Матвей и тоже направился к выходу.

− Пора сажать этого дракона на цепь, − мрачно констатировал Лев Евгеньевич.

− А ты уверен, что до сих пор являешься главой ордена? — ехидно спросил его Герман. И поторопился на выход, потому что идти пешком он не хотел.

***
Поначалу, вырвавшись из чёрного братства и упав в объятия Сынов, Руднев думал, что попал в рай. Он с наслаждением погрузился в эти будни с запахом ладана, как в облачно мягкую перину, как в парную воду рассветной реки, как в густые пахучие травы, ошпаренные полуденным солнцем. Его радовало всё, и в первую очередь то, что он жив. Всё для него теперь было умопомрачительно вкусным, ярким, ощутимым — всё, что он не распробовал и не прожил раньше. В этой щедрой на ласку реальности отсутствовали тревоги, ненависть, нечеловеческое напряжение воли, круглосуточная готовность отразить атаку или напасть самому. Среди Сынов было спокойно, душевно, радостно и изобильно. Но с течением времени вечное счастье начало утомлять. Руднев был создан для забот, он начал маяться в этом бесконфликтном, радужном мире. Тогда мир нашёл ему применение, и с тех пор господин адвокат бдел не над преступными замыслами своего патрона, а над своими детишками и разруливал семейные проблемы, которых оказалась на удивление много.

Все Рудневские навыки пришлись в этом деле кстати, только сфера их приложения резко уменьшилось в размерах. Сначала было забавно. Не всегда удавалось вовремя вспомнить, что масштаб изменился и нужно прикрутить горелку, не пыхать сразу смертельным пламенем, что в секунду оставляет от небоскрёба кучку пепла. Постепенно Руднев приспособился ужимать область поражения до лазерной точки и в разы ограничивать мощность удара. Теперь он умел филигранно выпиливать мозги учителям, детским врачам и благочинному, строить лишённых понятия о дисциплине маленьких варваров и упрямых приходских старух, а также ювелирно манипулировать законами, добиваясь, то отмены ношения обязательной школьной формы, то необходимости пополнять запас свечей только с епархиального склада.

У Руднева выросла толстенная броня непрошибаемого спокойствия, которую не могли проломить ни детские вопли, ни чиновничья тупость. И тут вдруг явился блаженный Рашидовский сынок, которого и ненавидеть-то всерьёз не получалось, настолько он был бесцветным. Но этот бумажный призрак за считанные секунды каким-то едким составом, который выдыхал из лёгких вместо воздуха, прожёг огромную дыру в Рудневских доспехах: просто взглянув, просто обронив несколько слов. От него опасно пахло патроном, сердце его стягивала узлом толстенная чёрная нить. Он излучал забытое ощущение силы и просвечивал чем-то потусторонним. А следом за этим архивным мышонком явилось самое отвратительное из всех возможных монстров чудовище по имени Вий. И Руднев так взбесился, что сам растерзал свою надёжную броню. Да так размашисто, что задело Рашидовского сынка, из чьего сердца Руднев с плотью вырвал ненавистное напоминание о прошлом.

А дыры-то надо чем-то латать. Иначе через них утекает воля и жизнь. И неуютно становится на этом свете: зябко и безрадостно. И возможность забыться уже не кажется глупой. Подумаешь — пара затяжек! В прежние холостяцкие времена господину адвокату доводилось обдолбываться до невменяемого состояния. И он помнил, что это помогало в особо тяжкие моменты, приглушало самые жуткие воспоминания и муки совести. Только трава у Матвея была не та, неправильная какая-то трава. И она в один миг оставила Руднева без панциря — растворила даже скелет. Поэтому стоило кое-кому походя ткнуть в ставшее мягоньким и уязвимым тельце, как господи адвокат расплакался словно мальчик. И он не чувствовал в этот момент стыда, ведь он тогда был ребёнком! А это значит, что все вокруг были обязаны его жалеть и утешать. Руднев знал это точно. Он сам так делал с собственными детьми.

И как же глупо он попался! Позволил выманить себя из уютной утробы змеиному сладкому голосу! Господин адвокат уже подзабыл, почему опасно быть ребёнком, забыл про детскую доверчивость и приманился лакомой конфетой, которую в тот момент хотел больше всего на свете. Он получил свою конфету и снова стал счастлив. И Матвей сочувственно дал ему дунуть ещё пару раз. Поэтому они шли очень долго. Шли и шли. И вязкая почва с неохотой отпускала ноги, и деревья сделались жидкими: они стекали с неба, и получалась трава. На оцинкованном небе набухали зелёные кварцевые капли, чтобы деревья не кончались, и не кончалась трава под ногами. В этом сложном алхимическом процессе участвовал голос Радзинского, который пел что-то простое и тягучее, созывая в лужицы клейкие капли на стального цвета небе. Звуки отдавались в голове гулко, будто Радзинский пел, склонившись над колодцем. Руднев хотел ответить ему со дна, но вода заливалась в глотку и получалось только булькать. Неоновый мальчик Бергер отворачивался и хихикал − как-то так зудяще, что всё чесалось. И вообще было страшно, что кругом сырость, а он такой электрический. Руднев боялся, что его шибанёт током и жался поближе к Радзинскому, которого с нежностью называл папой. Радзинский густо вздыхал и обнимал за плечи. Идти становилось легче и они всё шли и шли. И наконец пришли. Рудневу показалось, что к ветхой хижине, которую построили дети — шалаш на берегу сказочной реки.

В этот шалаш набилось слишком много рыбаков. И выглядели они слишком странно, подозрительно. Словно все они были, допустим, хиппи. Их соединяло, окутывало что-то словесное, какая-то вера, какой-то общий огонь. Самым упоротым в этой тусовке выглядел простуженный босоногий ангел. Вот он был одет как положено хипарям: в клешёные джинсы с бахромой понизу и свободную рубаху, разодранную до пупа. Лоб перечёркнут шнурком, из-под которого стекают на плечи светлые волосы — Иисусик. Капризным музыкально-переливчатым голосом ангел потребовал горячего чаю и плед. Его волосы были испачканы кровью — видно, от тернового венца!

«Нелюди!» − вознегодовал господин адвокат. И сразу нашёл виновного. Это был горбоносый, высушенный пустынным жаром до черноты иудейский первосвященник, но на деле (господина адвоката не проведёшь!) — слуга Ваала. Лже-коэн уже выбрал себе новую жертву и терзал у всех на виду какую-то бедняжку, что мельком встретилась с Рудневым отчаянным взглядом умирающей лани. Хищный профиль жреца нависал над ней, его острые клыки были уже в миллиметре от нежной девичьей шейки. Он собирался отравить её кровь злым языческим ядом и бросить девицу к ногам своего божка, который смотрел из темноты тысячью жёлтых глаз.

Ваал притягивал чужие воли. Они стекались к нему отовсюду неподъёмными каплями жидкого чугуна. Ваал лепил их в тяжёлые ядра слов, чтобы ударить в гущу толпы, поразить человеков внезапным ответом на их пугливые немые вопросы. И Руднев заторопился-заговорил: рассказал всем и про жидкий лес, и про неоновых мальчиков, и про капризных ангелов в рубище, и про коварных жрецов, приносящих в жертву Ваалу кротких невест, и про бледное солнце печальной льдинкой позвякивающее о стенки бокала с задумчивым коньяком, который красил мир в потусторонний рыжий цвет.

Господин адвокат говорил, говорил и говорил. Про сумеречную речную глубину, где вальяжно шевелили хвостами громадные рыбы. Про то, что нельзя закидывать сеть, потому что выловить здесь можно что угодно: и жуткое, и драгоценное, и волшебное (что особенно опасно). Он рассказал и про местного водяного, который выглядел простым мужиком и охотно приглашал доверчивых горожан на рыбалку. Больше этих несчастных никто не видел! Потому что испили они водицы из этой реки и то ли добровольно ушли на дно, то ли забыли кто они и откуда, то ли обратились в мальков, что резвятся в солнечный день на мелководье, бестолково кружа и игриво покусывая за ноги купальщиков. А сам водяной любил лежать на берегу и смотреть на звёзды. Он мог бы рассказать о них очень многое, но ему было лень открыть рот, да и слушателей не имелось. Поэтому он просто лежал и перекатывал своё знание во рту, словно Демосфен гальку и молчал. И молчать было приятно, но томно. И снова являлись глупые дачники, которых водяной завлекал своими сказками. Дачники не соображали, что ничего сказочного в этих сказках нет, потому и пропадали. А те, кто поверил, уходил сказочными тропами неизвестно куда, и никто их больше… Ну, это вы помните!..

− Вот примерно так и выглядят сны! — бодро сообщил озадаченным братьям Розен-младший. Матвей отдал ему свою заношенную рубашку из клетчатой фланели, в которой Герман выглядел как спасённый бомжами принц.

− Ну, допустим… − Радзинский покосился на уснувшего лицом в стол зятя и заботливо подложил ему под голову свой свитер, свёрнутый плотным конвертом. — Допустим, мы даже узнали в этих сказочных персонажах себя. Какой в этом толк? Что литераторы делают с этим бредом дальше?

− Да как же! — оживился и защебетал утренней синичкой Розен. — Это же не просто образы, а взгляд из определённой точки и определённого тела! Это, можно сказать, шифровка! Закодированная карта! Карта, прочтённая изнутри одним из тех, кто в связке. Его описание, как он видит остальных по отношению к себе. Откровенный рассказ, как он себя ощущает и чего ждёт.

− И Вера Павловна понаписывала тебе такого вот бреда? — усмехнулся Вий. Он нагло занял тахту, уложил рядом с собой Тёмушку и теперь всячески берёг его сон, прикрывая от резких звуков его ухо и поглаживая своего мышонка по голове, стоило ему слегка пошевелиться.

− Нет, − обиженно ответил Розен, ревниво следя за пальцами Вия, нежно оглаживающими Тёмины скулы и губы, от чего тот причмокивал во сне, как младенец. — У Веры Павловны намного больше художественного вкуса и литературного таланта. Её сны гораздо более поэтичны. И благодаря тонкости её видения, я смог найти схожую по вкусу и запаху историю и соединить три карты в одну.

− Три? — хором спросили Вий и Радзинский.

Розен картинно закатил глаза.

− Ну да, три. — Он с обречённой усталостью профессиональной балерины после спектакля изобразил на лице смиренное отвращение к недостойной публике. — Две из них были почти идентичны, а третья наша.

− Так Вера Павловна из чужой связки или нет? — решил уточнить Бергер. — И почему именно она? Почему мы проживаем именно её сны?

− Потому что чего хочет женщина, того хочет и бог, − туманно ответил Розен.

И все дружно уставились на Рашидова, который заметно напрягся от такого внимания и кашлянул в кулак, переводя взгляд с одного любопытного лица на другое.

− Дорогие мои, − ласково запричитал он, принуждаемый всеобщим суровым молчанием к ответу. − Секрет в том, что Вера Павловна не хочет ничего. — Рашидов театрально развёл руками и обезоруживающе улыбнулся. — Поэтому ей приходится смотреть чужие сны и принимать чужие желания за свои. Мы надеялись, что какое-то из них её зацепит, но нашу Веру удивительным образом по-прежнему влечёт только сам процесс погружения в чужие сновидения. И в этом наши с ней устремления в принципе созвучны: я тоже вынимаю чужие души, чтобы их препарировать и разглядеть. Можете назвать нас парочкой вивисекторов. Хотя почему парочкой? Все мы тут таковы: и Рома, и Викентий Сигизмундович, и Герман, и Андрей. Мы все одинаковы, и все зависим от женской прихоти: на кого упадёт её взгляд, того мы и разделаем. Но не из праздного любопытства! Из всего этого роскошного материала мы синтезируем голос эпохи! Заставляем говорить того голема, что слеплен из плоти тысяч людей, которые жаждут, удивляются и страдают. И хоть нашему вождю милее быть льдинкой в коньяке, чем добросовестным вивисектором, он позволяет нам прогуливаться на длинном поводке, пока сам медитирует под баньяновым деревом.

− Ну вот, теперь я точно хочу в подробностях изучить этот документ, − хмуро пробасил Радзинский и подвинул злополучную папку к себе.

− Читайте, − зевая, благосклонно махнул ему Вий. — У вас голос приятный.

Глава 36

«В начале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог». Я читаю и перечитываю, хочу пропитаться этой мыслью. Потому что ищу живого Бога: который услышит и ответит, который заговорит с моим сердцем, который словесно проникнет в меня. От Иоанна я узнаю эту тайну: Слово − первый эмиссар Бога, то самое «дыхание жизни», что просачивается в бездушную материю и бессловесную плоть и делает человека человеком. От которого в человеке зарождается жизнь, как в известном евангельском сюжете. Адам даёт всему имена, доказывая свою словесную человечность: имя отражает суть, имя это слово. Поэтому еврейские учителя корпели над буквами. Они юродствовали, представляя сакральную тайну мистической игрой в алфавит. Или сами забыли, что и зачем делают.

Греки очеловечили Слово. Они показали Гермеса обманщиком и вором, но подарили ему керикион, который римляне позже назвали кадуцеем. Стал ли Бог благодаря этому ближе, потому что растворился в суетливой обыденности, или дальше, потому что утратил абсолютную чистоту и святость? Греки тоже забыли, зачем сочинили свои мифы.

Христианский Бог стал настоящим Словом о Нём, рассказал о Божестве простым человеческим языком и своей жизнью. Но главную тайну божественный Логос сообщил шёпотом: каждый находит своего личного Бога. И искать Его следует здесь, среди суеты, в обыденности, внутри себя и в других, в природе и в мире.

Но христиане тоже забыли суть своего откровения. Поэтому закидывают камнями каждого, кто дерзнёт рассказать, что слышит голос Бога. Бога, который говорит со мной, зовёт меня невестой, возлюбленной. Я вижу кружево сотканных воедино душ: они внутри меня и вовне, ажурными кольцами сплетённые друг с другом. Те, что только должны родиться и те, что уже родились, те, что просвечивают прозрачным гипюровым узором изнутри, и те, что несут в себе эту пенную красоту. Все эти души, которым я даю жизнь, которые я несу в себе, ждут нашего Господа. Мы знаем, что Он уже здесь, среди нас. Я знаю это. И я ищу. Я обязательно найду…

Сердце ведёт меня из города прочь. По рельсам идти неудобно, но так хочется именно по рельсам! Потому что прямые − до самого горизонта, потому что чувствуешь себя стрелой и веришь, что летишь. И, пока летишь, понимаешь, что именно ради этого и стоит жить, что только в этот момент и живёшь.

Почему-то чувство это кажется знакомым, как будто раньше доводилось вот так бродяжничать, переходить из города в город за ответами, находить их в пути, в себе, в воздухе, в природе. И кому-то хочется потом тебя слушать: твои стихи, твои мысли. Кто-то нуждается в твоём слове как в свежем ветре, который ты за пазухой принёс.

К тебе льнут благодарные души, потому что ты пахнешь свободой, потому что мысли твои переворачивают горизонт и это волнительно как полёт на гигантских качелях…

− Земли не хватает, − буркнул с тахты Вий. На его плече, под пледом у стеночки мирно спал обкуренный Тёма, сплющив щёку о Виеву футболку. Поэтому Вий не шевелился и говорил негромко.

− Ты считаешь? — с живостью отозвался Розен. И сразу развернулся к нему всем корпусом. — А почему ты так думаешь?

Радзинский как раз прервался, чтобы отложить прочитанную страницу. Он послюнил палец и перелистнул рукопись, с интересом глядя на Вия поверх золочёных очков, которые делали его похожим на учёного кота.

− Здесь явно фонит Юпитер. И даже не просто Юпитер, а Стрелец, − снисходительно отозвался с тахты Вий. — Стало быть это огонь. Все эти рассуждения про слово пахнут воздухом, а напевы про возлюбленную Логоса — Нептуном. И Луной — там, где про души, которые должны родиться. И то, и другое — вода. В конце Ураном попахивает. А земли нет.

Вий подложил свободную ладонь под затылок и слегка потянулся: он уже устал от лежания, но Тёму оставить не хотел.

− А мы как пахнем? — полюбопытствовал Радзинский.

− Вы, Викентий Сигизмундович, − кривенько усмехнулся Вий, − пахнете солнцем. Знаете, как сосновые стволы в жаркий полдень. Нагретой древесной корой. Может, дровами ещё: сухим деревом, которое горит хорошо. Или как горячий подоконник весной: краской и пылью. Когда за окном ещё голубые сугробы под синим небом, а через стекло уже солнышко припекает.

− А я как пахну? — легкомысленно полюбопытствовал Бергер.

− Как и всегда — карамелькой, − хмыкнул Вий. – Чем ты можешь пахнуть ещё, если не конфетами, лапуля?

− А Артём чем пахнет? — не унимался Бергер, которого вштырило от травы как от кокаина. Бурлившая в нём энергия искала выхода и никак не хотела уняться.

− Не твоё дело, − ревниво отозвался Вий. И предсказуемо притянул Тёмушку к себе поближе.

Но Бергера несло и остановиться он не мог.

− Книжной пылью, наверное, − предположил он, задумчиво потирая подбородок. — Стеариновыми свечами, чернилами и всяким таким печальным и канцелярским.

− Он пахнет мной! — сдержанно рявкнул Вий. — Любителям комментариев сразу рекомендую заткнуться.

− В самом деле… − примирительно забормотал Рашидов, делая знаки одновременно Матвею и Бергеру, и осуждающе поглядывая на открывшего было рот Розена-младшего.

Радзинский, наблюдая за этим, заколыхался от смеха, а, отсмеявшись, принялся снова читать хорошо поставленным артистическим баритоном:

«Солнце через блузку как утюгом через тряпочку гладит. Едкий пот затекает в глаза. Самый солнцепёк, поле тянется до горизонта, спрятаться негде. Рожь колючими тараканьими усами цепляется за юбку. Стрижи проносятся в выцветшем, блёклом от слепящего света небе. Там, высоко, наверное, прохлада. И свежий ветер: морозный, бодрящий. Окунуться в него, как колодезной водой на рассвете умыться. И поля эти оттуда, сверху, совсем по-другому выглядят. Не донимает зной и поле не кажется бесконечным. Телесность тает: босые ступни не загребают горячую пыль, пальцы не гладят нежнейших лепестков, взгляд не различает васильковые синие брызги вдоль тропинки. Вкус жизни, который запахом прогретой земли, ошпаренной солнцем травы и солнечного ветра оседает на языке, на заоблачной высоте неразличим. Зато там, наверху, сердце узнаёт восторг».

− Ось Лев−Водолей, − кашлянув в кулак, уверенно вставил Вий. — Дамочка явно была натурой увлечённой и даже страстной, что тянет за собой автоматическое охлаждение в следующей карте. Во всяком случае, такова её потребность. Ты сделал её Водолеем, розанчик? Верно?

Розен глянул на Вия как-то потерянно и тут же отвёл глаза. Рассеянно глядя в пространство, он подтвердил:

− Сделал. — И начал раскачиваться из стороны в сторону, словно в трансе, пока Радзинский зачитывал следующий кусок текста.

«Прокуренные вислые усы, косоворотка дурацкая, довольство собой во взглядах и жестах. И сатиновый локоть, окунувшийся в лужицу чая: «Ах, какая досада!». В самоваре лицо моё выпуклое: мещанское, пучеглазое. С лоснящимся лбом и красными щеками. Я понимаю, что для собеседника выгляжу именно так: глупой тёткой. И все мои слова для него — безумие. Не стоит даже и заикаться, что я вижу его насквозь буквально: всю его родню, которая наслаивается друг на друга внутри его тела. Из этих слоёв состоит вся его плоть. А где же он, такой уникальный, сам? Посмеиваюсь про себя, отворачиваюсь, чтобы не заметил.

Пахнет блинами. Половой сметает в угол мокрые опилки. Окно заслоняют лапы огромного фикуса. Под фикусом сидит мужчина из тех, что называют галантными: одет с иголочки, двигается ловко, говорит любезно. Он улыбается мне и даже салютует чашкой, как бокалом вина. Глаза как маслины, нос с горбинкой, бритое лицо. С виду лёгок, но внутри тяжёл. Понимаю вдруг, что не вижу его так, как того, кто сидит со мной за столом. Мне кажется, что ныряю с головой в мазут, во что-то болотно-вязкое, что засасывает меня. Ничего не вижу кроме апофатической тьмы, но чувствую себя так, будто на меня посмотрел Бог: остановил на мне взгляд и остановил тем самым меня или время вокруг. И в этом взгляде всё: все ответы, весь мир, и я, рождающая этот мир, вселенную и все её несовершенства.

Сердце заполняет такая жгучая любовь, от которой можно умереть: мгновенно и счастливо. Эта любовь рождает смирение, желание полностью предать себя божественной воле, стать послушным инструментом, Его руками, Его голосом в этом мире. С блаженной улыбкой падаю ниц. Растворяюсь…»

− Жан. — Тёма неожиданно вздрогнул и проснулся. Сел, протёр глаза, огляделся изумлённо.

− Да-да, мы тоже все поняли, что это был Жан, − с досадой пробормотал Вий, поднимаясь, спуская ноги с тахты и разминая плечи и шею. Он обернулся, осмотрел внимательно Тёму. — Пить хочешь? Не вставай, принесу тебе чаю. За столом всё равно места нет.

Тёма покраснел и попытался объяснить Вию, что ему нужен совсем не чай.

− Сортир от сеней налево, − бесцеремонно прервал его Вий. − Сам удивился, что он в этой хижине есть. Тебя проводить?

Тёма отрицательно замотал головой, сунул ноги в ботинки и мышью выскользнул из комнаты.

Вий окинул оценивающим взглядом утомлённых собратьев. Подтянул к себе брошенную в изножье куртку и нащупал в кармане пачку сигарет.

− Господа, − вкрадчиво начал он, − не кажется ли вам, что нас надувают? Это не сны, это дамский дневник. Настоящий сон выворачивает наизнанку сокровенное. Он неловок и уродлив как отражение в самоваре, потому что гипертрофирует то, что обычно незаметно. Сон метафоричен, а здесь всё до боли буквальное, житейское. Как будто кто-то уже сочинил чью-то жизнь по готовой карте и нам её теперь излагает. Признавайся, Розен, это ведь не Вера Павловна писала. Это ты сам намедитировал. Это слишком похоже на то, что вижу и записываю про других я.

− Вот! — торжествующе воскликнул Герман. Он поёрзал возбуждённо на стуле. — Шойфет всё понимает! Что и требовалось доказать.

Молчание, которым было встречено это заявление, загудело и защёлкало электрическим напряжением, как пространство вокруг высоковольтной вышки. Рашидов скрестил руки на груди и с раздражением поинтересовался:

− Ты на что это намекаешь, Герушка? Ты Шойфета решил у нас забрать?

Вий вытянул из пачки сигарету, стрельнул глазами в сторону Розена и ухмыльнулся. Любопытная вырисовывалась ситуация.

− Но если он литератор? — с вызовом ответил Герман и отзеркалил Рашидовскую позу. — Что прикажете делать? Есть же устав, − добавил он ехидно.

Матвей дрогнул пьяно при слове «устав» и потёр шею.

− С этим уставом что-то не так. Да? — озабоченно бормотнул он. — Вы мне не просто так подбросили его тогда.

− Подбросили? — с преувеличенным возмущением переспросил Рашидов. И уставился на Германа жгуче-лазерным взглядом в ожидании объяснения. Тот приосанился и гордо задрал нос.

− Это была ниточка для Джона. Чтобы он мог нас найти. И он нашёл. После чего мы вернули устав на место.

Гоняя по столу пальцем конфету, в разговор хмуро встрял Радзинский:

− Шойфет наш. И нечего к нему руки тянуть. Он мой наследник с незапамятных времён: объявляю это официально.

− Да вы, Викентий Сигизмундович, меры не знаете, − желчно уличил его Рашидов. — Вы у нас уже ценнейший кадр увели, − он кивком указал на спящего за столом Руднева, − но вам всё мало. Я эту наглость простил вам тогда, потому что Шойфет решил вашего зятя отпустить. И сам его место занял.

Изничтожив словесно Радзинского, Иван Семёныч снова повернулся к Герману и отутюжил его таким тяжёлым взглядом, что тот съёжился, как улитка, в которую тычут палочкой, и голову в плечи втянул опасливо.

− А вы, Герман Львович, увели у нас другого ценного сотрудника. Я говорю о вашем супруге, − ехидно напомнил он. Рашидов, не уставая, зубоскалил по поводу этого брака, эксцентричного даже по меркам уранистов. Связь — ладно, но брак?! — И я вам этого не простил, потому что вы никак не компенсировали чёрному братству эту потерю. Но у вас есть шанс реабилитироваться в моих глазах. Сделайте это прямо сейчас.

− Каким же образом? — Розен прокашлялся и, распрямившись, постарался принять независимый вид, хотя всё ещё пугливо замирал, сталкиваясь с Рашидовым взглядом.

Иван Семёныч вальяжно обмяк на стуле, отнял у ошалевшего Радзинского конфету и закинул её в рот, смяв фантик в кулаке.

− Вы можете прямо сейчас изменить структуру ордена. Вот и устав у нас под рукой. Сразу все новости там и пропишем.

− Это какие же? — сухо поинтересовался Розен-старший из своего кресла в дальнем углу, где, задрапированный сумерками, был почти незаметен.

Рашидов повернулся к нему, ощупал взглядом.

− Предлагаю решить проблему радикально. Чтобы Сыны перестали сманивать к себе чёрных братьев, нужно соединить два братства в одно. И поставить над ними Шойфета, раз уж он везде у нас нарасхват.

Все ощутили, что от Ивансемёнычевых речей воздух как будто сгустился, так что трудно стало дышать. Каждый почувствовал, как тела наливаются тяжестью, веки становятся неподъёмными, а мысли превращаются в спящих тюленей, которые лениво ворочаются на берегу безмятежно плещущего моря.

− Жан, − взмолился Лев Евгеньевич, − ты бы притормозил! Нас всех сейчас сплющит.

− Я вообще-то в гневе, − вкрадчиво ответил Рашидов. − Викентий Сигизмундович за моего собственного сына принялся. Стихами и душевными разговорами его к себе зазывает. Думаете, я не заметил?

− Здесь честный обмен предполагался, − мрачно пробасил Радзинский. — Вы с Бергером уже сработались. Он бойкий помощник, сообразительный. Быстро там у вас порядок наведёт. И разве ваш сын перестанет быть сыном, если окажется в другом братстве и будет писать стихи, а не архивные справки, от которых он уже ссохся совсем?

− Вы меня не учите, что мне с моим сыном делать! Я лучше знаю, что ему надо. — Рашидов придавил Радзинского взглядом так, что у того по вискам потёк пот.

Викентий Сигизмундович упрямо тряхнул головой, но глаз не отвёл.

− И что же ему нужно? Тоже Шойфет? — съехидничал он, доставая скомканный платок, чтобы обтереть лицо.

− Шойфет, как мы уже выяснили, нужен всем, − усмехнулся Иван Семёныч. — Потому я и предлагаю не делить его, а объединиться вокруг него. Чтобы не пришлось перетягивать его, как канат.

− Слиться в порыве горячей братской любви? — хмыкнул Викентий Сигизмундович, протягивая Рашидову ещё одну конфету, на этот раз добровольно.

Рашидов жест оценил, конфету принял и, смакуя, съел.

− Друзья мои! — Он встал и прошёлся вдоль стола. Застыл с раскрытыми у лица ладонями, как будто ждал, что в них упадут нужные слова. И они, кажется, упали, потому что Иван Семёныч резко опустил руки, распрямился и обвёл всех огненным взглядом. — Братия! — торжественно начал он. — Что такое Шойфет?

На этом месте его речи все сделали охотничью стойку. А Тёма, который как раз вернулся в комнату, как стоял, так и плюхнулся с размаху рядом с Вием после многообещающего папиного вступления.

− Но прежде чем я отвечу на этот вопрос, я хотел бы уточнить: а что такое все мы, каждый из нас? — Рашидов требовательно заглянул в мутные глаза Руднева, который сладко спал под художественное чтение Радзинским снов, но сразу вскинулся на громогласное Рашидовское «Шойфет» и теперь бездумно моргал, пытаясь вспомнить, кто он и где. — Мы все статисты, − уверенно сообщил ему Рашидов. — Не по сути своей, нет. Мы статисты для литераторов. — Рашидов жестом опытного оратора указал на сидевших рядышком Розенов.

− Снова демагогия, Жан, − лениво парировал Лев Евгеньевич, слегка шевельнув рукой, лежащей на подлокотнике кресла. На полноценный жест его энтузиазма не хватило. — Статистом каждый становится по своей воле, когда решает прийти сюда, когда соглашается стать телом. Это фундаментальная истина этого мира, о которой многие благополучно забывают сразу же по прибытии. Попав в тело, многие начинают выкаблучиваться. Не хотят слушать голос своего бога и исполнять божественный промысел, сиречь, проживать свою карту. Сознательных единицы. И как раз-таки члены нашего ордена сознательны и не считают себя жертвами чьего-то и конкретно моего самодурства. Продолжай, Жан. Расскажи нам теперь о высокой миссии Шойфета. А то ведь мы, бедняжки, чего-то не знаем.

− И расскажу, − мило улыбнулся ему Рашидов. Встал в героическую позу и торжественно простёр руки к публике. — Шойфет — баг, − драматично провозгласил он. — Баг, милосердно допущенный Создателем. Попадая сюда, мы обнаруживаем, что условия обозначены приблизительно, они не соответствуют прописанным в карте, ибо жизнь по умолчанию не идеальна. И тогда на помощь приходит Шойфет: он безжалостно ломает негодное и тем помогает нам приспособиться к реальным условиям, нарастить новое, подходящее. При этом он освобождает нас от нашего прошлого, абсорбирует его, уносит в себе. И вот он посетил уже всех и дошёл до моего сына, который исполняет роль хранителя прошлого — нашего общего прошлого, прошу заметить. И это самое прошлое вываливается на него из шкафа и погребает его под собой. Поэтому сейчас момент нашей общей ломки. И личная жизнь Артёма стала общим делом, а сам он — ключом к нашему будущему.

Рашидов помолчал, прибавляя весу следующим словам:

− Именно поэтому я предлагаю назначить Шойфета временным кризисным управляющим. Я понимаю, что на большее вы сейчас не согласитесь. Рома многим из вас кажется каким-то монстром, в то время как он ничуть не больший монстр, чем его создатель и наш любимый вождь Лёва Розен.

− А Вера Павловна-то при чём? — с удивительным занудством снова напомнил Радзинский.

− Да при том, что Вера Павловна и есть наше общее прошлое! — недовольно рявкнул Рашидов. — И вся эта история про Джона, мальчика Тома и его мамашу это её сны! Сны Веры Павловны о нас, грешных.

Глава 37

В сумерках было глухо и мягко, уютно и безопасно. Тёма дремал в подушках, натянув одеяло под самый подбородок, чтобы спастись от вечерней прохлады, которую Вий впускал в открытую настежь форточку. Окрашенный красно-оранжевым закатом, тот курил у окна в одних только расстёгнутых джинсах и выглядел, на Тёмин взгляд, очень эротично: глянцевые мазки закатного огня выгодно подчёркивали пластично-хищные линии его жилистого тела.

Тёма дремал и ловил ленивые мысли о том, что когда-то у него под подушкой обязательно лежали книги, которые он читал перед сном, а это всегда было одновременно пять-шесть томов. Отец смеялся, спрашивал, не жёстко ли ему так спать и не хочет ли он попробовать класть под голову кирпичи, как полагается настоящим аскетам. А теперь у Тёмы под подушкой метровая лента презервативов и смазка. И вообще, это больше не его постель. В смысле, что не только его: эту постель с ним теперь делит Вий, который обнимает его ночью так уверенно и крепко, что Тёма засыпает мгновенно и спит как младенец. И читать на ночь ему больше совсем не хочется.

− И что теперь? — тихо спрашивал Тёма. Виевы засосы по всему телу жгли кожу и даже чесались, создавая дополнительный жаркий слой, поверх которого Тёма был обёрнут ещё дважды: этим мягким вечером и этим тихим, наконец-то опустевшим домом. — Ты уйдёшь? К литераторам.

− Мне не надо никуда уходить. Я и так литератор, − рассеянно отозвался Вий.

− О! — сказал Тёма. — О, — повторил он и открыл глаза, в которых отразились дубовые потолочные балки. — Получается, ты просто сменишь статус и не будешь больше числиться асом? Из братства тебе уходить не придётся?

− Получается так.

Тёме показалось, что Вий не курит, а самым пошлым образом сосётся с сигаретой: чистая порнография. А, может, дело в том, что Тёмина влюблённость — хоть в кого − всегда походила на одержимость? И скоро он будет считать эротичным даже то, как Вий сморкается. Вот же нашли друг друга! Два маньяка.

− А ты боялся, что я уйду? — Вий глянул на Тёму с любопытством. — Даже не надейся так легко от меня избавиться. − Вий зафыркал ехидно, шумно выталкивая носом воздух. Поспешно затянулся снова, не переставая трястись от смеха. − Что ты знаешь о литераторах, Тём?

− Ну… − Тёма, вздыхая, уселся взъерошенным мышонком среди подушек и зябко подтянул одеяло повыше, − они помогают людям реализовать их стремления. Знают, как составить карту, чтобы в этом мире она проигралась определёнными условиями и событиями. В общем, они сочиняют людям жизнь. А чтобы понимать, как всё работает, и обкатать новые настройки, они сами их проживают.

− Вижу, ты знаешь не всё. − Вий наградил Тёму тяжёлым, но очень волнующим взглядом, затянулся снова. Получилось по-киношному красиво. Та часть тёминого сердца, которая досталась ему от неведомой старой девы, дрогнула и увлажнилась сиропом. Тёма только вздохнул про себя смиренно. − Помнишь дело про троллей?

− Как не помнить, − снова завздыхал Тёма. − Из-за него Розен появился в конторе и увёл от нас Гранина. С тех пор я маюсь на его должности, да ещё и свои старые обязанности тащу.

Вий зловеще усмехнулся куда-то вдаль, за горизонт, вслед прогоревшему закату.

− Ты верно связал троллей и Розена, мой сладкий мышонок. Дело в том, что у литераторов очень много работы и для её выполнения нужно очень много людей. Гораздо больше, чем у них есть. Но литераторы ведь товар штучный, все сплошь гении − таких много не бывает. Поэтому они набирают себе стажёров и долго их учат. И чтобы натаскивать и отбраковывать этих несчастных, они придумали игру: отдают им на растерзание реального человека и его карту.

− В каком смысле «отдают»? — нахмурился Тёма.

− Ну, сначала показывают карту и предлагают описать человека. А потом просят все предположения проверить и подтвердить доказательствами.

− Пока что звучит совсем не страшно.

Тёма улыбнулся так нежно и так доверчиво, что Вий на секунду завис и всерьёз засомневался: докуривать или без промедления наброситься на Тёму с поцелуями.

− В теории всё красиво, да. — Он торопливо, в пару затяжек, всё-таки докурил, ввинтил окурок в пепельницу, захлопнул форточку и шагнул к кровати.

Руки у него были холодные. Тёма запищал, когда Вий нырнул к нему под одеяло, но быстро притерпелся и скоро сам прильнул ближе. Вий целовал его страстно, напористо. Ядрёный привкус табака казался теперь Тёме обязательным и даже вкусным дополнением к поцелуям. Они увлеклись: общими усилиями стянули под одеялом тесные Виевы джинсы и спихнули их на пол.

− Так в чём подвох? — нетвёрдым, тающим голосом шепнул Тёма, пока Вий выцеловывал его шею и всё ещё холодными, как змеиное тело, руками скользил по спине вниз и оглаживал его в самых нежных местах.

Вий великодушно сделал вид, что не замечает его трусливой болтливости. Тёме всё ещё было страшно отключаться и он пытался сохранить контроль привычным способом: заговорить свою слабость, зацепиться за ускользающие мысли словами.

− В чём подвох? — Вий пощекотал языком Тёмино ухо: эти змеиные ласки выбивали Тёму из колеи вернее всего. — А ты представь, что до тебя начали докапываться какие-то непонятные люди, которые используют, к примеру, твоих родственников для того, чтобы собирать о тебе информацию. Что тебя безжалостно троллят, чтобы проверить твою реакцию на то и на это. Влезают в твой компьютер, прослушивают твой телефон, короче, вмешиваются в твою жизнь, не спрашивая твоего на то согласия.

− Ужасно, − прошептал Тёма, чувственно подрагивая под Виевыми ладонями. — Вивисекторы какие-то. Или просто идиоты. Разве они не понимают, что любое вмешательство оставляет след и может изменить судьбу? Ведь это энергия. Действие не бывает пустым.

− Ну а чего ты думаешь, Розен тогда в контору прискакал? — Вий приподнялся на локте и с иронией заглянул Тёме в глаза. — Чтобы отмазаться. Всё он понимал, когда пускал своих козлят в огород. Но ему нужно было провести для них тест-драйв в боевых условиях. И он натравил контору на этих несчастных. Семёныч, когда узнал, был в гневе. Но недолго. — Вий снова зафыркал от смеха.− Он согласился это дело замять, но с условием, чтобы Розен всех своих стажёров сдал ему в аренду. И я с ними потом возился. — Тут Вий поскучнел и улёгся рядом. — Подозреваю, что так и было задумано изначально. И мы снова сделали то, что сочинил для нас Розен. Это же, по большому счёту, тоже продолжение игры: тренинг в жёстких условиях. Ведь я их, как ты понимаешь, не жалел.

Теперь уже Тёма приподнялся и сочувственно хмурясь, навис над Вием. Он не удержался и любовно обвёл пальцем его профиль. Нос Шойфета не давал Тёме покоя, руки сами тянулись потрогать, погладить. Тёма слегка стыдился этой своей странности, но устоять не мог, чем бесконечно Вия умилял. Тёма подозревал, что Вий каждый раз усилием воли удерживается от шутки про подсознание и Фрейда, но поскольку мыслей читать не умел, то и уличить его в крамоле не мог.

− Это отвратительно, − возмутился Розеновской беспринципностью Тёма.

− Согласен.

− И преступно.

− Да.

− И почему мы ничего не предприняли?

Вий очень нехорошо заулыбался.

− Кто тебе сказал, что ничего? Война не окончена, мышонок, и я всё ещё жажду сатисфакции. Не забывай, теперь я главный.

− Временно, − неуверенно уточнил Тёма.

− «Временно» может длиться бесконечно долго, мой сладкий мышь. Да и главное не сроки, а то, как ты воспользуешься отведённым тебе сроком.

− У тебя есть план? — осторожно поинтересовался Тёма.

− У меня целых три плана! — нежно заверил его Вий. — И пара импровизаций на всякий случай.

− Как хорошо быть тобой, − одобрил Тёма. Он как-то спокойно воспринял тот факт, что снова достался самому главному, будто был законным переходящим трофеем для любого победителя. — А можно тебя, как самого главного, попросить освободить меня от всех лишних обязанностей? Как-то надоело мне уже с утра до позднего вечера пахать.

− Зависит от того, насколько ты будешь убедителен. — Вий похотливо огладил Тёмину задницу.

Тема попытался остаться суровым и выдохнул с укором:

− Я серьёзно.

Вий погладил его по голове, как маленького.

− Так ты скажи, чего ты хочешь. Чего ты не хочешь, я уже понял.

− Хочу остаться здесь, − твёрдо заявил Тёма.

− Чтобы таскаться к дяде Кеше на чай? — ехидно уточнил Вий.

Они уже выяснили опытным путём, что только по незнанию Тёма тянулся прежде к литераторам. На деле же он нашёл своих в Радзинском и Сынах. И теперь, когда оба братства объединились под властью Вия, Тёме больше не приходилось, сочиняя стихи, чувствовать себя предателем по отношению к отцу и чёрным братьям. Вий, когда просёк ситуацию, пошутил про папашу, который купил ребёнку Диснейленд, чтобы тот мог покататься на аттракционах. За это он схлопотал от Рашидова подзатыльник.

− Ты… против? — Тёма обмер, как будто Вий в самом деле мог запретить ему ходить в гости к соседям.

Вий в который раз восхитился рашидовским воспитанием и силой Тёминого самоотречения.

− С чего бы мне возражать? — приподнявшись, вкрадчиво шепнул он Тёме на ушко (стыдливо зарумянившееся, нежное мышиное ушко). — Я, разумеется, только «за», если за тобой присмотрит такой надёжный человек как Радзинский. И я хочу, чтобы ты приятно проводил время, а не чах в пыльном архиве. Это со всех сторон хорошо. Вот только видеться мы будем редко.

− А ты не мог бы… делать свою работу… отсюда? — дерзнул предложить Тёма.

− Ты действительно этого хочешь? — Вий вмиг посерьёзнел, чем заставил Тёмушку напрячься.

− Действительно хочу, − бесстрашно подтвердил он.

− Тогда озадачь этим папу. Мои желания он легко может похерить, как много раз уже делал, а тебе не откажет.

Тёма слегка ошалел.

− Ты готов ради меня перебраться в эту глушь?

Вий уронил Тёму на себя и внушительно произнёс, гипнотизируя своим фирменным тяжёлым взглядом:

− Если я чего-то в этой жизни и понял, так это то, что конкретный человек важнее великих дел и миссий. Потому что их не бывает − великих миссий, бывает только производная от ограниченности самонадеянность. И если я о чём-то и буду жалеть, так это о том, что предпочёл не тихое семейное счастье. О тебе я могу позаботиться, о человечестве — нет. Поверь, я насмотрелся на людей, которые самозабвенно служили идее, а потом признавались, что настоящей радостью были самые обыденные вещи и близкие люди, на которых оставалось очень мало времени. Вернее они сами не оставили себе этого времени.

− Ты заговорил, как настоящий литератор, − озадаченно протянул Тёма.

− Стараюсь соответствовать. — Вий затрясся от смеха. — Вижу, что получилось.

− Паяц, − умиротворённо вздохнул Тёма. — Ладно, давай спать. Это был очень длинный день… дни. А с папой я договорюсь, папа мне должен…

***
От реки плескало в лицо свежестью, осока шелестела временами, как будто кто-то небрежно сминал тонкую папиросную бумагу, волна почавкивала под берегом. Лежать на земле, даже в спальном мешке, было жёстко. Тёма чувствовал спиной каждую кочку и каждый пучок травы, который пробивался сквозь песок на берегу. Но над головой были звёзды и ради них Тёма согласен был потерпеть. Матвей вообще лежал на одной только пенке и никаких неудобств, казалось, не замечал. Тёма подозревал, что самокрутка, которой сосед задумчиво сейчас пыхал, работала как анестезия, поэтому он мог бы лежать сейчас на раскалённых углях или гвоздях и точно также не ощущать дискомфорта.

Палатка и почти прогоревший костёр на заднем плане отмечали собой конец первого акта величественной мистерии под названием «рыбалка». Вий поухмылялся, когда Тёма пришёл к нему отпрашиваться на эту самую рыбалку с предварительной ночёвкой в палатке, и посоветовал сначала отключить «мелодраматический сценарий номер два», который предполагал благотворительный жертвенный секс со всеми несчастными и отверженными, а после уже лезть в палатку с подозрительными мужиками. «Если я узнаю, что ты облагодетельствовал собой санитара, то расчленю я его, − сказал Вий. — А тебя просто отшлёпаю и запру на неделю в комнате без сладкого и интернета». Тёма впечатлился и Матвея старался не искушать слишком доброжелательными взглядами и улыбками. Поэтому и в палатке он устраиваться не стал, отговорившись желанием любоваться на звёзды. Матвей сделал вид, что поверил, но головой покачал за его спиной осуждающе. И даже прицокнул языком.

Пока они пекли в золе картошку, Матвей рассказывал про Джона Смита и его поиски Истины, которые привели Джона в орден уранистов.

− Я поначалу реально опасался, что попаду к содомитам! — всхрюкивал от смеха Матвей. — А потом понял в чём прикол. Но для этого пришлось изучить астрологию. И оказалось, что астрологический язык самый понятный, самый доходчивый и самый простой. Всё как мой уранический крёстный Жан-Симон говорил. И на этом языке предельно ясно звучит аксиома о невозможности вместить в себя знание без выхода за границы человеческой морали и прочих условностей: Уран выше Сатурна. Он выше и всё — так космос устроен. Ты можешь только постигать смысл этого устройства, но не в силах изменить его. И такое положение Урана означает, что знание выше законов и схем, оно туда не вмещается. И только перешагнув через Сатурн, ты попадаешь в мир урана (и в орден уранистов!) и получаешь доступ к источнику знания.

Тёма заметил, что когда Матвей рассказывает о прошлом, стиль его речи сильно меняется: становится суше, академичней. Это его превращение в Джона из прошлого, цепляло со дна Тёминой памяти вязкий ил неприятных воспоминаний, которые с недавних пор воспринимались чужими и остывшими. Тёмушка не желал больше чувствовать себя Томом. Он хотел проживать свою, Артёма Рашидова, жизнь: наслаждаться положением папенькина сынка и перестать стесняться своей принадлежности к орденской элите.

− Я вот до сих пор думаю: среди уранистов вообще есть настоящие геи? — философски-задумчиво продолжал размышлять тем временем Матвей.

− Трудно сказать, − широко улыбнулся Тёма. — Каждый уранист изначально аморален, ему плевать на запреты. Возможно, уранист спит с мужиками именно потому, что Сатурн это запрещает. Но сначала это долго было всего лишь суфийской аллегорией. Помнишь, у Хайяма:

Во мне вы видите чудовище разврата?
Пустое! Вы ль, ханжи, живете так уж свято?
Я, правда, пьяница, блудник и мужелюб,
Но в остальном — слуга послушный шариата.

− Ну да, − расслабленно выпуская в звёздное небо наркотический дым, согласился Матвей, − Он постоянно какому-то «другу» в любви признавался. Так это, типа, троллинг, да?

Тёма досмеялся до слёз, прежде чем ответить.

− Да, суфии настоящие тролли! И троллинг − их основная метода.

− Ну вот. Они тоже уранисты. Я так и понял, − снисходительно улыбнулся ему Матвей. — Вообще, как только покидаешь территорию, поделённую между конфессиями, оказываешься в едином общем пространстве, как в небе, которое одно на всех. И везде обнаруживаешь одно и то же.

Тут Матвей оживился, лёг на бок, поворачиваясь к Тёме лицом, приподнялся на локте.

− Вот, например, Бог, − возбуждённо зашептал он. − В каждой религии своё наворочано: догматы там всякие, которые под страхом вечного наказания нельзя переиначивать. А в астрологической концепции сразу становится понятно, что под богом каждый своё разумеет. Вот даосы и буддисты — у них почему бог не бог? Да потому что бог для них — Солнце. У каждого оно своё. Оно телом рулит, оно свои хотелки воплощает. И буддист — опа! — разрушает эту связь, отказывается от своего солнца, своего «я». У него больше нет желаний, он просто дрейфует в мире, не смотрит больше вверх, живёт телом, моментом, полностью в этом мире — как животное, как цветок, как камень. У иудеев бог — это Сатурн. Тут даже пояснять ничего не надо. У христиан бог — Нептун. Тоже всё понятно. А ещё есть Плутон. И если Солнце это Бог, который «Я», то Плутон это Бог, который «мы». Вот и всё. Когда твоё Солнце полностью прожило всё, что хотело, избавилось ото всех человеческих желаний, оно может стать сознательной частью универсального организма, молекулой космического первочеловека, собственно Бога, из которого мы все рождаемся и к которому мы все в итоге возвращаемся. Вот и получается: внизу то же, что и вверху. И змей схватил себя за хвост. Хорошо, я каббалой занимался и быстро всё это понял.

− Ты считаешь, даосы — лунные? — с исключительной серьёзностью уточнил Тёма, покосившись на укурившегося до пророческого вдохновения Матвея.

Тот нетерпеливо отмахнулся и склонился поближе, таинственно сверкая глазами.

− Ну, понятно, что там и Нептун есть. Как принцип божественной любви, которая ко всем одинаково: типа солнце светит для всех, земля для всех родит, дождик всех поливает. Но ведь Нептун это высшая октава Луны. Так что всё логично.

Тёма на этом пассаже напрягся, потому что вспомнил, что шепнул ему отец перед отъездом: Матвей в их связке — Нептун, так же как сам Тёмушка — Меркурий. И поскольку Тёма теперь с Сынами, для него отныне открыты все уровни, до самого последнего, двенадцатого, где Радзинский и Матвей хозяева.

Тёма тогда зациклился на мысли, что отец отпускает наконец поводок потому, что больше не опасается влияния литераторов, и знает, что Тёма там не увязнет: из одной только ревности к Розену он там не остановится, а гордо прошествует дальше. И только сейчас Тёма понял, что пропустил очевидный намёк, что оказался он между Луной-Вием и Нептуном-Матвеем не просто так и уж точно не случайно.

Тёма покраснел и поглубже погрузился в спальник. Об этом лучше пока не думать, решил он. И в красках представил, как это тихое место становится подмостками для шекспировских драм, которых он, Тёма, вовсе не желает. И хоть Матвей ему и симпатичен (в какой-то мере даже больше, чем Вий), он, Артемий Рашидов, не станет вести себя подобно Розену и строить глазки соседу. Да и, в конце-то концов, не все вокруг пидарасы! Наверняка не нужны Матвею Тёмины мощи. И вообще, скоро рассвет и они будут удить рыбу. Потом сварят уху, а ещё обязательно будут купаться. И Матвей научит Тёму ездить на мотоцикле и плести корзины. А у Вия в ближайшее время полнейший завал с делами нового братства и клубок старинных интриг в качестве бонуса. А где интриги, там Розен, а где Розен, там бл***дство. Сценарий рабочий, много раз проверенный. А значит, нужно заказать чемодан, чтобы в случае чего без проволочек за порог Вия выставить. А сосед — святой человек!

− Слушай, − внезапно озаботился Тёма, − а рыба же живая будет! Как мы её есть станем?

Матвей покосился на него с вежливым удивлением и сочувственно протянул Тёме свою самокрутку.

Эпилог

Руднев снова был умилительно-элегантен. Предпенсионный возраст не лишил его магнетической привлекательности. Вий только посмеивался, глядя, как дамы сворачивают себе шеи и сталкиваются друг с другом, засмотревшись на рокового красавца.

− Ты человеческие жертвы приносишь подземным богам, чтобы сохранить себе молодость или просто седину закрашиваешь? — Вий на ходу затушил окурок о стену и шагнул в автоматически разъехавшиеся двери головного офиса.

− Просто я уже умер, Роман Аркадьич, − ехидно ответил господин адвокат. — Вечность отличный консервант − рекомендую.

− Ты это уже говорил. — Вий раздражённо огляделся по сторонам, приметил парочку знакомых и любезно махнул им издалека.

− А ничего с тех пор не изменилось, − ядовито выцедил Руднев. — Живее с тех пор я не стал.

− Не забивай мне голову аллегориями, − отмахнулся Вий, сворачивая к стеклянной галерее, ведущей к старому зданию. — Ты вон женился, детишек вырастил. Мертвецу такое не под силу.

− А ты не путай потустороннюю жизнь и эту, Роман Аркадьич. Тогда, глядишь, и литератор из тебя получится настоящий.

Вий резко остановился и схватил Руднева за рукав. Спасибо, что не за горло. Взгляд у Вия был вполне горлохватательный.

− И ты ещё удивляешься тому, что через пять минут разговора тебя хочется убить? — зловеще прошипел он.

Господин адвокат не менее зловеще зашипел в ответ и стряхнул его руку, брезгливо расправляя непочтительно смятую ткань. Но в уголок возле лестницы за Вием шагнул.

− Чего тебе, Роман Аркадьич? Про литераторов услышать захотелось?

− А ты как думал? — злобненько улыбнулся ему Вий. — Давай, выкладывай, пока мы не дошли до литераторского логова, что мне ещё нужно знать про этих пидарасов.

Руднев осуждающе качнул головой.

− Сам-то ты кто?

− Я — уникум, − снисходительно растолковал Вий. — Так что там с настоящими литераторами? И чем они отличаются от ненастоящих, вроде меня?

Руднев, прищурившись, посмотрел вдаль, потом неспешно и как бы задумчиво перевёл взгляд на Вия и обаятельно ему улыбнулся.

− Настоящий литератор, Рома, никогда не путает реальностей. Хотя живёт одновременно во всех. А ещё: он их творит. Они не рождаются в нём, только оседают на его фильтрах, но он создаёт из этой иномирной пыли образы, чтобы показать невидимое плотскому миру, который не способен видеть абстракций.

− Хочешь сказать, у меня не хватает воображения?

− Тебе не хватает проводника — твёрдого элемента, вокруг которого твоё воображение могло бы кристаллизоваться во что-то осязаемое. Поэтому ты всю жизнь и цепляешься то за Розена, то за Бергера, то за Тёмушку Рашидова. И с Рашидовым тебе наконец повезло.

Вий помолчал, мрачно разглядывая взявшегося поправлять свой костюм Руднева: тот походил в этот момент на птичку, которая чистит пёрышки.

− До сих пор ревнуешь к нему патрона? Но ведь Тёмка не виноват, что он сын Рашидова.

− Неужели? — Руднев невинно похлопал ресницами.

− Ты ненормальный, − со вздохом констатировал Вий.

− На себя посмотри, − огрызнулся Руднев, закончив прихорашиваться и встряхнув напоследок глянцевыми чёрными волосами.

− И откуда ты всё это знаешь? — подозрительно прищурился Вий. — Ты же не литератор.

Руднев поджал губы и окинул Вия жалостливым взглядом.

− Рома, твоя наивность не перестаёт меня поражать. Меня воспитывал и учил патрон, а он знает всё, что касается ордена.

− Мало ли! Ты меня тоже должен был всему научить! — неожиданно разозлился Вий. — Но ни хрена не сделал!

− Да, я плохой, − съехидничал Руднев. — Только мы давно в расчёте: я не выполнил своих обязательств, ты меня за это убил.

− Да сколько можно! — взорвался Вий. — Кому ты сдался, чтобы тебя убивать?! Тебя затянула карта. Вот того, кто её сделал, и благодари. Кстати, а кто делал тебе карту? — Вий остыл также неожиданно, как и психанул, и тон мгновенно сменил на учтивый и светский.

− Патрон, − с достоинством ответил господин адвокат. — Карту мне сделал патрон.

− Иван Семёныч? — начиная мелко сотрясаться от беззвучного пока смеха, переспросил Вий. — Сам, лично, сделал тебе карту? А виноват всё равно я? — Тут Вий не выдержал и заржал, схватившись за живот и согнувшись пополам. — Ты как влюблённая барышня, Андрей Константиныч, − подвывая и подхрюкивая, выдавил он из себя между этими нечленораздельными звуками. — Он изменяет, бьёт и держит в чёрном теле, но всё равно хороший!..

− Дурак, − оскорблённо огрызнулся Руднев и легонько пнул Вия по голени. — Тебе не понять. Это наши с ним отношения.

− Да, да! — с восторгом закивал Вий. — Классика абьюза! — Он вытер выступившие на глазах слёзы и, облегчённо вздохнув, с умилением глянул на господина адвоката. — Такая любовь заслуживает звона колоколов и свадебного торта. Можешь снова попытать счастья. Ты же теперь опять с нами, возможность подкатить к патрону есть.

− Какой же ты идиот, − презрительно скривился Руднев. — Надеюсь, ты хотя бы услышал, что я сказал насчёт проводника: без него ты слепоглухонемой парализованный гений. Ладно, пошли. Ты интеллектуалом никогда не был, не стоит и сейчас пытаться им стать.

− Слышь, Константиныч, − хамски тормознул его Вий, снова хватая Руднева за пиджак и наслаждаясь его раздражённым шипением. — А почему про Сынов ничего в дневнике Веры Павловны не было: ни про тебя, ни про Аверина, ни про Радзинского? Бергер был, а всех остальных не было.

Руднев смерил Вия таким взглядом, как будто тот при нём только что раздавил и съел таракана.

− Потому что наша история в другом томе, Роман Аркадьич.

− А вот с этого места поподробней. — Вий заметно напрягся и за галстук подтянул Руднева поближе. Тот разъярился и с леденящим кровь шипением отхлестал Виеву руку так, будто пощёчин ей надавал.

Пока он поправлял свой пижонский галстук, Вий напряжённо ждал и раздумывал.

− Ну? — мрачно поторопил он господина адвоката. — Вера Павловна у литераторов на кабальном договоре что ли? В год по тому выдаёт?

Руднев наконец успокоился насчёт своего внешнего вида и с недоверчивым прищуром уставился на Вия.

− Ты так и не понял? Ты считаешь, что всё это Розеновская помощница сочиняет?

− А кто? — нежно и ласково уточнил Вий, взглядом при этом обещая господину адвокату быструю смерть от асфиксии.

− Розен, − как что-то очевидное сообщил Руднев. − Герман Розен, я имею в виду, не Лев Евгеньич. «Вера Павловна» − это, можно сказать, его литературный псевдоним, − пояснил он, заметив бесконечное торможение во взгляде собеседника.

− Откуда инфа? — напряжённо продолжил допрашивать Вий.

Руднев вздохнул, повёл плечами, выправляя осанку до царственной прямоты, и сцепил руки на животе.

− Мы же выяснили, что Розен чужую карту на нашу наложил. И прошлое, которое досталось Тёмушке Рашидову, это жизненный опыт некой Анны Николаевны — провинциальной, влюблённой старой девы. Никакой Веры Павловны в дневнике ни разу не упоминалось. А Розеновская помощница, которую все мы знаем, одна из нас. Значит, она не могла быть той самой Анютой. Так же, как ни один из нас − не она. Это, надеюсь, понятно? — Руднев помолчал, созерцая, как Вий таращится на него взглядом мороженой рыбы, и решил, что требуется повторить ещё раз, почётче. — Для каждого из нас эта история чужая, а Вера Павловна одна из нас. Она не может быть Анютой. Розен сам сказал, что взял её карту и наложил на нашу общую гипербиографию.

− Вот сволота! — неверяще выдохнул Вий. — И стрелки на свою помощницу перевёл!

− Думаю, что это как раз совпадение и псевдоним Розен позаимствовал у Чернышевского. Очень по энергетике к ситуации подходит.

Вий нервно потянул из кармана сигаретную пачку, но быстро опомнился и пихнул её обратно. Помотал головой.

− Повышаю тебя до действительного тайного советника, Андрей Константинович. — Он одобрительно хлопнул Руднева по спине. — Каким бы я сейчас выглядел лохом, если бы не твои разъяснения — страшно подумать! Только… я слышал, что наша Вера тоже что-то там пишет. Что?

Руднев равнодушно пожал плечами.

− Что-то лирическое о природе и женственной стороне бытия. Очень поэтичные тексты. Викентий Сигизмундович как-то зачитывал за ужином.

− Я бы тоже хотел это почитать, − задумчиво протянул Вий.

− Это как раз не проблема, Роман Аркадьич, − усмехнулся Руднев. И достал свой смартфон.

«Лес — это запахи. Лес — это звуки. И янтарные глянцевые листья. И малахитовые тенистые чащи: недоступные, как хозяйские комнаты, куда гостей не приглашают. И сухие мхи, плотной замшевой перчаткой обтянувшие стволы. И суета в траве, от которой нам — только шорох. И потенькиванье, пересвистывание, щебет, смысла которых не понимаем: как на восточном базаре, куда пришёл поглазеть на другую жизнь. Это тоненькая тропинка, которую переползают узловатые корни. Это вросший в землю поваленный ствол, который лес почти уже переварил муравьями и мхами. Это зыбкие озёрные поляны, где травы волнуются словно воды. И это солнце: нитями, слепящими зеркальными витражами, круглым оком небесного маяка…»

− Ясно. — Вий вернул гаджет Рудневу. Видно было, что он подавлен: очень нехарактерное состояние для Вия, всегда готового убивать и делать это с улыбкой. — А третья карта? Розен сказал, что наложил две карты.

− Ну очевидно же, что это карта того философа, в которого была влюблена Анюта. Я так полагаю, что ему пришлось втиснуть Анну Николаевну в этого правдолюбца. Видишь ли, − Руднев неожиданно оживился и даже взгляд его загорелся вдохновением, − если мы хотим, чтобы два человека в земной жизни стали парой, Луна и Венера в карте мужчины должны соответствовать карте женщины. И если, допустим, она слишком яркая, её нужно приглушить: например, поместить её Солнце во включённый знак и в такой дом, где она вынуждена будет проявляться в материнских для партнёра рамках. Словом, натянуть карту его матери на её собственную: или впихнуть, если не лезет, или как-то разбросать по гороскопу и прикрыть слабые места декором. Иначе общей судьбы не будет. И проживая с партнёром эту карту, женщина меняет его Луну и его Венеру. Потому что внутри она остаётся собой, другой. Понимаешь?

Руднев остановился, осознав, что Вий как-то уж очень изумлённо на него смотрит и слишком долго молчит.

− Луну, говоришь? — откликнулся Вий на его выразительный взгляд и прокашлялся. — Мы заняты в этой жизни тем, что меняем чью-то Луну?

− Получает, так, да. Это самый распространённый способ трансформации настроек — взаимодействие. Чужая настройка заразна, понимаешь?

− Хорошо. — Вий явно думал о чём-то своём и отвечал рассеянно. − Но если карта женщины на самом деле несовместима с картой партнёра, то как быть с её Солнцем, которое настоящего партнёра описывает?

− Солнце женщины, как я уже сказал, можно в таком случае спрятать во включённый знак, а в седьмой дом поместить планету, которая будет правильно описывать того партнёра, с которым заключается договор. То есть он будет не Солнцем. Солнцем в таком случае она будет сама для себя.

Руднев поискал на озадаченном Виевом лице признаки осмысления, не нашёл и раздражённо спросил:

− Ферштейн?

Вий поднял на него полный философского смирения взгляд, деликатно приобнял Андрея Константиновича за плечи и потянул в сторону вотчины литераторов. Руднев в замешательстве последовал за ним, с недоумением искоса поглядывая на выдающийся, горбатый Виев нос. Тот заметил беспокойство господина адвоката, ободряюще похлопал его по спине и, уже открывая высокие филёнчатые двери литераторского архива, задумчиво изрёк:

− Знаешь, что я понял? «Книгу Иова» написали литераторы…
Вам понравилось? 10

Не проходите мимо, ваш комментарий важен

нам интересно узнать ваше мнение

    • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
      heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
      winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
      worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
      expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
      disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
      joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
      sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
      neutral_faceno_mouthinnocent
Кликните на изображение чтобы обновить код, если он неразборчив

Наверх