Свободный воздух Дании

4. Базовый инстинкт

- Можешь меня поздравить! – весело кричал в трубку Эд. – Всё, защитился на отлично!
- Поздравляю! Я ужасно рад за тебя!
- Я пока тут сдавался, чтобы времени не терять, квартиру себе подыскал, могу заезжать в следующем месяце. И с работой уже кое-какие наметки имеются. Так что пакуй чемоданы! Ссылка закончилась. Гуд бай, Жлобин, хэлоу, Питер!..

Я и не думал, что я, оказывается, такой консерватор, что так привыкаю к месту и к определенному образу жизни. Или это место и этот образ жизни для меня оказались слишком хороши?
Как мне и обещали на БМЗ, при первой же возможности меня перевели из бухгалтерии и сразу во внешне-экономический отдел. Я неплохо проявил себя и на старом месте, и на новом, и быстро поднимался по карьерной лестнице. После очередного отпуска я должен был вступить в должность замначальника отдела – приказ о моем повышении уже лежал в столе у директора.
Совместное проживание тоже протекало хорошо, даже отлично. Скинувшись бюджетами, мы смогли отремонтировать нашу съемную халупу и даже купили кое-какую бытовую технику. И отношения были, что называется, душа в душу – без ссор и каких-либо жестких притирок друг к другу, когда зубья ломаются. Я опасался, что быт охладит наши чувства. Но внутри все горело, как в первый день. А тут он сказал, что подыскал себе квартиру. СЕБЕ – не НАМ. Конечно, ведь это в Жлобине ему, по сути, терять было нечего: все самое ценное – родную семью – он уже потерял. А Ленинград вновь открывался для него с чистого листа.

Я собирался, скрепя сердце, а Эдик летал, как на крыльях. Его карьера тоже не стояла на месте – из репортеров его перевели в редактуру – но он не собирался всю жизнь прозябать в провинциальном городке. Его амбиции, его «мужская жизненная позиция» гнали его на покорение столиц.
Я написал заявление об увольнении.
- Как же так, Евгений Геннадьевич? – вопрошал мой начальник, недобро глядя на меня исподлобья. – Мы пошли вам навстречу. Мы создали для вас все условия. Мы с вами договорились. Мы на вас рассчитывали. Вы понимаете, от чего отказываетесь? У вас тут были очень хорошие перспективы…
- Да-да-да, - отвечал я рассеянно на каждый упрек в свой адрес, делая вид, что вот такое я беспардонное чудовище, что мне пофиг, что плевал я на договоренности и перспективы. Не объяснять же этому убеленному сединой дядьке, что мне очень неловко и очень жалко бросать свою работу, и престижный отдел, и радужные перспективы, и доброжелательный коллектив, и уютную квартирку, и напористый ХК «Белсталь», и Приднепровский парк, и тихий Жлобин, успевший за два года стать родным. Но что все это без Эда теряет для меня свой смысл.

Два года. Как в армии отслужил. А мне-то казалось, что это так долго…
Ленинград изменился. Улицы запестрели рекламой, а наземные вестибюли станций метро обросли лабиринтами торговых рядов.
Город принял меня не очень приветливо. Даже родители не встретили меня так радостно, как я предполагал – не бросились мне на шею и не смеялись от счастья. Сил на бурную радость у них не осталось. И выглядели они так, будто постарели не на два года, а на десять и два. Особенно отец. Я был для него поздним ребенком, родился, когда отцу было тридцать шесть, и теперь, в свои шестьдесят с небольшим, на меня смотрел старик. И меня пронзила страшная мысль: а вдруг бы он умер за это время, а у меня даже не было возможности узнать об этом, я не успел бы проститься и не увидел бы его уже никогда…
С работой дела обстояли не лучше. Это в Белорусской глубинке я был бог, царь и ценный молодой специалист. В Ленинграде же таких было пруд пруди – в мегаполисе быстро росла армия людей со страшным капиталистическим определением – безработные. На «Леннефтепродукте» меня не ждали.
- У нас сплошные сокращения. Мы сами тут, как на пороховой бочке, - сообщил бывший коллега Миша.
- Для вас ничего нет, - подтвердили в отделе кадров. – Тем более у вас опыт теперь, в основном, в металлургии, а тут другая специфика.
Металлургический опыт сгодился на предприятии по производству хлебобулочных изделий, пельменей и котлет. Не предел мечтаний, но хотя бы приличная сумма черными в конверте.
Но хуже всего было быть не вместе с Эдом. В Жлобине я сжился с ним, прирос кожей. Он стал частью меня. А сейчас его будто оторвали от меня, и пустое место ныло и болело от холода одиноких ночей, как ноет и болит ампутированная конечность. Эдик успокаивал меня, как мог, целуя в осунувшиеся щеки:
- Мы же по-прежнему любим друг друга. Что ты так расстраиваешься? Это не самое страшное, что бывает в жизни. Ты привыкнешь…
И я привыкал… Но привыкнуть к Эду с его беспокойной натурой было очень сложно. Стоило начать привыкать к одному, как на тебя обрушивалось что-нибудь новое.

- Я хочу ребенка, - сказал Эд в Новогоднюю ночь. Это была наша законная праздничная ночь, и мы отмечали ее вдвоем у Эдика.
Я поперхнулся шампанским, пузырьки противно ударили в нос. Одно из двух: либо я ослышался, либо он сошел с ума.
- Что ты сказал?
- Я сказал, что хочу ребенка.
Так, сошел с ума.
- В каком смысле ребенка? От кого?
- В прямом смысле. От кого-нибудь. Я бы, конечно, хотел ребенка от тебя, но это же невозможно. А ты хочешь ребенка?
- Не знаю. Я всерьез не задумывался об этом. Я ведь, как бы, гей. Я люблю тебя и хочу быть только с тобой. Какие же тут дети? Я уже смирился с этим.
- А я не могу смириться. Меня пугает мысль, что когда я умру, после меня ничего не останется. Никакого продолжения. Моя ДНК попадет в пищеварительный тракт к червям и никогда уже не возродится. Тебя такое не пугает?
- Меня пугает мысль о твоей смерти. Не говори так. Я даже думать об этом не могу.
- Но мы все умрем.
- Но думать об этом нам пока все-таки рановато.
- В этом отношении не бывает рано или поздно. Все может оборваться в любую секунду. Ничто никому не гарантировано. Каждый день может стать последним. Поэтому, чтобы не жалеть об упущенных возможностях, надо ловить момент…

И Эд начал ловить. Я старался не вникать в это: в его поиски, в хождение по клубам, в новые уличные знакомства, в появившихся подруг. С кем-то он встречался, с кем-то занимался сексом. Пусть после всего этого Эд каждый раз возвращался ко мне и отдавался мне с не меньшим, чем раньше, энтузиазмом – я ревновал. Это была очень тяжелая, беспомощная ревность. Ревность, которая не имела выхода в виде обоснованных претензий и не имела решения в виде победы над соперником – я не мог его победить, потому что не мог предоставить Эду того, чем соперник обладал. Поэтому же я не мог и предъявлять претензии и выказывать недовольство – я же не мог со своей стороны предложить ему никаких альтернатив в достижении его целей.
И следующий Новый год мы встречали уже не вместе – Эдика пригласили на семейный праздник в дом его девушки для знакомства с родителями. Мы пересеклись только под утро.
- Как все прошло? – поинтересовался я, устало рисуя пальцем круги на его груди.
- Все прошло хорошо, - отозвался Эд. – Нормальная семья, и девчонка, вроде, нормальная, адекватная, не дура. И любит меня. Можно остановиться на ней. Если забеременеет – женюсь.
- Обязательно жениться?
- А как же? Я хочу быть полноправным отцом, я хочу завести настоящую, полноценную семью… Ну, что, еще разок? Хочу тебя. Так редко получается видеться в последнее время, так скучаю по тебе, Жень, ты мне почти каждую ночь снишься…
Но я отрабатывал механически. Что значит завести семью? А разве я – не семья?

Наташа забеременела к концу зимы, и Эдик сделал ей предложение. К моему дню рождения они уже были практически официальной парой, и Эду стало не к лицу ходить по дням рождения друзей без своей второй половины, так что в кафе, где я в очень узком кругу отмечал двадцатисемилетие, они пришли вдвоем. Мне даже пришлось для равновесия пригласить коллегу по работе – кассиршу Лену.
Я впервые видел Наташу и был даже в определенном смысле разочарован. Мне казалось, что избранница Эда должна чем-то напоминать меня, какая-нибудь высокая брюнетка, но она оказалась миниатюрной, под стать Эдику, синеглазой блондинкой, надо признать, довольно симпатичной. Наташа была улыбчивой, но молчаливой, в связи с беременностью не пила, и Эдик не пил из солидарности с ней, и я не пил из солидарности с Эдиком. Только коллега пила, причем так много, за всех, что в конце вечера начала делать мне непристойные предложения. И я согласился. Эд с будущей супругой уехал к себе, а я с коллегой – к себе. И родители не были помехой: трахать пьяную после празднования дня рождения коллегу – это нормально. И Эдик весело подмигнул на прощанье: изменять ему, будущему отцу, с женщиной – это по взаимозачету, это можно. Но мне было так противно, как никогда в жизни. И милая хохотушка Лена тут ни в чем не была виновата. Все дело было исключительно во мне – я так любил Эда, что видеть кого-то на его месте было невыносимо. Кажется, в постели я был безобразен. Оставалось надеяться, что девушка была достаточно пьяна, чтобы этого не заметить.

Накануне свадьбы, как и полагается, Эдик устроил дома мальчишник, на который был приглашен я один. На душе было тошно.
- А где мальчики по вызову? Где проститутки? – поинтересовался я. – На мальчишнике должны быть проститутки.
- Хочешь устроить групповую оргию?
- Я нет. Это ты должен хотеть. Ты же женишься. Это тебе надо напоследок оторваться по полной.
- Мне не нужны проститутки. Зачем мне проститутки? У меня есть ты, - Эдик улыбнулся своему двусмысленному высказыванию. - Ты же никуда не деваешься.
Но мне было не смешно.
- А тебе не кажется, что это… слишком?
- В каком смысле слишком? Ты же, вроде, не был против, ты ничего такого не говорил мне.
- Я не о себе. Тебе не кажется, что все это неправильно? Что ты вступаешь в брак и при этом заранее планируешь изменять своей жене, да еще с мужиком? Ты обманываешь ее, предаешь. Ты расчетливо используешь ее в своих целях. Это… некрасиво, - употребить слово «подло» применительно к Эду у меня не повернулся язык.
- Некрасиво?! А запрещать мне иметь отношения с любимым человеком – это, по-твоему, красиво? Преследовать меня, издеваться надо мной за то, что я люблю не тех и не так – красиво? Мы люди второго сорта, больные, преступники, изгои, нас принудительно лечат в психушках и сажают в тюрьму. Кто-нибудь поинтересовался у нас, красиво нам все это или нет? Разве общество думает о нас? О том, что мы хотим иметь спокойные, открытые отношения. Что мы хотим иметь семьи с теми, кого любим, а не с теми, кого разрешает нам семейный кодекс. Что мы хотим законно воспитывать в таких семьях своих детей или хотя бы усыновлять их. Почему в такой ситуации, при таком ко мне отношении, я должен думать о том, красиво я поступаю или нет, когда я просто хочу того, чего хотят все обычные люди, а по-другому мне этого не добиться?!
- Да, это так, Эд, но нельзя же всю жизнь быть обиженным на весь мир! Нам не повезло, но это наши личные проблемы, а ты вешаешь их на окружающих, на тех, кто совсем тут ни при чем. Наташа же не виновата в том, что ты не такой, как все, что общество не понимает и не принимает тебя таким. А ты ведешь себя эгоистично, думаешь только о себе. И, знаешь, мне неприятно, что я в этом участвую.
- А, ты, наверное, просто ревнуешь! - сделал вывод Эд. – Но ведь все это временно, Жень. Я люблю только тебя. Но для Наташи я тоже кое-что делаю – я держу ее в счастливом неведении. Я вообще стараюсь делать все, чтобы она чувствовала себя счастливой. Просто ты слишком совестливый, слишком честный, слишком добрый… И за это я люблю тебя еще больше.
- Она тоже тебя любит, а ты вымещаешь на ней свои прошлые обиды…
Но Эд уже целовал мою шею…
- Она верит тебе, а ты сознательно врешь ей…
Но Эд уже пощипывал меня за соски…
- Она не сделала лично тебе ничего плохого, а ты мстишь ей неизвестно за что…
Но я уже был у Эда глубоко в горле. И я решил, что Эд, наверное, прав.

Свадьба была назначена на апрель, по иронии судьбы – на 1-е число: день рождения Эда и по совместительству пятую годовщину нашего знакомства. С мартом они опоздали, а мая было ждать слишком долго – в ожидании ребенка пара торопилась узаконить отношения как можно скорее. А других свободных дней в апреле уже не оказалось – видимо, мало кто хотел превращать подвенечные клятвы о любви и верности в розыгрыш. Но никто не шутил – все понимали торжественность момента. И, к сожалению для меня, все было по-настоящему.
Я думал, Эдик предложит мне быть свидетелем, но он пригласил какого-то парня с работы. Сначала я обижался, но потом понял, что не смог бы: не смог бы поставить свою подпись в книге записей актов гражданского состояния, подтверждающую его статус супруга, не смог бы сопровождать его в свадебном путешествии по городу, фотографироваться с ним у Медного Всадника, разливать его гостям шампанское, говорить пафосные тосты в его честь, устраивать забавные конкурсы и кокетничать со свидетельницей – не смог бы. Эд оказался прав. Прав, как всегда.
Я смотрел, как Эдик кружит свою невесту в свадебном вальсе (он специально заранее разучил для этого события известные па – на его свадьбе, как и в остальном в его жизни, все должно было быть безупречно) и задавался вопросом, почему Наташа должна носить его дурацкую фамилию, а не я? Или это он должен носить мою? Или в нашем случае она должна быть двойной? Ромащенко-Сидоров или Сидоров-Ромащенко – примерял я на себя и мне хотелось кусать локти от досады и отчаяния. Эд не любил ее, лгал, чувствовал за это ответственность и в качестве компенсации делал все, чтобы она была счастливой. А меня он любил, был со мной предельно честен, не испытывал вины – и сделал меня таким несчастным… Что лучше?
Почему мы так часто делаем больно тем людям, которые нас любят? И чем сильнее они нас любят, тем больнее мы им делаем, тем меньше щадим их чувства. Почему именно к ним мы предъявляем самые большие требования? Почему именно их меньше всего боимся обидеть? Не потому ли, что понимаем, что они-то как раз сделают для нас все возможное и невозможное, все стерпят, простят нам наши недостатки, неблаговидные поступки и обиды, не ударят в ответ в спину… Даже к Вовчику Эд отнесся со снисхождением, не отомстил, а ушел в тень, не нанес ответного удара и, получается, простил, не стал причинять ему боль… Я напивался всем, что попадалось под руку, и думал: почему же тогда мне ты сделал так больно? За что, Эд?..

- Давай за годовщину нашего знакомства, - Эдик подсел ко мне и налил нам по рюмке коньяка.
- Мне плохо.
- Проводить тебя на улицу? Или сразу в туалет?
- Не в этом смысле.
- Тогда пей. Мы оба должны нажраться сегодня в умат.
- А ты не боишься, что если я нажрусь в умат, то начну вести себя неадекватно? Буду грязно приставать к тебе, разболтаю всем, что мы спим вместе?
- Нет, ты этого не сделаешь, даже в бессознательном состоянии. Ты никогда меня так не подставишь, я знаю.
- А это надолго? Твой брак?
- Ненадолго. Лет на пять.
- Ничего себе ненадолго! Я не выдержу. Я не доживу, - пьяно ныл я.
- Мы знакомы пять лет. Разве это много? Пролетят – не заметишь. Потерпи. Я прочитал, что у ребенка до пяти лет формируется видение семьи, которое он будет применять к своей жизни. В какой семье он будет жить до этого возраста, к такой и сам будет стремиться потом осознанно или подсознательно. И я хочу, чтобы он стремился к чему-то нормальному, здоровому, с мамой и папой.
- А потом бросишь ее?
- Брошу.
- Ты хотел, чтобы она была счастлива. Как же ты планируешь бросить ее? Под каким таким щадящим предлогом?
- Я сделаю так, чтобы она меня разлюбила.
Я смотрел на Эда и сомневался, что такое вообще возможно – разлюбить его.
- А ты кого больше хочешь, мальчика или девочку?
- Лучше девочку, конечно. Говорят, гомосексуальность может передаваться по наследству. Очень не хотелось бы, чтобы пацану передалась эта дрянь… Ну, выпьем за это. И за меня, за мой день рождения. Пей, Женя, пусть будет весело!..
И я пил, пил… Остаток свадьбы я не помню.

Мальчик родился в начале ноября. Напрасно пили за девочку.
Мальчика назвали Дариусом – в сочетании с фамилией получилось еще смешнее, чем у самого Эдика. Сидоров Дариус Эдуардович – жесть.
- Мы же заранее договорились, - объяснял новоявленный папаша, - что если родится дочка, то ее называю я, а если сын, то Наташа. А у нее прибалтийские корни. Вот она и решила назвать парня Дариусом. Я, конечно, подобного никак не ожидал. И надо же было такое придумать! – возмущался Эд, а у самого в глазах искрились счастливые смешинки. – Ну да ладно. Мне, по большому счету, все равно. Пусть будет Дариус. Дарик. Типа как дар для меня. Лишь бы этот дар сам был здоров и счастлив
- А сам бы ты как хотел его назвать?
- Евгений хорошее имя, - улыбнулся Эд.
- Кто бы сомневался! А если не Евгением, то как?
- Артемом бы назвал. Тёма мне нравится, Тёмыч. Но уже поздняк метаться. Крестным отцом будешь?
- Крестным? – удивился я. – Ты же неверующий.
- Ну, - Эдик замялся, - знаешь, на всякий случай. Когда появляется что-то такое родное и дорогое, все средства хороши, чтобы сделать, чтобы с ним было все в порядке. Хуже-то всяко не станет. Так что, будешь?
- Буду. Мог бы и не спрашивать.

Крещение проходило во Владимирской церкви, т. к. ее настоятель был знакомым Наташиной семьи, и совсем не походило на то, как крестили когда-то меня. Я сделал это в уже сознательном возрасте, лет в двадцать. Это было мое личное решение, и основано оно было на красоте и сложности мира – как доказательстве существования Бога. Я крестился тоже зимой, в маленькой церквушке, названия которой я уже не помню, самостоятельно, без родителей, биологических и крестных, подготовился плохо, даже полотенца с собой не взял. Одновременно со мной крещение принимали еще несколько человек, батюшка мазал лоб, соски и пупок кисточкой с каким-то маслом, залезая под свитера и женщинам в лифчики, потом по очереди окунал головы присутствующих в купель, и когда я потом вышел на улицу, мои мокрые волосы заиндевели на морозе. Но на обряд первого причастия я не пришел: перед причастием необходимо было исповедаться, и я так и не решился исповедаться этому батюшке в своих грехах – в поваре Лёне, в любви к Алексу, в попытке самоубийства после вечера, проведенного в постели с богемным пенсионером Владленом Ивановичем, а также в прочих Лёнях, Алексах и Владленах Ивановичах.
Дарика крестили в тесном кругу близких друзей и родственников, в отсутствии прочих крестников, в жарко натопленном помещении, где купелью служил огромный чан, в который взрослому можно было опуститься по лесенке, какие бывают в бассейнах. Принимающего крещение погружали в купель целиком. Я держал месячного младенца на руках, он был таким маленьким, легким, как пушинка, и у меня было потрясающее ощущение удерживания в своих руках новой жизни – такой открытой миру, хрупкой, полностью зависящей от моих движений, от моих действий. Я разглядывал его и находил очень похожим на Эда, на его детские фотографии, которые мне довелось видеть в старых альбомах у него дома в Жлобине в тот короткий промежуток, когда я жил там. Я был всего лишь крестным отцом, но чувствовал, что люблю его сына так, будто это мой собственный ребенок.
Эдик тоже решил покреститься за компанию. Его облачили в белый балахон до колен с короткими рукавчиками, похожий на женскую ночнушку – в нем он должен был трижды опуститься в купель с головой. Выглядел Эд в этом одеянии очень забавно, я видел, что ему от этого жутко смешно, что он изо всех сил пытается сохранить подобающее моменту серьезное выражение лица, и мне тоже было смешно, и я еле сдерживался, чтобы не прыснуть от смеха, когда встречался с ним глазами. Но непосредственно во время крещения Эдик посерьезнел и все прошло без каких-либо конфузов.
По окончании обряда всех попросили покинуть помещение, кроме Наташи – для нее сам проводивший крещение настоятель собора должен был прочитать специальную молитву, посвященную матери. Жаль, что для меня не могло быть такой молитвы… Жаль, что я – не мать.


5. Эд! Эд!..

- Резонанс потрясающий! Редакцию просто завалили письмами! – глаза Эда горели.
- Одобрительными? – поинтересовался я.
- Всякими. Но это неважно. Важно запустить волну, обозначить то, что проблема существует, начать обсуждать, - Эдик ходил по комнате обнаженным, взволнованно жестикулируя, я ловил каждое его движение, каждое слово, произнесенное его чистым, хорошо поставленным голосом, а потом он снова юркнул ко мне в постель и впился в меня губами.
- Я смотрю, этот резонанс тебя прямо возбуждает! – заметил я.
- Нет, нет! – Эд рассмеялся. – Совсем не резонанс!..

Наши встречи стали еще более редкими. Маленький ребенок отнимал у Эда все его свободное время. После родов Наташа восстанавливалась медленно, молока у нее было мало, ребенка перевели на искусственное вскармливание, отчего он был болезненным, беспокойным. Эд мчался с работы домой, колдовал над бутылочками со смесью, возился с сыном, не спал ночами, давая Наташе возможность больше отдохнуть. Перекладывать заботы о ребенке на бабушку с дедушкой Эдик не хотел, т. к. стремился к тому, чтобы у него с сыном был полный контакт, чтобы их родственная связь была крепка. При этом он не забывал о работе, стремясь обеспечить семью, и работал сразу в двух местах – корреспондентом в новостном отделе Ленинградского телевидения, его лицо периодически мелькало на экране, и внештатным – в одной из местных газет. И ни дом, ни работа не были для него халтурой – и там, и там он выкладывался по максимуму. И, судя по тому, как он выкладывался на встречах со мной, пусть редких, можно было надеяться, что я также не был для него халтурой, что его чувства ко мне были по-прежнему сильны.
Встречи проходили урывками. Я специально снял квартиру под предлогом близости к своей работе, а на самом деле – близости к дому Эдика, чтобы присутствие моих родителей не мешало ему совершать короткие набеги, с трудом втиснутые в его плотный график. В большинстве случаев времени хватало только на быстрый секс, для разговоров оставался телефон. Но в тот февральский день Эдика отправили на задание, которое сорвалось, и случилось так, что он оказался свободен гораздо раньше, чем обычно. Мы созвонились, я в срочном порядке сказался на работе больным и вскоре мы уже лежали в моей постели, и времени впереди было много – целых несколько часов Эд был в моем распоряжении.
Как же я любил его в этот день! Зимнее солнце светило в окно, длинными пологими лучами дотягиваясь до кровати, падало светящимися пятнами на лежащего на ней Эда, четко вычерчивая каждый волосок на его груди, делая его кожу золотистой и по-особенному теплой. Я целовал разбегающихся по его красивому сильному телу солнечных зайчиков. Я любовался им в ярком солнечном свете, переворачивал его, чтобы рассмотреть каждую его часть. Я облизывал его с головы до кончиков пальцев на ногах, я проникал языком к нему внутрь. Я входил в него, заполнял его собой и снова целовал и облизывал – свою сперму, его сперму. Я хотел его по-всякому – как мужчина и как женщина, брал и отдавался. Ни к чьему телу я не относился с таким приятием во всех его проявлениях, даже к своему. Никогда в жизни я не любил никого так, как Эда.

- Ну так что у тебя с резонансом? – вернулся я к прерванному разговору.
В течение нескольких последних недель Эд опубликовал в своей газете серию статей, посвященных проблемам сексменьшинств и гомофобии в нашей стране и за рубежом. Демократизация и гласность в еще не развалившемся СССР были в самом разгаре, и руководство газеты, пусть со скрипом, но согласилось на публикацию предложенных своим внештатником материалов, польстившись, правда, скорее на привлечение внимания к своему изданию, чем к страдающим от гомофобии меньшинствам, и теперь пожинало плоды в виде потока писем и звонков в редакцию.
- Ой, с резонансом все отлично! – отозвался Эдик. – В основном, конечно, возмущаются и поливают грязью, даже угрожают, но есть и такие, кто поддерживает. Я в следующий раз в статье проанализирую все высказывания, приведу выдержки из писем, отвечу на них, чтобы полемика получилась, обратная связь, пусть тема развивается. Хорошо бы на телевидении это пробить, но они пока на это не идут, чтобы открыто обсуждать в эфире. Я пока человек там маленький, но вот когда буду генеральным или хотя бы программным директором, я это по-любому протащу, - весело размечтался Эд. – Но самое прикольное, что звонящие офигевают от того, что неужели автор статей – настоящий гомосексуалист, не скрывающийся от общественности? На что им отвечают – ан нет! Автор – добропорядочный семьянин при молодой жене и ребенке, к сексменьшинству отношения не имеет, а, следовательно, объективен и радеет не за себя любимого, а за демократические ценности и права человека вообще. А через такую призму аудитория легче к себе все пропускает, больше проникается.
- Ты молодец, Эд. – сказал я серьезно. – Ты борец. Я горжусь тобой.
- Да ладно тебе. Какой же я борец? Я, наоборот, приспособленец. Я выкручиваюсь, подстраиваюсь, действую в своих интересах…
- Нет, ты борец. Просто ты не идешь напролом. Но вода тоже камень точит. И ты действуешь не только в своих интересах. И интересы меньшинства – это и интересы всего общества, частью которого это меньшинство является. И вовсе не худшая его часть, как пытаются представить. Ведь во всем остальном, кроме постели, оно ничем не отличается от остальных: так же любит, заботится о близких, работает, обеспечивает жизнедеятельность общества, создает прекрасное, защищает Родину. А то, что на гомосексуалов вешают некоторых собак, например, педофилию, так это просто игра цифрами. Вот смотри: статистика показывает, что среди насильников-педофилов значительный процент педерастов, следовательно, чтобы успешно бороться с педофилией, надо уничтожить всех гомосексуалов. Но можно взглянуть на статистику в другом соотношении: сколько, например, среди насильников мужчин и женщин? Соотношение очевидно. И, если следовать той же логике, то надо запретить всех мужиков, изолировать их от общества и подвергнуть насильственной процедуре переделывания в женщин. Но это же бред! Нет уродов-гомосексуалистов и паинек-натуралов. Есть просто уроды и хорошие люди. И то, кого на добровольной основе человек укладывает с собой в постель, совсем не влияет на то, к какой категории он относится. Помимо этого есть множество гораздо более тяжких факторов.
- Слушай, а ты сам не хотел бы податься в журналистику? Писал бы что-нибудь. Мне кажется, у тебя бы это неплохо получилось.
- Нет, я уже лучше с цифрами, чем с буквами. Пиши сам. Борись. А я буду гордиться тобой.
- Знаешь, Жень, я так благодарен тебе за все. Ты даешь мне ощущение нужности. Придаешь моей жизни смысл, поддерживаешь, вдохновляешь меня, даришь надежду, заставляешь действовать. Я не представляю, как бы я жил без тебя. Я бы не выдержал этой гонки, этого вечного притворства. Ты знаешь меня вдоль и поперек и любишь таким, какой я есть, принимаешь безоговорочно. Несмотря на то, что я в свою очередь поступаю иногда по отношению к тебе не так, как, я знаю, тебе хотелось бы. Не думай, что я этого не вижу. Я чувствую тебя. И ценю. И люблю тебя безумно! И я понимаю, что делаю для тебя так мало, гораздо меньше, чем ты заслуживаешь. Прости. Ну, такой период сейчас. Он пройдет.
- Что-то у тебя сентиментальное настроение сегодня, Эд. Брось. Не надо извинений, я все понимаю. Твоя любовь – это главное для меня. Я счастлив тем, что ты у меня есть…

Это было 17-го числа. На следующий день мы встретиться не смогли, только созвонились днем. А 19-го утром, собираясь на работу, я включил новости:
- Вчера, восемнадцатого февраля, поздно вечером произошло покушение на корреспондента нашей телекомпании Сидорова Эдуарда. Он со своей супругой возвращался домой, когда в парадной двое неизвестных мужчин открыли по ним огонь. Женщина погибла на месте. Соседи по лестничной площадке вызвали скорую помощь, но спасти Эдуарда медики не смогли – от полученных ранений он скончался по дороге в больницу. По предварительным данным убийство нашего коллеги могло быть связано с его профессиональной деятельностью. Эдуарду было двадцать пять лет. У супругов остался трехмесячный сын. Приносим свои соболезнования родственникам и близким погибших. Мы будем внимательно следить за ходом расследования.
Сообщение диктора сопровождалось видеорядом – кадрами из знакомой мне парадной с пятнами крови крупным планом и фотографией улыбающегося Эда в траурной рамке.

Мне хотелось проснуться… Господи, как же мне хотелось проснуться!..
Я и не знал, что бывает ТАК больно. Боли было так много, что она не помещалась у меня внутри, я не мог принять ее всю, не мог удержать в себе, она рвалась наружу, разрывая меня на части. Я не знал, куда деться от этой боли, я захлебывался в ней. Я истерил. Я катался по полу и кричал во всю силу задыхающихся легких: «Эд! Эд!..» Мозг отказывался принимать этот факт, отказывался обрабатывать эту информацию, нейронные связи под названием «Эда больше нет» лопались от напряжения, я затихал на несколько секунд, оглушенный, а потом снова вспоминал о том, что Эда больше нет, в мозгу выстраивались новые нейронные цепочки, рождали новый разряд боли и я снова катался по полу и кричал…

Каждый раз мне казалось, что хуже уже некуда: когда Эдика шантажировали, когда Вовчик слил его однокурсникам и Эд был вынужден уехать, когда Вовчик достал его и в Жлобине, отобрав у него родных, когда мы с Эдом вернулись в Ленинград, пожертвовав тем, что можно было бы назвать нашей семьей, когда Эд, движимый идеей завести ребенка, стал строить отношения на стороне, когда он женился, отведя мне роль урывочного любовника. Но каждый раз мы справлялись, приспосабливаясь к новым условиям, я привыкал к очередной ступеньке в наших отношениях. Но судьбой было уготовано, чтобы мы прошли по этой лестнице вниз до конца, хлебнули с самого дна. И пути назад для меня больше не было: лестница оборвалась вместе с жизнью Эда, навсегда оставив меня на дне черной пропасти.

На работу я не поехал. Я даже забыл позвонить и предупредить о своем отсутствии. Я помчался домой к Эду. Я еще надеялся, что произошла какая-то чудовищная ошибка, что Эд встретит меня – живой и невредимый – и скажет, что все это было шуткой, телевизионной «уткой» для поднятия рейтинга…
Эдик с Наташей жили у ее родителей, я был у них несколько раз. Первое, что я увидел – это плохо замытые следы крови на полу и стенах парадной. Второе – заплаканные, отсутствующие глаза Наташиного отца. Мать лежала в комнате на диване, я видел ее в дверном проеме, ко мне она не вышла. В квартире царила атмосфера смерти, выраженная в какой-то особенной гнетущей тишине, в прозрачности, когда все детали вдруг становятся выпуклыми и отпечатываются в сознании с особой четкостью, в неясном ощущении безысходности, в ощущении того, что время в этом месте остановилось… Нет, Эд уже не встретит здесь меня.
Мне сообщили, что похороны запланированы на послезавтра.
- А родителям Эдика сообщили? – поинтересовался я.
- Нет. Мы ни телефона, ни адреса их не знаем. Мы даже не знаем, живы ли они сами. Они же даже на свадьбу не приехали.
Да, родители не приехали, хотя Эд звонил, приглашал их. Но они сказали, что сына у них больше нет, что он для них умер. Я злился на них за это, но посчитал, что они имеют право знать, что Эдик умер теперь по-настоящему, для всех. Звонить и живьем сообщать им эту новость я не смог, поэтому отправил телеграмму. Захотят – приедут проститься.
После этого у меня не осталось никаких дел и на меня обрушилась пустота.

Прощание проходило в крематории. Я знал, что Эд не хотел бы, чтобы его тело было кремировано – пусть перспектива быть съеденным червями не слишком приятна, но это был естественный путь возвращения в природу, когда твоими соками пропитывается земля, когда ими питаются растения и ты вливаешься в дальнейший круговорот жизни. А пепел в фарфоровой урне – это тупик, конец всего. Но к моему мнению не прислушались – кто я был такой? У меня не было права голоса. У меня не было никаких прав. Я даже не имел права рыдать на груди Эда, как рыдала на Наташиной ее семья – кто я был такой, чтобы рыдать на его груди? Друг? Странный друг…
На груди Эда никто не рыдал, хотя народу собралось достаточно много – в основном, коллеги по работе. Родители так и не приехали.
Ведущая церемонии произносила что-то зазубренное и заунывное. В конце концов настал момент, когда она произнесла фразу о том, что сейчас гробы с телами покойных опустятся в помещение для кремации и что присутствующие могут взглянуть на своих близких в последний раз… В последний раз – это самое страшное словосочетание на свете из всех, что я знаю… Это значит, что я не увижу Эда больше НИКОГДА.

- Это из-за него, это из-за него погибла моя девочка! – причитала Наташина мать, заливаясь слезами; немногочисленные присутствующие на поминках, как могли, пытались ее успокоить. – Из-за этого пидораса!..
Я напрягся.
- Знаете, он же оказался пассивным гомосексуалистом, этот Эдик, - продолжала женщина. – Это нам в милиции сказали, по результатам вскрытия. Он там какие-то статьи написал в поддержку гомосексуализма, его за это и пристрелили. Но моя девочка, она-то тут причем?! Она и знать этого не знала, еще и ребенка от него родила. Но это не ребенок, это дьявол! Не зря по гороскопу считается, что когда в семье рождается Скорпион, то он убивает, забирает энергию у кого-то из родственников, а этот сразу двух забрал. Видеть его не могу! Надо его в детдом сдать, это отродье…
Я смотрел на нее и думал: боже мой! Какой идиотизм! Что ты несешь, женщина? Какие гороскопы?! Не гороскопы убили твою дочь, а слепая людская ненависть…
- А пока Наташа с ребенком сидела, папаша по мужикам шлялся…
Тут Наташина мать заметила, что я смотрю на нее:
- И этот! Сидит смотрит! Друг. Все время рядом вертелся. Может, это с тобой Эдик в постели кувыркался, пока его жена ночей с ребенком не спала?! А?!..
И тут в моей голове все пришло в движение, мысли закрутились, как шестеренки, и выстроились по своим местам: я вдруг понял, что я должен делать, и почему, и как.
- Вы ошибаетесь. Да, Эдик был моим другом, но я даже не знал, что он был геем. Я наоборот всегда любил Наташу. Любил с самого первого дня, как он нас познакомил, - нагло и слезоточиво врал я. – Очень сильно любил, вы даже не представляете, как. Я сам бы хотел жениться на ней и завести от нее детей. Но она выбрала его. А теперь она погибла. И все, что осталось от нее – это ее ребенок. Не отдавайте его в детдом. Если он вызывает у вас тяжелые чувства, отдайте его мне. Я усыновлю его, я буду заботиться о нем в память о Наташе, в память о своей любви… Пожалуйста…

Они сказали, что будут внимательно следить за ходом расследования. Я тоже внимательно следил за тем, как они следят – покупал газету, в которой работал Эд, и старался не пропустить ни одного выпуска новостей. Но все, что мне удалось выследить, это короткая заметка на одной из последних полос, в которой сообщалось о том, что, как выяснило следствие, мотивом убийства журналиста и его супруги послужило рядовое ограбление. Телевидение же промолчало вовсе.
Я знал, что это не так. Знал из того, что после статей Эду угрожали, о чем обмолвился он сам. Знал из характера ранений, о которых с неофициальных слов следователя рассказали Наташины родственники – о выстреле, произведенном сзади в тазовую область, о котором в итоге умолчало официальное заключение судмедэкспертизы… Мой бедный мальчик, через какие страдания ему пришлось пройти… Это убийство «с особой жестокостью» могло быть действительно резонансным, но было сделано все, чтобы оно бесследно утонуло в набирающем силу потоке криминальных сводок.
Подобные случаи выходят за пределы моего понимания. Я еще могу понять людей, одержимых ненавистью, опирающихся на какие-то свои извращенные, больные представления о добре и зле, но я никак не могу понять представителей государства, честь и совесть нации, призванных защищать своих граждан – любых – в рамках четко прописанного закона, которые вместо этого потакают развитию такого рода ненависти, умалчивая о ней. Получается, само государство пропитано этой ненавистью. Его служители боятся, что из уничтоженных представителей сексменьшинств сделают иконы, представив их мучениками, пострадавшими за идею равноправия. Но нашей власти невыгодно лишний раз развенчивать образы врагов, ей выгоднее натравливать людей на этих мнимых врагов, отвлекая от других, реальных проблем, манипулируя сознанием людей в своих целях, делая их рабами…
Когда-то Эд хотел получить войну – и он получил ее, только не за границей, а в своей собственной стране. И даже если бы он не погиб из-за тех статей, у него как у высокопрофессионального журналиста была бы еще масса возможностей быть убитым – у стен Белого Дома в 93-м, во время двух чеченских кампаний или в период ужесточения режима 2000-ных.
Россия – страна возможностей… Да, наша страна всегда предоставляла и предоставляет своим гражданам, особенно если эти граждане не вписываются в систему, если они честны и принципиальны, богатые возможности умереть молодыми.

И Бога нет. Чем дольше я живу, тем больше я в этом убеждаюсь. Есть природа, движимая внутренними законами развития, есть люди, движимые своим сознанием, есть роковое или счастливое стечение обстоятельств, когда первое взаимодействует со вторым. Но высшего разума, высшей справедливости – нет.
Умирают дети – любых вероисповеданий. После авиакатастроф находят людей, сжимающих в зубах нательные крестики – сожженных заживо точно так же, как и неверующих. Никакое зло не наказуется, если человек, его совершающий, достаточно ловок. Никакие усилия или страдания не вознаграждаются без изрядной доли случайного везения.
Безнадежность – вот та сила, которая заставляет людей верить. Вера дает надежду. Потому что очень хочется верить и надеяться. И мне очень хочется тоже. Но больше – не получается.


6. Продолжение тебя

Наташины родители были шокированы моим «признанием» и вытекающей из него просьбой. Но я был настойчив. Я был так мил, я был так любезен, я расписывал свои чувства к их погибшей дочери в таких красках, что мне позавидовали бы авторы женских романов. Я был так внимателен к ним, предлагал свою помощь, я выполнял любые просьбы, я помогал им материально. Я приходил к ним каждый раз, когда у меня было свободное время, почти ежедневно, я возился с мальчиком, я старался показать себя хорошим кандидатом в отцы. Основной моей задачей было сломить их стремление соблюсти приличия. Я чувствовал, что они не любят этого ребенка, но реально отказаться от него им мешает возможное осуждение со стороны окружающих. И я давил на то, что все понимают, что в их возрасте воспитывать маленького ребенка уже трудно, что он к тому же действительно будет для них тяжелым воспоминанием, обузой во всех возможных смыслах, а обрести отца, пусть не родного биологически, для ребенка всегда лучше, чем остаться сиротой, а они взамен получат свободу от необязательных хлопот и спокойную жизнь. Ведь им даже не надо реализовывать свои инстинкты бабушки и дедушки, у них уже есть внуки – дети старшей дочери – и, возможно, будут еще. А у меня больше не было и, видимо, не будет никого. Я умолял пожалеть меня, мои чувства к Наташе, не дать ей исчезнуть из моей жизни бесследно.
И я уговорил их.

Следующие несколько месяцев я посвятил подготовке к усыновлению. Я получил юридически оформленное согласие Наташиных родителей как опекунов на это усыновление и собирал многочисленные справки: о состоянии своего здоровья, физического и психического, об уровне доходов, о количестве жилплощади, о составе семьи, их здоровье и доходах. В конце концов, все формальности были утрясены, процедуры соблюдены, документы собраны и переданы в районный Совет народных депутатов с прошением об усыновлении. И через некоторое время я получил положительное решение – Сидоров Дариус Эдуардович официально был признан моим ребенком со всеми вытекающими отсюда последствиями, как если бы это был мой родной сын.
В книге записей рождений была внесена соответствующая запись о моем отцовстве и я получил право указать в качестве матери ребенка того, кого я захочу. Я оставил Наташу – легенда о нашей трагично закончившейся любви подходила как нельзя лучше и не надо было придумывать ответы на будущие вопросы сына о том, где его мама. Твою маму убили грабители, сынок. Вот и могилка имеется, мы можем навещать ее. И фото есть, где мы вдвоем – с моего дня рождения. Все, как полагается…
Помимо прочего, я получил возможность дать ребенку новое имя. Эдик говорил мне, что если бы он называл сына сам, то дал бы ему имя Артем, и я поступил в соответствии с его волей. Фамилию я поменял на свою. Единственное, что мне очень не хотелось делать, это менять отчество, хотелось, чтобы имя Эда хоть как-то присутствовало в жизни его сына. Но для блага самого ребенка, ради его счастливого будущего я должен был вычеркнуть любое упоминание о нашей неправильной любви, я должен был порвать с гомосексуальным прошлым раз и навсегда, чтобы не осталось никаких намеков, никаких упоминаний, чтобы эта неправильность, эта нетрадиционность в будущем не коснулась жизни нашего мальчика никаким боком, чтобы его не преследовала чужая ненависть, чтобы он никогда не повторил судьбу своего отца… Ты спрашиваешь, кто такой Сидоров Эдуард, который похоронен рядом с мамой? Ну, это, наверное, родственник какой-то, я никогда не знал его…
Ромащенко Артем Евгеньевич, добро пожаловать в новый мир!

Мои родители были шокированы моим решением не меньше, чем Наташины. И им я тоже убедительно наговорил о своей большой и чистой любви к погибшей девушке. Родители вздохнули с облегчением, а то им уже начало казаться про меня невесть что – уж слишком мало женщин было в моей жизни. Родители всегда легко верят в лучшее по отношению к своим детям. В моей комнате было освобождено место для подаренной ими детской кроватки и бабушка с дедушкой с нетерпением ждали появления в доме неожиданно свалившегося на них внука.
Наконец настал день, когда мне, в статусе отца, было разрешено взять сына к себе.
Пустота, обрушившаяся на меня после смерти Эда, заполнилась детским плачем…

- Мам, почему он плачет?
- Может, кушать хочет?
- Нет, я покормил его.
- Может, подгузник пора поменять?
- Я только что поменял.
- Может, у него животик болит. У маленьких деток часто колики бывают.
- Может, врача вызвать?
- Если вызывать врача каждый раз, когда ребенок плачет, то у врачей больше ни на что времени не останется. Не надо врача. В остальном же все в порядке.
«Ну, почему, почему ты так плачешь? Что с тобой, малыш?» - думал я и плакал вместе с ним от своей беспомощности.
- Жень, да ты с ума сошел! Если ты будешь так реагировать на каждый детский писк, тебя надолго не хватит. Если уж ты в это впрягся, то должен быть сильным – с детьми всякое бывает. Вот ты, например, стольких нервов нам стоил, когда исчез.
- Я понимаю. Я просто немного устал. Мне просто очень плохо без… без Наташи.
- У тебя зато есть ее ребенок. Теперь ваш ребенок. Ты должен жить. Жить ради него.

Когда во время крещения я держал младенца на руках, мне уже казалось, что я люблю его. Но то чувство не шло ни в какое сравнение с тем, что я начал испытывать по отношению к сыну через определенное время после того, как стал находиться рядом с ним на правах настоящего отца. Я узнал, что ребенка начинаешь любить постепенно, по мере заботы о нем. И что нет предела у этой любви.

Выяснилось, что, имея малыша, абсолютно невозможно работать с полной занятостью, на пятидневке. Времена наступили тяжелые, деньги съедала быстрорастущая инфляция, поэтому мои родители продолжали работать, несмотря на пенсионный возраст. Да и мне самому хотелось побольше находиться с сыном, не хотелось ставить между нами кого бы то ни было. Я написал очередное заявление об увольнении – на этот раз с должности коммерческого директора. Одно успокаивало, что по тем временам прелесть данной должности заключалась больше в громком названии, чем в материальном достатке, т. к. выплата черной, то есть большей части зарплаты, откладывалась с каждым месяцем все дальше и дальше. В стране активно развивалось предпринимательство, в основном, в торговле, у меня были знакомые, которые весьма успешно подвязались на этой стезе, и я решил последовать их примеру. Я снял а аренду контейнер на одном из рынков, оборудовал его под торговлю обувью и на последние 200 долларов из своего загашника поехал за товаром в московские Лужники.

Моя душа не слишком лежала к торговле, дело не приносило мне морального удовлетворения. Я чувствовал себя лишним звеном, которое ничего не создает, необязательной прослойкой, в которой просто оседают деньги – как бы ни за что. Возможно, во мне сказывалось советское воспитание, где спекуляция была преступлением, хотя и я в советскую бытность не был чужд что-нибудь кому-нибудь перепродать. Тогда-то это было круто! Но даже если отбросить прошлый преступный налет, в экономике, где не существует товарного дефицита, моя деятельность не была нужной, я ничего не мог дать людям «по блату», не мог сделать для них ничего по-особенному хорошего и важного, как, например, врачи или педагоги. Продать ботинки со скидкой? Да их и так полно на каждом углу. Иногда, проходя во время затишья по какому-нибудь из понастроенных торговых комплексов, где у меня был магазин, я смотрел на продавщиц, выстроившихся от безделья в коридоре у входов в свои отделы, как проститутки на улице Красных Фонарей, и со стыдом думал: какой же фигней я занимаюсь!..
Но я продолжал начатое, потому что доход был все-таки очень неплохим, дело развивалось и расширялось, и, самое главное, свой собственный бизнес, где ты сам себе хозяин, давал возможность свободно распоряжаться своим временем. Я мог посвящать сыну столько времени, сколько мне было нужно – это было самым важным. Это перевешивало все мои моральные терзания и я, в конце концов, свыкся со своей деятельностью.

Увольняясь тогда с работы, я подошел к кассирше Лене. Видимо, после того памятного дня рождения она действительно была очень сильно пьяна, потому что нашла наш спонтанный секс весьма сносным и периодически пыталась возобновить наши отношения. Я помнил слова Эда о том, что ребенку до пяти лет желательно воспитываться в хорошей, настоящей семье. Но я не обладал характером Эда, его жесткостью, я не смог бы пять лет жить с человеком бок о бок и делать вид, что я его люблю. К тому же у Эда была отдушина – я, а у меня такой отдушины уже не было. Но мне нужна была женщина – чтобы она периодически мелькала в моем доме, обозначала собой правильные отношения, делала меня нормальным, гетеросексуальным самцом. Естественно, я не сказал Лене о стоящих перед ней высоких задачах, я просто пригласил ее на чашечку кофе в честь завершения моей булочно-пельменной карьеры. Лена была рада…
После Лены были другие женщины. Я строил с ними легкие, необременительные отношения – немного флирта, немного секса, немного совместных прогулок с моим сыном. И обрывал их, когда отношения начинали заходить слишком далеко, когда женщина начинала требовать от меня слишком большого внимания, когда ее становилось слишком много в моем доме. Оставленная в моей квартире зубная щетка или теплая кофточка на всякий пожарный случай будущих внезапных холодов зачастую были последним из того, что связывало нас вместе. Через некоторое время щетка отправлялась в мусорное ведро, за кофточками они обычно демонстративно возвращались сами и после этого уходили уже навсегда, а я искал для себя ради сына новую женщину.

Мужчин не было. Я поставил на них жирный крест, пообещав себе, что никогда не дам повода быть замеченным в педерастических наклонностях в принципе, потому что я, наученный горьким опытом Эда, слишком хорошо знал, что разоблачение может прийти с самой неожиданной стороны, что, как ни прячься, от правды не укрыться, поэтому в моей жизни не должно было быть такой правды. Я должен быть абсолютно чист. Мой сын никогда ни с кем меня не увидит, никогда не встретит случайно моих сексуальных партнеров, которые могли бы обо мне что-нибудь рассказать, никогда не наткнется на спрятанную в шкафу видеокассету с гомо-порнухой, а если со мной случится что-то плохое, ни одно вскрытие не обнаружит во мне никаких пикантных отклонений. Ничто не натолкнет его на мысль, что такие отношения имеют место быть, что это в порядке вещей, что это приемлемо, что такое может быть нормой. Мой сын ни за что не станет геем!.. Уж лучше он пусть будет гомофобом.
Первые несколько лет было легко. Свежие, живые воспоминания об Эдике отворачивали меня от других мужчин. Потом организм начал брать свое. Я стал заглядываться на парней, особенно если типаж их внешности напоминал мне Эда. Мне совсем не хотелось завязывать с ними серьезные, длительные отношения, совсем не хотелось любви, да и сил на это после Эдика уже не было, но секса с ними периодически хотелось очень. Хотелось запаха мужского пота, сильных рук и крепких ягодиц, хотелось азартного секса – без условностей, из голого инстинкта, без налета душевности – просто секса, просто взаимного удовлетворения грызущих нас изнутри желаний. Но я боролся со своими желаниями, сливая их по утрам в ванной, позволяя себе лишь фантазии и гетеросексуальное порно, в котором видел одни только мужские тела… Но постепенно и к этому я привык.

Артем был очень похож внешне на родного отца, и чем старше он становился, тем больше на него походил: такой же невысокий, хорошо сложенный, с красивыми губами и веселыми глазами. Меня не покидало ощущение, будто я отправился в прошлое и у меня появилась уникальная возможность познакомиться с Эдиком-ребенком, увидеть, как он взрослеет.
Тёма рос неспокойным, настырным и очень подвижным ребенком, ни минуты не мог усидеть на месте, носился целыми днями, лазил везде, где можно и где нельзя, падал, ударялся, разбивал себе лоб, локти и коленки, снова носился и снова лез. Я решил, что мальчику с его натурой прямая дорога в спорт. Эд в свое время был хоккейным болельщиком, заразил этой страстью меня, что и определило для Артема ту дисциплину, которой он начал заниматься. К этому выбору меня склоняли и слова известной песни. Пусть я совсем не ассоциировал геев с трусами, но за фразу «в хоккей играют настоящие мужчины» я цеплялся, как за очередное спасительное средство. Я не знал ни одного гея-хоккеиста и мне очень хотелось думать, что среди хоккеистов таких не бывает вовсе.

Потекли недели, месяцы, годы тренировок, без выходных и праздников, с выползанием из дома в любую погоду по субботам и воскресеньям в семь утра – с огромной сумкой и клюшками… Это требовало огромного терпения, времени и денег. Но зато ничто не могло сравниться с теми эмоциями, которые возникали, когда мой сын выходил на лед. Мальчишки, такие маленькие в обычной жизни, превращались на льду в настоящих мужичков, которые бились за победу точно так же, как взрослые – упорно, самоотверженно, не жалея себя. Ни за какую команду я не болел так, как за ту, в которой играл мой ребенок. За профессиональные клубы играют чужие люди, а тут – родной человечек и вместе с ним те, кто рос на твоих глазах и тоже стал тебе близок. И не передать то ощущение радости, когда им на шею вешали золотые медали, а мой сын приносил домой статуэтку «лучшего игрока»… Это был тяжелый труд. Эд мог бы в полной мере гордиться своим продолжением.

Команда постоянно выезжала на турниры в другие российские города и даже за границу, и получилось так, что у нашего тренера сложились хорошие товарищеские отношения с тренером команды из Жлобина, так что мы бывали в Жлобине чаще, чем в других местах. И каждый раз я с трепетом ступал на землю этого белорусского городка, где все напоминало мне об Эде. Я брал Тёмыча с собой, мы гуляли по Приднепровскому парку и сидели на нашей с Эдом любимой скамейке…
Однажды небогатая Жлобинская команда выбралась и к нам в Питер на серию товарищеских игр. Первоклашки приехали без родителей и должны были жить в семьях принимающей стороны. Мы встречали их в пять утра на Витебском вокзале и, когда гурьба пацанов высыпала на перрон, разобрали их к себе по одному. Один из пап делился потом с остальными родителями впечатлением о доставшемся ему госте:
- Представляете, - рассказывал он, - приехали мы к нам с вокзала, зашли в квартиру и я чувствую, что воняет каким-то дерьмом. Я думаю, ну надо же какой вонючий, неопрятный мальчик нам попался! Отправил его в ванную, отдраил как следует. Чувствую, все равно воняет. Ну надо же, думаю, как не повезло, на редкость неопрятные мальчики в этом Жлобине! Взял всю его одежду и побросал в стиральную машину, а ему дал одежду сына. Все равно воняет! Что за хрень, думаю? Взял свой башмак, а у меня к нему вот такой шмат собачьего говна прилепился и воняет на всю квартиру!..
- Ахаха!.. Гыгыгы!.. – дружно смеялись родители. А мне не было смешно, мне было неприятно от того, что вот такое мнение априори о жлобинцах в Питере, что здесь совсем не знают, какие замечательные люди рождаются в Жлобине, не знают, каким был Эд… Я слушал, как весело все обсуждают «неопрятного» белорусского мальчика и то, что теперь подумают о вконец занесшихся питерцах его родители, узнав о пройденной им процедуре принудительной дезинфекции, и думал: каким же занудой сделала меня жизнь!..

Я встретил Вовчика. Я встретил его случайно на улице и сразу же узнал, несмотря на то, что видел его до этого больше пятнадцати лет назад.
- Вова! – окликнул я его, чтобы точно убедиться в том, что это именно тот человек. Мужчина обернулся и вопросительно посмотрел на меня.
Он, конечно, изменился, повзрослел, но все равно оставался таким же красивым. И он был именно того типа, какие мне всегда нравились: блондин с утонченными чертами лица, уже не слишком женоподобными в силу тридцатипятилетнего возраста, но все равно плавными и нежными. Таким обычно заглядываются вслед и мужчины, и женщины.
- Вы меня? – уточнил он удивленно. И голос соответствовал: бархатный, мелодичный.
- Тебя, - ответил я, и его левая бровь на мое «ты» от удивления поднялась еще выше, выгнувшись красивой дугой.
- Мы знакомы? – конечно, он меня не узнал.
- Сейчас познакомимся, - ответил я и ударил его в красивый, маленький, аккуратный нос.
Я вложил в этот удар всю свою силу, всю свою боль, всю свою ненависть к нему и к таким, как он. Вложил всю свою обиду: за Эда, за себя, за наши разрушенные жизни. Пусть Эд в свое время простил, но я – не прощал. Я почувствовал под своим кулаком специфический хруст, с которым ломаются кости и хрящевая ткань. О, я очень хорошо знал этот звук, я ни с чем бы его не перепутал…

Это было во время летних каникул после девятого класса. Я отдыхал у бабушки с дедушкой, которые жили в Волгограде. Точнее, не в самом Волгограде, а в располагавшемся недалеко от города железнодорожном поселке Горьковский, названном в честь Максима Горького и именовавшимся в народе Максимкой. Максимка со всех сторон была окружена высохшей желтой степью с перемежающими ее кукурузными полями. Мы с местными пацанами частенько бегали туда воровать кукурузу.
В тот день я тоже отправился за кукурузой с одним своим знакомым из местных – парнем с выгоревшими на солнце соломенными волосами и яркими голубыми глазами на загорелом и удивительно нежном, девичьем лице. Я был влюблен в него. Это была уже не первая моя влюбленность, но это был первый парень, поведение которого позволяло мне надеяться на возможность ответных чувств: он был томный, мечтательный, с потаенной грустинкой в глазах – вроде как у меня, а вместо общения с девчонками отправлялся со мной в дальние степные вояжи.
На нашем пути был памятник жертвам находившегося на том месте в годы войны фашистского концлагеря, одиноко стоящий среди степи. Мы почему-то каждый раз останавливались возле него, хотя изучили его уже вдоль и поперек. Так было и в тот день – мы молча застыли возле оградки и смотрели на обелиск. Точнее, мой знакомый одухотворенно смотрел на обелиск, а я – на него. Стояла жара, он был без футболки, и у него были какие-то необыкновенно красивые худые ключицы. Мне безумно хотелось поцеловать его в одну из ложбинок у этих ключиц. И я поцеловал…
Я всего лишь поцеловал, едва коснувшись губами, я даже не трогал его руками, и в ту же секунду получил удар в лицо. Парень был старше меня на год и неплохо приложился к моему носу. Я почувствовал, как в носу омерзительно хрустнуло, и из него ручьями потекла кровь.
- На этом месте мучили и убивали советских людей, а ты оскверняешь его. Я думал, ты особенный, не приземленный, как все, потому что ты из Ленинграда, из такого великого, возвышенного города. А ты, оказывается, из этих, - скривился мой знакомый. – Не бойся, я никому не скажу. Просто не подходи ко мне больше…

Вовчик упал на асфальт и ухватился руками за сломанный нос. Между пальцев обильно сочилась кровь, заливая костюм. Мимо шли люди, но никто не вмешивался, все делали вид, что ничего не замечают, и только отойдя на расстояние некоторые из них с любопытством оборачивались.
- За что?! – непонимающе промычал Вовчик.
- За Эдика.
- За какого еще Эдика?! – на его лице отразилось ненаигранное недоумение.
Я подумал, что если Вовчик не помнит Эда, то, скорее всего, не он его убил. Мысль о том, что именно он мог быть убийцей, приходила мне в голову. Но вряд ли бы убийца забыл свою жертву. Я схватил Вовчика за галстук:
- За твоего однокурсника из универа, над которым ты издевался, сука, - по появившемуся в ясных голубых глазах Вовчика мелкому страху я понял, что до него наконец-то дошло, о ком идет речь. – Тебе повезло, что ты не вспомнил его сразу. Иначе я убил бы тебя.


7. Свободный воздух Дании

Мне казалось, что пять лет, отведенные когда-то Эдом для своей семейной жизни, никогда не пройдут. Но прошло восемнадцать. Наш сын вырос и стал по-настоящему взрослым. Он очень похож на Эда, просто одно лицо. Иногда я думаю, что еще чуть-чуть и Артем сопоставит свое отражение в зеркале с фотографией на могиле незнакомого маминого родственника и поймет, что этот родственник гораздо ближе для него, чем я пытаюсь представить, что он гораздо ближе ему, чем я.

За эти годы произошло много всего и ничего такого, что кардинально отличало бы нашу семью от других. Времена были разные, мой бизнес то поднимался, то проваливался в финансовую яму. Я был знаком с бандитами 90-х – спокойными ребятами, ездившими на раздолбанной тонированной девятке и собиравшими с барыг дополнительно по полтиннику в день за торговую точку. Я в полной мере ощутил на своей предпринимательской шкуре и дефолт 98-го, и кризис 2008-го, которые встретил на взлете, в момент расширения, обеспеченного в долг. В результате на мне повисало такое долговое бремя, что я еле-еле сводил концы с концами, выкручиваясь изо всех сил, перезанимая, избавляясь от магазинов, чтобы хоть как-то прикрыть финансовые дыры. Можно было бы продать купленную мною в более удачные времена квартиру и решить этим все проблемы, ее площади было для нас двоих с излишком, но в ней был такой классный длинный коридор, превращенный Тёмой в хоккейную площадку, где он, на горе соседям, отрабатывал броски, что каждый раз, когда заходила речь о продаже квартиры, Тёма бился в истерике: папа, не продавай! И я из кожи вон лез, чтобы выправить ситуацию, не трогая наш коридор, лишь бы не огорчать сына, лишь бы он мог и дальше бросать в нем шайбы по нарисованным на стене воротам…
Теперь он играл за фарм-клуб, основанный на базе одного из экономических вузов, и учился в этом же вузе. Учился, однако, с некоторой ленцой, без энтузиазма. Зато у него были хорошие перспективы в профессиональном хоккее. Но даже если бы с профессиональным спортом у него в конечном итоге не получилось, то хотя бы здоровья, физической силы и красоты тела ему не занимать.

Наши отношения с Тёмой как отца и сына тоже были обыкновенными. Ну, может, чуть лучше, чем у остальных, чуть более близкими, чем в полных семьях, ведь я заменил ему и мать. Артем был упрямым, добивался своего, иногда мы ссорились, его переходный возраст тоже потрепал нам нервы, но за этим всегда следовало примирение. Мы были единственными друг у друга. Бабушка и дедушка со стороны Наташи с внуком не общались, мои родители умерли: отец очень быстро, мое исчезновение надломило его и он так и не смог до конца оправиться, мать – недавно. Родственники со стороны Эдика так и не проявились, я не знал, что с ними. Поэтому узы, связывавшие нас с Тёмой, были очень крепки. Я любил в нем сына, я любил в нем Эда. Он являлся всем для меня, смыслом моей жизни, дороже жизни, я любил его бесконечно… Впрочем, ненамного сильнее, чем любит своего ребенка всякий нормальный человек…

Погода в эти дни стояла премерзкая: беспрерывно сыпал мокрый снег, ветер подхватывал его и швырял в лицо. Казалось, межсезонье в Петербурге длится уже круглый год. Очень хотелось солнышка и тепла.
Я специально встал пораньше, чтобы подбросить Темыча до универа на машине – скакать по городу в такую погоду на своих двоих было не очень приятно.
- Какие планы у тебя на сегодня? – спросил Тёма в дороге.
- Сейчас поеду оборудование для магазина утверждать, потом надо съездить посмотреть, что там строители, перекрасили стены в нормальный цвет из этого жуткого желтого или нет. 15-го уже открываемся, а они все тянут. Потом по вывеске с человеком встретиться. Дел много… Сколько у тебя сегодня пар? Могу забрать тебя после института, отвезти на тренировку.
- Да не надо. Тренировки не будет сегодня, а после института я встречаюсь.
- С Олей?
- С Олей.
- А чего так похоронно? Поссорились?
- Да так.
- Когда познакомишь-то? Хоть посмотреть на нее. Приводи девочку в гости.
- Ну, может, в выходные подрулим, - Артем вылез из машины. – Давай, пап, пока.
- Пока.
Артем хлопнул дверцей, потом наклонился и послал мне в окно воздушный поцелуй. Я ответил тем же.

Вечером я купил бутылку коньяка, заехал в суши-бар и заказал роллы «с собой». Пришел домой. Тёмы еще не было. Раз встреча, то, может, вообще только к полуночи явится. Придется сегодняшний вечер провести одному. Ну, мне не привыкать – мальчик уже большой, постоянно бегает на свиданки. Я разделся, прошел на кухню, выставил покупки на стол. Потянулся за чем-то к холодильнику. На дверце магнитом с изображением эмблемы институтской хоккейной команды была прилеплена записка, написанная Тёминым торопливым почерком:
«Дорогой папа. Я вынужден уехать в другую страну. Дело в том, что я гей. В нашей стране отношение к таким, как я, очень плохое. А я хочу жить свободно, быть свободным в своей любви. У меня есть любимый человек, его зовут Олег, мы вместе уже больше года. У него есть родственники, эмигрировавшие в Европу, они помогли нам с документами. Мы будем жить у них в Дании. Может, когда-нибудь удастся получить гражданство и мы сможем официально оформить наши отношения. Ты всегда относился отрицательно к таким вещам, всегда осуждал. Знаю, что ты никогда не сможешь понять меня. Поэтому просто прощай. Артем»

***

Я сидел в кресле перед окном в темной комнате и смотрел, как ветер лепит мокрый снег на стекло, снег тает и стекает вниз ломаными дорожками, а ветер лепит новые порции снега, и лепит, и лепит…

Сначала у меня возникла мысль побежать в милицию и объявить сына в розыск. Но потом я подумал: а что я скажу им? Что мой сын педераст? Покажу им оставленную им записку? И что менты? Ни разу не посмеются? И даже если не посмеются, разве будут искать совершеннолетнего парня, добровольно покинувшего страну? Бросят все силы на его поиски, обратятся за помощью в Интерпол? А если представить, что вдруг бросят, обратятся и найдут? Экстрадируют в Россию, навсегда поставив в личном деле жирный штамп «гомосексуалист»?.. Нет, я не мог этого допустить. Мне очень хотелось найти и вернуть сына себе, но я не мог позволить раскрыть его маленький большой секрет.
Наша страна действительно пока не готова – не готова обеспечить всем своим гражданам спокойную, достойную жизнь. И если в свое время нам с Эдом не повезло, то пусть хотя бы наш сын будет счастлив в другой стране, в этой далекой Дании, где он сможет полной грудью вдыхать ее свободный воздух…

Артем бросил всё. Он уехал без предупреждения, решив, что я не в состоянии его понять. Какая жестокая насмешка судьбы! Я копался в своей памяти и пытался определить: где, в каком месте я совершил ошибку? Наверное, я слишком упорно пытался оградить сына от всего гомосексуального, что сам стал выглядеть в его глазах гомофобом, что сам лишил его поддержки в своем собственном лице. Но был ли я в этом виноват? И да, и нет. Я всего лишь хотел уберечь его от неприятностей, я желал ему только лучшего, я делал все, что было в моих силах. Но и он не доверился мне до конца, не поверил в мою любовь, в то, что она так сильна, что я буду любить его любым, не попытался узнать меня… А ведь я в свое время поступил точно так же. Я причинил своим самым близким людям боль, которую они, вполне возможно, не заслужили, оскорбил их недоверием. Но теперь уже поздно выяснять этот вопрос, и просить прощения больше не у кого. Неверие вернулось ко мне бумерангом. Я потерял последнее.

Все, что я чувствовал, это опустошение. Долгие годы моя душа горела пламенем любви, заставляя меня удивляться, что неужели у человека так много души, что она пылает с таким жаром и никак не выгорит дотла? Но сейчас внутри меня расстилалось пепелище. Все, что у меня осталось, это дым воспоминаний – но нет, не горький, сладкий. Потому что я не жалею ни об одном прожитом дне. Если бы у меня была возможность прожить свою жизнь еще раз, я сделал бы все то же самое. Даже если бы мне дали тысячу жизней, я бы еще тысячу раз прошел по этому пути. Потому что любовь, как и жизнь – это не конечный итог, это процесс, самодостаточный, ценный сам в себе. И ту любовь, что мне подарила судьба, тех людей, что я любил, я не променял бы ни на что на свете.

Эд... Я понимаю, что второго такого Эдика в моей жизни не случится – слишком ярким он был, как вспышка. И если у меня и было какое-то определенное судьбой предназначение, то этим предназначением был Эд – следовать за ним по его жизни и вырастить его ребенка после его смерти… Теперь все, что у меня от него осталось, это вырезки из газет с его статьями и несколько его фотографий, среди которых, по нелепому стечению обстоятельств, нет ни одной, где мы вместе. Но как бы ни сложилась моя дальнейшая жизнь, я навсегда сохраню Эда в свой памяти. И даже когда меня не станет, его образ будет жить между этих строк…
Я отдал ему всего себя. И для меня было счастьем то, что ему это было нужно. И хоть он упрекал меня в моей «женской жизненной позиции», но не эта ли позиция позволила нам быть вместе? Наша взаимная сложносочиненная комбинация соединила нас, как пазлы. Но не лучше ли было бы, чтобы все было на своих местах? Чтобы я родился нормальной женщиной, а Эд был мужчиной во всех отношениях. Чтобы у нас была обычная семья. Чтобы мы могли любить друг друга безо всяких заморочек… Однако мы получились такими, какими получились, и не могли что-либо изменить. Ориентация дана нам помимо воли, откуда-то сверху, и никто не в силах на нее повлиять. Как я оказался не в силах повлиять на своего сына.
Люди с изломанной психикой, с исковерканными судьбами… Пусть бы общество оставило их в покое, перестало глумиться, дискриминировать, пусть уравняло бы их в правах, пусть перестало бы выделять их в отдельную касту. Пусть дало бы им возможность свободно любить.

Свобода… Теперь я тоже был в своем роде свободен. Но наоборот – от любви. Теперь я мог жить для себя. Я мог жить там, где я хочу. Я мог продать квартиру, одному мне эти квадратные метры точно не были нужны, и обрубить наконец шлейф финансовых проблем, так и тянущийся за мной с кризисных времен. Я мог заняться тем видом деятельности, который мне по душе. Вспомнился бывший однокурсник Миша. Я видел его по телевизору, он стал руководителем Аппарата Правления одной из крупнейших нефтегазовых компаний нашей страны, а я уехал в Жлобин… Теперь я тоже мог попытаться ринуться на покорение карьерных вершин. Я мог теперь спать с тем, с кем хочу, я мог заказать проституток, я мог разместить анкеты на всех сайтах гей-знакомств и перетрахать всех парней, похожих и непохожих на Эда… Но ничего этого я не хотел.
Мне сорок пять. Если бы я был бабой, то мог бы сказать про себя, что я опять стал ягодкой. А мне даже проще – для мужчины это не возраст. Возможно, у меня еще были бы шансы начать жизнь заново. Но сил на это больше не осталось. И веры в то, что впереди меня может ждать что-то светлое и прекрасное, уже нет… Все, что мне хотелось, это напиться и забыться. Или просто…

***

Мои мысли вдруг споткнулись в своем ровном, безысходном течении и перескочили на несколько слов назад. Напиться и забыться… Черт! Со всеми этими потрясениями я абсолютно забыл про коньяк. А также о том, по какому поводу он был куплен. Ведь сегодня особенный день – день рождения Эда и день нашего знакомства. 1-е апреля – никому не верю…
Я смотрел на светящийся в темноте циферблат электронных часов и пытался вычислить: сколько еще времени будет жить моя надежда?..