Квартал

4.
Вот, блин, жалко двери не было! А то бы Вася грохнул! Со всей дури, со всего размаху! Так, чтоб короб вывернуло из стены, чтоб стена треснула миллионом разломов и рассыпалась, обрушивая потолок! Вот тогда бы Майский понял, насколько он, маленькая двуличная дрянь, Васе БЕЗ-РАЗ-ЛИ-ЧЕН!!!
Видел он таких по цветному телевизору! В гробу! В белых тапках! Сволочь!
Осколки штукатурки разлетелись мелкими брызгами, когда Вася всандалил ногой по облупленной стене ракушки. Он спрыгнул вниз и принялся ожесточенно сбивать остатки деревяшек с бетонных оснований лавочек. Лупил ногами так, что щепки летели во все стороны. Ненавижу! Ненавижу!!!
Задыхаясь от ярости, сжал кулаки и заорал во всю глотку, раздирая легкие:
– НЕ-НА-ВИ-ЖУ!!!
Пусть эта блядь услышит! А то, блин, речи про любовь толкает, а как до дела дошло, так сразу: «Ты не знаешь, ты не понимаешь, дебил ты, Вася Лысенко, и спишь ты в тумбочке!» Нравится он Васе, видите ли! Да нихуя!!!
– Плевал я с высокой колокольни! Оратор, блин! Да кому ты нужен, жалкий пидор?!
Ну, блин, достал! Ведь достал же! До кишок добрался, до самых печенок! Второй раз Вася попадает, а неделя только началась! И реально такое чувство, что отымели по полной программе с изощренной жестокостью. И спасибо не сказали! И кто? Трусливая беспомощная тварь, которую мать чморит, как, сука, последнюю Золушку! Блядь, которая в подъездах отдается первому встречному.
Нет, что-то Вася в этой жизни упустил! Ну как это у Майского получается? Ведь буквально из ничего, из воздуха, из дурацких банальных фраз, он насыпал над Васей такой курган, что вздохнуть невозможно. И надо бы усмехнуться скептически, хмыкнуть, мол: «что за жалкие потуги, Майский? Это никогда не сработает…» И не сработало бы. Ни с кем и ни при каких обстоятельствах. Но вот, черт побери, Вася попался. Опять.
Размяк, на сладенькое потянуло, к теплу, к свету… Словно хотел значить для Майского больше, чем остальные, чем все его друзья, больше, чем Бульдозер. Словно собирался подпустить его ближе других, и ждал, что Маяк поймет про него что-то такое, чего он и сам про себя не знает, разглядит в нем особенное, чего не видит больше никто.
Словно не знал, что нет в нем ничего особенного.
Ничего такого, за что можно было его, Васю Лысенко, полюбить, что выделяло бы его из толпы указующим ворохом сердечек и растянутым плакатом: «В натуре – самый достойный чувак!»
Нет и все тут. И чего терзаться в ожиданиях? А Вася и не терзается. Никто и никогда не придет, чтобы остаться с ним, потому что нет у него ни черта, ради чего можно было бы остаться.
Вася всегда это знал. Как бы он ни старался, как ни выделывался, у него никогда не будет этого чувства, про которое тут распинался Майский. Вот у Майского будет. Потому что Майский в это верит. Верит в любовь. А Вася не верит. Он за бортом. Да и хрен с ней, с любовью. Другое обидно! Что вот так просто отступил, отпустил без возражений. А надо было прижать, вцепиться, и пусть силой, но заставить! Чтобы думал о том, что здесь и сейчас! Про него, про Васю! Чтобы не смел ни о ком другом, пока Вася его обнимает! И если что – то и в зубы можно. А то больно много умных развелось! Лысенко ни во что не ставят! И если уж не секс, то хоть от драки удовольствие получить!
Ну, блин, нельзя было отпускать!
Вася в бешенстве прорвался сквозь кустарник, обдирая кожу в колючей акации, и помчался к стекляшке с твердым намерением надраться до потери сознания. Фонари уже зажглись, а Костик все еще терся рядом с магазином и, как будто, ничего вокруг не замечал. Он пялился на витрину маленького продуктового киоска, отодвинутого сияющей стекляшкой куда-то на задворки мира. Смотрел туда завороженно и выглядел при этом совершенно несчастным. Никто не имел право выглядеть несчастным и вызывать жалость, когда у Васи такое паршивое настроение. Любой, кто рискует делать это, просто нарывается на неприятности!
Вот на ком он сорвет зло!
Вася подобрался сзади и, схватив костикову шею в захват локтя, резко двинул на себя и вниз. Костик вскрикнул и вскинул руки, теряя равновесие, а Вася держал его на весу и грозно вопрошал:
– Кто тебя послал? На кого ты работаешь? Какое у тебя задание?
Костик полузадушенно всхлипнул:
– Отпусти, придурок!
– Отвечать на вопросы! В глаза смотреть, кому сказал!
– Да блин, Лысый! Больно!
– Так и задумывалось! Какого хрена ты тут ошиваешься? – интересовался Вася, чуть не ломая пацану шею.
– Да пусти ты, дебил! – пискнул Костик, бросая затравленный взгляд киоску.
Вася тоже посмотрел и тут же все понял. За прилавком затрапезного ларька красовалась полногрудая крашеная блондинка. Маришка. Дама сердца тринадцатилетнего Костика. Известная кварталу блядь. Ее не только было хорошо видно сквозь обклеенную рекламой витрину, но и стало прекрасно слышно в распахнутую покупателем дверь. Она заливалась своим завораживающим грудным смехом, и, по-видимому, старалась очаровать молодого парня у стойки. Покупателем он не был, Вася его знал. Этот тип дежурил в киоске ночью. Не оставлять же точку в таком проходном месте на одну продавщицу, пусть даже рядом с большим магазином особый приток покупателей ей не светит. Маришка протянула покупателю пакет, выдала сдачу и тут же переключилась обратно на охранника. И, кажется, даже не подозревала, что сквозь стекло за ней следит влюбленный по уши пацан. А если бы и знала, вряд ли обратила внимание, мало ли кобелей неровно дышат к ее прелестям?
– Потаскуха, – процедил Вася и разжал хватку.
Костик рухнул на бордюр, охнув от боли и резво подскочил, отряхиваясь и беспокойно косясь на ларек.
– Да не видела она, не ссы. Она тебя в принципе не замечает. Даже если в упор.
– Я и не... ничего такого... – мямлил мелкий, потирая ударенные и придавленные места. Спохватился, вытащил мобильник из кармана и повертел в руках, облегченно вздохнув. – Ну ты, Вася, и говнюк!
Вася для профилактики стукнул мелкого по затылку и ехидно изрек:
– Зря торчишь под дверью, тебе ничего не светит. А вот этому цыгану светит, – и ткнул пальцем в витрину.
Охранник был уже за прилавком, а Маришка отскакивала от него, то возмущенно лупя по рукам, то зазывно усмехаясь. Прилавок заканчивался быстро, Маришка, похоже, допрыгалась.
Васе понравилось наблюдать, как у Костика вытягивается морда, а глаза становятся несчастными, как у обиженного ребенка.
– Сейчас он загонит ее в подсобку и там трахнет.
Костик угрюмо надулся:
– Не успеет, у нее смена кончается.
– Она сейчас сама вся обкончается, – огорчил его Вася, наклонившись близко к уху.
Мелкий дернул плечом. Вряд ли он действительно понимал, что там сейчас произойдет. Вася в его возрасте был вполне невинной славной деткой. А, нет. Это чуть раньше он был славной деткой, а потом «папа бросил нас» и Вася «совсем распустился». Ага, помним, забыть не дадут.
Детки сейчас взрослеют рано. Костик точно уже дрочил на свою ненаглядную Маришку. Хотя, кто его знает. Васю вдруг страшно заинтересовало это Костиково, трагическое во всех отношениях, чувство. Вон у него как губы дрожат. Может и не дрочил. Может она для него, как икона, может он на нее молится.
Икона наконец завлекла охранника в подсобку, напоследок убедившись, что покупателей нет. Вася со всей определенностью понял – эти успеют. Еще как успеют.
– Знаешь, Костян, твою мечту увел другой. А для ЭТОГО достаточно трех минут. Сердце, не плачь... – притворно вздохнул он, соболезнующе добивая мелкого.
Его вдруг осенило. Он обогнул ларек и заглянул в маленькое зарешеченное окошко подсобки. Выглянул из-за угла и позвал:
– Иди сюда, че интересное покажу.
Костик до окна мог только допрыгнуть. Вася в темноте передвинул какой-то покореженный ящик, и подпихнул мелкого к нему:
– Когда закончат – свистни, – тихо приказал он и завернул за угол.
Расстеряный, ничего не понимающий Костик потянулся к окошку.
Вася перед дверью оглянулся по сторонам. Пара теток прошли мимо него, даже не посмотрев на грязный киоск. Вася вошел и прикрыл за собой дверь. Заглянул за прилавок, убедился, что занятые друг другом работники его не видят, и дальше действовал очень быстро. Заправил футболку в штаны и потянулся к стеллажам. Сердце часто стучало, когда он, с внутренним ликованием от происходящего, не глядя сгреб пачки сигарет себе за пазуху, и ловко рассовал в многочисленные и удачно глубокие карманы штанов бутылки с водкой, стараясь не звякать драгоценной посудой. Двинул было руку к сухарикам, но вовремя одумался и шелестящих пакетиков трогать не стал. В магазине играло радио, достаточно тихо, чтобы не заглушать возню в подсобке. Там что-то упало и зазвенело. Вася замер, вслушиваясь, готовый дать деру в любой момент. Грубый басок парня выдал что-то неразборчивое и Маришка заливисто захохотала. Вася усмехнулся про себя. Ему все больше нравилось его приключение. Он подбросил к сигаретам пару маленьких пицц, завернутых в целофан, прихватил за горлышки четыре баклажки с пивом и оглянулся. Время еще было, можно взять пакет, а не тащить это в руках. Туда и поместиться больше. Он тянул с уходом, словно хотел, чтобы его застукали. Чтобы поднялась суматоха, крик, шум. Чтобы можно было подорваться и бежать, улепетывать со всех ног. А потом ржать истерически над этими придурками. Адреналина бы побольше, так чтоб с головой накрыло и вышибло напрочь из нее и Майского, и его дурацкие речи про любовь! Эх, какое приключение без погони!
Вася цыкнул зубом и тихо вышел.
Костик стоял, упершись обеими ладонями, прижавшись к стене, и широко распахнутыми глазами глядя в окно. Пожалуй, он и не дышал. Васе еще не доводилось наблюдать такой смеси отвращения, обиды и жадного интереса. Костика сейчас стошнит от ужаса, но смотреть он не перестанет ни за что!
Вася бесцеремонно спихнул его с ящика и всунул в руки баклажки с пивом. Пиво тут же покатилось по земле. Костик стоял с опущенными руками, и в слабом свете выглядел одновременно взбудораженным и раздавленным горем.
«Еще один идиот», – недовольно подумал Вася, заглядывая в окно. Ему тоже было любопытно. Подсобка вся была заставлена коробками и упаковками. Охраник имел Маришку прямо на каком-то печенье. Прозрачная упаковка прогибалась под ее пальцами, коробка сбоку треснула и печенюшки потихоньку высыпались на пол. Свободного места там было немного, и Вася подумал, что вот так, как они – это же наверно жутко неудобно. Но парень был так увлечен процессом, а Маришка так усиленно подмахивала, прогнувшись и закатывая глаза, что вряд ли их волновали какие-то там неудобства.
А Вася вдруг подумал, что прогни он так Майского, ему тоже было бы плевать. О, да, представься ему такой случай, он не задумываясь бросит Маяка на коробки и с огромным удовольствием вдолбит в любые подвернувшиеся под него печеньки, пироженки или тортики. И желательно так, чтоб Майский во всем этом вывалялся! Только представить – Майский в сахарной пудре, Майский с розовым кремом, Майский в растаявшем шоколаде... Да хоть просто в крошках от печенья! Вася вылизал бы его всего, обсосал бы каждый пальчик, собирая всю сладость с белой кожи. Заработал бы себе диабет, заворот слипшихся кишок, обожрался до отвращения ко всему сладкому и сдох от передоза шоколада, но сделал бы это!
Или вот, например, Майский под пиво... Тоже ничего себе фантазия! Хотя, конечно Майский с пивом ассоциируется меньше, чем Майский и конфеты. И, конечно, это действительно только фантазия. Маяк никогда не оказался бы здесь, ему не место в этой захламленной темной каморке, провонявшей дикой смесью жратвы и средства от тараканов. Ему бы, определенно здесь не понравилось. Хотя, при условии, что вместо Васи там будет Бульдозер...
Поймав себя на том, что от подобных мыслей у него морда вытягивается, как у Костика, Вася разозлился, отлип от телевизора, двинул мелкому по шее, злым шепотом заставил поднять пиво и погнал через парк к стадиону.
Они сидели на трибуне второй «сетки». Костик угрюмо грыз пиццу, наворачивая пиво прямо из горла. Темные струйки, проливаясь, стекали по подбородку, и в темноте казалось, что рот у него кровоточит. «Как будто язык себе откусил», – удовлетворенно думал Вася.
Пока они шли сюда, ему во всех кустах мерещилась белая рубашка Майского. Наверно оттого, что ему до зуда в ладонях хотелось прогнуть его стройную фигуру на любой мало-мальски подходящей для этого поверхности, придавить собой, зарыться лицом в мягкие волосы, а руками в одежду, и трахать его, горячего и взмокшего, до ярких звездочек в глазах. И неважно, будет ли это по взаимному согласию, или Вася попросту его изнасилует.
И оттого, что ему не светит точно так же, как Костику с его большой любовью, Вася становился злым и мерзким, и, вполне осознавая жестокость своих слов, всю дорогу поносил эту шлюху Маришку с ее большими сиськами и прочими атрибутами женственности. И по-свински призывал Костика подтвердить все его слова. Костик шел молча, и только сердито сопел.
Серый и Пашка подгребли на вторую «сетку» минуту назад и теперь с удовольствием угощались Васиной добычей. А Вася не смущаясь, в полный голос, со вкусом и пикантными деталями посвящал в подробности их с Костиком приключения, особо напирая на факт превышения персоналом своих служебных полномочий. Он мелочно мстил Костику за его дурацкий бойкот.
Пашка засунул в карман пузырь и прошелся к конторе стадиона, где за эту нехитрую взятку сторож дернул секретный рубильник. Вася как раз представлял, что прижимает Майского к ограде, вплетая его пальцы в ячейки сетки, и вдруг над зеленью второго тренировочного поля вспыхнула ослепительная луна. Васю как током прошибло. Вот если б и правда они там стояли, и в этот момент все вокруг залило электрическим светом, он бы кончил.
Трофейная водка пошла на ура. Прихватить стаканчики Вася не догадался, поэтому пили сурово, из горла, большими обжигающими глотками. Васе досталась паленая дрянь, но чем больше его перекашивало, тем с большим энтузиазмом он прикладывался к бутылке. Девчонки, подошедшие позже, присосались к пиву, кокетливо упрекая Васю, что он не додумался украсть джин с тоником или что-нибудь вроде того. Не то, чтоб они верили каждому его слову (Вася был известный враль), но любовные похождения Маришки оказались благодатной темой для разговора, тем более, что Васю столкнуть с этой темы было нереально.
Он так увлекся рассуждениями о блядях, их неразборчивых предпочтениях, и низких моральных качествах, что вдруг обнаружил, как под общий хохот и комментарии, на полном серьезе защищает их право на существование. С удивлением сам от себя узнал, что Бэ – это те же санитары леса, что они пожирают самых слабых и больных, оздоравливая общество. Аргументацией он не заморачивался, потому что в голову пришла другая, не менее любопытная, мысль: на самом деле Бэ – это своего рода предохранители, или там, конденсаторы, которые снимают излишек эротического напряжения в народе. И вообще Бэ – исключительно полезные в хозяйстве предметы. Если, конечно, Бэ не занимается шантажом и работорговлей. Эти Бэ опасны, и та-ну-их-нафик.
– Но хуже всего – влюбленная Бэ! Влюбленная Бэ напряжения не снимает, а только усугубляет общую картину справедливого распределения сексуальной энергии. Потому что, вместо заткнуться и дать, распаляет огонь страсти и тупо бросает хорошего пацана загибаться от неудовлетворенных потребностей!
Таких Бэ, считал Вася, надо сажать в особенную тюрьму, где вместо каторжных работ они обязаны возмещать причиненный ущерб потерпевшим в специально оборудованных для этих целей помещениях. А если Бэ будет отказываться – сажать в карцер на хлеб и афродозиаки!
Васю занесло в такие дебри, что он и сам уже не помнил, что собственно хотел этим сказать. И поэтому мрачно закончил: «Любовь – это страшное зло!», сорвав одобрительные овации парней. Девчонки пофыркали и как-то плавно и логично переключились на распавшиеся парочки. Вася вскинулся, как боевой скакун при звуках горна, когда прозвучало имя Бульдозера.
5.
Разгрузочные дни заметно сказались на объеме Васиной талии. Так же, как и на жизненной активности. Первые сутки он тупо проспал, выпадая из реальности в какие-то непроходимые дебри дурацких видений. Когда удавалось отбрыкаться от очередного кошмарика, больной наверстывал свое, оглашая окрестности матерными, не совсем правомерными, а иногда и откровенно невыполнимыми требованиями. Вечером организм милостиво принял немного жидкости, и Вася машинально возмущался, почему это не пиво. Машка ляпнула: «какой же ты нудный», и следующий день Вася демонстративно дулся. Ему, обычно деятельному и неуемному, было странно так долго находится в бездействии. Какая-то апатия буквально вдавливала его голову в подушку. Двигаться не хотелось, говорить было лениво, думать страшно, чувствовать больно.
Ночью его стали одолевать дурные сны, слишком отчетливые, в отличии от бреда, что снился днем. Слишком навязчивые, слишком обреченные. Спасаясь от них, он принялся шататься по квартире, держась руками за стены, ибо на поворотах его все еще нехило заносило.
Громыхал посудой на кухне. Уныло ругался, обнаружив полный холодильник, и выражал угрюмое неодобрение собственному желудку с его глупыми капризами. Усыпал дисками весь ковер перед телевизором, так и не найдя ничего, чем успокоить душу. Покурил на балконе, свесившись через перила, засмотрелся на ночные тени у подъезда и чуть не вывалился, когда внезапно закружилась голова.
Машка, наблюдая его шатания, ехидно поинтересовалась:
– Майского высматриваешь?
Вася нервно дернул плечом, в который раз повторяя:
– Не говори при мне это слово…
И в отместку прицепился к сестре, занятой в какой-то сетевой ролевухе. Сел рядом, заглядывая через плечо, и подсказывал ее мужественному герою похабные и провокационные действия. В результате их совместных безответственных маневров, ролевка скатилась до банального стеба, разделилась на два лагеря, и Вася с удовольствием наблюдал, как обиженные и злые завсегдатаи покидают форум.
После этого Машка решила, что хочет спать, а Вася пусть катится в баню, и тихо сдохнет там наконец, а то он только обещает! Вася внял, сам удивившись своей покорности, прошел в ванную, забросал душевую кабину полотенцами и банными халатами, свернулся калачиком и, тихо, в полголоса, иногда вообще без слов, напевал в сточное отверстие весь свой некогда обширный репертуар.
Настроение у него случилось до странного меланхоличное, да и Машкины намеки оптимизма не добавляли. Что хорошего в мечтах о несбыточном? Это ведь как болезнь. Все время думать о нем. Какое-то навязчивое состояние. И это нужно прекратить! Болезни лечатся, наваждения проходят. Надо приложить усилия, и все пройдет, развеется, как туман поутру. Просто собраться и вынуть из груди этот горячий жар, отравляющий тело томительным трепетом. Можно. Можно убедить себя, что все не так, как на самом деле.
«Это такая свобода – жить без Майского! Господи, но почему так страшно даже думать об этом, а?! Забери! Кто бы ты ни был, если ты можешь – забери! Потому что иначе можно свихнуться!»
Он же никогда в любовь не верил! Так какого же черта?! Мать твою, почему же так хочется кричать?! И почему крик застревает внутри, и дышать трудно, словно грудь стянута ремнями?
И не откусит ли он себе язык, если вдруг, ну чем черт не шутит, все же произнесет ЭТО вслух? А ведь он может. Просто назло, чтобы отомстить. Швырнет, извратив до неузнаваемости, стараясь ударить как можно больнее. И это будет все, настанет полный армагедец и абзац всему, включая самого Васю.
И потому он лежал, сжавшись во тьме, и шептал в канализацию слова, которые нельзя произносить. Сливал в бездну. Умирал от безысходности, проклиная эту черную дыру мироздания, роковую красотку Майского, и жалкого подонка с луком и стрелами, который все это устроил.
Там его на следующий день и обнаружил Грек:
– Вставай, скотина! Вставай и объясни мне, какого черта ты творишь!
– Шо такое, – сонно бормотал Вася, отмахиваясь от его рук, – не толкай, разольешь.
– Полегче там, – посоветовала Машка от двери, – Он два дня блевал.
Грек перестал трясти, присел рядом и потянул вверх одно веко. Вася отмахнулся недовольно:
– Брысь. У меня не приемный день. Дорогуша, запиши его на среду.
– Сволочь, – досадливо поморщился Грек, – Вот вечно ты. Сначала обгадишь все, что можно, а потом оказывается, что тебя уже побили. Хоть бы раз дождался, пока я сам тебе врежу.
Вася подполз к Греку, нашарил вслепую его колени и приткнулся к ним головой:
– Как мне плохо, дорогой мой друг. Пожалел бы кто...
Грек потрепал черные волосы, потом прихватил порядочную прядь и потянул вверх, так, что Вася захрипел.
– Отвечай, мерзавец, что ты наговорил Луизе?
– Кто такой Луизи? Брат Каморанези?
– Убью, – пообещал дорогой друг.
Машка примирительно спросила:
– Так и собираетесь валяться на кафеле? Как насчет пообедать?
Вася вскинул два пальца:
– Двойной виски и рагу из оленины.
– Договорились. А тебе чего?
– Спасибо, Маш, я не голодный. Сейчас напьюсь крови из твоего братца и пойду повешусь.
– Не пей, козленочком станешь. Тащи это тело на кухню, я тебя все равно покормлю, а то вы, воспитанные мальчики, вечно ходите голодные. Окрошка и отбивные из куриного филе, и никаких возражений.
***
– Я к ней уже чуть ли не на коленях, а она рычит и отплевывается. Колись, что ты уже намолол своим языком.
– Я с ней не говорил.
– Да? Прикольно. Со мной она тоже не разговаривает.
– Почему?
– Сказала, спросить у тебя.
– Ну, так мы не договоримся.
– Хватит болтать, жуйте. Чай? Компот?
– Компот.
– Виски.
– Заткнись.
– Ладно, ты у нас дебил, а на меня она чего взъелась?
Грек ковырял вилкой отбивную, Машка заинтересованно щурилась на него, разливая холодный компот из запотевшей бутыли. Вася вздохнул:
– Ты будешь ругаться.
– Что ты там бормочешь?
– Знаешь, – Вася решительно потянул на себя пластиковую салфетку вместе с вазочкой, стоявшей на ней. Вид растерянного товарища определенно поднимал тонус. Даже аппетит прорезался. – Я тебе давно собирался сказать, Строгая тебе не пара. Серьезно, Шурик, тут без шансов. Эта стервь выгрызет тебе сердце и мне же придется тебя утешать. Зря ты в нее втрескался.
Грек покраснел, метнул взгляд на Машку, и огрызнулся:
– Много ты в этом понимаешь, профессор! Сначала сам влюбись, а потом уже будешь рисовать схемки «пара – не пара»! И не мечтай, что тебе с взаимностью повезет больше.
Решительно выдохнув это, он приложился к стакану, ожидая ответных действий, и был немало удивлен молчанием оппонента. Оппонент выглядел пришибленно, словно собирался что-то сказать, и его на полувдохе посетила страшная мысль. Он так и сидел, открыв рот и уставившись в никуда. Грек оглянулся на Машку, та довольно и даже как-то очень доверительно улыбалась, растекаясь локтями по столу. Грек поражённо приподнял брови и маленькая дрянь подтвердила кивком. Вася, поймавший эти гнусные взгляды, немедленно возмутился:
– Ничего подобного! – он злился, но его негодование было неубедительным, а слова и вовсе нелепыми, потому что щеки и уши предательски пламенели, – И не надо тут! Что я вам? Нашли, понимаешь!
– Божжемой! – Грек подался вперед, не веря глазам и не скрывая злорадства. Полным веселья голосом поинтересовался у Машки, – И давно это с ним?
– Да пару дней уже, – радостно отозвалась любимая сестричка, – Каждый раз, как слышит имя, покрывается пятнами и впадает в продолжительный транс.
Вася стукнул кулаком по столу:
– Молчать!
Грек, не скрывая счастья, расплывался в ехидной улыбке:
– Ты краснеешь? Он краснеет! Неужели я дожил до этого благословенного дня? Это как северное сияние увидеть! Классика, все симптомы на морде лица! Это просто праздник какой-то! И кто та несчастная?
Машка мечтательно зажмурилась, и Вася ткнул в нее пальцем:
– Не вздумай! И вообще, сама ты тоже!
– Что я тоже?
– Запала.
Сестра покрутила у виска:
– На кого?
Вася раздумывал недолго, и кивнул через стол:
– На Грека!
– ЧТО? Что за бред?!
Вася, довольный, что перевел стрелки, закивал головой:
– Запала, не отпирайся! Как там... – он на мгновение задумался и выдал подсмотренное не так давно, – «чудо-мальчик, вежливый, аккуратненький, мечта, а не парень!» И это… «реснички у него», типа, «самые длинные», и что там про попку, уже не помню. Скажи, что я вру! – победоносно закончил он, вполне удовлетворенный реакцией сестры.
– Ах ты, гад! Ты мой ящик потрошил?! Ты знаешь, что такое «тайна переписки», долбошпион хренов?!
– Не надо так нервничать. Испытывать влечение – это не плохо, – ехидно вернул он ее же фразу и подмигнул Греку.
Машка щелкнула зубами и потянулась за ножом:
– Вот и пришла твоя смерть.
Грек тихо ловил кайф:
– Как я люблю вашу семейку.
– Любишь – женись, – предложил Вася. – Все равно Строгая об тебя ноги вытрет.
– Вот, блин, умеешь ты, спасибо! Я тебя тоже поддержу в нужный момент.
Машка не смолчала:
– Главное, не говори при нем «это» слово.
– Слово на букву «Л»?
– Не-а. Слово на букву «М».
– А что это за слово на букву «М»?
– Мудаки вы оба! – подсказал Вася, встал из-за стола, с грохотом отодвигая табурет, сгреб в карман конфеты из вазочки, и, прихватив чашку с компотом, гордо удалился.
Оба «мудака» двинули следом.
– Вася, ты хоть на экзамен приди.
– Какой еще экзамен?
– По которому у нас сегодня консультация была.
– Я консультацию пропустил? Какой ужас! – ненатурально ахнул Вася и закрыл дверь своей комнаты перед носом у Грека.
И тут же заорал возмущенно:
– Шо за чмо у меня в комнате?
Машка заглянула и, не обнаружив никого постороннего, пожала плечами:
– Тут только одно чмо, и это ты.
– Что там?
Васе не понравилось, как Грек просачивается в дверь мимо его сестры, галантно придержав ее за талию. Это был нездоровый момент, и он даже грозно глянул товарищу в невинно-вежливую морду, но сейчас важнее было другое:
– Я про это! – он ткнул пальцем в угол.
– Ну, поздравляю, – Машка с шелестом развернула конфету, – ты просрал последние мозги. Это пианино.
Вася чуть не запустил в нее чашкой:
– НА пианино!
Машка оглядела ряд портретных рамочек и постучала пальцем по лбу.
– Это семья твоя, урод!
– Да йоптель! – заорал Вася, изумляясь, какая на редкость тупая сестра ему досталась, – Вот это, бля, в середине, в гребаной панамке, бля!!! Кто это сюда поставил?!
– И незачем так орать. – Машка засунула в рот конфету, и Вася был готов поклясться, демонстративно, для Грека, облизала пальцы, – Мама поставила, чтобы дед порадовался на наше славное счастливое семейство.
Спорный предмет представлял собой студийное фото с отвратительно прелестным синеглазым мальчиком лет двенадцати в матросской шапочке набекрень. Мальчик до неприличия жизнерадостно улыбался. Аккуратно зачесанные набок черные волосы открывали приподнятые в восторге брови и распахнутые глаза, и столько в этой слащавой физиономии было ликования, что пацану откровенно хотелось дать в морду. У Васи каждый раз руки чесались, ибо улыбался этот мелкий подонок совершенно зря. И самым гадким во всем этом было то, что засранец радовался вполне искренне, Вася точно это помнил! И фото это дико ненавидел. И жестоко расправлялся.
– Даже не пытайся, мать их с запасом печатает.
Вася перестал ковырять заднюю стенку рамки и позволил Греку взглянуть на фото.
– Помню эту рожу, – удивленно заметил тот, – давно я старые альбомы не смотрел. Слушай, ты же можешь прилично выглядеть, если тебя расчесать. Будешь красавчиком, не хуже Майского.
Вася обреченно застонал, плюхнулся в кресло и сполз по нему вниз, закрываясь руками. Машка хмыкнула:
– Я предупреждала. Слово на букву «М».
***
Грек смешно открывал рот:
– Вы что, серьезно?!
– Да, – сказала Машка.
– Нет, – сказал Василёк.
– Вы что, серьезно?!
– Тебя что, заклинило?
– Ты спятил? Какого?.. Ты же знаешь. Про Доза. Лысый, ты совсем идиот? Брось это дело.
– Уже бросил.
Грек покачал головой. У него был вид человека, которому снится омерзительный сон, и он очень хочет срочно проснуться и подобных гадостей больше не видеть никогда!
– Ты что, серьезно?
Это раздражало.
– Расслабься. Шутки у меня такие, ты ж меня знаешь. Чтоб я влюбился в Майского? Да я себе ногу отгрызу!
– Я не понимаю. Ты, чтобы Дозера позлить?
Машка неприязненно поинтересовалась:
– Саша, ты гомофоб?
Вот за что Вася любил свою сестричку, так это за широту взглядов и прямоту суждений. Грек даже опешил. «Так тебе! Думал, если Машка глазки строит, то постесняется в рыло съездить?»
– Он в курсе про латентных пидорасов. Я уже говорил.
Грек осторожно выдохнул:
– Этот вопрос представляется мне темой для отдельного разговора. Я не очень толерантен в вопросе однополых отношений, но в свете последних событий… Я ни черта не понимаю!
Машка ответила строго, но снисходительно:
– Если вдруг захочешь это обсудить, обращайся.
По Греку было видно, что это последнее, что он когда-нибудь захочет обсуждать, и Машка добавила:
– Я не буду ходить вокруг тебя с плакатами и уговаривать завести любовника. Ты просто получишь шанс перемыть им косточки.
– А ты – промыть мне мозги.
– Вот и посмотрим кто кого.
– Договорились, – вздохнул Грек и проводил ее взглядом.
Дверь закрылась и Вася стукнул друга рамкой по голове:
– Эй, ты смотрел на задницу моей сестры!
– Что? – Сашка рассеяно потер лоб, потом ухмыльнулся – Ты сам предлагал мне жениться.
– Ты что, тупой? Это была шутка. А ну пошел отсюда к ебеням! В смысле, к Строгой! Ползай перед ней на коленях, бейся мордой в асфальт, делай что хочешь, только вали отсюда! Давай, пошевеливайся!
– Да ухожу я. Но ты все равно подумай. Не вяжись в это дело.
Твою налево, легче сказать!
Когда дверь за Эйвазом закрылась, Машка выглянула в коридор, и Вася погрозил ей кулаком:
– В подвале запру! Разбаловались, понимаешь, без твердой отцовской руки! А ну, марш в компьютер играть.
– Слушаюсь, папочка.


6.
Тамара поволокла их в приемную завуча, хотя Вася предлагал пойти в учительскую и обсудить все спокойно за чашечкой коньяка, благо стол накрыт. Ему велели заткнуться и ждать в приемной. Майский робко предположил, что его присутствие необязательно, он-то ничего противозаконного не совершал. Ему тоже велели заткнуться и ждать.
– Я приду через пять минут. Если хоть звук донесется из этого угла, ты, Лысенко, будешь бедный и несчастный!
– Да куда уже больше, – возмутился Вася, но тут же прикусил язык.
Майский вызвался посторожить в коридоре.
– Ни шагу из приемной, – приказала Тамарсанна, и Вася мысленно пожал ей руку, – Лыыысенко, тише травы, ниже радаров.
– Угу, – пообещал он и нагло уставился на Маяка.
Чем больше он смотрел, тем больше склонялся к мысли, что Майский – дурак. Мало того, что он до омерзения красив, глянцево прекрасен, сладок, как глазурь на торте, и даже не пытается это скрыть, так он еще и к стеночке жмется, словно красна девица. Как можно провоцировать Васю, бросая на него такие опасливые взгляды, и надеяться при этом, что ничего не произойдет?
И рубашка на нем ну совершенно неправильная, дурацкая какая-то рубашка, ужасно неприличная! Вася отчетливо видел соски. Два темных пятнышка на гладкой груди, выпукло выступающие под тонкой тканью. Это было до чертиков вызывающе. Как мини-юбка с разрезом. Как лаковые ботфорты на двадцатисантиметровых каблуках. Как плетка и ошейник с шипами! Эти маленькие нескромные пятнышки… их бы погладить поверх ткани, прижать, грубо втирая нити, так, чтобы чувствительной пуговке стало больно, чтобы она восстала, протестуя, уперлась в подушечку пальца… Сладкая, беззащитная… А потом сорвать рубашку, и губами успокоить, обласкать, провести языком по нежным местам…
Васиного благородного намерения быть тихим и незаметным хватило всего на полминуты. Майский сразу просек его настроение.
– Лысенко, стой там, я серьезно.
– А я что, не серьезно? Думаешь, я не серьезно?!
Вася загнал Майского в угол.
– Руки! – запротестовал тот.
– Да, руки! И ноги. И голова. И какого черта, Майский? Ты мне нравишься, я это признаю. Ты разве не этого хотел? Я, блин, из кожи лезу, рвусь на куски от… этого самого… от любви! Ты думаешь, я шучу? А я, блядь, пиздец как серьезен! – Вася хватался за Майского, не зная чего хочет больше, побить его об стену, чтобы не был таким упертым гадом, или облизать всего, пока не убежал, – Я для кого тут разоряюсь? Что мне сделать надо, чтобы ты поверил?
– Не знаю я, что тебе делать! Это же не сделка, не договор и не бартер! Я тебе ничего не обещал, никаких условий не ставил. Никто никому ничего не должен! Вася!
– Что Вася? Я семнадцать лет Вася!
– Да тише… Ты что творишь?! Перестань, идиотина! Не отпустишь, по яйцам заеду. Руки, Лысенко!
– Что руки? Да посмотри на себя, из тебя так и прет это... эти… феромоны! А я не железный, между прочим.
– Ой, блядь, куда… – застонал Майский, впиваясь ногтями в Васины ладони и пытаясь отодрать их от своей одежды.
Вася попытки игнорировал, убежденно шипя прямо в лицо:
– Тебе же все равно с кем, все равно где. Ты же хочешь этого! Так какого черта, Майский, почему не я? Чего тебе надо? Давай скажи, как ты хочешь, что бы это было – я сделаю. Цветы тебе дарить? Звезду с неба? Колбасу из гастронома? По парку мы гуляли, сумку я тебе уже носил. В театр хочешь? У матери блат, я легко билеты достану. В кино? В круиз по Средиземному морю? Чего надо? Ставь свои гребаные условия!
– Да, блядь, успокойся! – заорал доведенный Майский, – У тебя вообще тормозов нет?! Выдохни! Да не на меня! – Майский уперся ладонью ему в лицо, закрывая настойчивый рот и уворачиваясь. И вдруг спросил подозрительно, – Ты что, шоколад ел?
– Ммм! – Вася замычал, облизывая неосторожную ладонь, – До сих пор во рту сладко. Хочешь попробовать?
– Вась, не чуди, сейчас Тамара вернется. Пусти!
– Отпущу, если скажешь «да».
– Ничего я говорить не буду!
– Скажи «да»!
– Фиг тебе! Ты мне даже подумать не даешь.
– Что тут думать? Я весь твой!
– Блин! – Майский от досады чуть не плакал. – Слушай, могу пообещать подумать, но при одном условии.
– Если отпущу?
– Отпустишь в любом случае! Подумаю, если докажешь, что это не гониво.
– Даю честное слово!
– Верни честное слово на место, и больше не трогай чужие вещи!
– А как я докажу?
– Как хочешь. Вот, черт!
К чему относится последний «черт», Вася понял, только получив папкой по затылку. Голова его мотнулась вперед и повстречалась со лбом Майского. Тот зашипел, ловя звездочки и хватаясь за ушибленное место:
– А меня за что, Тамара Александровна?
Вася тут же ткнул в него пальцем, дурашливо кривляясь:
– Он первый начал!
Майский подавился нервным смешком, прикрыл рукой физиономию, и испуганно сверкнул глазами поверх ладони. Вася рядом с заметкой «охуенно выглядит, когда умоляет» мысленно дописал «и, когда пугается, тоже ничего».
– Лыыысенко, мы о чем договаривались?
– Это сильнее меня, – пожаловался Вася, – Вы что, никогда не были влюблены?
– Не морочь мне голову. Это здесь при чем?
– Вот если бы вы остались наедине с предметом своей страсти, вы бы смогли себя конролировать?
– В кабинет, влюбленный ты наш, сейчас разберемся с твоими неконтролируемыми приступами страсти.
Закрывая дверь, Лысенко подмигнул через плечо, мол: «Ну что, сойдет за доказательство?»
– Ой, дурааак… – застонал Майский, неудержимо краснея.
Вася раздражался, когда ему пытались вправить мозги на место. Во-первых, он считал, что градус поворота обоих полушарий относительно оси позвоночника это сугубо его личное дело. А, во-вторых, слишком любил свою единственную извилину, чтобы позволять кому-то закручивать ее больше, чем на пол-оборота. И всегда очень легко и непринужденно заводился с этого самого полуоборота. Через минуту он уже бил себя пяткой в грудь:
– А я, может, люблю его, понимаете? Нет? Не понимаете? Никто меня не понимает!
Тамара Александровна устало качала головой.
– Что? Вру, да? А зачем мне врать? Мне что за это деньги платят? Что, думаете, поспорил с кем-то? НИФИГА! Бля, да лучше бы поспорил!!! А теперь, блин, ходи, доказывай, что ты не верблюд! Почему мне никто не верит? Я же правду говорю!
– Понимаешь, Вася, вряд ли безответная любовь и горькие страдания по этому поводу освободят тебя от экзамена.
– Вот, Тамарсанна! Вы были моей последней надеждой. Теперь я пойду и с горя напьюсь.
– Не вариант. Проспишься до следующего экзамена.
– А если я в процессе?
– Есть такая замечательная вещь, придуманная специально для тебя. Пересдача.
– Спасибо. Я знал, что вам тоже наплевать!
– Мир жесток.
– Все, ушел напиваться.
– Где ж вы деньги берете, несчастные дети.
Вася открыл дверь и сразу понял, что Майский все слышал. Он стоял посреди приемной и выглядел так, будто решал – краснеть ли ему еще больше, или начинать уже зеленеть.
– Мааайский! – донеслось из кабинета, – Тебе особое приглашение надо?
Вася лучезарно улыбнулся, пропуская его.
– Я буду ждать тебя, красотка Мэри.
– Иди ты к черту, развратник Джо! – машинально отозвался ошалевший Маяк.
И уже в закрывающуюся дверь Вася бросил, как гранату в блиндаж:
– Я лучше Бульдозера!

***
– Не ходи за мной.
– Ты обещал…
– …всего лишь подумать. Результат моих раздумий я тебе сообщу позже.
– Ночью? – уточнил Вася, – При луне?
– По факсу пошлю.
Они спускались по лестнице, и Вася, конечно же, собирался ходить за Майским по пятам, пока тот не скажет «да». Это было делом принципа. Вася Лысенко не разбрасывается признаниями направо и налево, и если уж Майскому досталось одно такое, Вася проследит, чтобы оно не пропало даром.
Маяк отбил его руку и недовольно бросил:
– Хватит меня лапать!
– Ну, никто ж не видит.
Майский пожал плечами, что, мол, придурку объяснять.
– Нафига ты Тамару загрузил?
– Она все равно не поверила.
– Ага, ага. Знаешь, что она мне сказала?
– Сказала, что я секси и теперь вы соперницы?
Майский внимательно посмотрел на Васю, видимо выискивая в его голове дырку, через которую вытекают остатки мозгов. В конце концов махнул рукой:
– Проехали. Я тебя, Вася, бояться начинаю.
Вася горько вздохнул:
– Я сам себя боюсь.
Майский сбежал по ступенькам, едва их касаясь, и летящей походкой зашагал по коридору, оставляя Васю позади. Легкий и прямой. От него как будто свет исходил. «Это из-за белых шмоток», успокаивал себя Вася, не желая признавать, что на почве Маяка у него глюко-искажения в восприятии окружающей реальности. Можно подумать, это из-за него школьный коридор, пронизанный косыми столбами белого света, вдруг напомнил средневековый замок. Или пылинки, парящие в этих столбах какие-то живые, только потому, что Майский прошел мимо, и они закружились, заметались взволнованно, цепляясь за его плечи и локти. Чушь какая. Просто на улице солнечно, окна в коридоре большие, а полы по случаю каникул уже неделю как не мыли. И все же, все же…
На школьном крыльце Майский сделал наивную попытку стряхнуть Васю с хвоста. Вася только посмеялся. Из дверей вышел Стас, сочувственно покосился на Майского, испуганно на Лысенко и, ни слова не говоря, сделал ноги. Вася толкнул Маяка в сторону мастерских. Пролом в заборе позади здания предоставлял удобный доступ к продовольственному магазину. Автобусная остановка находилась в той же стороне, и увернуться Маяк не смог.
– По пиву, – скомандовал Вася и зашагал в том направлении, перепрыгивая лужи солнечного света.
Свернул за угол, никаким местом не заподозрив плохого, и тут его подхватило за рубашку, повело и приложило о стену.
Больно, со всей дури, так что чуть дух не вылетел. Перед глазами все поплыло. Вася понял, что будет дальше. Он такое уже видел, правда, не с этого ракурса. Понял, но закрыться не успел. Кулак Дозера прилетел прямо из толпы мельтешащих звездочек, и врезался ровно в центр лба. И еще до того, как Вася уплыл, сознание зафиксировало удар в живот.
***
– Ты что, охренел?! Отпусти его!
Вася пытался отдышаться и унять головокружение, и то, что над ухом у него вопили, ему совсем не помогало. Рука, вцепившаяся в рубашку, удерживала его в вертикальном положении, по-прежнему прижимая к стене. Вопил, как неудивительно, Майский. Загораживая его от Бульдозера, дергал державшую его руку, и требовал, во-первых, оставить Васю в покое, а во-вторых, объяснить, какая бешеная лошадь покусала Бузерова! И то и другое немедленно!
Доз пытался отодвинуть Маяка с дороги, и вообще просил не мешать разборке.
– Какая к черту разборка, идиот, ты же его убьешь?!
– Ничего подобного, только немножечко покалечу.
– За что?!
– Да потому, что он козел! – заорал, не выдержав, Бульдозер, и Вася бы присел от звуковой волны, если бы его не держали так крепко.
Перед глазами опять маячила родинка под лопаткой, и Вася подумал, что мог бы уткнуться в нее губами, если бы Доз убрал руку. Странно, но он даже не сердился. Для Бульдозера решать проблемы таким образом – хлеб насущный. И его, Васю, кстати, неоднократно предупреждали. Так что с Бульдозером и показательной поркой все понятно, все идет по плану. А вот то, что Майский бросился на защиту, уже интересно. Ага, и приятно. Глубоко в душе. Очень глубоко, где-то за шкафом с головокружением и тошнотой. Вася несколько раз выдохнул, унимая боль в животе. Все-таки Доз его пожалел, ударил вполсилы. «Прямой в голову» и «маленький под дых». Вася видел, что бывает с идиотами, попавшими под этот экскаватор. Подняться после двух коронных ударов Дозера можно только через пару дней. А он уже почти дышит, только голова чуть кружится.
– И что он тебе сделал?!
– Тебе! Он ТЕБЕ сделал!
Вася с удивлением подумал, а не послышалось ли ему обида? Ну, в натуре, крик души, если конечно допустить, что у бульдозеров есть душа.
– А тебе какое дело?! Я сам разберусь! Я тебя не просил!
– Серый, не выводи меня!
– Что, и мне морду набьешь?!
– Тебе нет, а от Лысого только ботинки оставлю.
– Ты его не тронешь!
– Я же тебя защищаю, идиот!
– А меня не надо защищать! Я прекрасно обхожусь и без тебя! И, кстати, до сих пор цел и невредим! Был, пока ты… Что, вот так просто? Пришел, сказал: «я опять здесь, самый близкий друг и главный приятель», и всех разогнал? И все в порядке? И все будет, как прежде?
– Серёга, слу…
– Заткнись!
– Ну послушай…
– Ничего не хочу слышать! Меня уже достало, у меня вот где все это! То ты есть, то тебя нет, то ты опять есть, но, блин, лучше бы тебя не было, потому что ты вот такой… Бульдозер!
– Май…
– Нет! Хватит! Мне гораздо лучше жилось, когда я думал, что ты можешь быть, как раньше. А ты не можешь! Эгоист, злобный, непробиваемый, как бетонная стена!
– Майский, блин, ну дай хоть слово вставить!
– Отпусти Васю, поговорим.
– Да чего ты его защищаешь?!
Вася слушал все это с паникой. И даже не потому, что орать на Бульдозера, обзывая в лицо эгоистом, идиотом и дураком, для обычного человека гарантированная койка в лазарете. Нет, ужас был в другом. В разгар скандала, брызжа слюной и толкаясь, про него, Васю, как-то даже позабыли. Словно он был какой-то незначительной вещью, исполнившей свою миссию в этом мире, и, за ненадобностью, задвинутой в пыльный угол. Его кольнуло нехорошее чувство, что Майский просто использовал его, как предлог, чтобы сцепиться с Бульдозером. И главным сейчас было не защитить бедного Василька, а как можно основательней повиснуть на руке Доза и бить его в грудь, отрывать от себя горькие упреки и бросать в лицо, чтобы хотя бы в пылу ссоры говорить с ним, дотрагиваться до него.
А Бульдозер… Неужели это заикающаяся, оправдывающаяся гора мышц, с перекошенным не то от ярости, не то от огорчения таблом, и есть хладнокровный в любой драке Бульдозер? Ущипните меня кто-нибудь!
И в словах Майского: «Я перед тобой не отчитываюсь! Кто ты такой, чтобы спрашивать?!» Васе явственно почудилось: «Ну стань же наконец ТЕМ!».
Тем самым, у кого есть право требовать отчета.
И право защищать, и право советовать.
И право быть рядом.
И по тому, что ослабла хватка Бульдозера, Вася понял – он тоже это услышал.
– Ладно, я виноват. Я это знаю. Блин, Серёга, ну прости дурака. Я тоже жалею. Я отца вопросами замучил. Ну, я же не во всем виноват?
Тихо-тихо-тихо. Стоп! Что это происходит? Сейчас у него, кажется, Майского отберут. Заманят на банальное «прости». И ведь Майский, этот мечтательный придурок, клюнет. Вася протянул руку и, схватив Маяка за пояс, потянул на себя.
– Мое.
Майский дернулся, как будто и, правда, забыл, что за его спиной притаился еще один претендент. Вася злорадно покосился на Дозера. Тот убрал руку, но прищурился так, словно целился. А Майский стоял между ними с отваленной челюстью, осененный сознанием нелепости происходящего.
– Пиздец, – прокомментировал он, вывернулся и, отступив, оглядел обоих, хмурого Витьку Бузерова и ухмыляющегося Васю Лысенко. – Это полный… Вот черт. Мыло. Натуральное. Гвоздичное.
И вдруг Бульдозер заржал. У Васи волосы на голове зашевелились. Бульдозер ржал, как будто его и правда лошадь укусила. Он смеялся, тыча в Майского пальцем, и от хохота не мог произнести ни слова. Майский брезгливо покривился, пряча за гримасой невольную улыбку, и презрительно процедил:
– Ага, давай смейся, пока смешно.
Вася хмыкнул, сплюнул в сторону и предложил:
– Бросим жребий.
Бульдозер перестал хохотать и предложил в ответ:
– Бросим Васю.
– А не пошли бы вы оба? – миролюбиво спросил Майский, но стоило Васе открыть рот, приказал, – Заткнись. И ты заткнись. Свободны.
Он повернулся спиной, намереваясь свалить, и стал, как вкопанный. В проеме разломанной ограды опирался на кирпичную кладку еще один Сергей, приятель Шульгана.
– Ух ты, Паш, – позвал он развязно, разглядывая троицу, – смотри, тут пара педиков девочку не поделили.
– Пасть закрой, – рявкнул Майский, все еще не отошедший от перепалки, – и вали отсюда, пока еще ходить можешь.
– Фигассе, Паш, да она там что-то вякает. А ну, иди сюда, красавица. – Серый шагнул и потянулся рукой, предопределив этим движением дальнейшие два месяца в гипсе.
– Областная ближе, а в травме вечный дурдом.
Вася снизу вверх покосился на Грека и решительно прокряхтел:
– Я в больницу не поеду. Ненавижу больницы!
Макаров хмыкнул, Лизка фыркнула, Бульдозер делал вид, что он бульдозер. И только Майский спрыгнул с разломанной ограды и пошел ловить попутку.
Когда драка вывалилась из-за угла мастерских на спортплощадку, и прокатилась по яме с песком, ее запоздало засекли на крыльце школы. Самые нетерпеливые бросились на помощь, любопытные не спеша двинули посмотреть поближе, а благоразумные наблюдали издали, готовые при первом же «чего вылупились?!» принять равнодушный вид и тихо, но быстро покинуть школьный двор через главные ворота.
К тому времени Вася уже передвигался исключительно на четвереньках, намертво вцепившись в штанину Шульгана. Сил подняться на ноги не было, к чувствительному наезду Дозера добавились не очень приятный тычок в область глаза, и совсем уж нехорошая попытка Морды заехать по яйцам. От удара он, как мог, увернулся, но тут же, по нелепой случайности, попал в захват его локтя и дальше предсказуемо наткнулся на твердое колено. В организме что-то ощутимо треснуло, и сохранять горизонтальное положение стало затруднительно. В другой раз Вася бы откатился на обочину, жалуясь на проблемы со здоровьем, но азарт драки подкреплялся сознанием, что после его капитуляции их сторона сократится до двух боевых единиц. Против четырех. И, даже учитывая, что Серый воет от боли, баюкая руку, и способен только орать оскорбления и бить копытцем по земле, а с дохлым нариком справится и Майский, выпадать из коллектива Васе не улыбалось. Тем более что боец из Майского, как из Бульдозера балерина.
Поэтому, пока Маяк толкался с нариком, а Доз мочил Морду, Вася повис на Шульгане. Стратегия была проста, он собирался выгнуть колено бывшего своего собутыльника в противоположную сторону, или хотя бы дождаться, пока Бульдозер добьет того дятла, и примется за этого. Судя по визгу и звукам типа «эххх», «хууу» и «пляаа», дело продвигалось.
Краем заплывающего глаза он выхватил два тела, покатившихся по утоптанной пыли. Знакомая спина в когда-то белой рубашке и задница в бывших светлых штанах тут же вызвали сильнейшее желание броситься на выручку, но пока Шульган не имел возможности свободно передвигаться, то и ударить Васю в полную силу не мог, а в данный момент это имело значение.
И, конечно, когда Морда, метко нацеленный, улетел лоснящейся ряхой в песочницу, Доз бросился совсем не к Шульгану. Кто бы сомневался.
Маяк с чертовым психом катались, словно две сцепившиеся кошки, и Доз усилил ассоциацию, ухватив торчка за шкирку, встряхнув, выпутывая из клубка, и отбросив в сторону, как гадливого котенка.
Подбежавший Толик Макаров, а за ним и Грек, усилили их позиции настолько, что Шульган с компанией отступили, отбиваясь от пинков, вопя оскорбления, и волоча за собой подвывающего Серёгу.
В результате Вася красовался подбитым глазом, Дозер рассеченной губой, а растрепанный и грязный Майский четырьмя царапинами через все пузо. Царапины были отчетливо видны. Подошедшая минутой позже Луиза не преминула бесстыдно отвести край тонкой ткани, разорванной справа чуть ли не до воротника, открывая не только боевые отметины на животе, но и дорогое Васе пятнышко соска. Увиденное Строгая сопроводила одобрительным свистом и едким: «Боже, какое сексуальное тельце», не забыв при этом бросить ироничный взгляд на Бульдозера. Наверно, только Макаров понял это, как попытку вызвать у Доза ревность к Маяку. А Васе тут же захотелось вскочить, надавать Строгой по рукам и прикрыть нескромные места собственным телом. На первом пункте все и застопорилось. Вскочить никак не удавалось, удавалось корчиться и стонать от боли:
– Он мне все ребра переломал, сука!
Грек задумчиво посмотрел в ту сторону, куда отступили враги и сказал:
– Областная ближе, а в травме вечный дурдом.


7
Вася еще надеялся, что этому оборвышу ни один водитель в здравом уме не остановит, но Майский крикнул от дороги, чтобы несли раненого и Грек рявкнул на Васю:
– Хорош валяться!
Вася, кряхтел и хрипел, как подстреленный паралитик, тянул время, надо полагать из чистой вредности, потому что ни одной разумной причины корчиться в пыли у него не было. Бульдозер не выдержал, силой вздернул Васю на ноги, глухо матеря его, и стащил с высокого парапета вниз. Со стороны могло показаться, что сердобольный приятель поддерживает раненого друга. На деле его разве что в шею не толкали, волоча к машине. Майский открыл дверцу такси, и Доз принялся бесцеремонно утрамбовывать Лысенко внутрь. Вася скулил от боли и упирался, пока не открылась вторая дверь, и рядом с ним приземлился Майский.
– Осторожно, – сказал он, заботливо принимая раненого под локоток.
Бульдозер заглянул в салон.
– Ты чего? – спросил он Маяка подозрительно, – Давай, вылазь.
Майский недобро глянул в ответ, и этот взгляд пролился на Васины раны целительным бальзамом.
– Сам он не поедет. Надо, чтобы кто-то сопровождал.
– Грек сопроводит. Ты не едешь.
Майский упрямо сверкнул глазами и демонстративно захлопнул дверцу.
– Значит, не едешь ты! – решил Доз и потянул Васю обратно.
Тот охнул и грязно выругался. Бульдозера это не убедило, а мстительно брошенное «третий лишний» взбесило его окончательно.
Майский вцепился в раненого, пытаясь удержать на месте, и кричал, что Бульдозер чокнутый. Вася от себя добавил, что он псих и садист, а Бульдозер соглашался и тащил.
Молодой водитель забеспокоился, буйные пассажиры доверия не внушали. И тогда Грек треснул Доза по шее, рявкнул: «как вы меня, собаки, достали!», велел завязывать «с этим грёбаным дерьмом» и немедленно лезть в машину. Вася моргнуть не успел, как оказался зажат между орущим Маяком и огрызающимся Бульдозером. Они так и продолжали кричать друг на друга, чуть не сплющив его в запале, пока не хлопнула передняя дверца.
Грек, перегнувшись через спинку, прикрикнул на товарищей:
– ТИХО!!! Я здесь главный!!! Занимаем места согласно купленным билетам, и молча, я повторяю: молча, машем провожающим!
Провожающий Толик вряд ли понимал, что тут в действительности происходит, но реагировал, как всегда, непосредственно, то есть, попросту ржал. Ну, конечно, это смешно, когда раненого человека бросают из стороны в сторону. В другое время и в других обстоятельствах Вася с удовольствием оценил бы весь юмор ситуации.
Майский скорчил мину, в которой с трудом угадывалась его обычная улыбка, и отвернулся в противоположное окно. Наличие провожающих его совсем не радовало. Доз буркнул: «поехали уже», и Вася воздержался от размахивания клешней перед его мрачной физиономией. И так все болело.
Луиза и тут вставила свои пять копеек. Её комментарии сводились к сомнениям насчет адекватности пассажиров и удачного завершения поездки, и слова ее не добавили душевного равновесия таксисту.
Грек успокоил того уверенным:
– Всё под контролем, едем в больницу.
– В психиатрическую? – уточнил водитель, и у кого бы язык повернулся его за это упрекнуть?
Такси напоминало передвижную палату для буйно-помешанных. Вася все пытался отпихнуть Дозера и получить хоть немного удовольствия от присутствия Маяка, а Бульдозер этому всячески препятствовал.
– В областную, – попросил Грек, – и желательно побыстрее, а то, боюсь, раненого не довезем.
– А что с ним?
– Вывих челюсти и сотрясение мозга, – отозвался Бульдозер, просовывая руку под Васины плечи и отстраняя от Маяка.
– Неправда.
– Еще раз туда дернешься, и будет правда.
Маяк упорно морозился в иллюминатор и вид имел непривычно отрешенный. Челюсти его были накрепко сжаты, и было совершенно непонятно, о чем он думает.
Он только раз отозвался, когда Грек спросил:
– У кого есть деньги?
– У меня только на проезд.
– У меня на сигареты, – мрачно отозвался Бульдозер.
– Сбрасываемся.
Грек подсчитал их общую наличность:
– На такси хватает, а бинтовать тебя не за что.
– Значит, возвращаемся? – заикнулся было Вася, но Грек так выразительно окинул взглядом их живописную троицу, что он тут же заткнулся.
Машину тряхнуло на ямке.
– Твою налево, – пожаловался Вася.
Майский дернулся было помочь, но Дозер поддержал Васю, предотвращая очередную попытку сползти Майскому на плечо:
– Я держу, – и, заметив, как Вася открывает рот, ласково попросил, – Ну вякни что-нибудь, пожалуйста.
Майский сжал зубы еще сильнее, нахмурился, собирая в складки кожу на лбу, даже покраснел от натуги. Вася начал подозревать, что дело тут не только в раздражении.
Грек опять повернулся и уточнил:
– Я вам говорил, что я вас всех ненавижу?
– Нет.
– Доедем до больницы, и я с вами тремя не то, что в одно такси, на одном поле срать не сяду. Вы совсем охренели? Я понимаю у Васи форточка не закрывается и ветер в башке гуляет, а ты что вытворяешь?!
– А что я? – Дозер пожал плечами.
– Ты вообще понимаешь, что произошло? Это во время драки Шульган и компания могут орать любую хрень, и окружающие будут воспринимать это как обычный ничего не значащий пиздёж. Извините за мат.
– Да не стесняйся, – водитель с интересом поглядывал на них в зеркало заднего вида.
Вася подмигнул, а Грек все не успокаивался. И то, что он говорил, Васе не нравилось.
– А сейчас они вернутся из травматологии и вся эта пикантная история, вы знаете, о чем я говорю, станет достоянием гласности.
– Кто им поверит?
– Поверят, можешь не сомневаться! Люди склонны верить худшему. А мне трудно представить что-то хуже, чем ЭТО!
– Если это их так волнует, то это их проблемы.
– Доз, дорогой мой друг, ты единственный в этой машине, кого это не волнует!
– Меня это тоже не волнует, – уверенно соврал обеспокоенный Вася.
Бульдозер и так обошел его в плане физики и материального благополучие, не хватало еще, чтобы Майский думал, что и нервы у него крепче.
– Ага, дедушке расскажешь, – нагрубил ему Грек и сменил тему, – Ладно, где деньги возьмём? Врачу по-любому надо в зубы всунуть. И рентген бесплатно не делают.
Вася дернул Маяка за рубашку, от чего края разрыва вновь расползлись в стороны и слабым голосом попросил:
– Достань мобилу у меня в заднем кармане, а то мне поворачиваться больно. Машке надо позвонить, она привезет бабки.
Но когда Маяк развернулся, на ходу поправляя рубашку, Доз шикнул на него и сам принялся ощупывать карманы. Суровая маска на Маяковской мордахе пошла трещинами, он резко отвернулся к окну, скорчившись, как будто живот болит, и заслоняя лицо ладонью. Вася вжался попой в сидение, совершенно не собираясь помогать и заорал: «Извращенец!», когда Доз ущипнул его за мягкое место. Маяк икнул и мелко затрясся. «Ржал бы уже в голос», – подумал Вася, отобрал мобильник и выругался. Треснувший экран признаков жизни не подавал.
Майский соизволил обернуться. Глаза его еще блестели, а щеки были красными, но, оценив повреждения, он достал свой аппарат. Убедился, что он цел, и сипло сказал:
– Диктуй номер.
– Я не помню.
– Я с ней поговорю. Давай сюда симку, – скомандовал Грек, протягивая руку.
– Чего это вдруг?
– Потому что я главный, – и требовательно пошевелил пальцами.
– Ага, щаз, – отозвался Вася, – И насчет Машки, ты особенно ни на что не рассчитывай. Она эти гадости про каждого третьего мужика пишет, по шаблону «жопа-морда-реснички».
– Вася, ты параноик, – Грек махнул рукой.
– А тебе я не доверяю.
Бульдозер презрительно фыркнул:
– Очень надо.
– Я доверяю только Серёже.
И пока тот на ходу менял сим-карту, Вася дышал у него над ухом. Правда, первая же попытка придержать крышечку, сползающую с коленки Майского, закончилась тем, что Вася опять оказался зажат в медвежьей хватке.
От досады он приник головой к могучему плечу, поднимая на Бульдозера печальные глаза и спросил:
– Ты меня любишь?
– Очень, – отозвался Бульдозер и предложил, – Хочешь, докажу?
Вася не хотел. Майский закашлялся, потом взял себя в руки и попросил пин-код. Они уже въезжали на территорию больницы, и тормознули у шлагбаума, когда в трубке послышался охрипший со сна разгневанный Машкин вопль:
– ВАСЯ, ТЫ ТВАРЬ!!! Я же просила не будить! Какого черта тебе надо?!!
Маяк отдернул телефон от уха, а Вася заржал, хватаясь обеими руками за грудь и часто-часто дыша. Бульдозер инстинктивно сжал его, придерживая за плечи.
Майский сделал попытку прорваться сквозь Машкину ругань:
– Извините, пожалуйста, но это не Вася…
Последовало непродолжительное молчание и затем недовольное:
– Кто это?!
– Я учусь с вашим… с твоим братом в одном классе. Сергей Майский. Здесь такое де…
– КТООО?!!! – заорала Машка, мгновенно просыпаясь, – В смысле, правда Майский? Ух ты! Супер! А где Вася? А что у вас там происходит? Вы чем занимаетесь?
– Эээ… – Маяк неуверенно повернулся к Лысенко.
Вася виновато и многозначительно заморгал. Майский прикрыл микрофон и страшным голосом зашептал:
– Ты что, и ЕЙ рассказал?!
Бульдозер притянул Васю за горло, немного придушив и проявляя не меньшую заинтересованность:
– И ЧТО ты рассказал?
Грек перегнулся назад и отобрал трубу:
– Привет, Маш, это Саша Эйваз. Ты только не волнуйся.
Выгружались они с теми же трудностями, что и ехали. Сначала Доз, дождавшись, пока выйдут Грек и Майский, заблокировал двери и велел двигать в травматологию. Вася сразу предупредил, что расстояние их любви не помеха, после чего ему пришлось мелко дышать в широкую ладонь Бульдозера, которую он основательно обслюнявил, пытаясь укусить. Когда таксист завел двигатель, Грек, продолжая объясняться с Машкой по телефону, помахал перед лобовым стеклом смятыми купюрами. Водила разочарованно вздохнул и двери разблокировал.
Благо, Грек вовремя закончил переговоры, чтобы помешать Бульдозеру выволочь Васю из машины за ногу.
– Просто хотел помочь, – оправдывался Доз, бросая быстрый взгляд на Майского.
Тот стоял в стороне, накрепко скрестив руки на груди, кусая губу, и наблюдая за происходящим с нечитаемым выражением на лице. Васе тут же захотелось пнуть Бульдозера той ногой, за которую его тащили и заорать: «Не смотри на НЕГО!»

***
– Рассказывайте, больной, какими судьбами?
– Защищал честь любимой.
– Похвально, это дело благородное, – доктор отложил снимок, – Трещинка небольшая, с легкими все в порядке, так что задерживать мы вас не станем. И где же любимая?
– Хотел бы я зна..ай! Осторожно!
– Какой нервный больной. Тащи, коллега, журнальчик, оформим срочного пациента.
Коллега, сутулый длинный тип на кушетке под окном пошевелился, выползая из-под газеты, спустил ноги в кроссовках на плиточный пол и не спеша покинул кабинет.
– Все у вас будет хорошо, больной, сейчас только блокадку проколем.
– А может не надо? Я больше по колесам.
– Надо, дорогой, надо. Если вы, конечно, не мазохист.
Санитар заглянул в дверь и позвал:
– Сан Иваныч, тут деньги пришли.
Из-за его спины выглянула Машка, помахала рукой, но была тут же выдворена за дверь.
– Как голова? Не кружится? – любезно поинтересовался доктор, выбрасывая шприц в урну, и Вася в тон ему ответил:
– В какой стороне у меня голова, доктор?
– Ну-ну, посиди чуток. Вадик, понаблюдай пациента, а мы с девушкой пообщаемся на официальные темы.
Вадик выглядел так, словно неделю беспробудно пил или месяц не спал, и за ним самим неплохо было бы присмотреть. Он сел напротив Васи и закурил в открытое по случаю хорошей погоды окно. Травмпункт располагался в одноэтажной пристройке, и походил скорее на пункт приема стеклотары. Окно выходило на заросший кустами внутренний дворик. И это было неудобно, потому что Майского с Дозом Вася последний раз видел перед приемным отделением. Их тормознули у дверей кабинета, узнав, что лечиться они не желают. На рентген его отволок Эйваз. В одном из окон Вася засек, что они оккупировали скамейку перед травмпунктом, и при этом уже не кидались друг на друга с воплями, а мирно беседовали о чем-то. И это беспокоило гораздо сильнее, чем какое-то сломанное ребро, а из окна приемного кабинета, как назло, скамейка не просматривалась.
– Слушай, а там мои кореша не сидят?
– Я что, слежу за твоими корешами? – вяло отозвался Вадик, и медленно выдохнул.
Лысенко завистливо потянул носом. Вот где реальная анестезия.
– Дай дунуть.
– Тебе вредно.
– Чего вдруг?
– Начнешь смеяться – рёбра заболят.
– Ты ж не смеешься.
– Я на работе. Мне не положено.
– А травку на работе положено?
– Это не травка, это спецпаек для санитаров. Ку?
– Чё?
– Эх, пацак ты неразумный. Варвар, – и указав сигареткой на дверь, спросил, – Девушка твоя?
Вася обиженно надулся на жадного санитара:
– Сестра. Могу познакомить. Или ты только докторов?
Вадик усмехнулся на мстительный выпад и протянул больному косяк, поддерживая заданный тон:
– Какая разница, кого? Лишь бы дырочка узкая.
Вася присел на кушетку рядом с окном и осторожно затянулся, морщась от тупой боли. И поинтересовался вежливо:
– Ты голубой, что ли?
Санитара это насмешило:
– А ты предлагаешь?
– Не дождешься.
– Вот. И никто не предлагает. А с глазом что?
– Поскользнулся, упал.
– Очнулся – гипс? Понятно.
Вадик достал пакет со льдом.
– Приложи.
– Да на мне быстро заживает.
– Ага, я так и понял. Второй ты когда умудрился стукнуть?
– Дурное дело нехитрое. Я по вахтовому методу болею, глаз – второй глаз – живот – ребро – третий глаз.
Вадик отобрал бычок и прижал пакет к Васиному лицу:
– Держи так. Это карма, сынок. Где-то ты согрешил, не иначе, обидел кого-то.
Может и обидел. Вася почему-то вспомнил, как издевался над Костиком. Пацан-то ни в чем не виноват, Вася просто вымещал на нем свое дурное настроение. «Твою мечту увел другой». Да нет, не может быть.
– Слушай, будь другом, посмотри, где они.
– Я что, мальчик на побегушках? Там только девушка и парень, который с тобой на рентген ходил.
– А еще двое? Такой белобрысый в порванных шмотках и здоровяк с тупой рожей.
– Я смотрю, ты в хороших отношениях с товарищами. Видел, как тебя привезли, – санитар повеселел, вспоминая, а Вася подумал, что с улыбкой он кажется не таким дохляком, да и выглядит моложе.
– А у тебя что за проблемы? Только что вернулся из иракского плена?
– А ты забавный парень. Хотел бы я посмотреть на ту счастливицу, ради которой ты на ботинки кидался.
До чего дурацкая у некоторых манера – на вопросы не отвечать!
– Я тоже хотел бы на нее посмотреть, – голова непроизвольно повернулась к двери, – но мир жесток, любовь зла и все такое.
– Любовь? Любовь – это кратковременное повышение уровня дофамина, норадреналина, пролактина, люлиберина и окситоцина.
– Не, не канает. Докторов это, может и успокаивает, а я не верю.
Вадик заинтересовался:
– Так-так, а у тебя какая теория?
– Да никакой. – Вася перехватил косячок, – Я сдохну молодым и одиноким.
– Пораженец. А ты знаешь, что настоящая глубина чувств присуща только неразделенной любви?
– В смысле, если тебе не дают, то остаётся только дрочить в сортире и сочинять стишки?
Санитар внимательно присмотрелся к Васе.
– У-уу, пациент, да тут запущенный случай. – Он придвинул железный лоток, и Вася с неохотой затушил сигаретку. – По ходу ты все правильно понимаешь, только почему-то упорно косишь под дурака. Смысл цитаты в том, что не получая желаемого на халяву, человек обретает возможность заглянуть в себя, развиваться, находить в себе скрытый потенциал, а не отвалиться на диване, довольно поглаживая животик. И при этом видеть в предмете своей любви не просто законную добычу, а высшую цель, головоломку, которую нужно разгадать, познать суть ее. Так и достигается глубина чувств, в поиске, в работе, в муках. «Дай бог познать страданий благодать, и трепет безответный, но прекрасный…» Ведь альтернативой этому что? Позиция тупого потребителя и неистребимая помойка в душе.
– Ух ты! По ходу, тебя тоже бросили, – догадался Вася, – ты, типа, растешь над собой. Или как?
Вадик вздохнул:
– Типа расту.
– Ну и где она живет, вечная любовь?
– Да вон, за окном.
Вася честно выглянул на улицу. Вопреки внезапно вспыхнувшей надежде, там не оказалось ни единой живой души, только листья на запущеных кустах потревожило порывом случайного ветра. Они затрепетали, поддались движению воздуха, словно и правда собирались оторваться от веток и мчаться вслед за неуловимой мечтой.
– Ты гонишь, – не поверил Вася.
Санитар оскорбился:
– Я за базар отвечаю. Она кругом. На каждой спине виден след колеи, только присмотреться.
Когда в дверь заглянули благожелательный доктор и сердитая Машка, они наперебой вспоминали «Под колесами любви».
– Он мешает? – спросила любимая сестричка. – Забрать его?
Санитар округлил глаза:
– А если не мешает, вы его мне оставите?
Машка просветлела лицом:
– А можно?
– Мест нет.
– Согласны на психиатрическое отделение!
– Спасибо, самим тесно.
Добрый доктор Сан Иваныч примиряюще улыбнулся:
– Вы, оказывается, очень популярный молодой человек. Прямо нарасхват.
– Харизма, хуле, – согласился Вася.
– Вот и ладненько, мы вас больше не задерживаем.
И его отпустили с миром, рецептом на колеса, и втихаря заначеным косяком.
***
Вася проснулся рано, в лежачем положении ребра болели сильней. Он выполз из постели, закинулся таблетками, выгнал Машку из виртуала, и погиб смертью храбрых в Counter-Strike. Много раз.
Ядом плеваться он начал еще вчера, как только понял, что Майский вовсе не ждет его за дверью, нервно кусая локти. Вася сразу назначил виновных – Бульдозер, козел, его уволок, а Эйваз, зараза, не проследил и не остановил! Друг называется.
И Лысенко с ходу сцепился с не менее злым Греком. Тот огрызнулся, что, мол, в гробу в известного цвета тапочках видел он своих невменяемых друзей, наотрез отказался звонить Бульдозеру с требованиями вернуть Майского в любящие объятия, и быстро смылся, не дождавшись вызванной машины.
Вася переключился было на сестру, но Машка сразу пресекла все поползновения, заявив, что деньги на такси вообще-то у нее, но если он жаждет потолкаться с добрыми согражданами в общественном транспорте, то кто она такая, чтобы ему мешать? При этом вид имела возбужденный и заинтересованный. Вася в отместку на все вопросы отвечал: «без комментариев», всю дорогу пытался дозвониться с ее телефона на свою «симку», которую ему так и не вернули, и злобно матерился от того, что был «отключен или временно недоступен». Номера Майского он не знал, а Бузерова – не помнил, а то в отчаянии и ему бы позвонил. Уже дома он с таким остервенением вызванивал Грека, страшно ругаясь и требуя невозможных вещей, что даже Машка не выдержала и отобрала раскалившийся девайс:
– Извини, Саш, обещаю – это был последний звонок. Ну, понятно, почему Бульдозер телефон отключил, сейчас только объясню это своему тупоголовому брату. Да нет, сегодня не надо, у нас тут истерика намечается. Завтра загляни. Пока.
Вася зло фыркнул, и схватился за домашний телефон. Он был в том состоянии, когда остановиться уже не мог. Если остановишься, то думать начнешь, а думать сейчас нельзя, думать сейчас опасно. Машка этого совсем не понимала. Она саданула его по руке и подобрала упавшую трубку:
– Что за черт, Вася? Иди, отдохни, тебе же успокоительное дали! Что за нездоровое возбуждение?
– Трубу верни, пока в лоб не получила!
– А ну, рискни, калека. Отдача замучает. Все, оставь человека в покое, не может он дозвониться до твоего ненаглядного Бульдозера. А для тех, кто с бронепоезда разъясняю – у него отключен телефон. Успокойся, никуда ты не пойдешь!
Вася пытался натянуть сброшенный кроссовок не нагибаясь. Задача была не из легких. Машка уперлась и ни в какую не хотела помогать:
– Закругляйся с припадками, это ни фига не конструктивно! Куда ты раненый собрался? Кто тебя там ждет? Что ж ты у меня дебил такой, не понимаешь, что им сейчас не до звонков и гостей?
Вася не понимал. Может он и дебил, может им и не до звонков, и не до гостей, но тогда тем более надо торопиться. Сейчас он поломает им всю малину. Завалит к Бульдозеру, отпинает его ногами, а Маяка заберет. И ему тоже уши начистит!
Машка загородила дверь собою, на пальцах объясняя, что Вася идиот и зануда, потому что во-первых, из-за лекарств ни хрена не соображает, а во-вторых, физупражнения ему сейчас строго противопоказаны. И, как последний аргумент, безжалостно добивает:
– Ты что, не видишь, что он свой выбор сделал?
Ну зачем?! Ну вот зачем было это говорить? У Васи вдруг сразу опустились руки. Навалилась тупая усталость, такая полная, словно разом закончились все силы, отключились все защитные механизмы, рассыпались бесцветным песком все внутренние стержни. Он заморгал беспомощно и часто:
– Нахрена ты это говоришь? Ты поняла, вообще, что сейчас сделала? Ты меня ниже плинтуса опустила! Я, по-твоему – лох голимый, вообще без шансов! Ты за кого?! Ты же сестра мне!
– О, Боже! Васька… – Машка развернула его и, слабо сопротивляющегося, затолкала в зал, – Ты не лох, просто не твой это пэйри… Тьфу ты, что я гоню… Слушай, Сашка завтра принесет твою симку, а заодно и мобильник Майского. А когда он за ним явится – он ведь придет, никуда не денется – тогда и посмотрим, какие у нас шансы. Окей? А продолжишь психовать – хуже будет только тебе. И не дури, я тебя не бросаю, ты же у меня любимый братик, где я еще найду себе такого забавного психа? Таких больше не делают, – ворковала она, пристраивая его на диван, – ты у меня штучный товар. А на всякий товар найдется свой купец. Выдам тебя за какого-нибудь богатого красавца с крепкими нервами, и вот тогда повеселимся.
– Совсем умом двинулась?
– С тобой тут двинешься. Ну что такое? Плохо тебе?
– Плохо.
– Очень?
– Очень.
– Ну, это нормально. Когда влюбляешься, то все получается «очень». Если не очень хорошо, то очень плохо. Такова природа вещей.
– А я хочу, чтобы было «очень хорошо», – заупрямился Вася, – Почему мне нельзя, а Бульдозеру можно?
Этот вопрос все вертелся в голове, как заевшая пластинка.
Сестра, перед тем как завалиться спать в его комнате, уведомила, что заперла дверь на нижний замок и спрятала ключ, но Вася, конечно, может уйти через балкон, если ног не жалко. Только пусть перед этим разбудит, чтобы она успела «скорую» вызвать.
Вася пообещал, что так и сделает, и залез в локалку. Нацепил наушники, врубил музыку на всю громкость и ушел с головой на войну. Хорошая стрелялка – лекарство от всех душевных метаний.
Только к вечеру, зверски устав давить кнопки и обследовав холодильник на предмет белков и углеводов, он понял, что зря гонял Машкин плей-лист. Дурацкие вопросы из головы были вытеснены навязчивой песенкой, за которую автора текста следовало подвесить яйцами к потолочному вентилятору. Потому что слова вроде «впилась занозой в сердце мое стрела Купидона» лично Васю нифига не веселили. Он прошаркал к зеркалу и оттопырил пальцем левое веко. Белок в красных прожилках, зрачок сужен, синяя радужка потускнела.
– Ууу, какая хреновая карма. Где-то ты нагрешил, козлина безмозглая, теперь мучайся. Злобный уродец никак не оставит в покое… Твою мать.
Утром легче не стало. «Купидон» по-прежнему жрал его мозг, и даже от мысли, что Майский обязательно придет за мобилкой, настроение не улучшалось. Поэтому Вася с самого утра нервничал и мучил компьютер. Отчего-то не шла сегодня игра. Вроде и ярость на месте, и ненависти в самый раз, только сосредоточиться никак не получалось.
Он полез было в логи посмотреть, о чем Машка болтала ночь напролет, пока он вертелся на диване, пытаясь уснуть, и обнаружил, что все пароли изменены, а явки провалены. Аська и почта закрыты, история в «опере» стерта, и кэш подчищен. Даже в корзине ни файлика не осталось! Машка шифровалась от него, а это было явным свидетельством какого-то криминала. Что-то она такое делала, за что могла получить по мозгам.
– Чё за хрень, Машенция, к нам из ФБР приходили, или ты опять трепалась про меня с малолетними ушлёпками?
– Не такие они и малолетние, постарше тебя будут. И поумнее.
– То есть, такие же пришибленные, как и ты?
– Чья бы корова мычала… Как больных обкрадывать, так ты тут самый умный!
Машка, тоже вся в ожидании, щелкала пульт управления, ловя всякую чушь по ящику. И как только позвонили в дверь, бросилась открывать наперегонки с Васей.
Грек беспокойно оглядел обоих, когда они вывалились на площадку, и даже не обиделся на их разочарованное:
– Ааа, это ты... Ну, заходи уже.
Вася, впрочем, тут же встрепенулся:
– Бульдозеру звонил?
– Только не начинай!
– Звони Бульдозеру.
– Где у него кнопка паузы?
– Ткни в синяк, – посоветовала добрая Машка, – телефон принес?
– О, точно, мобилу на базу! Я щас сам позвоню!
– Вась, притормози. Я уже разговаривал с ним.
– И что?
– Тебе не понравится.
***
Вася вынул сим-карту и толкнул под столом Машкину ногу:
– Сименс.
Машка толкнула его в ответ:
– Сам ты Сименс.
– Тащи, говорю, сюда.
– Пойди и возьми. Нашел девочку на побегушках.
Вася вертел в руках мобильник Майского, щелкал, раскрывая и закрывая серебристую раскладушку. Гладкий корпус легко скользил и удобно ложился в ладонь.
В груди было тесно и холодно.
Машка шепталась с Греком, и Вася слышал лишь обрывки вроде «вчера вечером», «я не знаю» и «нафиг, в Бразилию».
– И это все? Типа, окончен бал, засохли свечи? – зло поинтересовался он.
– Меня не спрашивай, – тут же отрекся Грек, – я здесь советовать не буду, ты все равно не слушаешь.
А Машка изрекла с умным видом:
– Окончательной бывает только смерть.
– Да что вы говорите! Мне пойти убиться об стену, чтобы все были счастливы?!
– Васька, ну ты чего? – забеспокоилась Машка.
– Хреново мне, вот чего! Я ведь так просто не сдамся! Я ведь могу упереться, вы меня знаете, – с отчаянием пригрозил он, где-то внутри уже понимая, что как раз этого и не сможет. Батарейка села.
Можно гоняться за мечтой, если есть надежда ее поймать. Когда глаза горят, и сердце бьется в нужном ритме легко и моря переплыть и горы свернуть. А когда тебе дают понять, что ты совсем-совсем неинтересен, вообще ни в каком смысле, когда кто-то перевернул страницу, оставляя тебя, как прочитанный абзац, позади, тогда твоя разнесчастная карма настигает тебя и со всей неумолимостью рока хреначит бейсбольной битой по затылку. И ты в ауте. Сил больше нет, нет сна, лишь страх постоянный…
– Знаем, знаем. Только давай не сегодня.
– Тогда водки налейте. Завьём горе веревочкой.
– Ты на препаратах, идиот.
– Ну препаратов мне, грамм сто, – и разрешил Греку, – давай, допинай меня ногами. Расскажи про взаимность, и все такое.
Грек пожал плечами:
– Дзен от Майского: «Если тебе очень плохо, сделай вид, что тебе очень хорошо».
Вася начал свирепеть:
– Спасибо, но чё-то не помогает. Настоящие мужики снимают стресс водкой!
– А женщины в депрессии едят шоколад, – невпопад добавила Машка.
Над столом повисло неловкое молчание. Грек мужественно запивал компотиком свои ехидные комментарии насчет шоколада, пока Вася угрожающе сопел, сверля его яростным взглядом.
– Твой Бульдозер – свинья и пидарас! – наконец не выдержал он.
– Бывает, – мирно согласился Грек, и потянулся за очередной котлеткой, давая этим повод.
– Я так и знал! Греки, они хуже евреев – пусти один раз на кухню!
Грек котлеткой подавился.
– А при чем здесь национальность? Не собираешься сделать ему замечание? Насчет толерантности, например. Ты же большой знаток прав человека.
– Я против гомофобии, а на остальное мне плевать. Тем более на Васю это подействует с точностью до наоборот. Посмотри на него, мозг отключен, тело работает на рефлексах, транквилизаторах и косяке. По окончанию инерционного движения включится аварийное ПэО, загрузит в тело доступное топливо и цикл повторится по новой. И так до полного износа оборудования.
– Не-не-не-не-не, – отозвался Вася, пряча мобилку в карман, и со всей серьезностью пояснил, – теперь все будет по-другому, я все продумал. Сейчас, на почве неразделенной любви, у меня откроется скрытый резерв, заработает мой невъебенный потенциал, и я начну со страшной силой духовно расти. Мне обещали!
– Точно-точно, – согласилась Машка, – В армии из тебя сделают великого духа, возможно даже Маниту.
Грек, вторично подавившийся при упоминании о неразделенной любви, отодвинул тарелку прочь. А Вася высокомерно продолжил мысль:
– Очкариков не спрашивали. Я стану большим человеком, рокером! Разбогатею, куплю пять «харлеев», рекорд-компанию для отмывания левого бабла и остров в Карибском море. Ясно? А долбанный Бульдозер на всем готовеньком отупеет, разжиреет, будет бомжевать и сдохнет под мостом. Это – оборотная сторона взаимной любви.
– Главное – не спорь с ним, – зашептала Машка одним уголком рта, – возражать сумасшедшим опасно.
– И Грек станет большим человеком, – вдохновенно продолжал Вася, – потому что у него тоже облом по всем фронтам, и нам есть куда и для чего расти! А тебя мы на опыты сдадим. Может, выяснят с какой ты Альфа-Центавры, маленький зеленый фрик!
– Сам ты фрик, обкурыш неблагодарный! Вот скажи Сашке, у кого ты косяк спер, собака бешеная!
На этот счет они уже сутра погрызли друг другу уши. Потому как выяснилось, что вчерашний санитар оказался раковым, и сестра орала минут пять, что Вася гад бесчувственный и без зазрения совести тырит лекарства у смертельно больных! С костями у него там что-то было или с печенью, Вася не понял, зато понял, почему травка такая классная. Ему даже на секунду стало стыдно, но с другой стороны нефиг по сторонам щелкать, верно?
Где-то под синяком тяжко вздохнула и заворочалась помятая карма.
Крылья разбиты и тело мое во власти гангрены…
– Сил больше нет! – отмахнулся он, – Ладно, съезжу на неделе, извинюсь. Довольна?
– Куда ты денешься, тебе у хирурга отметиться надо, – Машка вдруг подскочила и высунулась в окно, – Мама с дедом вернулись! Дед опять кого-то строит, – радостно объявила она и помчалась в коридор.
– Их никто не приглашал. Подоприте стулом дверь!
Грек дернулся было свалить из вежливости, но Вася махнул рукой:
– Сиди, там и без тебя разберутся.
Долго отсиживаться в кухне им не дали, влетела возбужденная Машка, щебеча приятным голоском:
– Василёк, выйди, пожалуйста.
– Чего это вдруг, я не хочу.
– Иди, дурак, там к тебе, – зашептала Машка.
– Кто?
Сестра сделала большие глаза и одними губами произнесла: «Майский».
У Васи сердце упало. Теперь, прислушавшись, он разобрал сквозь командирский рык деда и мамины вопросы ясный голос Маяка. Как будто под ребра кинжаликом ткнули.
Машка трясла его за плечо.
– Иди, он ждет.
– Не пойду, – захрипел Вася, вынул мобилку из кармана и попытался отдать сестре, – На, передай.
– Фигушки! Иди и поговори с ним.
– Сама говори.
– О чем нам разговаривать? Он к тебе.
– Я ему не нужен, сама сказала.
– А ты сказал, что будешь бороться.
– А ты сказала, чтобы не сегодня.
– ВАСЯ! – заорала сестра в полный голос, так что даже в коридоре притихли, – ХОРОШ ВЫКОБЕНИВАТЬСЯ! ВСТАЛ И ПОШЕЛ!
Вася вскочил с места. Упираться в их семье умел не он один, и если Машке попадала вожжа под мантию, его собственные тараканы нервно курили в сторонке. С нее станется сейчас во всеуслышание устроить разбор полетов, не щадя самолюбия и не стесняясь посторонних. Не хватало, чтобы Майский услышал, что Вася тут из-за него страдал.
– Заткнись, пожалуйста, – попросил он, оттолкнул сестру с дороги и вышел в коридор.
Мама тут же кинулась обнимать его и жалеть. Так похудел и увял без присмотра ее Василёчек!
Дед ткнул пальцем в синяк на груди:
– Что за ранение, рядовой?
Вася поморщился и посмотрел ему за спину. Майский слабо улыбался каким-то подобием той вечной, намертво приклеенной улыбки. Такой знакомый и совершенно не похожий на себя. Круги под глазами и вспухшие губы, и вместо белой рубашки – алая, как кровь.
И почему-то от одного его присутствия пространство будто вздрогнуло, пошатнулось, взялось какой-то рябью по стенам и мебели, а потом все встало на место, неуловимо подсвеченное мягким сиянием с изнанки мира. Вася выдохнул и ответил:
– Стрела Купидона. Сердце вдребезги.
Где-то на заднем плане Машка радостно поинтересовалась: «А что вы мне привезли?», и в коридоре стало как будто свободней.
Майский забрал свой аппарат и там, где он касался его руки, наверно, останутся следы, очень уж чувствительными стали те места. Вася следил, как он ставит на место карточку, защелкивает крышку и набирает пин-код. И отмечал про себя, как странно смотрятся его ловкие пальцы с серебристой игрушкой на фоне яркой рубашки.
Глазел на это возмутительное явление, не в силах осознать всю его суть.
Да, красный ему к лицу. Но губы… Отчего они такие яркие? И глаза сияют, не смотря на явную усталость, и от всего этого кожа будто светится изнутри. Смотреть невозможно – радужку жжёт. И не смотреть невозможно. Потому что прекрасен, как юный бог соблазна, как яблоко на дереве познания, как пламя в обжигающем костре.
Солнце безжалостно выжгло глаза своим ярким светом…
И когда он стоит здесь, мягко улыбаясь, кажется неважным, что кто-то другой расцвечивал эту картину. Вася не помнил, как начал боготворить его и думать вот такими оборотами. От этого жуть берет, и надо ущипнуть себя, чтобы проснуться, сбросить наваждение. И Вася в своем стиле честно делает попытку:
– Ты что, уже беременный?
Майский отвлекся от кнопок и внимательно посмотрел на него из-под длиннющих, влажных каких-то, будто накрашенных ресниц. И ответил так, словно вопрос был о другом, о том, почему Бульдозеру можно, а Васе нельзя.
– Прости. Мне, правда, жаль.
И по Майскому видно, что ему действительно жаль. Жаль не как человеку, который собирается помочь, а как человеку, который помочь не может.
– Иди ты к черту!
– Хорошо, – соглашается покорно.
Но Вася знает, что он врет. И пойдет не к черту, а к Бульдозеру.
И тут, конечно, надо великодушно бросить: «Проваливай! Я отпускаю тебя на все четыре, иди и будь счастлив! Неважно с Бузеровым или с кем-то еще, будь счастлив за нас двоих!». Или наоборот, схватить за воротник алой рубахи и убедительно объяснить, что какой-то ржавый бульдозер Маяку совсем не пара! «Ну посмотри, он же железяка бестолковая! А я буду за тебя бороться! Только представь нас вместе, ты – весь белый и блестящий, а я в черной коже и на «Харлее». Гламур и харизма в одном флаконе! Мы покорим мир!!!»
Но Вася промолчал, потому что видел его глаза. И в них целый мир, вселенные и кометы, черные дыры и созвездия, только Васи там уже нет.
– Майский, уродец тощий, нафига ты это сделал?
– Что сделал?
– Влюбил меня.
– О… Это не я, оно само, – И Майский виновато жмется к двери, елозя алой рубашкой по новым обоям.
– Само…
Вася пристроился рядом, голым локтем и плечом прижимаясь к горячей руке. Вертел свой разбитый телефон, обводя пальцами трещины на экране.
– И куда мне теперь?
– Ну, ты же в армию собирался.
– Свинья ты, Майский. Что мне там делать, если обратно никто не ждет?
– Неправильная логика. Если есть, кому ждать, то и уходить не надо. А так ничего не держит.
В голову вдруг пришла неплохая идея:
– А если он в Бразилию уедет?
Майский дернулся, как от удара и с такой болью глянул, что Вася чуть язык себе не прикусил.
– Ну, а вдруг, – заупрямился он, – ты меня тогда дождешься?
– Не сильно на это рассчитывай.
Но Васе показалось, что не все еще потеряно, он склонил голову и потянулся губами к тонкой шее. Майский это движение быстро пресек, упираясь подбородком ему в лоб, и зашептал, шевеля дыханьем волосы:
– Не надо, Василёк, не усложняй.
Нет-нет, не тормози, только не сейчас, когда ты рядом, и тебя можно обнять, такого теплого, пахнущего мылом и шампунем, и сладкие губы так близко, и от этого дрожь по телу, как электрический ток. Давай усложним, никто не узнает.
– Будет приставать, ткни пальцем в поврежденную область. Мы выясняли – у него там главная кнопка, – весело посоветовала Машка, перебегая из зала в кухню.
– Скройся! В коридоре комендантский час!
Машка фыркнула, но дверь за собой тактично закрыла. Впрочем, это не помогло, потому что мама отправилась в ванную, а потом деду зачем-то надо было в спальню и обратно. Глянул он на парочку у стенки, как на приговоренных, и теперь следит в открытую дверь, как Вася мрачно отковыривает от телефона пластик, а Майский тихо спрашивает, кивая на полку у зеркала:
– Это ты?
Вот, блин! Когда мать успела поставить на самое видное место брошенную в ящик рамку?! С полки Майскому лучезарно улыбался счастливый синеглазый мальчик.
– Я. Правда, красивый?
Майский тихо засмеялся:
– Правда.
– А ты все – «Бульдозер, Бульдозер». Я, если расчешусь, буду вылитый Том Круз, только выше.
Майский снова широко улыбнулся и чуть не выронил мобильник, когда он звякнул, сигнализируя о новом сообщении.
– Мне пора.
– А я не открою.
– Не капризничай.
Вася потянулся к замку, почти обнимая Маяка за талию, щелкнул ключом и потянул дверь на себя. Майский вывернулся и проскользнул мимо, как вода сквозь пальцы. Обернулся на пороге сказать «до свидания», и тут Вася подловил его, шагнул следом, закрывая дверь, обхватил ладонью шею и поцеловал.
Всерьез, без дураков, по-настоящему. Как целуют любовников, дорогих сердцу, телу и разуму. Как целуют любимых, расставаясь навсегда. Жадно, глубоко, забывая о времени. И Майский не сопротивлялся, отвечал, понимая, что так надо, что это в последний раз. Позволял Васе творить с его ртом все, что угодно и так долго, как ему хочется.
А потом просто ушел, не говоря ни слова и не оглядываясь.
***
Вася выбрался на балкон. Заначка в углублении под перилами дожидалась его. Он затянулся, ожидая что вот сейчас ему полегчает, что он сможет наконец вдохнуть глубоко и полно, а не задыхаться на краешке сознания. Рядом появилась мама, подозрительно глядя на это непотребство. Вася только пожал плечами и сказал:
– Ма, я влюбился.
Мама кивнула и погладила его по голове:
– Хорошо, сынок.
– Не, ма, не хорошо. Я – третий лишний.
Мама забрала косяк, поднесла к губам и затянулась. Долго не выпускала дым. Наконец выдохнула и ответила:
– Знаешь, Василёк, ты удивишься, но несчастной любви не бывает, – и улыбнулась ему, – даже если она убивает.
– Даже если от нее рождаются лишние дети?
– Кто здесь лишний? Я вас обоих очень сильно люблю. Да, кстати, Иришка тебе привет передавала, и тетя Света, и дядя Миша, и Данька. Они тебя все любят. И папа.
Вася дернулся:
– Ты его видела?
– Да, он скучает по тебе. Может, съездишь хоть раз с Машкой. Там же море.
– Лужа азовская, – буркнул Вася.
– Ты его еще не простил?
– Он ушел! Такое прощают?
Мама грустно улыбнулась, притянула его за плечи и поцеловала в висок.
– Васька, глупый ты мой ребенок. Все уходят. Вырастают и уходят. Ты от меня тоже когда-нибудь уйдешь. Ну, все, хватит себя жалеть, пошли арбуз есть.
Вася еще раз затянулся. Легкий ветер играл листьями клена перед его лицом. Они шевелились, как будто тысячи ладоней гладили неуловимое движение воздуха, ласкали ветер. Надо же, никогда не замечал. Вася улыбнулся, подумав, что теперь знает, где брать траву. Он потушил косяк о почерневшие перила и припрятал обратно.
Новая жизнь. Нужно понять, что это такое…
На кухне дедушка-военкомат проводил смотр наличного состава:
– Ухажёр? – строго спросил он.
– Нет! – в два голоса поспешно отозвались Маша и Грек.
– Держи его, дед! Он жениться обещал.
конец третьей части


"Как ром и молоко", бонус к ориджу "Квартал"

Он смелый как герой кино
И знает абсолютно все.
А я всегда всего боюсь...
Массква


1.
– Чего трубку не брал? Злишься?
Майский промолчал. Он знал, с какого номера так настойчиво всю неделю названивают. Спасибо, конечно, за внимание, это очень мило, но ему с лихвой хватило того раза, когда он трепетно прислушивался к тишине и думал, что это Витька молчит и покаянно дышит в трубку. А когда понял, что это Лысенко, а Бульдозером там и не пахло, и только такой непроходимый сентиментальный идиот, как Серёжа Майский мог навоображать подобный вздор, с ним случилась форменная истерика. Он хохотал, как сумасшедший, до икоты. А потом ревел и бился головой об пол, поняв, как же глубоко, как безнадежно он увяз в этой своей невозможной любви!
Это стало последней каплей. Всё! Повеселились и хватит! Надо было срочно делать поворот на сто восемьдесят градусов. Забыть, забить и распрощаться! И двигаться дальше.
«Это будет просто» – уговаривал себя лягушонок, не в первый раз он эту партию исполняет. Перетерпеть каких-то пару-тройку месяцев, отмучаться кошмарами, и все вернется на круги своя.
Он позвонил отцу и собрал сумку.
Это должно было быть просто…
А потом мобильник разразился мелодией, той самой, которую он назначил на давным-давно раздобытый и любовно записанный номер Виктора Бузерова. Мелодий, которая на его мобильнике не звонила никогда.
Уже приняв решение, он, не раздумывая, нажал красную кнопку. И сипло сказал притихшему телефону:
– Не звони мне больше.
Никаких звонков, никаких встреч, никаких поцелуев. Никаких больше намеков. Жизнь очень простая штука, если специально не усложнять.
Все последующие звонки он сбрасывал, а сообщения удалял, не читая. Четко придерживался такого хорошего, стройного, продуманного плана. И последние два дня это начало работать – телефон перестал трезвонить. И все бы получилось так, как он и планировал, если бы не эти двое!
Вот так, блин, рассчитываешь, надеешься на что-то, а потом вламываются всякие личности, которые не в курсе твоих изящных построений, и все летит к чертям! Оказывается у них собственная дурь, да еще и позабористей твоей.
А теперь Витька задает дурацкие вопросы. Злится ли он? О, ты даже не представляешь!
От досады на всех и вся лягушонок расхаживал перед травмпунктом, пиная камешек, и притворялся, что временно оглох, ослеп и отупел. И вообще это не он, а его слепоглухонемая копия. Доз стоял у двери, за которой минуту назад скрылась тетка из приемной, подозрительно косясь на этого здоровенного бугая и докурив сигарету едва до половины. Серёга ее отлично понимал – рядом с мрачным Дозером всем становилось не по себе. А Доз, раздраженный молчанием, попросил:
– Хорош круги нарезать!
Он нагонял страх на всех вокруг, но Серёга пятой точкой чуял, что его-то не тронут. Только не теперь. Васю – да, Вася в категории риска, а Майский… Черт его знает в какой он теперь категории, но бить его точно не будут. Не для этого Бульдозер разгонял врагов лягушонка, чтобы тут же прихлопнуть и его самого. По крайней мере не сразу, есть еще лимит доверия, и не то, чтобы он специально проверял, насколько большой. Просто сердился, нервничал, накручивал сам себя, и обычные его улыбки выходили злобными и ехидными. Его просто разрывало от желания придушить Васю, надавать по шее Бульдозеру и влепить затрещину Эйвазу, обличающее молчание которого доводило до зубовного скрежета! За все время Серёга ни слова упрека не услышал в свой адрес, но буквально кожей чувствовал, что в глазах Грека его вина неоспорима.
Беспокоится о том, как скоро весь мир узнает их маленькую тайну, сил уже не оставалось. Истерить по этому поводу он будет, когда у него закончатся остальные.
Площадка перед травмпунктом была выложена плитами в шахматном порядке, что было весьма кстати. Серёга засунул руки в карманы, так, что разорванная рубашка разошлась, как полы пиджака и подтолкнул камешек на светлую плитку. Надо попробовать попадать только на светлые квадраты. В жизни должна быть высшая цель. А потом только на темные. Жизнь должна быть разнообразной.
На очередном вираже он споткнулся о выставленную ногу и пропахал бы плиты носом, если бы Доз не принял его мягко на локоть:
– Осторожно, так же и убиться можно.
– Покорнейше благодарю, – Майский вырвался из рук, расплываясь сияющей улыбкой, и едко добавил, – ты такой предупредительный. Сегодня.
Бульдозер вздохнул:
– Ну я же извинился.
– Извинился – молодец, возьми с полки пирожок.
– И долго ты будешь дуться?
– А что, нас время поджимает?
– Есть такое дело.
– Не смею задерживать. Ты можешь совершенно свободно распоряжаться своим личным временем, я на него не претендую.
Бульдозер вздохнул:
– Ладно, я понял, ты злишься.
– Я?! Чего мне злиться? Хотя, может, прояснишь один момент. Что это было?
– Где?
– В Караганде! За что ты Лысенко избил?
– Давно хотел ему врезать, а тут такой повод.
– Какой еще повод?
– А разве не понятно?
– Знаешь, не понятно! С тобой никогда не понятно. Ты же ни черта не объясняешь! Просто делаешь что-то, потом строишь морду кирпичом и понимай, как хочешь – то ли вселенская месть, то ли встал не с той ноги!
– А ты?
– Что я?
– Вечно прикрываешься этой счастливой лыбой. Тебя тоже хрен поймешь!
– Я сейчас не улыбаюсь. Видишь? – Майский впрямь бросил попытки нацепить очередную приятную маску и помахал перед лицом, приглашая оценить серьезность ситуации. А потом, сам удивляясь своей наглости, потребовал, – Так что давай, начинай со мной говорить!
Бульдозер пожал плечами:
– Пожалуйста. Я предупреждал, чтобы он к тебе не лез. Он не послушал, за что и получил. Вот и все. Еще и разорался: «мой, мой»! С какого перепугу ты «его»?
– А чей я, твой что ли?
Доз открыл рот, подумал и закрыл его.
Чего он хочет? Пусть скажет прямо, чего ему надо, снова таскаться с Серёгой по всему кварталу, как в детстве, или по-взрослому – раздеть и трахнуть. Может для него в порядке вещей спать с Луизой и считать лягушонка своим? Одновременно. Типа, одно другому не мешает.
А Майский, разумеется, должен хранить целомудрие и верность, и терпеливо ждать, когда Бульдозер наконец определится. Или вовсе ничего не ждать, потому что этого, похоже, не случиться никогда. Может, он теперь сделает вид, что они оба нормальные гетеросексуальные пацаны, а все что было – просто пьяный бред? Вполне реальный ход, если не хочешь чувствовать себя виноватым и оправдываться за дурацкие поступки.
Виноватым Доз не выглядел, и оправдываться не спешил. Как же бесил этот его слишком рациональный подход: «Что случилось – не изменишь, проехали». И единственный аргумент в оправдание: «Я же извинился».
– Ты мне не нравишься, – заявил лягушонок, – у тебя морда, как у Терминатора!
Бульдозер усмехнулся, и лягушонок подумал, что будет, если двинуть сейчас кулаком по этой ухмылке? Кулак до ухмылки не долетит, будет перехвачен на полпути, а сам лягушонок окажется скрученным намертво. Он, конечно, примется вырываться, а Витька будет держать его крепко и осторожно. Но синяки все равно останутся. А вечером Серёга будет рассматривать их в зеркало. И гладить, вспоминая, как боролся с ним, чувствовал его всем телом, всей кожей. Как тогда, на даче у Макаровых.
Он спятил, свихнулся окончательно, если хочет даже так. Витька дурак, если этого не понимает. И садист, если понимает. Стоит тут, смотрит сверху вниз и прикидывается безобидным игрушечным бульдозером. Да еще имеет наглость издеваться:
– А у тебя вся морда в пыли, на бомжа похож.
– Это копоть войны, первое крещение. Крестным будешь?
– Как скажешь, – согласился Бульдозер, – Иди-ка сюда, сынок!
Он прихватил лягушонка за руку и воротник, подтащил к питьевому фонтанчику у стены и макнул головой в воду.
Воротник расползался и трещал, вторя возмущенным воплям и бульканью, но Доз тщательно и со знанием дела смывал с крестника все боевые отметины, приговаривая:
– Кто о тебе позаботится, если не я?
Майский фыркал, плевался, молотил руками вокруг, попадая в основном по фонтану, пытался лягаться, толкался назад, упираясь в Бульдозера, и злился, не в силах сдвинуть его с места. Но был отпущен не раньше, чем Витька решил, что уже достаточно.
– Бузеров, ты совсем охренел?!
Он отплевывался и не находил слов от возмущения. Вода стекала по лицу и груди, намокшие волосы вились потемневшими кудряшками. Рубашка впереди вымокла до нитки, да и сколько было этой рубашки? Она липла к телу, собираясь мягкими влажными складками, как живая реклама конкурса мокрых маек. К тому же холодная вода и намокшая ткань раздражали нежные розовые места. Места предсказуемо напряглись и затвердели. Но самое страшное было не в этом, от возни и толкотни затвердело еще кое-что. Лягушонок краснел, отлично понимая, как все это выглядит со стороны. Он отлепил рубашку от груди, скрутил, отжимая воду, и настороженно глянул на Дозера.
Тот доброжелательно щурился.
Ах, так!
Тогда лягушонок втянул поцарапанный живот, провел по нему рукой, стряхивая капли, и перенес вес с ноги на ногу, качнув задницей так естественно и непристойно, что взгляд Бульдозера невольно метнулся за движением, расфокусировался на мгновение и стал на порядок опасней. Словно тумблером щелкнули.
– Жарко, – сказал он тщательно нейтральным голосом, с трудом отведя глаза, – высохнет быстро.
Все ты понимаешь, гад! И нечего тут строить из себя рояль в кустах!
И лягушонок мстительно, не отводя взгляда, потянулся, поднимая руки к волосам, убрал мокрые завитушки со лба и щек, старательно пригладил их назад. Слизнул воду с губ. Скромно прикрыл глаза и вновь приподнял длинные слипшиеся ресницы. Человек нечувствительный сказал бы, что он моргнул, для человека чувствительного разница была очевидной.
Бульдозер понял все верно и даже отступил, оглядывая его всего. Словно желал убедиться, что ему действительно устроили эротик-шоу:
– Майский, ты бы с этим поосторожней. У тебя как раз из-за этого все проблемы. И не только с Лысым.
Лягушонок прищурился. План с прощанием по-английски провалился, по-тихому смыться не получится. А жаль, самый безболезненный был бы конец, вроде как посадить любовь в хорошую швейцарскую психушку и дождаться ее спокойной кончины. Теперь придется добивать эту калеку лопатой:
– Так ты ему из ревности врезал?
Пусть либо признается, либо заткнется навсегда!
Доз колебался:
– Врезал, потому что дятел твой Лысенко. Сам нарвался.
– А нарвался он, потому что ты ревновал? – гнул свою линию Маяк.
Ну, пусть признает это, раз уж не смог вовремя отступить! Все его мотивы белыми нитками шиты!
– Он к тебе приставал!
– Ошибочка вышла. Ты все не так понял. Это я к нему приставал!
И с удовлетворением наблюдал, как его корежит, как покрывается красными пятнами суровая морда и ходят желваки на скулах. И пусть не думает, что в жизни все так просто!
– Нравится? – лягушонок медленно разглаживал мокрую ткань на груди, – Я могу продолжить. А потом ты что-нибудь покажешь.
– А Лысый что показывал? – хмуро поинтересовался Доз.
– Спел и станцевал, – охотно просветил его лягушонок, – Неплохо кстати. Старался.
От доброжелательности не осталось ни следа. Бульдозер свирепел на глазах:
– И ты для него постарался?
И получил в ответ приятную ласковую улыбку:
– А это уже не твое дело. У тебя своя личная жизнь, у меня – своя, и я буду делать что захочу, когда захочу, и с кем захочу. У тебя нет никаких эксклюзивных прав на меня. Ты все их благополучно про*бал!
Доза перекосило от бешенства, и лягушонок понял, что перегнул палку. И его самого сейчас переломят о колено в доказательство своих прав. Вот он и узнал, где кончается терпение Бульдозера. И с каким-то мазохистским воодушевлением решил: «И пусть. Пусть разозлиться и одним махом снимет все вопросы!».
– Чего уставился? – подначил он и с презрением выплюнул, – бульдозер.
– Ничего!
– Ну и всё!
– Ну и всё!
Бульдозер надвинулся, словно собирался раздавить его и хорошенько пройтись отвалом и гусеницами по жалкому трупику, но в последний момент шагнул мимо, больно задев плечом. И зашагал прочь, на ходу сжимая и разжимая кулаки. Бугры мышц перекатывались под одеждой, натягивая ткань. Лягушонок не шевелился, только, повернув голову, провожал взглядом мощную фигуру. Смотрел, как он уходит и уже жалел, что не сдержался.
Проверял границы дозволенного? Проверил?
Бульдозер развернулся у скамейки и так же стремительно двинул назад. Сожаления растворились без остатка, нехорошее предчувствие заставило Серёгу попятиться. Позади была стена, под фонтаном не спрячешься, а удирать, сверкая лопатками, показалось слишком унизительным.
Бульдозер наехал на сжавшегося в комок лягушонка, налетел, не снижая скорости, размазывая по кирпичам. Впечатал в стену так основательно, что, кажется, продавил кладку. А потом прихватил его за подбородок, чтобы не отвернулся, и раздельно отчеканил прямо в лицо:
– Слушай, ты, мелочь зеленая!
Он был очень злой и страшный, и в хватке этой не было ничего нежного. И все же лягушонку почудилось, что Доз, разжимая пальцы и жестко проходясь по щеке и скуле, нервно погладил его лицо. А затем снова сгреб за тонкую шею, больно прихватывая волосы на затылке, и дернул на себя, точно не мог решить, оторвать голову или пусть растет. И непонятно было, что он сейчас выдаст: «Я тебя убью нахрен!» или «Ну я же извинился».
Лягушонок струсил, сжался и приготовился к мучительной смерти.
Но, черт возьми, как же от него горячо, как жарко рядом с ним! И запах, о боже, этот запах! Будто паришь в сантиметрах от рая! Так и упал бы туда! Ткнулся бы носом в ворот дорогого поло, зарылся лицом под одежду и дышал, глотал райский аромат, терпкий, солоноватый, с острой примесью муската…
Стоило признаться себе однажды, и отказаться от фантазий уже нереально. Так же как быть рядом и не представлять. И тут хоть мешками с планом обложись, без разницы английским или швейцарским, природа все равно берет свое!
Рука на затылке сжалась сильнее, отчего лягушонка до самых косточек пробрала дрожь. Сейчас его можно было брать голыми руками.
Витька терял реальный шанс:
– Жлоб ты, Майский! Я же ничего не требую взамен, просто веди себя, как человек! Я же стараюсь, мать твою! Может, тоже попробуешь?!
– Хорошо, – согласился Серёга, у которого от запаха кружилась голова, и крепко перемкнуло ту часть мозга, что отвечала за самосохранение, – с чего начнем? Минетик?
Витька тряхнул его за загривок, так что зубы стукнули:
– Врезать бы тебе разок!
– Ну, так врежь, – покорно согласился Майский, – Разом больше, разом меньше…
– Блядь, – Витька нифига не верил в его покорность, – такой же упертый, как в детстве, – он отпустил, напоследок шлепнув по пылающей щеке открытой ладонью, – дурак ты, Лягушонок.
Серёга потер щеку, отлепился от стены и пошевелил лопатками, проверяя, все ли кости целы. И только потом понял. Вот черт! Организм от неожиданности дал сбой, сердце дернулось вверх, застревая в горле. Надо же, Лягушонок. Он это сказал? Боже, как давно…
Неужели, правда, вспомнил? Или это лягушонок на крыше сам выдал все секреты? И теперь Витька использует их, чтобы манипулировать. Серёга расстроено выдохнул:
– Вот гад ты, Бузеров. Это запрещенный приемчик.
– А работает?
Еще как. Но нет, ты не он, не Витька! Ты – сталь на шарнирах, тонны железа и мощный мотор! Ты перемелешь все, что попадет под твой отвал.
Что станет с этим бульдозером, если он случайно переедет вас?



2
Они сидели на скамейке и ждали, когда появится Грек, а раскормленная больничная кошка лежала, устроив морду на кроссовку Дозера.
– За что тебя кошки любят? – спросил лягушонок, чтобы не молчать, – Ты же их гоняешь.
Доз поправил:
– Не гоняю, а дрессирую. А любят, потому что я теплый.
Лягушонок мигом вообразил большой оранжевый бульдозер посреди заснеженной стройплощадки, а на нем десяток довольных котов, греющихся от работающего движка.
– Сейчас лето.
– И что?
– Не сезон для обогрева.
– Я теплый душевно.
Лягушонок невольно усмехнулся, а Витька добавил:
– Меня и собаки любят.
Ага, и глупые сердитые лягушата тоже. И их ты тоже дрессируешь. Безотказным методом кнута и пряника.
Доз опять пошевелил ногой, пытаясь прогнать нахалку. Кошка недовольно поднялась, зевнула и потянулась, расправляя сначала передние лапы, а потом задние. И снова упала на асфальт, раскинув конечности и привалившись к кроссовку полосатой спиной.
У них было что-то вроде перемирия, Бульдозер не пытался оторвать Майскому голову, а тот перестал язвить и провоцировать. Боковым зрением он видел, как Доз косится в его сторону. И на здоровье, за просмотр денег не берем. Сердце вот унять бы.
– Ладно, – сказал Бульдозер, когда молчание затянулось, – Ну и как мне их вернуть?
– Вернуть что?
– Вернуть права… эээ… которые я про*бал. Что я должен сделать?
Ну вот, приехали. Лягушонок вдруг с ужасом понял, что сегодня, не прилагая к тому особых усилий, получил сразу два предложения с обещанием сделать все, что угодно. За какие-то две недели вся его жизнь встала с ног на голову и эти двое активно поучаствовали в процессе. Это льстило бы, не сопровождайся процесс всякими неожиданными спецэффектами с мордобоем в придачу.
Еще месяц назад он мечтал, как вырвется наконец из дома и станет свободным, и сможет делать все, что в голову взбредет, все то, что раньше только снилось. И вот, пожалуйста! Бойтесь, блин, своих желаний!
– Так мы сейчас обсуждаем права на меня?
Витька подозрительно покосился, справедливо ожидая, что вопрос с подвохом. Других сегодня не задавали. Потом вздохнул и осторожно предложил:
– Можем обсудить права на меня.
Обсудить не успели. При появлении Грека Майский привычно расцвел, как роза имени самого себя, а морда Бульдозера покрылась оцинкованной броней с заклепками. Не бульдозер, а натуральный танк.
– Твою ж мать! – Грек раздраженно вздохнул, – Вот за это я начинаю вас активно не любить!
Доз промолчал, а Майский невинно захлопал ресницами:
– А можно уточнить, за что именно?
– Даже не начинай! – предупредил Грек и добавил, – Вам лучше свалить, драк на сегодня достаточно. Исчезните оба до того, как Васю вышвырнут из кабинета.
– А его вышвырнут? За что?
– Не знаю. Но на рентген я с Лысым больше не хожу! Этот мудак прицепился к докторше, выпытывал, где они хранят красную пленку и нельзя ли ему отмотать пару метров! Красную пленку, представляешь?! Надо было и голову ему проверить! И мало того, что снимок три раза переделывали, и я, как бомж какой-то доказывал, что деньги будут, так мне еще пришлось оттаскивать Васю от темной комнаты, пока докторша где-то шлялась! Так что, предсказываю – от хирурга его тоже вышвырнут.
Все дружно посмотрели на вход. Невысокая девушка в очках и черной майке с любопытством глазела на них, задержавшись у двери.
– Почему она так смотрит? – тихо спросил Серёга.
Грек опять вздохнул:
– Это Маша, Васина сестра. Несчастный ребенок, которого вы сбиваете с истинного пути.
Несчастный ребенок крутил в руках мобильный телефон и, кажется, делал снимки.
– В каком смысле сбиваем?
– В прямом! Портите статистику гетеросексуальных пар. Шли бы уже, а? Доз, на два слова.
Лягушонок фыркнул:
– Что-то секретное? Мне уйти?
– Ну что вы, ваше высочество, не смею тревожить, – съехидничал Грек и потянул Витьку прочь.
Девочка Маша настырно крутилась у входа, и тут Майский вспомнил, что Вася, кажется, все ей разболтал, мерзавец, и любопытство несчастного ребенка вполне объяснимо. Но только как-то странно оно проявляется, больше всего девочка походила на фанатку-папарацци. Чокнутая семейка.
Самое время сматываться. Витька, похоже, думал в том же направлении. Вернувшись, он скомандовал подъем и шагом марш на остановку.
– Да мне здесь пару кварталов пешком.
Витька обрадовался:
– Правда? Ты где живешь?
– На Студгородке.
– Я провожу. Не думай смыться, слушайся старших.
– О, я тебя умаляю! Ты старше всего на два месяца!
– И в два раза тяжелее, так что не рыпайся. Иди рядом.
– В смысле – «к ноге»?
– В смысле – не умничай!
***
– Как тебе на новом месте?
– Нормально. Кормят прилично, не достают, универ, опять же, рядом.
– Будешь поступать?
– Да у меня и выбора нет. За меня уже все решили.
Серёга стоял, прислонясь к козырьку банкомата, и смотрел, как Витька складывает в бумажник добытые только что купюры. Какой-то мужичок хлопнул его по плечу, требуя доступ к терминалу. Бульдозер глянул на него, и мужичок сразу вспомнил, что в городе имеются и другие банкоматы. С ума сойти, ему даже рот открывать не обязательно, люди его и так боятся.
– Мог бы и сказать, что у тебя с собой карточка.
– Я не собираюсь платить за Васю. Он теперь враг номер один.
– Знаешь, в глубине души он очень нежный и ранимый, – мечтательно протянул Серёга, скрывая нервозность за своей обычной улыбкой.
– Так глубоко не копают.
– Нет, правда. Он способен на большое красивое чувство.
– Майский, закругляйся. Я уже понял, Вася у нас чистый ангел, а мне вечно гореть в аду. Доволен?
Серёга согласно покивал:
– Доволен, – он попробовал заправить рубашку в джинсы, – И что дальше?
Доз неторопливо засунул бумажник в задний карман и прищурился так пристально, что Серёга занервничал еще больше:
– Чего?
– Ты же не пойдешь домой в таком виде?
Серёга оглядел себя. Мокасины пропылились, штаны в грязи, рубашку только выкинуть. А в остальном – вполне приятный молодой человек. Папа его ругать не станет, это Серёга знал точно. Другое дело – его жена. Не то, что бы мачеха была какой-то особо суровой теткой, но его переезд и так создавал понятное напряжение. И было крайне нежелательно доставлять отцу еще больше неудобств, внося, как личный вклад в семейную идиллию, свои неприятности.
– Значит так, мы сейчас идем туда, – Бульдозер ткнул на супермаркет за своей спиной, – и очень быстро тратим некоторое количество денег. И если ты ляпнешь что-нибудь вроде «зачем», или «не надо», или «я тебя об этом не просил», я тебя стукну, – и пресекая готовые сорваться возражения, заявил, – Давай временно, на пару часов ты вернешь мне права. На испытательный срок.
– Чего? – Серёга просто растерялся, – Стремно звучит.
– Я серьезно. Ну? В чем проблема?
Действительно, в чем? Витька только что дважды дрался за него. Избиение Лысенко, каким бы глупым и лишним оно не было, тоже считается. Другое дело, что его об этом не просили. Но, опять же, не сильно возражали, когда Бульдозер завернул шульгановскому корешу наглую руку до жуткого треска.
Да и какой у лягушонка выбор? Пройти три квартала в непотребном виде и явиться домой побитой дворняжкой, или позволить другу детства потратиться тебе на прикид? Сколько может стоить рубашка в супермаркете? Мизерная часть того, что друг детства только что положил в свой бумажник. Серёга бы даже не колебался, случись это пару недель назад.
Но как-то гладко все складывается, и это сильно напрягало. Похоже, вселенная готовит ему какой-то грандиозный супероблом. Серёге начинало казаться, что не так уж и страшно это – явиться домой слегка побитым, но, что немаловажно, отнюдь не побежденным. И лучше ему так и сделать, потому что следующий подарок судьбы в обычном ее крэш-стиле он не переживет.
– Так что? – уточнил Бульдозер, – На пару часов. Я буду хорошо себя вести.
– А в чем подвох?
– Ни в чем.
– Должен быть подвох.
– Нет никакого подвоха. Слушай, – Витька как-то задумчиво потер затылок, – я все равно уеду после экзаменов. Далеко. И надолго. И будешь делать все, что захочешь, когда захочешь, и с кем захочешь. Пару часов меня потерпишь?
Вот оно!
Далеко и надолго.
Вселенная помнит про Серёжу Майского! Маленькое такое, скромное цунами только что очень избирательно, в пределах одного отдельно взятого фантазера, слизнуло своим безжалостным перекатом всю плантацию несозревшего еще плана.
***
На входе в супермаркет охранник очень подозрительно косился на лягушонка, и Доз объяснил, не дожидаясь вопросов:
– Мальчика надо одеть.
Майский улыбался. Лучезарно и радостно. Сиял, усиленно тянул улыбку. Все это было глупо и странно, но он так смертельно устал, что выяснять, какие теперь отношения у них с Виктором Бузеровым, и что в рамках этих отношений он может себе или ему позволить, не было никаких сил. Просто следовал за ним молча, широко распахнув невидящие глаза, и стойко держал улыбку.
В отделе с одеждой Доз притянул Серёгу за шею, и он дернулся прочь, не разобравшись, что дело в размере на воротнике рубашки. Дозер всего лишь хотел взглянуть на ярлычок, но испугал он несчастного лягушонка всерьёз, руки тряслись до самой кассы.
Его беспокоило, что кроме рубашки Доз успел солидно затариться едой. Не думает же, что обедать они будут вместе? Спрашивать об этом напрямую нельзя, Доз мог подумать, что он надеется на это или того хуже – напрашивается. А этого как раз лягушонок делать не собирался. Рубашку он наденет сразу, как только за нее будет заплачено. И деньги потом, конечно, вернет. Наденет, скажет спасибо и рванет отсюда, сломя голову.
Что им делать вместе два часа? Два часа он просто не выдержит.
В очереди на кассу Витька задумчиво поковырял витрину. Серёга поежился, когда его взгляд уперся в полочку с изделиями номер один. Доз выковырял пачку «Орбита с манго» и лягушонок потянул его за рукав, отвлекая от витрины:
– Хочу одеться.
– Прямо в магазине стриптиз устроишь? Пошли, тут рядом подъезд.
Подъезд оказался парадным входом жилого новостроя, возвышающегося над ближайшим окружением сразу за углом супермаркета. Майский считал, что «за углом супермаркета» – самое то, чтобы стянуть с себя рванину и выбросить ее в ближайшую урну. Только замена рванине торчала из пакета, который нес Витька. А Витька шел через арку прямо к стеклянному фасаду.
– Нас туда не пустят!
Верхом наивности было считать, что кто-то откроет дверь тощему оборвышу и подозрительному типу с битой мордой, что бы оборвыш там переоделся. Серёга почуял неладное еще до того, как Бульдозер набрал код на домофоне и толкнул дверь, предлагая зайти.
– Какого черта ты делаешь?
– Там наверху шикарная крыша. Ты же любишь.
– Откуда код?
– Отец строил этот дом.
Все это было очень подозрительно.
– И всем строителям выдают код?
Витька прихватил его за локоть и втянул в подъезд, потому что добровольно Майский двигаться не желал. Он кивнул какой-то тете за стойкой и протащил лягушонка по вестибюлю, и дальше по ступенькам к лифту, объясняя по пути:
– Не всем, но у инвесторов внезапно кончились деньги, – он втолкнул Майского в лифт и нажал кнопку, – поэтому с подрядчиками частично рассчитывались квадратными метрами. Бартер называется.
– И много метров вам отсчитали?
– Много.
– Ааа, – протянул лягушонок, почему-то шепотом спросил, – конспиративная квартира?
– Явочная, – тоже шепотом поправил Витька.
Обещанной крыши лягушонок не увидел. Доз сказал, что они и так на последнем этаже, и вид с террасы ничуть не хуже.
Квартира была странной. В шикарно отделанном помещении имелась мебель, но вся она была малочисленной и какой-то случайной, словно сюда привезли и забыли старые вещи. Повсюду стояли полураспакованные коробки и остатки строительных материалов. Одинокая вешалка делала просторную прихожую просто огромной, чему немало способствовало зеркало во всю стену. И в этом зеркале лягушонок наконец смог рассмотреть себя. Диковатый на вид подросток, тоненький, будто скрученный из проволоки каркас, с растрепанной светлой шевелюрой, застывшей кривой ухмылкой и глазами на пол-лица. Испуганными темными глазами.
Как мило. Хватило одного упоминание о скором отъезде Вити Бузерова, и лягушонок стал выглядеть, как маленький перепуганный мальчик.
Насколько тупо будет сослаться на срочные дела?
Серёга глянул на Витьку и тот, неверно растолковав этот взгляд, разрешил:
– Можешь не разуваться.
И улыбнулся. Кривенько, левым неповрежденным уголком рта, и глаза его смягчились, стирая с лица жесткое, каменное выражение. Лягушонок поежился, отобрал пакет и быстро скрылся на кухне, потому что мордаху ощутимо заливало краской.
Стол и пара шатких стульев резко контрастировали с блестящей хромом двойной раковиной и современной газовой печкой. Сантехника в ванной, вероятно, должна быть не хуже, но дальше кухни Серёга в этот раз не сунется. Он выгрузил на стол покупки и тут же ухватился за целлофановую упаковку с рубашкой. Красной. Витька почему-то выбрал такую. Лягушонок не собирался выяснять почему. Стянул с плеч собственную, безнадежно испорченную, но вытянуть из упаковки все фиксирующие невидимки уже не успел. Витька вернулся, сменив поло на старую футболку, и поставил на стол коробку из-под обуви.
– Тут мало что есть, но перекись водорода найдется.
– Зачем перекись водорода?
– Чтоб заражения не было, – спокойно пояснил он, и присел на одно колено, разворачивая Серёгу к себе.
Про царапины Майский уже благополучно забыл. Ну не были они тем самым важным, о чем сейчас стоило беспокоиться.
– Я дома обработаю, – запротестовал он, пытаясь вывернуться из рук.
– Не обработаешь, – уверено сказал Витька, перехватывая его покрепче, – Не дергайся. Что ты, как маленький?
Он стоял на коленях, осторожно прижигая царапины, и боли лягушонок не чувствовал. Слишком уж были сильны другие ощущения. Он был так напряжен, что забывал дышать. Горло перехватывало, и в голове было пусто от того, что Витька легонько дул на раны, складывая трубочкой побитые губы.
– Все нормально? Надо еще зеленкой смазать. Снимай джинсы.
– Не могу, – слабо отозвался Серёга.
– Почему?
– Сам что ли не видишь?
Бульдозер продолжал стоять на коленях с откупоренным пузырьком зеленки в руках и по тому, как блестели его глаза, было понятно, что все он прекрасно видит.
И почему он вцепился в эту свою зеленку?! Джинсы, значит, снять?! Серёга не выдержал:
– Если так интересно знать, то ДА – у меня на тебя стоит! Это же и так видно, не обязательно меня раздевать! – он схватился за рубашку, два раза не попал в рукав, злился и нервничал, слабо понимая, что говорит. – Да, я тебя хочу! Я голубой, у меня встает на парня! Все, мы это выяснили, дальше что? Будешь продолжать корчить из себя моего друга? – сейчас он собирался расставить все точки над «ё», – Знаешь, это очень заманчиво, вся эта игра в непонимание и наивную детскую дружбу, все эти случайные прикосновения, несказанные слова. Взгляды. Все это очень заводит! – руки дрожали, голос тоже, – При других обстоятельствах я мог бы годами жить этим. Я бы ходил за тобой послушной дворняжкой, кормился с рук и обожал, как самого лучшего, самого замечательного товарища… – Пуговица упорно не шла в прорезь, к тому же оказалось, что это вовсе не та пуговица, или не та прорезь, – Но в этот раз ничего не получится. Я не могу делать вид, что у меня не сносит крышу каждый раз, когда ты рядом! – Голос срывался, лягушонок не поднимал глаз, надеясь, что разыщет нужную пуговицу раньше, чем закончит говорить, – Так что давай не будем притворяться! Мы же оба понимаем, что детская дружба осталась в далеком прошлом! Ничего не вернется, и никогда не будет как прежде, дважды в одну реку не войти. Мы больше никогда не будем лучшими друзьями. Не понимаю, чего ты ждешь от меня! И не собираюсь ходить в свите твоего дорогого Эйваза, и смотреть, как ты лижешься с Луизой, или что ты там с ней еще делаешь! Потому что – ДА, я тебя ревную! Ко всем! ДАЖЕ К ЭЙВАЗУ!!! Вот такой я извращенец!
Лягушонок понял, что борьба с пуговицами проиграна – проще завязать узлом. И поднял глаза.
Витька рассматривал его очень внимательно, сосредоточенно. И лягушонок вдруг понял, каково было всем собеседникам Дозера, когда он вот так на них смотрел. Им было страшно. В любом диалоге кроме темы беседы всегда присутствуют посторонние мысли. Можно увидеть, как они мелькают в глазах собеседника случайными ассоциациями или откликом на сказанные и не сказанные слова. А когда Витька изучает тебя так пристально, словно ты – это единственное, что сейчас происходит в мире, смотрит, поглощая, одним только взглядом отсекает от всего остального, начинаешь сомневаться в реальности мира. Как будто нет ничего, даже света, только ты и он в бесконечном космосе, давящем своей пустотой. И ты беззащитен перед ним, в полной его власти, и сделаешь все, что он захочет. А он молчит и от этого еще страшнее.
Лягушонок потребовал:
– Скажи что-нибудь!
И вздохнул чуть свободней, когда Дозер отвел взгляд.
– Ты никогда этого не делал, – тихо отозвался он, закрывая пузырек с зеленкой.
– Чего не делал?
Витька разглядывал свои испачканные пальцы, и шевелил челюстью так, словно готовился словить ею удар, или собирал на языке слова, такие не частые для него. Наконец положил руки на колени и посмотрел на лягушонка.
– Ты никогда не ходил за мной дворняжкой. Все наши безумные затеи – твои. Ты говорил, куда мы пойдем, и что будем делать. И мы шли и делали. Так что это ты скажи, что мы будем делать.
Что мы будем делать?
Что мы будем делать, когда ты уедешь, а я останусь? Что мы будем делать, если два часа это много, а двадцать дней слишком мало? Что мы будем делать с МОИМИ правами на тебя?
Что со всем этим можно сделать?!
И лягушонка прорвало! Вечные заплатки из улыбок всевозможного калибра не выдержали, и все что он прятал за ними – боль, обида, разочарование – вырвалось и накрыло волной. Он набросился на Витьку с кулаками, орал, толкал в грудь, хватал за футболку, обзывал и обвинял во всех грехах. Кричал, как достали эти чертовы качели, то вверх, то вниз! То на вершине рая, то снова в ад! И какого черта, ехал бы себе молча в свое прекрасное далёко, оставался бы там навсегда и оставил его в покое! Зачем надо было говорить, зачем вообще все ЭТО?! Ах, Лягушонок! Ах, детство золотое! Держи подарочек! Пошли в гости! Сними брючки! ЗАЧЕМ?! Чтобы потом смыться на другой конец света и ОПЯТЬ бросить его здесь?! ОДНОГО!!!
– Думаешь, это легко?! Думаешь просто?! Да какое сердце выдержит? Я сдохну быстрее, чем бриться начну по-настоящему! Сволочь! Гад! НЕНАВИЖУ! Ты специально, что ли?
Он выплескивал на Бульдозера свое отчаяние горькими потоками криков и слез. Плакал и не мог остановиться. До хрипоты, до боли в висках. Доз хватал его за руки и пытался успокоить.
– Всё, – говорил он, – тихо, Серёжка. Всё, теперь всё…
И когда от горя лягушонок не мог говорить, и ноги уже не держали, а руки не били, а только тянули, вцепившись в футболку, Витька обнял его и крепко прижал к себе. И продолжал шептать в макушку, укачивая и осторожно гладя по голове.
– Всё, всё…
Что всё? Всё закончилось, больше никто не сделает ему больно? Можно расслабиться и больше не прятаться? Можно всхлипывать, икать и судорожно вздрагивать, вытирая лицо о его футболку? И можно не бояться, что он оттолкнет?
И все сны исполнятся, и все мечты станут реальностью… Всё вы врете, так не бывает.
Серёга сам вывернулся из объятий, как только понял, что истерика не вернется. Не поднимая глаз, спросил, где можно умыться. Голова кружилась. Было очень стыдно за этот безобразный срыв и за то, что Витька видел и слышал больше, чем лягушонок когда-нибудь собирался открыть. Все же маски имеют свои неоспоримые преимущества – кто не знает твоих слабых мест, тот не имеет над тобой власти. А Бульдозер, похоже, теперь знает их все. Впрочем, у него карт-бланш.
Еще где-то час-полтора Доз может делать с ним все, что захочет – мазать зеленкой, доводить до истерики, перестегивать пуговицы на рубашке, отпаивать сладким чаем с сахарной пудрой вместо рафинада. Может смотреть на него глазами провинившейся собаки, сидя напротив. Может позвать на экскурсию по квартире. И лягушонок на ватных ногах поднимется и пойдет следом, потому что, во-первых, ему и самому любопытно, а, во-вторых, у Бульдозера все права, не так ли?
Они обходят полупустые комнаты, спотыкаясь о ящики в коридоре. И одна из комнат, конечно, оказывается спальней. И перед лягушонком возникает кровать, застеленная белым, в огромных ярких маках, бельем. Не разглаженным в местах сгибов, свежепостеленным бельем.
И в голове у лягушонка одновременно возникают несколько мыслей. Что Витька сделал это, пока он на кухне плескал холодной водой себе в лицо. И что сейчас начало третьего и на улице белый день, а на окнах нет даже тюля. И что у постели тот же неизвестный «явочный» источник, что у атласного халата на спинке стула и пузырька ярко-красного лака на подоконнике. И что такие вещи определенно обладают скрытым магнетизмом, иначе как объяснить, почему лягушонок уже стоит рядом с кроватью? И не надо ли для полноты картины воспользоваться лаком и завернуться в атлас?
И самое главное – не станет он сейчас разыгрывать удивление.
Он знал, что так и будет.
Доз стоял в проеме двери, следя за его реакцией. И с каждой секундой под пристальным и откровенным взглядом лягушонок понимал, что не так уж это и страшно – оказаться в поле внимания Виктора Бузерова. Знать, что сейчас нет для него ничего важнее и интересней, чем ты. Что все остальные останутся за чертой и ты единственный на этом свете, кто имеет значение. А он, такой сосредоточенный и напряженный, весь, от макушки до пальцев ног – твой! Он никуда не денется и сделает все, как ты скажешь. И убьет любого, кто посмеет помешать. И от вида его мощной фигуры разбегутся в страхе все суперобломы и мегалажи, а у лягушонка уже подкашиваются колени, и он падает спиной в красные маки. И выдыхает в потолок, раскинув руки и прикрыв глаза:
– Бузеров, не стой там, как дурак. У тебя остался час.


3
Это было чем-то новым. Быть рядом и ничего не требовать взамен. Отлично понимая, что это не самый легкий путь, но он ценен тем, что ты выбрал его сам, ты уже не плывешь по течению как раньше, полностью отдавшись обстоятельствам и своим безотчетным рефлексам. Он прав, вы давно не друзья, и теперь ты все сделаешь по-другому. Все новое это хорошо забытое старое.
Быть рядом и ничего не требовать взамен. Не ради искупления грехов. А потому, что он тебе необходим. А ты нужен ему. Это очевидно, как бы он не дулся, принимая независимый вид.
Быть рядом и ничего не требовать взамен. Пусть вопреки собственным желаниям. Даже лучше, если вопреки – придает происходящему больше значимости. Это такой особый вид добровольного рабства.
Оказалось, не так это и просто – быть рядом. Сейчас он умиротворенно сопит в твою шею, а минуту назад лежал горячий, покорный, раскрытый, шепчущий что-то невразумительное, заходящийся в экстазе от твоих ласк. А ты, как дурак, возбужден до предела и нифига не удовлетворен!
Вся процедура заняла больше времени и отняла больше сил, чем ты ожидал. И все это ужасно неловко, нелепо, и опыт не помогает, и не расслабляют поцелуи. А в темных глазах вдруг на секунду, на одну единственную секунду мелькает такая паника, что боишься даже руку за ремень просунуть, не говоря уже о том, чтобы раздеться самому. И под тканью выбеленных джинсов он такой напряженный. И тебя уже начинает трясти.
И ты гладишь его сквозь ткань, целуешь лицо, губы, и понимаешь, что этого недостаточно. Все не так, как ты привык. Ощущения совсем другие, и даже не потому, что под рукой не мягкие округлости, а упругое гибкое тело, твердое и плоское в непривычных местах. Все по-другому потому, что вдруг оказалось, что его желания превыше твоих. И их приходится угадывать, ибо он молчит, полностью отдавшись твоим рукам и, в то же время, не веря тебе ни секунды. И не думает помогать! Он не мешает, но всем своим видом как будто говорит: «Ну, давай, посмотрим, чего тебе так хотелось. Посмотрим, какой ты жестокий эгоистичный подонок. Посмотрим, что ты можешь, а потом уж решим, стоило ли все это таких жертв».
И когда ты все же решился расстегнуть его ширинку, он беспокойно дергается. И всех, кто сделал его таким, хочется немедленно разорвать на немецкий крест!
А ты слишком нетерпелив, чтобы соображать нормально! И начинаешь говорить какие-то слова: «расслабься», «я не сделаю больно», «если не хочешь, только скажи». А сам как в трансе, наглядеться не можешь на дрожащие ресницы, на мягкий рот, на гладкую кожу, дышишь горячо и часто, пока рука нащупывает его там. И ощущение твердости под тонкой бархатной кожицей взрывает мозг изнутри, мир вздрагивает, выталкивая тебя из сна, бьет под дых пониманием и абсолютной ясностью. Ты чувствуешь каждый миллиметр своей горящей от возбуждения кожи, и знаешь, как достучаться до него. И с языка срывается:
– Серёжка, это же я. Я здесь.
И только тут твои усилия дают плоды, и он часто-часто дышит, приоткрыв влажный рот, закатывает глаза, откидывается, повисая на твоей руке, открывая шею для поцелуев.
А ты уже сам на грани, и очень хочется плюнуть, сорвать всю одежду и устроить такую самбу, что все бразильцы вымрут от зависти! Но ты сдерживаешься, втягиваешь воздух сквозь зубы и терпишь, потому что отлично понимаешь – стоит тебе сорваться и на этом твое время выйдет. Он сбежит, не оглядываясь. Ну, в самом деле, не вязать же его к кровати пояском от забытого кем-то халата? И потому ты нежен и внимателен настолько, насколько позволяет самообладание. И как приз за терпение получаешь его, бьющегося в оргазме на твоих руках, и звезды, яркие сияющие звезды в бездонных его глазищах.
И ты можешь качать его, расслабленного, целуя влажные от испарины волосы, и жалеть о том, что ты такой невъебенно бескорыстный сукин сын!
Бульдозер сидел на кровати, прижимая лягушонка к плечу, и тихо матерился про себя. В теории оно, конечно, очень благородно – ничего не требовать, но сейчас он бы с радостью теорией пренебрег.
– Ты как?
– Нормально.
– Нормально, и все?
– О, черт, не напрашивайся на комплименты, – и вдруг застеснявшись, вывернулся и потянул на себя одеяло, – Все было классно, но мне надо домой.
Доз тут же опрокинул его и прижал к постели. Собою.
– Ты никуда не уходишь.
– Мы так не договаривались.
– Боишься? – Доз держал крепко, – Не трясись, я сам боюсь.
Лягушонок тихо фыркнул:
– Ага, рассказывай… Ладно, мне серьезно надо идти. Дома будут волноваться.
– Позвони.
– Мой мобильник у Эйваза.
– Звони с моего, – Доз потянулся к заднему карману, и вспомнил, что выложил все на кухне.
– Сейчас принесу. Не уходи никуда.
– Куда я денусь с небоскреба? – подозрительно быстро согласился Майский.
Доз крепко завернул его в одеяло и метнулся на кухню.
Первым делом он бросился к раковине, рванул холодный кран и сунул голову под струю. Если так пойдет и дальше, его благородства не надолго хватит!
Телефон лежал на холодильнике, выключенный и безмолвствующий. Доз отщелкнул крышку, вынул аккумулятор и карточку и крикнул в сторону спальни:
– Где твоя симка?
И каким-то шестым чувством засек движение в прихожей. Майский, застегивая на ходу джинсы, тихо, как мышка, запрыгивал в обувь. Рубашку он перебросил через плечо, и наверно только благодаря ее яркому цвету не смог проскочить незамеченным. Доз положил мобильник на стол, свинтил крышечку с минералки и подождал, глядя на видимое из кухни отражение в зеркальной стене. Майский пытался открыть дверь.
– Водичку будешь? – спросил Доз негромко, – После секса полезно жидкость восполнять.
В прихожей замерли, потом обреченно вздохнули:
– У вас что, везде такие замки?
– Угу.
– Это нечестно, – мрачный Майский нарисовался на пороге.
Дозер открыл холодильник:
– Не хочешь воды, есть вино. Кабернэ Совиньён, красное, сухое. Полбутылки.
И улыбнулся, услышав как Серёга недовольно ворчит:
– Споить меня собираешься.
– Ага. И воспользоваться беспомощным положением. Телефон на столе, скажи, что задержишься до вечера.
– Не надейся. Не так уж тут и медом намазано.
Лягушонок хамил, как будто отыгрывался за свое признание и за то, что Доз был свидетелем его слабости. Или причиной его слабости. Тем не менее, выудил из кармана сим-карту, пристраивая ее в мобильник. А Доз глаз не мог отвести, все смотрел на спутанные волосы, пухлые губы, на чуть широкие, по его мнению, плечи, и тонкую, как у девушки талию, на то, как сутулится, склонившись над телефоном и упираясь аккуратной задницей в стол. И такие ноги, что немедленно хочется опрокинуть на стол, и забросить эти ноги себе на плечи! Вон на джинсах пуговица не застегнута. Это знак!
– Не капризничай, – хрипло попросил Доз, – я еще ничего с тобой не делал. Даже не начинал.
– Ух ты, как многообещающе! Где мой поп-корн? Я без него развлекательные зрелища воспринимаю с трудом. Или у нас намечена более культурная программа? А то ведь можно подумать…
Что конкретно можно было подумать, Доз слушать не стал. Зачем? Несет всякий нервический бред, а сам так и зыркает глазищами, и колени подламываются, хоть и правда ничего такого Доз не делал. А стоило бы!
Он подхватил лягушонка под тощий зад, подсадил на стол, вклинился между колен и приник к шее, намереваясь оставить там такие же яркие метки, какие получил на даче у Макаровых. Лягушонок охнул и извернулся, пытаясь соскользнуть со стола, Доз прижался сильнее, не оставляя места для маневра. В последнюю секунду успел перехватить руку с телефоном, метившую по голове, и легко завернул ее за спину. И пока телефон кувыркался по столешнице на пол, Доз притиснул его так, что сомнений не осталось – если он и протестует, то это совсем неискренне. Выпуклость в джинсах была гораздо красноречивее, чем возмущенное шипение сквозь зубы. Правда, через секунду Доз разобрал, что ему шипят:
– …вызов… Да, черт, пусти! Я нажал вызов!
К телефону он успел быстрее, чем рванувший через стол лягушонок. Нагнулся и вынул его буквально из-под руки. Вызов был не только нажат, но уже и принят:
– Алло?
– Добрый день, дядя Женя. Это Витя Бузеров, помните меня?
– Дай сюда! – красный от стыда Маяк прыгнул обратно через стол.
Доз ловко перехватил его поперек туловища и зажал подмышкой.
– Помню, как же. Здравствуй, Витя, – раздался интеллигентный голос старшего Майского, – Вспоминали тебя недавно.
– Теть Рая звонила? – догадался Доз.
– Не без этого, – согласились по ту сторону трубки, и осторожно добавили, – У вас там какое-то недоразумение вышло.
Помня мать лягушонка, Доз даже не сомневался, в каком конкретно ракурсе было освещено недоразумение.
– Недоразумение – это ее нынешний муж. А я просто мимо проходил.
– Дай трубку!!
– Это Серёжка там?
– Да. Мы тут отмечаем первый экзамен, он хотел сказать, что задержится. Вы не против?
– Не надо за меня говорить!!!
Лягушонок вывернулся, отнял телефон и затараторил, нервно улыбаясь:
– Алло, па… Ты не волнуйся, у меня все в порядке. Просто эти гады заставляют меня пить, а я ж у тебя приличный мальчик, без разрешения не могу…
Доз тихо заржал, за что получил ногой по голени.
– Ладно… – соглашался лягушонок, – Хорошо… Полкласса… Я позвоню… – и вдруг зарделся, как майская роза и быстро заговорил, отворачиваясь от Дозера, – Ну, па… Ну, давай не сейчас… Ну, потом… Все, пока.
– Последние наставления? Папа разрешил пить, но просил предохраняться?
– Бузеров, ты идиот! Ты только что подтвердил его худшие подозрения! Мало, блин, матери…
– А мой отец знает.
– Знает что? – Серёжка испугано уставился на Доза.
– Что ты мне нравишься.
Лягушонок от волнения стал заикаться:
– Ты спятил?! Вы, блин, как… я не знаю… Вам обязательно надо ходить и всем трепаться направо и налево?!
– Кому это – нам?
– Да никому!
– Ты про Лысенко? Забудь о нем!
Он дернул лягушонка к себе и заткнул поцелуем. Тот ответил неожиданно зло и жестко, прикусил зубами так, что из разбитой губы брызнула кровь. Доз дернулся от боли, но Майский не отпускал, вцепился пальцами в волосы, и продолжал мучить его, терзая языком раненую губу. Как свирепый голодный вампиреныш. Наказывал за грубость и нечуткость, и Дозу ничего не оставалось, как принять это. Он чувствовал металлический привкус крови, и такой дикий разгневанный Майский заводил его, пробуждая звериные инстинкты. На укусы хотелось отвечать укусами, рвать зубами, раздирать, как свежую добычу! А Серёга так яростно наступал, так уверенно вцепился в короткие Витькины волосы, словно ни секунды не сомневался, что он подчиниться, падет ниц и примется лизать его ноги. И самое странное – Витька был не против. Ноги у Майского фантастические!
Серёжка целовал его требовательно, жадно, везде куда доставал. Шарил узкими ладонями по широким плечам, и сердито рычал от того, что Доз такой большой и его всего не обнимешь. Зато Витька, запустив ладонь за пояс лягушонка, одной рукой обхватывал его ягодицы. Стянул его джинсы, обнажив бедра, и упал перед ним, обнимая колени, припадая губами к животу, оставляя на коже красные пятнышки собственной крови.
Майский тянул его вверх, требуя мучительных поцелуев, а Доз перехватывал и вылизывал его ладони. И даже не заметил, как они оба оказались на полу кухни, он – в расстегнутых джинсах, спиной к старому холодильнику, и верхом на его бедрах совсем голый лягушонок.
Острые зубки впивались Дозу в ухо, кусали мочку, а цепкие пальцы хозяйничали в его ширинке. И это было дико, больно и упоительно одновременно. Дозу хватило малого, чтобы выплеснуться в тонкую ладонь, всего лишь хриплого шепота: «Черт, какой же ты большой…».
А потом он сидел, привалившись к холодильнику, приходя в сознание, и смотрел, как Майский рукой, испачканной в его сперме, ласкает себя, доводя до оргазма. И успел подхватить, удерживая на весу, когда глаза его вновь стали бездной, полной ярких мерцающих звезд.
Бутылку минералки они осушили в рекордное время.
Третий раунд был самым сложным. Лягушонок освоился полностью, он хватал на лету, предугадывал движения, сводил с ума своими руками и поцелуями, сам от желания становясь словно пьяный. Прижимался и терся о Дозера так, словно хотел пробраться к нему под кожу, слиться руками, ногами, грудью, пахом, просочиться как вода и поселиться в нем навечно. Он был таким легким, что Доз вертел им, как соломинкой, подминал под себя, перебрасывал с места на место и подхватывал без усилий и напряжения. Возня в кровати переходила в борьбу. Майский смеялся и лупил Доза подушкой, а когда подушку отнимали, не брезговал пускать в ход зубы. К тому же у него были на редкость острые коленки и локти. А Доз поддавался, и чаще оказывался на лопатках. Но когда надоедало дурачиться, лягушонок переставал ржать, откидывался на постели, и Доза затягивало в бездну его глаз.
Он терял рассудок, боясь переступить последнюю черту и сделать больно, испугать, оттолкнуть. И от невозможности владеть им полностью он просто обезумел, покрывал поцелуями все тело, ласкал жадно, чуть не сдирая ладонями белую кожу, оставляя багровые пятна засосов на гладкой груди. Грубо, на грани жестокости, вжимая его, вожделенного, всем немаленьким своим весом в кровать.
Он так сильно хотел это светлое прозрачное тело, такое хрупкое под его собственным, такое тонкое в его руках! И так сильно боялся сломать, забывшись, захлебнувшись сумасшедшими своими желаниями!
В какой-то момент Серёга понял, что сейчас у Бульдозера снесет крышу, ухватил обеими руками его голову и прижался к разбитым губам, улыбаясь ласково в рот, языком зализывая ранку. Целовал глубоко и медленно, снижая градус безумия, превращая слепую яростную страсть в блаженство. И Доз расслабился, подчинился этому нежному и властному поцелую, поверив вдруг, что лягушонок знает, что делает, и здесь и сейчас именно он владеет ситуацией, он – ведущий, а Дозер – ведомый.
Лягушонок толкнул его в грудь, прося перевернуться на спину, забрался сверху и прошелся долгими поцелуями до самого паха, возвращая безумие троекратно. Приник между ног, ухватился ладошкой у основания, лизнул разок, другой, и свел Бульдозера с ума. Зацелованными губами по бархатной коже, ласковым язычком по выступающим венам, плотным колечком губ вниз и вверх, старательно, пусть неумело, но, черт возьми, как старательно! Экстаз и пытка в одном флаконе! За что бы взяться, чтоб не схватить его за волосы, и не сорваться, насилуя такой горячий, такой нежный рот?!


4 

Любовник

Они стояли под струями воды и Доз водил мочалкой по лягушонку, стирая дневную грязь и следы безумной страсти. Серёга был еще немного сонный, когда Дозер потащил его мыться. За окном начинались сумерки, и было жалко каждой упущенной минуты. Лягушонок по требованию подставлял любую свою часть для омовения, а Доз добросовестно и усердно покрывал его мыльной пеной.
А Майский вдруг спросил:
– Тебе не кажется, что это странно?
– Что странно?
– Мы. Мы странные. Нереальные. Не из этого мира. Тебе не кажется, что мы сейчас, как будто в другом измерении? И даже не с этой планеты? Мы как чудики из космоса. Глюки с антеннами на головах.
– Ничего мне не кажется. Мы стоим в душе, в квартире на двадцать четвертом этаже нового дома с подземной стоянкой, в центре города, на планете Земля. Все нормально, измерение наше, гравитация работает.
Лягушонок запрокинул голову и зажмурился, когда вода залила лицо.
– Вот это и непонятно, – проговорил он, отплевываясь, – Могу поклясться, гравитацию отключали. Нет, правда-правда. Я видел звезды. Я летал в невесомости, и мне понравилось.
Доз улыбнулся и чмокнул мокрую макушку.
– И все равно это странно, – не успокаивался лягушонок, – Мы с тобой столько лет не общались, и в последние пару недель я раз сто желал тебе провалиться к чертям под землю. А теперь мы вдвоем, в засосах и синяках, я прикончу любого, кто нам помешает, и самое трудное это определить, как мы дошли до такой жизни.
Доз перестал размазывать пену и прижал лягушонка к своей груди. Ему не понравилось это настроение.
– Совсем не трудно. Мне тебя не хватало, а теперь ты здесь. Все логично, все идет по плану.
– Вот черт. Правда, не хватало?
– Правда.
Лягушонок помолчал и Доз снова заработал мочалкой. И чуть не пропустил мимо ушей тихое:
– Мне тебя тоже. Сильно.
Зато хорошо расслышал:
– А что ж ты так долго молчал?!
– Я не знал, что мне не хватает именно тебя. А ты чего молчал?
– Боялся, что ты меня не узнаешь. Ты все время смотрел сквозь меня, как сквозь стекло.
– А, ага. Больше не бойся.
– Договорились.
Дозер выключил воду, открыл дверцу и, легко подхватив ойкнувшего лягушонка, весело спросил:
– Ну что, полетаем?
– Сначала поедим.
Оказалось, что очень удобно сидеть на продавленных остатках старого дивана, и кормить лягушонка холодной пиццей с рук. И нет в мире ничего вкуснее этих кусочков теста с сыром, которые его маленький принц брал губами из пальцев, слизывая с них остатки кетчупа. Витька улыбался и не спешил убрать их от жадных губ. Дай волю, он и поил бы его из горсти. Они сидели голые на большой застекленной террасе с раскрытыми настежь окнами, поглощали все съедобное, что нашлось на кухне, и целовались так, словно в мире больше нет ни одной живой души.
Серёга наконец позволил измазать себя зеленкой, которую они, конечно же, разлили. Витька сделал вид, что собирается расписаться под царапинами, Майский взбрыкнул, хохоча, Доз бросился его усмирять, и в результате многострадальная обивка пополнила свою богатую коллекцию бытовых пятен. Маяк болтал без умолку, рассказывал какие-то смешные истории, анекдоты из детства, а Доз широко улыбался, смеялся и поддакивал. И все же чувствовал что все эти шутки лишь ширма, за которой таятся страх и боль расставания.
А потом сытый и довольный Серёжка пристроил голову на плечо Дозера и сказал, пялясь в расчерченное рамами звездное небо:
– Ты обещал мне крышу.
***
Крыши. Вечная идея фикс. Сколько Витька помнил Майского (а Витька предпочитал думать, что никогда его не забывал), того все время тянуло на крыши. Однажды пришлось тащить из дома молоток, чтобы вскрыть дверь в очередную великую тайну. Серёга был большим специалистом по части находить приключения на их задницы. За тот раз Витька таки получил ремня и был посажен под домашний арест. В этот раз у него был ключ, правда, нашел он его не с первого раза. А когда все же вылез из коробок с фрагментами водопроводной системы и обрезков профилей, чуть не упал от вида нетерпеливо подпрыгивающего на пороге Майского в ярком халатике и мокасинах на босу ногу. И с початой бутылкой Кабернэ Совиньён в руках.
Майский был прав, когда сказал, что никакая терасса, даже будь она с круговым обзором, ни за что не сравниться с видом, который открывается с крыши. Бульдозер прислонился к высокому парапету, и чувствовал себя очень взрослым и ответственным дядькой, выгуливающим не в меру энергичного киндера. Киндер подпрыгивал и носился, как угорелый по всей крыше, благо было, где разгуляться.
Можно было найти нормальные бокалы, Доз точно знал, что на явочной квартире эти звери водятся, только терять время еще и на их поиски не было никаких сил. Он разливал вино в две щербатые разнокалиберные чашки, держа их за чудом сохранившиеся ручки, и наблюдал, как буйствует Серёжка. И все думал, как сделать, чтобы он остался на ночь. Если запросится домой, отговорки типа «далеко ехать» или «долго идти» не пройдут, при желании отсюда можно было рассмотреть его крышу. Разве что уснет, и тогда можно позвонить дяде Жене и отпросить его на ночь. А пока он кружится, распахнув объятия звездной бесконечности, и восторженно восклицает что-то слабо поддающееся логике.
В свете фасадных прожекторов Доз видел, как легкий халатик, перехваченный тонким пояском, разлетается вокруг стройных ног, и радовался, что вина как раз на две чашки, потому, что он так и держал опустевшую бутылку горлышком вниз, засмотревшись на открывшийся вид.
Серёжка остановился, подняв лицо к небу. Его слегка шатало, и самая настоящая, искренняя улыбка как будто озарила глаза, и они сейчас были не пустые, как окна закрытого дома, и не затягивающие, как глубокие омуты. Они полны пересекающихся линий и светящихся точек, заполнены спиральными галактиками и хвостатыми кометами. В них все волшебство вселенной! И блестящая капля скорби о мимолетности сущего. И Дозу на секунду показалось, что он плачет. Но только на секунду. В следующий момент Серёжка заметил испытующий взгляд и бросился к нему, Дозу пришлось срочно уронить бутылку и развести руки с чашками. Майский повис на его шее и звонко чмокнул в щеку, взахлеб делясь впечатлениями:
– Здесь классно! Здесь надо расставить шезлонги и столики! И… эти… деревья! В кадках! Здесь надо жить! Всегда мечтал жить на самом верху, чтоб над тобой больше никого, только небо…
Витька чуть не сказал, что оставит ему ключи на то время, пока их не будет в стране, но вовремя прикусил язык. Майский спросил:
– Почему ты не переехал сюда?
– Далеко. От школы и от всех остальных.
– Звучит, как сбывшаяся мечта, – и вдруг вздохнул, – Это них*я не повторится.
– Не ругайся, – попросил Доз, – Девочки не ругаются.
Майский двинул его локтем:
– Еще посмотрим, кто тут девочка!
И Доз, гася неконструктивный спор, спросил заинтересовано:
– Что не повторится?
Ему и впрямь необходимо было знать, что именно имеется в виду. Он боялся, что пропустит какой-то знак, или не поймет скрытого смысла, или проигнорирует важную вещь, потому что Майский любит важные вещи излагать одному ему понятными аллегориями. Говорит много и все загадками, как будто боится, что его поймут. Поэтому лучше было переспросить.
– Вот это, – Серёжка неопределенно махнул рукой, охватывая одним широким жестом полгалактики. – Эта крыша, этот свет, эти запахи, эти звуки… Ты… Не повторится.
– И не надо. Будет что-то другое. Зачем все время одно и то же?
– Потому что это – идеально.
Майский оглянулся через плечо, расплываясь печальной улыбкой, которую Доз уже узнавал как «ты опять ничего не понял». На самом деле он прекрасно понял, но говорить про свой отъезд не собирался. В день – одна истерика, ну две, не больше.
– Будет лучше, – пообещал он, – Точно будет, ты обязательно что-нибудь придумаешь.
Майский пил вино, как компот, большими глотками, придерживая чашку обеими руками и устремив взгляд на панораму города в ярких огнях. Доз обнимал его сзади и водил губами по мягким волосам. Его собственная чашка стояла на парапете, почти не тронутая.
– Знаешь, что самое лучшее из этого? – Серёжка прижался спиной еще сильнее и поежился, как будто хотел закутаться в него.
И Доз обхватил его обеими руками, крепко и тесно. Он знал, что было самым лучшим. И лягушонок прав, это больше не повторится. Этот пронзительный момент, когда понимаешь, что сто лет пытки одиночеством позади. Ты выиграл квест, ты решил загадку. Ты, слепой и беспомощный, блуждал в темноте, а теперь вышел на свет и ясно видишь, чего на самом деле не хватало в твоей благополучной бестолковой жизни. И все, что тебе не хватало, ты сейчас прижимаешь к груди! И это знание порождает нерациональное, необъяснимое и нестерпимо острое чувство, так похожее на счастье!
Если оно выглядит как счастье, разговаривает как счастье и целуется как счастье то, с большой вероятностью, это счастье и есть.
И чтобы повторить такое, нужно снова все это потерять, а найти только спустя годы. И этого, черт побери, случится не должно!
Где-то вдалеке шел дождь и его запах четко ощущался в предгрозовом воздухе. Небо над головой тихо затягивало тучами, подсвеченными почти полной луной. Они казались объемными, зеленовато-синими, живущими какой-то своей особенной жизнью, недоступной всем формам существования плотнее облачка. Становилось прохладно, на такой высоте даже летний ветерок мог пробрать до косточек. Доз скользнул рукой за тонкую ткань халата и погладил гладкую грудь, проверяя, не замерз ли Майский.
Тот вскинул голову и заплетающимся языком спросил:
– Взяться не за что?
Доз не растерялся, повел рукой вниз, под ослабший поясок, и сразу нашел за что можно было очень удобно взяться. Серёга охнул и согнулся, хихикая. Доз тоже улыбнулся:
– Замерз? Хочешь согреться?
– Да…
– Пошли домой?
– Нет! Я хочу здесь, – запротестовал паршивец и толкнулся назад, прижимаясь задницей к паху Дозера, выгнулся, вцепился в парапет и призывно улыбнулся через плечо.
Доз хмыкнул:
– Да ты налакался, Ваше Высочество.
– Вооот, это правильно! Грек тоже сказал, что я – высочество. И Вася! Я уже не уродливая лягушка, правда?
Доз мужественно проигнорировал упоминание о Васе:
– Точно, – согласился он, лаская под халатом стройное тельце, – Ты красивый, сексуальный и соблазнительный! Я тебя поцеловал и превратил в Прекрасного Принца!
– Почему ты раньше этого не сделал?!
– Виноват, Ваше Высочество, исправлюсь.
И тут же исправился, развернул Серёжку к себе лицом и торжественно приложился к губам.
– Сумасшедшее моё Высочество.
– Боже, как мне нравится!
– Когда тебя зовут Высочеством?
Лягушонок помотал головой и прильнул к Дозу всем телом:
– Ты говоришь со мной, и мне это нравится. Ты и завтра будешь со мной разговаривать?
Доз как-то сразу понял, что вопрос очень важный. Чертовски важный, вопрос жизни и смерти. Даром, что лягушонок пьян, ответить надо со всей серьезностью и быть очень убедительным.
– Конечно. Я всегда буду с тобой разговаривать. Даже, когда буду далеко. Буду говорить мысленно.
– Не хочу далеко! Ты обещал, что мы обсудим мои права!
– Хорошо, обсудим. Какие ты хочешь?
– Все! – он оттолкнулся и двинул Доза кулаком в плечо, – Запрещаю тебе уезжать!
Его повело в сторону, Доз вовремя подхватил, но чашку, задетую безвольной рукой, спасти не удалось. Она со свистом ухнула вниз.
– Упсь, – извинился Серёжка и сладко зевнул.
– На сегодня с прогулками по крышам закончили, – решил Доз, перекинул Майского через плечо и, придерживая на голой попе сползающий халатик, поволок его вниз.


5
Лягушонок засыпал на ходу. Пока Витька водил ладонью по его груди и животу, он с закрытыми глазами лениво толкался носом то ему в плечо, то подмышку. С одной стороны это было неплохо, сонный лягушонок никуда сейчас не уйдет, а с другой – он так вяло реагировал на ласки, что у Витьки появилось стойкое ощущение неправомерности своих действий. Как будто он его, сонного, принуждает.
Как же он загонял беднягу за день! Разборки, больница, истерика и полдня активных действий сексуального характера кого угодно свалят с ног. И вряд ли он восстановит силы, если Доз продолжит грязно приставать, даже если при этом благородно не потребует ответных действии. А лежать рядом, терпеливо ожидая пробуждения, и ничего не предпринимать было выше человеческих сил. Доз заставил себя убраться из комнаты, предварительно закутав Серёжку в одеяло. Ему нравился сам процесс закутывания Серёги в одеяло, как будто это значило больше, чем просто защита от холода.
От нечего делать он прихватил с собой на кухню мобильник, чтобы вдоволь поковыряться в телефонной книжке Майского, и обрадовался непонятно чему, обнаружив там себя. Правда, тут же понял, что это означает – лягушонок игнорировал его звонки совершенно сознательно. Впрочем, так он и думал. И, на случай, если капризное высочество опять вздумает затеряться, переписал огрызком карандаша на первую попавшуюся бумажку последний вызванный номер. Потом позвонил по нему и отчитался старшему Майскому о проделанной работе. В том смысле, что сыночек накормлен, напоен и определен на постой, в данный момент храпит как сурок, но утром обязательно отзвонится.
– Ладно, – сказал дядя Женя, и Доз облегченно выдохнул.
– Это хорошо, что ты позвонил, – заметил дядя Женя, и Доз напрягся.
– Вот еще что, – добавил дядя Женя, и Доз застыл в нехорошем предчувствии.
А дядя Женя сказал, что с удовольствием окажет ответную любезность, и будет рад, если Витя поужинает в скромном семейном кругу Майских. Отказ не принимается. Как насчет завтра?
Бульдозер, соглашаясь, чуял подвох. Дядя Женя преподавал в национальном университете, и Серёгу он определил под свое крыло. Во всех смыслах. Из чего вполне логично следовало, что на фоне активизировавшихся отеческих чувств у декана Евгения Игоревича Майского возникнут очень интересные вопросы к простому парню Виктору Бузерову, и Витька вполне отдавал себе отчет, что поводом для скоропостижного семейного ужина могут оказаться его весьма сомнительные притязания на Серёгу. Разговора этого он не боялся, просто слабо представлял, чем эти притязания оправдать и подтвердить.
Он сменил карточку на свою собственную, и обнаружил миллион звонков от Грека и Луизы.
– Ты звонил?
– Да, – подтвердил Грек и замолчал.
Доз подождал продолжения, не дождался и спросил сам:
– Чего хотел?
– Пива с тобой выпить хотел.
– Похоже, выпил без меня.
– Да, – вздохнул Грек, и опять замолчал.
Это тягостное молчание в трубке напрягало. Никогда не думал, что им с Греком будет нечего друг другу сказать. Наконец Сашка спросил:
– Ты где?
– На явочной.
– Один?
– Нет.
Снова помолчали. Да что ж такое?
– А я один. Строгая меня отшила.
Чего он хочет, чтобы Доз пожалел его? Или заставил Лизку передумать? Глупо. Жалеть Доз не умеет, а заставлять не станет.
– Может, приедешь? – спросил Грек, – Когда проводишь.
Доз вздохнул, зная, что Греку его ответ не понравится:
– Не могу я приехать, он на ночь остался.
В трубке послышался жалобный стон:
– Черт, я не хочу этого слышать!
– Тогда не спрашивай, – огрызнулся Доз, – я его одного тут не брошу. И выгонять не буду. Если хочешь, приезжай сам, посидим на кухне.
– Нет уж, спасибо. Я вообще-то расслабиться хотел, а то, что ты в соседней комнате Майского трахал, спокойствию совсем не способствует.
Доз не удержался и ехидно заметил:
– Почему же только в комнате? Мы и на кухне успели.
– Бляааадь, – протянул Грек и вдруг рассмеялся нетрезво, как-то сразу успокаиваясь, – Не приглашай меня на свадьбу, я буду занят.
– Чем же?
– Буду Васю утешать.
– О, пополнение в наших рядах, – хмыкнул Доз.
– Дурак, не в том смысле утешать! Кстати про утешение, ты уже сказал, что уезжаешь?
– Да.
– И что?
– Да нормально все. Переживем как-нибудь.
– Темнишь, напарник.
– Хочешь подробностей?
– Я уже ничего не хочу. Все достало, – и вдруг спросил с тоской, – Эй, Дозер, как же так? С кем я теперь? Почему, если жопа, то обязательно по всем фронтам?
Доз не знал, что на это сказать, и Грек, не дождавшись ответа, отключился. Вообще-то друзей у Эйваза было бы больше, не торчи постоянно рядом с ним мрачный некомпанейский тип в лице Бульдозера. Сашка вообще легко знакомился и заводил дружеские связи, и, учитывая скорый Витькин отъезд, поиски нового напарника были всего лишь вопросом времени. А вот Лизка своим отказом здорово, похоже, его подкосила.
Доз никогда не обманывался на счет Луизы. И иногда ему казалось, что пусть самую малость, но она все же влюблена в него. Она бывала нежной и ласковой, но при этом всегда знала, что для нее лучше и всегда брала своё. Конечно, она его не простит. Но и убиваться по нему не станет.
Макаровы ему искренне позавидуют, шумно и многословно радуясь, и тут же потребуют сувениров, фото с бразильянками и ящик текилы. Они почему-то уверены, что кроме водки здесь и виски в Америке весь остальной мир глушит текилу, помнится, по малолетству даже кактусы в денатурате спиртовали.
А к Васе он всегда относился, как к неизбежному злу. Тот вообще легко менял товарищей. Мог месяц гулять в компании Шульгана, а потом возвращался, и, хотя Доз регулярно давал понять, что не ценит его общества, упорно продолжал крутиться рядом. И Доз не сомневался, что от такой новости он будет на седьмом небе от счастья.
Все они в определенном смысле были дороги ему, формировали его мир, заполняли пустоту, но Дозер знал, что они прекрасно обойдутся и без него. И только одному человеку он отказывал в своем внимании. Тому, кто больше всего нуждался в нем. В тот день, когда это стало очевидным, Майский просто исчез с радара. Где его искать Бульдозер не знал.
Мамаша лягушонка послала его с порога в выражениях, которых он от взрослой женщины никак не ожидал. Весь посыл сводился к простому тезису – людей с альтернативной сексуальной ориентацией в этом доме больше не будет никогда! Витька поинтересовался, распространится ли это правило на ее сожителя? Последовавший за этим визгливый мат новой информации не принес, и Доз ушел, пожелав напоследок здоровья родным и счастья в личной жизни.
Телефонные звонки ничего не дали, и Доз занервничал, подумал вдруг, что сам виноват, и во многом. Он редко в чем-то сомневался, тем более в себе, муки совести – это для слабых, и они его порядком напрягали. Он злился, нарезал круги по кварталу и часами курил на подоконнике. Ему даже поговорить об этом было не с кем. Он просто ждал.
На консультацию к физичке лягушонок пришел с опозданием, затихарился в углу и слинял быстрее всех. Быстрее, чем Доз опомнился и успел бы его перехватить. А в день экзамена проскочил в школу раньше, чем Бульдозер оккупировал крыльцо. Доз даже не подозревал об этом, пока Луиза не спросила, невинно хлопая длиннющими ресницами, почему Майский ходит по школе без охраны? Непорядок это, что Буль-Буль себе думает, Лысенко сделал им хорошую рекламу, слухи распространяются с такой скоростью, что у Маяка скоро отбоя не будет от желающих взять автограф.
Бульдозер вихрем взлетел на третий этаж и ввалился в их классный кабинет. Майский был там, и от вида Дозера, занявшего весь дверной проем и тяжело переводящего дыхание, нервно дернулся и как-то по-детски отступил, прячась за спиной Тамары Александровны. Кроме них там были визжащие девчонки и недовольный Грек. Дозер поманил Майского в коридор. Тот сделал вид, что очень занят.
Минут пять Доз проторчал под классом, все еще надеясь на разговор, но вместо лягушонка появилась Тамара и заявила, что хренеет от наглости нынешнего выпуска. Неужели Витя Бузеров до сих пор не знает, что курить в школе запрещено?
Дозер, зло закусив сигарету, спустился к парадному входу, и решил, что уж после экзамена точно поймает этого неуловимого лягушонка, специально сядет возле двери, чтобы не проскочил. А что касается слухов, то в глаза Бульдозеру никто ничего не скажет, побоятся, а за глаза про него и так много чего говорят, так что флаг им в руки.
Вася беспрепятственно проскользнул в школу по стеночке, как тень отца Гамлета. Доз только сплюнул в его сторону, а потом весь экзамен ревниво сверлил эту парочку злыми глазами, тихо свирепея. Если бы он знал, чем все закончиться, то по Луизиной рекомендации зарыл бы Васю прямо под крылечком. Но ему в голову прийти не могло, что у Лысенко хватит наглости после всех предупреждений посягнуть на самое святое прямо у него на глазах. Он отлично видел, что именно в этой картинке неправильно, Вася слишком уж тормозит рядом с Майским, словно застывает на ходу, липнет, будто там медом намазано и смотрит, как в первый раз увидел. А лягушонок в ответ огрызается вполовину не так агрессивно, как у них обычно принято. Скорее уж снисходительно, вроде как обидеть боится. Что-то там произошло, о чем пока даже Луиза не знает. Это бесило!
Он ждал Серёгу за мастерскими на кратчайшем пути к остановке. И собирался прояснить все непонятные моменты. А когда рядом нарисовался Лысенко, Бульдозер решил, что это ему такой подарок по случаю окончания школы, премия за хорошее поведение, и не отказал себе в удовольствии размазать Васю по стеночке. И совсем не ожидал, что у лягушонка вдруг сорвет крышу, и он кинется на Бульдозера с самоубийственной яростью.
Будет кричать в лицо, чуть не касаясь его губами, бросаться, повисать на руке, так плотно обхватив ее, что чудилось – обнимает. А в голосе и глазах такое отчаяние, что Доза самого скручивало от боли. И хотелось крикнуть: «Хватит! Успокойся! Я сделаю все, что захочешь, только не смотри так!» И казалось чего проще – отпустить Ваську и той самой рукой прижать к себе лягушонка и поцеловать! Так, чтобы забыл, как дышать! И лягушонок, конечно, замолчит и уймется, потеряв голову от такой откровенности.
Что удержало? Страх. А вдруг не уймется? Вдруг Доз так сильно обидел его, что это будет расценено как насилие, как еще одно оскорбление, как повод бросать ему в лицо еще худшие обвинения? Ибо он был на той стадии ослиного упрямства, что никакие доводы не прошибут, хоть по его словам выходит, что это Доз – непрошибаемая скотина.
И до чего же бесило положение, когда не можешь ответить адекватно, ни поцеловать, ни ударить! Ни даже просто объяснить, потому что слышать ничего не желает.
Доз отлично понимал, что лягушонку просто физически необходимо было сорваться на кого-то. И почему не на Дозера? Он это вполне заслужил. Только лягушонок своей нежданной враждебностью любого вывел бы из себя, а Доз и так уже был далек от равновесия. И тоже кричал, пытался что-то объяснить, как-то оправдаться.
И когда Вася проявил неуместную активность, разбивая их бурный тет-а-тет трогательным воплем «МОЁ!», а на лице лягушонка проступила высшая степень охренения, только тогда Бульдозер понял, до чего же все это глупо и смешно. И на него напал безудержный, дикий, пугающе истеричный, давно не посещавший его хохот. Картина маслом! «Три долбоеба на опушке».
И где-то на периферии сознание мелькнула мысль, что может быть вот он – настоящий момент истины, который расставит по местам сдвинутые чьим-то неловким движением шахматные фигуры. И Доз, не находивший себе места последние дни, вернется на свою привычную позицию и перестанет мучиться невнятной тоской и детскими кошмарами. Перестанет мучиться Майским. И сейчас он отсмеется и поймет, что не нужен ему весь этот цирк, эти невесть откуда взявшиеся ненормальные желания, и этот нежно-тонкий бывший друг! И сожаления наконец оставят его в покое!
Спасительная мысль еще не успела оформиться, а лягушонок походя, одной неосторожной фразой уже ввязал его в очередную драку. Так легко и просто, как делал это раньше, когда Витька с готовностью бросался махать кулаками, защищая его.
«Как быстро возвращаются привычки» – подумал Доз, ломая еще одну руку и понимая, что наверно на роду ему написано спасать это неосторожное маленькое чудовище. И хватит уже Дозу манкировать обязанностями, он и так уклонялся от них столько лет. Отпуск кончился, и каждая наглая морда, посмевшая посягнуть на его лягушонка, будет жестоко и беспощадно бита!
Да, он обещал отцу, что до отъезда воздержится от участия в мероприятиях вроде этого, но что значит обещание, если долг зовет?
И он дрался за Майского, совсем как в старые добрые времена, прекрасно сознавая, какое это неблагодарное дело. Еще в те невинные годы Маяк был единственным, кто мог довести Витьку до ручки и при этом не огрести по полной. И если Доз вспомнил старые привычки, что мешает лягушонку вспомнить свои? Да ничего не мешает, у него все еще отлично получалось взбесить Бульдозера парой фраз и невинным взмахом ресниц.
И Доз припомнил эту его особенность в больничном дворике, когда сжимал пальцы на его шее. Этот чертов показушник, гребаный любитель порисоваться и поиграть на публику в очередной раз нещадно пускал его невозмутимость на ленточки для бескозырок.
И все же было в этом кое-что новое.
Прижав мокрого Маяка к стене, Доз смотрел, как по нежной щеке стекают прозрачные капли, и так бешено хотел его, такого обманчиво покорного, но все же недоступного, такого родного и непривычного одновременно, такого невероятно желанного! А лягушонок, словно специально, пялился, дрожа ресницами, в его ворот, будто рентгеном просвечивая насквозь, выразительно краснел и сглатывал, упрямо не желая поднять глаз.
Кто бы знал, чего стоило Дозеру удержаться и не взять его прямо там, в больничном парке, затащив за угол и зажав тяжелой ладонью его глупый рот!
Терпение вознаграждается. Доз теперь точно знал – терпении вознаграждается!
Он вспомнил, как Сашка отозвал его в сторонку и, отбросив сарказм и недовольство, сказал очень серьезно:
– Ты уедешь, а он на люстре повесится. Если не можешь довести это до конца, лучше не начинай.
Доз сказал:
– Я справлюсь.
Он был уверен, что справится. Есть столько возможностей, если подумать. Можно уговорить отца забрать лягушонка с собой. Почему нет? Если очень хорошо попросить, отец согласиться, он ему почти ни в чем не отказывает. Или, например, интернет, и любое расстояние не помеха, можно разговаривать хоть каждый день. И потом, не навсегда же он уезжает, а терпение, как известно, вознаграждается.
Только вот будет ли это так же просто, как кажется сейчас?
Что он увидит, когда вернется обратно? Его лягушонок, в очередной раз стоически пережив потерю, будет все также улыбаться, радостно, солнечно, щедро даря свой свет тем, кто волею судеб окажется рядом. Его по-прежнему будут окружать люди, которым необходимо это его неизменное свойство казаться счастливым, и это будут уже другие люди, понятия не имеющие, что он скрывает за этой совершенной маской. Люди, не знающие, что мягкость – только малая часть его, а за ней еще столько всего прячется, чего он никогда не покажет посторонним.
А может, когда Доз вернется, это будет уже не маска, и новая жизнь Сергея Майского окажется действительно счастливой и полной света. И к тому времени он найдет кого-то особенного, кто примет его без всяких условий и отсрочек, кому, устав от долгого ожидания, откроет настоящего себя.
Доз не успел обдумать эту тревожную мысль, телефон зазвонил. Требовательно и настойчиво. Лизка даже не поздоровалась:
– Где тебя черти носят?
– Чего хотела?
– Мои вещи! Дуй домой, я весь день дозваниваюсь!
– Зачем тебе вещи в полдесятого вечера? Завтра приходи.
– Ага, щаз! Мне они нужны немедленно!
– Завтра.
– Сейчас же!
– Луиза, я не приеду.
– О, ну конечно! Ты где-то трахаешься непонятно с кем, а мне тут…
Бульдозер закрыл динамик пальцем и подождал. Лизка быстро сообразила, что он делает. Она знала, что если продолжит вопить, он просто положит трубку. Через минуту Доз спросил:
– Успокоилась?
– Мне. Нужны. Мои. Вещи, – раздельно, но очень спокойно повторила она.
– Подъезжай на явочную, дам тебе ключ.
– Ты думаешь, я не приеду, побоюсь окунуться в вашу милую семейную идиллию?! Жди через полчаса!
– Строгая, только давай без воплей. Мы с тобой вроде уже все выяснили.
Доз тихо прошел в спальню. Майский сопел в обе дырочки, сбросив одеяло на пол. Кажется, в комплекте шла еще одна простыня, надо немедленно найти ее и прикрыть эти призывно раскинутые ноги, иначе Доз не посмотрит, что Его Высочество наклюкались и опочивают в хмельном забытьи.
Стараясь не шуметь, Доз отыскал и раскрыл над бесчувственной тушкой ткань с гигантскими алыми маками. Он не знал, откуда эта постель появилась на явочной квартире, но посчитал, что с чистой совестью может пользоваться всем, что здесь найдет.
Это был такой себе склад-отель. Здесь квартировались знакомые и полузнакомые люди, появляясь ненадолго в городе, и мамин брат периодически зависал, скрываясь от жены. Тут хранился весь хлам, который жалко выбросить, в том числе сувениры из многочисленных отцовских командировок, часть бразильского фрахта дожидалась своих новых хозяев. Многочисленные гости оставляли после себя, кроме кромешного бардака, немного ненавязчивого уюта, и все службы в этом беспорядке функционировали, как надо. Доз воспользовался стиральной машинкой.
Белые джинсы Майского он обнаружил на кухне, когда попытался придать ей мирный, благочестивый вид. Пришлось оттереть пару подсыхающих пятен с пола, и выровнять мебель. Недолго они тут пробыли, но сразу видно, что не готовкой занимались. И одежду по ходу уделали. Хорошо, что до новой рубашки не добрались, всего лишь помяли чуть-чуть.
Доз решил, что будет сегодня добрым и внимательным хозяином и загрузил стиральную машину. Он подозревал, что где-то в квартире обязательно найдется утюг. Фен же в ванной имеется, значит и утюг должен быть! Логично? Логично.
Он еще успел выкурить пару сигарет и посидеть на краю кровати, перебирая непослушными пальцами светлые пряди. Такой мирный, спокойный, такой трогательный. Доз поймал себя на мысли, что хочет большего. Не в смысле секса, это и так понятно. Он хочет не боятся, что, проснувшись по утру, лягушонок решит, что вчерашнее безумие – ошибка, или хуже того – прощание, и дальше их отношения развивать не стоит, потому что потом будет только больнее. Доз хочет не боятся лечь рядом, обнять, прижать к себе по-хозяйски, и чтобы лягушонок спросонья не вздрогнул и не отпрянул от его рук. Чтобы в любой момент мог разбудить это томное светлое чудо нескромными поцелуями, и тонкое тело, еще в полудреме узнавая его руки и губы, подавалось бы навстречу в трепетном ожидании ласки, полностью доверяясь ему. Чтобы это стало частью его жизни, такой же естественной, как вставать по утрам и принимать душ.
Доз наклонился и осторожно поцеловал мягкие губы.
Луиза позвонила в домофон ровно через полчаса, как и обещала. Даже странно. Доз встретил ее на пороге. В идеале надо было всунуть ключ ей в зубы и захлопнуть дверь. Но это была Луиза, и у нее имелись собственные представления об идеале. Она оттолкнула его и прошла в квартиру.
– Ну, и где он?
– Как ты узнала?
– Грек жаловался, какие вы с Лысенко недотраханые имбецилы. Так у вас что-то вроде дуэли было? Победитель умыкнул принцессу в свой замок?
– Принца, – поправил Доз.
– А, ну да. Принца. Он здесь, да?
Она заглянула в комнату. Витька загородил вход, заставляя ее отступить. Луиза, на удивление, диких порывов не демонстрировала, не рвалась в бой и даже говорила шепотом, приглядываясь к тонкому телу, доверчиво разметавшемуся на кровати:
– Ну ты удивишься, Дозик, я-то даже завидую, где-то глубоко в организме.
– В каком смысле?
– Тебе, балда, тебе завидую. Мне бы такое в постель хоть на одну ночь.
Бульдозер недоверчиво покосился:
– Специально говоришь? Меня позлить?
– Ну, есть немножко. А что? Теперь могу говорить все, что душе угодно, особенно, если это тебя злит.
– Да? – Витька оттер ее от двери, – Тогда нечего пялиться, это все мое.
– Кто знает, сегодня твое, завтра мое. Да расслабься, не играй бицепсами. Никто твою игрушку не трогает, – Луиза сама прикрыла дверь, и прищурилась, – Зачем он тебе? Ты же съ*бешься через две недели. Да, Грек мне рассказал. Сколько тебя не будет, полгода, год? Черт, поверить не могу, что ты это сделал, ты же не голубой. На эксперименты потянуло?
– Лиза, чего ты хочешь?
– Я же вижу, тебе надо с кем-то поп*здеть, а Эйваз тебя слушать не будет. Давай, поделись наболевшим.
– Это тебя бесит, да? То, что ты не понимаешь, что здесь происходит?
– Да все мне понятно. Решил оторваться напоследок.
Дозер знал, что Лизка его провоцирует и, не собираясь отчитываться перед ней, вдруг выдал неожиданно сам для себя:
– Я виноват перед ним, понимаешь? Он же мне как брат был, ждал меня четыре года, можешь представить? Я не могу. Четыре года. Я ему должен за каждый день.
Луиза хмыкнула:
– И что, обязательно с ним спать? Другого способа не нашлось.
Ну, как это объяснишь? С другими можно по-другому, а с ним хочется именно так! Чтобы обнимать нежно и не отпускать, чтобы засыпал на руках, ничего не опасаясь, чтобы глаза сияли, до краев наполненные звездами. Как объяснишь, что Дозера как будто все время током бьет, не видит его – трясет, видит – трясет еще больше. Да он и слов таких не подберет, чтобы можно было вслух выразить, как распирает его от безграничной нежности, как странно уживаются в нем желание брать горячо и бешено, и потребность защищать от всего мира.
– Зачем мне другой способ? Меня и этот устраивает, – буркнул Доз, нашаривая в кармане ключ от чердачной двери, – Он мне не верит нифига, но я его приручу, по-любому.
– Эйваз прав, у тебя крыша едет. Видел бы сейчас свою мечтательную рожу. Он-то что в тебе нашел?
– А ты что во мне нашла?
– Тааак, замнем для ясности. Он хоть знает, что ты уезжаешь?
– Да.
– И что?
– Избил меня, – вспомнил Дозер с улыбкой, – и покусал.
Луиза захохотала в голос:
– Два чокнутых пидораса!
– Тише!
Доз попытался выставить ее за дверь. Луиза со смехом предложила, упираясь каблуками в порог:
– Надо будет собраться как-нибудь, поболтать о нашем, о девичьем!
– Только не навязывайся к нему в подружки.
– А кто же посвятит его в маленькие секреты? Кстати, о маленьких секретах, – Лизка порылась в сумочке и помахала чем-то победоносно у Дозера перед лицом, мешая закрыть дверь, – это тебе. Зацени!
– Что это?
– Волшебный гель.
– Ну, спасибо.
– Бери, бери, пользуйся на здоровье. Я покупала его с мыслью о вас двоих, о влажных телах, сплетающихся в порыве безудержной страсти! – Луиза опять засмеялась, и смех получился крайне непристойным, – Получила массу удовольствия, чего и вам желаю!
– Ты прям добрая фея сегодня.
– Цени мою заботу, очень редкая в природе вещь! Трахнешь, отзвонись, я хочу знать подробности.
– Луиза, тебе не пора? Спасибо за все и… давай выметайся. Был рад увидеть. Ключ отдашь бабе Маше.
Луиза на грубость не обиделась, только злорадно ухмылялась:
– Давай Буль-Буль, отжарь по полной программе, чтобы моя жертва не была напрасной! Если ты его не трахнешь, я вернусь и проведу разъяснительную беседу.
Дозу порой казалось, что они с Васей составили бы неплохую пару. Оба наглые и бесцеремонные. Только у Луизы есть грудь и маневренность, а у Васи ни того ни другого, и вдобавок мозги набекрень. И Дозу с лягушонком это еще аукнется.
Провожая бывшую подружку до дверей лифта (чтоб уж наверняка, а то с нее станет вернуться для разъяснительной беседы), Бульдозер вдруг вспомнил:
– Да, насчет Грека…
– Даже не начинай. С тинейджерами я покончила, пришло время менеджеров. Меня такой мальчик внизу дожидается!
– А ведь Сашка тебя любит.
– Буль-Буль, я не указываю, с кем тебе трахаться, и ты не дави на меня. Все, увидимся в школе. Меня привезут на шикарной машине, и я еще постебусь с вас, долбо*бов, когда вы все вместе соберетесь.
Доз отсалютовал:
– Оторвись на полную.
– Не сомневайся!


6
Доз еще сходил на крышу забрать уцелевшую кружку и запереть чердак, а потом вернулся в квартиру.
Лягушонок стоял в проеме кухонной двери, закутанный в простыню, сонный, расслабленный. Ткань драпировала его легкими складками, окутывала плавно, словно изящную статую. Витька захлопнул дверь, прижимая к груди кружку и зажав во вспотевшей ладони Луизин подарок, и тихо окликнул:
– Привет.
– Привет, – отозвался лягушонок, склонив голову и щурясь своими полуночными глазами.
И в голосе его слышалась улыбка, и что-то еще, что-то интимное, предназначенное только Дозеру. И это что-то отозвалось внутри коротким импульсом, растеклось теплом в животе.
– Иди сюда, – сказал Витька и протянул руку.
Серёжка оторвался от косяка, придерживая простыню на груди. Подошел, чуть путаясь в длинных складках, и отдался на милость его объятий. Такой теплый после сна, такой домашний и уютный.
– Кто-то приходил? – спросил он.
– Кто-то ушел.
Лягушонок потерся носом о его плечо и недовольно спросил:
– А почему Луизе ты не говоришь, что девочки не ругаются?
Ох ты, черт! Доз замер:
– Ты что, все слышал?
– Почти. Что она тебе дала?
Доз вовсе не собирался пугать Серёжку смазкой для анального секса, во всяком случае не сегодня. Лягушонок развернулся в его руках и попытался разжать кулак с тюбиком, чуть не выбив кружку из рук. Доз без труда удерживал хватку.
– Что она дала тебе? Покажи!
– Нечего там смотреть, у Лизки дурацкие шутки.
Один палец лягушонку все же удалось отогнуть, выхватив взглядом нужное слово.
– Ооо… – потянул он.
Доз разжал ладонь и уточнил для порядка:
– Я ее об этом не просил.
Серёжка повертел гель, внимательно читая надпись, прижался спиной к Витьке и задумчиво как-то сказал, упираясь затылком в его подбородок:
– Да я как бы и не против.
– Чего? – не поверил ушам Бульдозер.
Лягушонок выбрался из кольца его рук, понюхал тюбик, поправил сползшую простыню и спросил так же задумчиво:
– Сделаешь мне кофе?
Доз рылся в коробках рядом с холодильником. В отсутствии нормальной кухонной мебели коробки исполняли роль шкафчиков. Вообще-то он искал ложечку и еще одну чашку, не хотелось выливать хорошее вино в раковину. Лягушонок терся рядом, заглядывая ему через плечо, и задевал простыней, отчего по коже Дозера пробегали щекотные мурашки. Кружку он не нашел, зато обнаружил бокалы. Встал и перелил вино в один из них.
Лягушонок, не отходивший от него ни на шаг, потянулся за бокалом, словно только сейчас заметил, что еще осталось, что выпить. Доз отвел руку:
– А тебе не хватит уже? Потом скажешь, что я специально напоил.
– Не скажу. Это я специально напился.
– Нет уж, хорош уплывать, это мое. Тебе сейчас кофе будет.
Бульдозер отошел к плите, отпивая из бокала. Лягушонок пристроился за его плечом, прислоняясь щекой, и рисуя пальцами по спине. Мурашки на коже Доза чувствовали себя хозяевами положения.
– Может, присядешь? – спросил Дозер охрипшим голосом.
Майский шепнул ему в плечо:
– Потерпи меня пару часов. Ты все равно скоро уедешь.
Как Дозу удалось сварить кофе, не ошпарив их обоих кипятком, осталось загадкой. Лягушонок цеплялся за его локоть, не отпуская ни на секунду, ходил хвостиком и путался в своей простыне, наступая на красные маки. А потом сидел у него на коленях и обнимал горячую кружку обеими руками. Доз давно заметил, как трогательно смотрятся эти тонкие пальцы на керамических боках. Он погладил острые коленки под простыней, потянул за край ткани, раскрывая как дорогой подарок. Простыня соскользнула, открыв грудь и живот, и Дозер воспользовался этим, повел губами по плечу и тонким ключицам, целовал шею, оставляя блестящие следы на лунной коже. Лягушонок дрожал, не зная, куда деть кружку, тянулся губами, слизывал с его языка винный вкус, делясь горечью черного кофе.
«Почему ты со мной? Именно со мной? За что ты меня любишь?» – хотел спросить Бульдозер, но боялся этого слова, как огня. Оно налагало обязательства, это очень жесткое слово. Можно оставить человека, если ты просто занимаешься с ним сексом. Человека, который тебя любит, оставить трудно, а того, кого любишь сам – просто немыслимо. Поэтому Доз молчал. И пока целовал лягушонка на кухне, и пока нес по коридору, потеряв по дороге подарочную упаковку. И, укладывая на кровать, вслух не сказал ничего.
А когда, оглаживая стройное тело, приложился губами пониже пупка, лягушонок вдруг запротестовал, безошибочно почуяв, что Доз собирается сделать. Видимо Бульдозер у него с таким действием никак не ассоциировался и представить что он сам, добровольно, возьмет в рот, было выше понимания Сергея Майского.
– Ты что, зачем? – в панике воскликнул он, закрываясь ладонью.
Когнитивный диссонанс, хуле. Доз рассмеялся и широко лизнул Серёгин живот, плотно прижался к мокрой коже губами и дунул. Неприличный звук напрочь порвал весь романтизм сцены. Лягушонок захохотал и дернулся прочь, потому что Доз собирался дурачиться и дальше. Он смачно слюнявил лягушонка, рычал, кусал за бока, а тот вырывался и не мог перестать идиотски ржать, слабо лупил Доза по голове и плечам, хрипел: «Хватит!» и уворачивался, как мог. Он защитил живот, но допустил серьезную стратегическую ошибку, открыв тылы, чем Витька тут же с радостью воспользовался. Тылы его даже больше устраивали, лучше подходили для его цели. Он с удовольствием отомстил Серёге за его давешние укусы, захватывая зубами гладкую кожу на аппетитной попке. Серёжка, совсем уже проснувшийся от хохота, и уже уставший истерически подвывать и похрюкивать в подушку, оглянулся на Доза через плечо. Сияя широкой улыбкой на красной от смеха физиономии, он потребовал, задыхаясь:
– Хватит! Я сдаюсь! Я сдохну, Витька, перестань!
Доз улыбнулся и поцеловал укушенные места, лизнул впадинки над ягодицами, легкими касаниями языка прошелся по змейке позвоночника вверх к острым лопаткам. Широкими своими ладонями охватил талию и приподнял лягушонка над постелью, пальцами надавил на поясницу, заставляя прогнуться. Лягушонок подтянул колени под себя, обернулся еще раз оценивая возможный ущерб, побледнел и уткнулся лицом в подушку. Он вдруг стал совсем тонким, непонятно где кишки помещаются, казалось, сожми еще чуть-чуть и в руках ничего не останется, растает, уйдет сквозь пальцы. Как он в такого тонкого, невесомого, войти собирается?
Доз дотянулся до Луизиного тюбика. И, целуя шею под ушком, вдруг совершенно не к месту подумал, что лежит на голом парне, на лучшем друге детства, мальчишке семнадцати лет. Тощем, влюбленным в него мальчишке. С членом и яйцами, с плоской грудью и худыми ляжками, и с ногами такой длины, что модели позавидуют. Пальцы проскальзывают в него, и сейчас он возьмет этого тощего мальчишку, со всеми его безумными идеями и вымученными улыбками. Раздвинет тесную плоть, войдет уже не пальцами, и обязательно во всю длину. Вставит ему. Трахнет. Овладеет. Сделает своим.
И, отзываясь на эти мысли, под губами его забилась тонкая жилка. Такой покорный сейчас. А ведь потом будет вредничать, мстить за невнимание, капризами своими доведет до исступления, Витька знал это наверняка. Как только почувствует, что может вертеть Бульдозером, как прежде, тут же затянет все узелки, натянет все ниточки. Начнет выделываться, уверенный , что от любой напасти укроется за широкой спиной Витьки Бузерова. И Витька прикроет. А как же иначе? Это же Майский, он всегда прикрывал Майского. Так чей же он, если не Бульдозера? А Витька – его, принадлежит ему со всеми потрохами.
Доз слышал, как он давит в подушку хриплые стоны и шипит сквозь зубы. Как-то нарочито, будто сам себя заводит этими стонами, глушит невольную панику, сдерживается, подставляясь под скользкие от смазки пальцы, пытается расслабиться, чтобы не начать вырываться. Витька даже подумал, а может «та ну его нафик», этот последний барьер, но едва он убрал руку, Серёга лягнул его пяткой в бедро и потребовал:
– Продолжай!
– Ты же не хочешь.
– Хочу! Продолжай!
Доз погладил его, вновь проникая, уже энергичней, решив, что чем больше осторожничать, тем дольше мучиться. Теперь он точно знал, чего хочет! Чтобы лягушонок потерял контроль, потерял настолько, что забыл напрочь, на каких полках какие маски у него хранятся, чтобы перестал думать, анализировать, притворяться, а просто позволил удовольствию владеть собой, позволил Дозу владеть. Он силой разжал вцепившиеся в простыню тонкие пальцы и потребовал:
– Давай, подрочи себе.
Лягушонок подчинился, выгнул спину и с остервенением гонял в кулаке, насаживаясь на пальцы. А потом Витька что-то такое чувствительное задел внутри, отчего лягушонок вдруг вскинулся, охнул и попытался отпрянуть, будто собирался скинуть Дозера и прекратить сладкую пытку. Доз прижал его к постели и повторил движение.
Лягушонок дергался, глухо матерясь, задышал прерывисто, засучил ножками. Доз продолжал терзать его, заводясь от жара и дрожи, а когда понял, что больше не вытерпит, укусил за плечо. Серёжка вскрикнул, отвлекаясь на неожиданную боль, и Доз вошел, погрузился в него, заполняя собой, и Серёжка задохнулся, замер, упираясь лбом в постель.
Бульдозер брал его сзади. Целовал плечи и спину, входил, натягивая его, плотного, на себя, скользил внутри, благо смазки не пожалел. И это было охренительно! У него крыша ехала от того, как стонал и всхлипывал под ним его упрямый маленький принц! От того, как требовал еще, бессознательно выгибаясь, подставляясь, просил удовлетворения, любым способом, у него, у Витьки. И это точно было, как будто они уже в космосе! И все же чего-то не хватало. Он вдруг понял, что не увидит, как откроются бездны неба в расширенных черных зрачках.
Перевернул, не давая опомниться, подхватил под коленки, и уже лицом к лицу толкался в него все быстрее, впиваясь губами в перекошенный рот, а лягушонок вцепился пальцами в его плечи так сильно, что от этой хватки и на металлической обшивке остались бы вмятины. Он двигался навстречу Бульдозеру, не пытаясь вырваться или снизить темп, отдавался, хрипя и чуть не плача в его губы. Что-то неправильно, но думать об этом Доз уже не мог, мозги отключились! Единственное, что сообразил – сжать лягушонка и дрочить ему, пока он не забился и с криком не выстрелил себе на живот. А потом, нависая над обессиленным телом, Доз сам разрядился, заполняя семенем сжавшуюся тесноту, и, совсем опустошенный, рухнул рядом.
Дрожало все. Все внутренности, все ткани, все поджилки тряслись, отходя от оргазма, дергалась кожа на спине и руках, ныл пах, сокращались непроизвольно мускулы. «Гравитация, – думал Дозер, – что-то неправильно с гравитацией». Он повернулся посмотреть, как все это пережил Серёжка. Тот сжался на боку. Доз погладил его горячую спину, заметил блестящее, стекающее по бедру и тронул это, жидкое и липкое. Повернулся к свету из прихожей, разглядывая пальцы, и обмер. Сперма была чуть розовой. Так же не бывает? Почудилось? Он скатился с кровати и выскочил в коридор, забывая, что может включить свет и в спальне. Пальцы были в сперме, чуть подкрашенной красным. Лягушонок зашевелился, оглядываясь на застывшего в проеме Дозера.
– Что случилось? – слабо спросил он. Голос его был сиплым от стонов и криков.
– Кажется, я тебя порвал.
– А, – сказал лягушонок и упал обратно на подушку, – Я что-то такое подозревал.
Доз подошел и тронул за плечо, встревоженный не на шутку:
– Сильно болит?
– Так себе, я еще не понял.
– Может, надо что-то… не знаю, смазать?
– Ты уже все смазал.
Вот черт, Доз не представлял, что теперь делать, он ведь пытался не навредить, еще и твердил все время: «не бойся, я осторожно». Вот тебе и осторожно! Не надо было сегодня, это все Лизка, звезда, виновата! Он нагнулся, погладил волосы, заправляя их бережно за ухо:
– Ты как, в порядке?
– Испугался, – улыбнулся лягушонок в подушку.
Дозер обеспокоенно заглядывал в лицо:
– Сильно испугался? Ты извини, я просто не думал…
– Да не я, – лениво и довольно отозвался лягушонок, – Ты испугался.
Дозер чертыхнулся. Он же его до крови, еще бы не испугаться! А этот лыбится, как будто нет в мире зрелища забавней, чем настороженная Витькина морда. Вот же, зараза, так его напугал!
Доз дотянулся до своей футболки и аккуратно оттер все следы. Сходил за потерянной простыней и накрыл ухмыляющегося лягушонка с головой. А нечего скалится! Сел позади, глядя, как он копошится, выпутываясь из-под ткани, и глупо сказал:
– Я больше так не буду.
Серёжка затрясся от беззвучного смеха, нашел его руку и потянул на себя, как будто укрываясь им, а когда Доз улегся рядом, обнимая поверх ткани, ответил наконец:
– Потом посмотрим, что и как ты будешь.


7.
Николай Васильевич долго ковырял ключом в замке, пока не понял, что дверь-то и не заперта. Первой мыслью было рвануть вниз за монтировкой. Но пока он раздумывал, слышали воры его возню или нет, дверь открылась.
– Фу-ты, блин! Витька!
Ребенок почесал коротко стриженую тыковку:
– Привет.
– Сам привет! Двери закрывать тебя не учили?
– Чего бурчишь? Плохо спал или мало ел?
Николай Васильевич не без труда отодвинул сына с дороги и прошел в квартиру. «Вымахал, лось молодой, в широком месте не разминешься», – мелькнула гордая мысль.
– Совсем не ел. Проспали.
Николай Васильевич оглянулся на сына и поманил из мрака прихожей в кухню, чтобы при солнечном свете рассмотреть его физиономию:
– Тааак, а это что? Опять? Мы же договорились! Я Пашке обещал, что ты больше не будешь!
Витька тронул пальцем уже начинающую подживать губу.
– Да это так, следы безумной страсти.
А сынуля-то встрепанный, щеки впали, лихорадочный блеск в глазах и морда, как у кошака в марте. Понятно – дикая кошечка его за губу цапнула, снял-таки какую-то девицу.
«Кобелииина» – умилился Николай Васильевич и присмотрелся повнимательней. Молодежь сейчас такая дикая, им что драться, что трахаться разницы никакой, а про мордобой узнаешь, когда знакомый участковый при встрече подколет. Ладно, разберемся.
– А чего не дома? Ночь застала бойца в чистом поле? – он сгрузил на стол принесенный пакет и понюхал забытый кем-то бокал, – И винище вылакали.
– Там того винища было две капли, мы экзамен отмечали.
– Ладно уж, гуляй, пока молодой, – разрешил Николай Васильевич, выуживая из кармана зазвонивший телефон.
Витька убрал компромат в раковину и принялся вынимать продукты из пакета, пока отец отвечал на звонок:
– Подъезжаешь? Сейчас как раз ищу, – говорил он, двигая коробки в коридоре, – Пять минут, понял, жду. Вить, слышь, не видел синей упаковочки, такая увесистая, килограмм десять.
– Ага, я вес упаковочек на глаз определяю, по цвету.
– Не ехидничай, это для Иваныча.
– А ты в спальне глянь.
Николай Васильевич подумал, что в спальне может оказаться кто-то из тех, кто хлестал тут винище прошлой ночью и кусал Витьку за губу. Но голова, занятая упаковочкой, слишком поздно выдала эту ценную мысль, как раз в тот момент, когда он толкнул дверь и узрел дивную картину на смятом ложе. Картина сидела в напряженной позе, прислушиваясь к шуму в коридоре, и судорожно тянула на себя простыню.
– Миль пардон, – извинился Николай Васильевич, засмотревшись было на выглядывающую из-под простыни недурственной формы голую коленку и дал задний ход.
Но тут картина проявилась полностью, и оказалось, что к соблазнительной коленке прилагались худые руки, плоский торс и розовеющая от смущения физиономия Витькиного друга. Этого самого друга.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот тебе и дикая кошечка!
– Здравствуй, Серёжа.
– Здравствуйте, – отозвался Серёжа испуганно и так обреченно, словно готовился немедленно прошить планету насквозь.
Николай Васильевич был не против придать ему ускорения, и в качестве стартового пинка поинтересовался:
– Как спалось?
– Спасибо, хорошо спалось, – Серёжка завозился, прикрывая ноги и виновато отползая назад.
Ну надо же, оказывается неформальная молодежь умеет так невинно краснеть! Ну, слава Богу, что хоть у одного хватило совести сделать смущенный вид. Николай Васильевич оглянулся на Витьку. Тот ждал в коридоре, опершись плечом о стену, и наблюдал за реакцией родителя. Совести ни в одном глазу. Мог не пустить его в спальню, если хотел избежать разборок, так нет же, еще и направление указал, провокатор хренов!
Николай Васильевич обыскал взглядом комнату – синенькой упаковочки не наблюдалось. Пора заканчивать с воспитательным моментом, не его это конек, не собирается он травить детей моралью. Отлупить обоих ремнем как следует – это да, такая мысль возникла сразу! Но выдержка одно из главных достоинств настоящего мужчины, так что еще пару вопросов и все свободны. Надо же немножко поиздеваться, чтобы утро себе хоть как-то поправить:
– Кровать удобная? Старая уже, скрипит, наверно.
– Да, кровать… да… удобная. Не скрипит, – шептал ребенок, старательно демонстрируя панику.
– А голова-то как, не болит?
Серёжа зажмурился, пунцовея щеками, и все же ответил:
– Голова не болит.
– А что болит? – заботливо уточнил Николай Васильевич.
Ответ на грани слышимости:
– Ничего.
– Это хорошо, – одобрил Николай Васильевич и, хлопнув по косяку ладонью, скомандовал, – А теперь подъем, сейчас будет завтрак и разбор полетов.
И тут нервы у ребенка сдали. Он повалился лицом в простыни, с хриплым стоном, подозрительно похожим на «охтыёбаныйжетынафиг». При этом ничем более неприкрытые спина и задница стали воспитателю немым укором. Уже закрывая дверь, он увидел, как тушка на кровати мелко затряслась в сдавленном истерическом смехе.
– Ты понимаешь, в какое положение своего друга поставил?
– Переживет. У него родительский комплекс, он думает, что предкам ничего нельзя рассказывать.
– Это ты мне сейчас так эго отцовское погладил?
Витька улыбнулся и согласно закивал. Николай Васильевич переставлял коробки с полок на пол. Кладовка была последней надеждой, где-то же он эту упаковачку заныкал.
– Да, я у тебя очень понимающий родитель, хотя иногда об этом сильно жалею! – прокряхтел он, потянув на себя очередную коробку, – Вот она, родимая! В следующий раз, когда захочешь сделать папе приятно – просто избавь от таких сцен. Папа будет счастлив!
– Это я специально, – похвастался Витька.
– Честный ты у меня, а главное – чуткий!
– Зато теперь никаких непоняток.
– Какие непонятки? Все что ты мне хотел сказать я и с первого раза прекрасно понял. Придержи-ка дверь.
– С третьего.
– Чего – «с третьего»?
– С третьего раза ты это понял.
– Может и с третьего. Но заметь – я тебе ничего не запрещал.
– Только думал, что я спятил от нехватки внимания.
Ну да, думал. Более того, мечтал и наивно надеялся, что блажь эта несусветная миновала их стороной. Недельное затишье как-то обнадеживало – виновник этого "содома и гоморры" не приходил, и Витька вроде унялся. Эх, мечты-мечты… Теперь, конечно, обманывать себя бесполезно, после такой-то наглядной демонстрации.
«Кобелииина», – с горечью подумал Николай Васильевич. Надо было срочно закурить.
Да, с первого раза такое осознать не у каждого получится. Ничто, как говорится, не предвещало, никогда Николай Васильевич не замечал за сыном тревожных в этом смысле знаков. Нормальный спортивный парень, в меру агрессивный, чтобы там про него не рассказывали, в меру коммуникабельный, друзья же у него были, в конце концов. И девушка была, и не какая-нибудь мужеподобная – формы, волосы, модные шмотки, все на месте. И тут на тебе!
Серёжа Майский.
И что это было абсолютной неожиданностью, тоже сказать нельзя. Аня ему еще в тот вечер, когда отмечали последний звонок, осторожно намекнула, что мальчик к Витьке болезненно привязан. «Глупости, – подумал тогда Николай Васильевич, – они дружили с пеленок, пусть и с перерывами. И что странного в обычном подростковом преклонении перед более сильным и благополучным сверстником? Дети все такие. Если кто-то берет их под свое крылышко, они благодарны и смотрят щенячьими глазками. Да что там дети, я и взрослых таких знаю. Женщины горазды выдумывать романтику на пустом месте». Так он рассуждал, и верил в логику своих доводов, но не присматриваться к происходящему уже не мог. И червячок сомнения если не сгрыз его уверенность под корень, то основательно понадкусывал.
Николай Васильевич не спешил поговорить об этом, тема была неудобной. Но он так подолгу не бывал дома, что чувствовал вину за недостаточное участие в жизни сына. Витька сам дал повод, начал задавать вопросы, расспрашивал о прошлом, о своем детстве, и о своем друге. И все время повторял: «Правда? Я этого не помню…»
И тогда Николай Васильевич спросил как бы между прочим, почему утром Серёжка убежал весь расстроенный и в слезах. Что там между ними произошло? Может он Витьку к Луизе приревновал? Улыбаясь спросил, готовый обернуть это в шутку. И заранее сочувствовал бедолаге Майскому, если Аня в своих догадках не ошиблась.
И совсем не был готов, что сын вдруг спросит: «Па, а это очень плохо? Ты сильно разозлишься, если он мне нравиться?» Ага, вот так и сказал, вгоняя папу в шоковый ступор.
Через полчаса недомолвок, увещеваний, категорического непонимания с его стороны и ослиного упрямства с Витькиной, они окончательно выяснили, что таки да, мир несовершенен. В процессе выяснения этого нерадостного факта Ане пришлось вмешаться, пока дело не дошло до воспитательных мер третьей степени. Она выставила Витьку за порог с приказом немедленно купить ей кило апельсин, причем выбирать тщательно и придирчиво не менее часа.
По возвращении разговор был коротким. Николай Васильевич высказался в том смысле что, мол, рад, что Витьке нравятся человеческие существа его возраста, потому что мертвых маленьких зверушек он бы точно не одобрил. А так, чем бы дитя не тешилось, лишь бы уголовный кодекс не нарушало. И хотя в голове сирена с мигалками вопила «нельзя», «неправильно» и «ни в коем случае», проще и безопасней было пустить это дело на самотек и посмотреть, что же выйдет.
Да и не верил он, что Витька серьезно. Какой-то глупый подростковый бзик, то ли отца проверяет на вшивость, то ли себя. Хочет экспериментировать – пожалуйста, не каждый опыт заканчивается свадьбой; тут главное не очень активно отговаривать, знает он эту молодежь, им только начни запрещать, только дай повод. И вообще, как сказала Аня: «Раз уж позволил ребенку быть самостоятельным настолько, чтобы оставить его одного на этом полушарии, будь последовательным – доверяй и впредь!»
***
Ваньваныча встретили нервно, в аварийном порядке затолкав на кухню, но Витькину пассию он таки краем глаза увидел. Как раз, когда пассия, взмахнув подолом халатика, мелькнула из спальни в ванную. Слава Богу, так быстро, что гость в половой принадлежности пассии усомниться не успел.
– Ух, какие ножки, – восхитился он, подкручивая усы и толкая Витьку в бок, – Где такую красоту отхватил? А ну познакомь!
После этого Витька, понукаемый отцом, ушел проследить, чтобы красота не засветилась на горизонте раньше времени. Ушел, довольно ухмыляясь, паршивец! А с гостем побыстрому была выпита принесенная им же бутылка пива, после чего Николай Васильевич в грубой и невежливой форме выпроводил его, впопыхах чуть не забыв вручить злополучную упаковочку. И нехер пить за рулем!
Николай Васильевич бесцеремонно постучал в дверь ванной, сигнализируя отбой тревоги. Не хватало, чтобы они там устроили кошачьи нежности.
– Витька, дуй сюда.
Витька нарисовался в кухне с красной рубашкой в руках:
– Бать, а утюг есть?
– Есть, – ответил Николай Васильевич, на глаз определяя, что рубашка на отпрыска явно мала.
– И где?
– Откуда ж я знаю. Сгоняй-ка еще за пивом.
– Неа.
– Почему?
– Сбежит. Ты же не будешь его за руки держать, чтобы не смылся.
– А ты будешь держать?
– Ага.
– Ты его здесь силой удерживал?
– Почти.
– Это незаконно, ты в курсе?
– А что делать, если на слово он мне не верит?
– Витька, ты же ничего уголовного не делал, такого, из-за чего потом будут неприятности?
Витька вдруг устало потер лоб, и вид у него стал самую малость виноватый.
– Ничего уголовного. Просто это все… сложно. Ну, что насчет утюга?
– Утром пиво, вечером утюг.
– Ты за рулем.
– Умные все… Значит никакого утюга.
– А если для Лизки, сказал бы?
Николай Васильевич вздохнул:
– В кладовке глянь, в ящике с проводкой. И побыстрее с утренними процедурами, жрать охота.
Обрадованный Витька закинул рубашку на плечо и резвым кабанчиком метнулся в кладовку. Дожили! Домохозяйка, блин, новоявленная! Простирнуть, погладить, бельишко перестелить…
Как же он семнадцать лет назад радовался, что пацан родился! Боялся, что с девчонкой проблем будет больше, гоняй потом ее кавалеров. А вот пожалуйста – и пацан есть, и от кавалера не убереглись. Хотя какой из него кавалер. С щек румянец не сходит, губы алым бутоном и ресницы как нарисованные. Ну девка девкой, если не знать, какой балбес.
Сережа виновато улыбался и застенчиво смотрел из-под ресниц, дергая нервно полу красной рубашки. Николай Васильевич помнил, как безотказно этот ангельский взгляд действовал на Ларису. На свет тут же появлялись какие-то вкусные заначки, печеньки и конфетки, про которые даже он, кормилец и добытчик, не знал, что они есть в доме. Из-за этих робких улыбок, тонких ручек-ножек, огромных глаз и суровой мамаши ему прощались любые шалости, сходили с рук испорченные ковры и разбитые чашки, стоило пару раз хлопнуть ресницами.
А ведь Николай Васильевич точно знал, кто являлся зачинщиком всех опасных игр и главным виновником случающихся из-за них неприятностей. Витька дураком не был, но ему бы не хватило ни воображения ни легкомыслия на генерацию стольких безрассудных идей. Он просто безоглядно шел в огонь и воду за этим сладким вдохновенным балбесом. И сейчас тоже, Бузеров-старший уверен в этом и никто его не разубедит, это он Витьку совратил! Глазищами своими испуганными, ртом, чувственным до неприличия, беззащитной нежностью в жестах, и тем, что вся эта хрупкость – как витражная эмаль на окне. А что внутри – не разглядишь толком, пока тебя не впустят. Чем он его заманил? Что Витька там увидел такого, что даже силой удерживал?
Николай Васильевич, уже смирившись с произошедшим, не отказал себе в удовольствии подколоть маленького засранца:
– Серёжа, родители хоть знают, где ты ночевал?
Серёжа встрепенулся, соображая, что конкретно имеется в виду – место ночевки или компания в постели. Он и так загорался румянцем просто сидя напротив, а от вопросов таких терялся совсем, не зная то ли хамить в ответ, то ли сбежать отсюда. Витька ответил за него:
– Отец знает, – и, смачно хрустнув свежим огурцом, добавил, жуя, – Забыл сказать – меня к вам на ужин пригласили. Сегодня.
Гость жутким взглядом мазнул по хозяевам и выдавил:
– Мне капец.
– Не ссы, прорвемся.
– Давай поговорю с ним, как отец с отцом. Деликатно так, я уже как бы опытный.
– Сами справимся.
Сережка только тихо поскуливал, а Николай Васильевич продолжал глумиться:
– А что? Посватаемся, как положено, а там, глядишь, и о приданном договоримся.
– Бааать…
– Не разговаривай с набитым ртом. Ты и в гостях так за столом будешь?
– Я в гостях воспитанный и благородный.
– Смотри у меня, не позорь перед сватами! А ты кушай, кушай, Сережа, а то так дистрофиком станешь. Скажут, что мы тебя голодом морим и спать не даем. Бери пример с Витька, смотри, какие мускулы наел.
– Я их не наел, а наработал, – поправил сыночек, сверля папу предупреждающим взглядом.
Серёжка, ровняясь цветом с рубашкой, выдал:
– Я вчера все прекрасно рассмотрел. Пока мне спать не давали.
Витька аж закашлялся, а Николай Васильевич только посмеивался. «Огрызааается! – довольно кивал он сам себе, – А и правда на премиленькую девочку похож. Зубастенькую такую девочку. Это он пока только за губу, а потом всю голову отгрызет». Но как же Витька смотрит на этого лукавого засранца, даже у Николая Васильевича дрожь по рукам пробегает.
Все у них было, это ясно. Не то, чтобы вид парочки после бурной ночи мог смутить взрослого много повидавшего мужчину. Раздражали такие парочки, бывало, не будешь же каждый раз радоваться за кого-то, если самому не обломилось. Но тут совсем другой случай. Сидела бы напротив девочка, никаких проблем. Он волновался бы только о том, знают ли дети, как пользоваться средствами защиты. А сейчас напротив сидит мальчик. И у него на лице отчетливо написано все то, чем они занимались ночью. Такие дела…
И что об этом должен думать отец? Наверно радоваться за сына, у которого рядом с этим тонким, легко краснеющим мальчиком, счастливая улыбка не сходит с лица. Такая широкая, что ее невозможно приглушить, даже при всех натугах казаться взрослым и серьезным. Что должен чувствовать отец, понимая, что видел такую искреннюю улыбку только в день своего приезда. Что ж, будем радоваться. Пока.
– Серёжка, ты не обижайся, – сказал Николай Васильевич, наклонившись ближе, пока Витьки не было за столом, – я это не со зла.
– Я не обижаюсь. Я понимаю, я здесь не к месту.
Улыбка была такой пронзительно ясной, что сразу настораживала.
– Ну, ну, не рефлексируй напрасно. Я тебе еще дам реальный повод подергаться.
Смешинки в темных глазах заплясали вполне искренние. Юмор мы, похоже, понимаем. Николай Васильевич чувствовал, что сам подпадает под обаяние этого мальчика.
– А что касается твоего места, то не мне его определять. Если Витька счастлив, я не против. Папой меня пока не зови, но и бояться не надо.
Серёжка застыл, не меняя выражения лица, только подбородок дернулся, и в глазах отразилось недоверие, а потом на мгновение его сменила такая горечь, что у Николая Васильевича вдруг заныло в груди. К черту такие душевные разговоры! Ему своего балбеса достаточно, еще и за чужого переживать…
К счастью, Витька очень вовремя вернулся и протянул другу мобилку:
– Грек. Тебя.
– А? – друг растеряно поднял глаза на Витьку.
– Насчет телефона.
– А, понял.
Он взял трубку и вышел в коридор. Витька тактично не поперся следом, но, как и отец, внимательно прислушивался.
– Да, конечно. Сейчас? ... Куда? ... КУДА?! Нет, давай я к тебе заеду. … Нет! Ты спятил?! ... Это не твое дело! ... А я при чем? ... Ну и ладно. ... Да, сейчас приеду.
– Куда едем? – спросил Витька, принимая телефон обратно.
– Ты никуда. ДяКоль, спасибо за завтрак и за... все остальное. Мне надо идти.
– Папе привет, – отозвался Николай Васильевич, переводя взгляд с посерьезневшего Сергея на сына.
Витька был насторожен:
– Я с тобой.
– Не сейчас, – Сергей вышел из кухни, а Витька, не стесняясь отца, догнал его и притянул к себе.
– Я тебя не отпущу!
– Не надо, Вить. Ты же все равно сегодня придешь к нам, там и увидимся. Я позвоню, расскажу, как добраться. Пусти, пожалуйста.
– Черта с два!
– Виктор! – окрикнул отец, – Не сходи с ума.
Витька нехотя отпустил и оба скрылись в прихожей, там зажегся свет. Пришлось собрать тарелки с остатками и отнести их к холодильнику. Оттуда открывался вполне сносный вид на зеркальную стену и можно было наконец понять, к чему относятся слова: «Что ты делаешь? Не развязывай!» Витька сидел на корточках и зашнуровывал Серёгины мокасины. Кошмар!
Нет, это был еще не кошмар. Кошмар начался, когда Витька поднялся и притянул пытающегося улизнуть мальчишку за талию, плотно прижимая к себе. Дальше Николай Васильевич смотреть не стал.
Из прихожей раздалось сдавленное:
– ДяКоля, до свидание!
И наконец-то захлопнулась входная дверь. Наступившая за этим долгая тишина начала настораживать.
– Витька, ходи сюда!
Витька с мрачной мордой появился на пороге.
– Бить будете, дяденька?
– Буду. Садись.
Ребенок повиновался. Сел, сложил на столе руки и опустил на них голову. Ежик на макушке был коротким и колким. Лариса всегда говорила, что волосы у сына жесткие и даже отросшие ложатся красиво. Зачем он так коротко стрижется?
– Ты сказал ему, что уезжаешь?
– Почему это всех интересует? – невнятно спросил Витька. – Я понимаю Грека, он всегда был против этого, Луизу тоже понимаю, – а за что ты его ненавидишь?
Николай Васильевич крякнул:
– Я его не ненавижу. А за что мне его любить?
Витька поднялся, сбрасывая отцовскую руку:
– Потому что я его люблю.
И вышел из кухни, оставляя Николая Васильевича наслаждаться очередным ступором.
***
Аня трубку взяла не сразу, пришлось прослушать мелодию из какого-то кинофильма. Потом раздался ее раздосадованный голос:
– Быстро говори, чего хотел!
– А почему быстро?
– Разборки у нас. Что хотел-то?
– У меня новости. Давай встретимся.
– Не могу, я еще тут не всех убила!
– Что у вас случилось?
– Представляешь, подрались!
– А разве не этим вы все там занимаетесь?
– Так не в зале! В раздевалке. Только пришли и тут же сцепились. Из-за девочки! То ли Серёжка ее у Валика отбил, то ли наоборот, она Серёжку к Валику не пускает.
– Что ни рожа, то Серёжа…
– Подожди, – перебила его Аня, – мне тут надо пару ласковых сказать, – она прикрыла трубку, но Николай Васильевич все равно услышал: «Валентин, если ты так неравнодушен к Сергею, я бы посоветовала начать с цветов. Серёжа, иди в медпункт, Валик ко мне в кабинет». «Но медпункт у вас в кабинете». «Вот и проводи товарища, прояви участие. И тихо там, пока я не вернусь, а то приедет дядька из Бразилии и покажет вам капоэйру! Ногами по наглой рыжей морде!»
– Я детей бить не буду! – тут же отреагировал Николай Васильевич.
– Блин, опять все сама! Перезвони минут через двадцать.
Витька опять нарисовался в кухне. Сейчас начнется.
– Бать, а ты можешь взять еще один билет?
Ну вот, началось.
– А ты знаешь, что несовершеннолетним для визы необходимо разрешение родителей?
– Мы сегодня с дядей Женей поговорим.
– Обоих родителей.
Витька пожевал губу. Да, эта миссия невыполнима. Райка сына скорее задушит, чем отпустит в Бразилию. А Витьку вон как зацепило, аж лоб трет от натуги. Нет у этой проблемы решения. Только если контрабандой через три таможни, и то не факт. Витька неуверенно глянул из-под ладони:
– А если потом? Потом получится?
Что потом? Что такое это «потом»?
Может он не очень хороший родитель, но сын самое дорогое, что у него есть, и он готов ему потакать во всем и ни в чем не отказывать, но бывают же ситуации.
Когда Николаю Васильевичу подвернулся этот грандиозный контракт, он чуть не отказался из-за Витьки. Как ни уговаривал его, какими бы красками не описывал красоты и интересности новых стран, тот хотел остаться и учиться в своей школе. Тогда они и договорились. Сейчас школа, а «потом»...
Улетал с опаской, оставляя ребенка под присмотром шурина, и первые недели жил, ежедневно готовый сорваться и мчаться обратно. Но день за днем проходили месяцы, и никаких катастроф не случалось, жизнь текла своим чередом, работа продвигалась, ребенок рос и учился, и с каждым годом приближалось то время, которое они могли проводить вдвоем. Долго, не считая дней до разлуки. И тогда он покажет все красивые уголки, которые коллекционировал специально для сына, все эти невероятные дороги, шумные праздники, интересных людей. А теперь все срывалось. Опять все на «потом»?
– Давай без этого вокруг да около. Ты не можешь остаться! Мы же договорились, помнишь? Школа закончилась. Да, ты сейчас увлечен, тебе хорошо, ты не хочешь это бросать. Но ты взрослый парень, должен понимать, иногда приходится принимать нелегкие решения. Витька, ты хоть представляешь, как мне хреново бывает, когда ты так далеко! Как я беспокоюсь! А вдруг что-то случится, какая-нибудь беда, а меня нет рядом, чтобы помочь! Я же тебя люблю. Очень.
– Я знаю, па… Я тоже.
– Проблемы ведь нет, Вить, если тебе там не понравиться – вернешься в любой момент. Но хотя бы месяца три ты мне можешь дать? Я год тебя не видел! А ты этого мальчика видишь каждый день.
Витька с шумом втянул воздух.
– Нет, пап, не каждый. Я его не видел четыре года. Я его четыре года не замечал. Ты вот рассказывал, что мы были не разлей вода, вместе в школу, вместе на дачу, вместе гулять, вместе везде, даже спали вместе. А я только сейчас начинаю это вспоминать. Как же я его теперь брошу?
– Не бросай. Просто ты уедешь на время. Если ты ему так дорог, он дождется.
– Можно взрослый вопрос?
От голоса его, такого вдруг звенящего, от незнакомой, никогда не слышанной интонации, стало так тоскливо. Как будто он специально приехал из своей Бразилии и топчет сапогами остатки наивности, навязывая ребенку свою взрослую жизнь. Но разве жизнь не такова? Взрослеть – больно, но взрослеть надо.
– Взрослый вопрос? Давай.
Витька закусил губу, подумал, а потом заговорил, глядя на отца блестящими глазами.
– Что мне делать? Люди расстаются, па. По разным причинам. Уходят к другим, уезжают на заработки, умирают. Оставляют тех, кто их любит. На год, на два, навсегда.
Ох ты, елки... Резал по живому, по самому больному.
– Витька, сын, я же тебя не бросал. Мы же…
– Я знаю. Мы договорились. Я не о том, – Витька сглотнул и продолжил. – Когда человек умирает, ну, как мама… У нее же просто выбора не было. Она нас оставила, потому что так получилось, а не потому что она так решила. Она бы никогда не ушла, если бы могла. Только от нее ничего не зависело. Если бы мы могли, мы бы ее не отпустили. Но от нас тоже ничего не зависело. А нам было плохо без нее, правда?
Витька ждал ответа и Николай Васильевич кивнул. Да, было ужасно плохо. Он тогда очень за Витьку испугался.
– Вот, – продолжил сын, – тут ничего не сделаешь. Это же не предательство.
Господи, откуда такие мысли?!
– Понимаешь, па… Ему будет очень плохо, если я опять уеду. Понимаешь – ОПЯТЬ. И я хочу поехать с тобой, я давно этого ждал, но так сложилось. Когда я уехал прошлый раз, мы все равно, что умерли. А сейчас я живой, здоровый, в своем уме, но я бросаю его. Хотя могу остаться, могу, понимаешь? Это же не смерть, когда нет выбора! Тут от меня кое-что зависит. Я только понял, что для него я… как якорь, он говорит: «как будто домой возвращаюсь», – Витька почти шептал, и Николай Васильевич понимал почему. Ему теперь и тот горький Серёжкин взгляд стал понятен, – Я и с тобой поехать хочу, и его оставить не могу. Что мне делать, па?
Николай Васильевич выдохнул:
– Ну вы, барин, задачки ставите… Так драматично все?
– Хуже. Я его чуть не изнасиловал. А он мне и это простил.
Николай Васильевич внимательно всматривался в сына. Тот спросил виновато:
– Теперь ты меня меньше любишь?
– Дурак, – сказал Николай Васильевич и несильно щелкнул его по лбу. – Балбес ты малолетний, – и с тоской добавил, – Хотел показать тебе наши грандиозные стройки, такие проекты красивые…
Витька встрепенулся.
– Я приеду следующим летом. На три месяца. А пока учиться пойду. В архитектурный.
– А билет как же? Я уже все оформил.
– Сдашь. Или переоформишь.
– А не пожалеешь, Вить? А вдруг окажется не так, как ты думал.
– А все и сейчас не так, как я думал. А если уеду, никогда себе не прощу.
Ну что за ребенок? Да и не ребенок уже, сам же сказал.
– А мы бы здесь ремонт доделали, кабельное с телефоном провели.
– Ты несовершеннолетний, – машинально заметил Николай Васильевич, – Без моей подписи не получится.
– Ну ты же подпишешь?
«Наглеееец!»
Николай Васильевич заворчал:
– А готовить он хоть умеет?
Сын улыбнулся:
– Умеет вроде, только с луком проблемы.
– И то хлеб.
– Так что, можно? – Витька улыбался во всю ширь морды, – Я остаюсь?
– Сгинь, чудовище! Папе надо погоревать в одиночестве! Дети-дети, куда вас дети?
– Я ненадолго!
– Можешь надолго, я все равно к Ане уеду.
Витька прыгал на одной ноге, натягивая кроссовок:
– Па, ты правда не против?
– Ну, детка, тут похоже, от меня уже ничего не зависит. Иди, обрадуй свою неземную любовь.
– Он еще симку не подключил.
– Ну так смс пошли, – посоветовал Николай Васильевич и потянулся за своим телефоном.
– Нет уж, я лично. Только где его носит? Па…
– Откуда мне знать, где? У меня тут своя любовь намечается.
– Да я не про то.
– А про что?
Витька дергал шнурок на другом кроссовке:
– Я… это… Спасибо.
– Пожалуйста. Все, свободен! Алле, Ань? У меня сюрприз.
– Давай без сюрпризов. Сегодня за еще один сюрприз я совершу преступление в состоянии аффекта. Говори прямо, что задумал.
– Я не могу прямо, сюрприза не получится. Но ты можешь морально подготовиться, слушай наводящие вопросы. Первый вопрос: есть ли у тебя загранпаспорт, второй: любишь ли ты путешествовать и третий: как ты положительно относишься к странам Южной Америки?
– Так, милый, что случилось?
– Случилось внезапное изменение планов. Спиногрыз отвалился и у меня образовался лишний билет. А так как я все равно собирался делать тебе вызов, то, похоже, это судьба.
– Я могу подумать?
– У тебя минут сорок. Я еду.
– Нормально, я как раз успею трупы спрятать.
– Па, а можно диван на крышу?
– Минуту, – сказал Николай Васильевич в трубку и секунд пять смотрел на сына, соображая, о чем речь и чего хочет его не в меру самостоятельное чадо. Потом махнул рукой, сдаваясь, – Да делайте, что хотите! Хоть деревья там сажайте!
Витька просиял и скрылся в коридоре, через секунду Николай Васильевич услышал щелчок входной двери. Он тоскливо вздохнул в трубку:
– Ань, слушаешь? У меня, кажется, сын женится.
– Оо… правда? И кто невеста?
– Да как бы тебе сказать, тут все тааак сложно.

Конец