Вирус

Для меня Эпидемия началась в пятницу, 15 августа 2014 года.

Я сидел в кафе и праздно рассматривал светлоглазого парня через два столика от меня. Чудесное, сильное лицо; великолепно очерченный, мужественный рот; легкая щетина, оттенявшая лепку скул. Легкое, гибкое тело; если его раздеть, то можно, медля, любоваться игрой мышц под чуть тронутой загаром кожей, прежде чем начать гонку наслаждения.
В те дни я размышлял над тем, как же мне сказать Маркусу, что я хочу открыть наши отношения. Я не хотел втихую изменять ему, скрывать и дальше свои приключения, плести паутину лжи – мне было важно растолковать ему, что я по прежнему люблю его, хочу прожить всю жизнь только с ним, что он – единственный, бесконечно дорогой, неотъемлемая часть меня самого, лучшее, что могло случиться в моей жизни.
Мне нужно было всего лишь разнообразие. Просто секс, без имен и лиц, и, если только можно, вообще без слов, только самых необходимых.
Тогда мы были вместе уже восемь лет. Восемь лет любви и дружбы, восемь лет в одной постели, восемь лет счастья. Мы – ровесники, но я мужал быстрее, чем, словно решивший навечно остаться двадцатилетним, Маркус. Я казался его старшим другом, и новые знакомые неизменно удивлялись, узнавая, что лет нам поровну. В самом начале нашей жизни вдвоем, я сходил с ума от желания, стоило мне только представить, всего лишь представить, светлую, почти прозрачную кожу Маркуса, усыпанную веснушками, и его всегда немного испуганные огромные глаза того неповторимого оттенка серого, какой природа приберегла только для рыжих. Вереница лет – и похоть сменилась глубокой, спокойной нежностью. Мы встретились, когда нам было чуть за двадцать; мы вместе взрослели, набираясь нелегкого опыта непохожих на большинство окружающих людей. Были чудесные дни и скучнейшие недели; были тяжелые потери – мы оба потеряли отцов, в один год, - когда мы сумели поддержать друг друга и плечом к плечу пройти через горе. Мы работали, путешествовали, дурачились, украдкой посматривали на симпатичных парней, задавались вопросами о смысле жизни, затевали эксперименты в спальне, иногда вместо ожидаемой кульминации приводившие к дикому смеху, прятали подарки под елку на Рождество. Словом, это была семейная жизнь, и ее я не променял бы ни на что другое.
Всего лишь немного новизны. Вот все, что мне было нужно.
Я тихонько рассмеялся. К парню в кафе подсела девушка, прелестная, на мой взгляд, и они, обменявшись легким поцелуем, завели разговор, изящно склонившись друг к другу. Она протянула руку и дотронулась до лба своего друга, словно проверяя температуру, вздрогнула, это было заметно даже на расстоянии, отдернув пальцы, как от огня. Парень потер виски, огляделся по сторонам, со странным всхлипом вздохнул и неожиданно сполз со стула на пол, опрокинув чашку. Его тело словно свела судорога. Хрип. И душераздирающий девичий вопль.
Мне казалось, я оказался в фильме. Люди вокруг меня пришли в движение. Кто-то кричал что-то о «скорой помощи», кто-то с невозмутимым видом врача склонился над задыхающимся парнем. Официантка застыла с подносом в руках, бледная, как полотно. Кафе было полно чудесного августовского света, и это несчастье казалось нереальным, поставленным талантливым режиссером, решившим оттенить человеческое страдание золотистыми солнечными лучами.
Я ничем не мог помочь. Оставалось только расплатиться и выйти, оставив за спиной плачущую девушку. У самых дверей до моей руки дотронулась официантка.
- Третий сегодня, - прошептала она. – Один – в торговом центре, и женщина на остановке за углом. Точно также – упали и не могли дышать. Это ведь просто совпадение, так?
Она умоляюще смотрела мне в глаза.
К тому времени я не раз ловил себя на мысли, что начинаю уходить все дальше и дальше от обычных, «нормальных» людей. Отчуждение. В юности и ранней молодости я хотел быть таким же, как все. Это естественное желание приемлемости было порой так сильно, что толкало моих друзей на удушающие браки – или выводило на путь гораздо более легкого саморазрушения, к наркотикам или опасному сексу. С годами я понял, что не захотел бы становиться в ряды стандартных граждан, даже будь это возможно. Я принял себя таким, каким был, но заплатил за это, утратив интерес и сострадание к людям вокруг меня. Мне не стало до них ровным счетом никакого дела. О да, другие, полные благих намерений, геи затевали проекты планетарного масштаба, вроде озеленения пустынь или борьбы с неграмотностью в районе Амазонки. Я считал их глупцами. Ими двигало детское желание быть хорошими, им страстно хотелось, чтобы и их погладили по голове и сказали, что они, в самом деле, славные мальчики, хотя и занимаются скверными вещами за закрытыми дверями клубов и спален. По этому поводу я не раз спорил с моим приятелем-активистом, пока мне не наскучили его аргументы. В мире подлинного равноправия, говорил я ему, пока меня еще забавляли эти разговоры ни о чем, никому и в голову не пришло хоть как-то, хоть в чем-то отделять нас от остальных людей и хвалить, словно умненьких цирковых зверушек, за удачно выполненный трюк.
Поэтому я просто кивнул официантке и не торопясь пошел домой, наслаждаясь легким ветерком. В воздухе уже чувствовалась скорая осень. Я всегда любил август, спокойный, прозрачный месяц, полный для меня легкой грусти. Моя мать умерла в августе, когда мне было девять лет. Помню, я очень долго не хотел поверить, что никогда больше не увижу ее. И даже став взрослым, я все еще не мог толком осознать, что вся моя жизнь проходила без ее ведома. Мать Маркуса вышла замуж во второй раз и укатила куда-то в Новую Зеландию, оставив неправильного сына в прежней, все более призрачной жизни.
Я очень хорошо запомнил ту пятницу, да и вообще те выходные – последние перед переменой наших судеб.
И все же у нас обоих было некое предчувствие – не беды, а скорее важных, полных драматизма событий.
После ужина мы сидели в обнимку перед телевизором, рассеянно наблюдая за чередой картинок - новостями. Маркус положил голову мне на плечо, уютно поджал ноги и переплел тонкие пальцы левой руки с моими, тихонько мурлыча песенку. Меня вдруг охватила тревога, как будто я без всякого предупреждения осознал хрупкость не только нашего союза, а наших с ним жизней, да и вообще всего рода человеческого. Содрогнувшись, я поцеловал его руку и задержал ее у губ. От кожи чуть слышно пахло лавандой – мылом. Это был мой самый дорогой, самый близкий человек. На миг в груди вскипело рыдание, и тут же угасло.
- Похоже, сезон носовых платков в этом году начинается уже летом, - бодро проговорила ведущая на экране. – Наши корреспонденты сообщают о рекордном числе обращений к врачам с жалобами на симптомы гриппа.
Маркус перестал петь и чуть приподнял голову. Для нас грипп, да и любые серьезные заразные болячки, были весьма некстати. Мы оба много лет жили с ВИЧ, и познакомились, вообще-то, в маленьком местном центре поддержки ВИЧ-положительных геев, когда только заполучили вирус от кого-то из любезно пожелавших остаться неизвестными партнеров нашей бурной юности. Несмотря на терапию, мы все-таки были уязвимее других людей. Чихающие и кашляющие попутчики в трамвае были нам вовсе не нужны. Году на третьем нашей семейной жизни я угодил в больницу с тяжелым воспалением легких, и мы прошли через наш собственный маленький ад, в котором Маркуса не сразу согласились пустить ко мне в палату интенсивной терапии, потому что он не был близким родственником. Даже мысль о повторении кошмара была ужасна.
Мы провели выходные, безмятежно катаясь на велосипедах и прогуливаясь по дорожкам в чудесном городском парке. Среди все еще сочной листвы, незатейливого аромата цветов, жужжания пчел беспокойство рассеялось. Ну что ж, пересядем с удобного трамвая на машины, помучаемся с парковкой в центре города, а в офисах будем держаться подальше от коллег с подозрительно красными глазами. Столько всего пережили, и это переживем.
Как это всегда бывало с нами, мысль об опасности разогрела чувственность. Вечер субботы и утро воскресенья мы провели в объятиях друг друга, не торопясь повторяя привычный путь к финалу. И мы много дурачились, только что подушками не подрались – а бывало и такое, в первые годы нашей близости. Тогда дикой энергии было так много, что ее не укрощал даже долгий секс.
Мы не знали, что за эти два дня Эпидемия уподобилась шквальному огню, выжигавшему все на своем пути. Уже к полудню субботы вызовов «скорой» и обращений в больницы стало так запредельно много, что мэр нашего города попросил местные службы новостей не давать в эфир сюжеты о «гриппе», чтобы избежать паники. То же, очевидно, приходило в голову властям по всей нашей маленькой стране, поэтому полной картины бедствия у жителей в первые дни не было. Люди заболевали тихо.
Первая волна тревоги прокатилась по социальным сетям, но угасла. Виртуальная дружба не выдержала испытания настоящей бедой. Заболев, человек просто не выходил в Сеть и исчезал с экранов друзей. Если он был одинок, никто из них не подавал ему или ей воды и не держал за руку, помогая бесстрашно перейти в другой мир. Сотни призрачных знакомых не могли заменить хотя бы одного живого друга. Угасали блоги, иссякали потоки электронных писем. На новостных сайтах заговорили было о небывалом гриппе, но натолкнулись на упорное молчание официальных лиц. Медицина отделывалась общими советами пить витамины и избегать людных мест, а также чаще бывать на свежем воздухе и не тревожиться по пустякам.
Об Эпидемии широко заговорили, когда люди стали умирать. Это началось в середине следующей недели. Первые заболевшие продержались кто пять, кто шесть дней. На первые сотни и тысячи пораженных Вирусом еще хватало лекарств, медсестер и врачей, всей необходимой для поддержания жизни техники. Но даже при всех достижениях медицины выживших не было. Человек заболевал и умирал. Уходил. Закрывал за собой дверь. Шансов на выздоровление не было.
Я понял, что что-то не ладно, когда в понедельник, придя в офис, оказался одним из горстки вышедших на работу к официальному началу дня. Это был филиал столичного рекламного агентства, и обычно в десять там уже дым стоял коромыслом. В тот день меня встретила тишина. Вздохнув, я включил компьютер. Грипп, не грипп, нужно было хотя бы сделать вид, что я занят делом. К одиннадцати народу прибавилось – подошли те, кто так усердно веселился в выходные, что не смог встать по звонку будильника. Позже подъехал шеф, как всегда мрачный после двух дней, проведенных в обществе супруги. Маркус работал дизайнером в издательстве, занимал крошечный кабинетик размером со стенной шкаф и понятия не имел, что творилось вокруг него, погруженный в сложные графические программы.
Наш друг Лу, активист всего на свете, тот самый, с которым я раньше любил поспорить о тщете благих дел, позвонил нам домой вечером и огорошил рассказом о чуть ли не чумой охваченном городе. Он всегда все знал. Помню, ухо мне резанули вряд ли понятные ему самому нотки удовлетворения в его голосе – он годами предрекал крах несправедливой системы, и вот она, наконец-то, начала погружаться в тартарары.
- Больницы переполнены, - с неприятным мне восторгом говорил Лу. – Об этом просто молчат, сволочи. Ребята, запасайтесь едой. Водой. Свечами.
- И смазкой, - мрачно пошутил я . – Ее-то и расхватают первой, чтобы уж взять от жизни все, пока возможно.
- Дурак, - весело откликнулся Лу. – Езжайте лучше в ночной супермаркет. Вы когда таблетки получали? На сколько осталось?
А вот это был разумный вопрос. Прерывать терапию было нельзя. Но, к счастью, мы оба, и я, и Маркус, только что получили запас лекарств на три месяца.
Разговор шел по громкой связи, и мой впечатлительный супруг решил и вправду отправиться за продуктами. Я посмотрел на его бледное лицо и махнул рукой. Мне же надоела рутина? Так чем не развлечение для семейных людей – прокатиться за спагетти и сыром на ночь глядя?
В огромном супермаркете было полно народу. Мне впервые стало нехорошо. Люди не делали покупки в ночь с понедельника на вторник. Так не бывало. И тем не менее, в кассы стояла очередь. У меня мелькнула мысль, что это-то как раз и было глупо – толкаться в толпе людей, возможно, как раз и передающих вирус. Но в мире добропорядочных граждан вирус не «передавали». Так говорили про ВИЧ, чтобы не растравливать раны уязвимых гомосексуалов – «наш» вирус «передавали», и мы с ним «жили», а не заражались и не становились носителями постыдной для остального общества инфекции. Грипп путешествовал от человека к человеку почти бесплотным воздушно-капельным путем, а не несся к новым хозяевам на всех парах при сексе между мужчинами. Все эти соображения пришли мне на ум, пока мы с Маркусом наполняли тележку продуктами длительного хранения. Я не удержался и взял целое ведро клубничного мороженого. Погибать, так с музыкой.
Музыки не было. Улицы пустели: когда стали приходить вести о первых сотнях умерших, люди перестали приходить в офисы, опасаясь заразных коллег; кто-то брал отпуск, кто-то работал из дома; некоторые исчезали. Еще продолжали работать магазины, еще ходил общественный транспорт. Была некая видимость обычной жизни, еще можно было уверить себя, что через день другой все вернется на круги своя.
Вирусу хватило десяти дней, чтобы больницы оказались переполнены. Врачи не понимали, что происходило- казалось, люди сгорали за пару дней от жесточайшего, неукротимого гриппа. Сильнейшая головная боль, внезапная; дикий озноб; температура за сорок; все более затрудненное дыхание; милосердная потеря сознания…
- Я заразился, - прошептал Маркус, войдя на кухню. – Эрик, у меня мигрень. Это конец.
Он заплакал. Это были тихие, безысходные слезы.
Не знаю, как это описать... Мы привыкли жить рядом со смертью. Для нас она была привычной спутницей – мы не раз бывали на тихих похоронах и негромких поминках, где родственники сгоревшего от нашего привычного Вируса парня держались в стороне от его приятелей. Иногда разыгрывались безобразные сцены, нас с проклятиями вышвыривали вон, желая сгореть в аду. Как будто хоть кто-нибудь из нас стал гомосексуалом по своей воле. Как будто мы не были людьми с человеческими чувствами. Как будто нас не насиловали в детстве. Не пинали ногами в юности. Не пересаживались за столик подальше от нашего в ресторанах - и такое бывало. Как будто нам не понаставили клейм на лбу, не расцарапали до крови везде, куда смогли залезть сальными пальцами.
Мне казалось, я очерствел. Превратился в камень. Мы каждым днем нашего существования говорили миру: «Не сдохнем. Будем цепляться за эту гребаную жизнь до последнего. Вгрызаться в нее. Отвалите. Что есть у вас, святоши? У меня было пять сотен парней, пока я не сбился со счета – молодых красивых диких кошек, и я делал с ними все, что хотел. Брал и отдавался, как вам и не снилось. А что знаете вы? Кто стонал под вами? Кто заставлял вас выть от наслаждения Жена за норковую шубку? Любовница, за пару дней на Лазурном берегу? Кто из нас прав? Кто вы, чтобы судить нас?!»
На меня навалилась чудовищная усталость. Мы проиграли, все-таки, смерть одолела и нас; но никто не посмел бы сказать, что мы не взяли от этой жизни все, что она могла дать нам.
Оставалось уйти, как мужикам. О, нас никогда не считали полноценными мужчинами, словно мужественность определялась цветом волос или фасоном джинсов, но мы ими были. Иногда мне казалось, что мужественности в нас было больше, чем в социально приемлемых самцах из рекламы автомобилей и яхт. Да пошли вы все! Смотрите, как умираем мы, педики и изгои, и учитесь – так нужно прощаться с жизнью.
Я провожу Маркуса, и как только его не станет, уйду за ним – так я решил.
Тогда шел двадцатый день эпидемии. У нас было несколько пачек снотворного, и их я и собирался принять, как только похороню Маркуса. Я знал, где – в старом их фамильном склепе на буколическом городском кладбище. Собью замок, лягу рядом с ним, обниму в последний раз. Ладно, мы продержались, сколько смогли. Пора, так пора.
- Не отдавай меня в больницу, - попросил Маркус. Он вытер слезы. – Не хочу… среди чужих. Если боишься, будь в соседней комнате.
Я обнял его. Отвел в спальню, уложил на кровать.. Маркуса била дрожь. Внутри тела, познанного мной чуть ли не полнее, чем мое собственное, бушевал огонь. От Лу мы знали последовательность симптомов. Без лекарств, продлевающих агонию, у нас не оставалось времени. Маркус уже дышал с хрипом. Я прихватил непочатую бутылку виски и оставшийся чуть ли не с Рождества коньяк. Глоток, еще один. Прощай, друг. Не знаю, что там, за занавесом. Я люблю тебя. Ты же знаешь, люблю. Как умею – никто не рассказывал мне, как правильно двум парням любить друг друга. Пришлось придумать самому.
Мы всегда спали вместе. Мне нравилась немного животная близость сонного тела, нравилось тянуться друг к другу по утрам, нравились ласки в полудреме. Я пил и плакал, пил и улыбался, припоминая наши проделки.
Такая короткая, яркая, бесплодная и бесцельная жизнь.
Хрип, свистящий вдох, пауза, хрип, выдох. Где был Маркус в эти часы, в каком мире? Его жар обжигал меня. Ни одно человеческое тело не могло пережить такой огонь. Он горел.
Я уснул. Сон без грез, прыжок в черную пустоту.
Мощный толчок, и я очнулся.
Маркуса рядом не было. Я вскочил. Чудовищно пульсировало в висках. Рот, казалось, был полон ваты. На полу валялись пустые бутылки. Он не мог уйти; у меня мелькнула жуткая мысль, что, пока я спал, Маркуса забрали. Рывок в гостиную. Пусто. Оставалась кухня. Не помню, чтобы у меня еще когда-нибудь так билось сердце. Я толкнул дверь и зажмурился. Они не могли отнять у меня тело Маркуса, не могли, это было бы чудовищно – не дать мне похоронить его, не дать умереть рядом с ним.
Маркус сидел за столом и ел клубничное мороженое, прямо из картонного ведерка, разглядывая журнал из прошлой жизни. Он испуганно вскинул голову, живой, живой и здоровый, судя по его ясным глазам. Я почувствовал, как мои ноги становятся ватными, в ушах зазвенело, и я сполз по дверному косяку на пол. У меня не было сил говорить, не было сил плакать; я протянул к Маркусу руки и, когда он оказался в моих объятиях, принялся сосредоточенно покрывать поцелуями веснушчатое лицо. Помню, он инстинктивно сморщил нос от запаха перегара. От его губ пахло клубникой.
- Я умирал, - рассказывал Маркус чуть позже, когда мы перебрались на диван, - я знал, что умираю. Мне было невыносимо больно оставлять тебя. Вот так, посреди беды, одного, но шансов не было. А потом, не знаю, как это описать, разом пришло ощущение, что мне ввели чудовищную дозу противоядия. Я задремал, а когда проснулся, был уже здоров.
Моя прогулка по краю Вечности была проще – я так и не смог толком отличить умирание от жутчайшего похмелья. Но поворотный миг был тем же самым – что-то стремительно уничтожало яд в моей и так-то отравленной крови нечестивца.