Вирус

Эпидемия продолжалась. Морги и два наших городских крематория не справлялись с телами умерших. Их не успевали сжигать, их негде было хранить, на них не хватило бы земли. И тогда запылали чудовищные погребальные костры. Стоял чудесный прозрачный октябрь, тихий и лунный; и днем, и ночью к небу, распахнутому прямо в Космос, поднимался густой зловещий дым. Не знаю, возносились ли вместе с ним души людей. Не уверен.
Вирус, казалось, сам выбирал свои жертвы. На род человеческий напало разумное существо, твердо знавшее, где оно должно было побывать.
На обезлюдевших улицах нашего городка появились проповедники, кричавшие закрытым окнам домов, за которыми люди дрожали от страха, что Вирус – расплата за грехи человечества. Услышав их вопли в первый раз, я невольно рассмеялся. От Лу я знал, как началась когда-то эпидемия ВИЧ. Тогда тот, первый, Вирус объявляли наказанием гомосексуалам за безбожный образ жизни. За несколько десятков лет успело порядком набедокурить все человечество, думал я.
А вот мы почему-то выжили, как выжил Лу, и его друг, и те из наших, кто вообще заболел. О, нас терпели и даже позволяли нам жить и работать бок о бок с правильными людьми – пока мы молчали, вели себя скромно, были бесконечно благодарны за дармовые таблетки и не претендовали на слишком многое. А если нам вслед шипели «педик!», нам полагалось целеустремленно продолжать движение, а не давать оскорбителям в морду. Так почему мы оказались неуязвимыми?
Откуда пришел Вирус?
Был ли он порождением чьей-то злой воли, вырвавшимся на волю бактериологическим оружием? Почему Эпидемия началась одновременно в разных странах? Почему уцелели мы?
И вопрос вопросов – почему Вирус не трогал детей? Да, это стало очевидно довольно скоро – дошколята оказались неуязвимы перед болезнью, дети постарше легко переносили Вирус на ногах, почихав и покашляв, а подростки разделяли участь взрослых, сгорая от невидимого огня. Что спасало малышей – невинность? Но ведь и мы, заклейменные среди заклейменных, оставались целы и невредимы – а что невинного могло быть в нас, едва терпимых обществом мужеложцах?!
К концу сентября появились первые похоронные бригады, к октябрю – военные патрули. Фигуры в костюмах химзащиты обходили дома, забирали трупы; если в квартире или доме никого не оставалось, двери запечатывали. Для детей организовали что-то временного приюта; тех, у кого оставались в живых родственники, отправляли к ним. Видимость власти поддерживали военные. Видимость обычной жизни поддерживала электроника – она включала и выключала электричество на улицах, подавала в дома, полные призраков, воду, обеспечивала связь. Внезапно оказалось, что товаров стало больше, чем покупателей. Конечно, в первые пару недель были случаи мародерства, грабежей, разбоя, но ничто теперь не имело смысла. Безопасность невозможно было купить, опустоши ты хоть все хранилища Национального банка, от Вируса невозможно было спрятаться – он просто приходил за тобой, когда наставал твой черед. Наш тихий городок захлестнула волна оргий – перед лицом смерти люди стремились испытать все возможное.
Мы с Маркусом жили. Мне казалось, парили во времени, став бездумными птицами. Уютная квартирка стала нашей крепостью, недосягаемой для погибающего в хрипах и ознобе мира. У нас была еда, вода, электричество, книги, Интернет. Хотя это казалось лишенным всякого смысла, Маркус терпеливо работал над начатым еще в августе проектом, а я методично правил никому не нужную рукопись, выданную мне в издательстве в первые дни Эпидемии.
- Ребята, не высовывайтесь, - говорил Лу. – Не отсвечивайте. Еще линчуют, идиоты – с чего это мы выжили и ходим с довольными мордами?! Сгоняли за продуктами, задернули шторы, и дверь на замок. Когда-нибудь все закончится.
Он был прав. Уж если Лу отказывался от служения человечеству, то нам и подавно не следовало развивать гражданскую активность. В этом тихом, сытом, чванном мире мы умели выживать как никто другой. Мы затаились.
Среди наших пошли тихие, тихие, шепотом, разговоры о том, что нас как раз и спасал наш первый, привычный Вирус. Двое убийц вступали в схватку в наших телах, чтобы уничтожить друг друга. Мне эта теория поначалу казалась фантастической. Я жил в реальном мире, или убедил себя в этом – мой материализм не допускал эзотерических объяснений. И все-таки я сдал кровь, не представляя, что могли рассказать врачу из городского центра для людей с ВИЧ наши анализы. Разве что на стене лаборатории появились бы письмена, вещающие о нашей высшей миссии?! Анализы не показали ничего необычного. Вернее, ничего необъяснимого -то, что у всех нас Вирус в крови не определялся, объяснялось успешной терапией. Так? Требовались дальнейшие наблюдения, возможно, в течение длительного времени. Никому не хотелось объявлять о чудодейственных исцелениях военным или властям. Мы ожесточенно спорили до хрипоты – ребятам помоложе хотелось спасти человечество, напоив его собственной кровью. Нам, парням постарше, хотелось и дальше оставаться в живых, на свободе, а не сгинуть в лабораторных клетках. В конце концов, по каким-то невообразимым каналам, ведомым только активистам, Лу узнал, что и сам новый Вирус еще не выделен, хотя в Штатах полным ходом ведутся засекреченные исследования с привлечением добровольцев. И вообще неизвестно, и вправду ли это Вирус. Может, это кара небесная. Или проделки недружелюбных инопланетян. Мне не хотелось ни о чем думать. А меньше всего – кого-то спасать.
Когда я только узнал, что заполучил ВИЧ, по глупости рассказал об этом своей тогдашней приятельнице. Ей очень нравилось дружить с настоящим геем, да еще таким симпатичным. Узнав, что со мной случилось, она поначалу держалась молодцом. А потом, когда я забрел к ней в гости, налила мне кофе в пластиковый стаканчик, чтобы выбросить его, когда я уйду. В ванной меня ждала стопка бумажных полотенец. Я не решился остаться у нее для дружеской болтовни. Ей было со мной неловко и страшно. Пришлось бы, наверное, вызывать бригаду дезинфекции. Или вообще от греха подальше менять жилье. Мало ли чего она придумала. Так чего же было пугать молоденькую девчонку?! Это было также нелепо, как рассказывать о себе случайным красавчикам в клубах и саунах – мы зачастую и имен друг другу не называли. Так чего было откровенничать?! Были свои, и были чужие. Для своих я бы постарался. А для чужих…
Дом вокруг нас становился все тише и тише. Все реже пели трубы, все реже хлопали двери. Несколько раз нам в дверь стучали и глухо спрашивали, нужно ли кого-нибудь забрать. Я прогулялся по подъезду нашего особнячка на шесть квартир. Четыре из них были опечатаны. Оставались мы и соседи из квартиры напротив, там жила семья с двумя маленькими детьми. Мы редко сталкивались с родителями; они, должно быть, не выходили на лестничную площадку, если там был кто-то из нас, запирая или открывая дверь – возможно, не хотели заговаривать с непонятными соседями. Да нам и вообще не сдали бы эту квартиру в благопристойном районе города, но владельцем этого дома был парень из наших, получивший его в наследство от деда. У нас были деньги, у него – пустые комнаты, и он, не сдерживая ухмылки, дал нам жилье в самой гуще благопристойных граждан.
Мы не знали, что нас ждет, сколько продлится мор, как долго мы сможем прожить вот так, среди мертвецов, общаясь лишь с горсткой приятелей, не имея ни малейшей возможности заглянуть в будущее . Могло произойти все, что угодно; могли начаться гражданские неповиновения, войны, голод. Не имело смыла даже думать о завтрашнем дне. Мы просыпались, тянулись друг к другу, забывались в ласках, завтракали, долго и бездумно делали упражнения из комплекса йоги, немного работали, выходили на быструю, тревожную прогулку в маленький сквер за углом, обедали, ждали вечера, потом сна. Хотя улицы городка были пустынны, из какого-то атавистического страха мы не выходили из дома после наступления темноты. Где-то щелкало реле, и загорались фонари. Окон домов светилось все меньше. В один из вечером запылала городская ратуша. Ее никто не тушил. Старинная башня и современная пристройка сгорели дотла, унеся с собой городские архивы. Да кому было до них хоть какое-то дело?! Люди умирали, так что было толку хранить их свидетельства о рождении? Выпуски новостей по центральному каналу выходили два раза в сутки и напоминали сводки с фронта, где невидимый враг сминал последние рубежи обороны. Потом настал черед пожаров в пригородах – сходившие с ума от страха обыватели сжигали таунхаусы погибших, надеясь уничтожить заразу. Вирус забирал и их. Огонь был над ним не властен.
Где-то в самом начале ноября в нашу квартиру раздался звонок. К нам иногда забегал Лу, но он всегда предупреждал о том, что придет, по все еще работавшему мобильному – как будто нам было куда уйти. В дверь постучали. Заплакали. Женские рыдания. Мы с Маркусом переглянулись и открыли дверь. На лестничной площадке стояла соседка. Помню ее дикие глаза.
- Билл заболел, - выдохнула она. – А значит, и мой черед не за горами. Пожалуйста, возьмите наших детей. Умоляю. Никого не осталось. Пожалуйста, они очень послушные. Анна и Виктор.
Моей первой реакцией было захлопнуть дверь. Эти люди не имели к нам ни малейшего отношения. Они не поздравляли нас с Рождеством, не здоровались приветливо у подъезда, не приносили по куску яблочного пирога на нарядной салфетке. Так случилось, что напротив них жили два парня, тихие, слава Богу, и приятные, но общаться то с ними было необязательно? О чем могли говорить с геями добропорядочные мать и отец небольшого семейства? Они, должно быть, гордились своей толерантностью, может быть, выпив с друзьями, рассказывали тем, что прямо в их доме, через холл, обосновалась парочка «голубых» - славные на вид, и явно при деньгах, но не дружиться же с ними? Кто знает, что у них на уме, так ведь?!
Соседка вытерла слезы.
-Мы хотим уехать, - она содрогнулась, - уехать как можно дальше на машине, не хотим…. Не хотим, чтобы дети видели. Если я выживу, то вернусь. Возьмите их, пожалуйста. У нас полно еды.
Я хотел было сказать, что умереть они с мужем могут и в любой брошенной квартире, не пускаясь в символический последний путь. Детей могли забрать в приют. Найти родственников. Это было… неправильно. Мы геи. С ВИЧ. Как мы могли позаботиться о двух малышах? Что мы могли им дать, двое отщепенцев?
Потом я понял. Агония вблизи от детей была бы чудовищна. Они хотели проститься с ними, пока еще были в сознании, и дети запомнили бы родителей здоровыми, веселыми людьми. В конце концов, и я сам уже умер, и я сам держал в руках погибающего друга – я познал дикую тоску прощания. Но мы воскресли. Для чего то, зачем то, нам не дали уйти.
Я посмотрел на Маркуса. Он инстинктивно взял меня за руку. Когда-то Маркус любил в шутку говорить, что было бы славно обзавестись ребенком и войти в школьный родительский комитет. В нашей стране такие усыновления не разрешались. Да если бы закон и был благосклонен к мужским парам, уж нам-то точно никто не доверил бы малыша. Мы же заразные. От нас хорошего не жди. Какие уж тут дети.
Маркус робко, едва заметно кивнул мне. За годы общей жизни, за тысячи проведенных вместе ночей я научился так хорошо понимать его, что словно слышал чудесный мягкий голос. Давай рискнем, давай возьмем их, Виктора и Анну. Пусть они поживут у нас. Их заберут, потом, когда Эпидемия пойдет на спад. Или погибнем мы все. В этом аду было одинаково вероятно все.
- Не навсегда, - сказал я. – И если что-то пойдет не так, мы отдадим детей в приют. А пока, да.
В нашей паре с посторонними всегда разговаривал я. Может быть, потому что я был выше ростом и казался старше. А улыбался всегда Маркус. Жаль, что его чудесную, нежнейшую улыбку тогда мало кто видел. Он улыбнулся и в тот раз, и я поймал в глазах соседки странное выражение… Это была не зависть обреченных к выжившим, нет, не зависть… Это было, как если бы в конце жизни она вдруг поняла, что мир вокруг нее всегда был добр и благосклонен к ней, и равным образом ко всем людям, и что только ее собственные стены не давали ей увидеть полноту человеческих чувств.
Так в нашей жизни появились Анна, шести лет, и Виктор, четырех лет.
При прощании, очень коротком, наверное, из-за дрожи, уже бившей их отца, дети не плакали. Я совсем не разбирался в таких малышах, но мне показалось, что они напуганы. Мы с Маркусом должны были казаться им огромными, непонятными фигурами – двое соседей, с которыми им явно не советовали дружиться, теперь становились «старшими», и их нужно было слушаться и хорошо себя вести.
Брат и сестра осмотрелись в нашей квартирке, где, как понял я с огромным облегчением, не было ничего предосудительного – ни огромных фотографий обнаженных томных красавцев, ни фривольных журналов.
-Вы братья? – спросила Анна.
Я непроизвольно вздрогнул, но напрасно.
-Мы очень хорошие друзья, - ответил Маркус. – Самые лучшие друзья, так можно сказать.
Это немудреное объяснение вполне устроило Анну. Вместе с нами они сходили в их квартиру за игрушками и устроились на огромном диване, маленькие и хрупкие до слез, невероятно уязвимые перед огромным, равнодушным миром.
Много позже я понял, что за первые недели Эпидемии наши маленькие гости повзрослели не по годам, оказавшись в самой сердцевине человеческих страданий. Вместо беспечных деньков в любви и заботах любящих бабушек и дедушек, всей их большой семьи, хоть и разъехавшейся по разным уголкам нашей страны, но все-таки дружной, они стали свидетелями стремительного угасания родов, отцовского и материнского. Когда-то, вполголоса рассказывал мне Маркус, для него стала трагедией смерть бабушки. Он до сих пор верит, что останься она в живых, не уйди так рано, бабушка приняла бы его и застыдила бы отгородившуюся от Маркуса родню. У этих детей не оставалось никого. Мы, совершенно чужие люди, стали их единственной надеждой на выживание в огне Эпидемии. Родители уехали в неизвестность, в спешке, да так далеко, что им нельзя было даже позвонить. Детство закончилось. Понимание глубины трагедии Анны и Виктора пришло ко мне не сразу. В первые дни опеки над малышней мы оба были оглушены таким поворотом судьбы.
Я не представлял себе, как обращаться с детьми, я и со взрослыми-то держался настороже, делая исключение только для своих, но эти двое маленьких людей были необременительными гостями. Их понравился нехитрый ужин- разогретая в микроволновке пицца и ванильный десерт в стаканчиках; мы вместе посмотрели прихваченные из их прежней жизни мультики. Все самое важное в нашей квартире происходило или на кухне, или на диване. Брат и сестра сидели рядом с нами, по бокам, инстинктивно выбрав себе родителей – Анна устроилась рядом со мной, чинно сложив ручки на коленях, а Виктор осторожно придвинулся к Маркусу.
- Я могу помыть посуду, - тихонько прошептала Анна. – И, знаете, у нас дома есть запас воды; папа сказал, на всякий случай. А у вас? Эрик, нас не обязательно вот так кормить, прям как в ресторане. Я умею бутерброды делать, честно. И никогда не режусь ножиком. Мы вам не будем мешать.
Я очень, очень осторожно погладил маленькую храбрую девочку по русой голове с двумя хвостиками. Она застенчиво мне улыбнулась. Вздохнула. И мигом позже уже смеялась приключениям какого-то кролика-недотепы. Ко второму мультику ее брат не выдержал и перебрался к Маркусу на колени. Тот кинул на меня совершенно ошалелый взгляд. Всего этого никогда не должно было случиться. Но, тем не менее, это происходило на самом деле.
На ночь дети вернулись к себе, в детскую. Мы включили и проверили радионяню, убедившись, что слышим наших подопечных через холл, посидели с ними, пока они не заснули, по детски стремительно. Я забыл, как быстро засыпал в их возрасте, разом перешагивая в мир грез.
Мы оба улеглись чуть ли ни вслед за ними. Посмеялись в темноте. Поцеловались. Вот это было привычно, это была наша жизнь – знакомые губы, щетина на скулах, родинка под правой лопаткой Маркуса, которую он маниакально запрещал мне трогать, уверенный, что я ее сковырну, и к которой почему-то вечно тянулись мои пальцы.
Я задремал, потом сон стал глубже. Часа через три я очнулся от толчка. Дети были совсем одни, в большой опустевшей квартире. Воображение тут же услужливо нарисовало мне всех выживших извращенцев, направляющихся прямиком к нашему особнячку. О чем мы думали, двое здоровых мужиков, оставляя малышей совсем одних? Я застонал от собственной глупости, натянул спортивные штаны и футболку и кинулся в квартиру соседей.
Там было тихо. Дети спали. Горел ночник, пахло карамелью. Брат и сестра еще не знали, что стали сиротами. И я заплакал. Тихо, горячо, чувствуя, как теплеет мое сердце. Сел на пол у двери, охраняя покой Анны и Виктора. Рядом опустился Маркус, пришедший вслед за мной. Наши пальцы привычно сплелись. Мы словно были одни на планете , затерянные в Космосе, возможно, никому не нужные, порожденные стечением обстоятельств, обреченные кануть в холодный мрак. Или это было не так? Или мы были нужны и важны кому-то, непостижимому для человеческого сознания, кому-то, стремившемуся постигнуть себя через свои творения?!
- Давай сделаем для них все, что можем, - мечтательно прошептал Маркус. – Это, наверное, интересно, когда рядом растут люди. Ну, я хочу сказать, мы же забыли, что сами когда-то были детьми. Это наш шанс вспомнить себя, так, любовь моя?
Я осторожно поцеловал его. Темнота вокруг нас была призрачной, полной загадок. Убедившись, что малышам ничто и никто не угрожает, мы поднялись и вернулись к себе. Мы не знали, было ли у нас будущее; однако, пока мы отдавались ласкам, проходя привычный, и вместе с тем всегда новый путь к наслаждению, мы были живы. Мы бывали близки много, много раз, в самых разных обстоятельствах, за все проведенные вместе годы, но в ту ночь впервые в жизни я не тонул в волнах чувственности бездумно, безоглядно – даже за миг до начала дикой гонки к финалу новый, незнакомый мне самому я бессознательно прислушивался к детской рации, готовый кинуться на защиту вверенных нам судьбой хрупких существ. Уже утром мы с Маркусом поняли, что так, наверное, любят друг друга супружеские пары с маленькими детьми.
Когда на следующий день мы собрались прогуляться в сквере, Анна взяла меня за руку. Помню незнакомое мне прикосновение крошечных пальчиков и теплую ладошку. Я вообще ничего не знал о детях, забыв свои первые годы в этом мире так безвозвратно, как будто никогда не был маленьким; у меня не было племянников и племянниц, я не стремился к отцовству, убежденный, что оно не для меня, искренне не понимал, с чего вдруг наших приятелей охватывало непреодолимое желание оставить после себя потомство. До тех дней я жил в мужском мире, соприкасаясь с обычными людьми только на работе или, разве что, когда мы делали покупки. В нашем городке нас удерживала работа – иначе мы оба давно перебрались бы в гей-квартал столицы, за невидимые крепостные стены.
- Не отдавайте нас, пожалуйста, в приют, если мама задержится, - проговорила Анна, глядя на меня снизу вверх. – Эрик, мы будем хорошо себя вести. Мы очень стараемся. Нас мама и папа не найдут, если мы будем у чужих.
На меня смотрели умоляющие глаза.
-Мы вас не отдадим, - серьезно ответил я. – Никогда, ни за что. Клянусь.
Пока Маркус закрывал дверь, Анна что-то быстро прошептала на ухо брату, и тот расплылся в чудесной улыбке, похожей, как ни странно, на улыбку моего любимого. На улице Маркус посадил Виктора себе на плечи. Мы переглянулись. Наверное, у нас был одновременно очень важный, и очень глупый вид. Без малейшего предупреждения мы стали семейными людьми.
Нам встретился патруль, мы инстинктивно сжались, готовые объяснять, откуда у нас дети. Но изможденные военные всего лишь улыбнулись нам и обреченно продолжили путь. Никому не было до нас дела.
В те первые дни я поражался детям, их удивительной гибкости, позволявшей им играть и смеяться в разгар Эпидемии. Мы сами уже забыли, что такое хохотать просто потому, что тебе смешно. Поймите, ничто в моей жизни не подготовило меня к такому повороту событий, я никогда не смог бы представить, что буду в ответе за малышей, что окажусь так близко к миру детства.
Поначалу нас с Маркусом охватил страх. Что, если мы сами, не в пример Анне, порежемся? Что, если наша кровь попадет на какую-нибудь детскую царапинку? Как нам жить – всем вместе? О чем разговаривать с детьми? Что, если у них что-нибудь разболится? Нам не на кого было рассчитывать, кроме себя – не приходилось ожидать появления добрых фей в образе мудрых бабушек с советами по любому поводу. Мы поступали, как считали нужным. Спросить с нас было некому. Да и жизнь с нами была в любом случае лучше, чем в приюте.
Потом нам стало страшно за себя. Что, если мы сами все-таки не выживем? Неужели детям придется остаться совсем одним? Только не это.
Наши с Маркусом жизни, жизни двух геев, никому прежде не нужных, вдруг стали чрезвычайно важны. У нас появилась цель- уберечь брата и сестру во чтобы то ни стало. Защитить их. Согреть. Помочь пережить горе. Накормить. А если для этого нам предстояло вновь сразиться с миром - мы были готовы.
Было немало смешных минут, прелестных зарисовок непрошенного отцовства двух геев за тридцать. Выяснилось, что Виктор не умел завязывать шнурки. Он попросту выдергивал их из крохотных по нашим представлениям ботинок и прятал куда-нибудь подальше, убежденный, что мы выставим его, и сестру заодно, вон, сраженные его неумелостью. Первым попробовал свои таланты в обучении завязыванию шнурков я. Виктор внимательно следил за моими действиями, а потом вдруг сморщил носик и заплакал. Я в сердцах позвал Маркуса. Что же ждало нас дальше, если я не мог научить парня правильно обращаться с обувью?! Маркус принес свой, немаленький ботинок. Виктор, шмыгая носом, попробовал завязать большие шнурки. Мучительно долго он возился с ними, покачивая чудесной белобрысой головенкой, и наконец-то завязал вполне правдоподобный узел. После этого дело пошло проще, и следующие пару недель мальчуган завязывал все, что только попадалось ему под руку, а вернее – под ручку.
Эпидемия пошла на убыль после Нового года. Страна была растерзана. Потери были колоссальными, ужасающими; позже мы узнали, что Вирус забрал от трети до половины населения – оценки разнились, а перепись не провели до сих пор.
Мы пережили холодную зиму, а потом жизнь в новом, непривычном мире стала налаживаться. Были черный, мрачный декабрь, перебои с электричеством, когда что-то приключилось на одной из городских подстанций, кажущаяся нехватка продуктов, напугавший нас снегопад, совсем непривычный в наших местах, тихий Новый год, распахнутое окно января, слухи, оказавшиеся ложными, об аварии на АЭС. Были тяжелые, бесконечные мартовские вечера, когда детей охватила тоска по родителям. Они то и дело плакали, прислушивались к малейшим звукам, не отходили от нас ни на шаг и отказывались засыпать без света. К тому времени мы перебрались в квартиру попросторнее, оставшуюся без хозяев, в том же доме. Я несколько раз заставал Анну у дверей их прежнего жилья. Я не торопил ее. Входил с ней внутрь. Девочка проходила по комнатам, где еще оставались вещи ее родителей (мы разобрали их много позже). Потом она тихонько возвращалась ко мне. Брала меня за руку, и мы поднимались наверх, в новые, еще не обжитые нами комнаты. От ее горя у меня ныло сердце. Я ничем не мог помочь.
Мы выжили.
Осиротевших детей оказалось так много, а взрослых осталось так мало, что стало возможным невероятное – мы с Маркусом официально установили опеку над Анной и Виктором, а когда годом позже без излишней шумихи разрешили регистрировать браки между партнерами одного пола, то поженились. У нас появилась звучная двойная фамилия и обручальные кольца. В тот год было много таких свадеб.
Я не уловил миг, когда дети перестали ждать родителей. Маркус не раз говорил им, что, где бы ни были их папа и мама, они в хорошем, светлом месте. Аннушка и Вик, так мы стали звать наших ангелов, временами прелестных и тихих, временами – отчаянных проказников и сорвиголов, поверили ему. Это изумляло меня – то, как легко дети верили нам, верили на слово, как старшим и более мудрым.
Лу тоже стал приемным отцом. Умерла его сестра, оставив непутевому брату двухлетнюю племянницу. Его друг Марк, которого я всегда считал манерным, глупым, и не любил за привычку тянуть слова и томно поводить глазами, быстро возмужал и возился с малышкой так, словно вырастил пятерых.
Он с тревогой смотрел на своего рослого спутника жизни с крошечной Лизой на руках, пока тот , устроившись на нашем диване, бушевал с тем же жаром, с каким раньше обличал гомофобов и ханжей:
- О моя милая! Ты вырастешь в мире, где женщины будут подлинно равны с мужчинами. Не волнуйся, детка, мы не дадим тебя в обиду! Твой муж будет тебя уважать, поверь!
- Тише, - и Марк нежнейшим жестом поправлял локон их сокровища. – Не шуми. И дай ее мне. Давай, давай. Она и моя тоже.
-Будет уважать, уж точно, - хохотал Маркус. – Иначе мы его, беднягу, живо…
-Дети! – мы заходились от смеха. – Не при детях!
Так мы и живем, на новой Земле, которую довелось унаследовать нам, изгоям и невинным. Никого больше не волнует, что мы не похожи на большинство, потому что большинства больше нет. Как нет и религий, порицающих человеческую природу – они не выстояли перед Вирусом, и теперь нам, или нашим детям предстоит создать новые.
И вот еще что. Исполнилась мечта Маркуса. Он вошел в школьный родительский комитет. Он там, на заседании, а я сижу на лавочке в парке и дописываю эти строки на лэптопе, пристроив его на коленях. Аннушка болтает с подружками, Вик что-то строит в огромной песочнице со своей первой большой любовью – похожей на прелестную куколку девочкой, приемной дочкой наших друзей. Скоро мы встретимся и пойдем домой, мы и наши дети, нашедшие нас в огне Эпидемии.