Люби меня как я тебя. Книга 3

Радиационная активность Светила не стоила вообще ничего: его симпатии и антипатии носили произвольный характер каприза. Утром Зина могла быть последней прошмандовкой и сукой, к обеду чудесным образом преображалась в любимую подругу и душку, а к ночи опять отправлялась в топку, и Светило, вылизывая шерстку, сыто жмурилось у «камелька».

Зина, сев рядом и придя в сознание, немедленно стала снабжать меня, убогого, ценнейшей информацией, щедро унавоженной всякими умными словечками типа «опосредованно». 

а) как похудеть на три кило за три часа;

б) что рыжие и пигмеи – потомки инопланетян (поглядывая на рыжего именинника, габаритами похожего на целое племя пигмеев);

в) кто на самом деле убил Маяковского;

г) именно что «упоительные» достоинства уринотерапии.

Речь некоторых похожа на нудно подтекающий кран: бессмысленная и жутко раздражающая. Но не такова «мисс Премудрость»! У нее кран с трубы срывает немедленно и ржавая вода сомнительной эрудиции хлещет тебе прямо в морду.

Мудростью некоторые люди называют то, что с годами накапливается в их головах вместо ума.

Темы первых тезисов меня мало тронули, если честно. Тем более, что худеть с такой скоростью просто опасно! А уж если кто и походил на «зеленого пришельца», то сама Зина, изнуренная научными диетами. Тема последнего информационного всплеска напугала: «направить струю на север под углом 45 градусов». Ну-ка, живо представьте себе эту мочекислую возню с компасом и транспортиром!

Зато я твердо понял, кто рано или поздно (и очень на самом деле) убьет бедную Зину. Впрочем, в арсенале у нее оказалось и другое, но тоже ни к селу ни к городу:

– А вот у Фоменко сказано, что на Западе все летописи подделали, чтобы Россию опустить!

– Ага, и Россия как узнала, что она – полная чушь и подстава, так сразу заплакала и пошла вон, – вмешалась Печка, плотоядно оскалясь всеми наконец-то сделанными ядовитыми зубами. Попытки освоить обновленную полость рта порождали иллюзию, что в русском алфавите значительно больше шипящих, чем принято думать.

– А что, Фоменко теперь не только на «Русском радио» выступает, но и книжки пишет? Историк, блин!

Зина c удовлетворением убедилась, что культурный уровень собеседников много ниже ее собственного, и решила добить серое, косное и дремучее население:

– Читаю сейчас Цвейга, «Марию Стюарт». Такая женщина была, прямо тащусь от нее! Прикиньте, сразу три короны поместила в свой герб: Англии, Франции и Шотландии! Понятное дело, голову отрубили! – глаза книголожицы подернулись мечтательной дымкой.

Тут не выдержал именинник:

– А я вот прекрасно знаю другую «женщину», так она не то что куда-то там помещает три короны – носит! Ты загляни как-нибудь в пятницу в сауну «Аква», сразу узнаешь: сама с собой разговаривает. Только подходить не советую: никого в упор не видит, наступит еще. Я бы ей тоже голову отрубил.

Но я, находясь под впечатлением, не осмелился есть салат с редькой – мол, она вонючая. 

– Сама ты вонючая! – воскликнула Зина, снимая вуали Видимости и переходя к созерцанию Сущности. 

Простая русская еда была прелюдией перед броском на фаршированную щуку и прочую традиционную пищу семитских кочевников. Судя по количеству съеденной редьки, Зина, осененная метеоризмом, скоро должна была вылететь в форточку. Так и не поняв, зачем люди читают книги...

А ведь есть всего две глубинные причины: найти близкого по духу, понять, что ты не одинок в этом мире. Ну, и чтобы узнать мнение тех, кто мыслит иначе.

Все остальное: стиль, информация, развлечение – детали и мелочи. Тем, кто читать не любит, достаточно смотреть телевизор и болтать о смысле жизни на кухне.

Напротив Эдита и благочинный отец Анатолий с элегическими лицами мирно беседовали. Вернее, каждый произносил какой-то свой выстраданный монолог. Эдита что-то плела об отдыхе в развитых и не очень уголках мира. У нее выходило, что лучше Египта зимой ничего не придумаешь (придумывать Эдита умела только дюймы чужих "достоинств"). 

Бедная страна! Она знавала только Десять казней, но теперь, судя по всему, там окопалась Одиннадцатая. 

Батюшка, в свою очередь, пытался довести до сведения собеседника степенные впечатления от последнего фильма несравненной Ренаты на толстовские темы («Земля. Паровоз. Женщина.»). В разговоре они так ни разу и не пересеклись. На заключительную и очень восторженную фразу батюшки Эдита, равнодушная ко всему, что написала не она, отреагировала политкорректно: «Ну, кто любит попа, а кто... ммм... архиепископа».

Святой отец, похожий на Кота Базилио в затемненных очках, был одет во что-то неброское и опять, надо думать, «гуманитарно-вторичное». Свет в гостиной сиял безжалостно ярко (все мегапиксели на лицах повылезали), и очки своим зеркальным напылением пускали по сторонам хищных солнечных зайчиков, норовящих забраться присутствующим в самые неожиданные места. 

Зачем их вообще надо было надевать? Для того, чтобы случайные люди не узнали о «миссионерской деятельности» и не донесли его строгому такому же начальству?

Среди гостей я не увидел Владика, – он в ту ночь работал на своем телевидении, да и, как волк-одиночка, шумных компаний не любил. 

Не было и Матильды, которая с новым бой-френдом укатила к далеким теплым морям. Тот оказался лицом публичным (не то какой-то актер, не то футболист) и мог себе позволить общение с Матильдой только в конспиративных экзотических условиях, а в Москве они прятались ото всех: ни о каких компаниях не могло быть и речи.

Матильда упивалась своей жгучей тайной, а неудовлетворенные в своем любопытстве подруги обиженно считали все это наглой выдумкой. 

Особенно свирепствовал Грека, в свое время побывавший в помпадуршах у бизнесмена средней руки (в промежутке между барменом и массажистом, когда микро-олигарху вдруг захотелось «интеллектуала»). Потомок нимфы и сатира опять педантично перечислял концерты Марии Каллас и размахивал унизанными перстнями лапками.

Пед-античный Грека... Не особо античный, но жутко педовый: лиловая рубаха, бордовые джинсы, зеленая жилетка. 

Зина по сравнению с этим изобилием красок и звуков выглядела фильмом не только черно-белым, но и немым.

Сосулька сидел рядом с «сантехническим дальнобойщиком». Мне уже сообщили о моем заблуждении: мужик оказался кандидатом наук и работал в Газпроме. 

Как обманчива все-таки внешность!

Но вот и Сосулька остепенился... А то все – групповуха да групповуха! И что в ней хорошего? (19) 

Лицо кандидата «дальнобойно-математических наук» выражало спокойную уверенность. Совсем как мой Ваня: нашел, наконец-то, «единственного» и все, полный безоговорочный «абзац» дальнейшим поискам. 

Редко, но такие тоже существуют. 

Лицо Сосульки, напротив, выражало мучительную растерянность: он никак не мог привыкнуть к новой для себя роли «добродетельной матроны». Вакханка рвалась наружу, но снова пряталась под обожающим взглядом обретенной половины. Ничего, первые пятнадцать лет тяжело, потом привыкнет!

Кроме того, ему, знатоку пиршественного церемониала, поставили какую-то некондиционную тарелку из детского сервиза с бабочками и колокольчиками: всем «по-взрослому» не досталось. 

Сосульку это возмутило: еще бы на газетке подали! В пику имениннику он стал бестактно рассуждать о разнице между кокотницами и кокильницами, и что в чем надо подавать на стол. Тыкая при этом алюминиевой вилкой в салат.

Удивительно, что Фима не испытывает к бизнес-партнерам – так сказать, «социально близким» – никакой симпатии, оставаясь «социально недалеким» адептом идеалов скудного социалистического детства времен застоя и паралича. Ведь очень прилично зарабатывает, а наладить свой быт «по-бизнесменски» ни в какую не хочет.

Тем временем гости перешли от закусок и праздного трепа к здравицам. Эдита, став натужно-жизнерадостной как смех за кадром, поднялась во всю свою двухметровую дурнину и принялась произносить путаный тост, полный настолько невероятных комплиментов, словно именинник уже «склеил ласты». 

– Наконец-то слышу слово правды из этих уст! – Фима попытался прервать словоблудие и поймать эту «мысь на древе» (20), увидев частью заскучавшие, частью ехидные лица гостей. Но Эдита была как стенокардия: "ноющая и длительная". 

Потребовалось некоторое время, чтобы купировать приступ кадильной горячки лечебно-столовой дозой сосудорасширяющих средств.

Следующий доброжелатель начал так: «Тебе нельзя дать больше восемнадцати!». Другой добавил, что к этим восемнадцати не худо было бы припаять еще и конфискацию. Короче, договорились до того, что именинник выглядит «на все сто»! Потом посыпался гос-тост-стандарт: «за сбычу мечт», «за счастье в личной жизни» – что в дефектологических устах Печки прозвучало как «в лишней». 

Именинник кротким выражением лица был похож на южноафриканского расиста, мечтающего подвесить «нельсона за манделу».

Да, тост – это действительно что-то жареное... 

А уж когда поднялось Театральное Светило и, подобно гаубице, выдало залп по совершенствам беззащитного тостуемого... Пресекая дальнейшие разнокалиберные пожелания, останки Фимы торжественно предложили всем пройти в ... нет-нет, что вы, что вы! – в соседнюю комнату, на ... да боже сохрани! – на танцы! (21)

И вечер завертелся, завьюжился, несколько сдерживаемый – пока! – присутствием Розы Михайловны. Которая, кстати, тоже произнесла проникновенные слова о своем сыне и остроумные – о его друзьях. Еще раз показав, что еврейская мама – это вам не какая-то забитая мужем и жизнью славянка, которую отпрыск содержит, как морскую свинку: кормит, чистит клетку и периодически показывает гостям.

Начинался «кутеж с цыганами». Театральное Светило торчало среди остальной части населения, как элитный дом среди хрущевок.

Тут я заметил напротив… не взгляд даже, а отсутствие взгляда. «Колька… а чего такой отрешенный? Смотрит и не видит… случилось что?» – пронеслось в голове. Если кто тут напоминал элитный особняк, а кто – хрущевку, то Коля был точь-в-точь как дом на снос с выбитыми беспросветными окнами.

Воспользовавшись тем, что все потянулись в соседнюю комнату, я подсел к старому дружку и попытался заговорить. Тот, потупившись, отвечал односложно. Мы давненько не виделись, хотя когда-то были не разлей вода, но ведь с Ванькой я от многих приятелей отошел. А Колька всегда отличался редкостно-теплым дружелюбием, с ним можно было и проговорить полночи взахлеб, и помолчать без неловкости.

Раньше, глядя на его оживленное простодушие, хотелось улыбнуться в ответ.

Теперь улыбаться совсем не хотелось. Большеглазое круглое Колькино лицо (про такие еще говорят «типично русское») осунулось, поблекло и было сплошной тоской. Даже не тоской – мукой. Широкие костлявые плечи поникли...

– Ты чё грустишь?

– Да так… 

– Я же вижу! Может, пойдем, поговорим в ванной? – Колька при этих словах внимательно взглянул на меня, словно на что-то решившись.

Я приготовился услышать очередную историю несчастной любви. 

Все «романы» Кольки были несчастными, поскольку на самом деле он давно и преданно любил Матильду, быстро переставшую отвечать взаимностью. Я решил, что он потому и в Симеиз с нами не поехал. Остальные немногие, с кем последние годы отчаянно делались попытки завязать отношения, рано или поздно начинали чувствовать «что-то не то» и линяли.

Чтобы двоим поместиться в крошечной ванной, надо было либо целоваться, либо кто-то должен был все время принимать душ. В результате я сел на стульчак, и сделал соответствующую ситуации натужно-участливую физиономию. На треснувшей крышке бачка лежал большой разводной ключ, словно свидетельство серьезных неполадок не только в сантехнике, но и в урологии именинника. Коля глубоко вздохнул. 

И тут всякому благодушному зубоскальству быстро пришел конец.

- В общем, Кузь, не знаю как и сказать… Я анализы сдал… Короче, у меня СПИД. 

Я растеряно взял дурацкий гаечный ключ и принялся вертеть его в руках...

И так вдруг захотелось заехать им по зеркалу! И колотить, колотить!!! Лишь бы не слышать этого короткого как выстрел слова. Но надо было сказать, хоть что-то сказать и обнадежить.

– Да может, это все туфта и ошибка! Ты знаешь, как они анализы делают?

Берут кровь сотни людей, смешивают и проверяют. Если у одного результат положительный – вся партия такой оказывается. Потом еще десять раз перепроверяют! – я плел что-то несусветное. 

Какие-то обрывки мифов и домыслов, а внутри у меня расползался тошнотворный ужас. Он мешал слушать, думать, дышать…

– Да нет, Кузя. Я ж не случайно его сдавать пошел… Показать? — Коля задрал штанину: по ноге тянулась цепочка странных черных шишечек. – Саркома Капоши. Сказали, что я уже давно… А у меня живот болит и болит… думал, с пива… а уж когда это вылезло... – мой друг вдруг тихо заплакал, не в силах больше молча нести тяжесть…

Я оглушено молчал. Ни слов утешения, ни надежды не было – одна лишь ватная тишина отчаяния.

Сущей безделицей показалась моя история с милицией… До сих пор тема СПИДа существовала как-то на периферии моего сознания. Конечно, я слышал рассказываемые шепотом истории о заболевших дальних знакомых, много читал об этом, чтобы оставаться в курсе событий, и даже принимал некоторое участие в работе фонда памяти погибших. C отсутствующим видом покупал ненавистные «резинки». Но весь этот мрак, помимо элементарного сочувствия, имел отношение скорее к борьбе с социальным заблуждением: что, мол, болеют только геи, и это наказание исключительно нам – «за грехи». 

Теперь время абстрактных слез и теоретических соплей закончилось. Снаряды долетели и до нашего окопа.

Я собрался с духом и снова заговорил, хотя голос не слушался и мысли путались.

– Но ведь сейчас же новые средства появились, просто чудо, болезнь вообще не развивается и человек живет себе, как здоровый…

– Ты знаешь, сколько это стоит? Я не москвич, Кузя… Врачиха на Соколинке тоже все жалела, что мне такие дорогие лекарства бесплатно не дадут. Москвичам Лужков выделил на это деньги, а остальные – кто как может. Ты Муравлева помнишь? Он аж из Таллина переехал в Москву, когда узнал про себя. Да уже поздно было, – Коля вытер глаза и приготовился идти к гостям. Ничего нового и хорошего он от меня так и не услышал.

– Коль, а давай сделаем тебе прописку! Ну, придумаем что-нибудь… как-нибудь… женим тебя... – лепетал я, понимая, что это сделать будет нелегко.

Москва для остальной России – другая страна. Может быть даже – другая планета.

– Да что тут сделаешь? Кто за меня пойдет и зачем? Кому я нужен... – Колька судорожно вздохнул и поднялся. – Только пока... не говори никому. Пока я еще хожу сам... А то пожалею, что и тебе признался. Сам знаешь наши языки. Мне и так-то не шибко везло – и по жизни, и в любви, – а уж теперь и вовсе избегать начнут. Наверное, думаешь, чего я сюда приперся? Не могу больше, такая тоска, да и сколько там еще осталось – хоть погляжу на... на вас на всех... А он не пришел... Не знаешь, почему?

Я подавлено молчал. Рассказывать о новом романе Матильды не поворачивался язык. Бедный Коля… Женим... Девушек в нашей среде вообще было мало, а способных на такой подвиг – тем более... Ну, там еще в клуб выбраться или на пляж... И что уж тут, гульки-мульки и бары-растабары – это одно, а жизнь и смерть… 

Еще я вовремя сообразил, что жгучий вопрос «от кого?» прозвучит сейчас уж совсем не к месту. Но Коля сам сказал:

– А кто наградил... Да ты его не знал. Был тут один несколько лет назад, перуанец, все мне в любви объяснялся. Считал меня, прикинь, самым что ни на есть «русским красавцем»... Я тогда еще кричал: «Боишься? Так нечего трахаться!»... 

Вот, докричался...

Мой друг ошибался. Перуанца этого я помнил, и лишь уважение к чужим отношениям... Да ладно, хватит врать – он мне просто не понравился! Зато я знал тех, кому он очень даже понравился.

Коля еще раз вздохнул и вдруг спросил:

– А что там за история у тебя с милицией приключилась? Вроде даже арестовывали? Кража какая-то...

– Да, знаешь, от подставы никто не застрахован: на объекте пропали большие деньги, а заподозрили меня... Сам понимаешь, я не брал! Но хлебнуть пришлось...

– Да? А мне совсем по-другому рассказывали, что, мол, тебя поймали чуть не за руку, и ты едва выкрутился, типа не смогли доказать. Да я не поверил, ты не думай...

Вот тебе и подруги... На такой поворот и без того противной истории у меня не нашлось ни оправданий, ни вообще каких-либо слов. 

Похоже, мое «личное дело» превратилось в «Личное дело №...». А в дверь уже ломилась Зинка с криками: «Вы что там, удалились под семь струй?!» Если она... ммм... «любит» так же, как цитирует, то, наверно, все время попадает «не туда».

Мы вернулись к гостям. Истерически захотелось напиться, и я уже налил и поднес, но полузабытый запах водки, шибанувший в нос, вызвал такой мощный приступ тошноты, что пришлось одуматься. 

Колька же опять засел в углу и нахохлился. Все остальные резвились, оживленно болтали, пытались танцевать. Роза Александровна уже незаметно ушла в какие-то свои гости, чтобы не мешать. Ее уму и такту оставалось только позавидовать. А то и последовать.

Глядя на танцующих, я вдруг вспомнил, как когда-то давно мы с Колькой проснулись после сабантуйчика у Сосульки. Приведя нас в порядок красненьким, хозяин достал из шкафа старые горжетки и мы, дурачась, начали плясать под музыку из «Баядерки» всякие «классические импровизации с лисами», а на нас глядела, умирая от хохота, юная прекрасная Матильда… 

Как быстро все это промелькнуло…

Ваня никак не шел, и в телефоне был недоступен. Я не знал, что и думать: ждать? откланяться? Настроение упало до нуля, смотреть в Колькину сторону не хватало мужества…

Фима участливо спросил, что меня гнетет, но, не дослушав неискренний ответ: «да так что-то, вспомнилось», – хохоча унесся веселиться со своим Аршамом.

Тот, будучи в Крыму сусликом и гамадрилом «в одном числе», очень даже элегантно выглядел в контексте мегаполиса. А давненько я не обращал внимания на фимкин смех: с похрюкиваньем.

Наконец, из прихожей раздался звонок: нарисовался Иван – в новой ярко-синей рубахе, красивый и, по обыкновению, смущенный. Кустарно стриженые лохмы давно сменились короткой стрижкой почти «под ноль», очень идущей его скульптурной голове. «Опоздун» поздравил именинника и вручил букет, как мы договаривались, на что Фима в образе старухи Изергиль ответствовал:

– Так грустно что-то... Представляешь, сколько стукнуло?

– А-а... Мне тоже грустно было...

– Это когда школу окончил, что ли? – съязвил «образ старухи».

– Нет, каждый день...

Оставив именинника сползать от смеха по стене, «сокровище благих» виновато подошло ко мне, стало что-то сбивчиво рассказывать про корпоратив, дыша в сторону, как впервые выпивший старшеклассник, застуканный завучем. 

Но я смотрел только на его шею, где, полу-скрытый воротом рубахи, пламенел, багровел и дымился огромный засос. И опять не находил слов. Удар пришелся бы ниже пояса, если бы я на тот момент не находился ниже плинтуса. 

В голове, и без того идущей кругом, завертелось: «Сделать вид, что ничего не заметил? Спросить? Заорать? Перевернуть ногой стол? Черт, а Колька-то где? Уйти, хлопнув дверью? 

В «ментовке» было проще: там враги – тут ты, «чистый как слеза»… Это же мой Ванька, самый-самый… Враг? Предатель??»

Квадратными глазами я смотрел на Ваню, и уже ничего не видел... Голос его, да и вся ревущая музыка исчезли, провалились куда-то в параллельный мир, и лишь сухие невысказанные слова царапали глотку...

"Не задавайте вопросов, если не хотите, чтобы вам лгали".

Но вопросов задавать и не пришлось: Ваня уловил мой горящий пристальный взгляд и обернулся к зеркалу. Все понял. Забормотал что-то бессвязное: «Совсем с ума сошел… как присосется… я ему… а он…» 

ОН! Местоимение доканало. Чаша переполнилась. Не дав договорить, я из прихожей, ставшей невыносимо тесной, ринулся к танцующим, состроив бесшабашную «морду лица». А что оставалось делать? Слушать тонны неумелого вранья и стоять над этой «пропастью во лжи»?

После судорожных завихрений в общем хороводе, я все-таки обратил внимание, что Ивана нигде не видно. Его и не было, а обиженный Фима обронил: 

– Твой посидел пять минут, поговорил с кем-то по мобиле и усвистел. Тебе передал, что ему поплохело: перепил на работе. Какой-то он был неадекватный, но я бы не сказал, что уж такой пьяный. У вас все в порядке? – сам Фима успел крепко выпить и не удержался от ядовитого правдолюбия:

– Вообще, Кузя, должен сказать, что если вынуть твою сумасшедшую любовь, то что от Ивана останется? Угрюмость да невежество. Грустил он, понимаешь, каждый день! Посмотри на него с другой стороны!

– Знаешь, я и со своей стороны умудрился увидеть много интересного, – ничего не оставалось, как оборвать разговор. Вот тебе и фейерверки с петардами. А еще выяснилось, что Колька незадолго тоже ушел не попрощавшись.

Ко мне вразвалочку приблизился отец Анатолий, снявший наконец свои дурацкие очки. Наверное, я был в полном размазе, потому что он вдруг шепнул мне на ухо: «Вот придет весна и наступит успокоение...» Что-то было в его интонации такое задушевное, что я чуть не прослезился. Но мои попытки продолжить беседу: «Понимаешь, я вдруг понял, что заслуживаю своим легкомыслием...», – святый отче, близоруко щурясь, прервал довольно решительно: «Исповедоваться, Кузьма, надо в грехах, а не в чертах характера». И степенно удалился.

И еще… Впечатление от Колькиной беды стало как-то меркнуть. Так уж устроен человек: от несчастья он старается заслониться чем угодно – даже другим несчастьем. Да и, если уж быть до конца честным, – чужая беда, о которой никому нельзя рассказать, недолго занимает наше воображение. Если, конечно, деятельно не нарушать запрета.

Коля, Коля... Как быть, если жизнь брезгливо отпихивает тебя? И время, которое когда-то тянулось так долго, – девать не знали куда! – незаметно улетучилось, и вот-вот начнут бить часы, и кареты, и наряды, и фимы с кузями – все исчезнет, сгинет, растает... 

И от всей философской премудрости останутся лишь горькие слова:

"Нет надежды – нет страха".

А тем временем «день варенья» набирал обороты. Отупевший в своем отчаянии, я согласился поехать в знаменитый на всю гей-Москву клуб «Жар под кожу», называемый еще в народе «Без мыла в жопу» или просто... а вот и не угадали: «Мыло». Там частенько продолжались наши домашние празднества. 

Многие гости были на колесах и меня затолкали в какую-то прелестную серебристую малолитражку. Чтобы ее завести, требовалось лишь дыхнуть перегаром. Фиму, попытавшегося ускользнуть для переодевания в «диско-течное», отловили всем миром и запихали в машину следом за мной, приговаривая: «Э, так мы в клуб попадем года через два!». 

Компания получилась большая, шумная и в разной степени пьяная. Только бы не пересесть в клубе с одних колес на другие... Телефон я в машине вырубил, решил оторваться и погрузиться, – авось легче станет...

Возле клуба долго парковались, и даже пришлось отстоять небольшую очередь. Дискотека – еще один вид наркотика, и подсаживаются на него так же незаметно и фатально, как и на прочие виды зелья. Некоторых прямо колбасит, если не получилось пойти!

Устроенное в каком-то замшелом советском цеху, заведение ревело всеми уровнями-этажами. Вот-вот должно было начаться травести-шоу. Это направление в искусстве, при социализме подпольно кочевавшее по квартирам и бывшее в те времена оппозицией режиму, теперь процветало в клубах и достигло в своем развитии некого апогея. Уже казалось совершенно недостаточным завернуться в занавеску и надеть бабкин парик и мамашины старые колготки: туалеты «примадонн» поражали роскошью и экзотикой. На одни перья денег уходило как на боинг! Жаль только, что общение с залом обычно выливалось в судорожное и развязное хабальство, обильно сдобренное виртуозным матом. 

Но, каков приход, таков и поп: всячески обзываемая публика млела и хохотала. Вот уж где умничать – подрывать устои! Трудно удержаться от хабальства даже когда его не ждут, а уж если ловят каждое слово… Кто называет такие шоу искусством, кто при этом морщится, но ведь, чтобы развлечь, не обязательно завывать со сцены «Быть или не быть». Как раз даже и вовсе не нужно! В конце концов, «всякое искусство хорошо, кроме скучного».

Некто в толпе обнял меня сзади – Жулька! Красивый, модный до ужаса, со стрижкой «каре головного мозга». Весь такой «клубный». В свое время у нас случился – нет, не роман, и даже не эссе, а так, – афоризм, вполне, надо сказать, удачный. Еще бы, ведь Жулька – типичное «членистоногое» (член как третья нога)! Интересно, что ему надо? Добавить к нашему «афоризму» кавычки? Завсегдатай вился вокруг и обнимался настолько самозабвенно, что было не трудно догадаться: уже принял «колеса», и его «мазало» капитально. Я слыхал, что под этим делом очень обостряются тактильные ощущения. Он жарко забормотал на ухо:

– Хочешь таблетку? У меня есть, я сегодня затарился, угощаю!

– Да хер с тобой, давай! – вдруг услышал я собственный хриплый шепот. Боль пульсировала, трясла, корячила, пилила лобзиком, искала выхода... Ведь пить не пью, а в таком заведении трудно находиться без допинга. Которого мощно требовали впечатления уходящего вечера...

Мы отправились в сортир, где в кабинке Жулька вытащил трясущимися от щедрости руками заветную миссионерскую заначку. Я до сего дня «зелья» никогда и не видал, не то, что пробовать. Пресловутая «таблетка» была именно таблеткой, похожей на средство от кашля (мукалтин или еще что-то, столь же безобидное). Я проглотил ее (а ничё, кисленькая такая), снабжаемый всякими ценными указаниями: пить больше воды и не пугаться, если «мазать» начнет. 

Мне было немного интересно и очень хреново. Подумалось: «а что, если и отношение Ивана ко мне было таким же  миссионерским, сострадательным? Типа «тебе надо? – на!» Боль отложила неэффективный лобзик и достала бензопилу.

Наша компания рассредоточилась по залу, как «группа захвата». Я стоял у бара, пил воду без остановки и тупо ждал «прихода». Ничего, кроме диуретических пробежек до сортира, не приходило. 

В один из фрагментов такой мельтешни меня поймал все тот же эйфорический Жулька и потянул в «темную комнату». К этим развлечениям я несколько остыл с тех пор, как в одном питерском клубе пошел в манящую тьму по большой пьяни. Долго кружил вокруг бледного размытого пятна (думал – чья-то рубашка). Однако на ощупь это оказался радиатор центрального отопления, ответивший мне обжигающей взаимностью. А я уже и штаны расстегнул...

Но в этот вечер мне было все равно. Жопа так жопа. Полная так полная.

Возня потных тел в закоулках и спиритические прикосновения чьих-то рук. Вздохи-охи-чмоки. Абсолютные непонятки: кто есть «ху», и на чей, собственно, «ху» ты налетел. Причем воображение, обычно такое услужливое, рисовало не сексуальных красавцев, а какую-то страшную столетнюю Ухти-Тухти. Тем более что провокатор Жулька, увлекаемый таинственным привидением, растворился во тьме уже на третьем шаге. Я прошел этот «лабиринт страсти», натыкаясь на фрагменты тел, так и не вняв ничьим попыткам вовлечь меня в свальный грех. (22)

Выход из гнездилища порока оказался сбоку от эстрады, на которой бойкая «прима-зубоскалка» – Фифи Подзаборная – доедала народ своими шуточками. Затем выбежала очередная «звезда» – Эделина Причиндал, вся в перьях и блестках. Ею я залюбовался: настолько хороши были и песня, и костюм, и отточенная пластика, и особенно – волшебной длины и красоты ноги. На заднем плане еле одетые Промежда и Осрамида сдержанно предавались различным хореографическим экспериментам. Среди восторженно глазеющей публики я различил рыжие кудри Фимы и стал пробираться к нему, мечтая потом опять ускользнуть в туалет: проклятая таблетка так ничего и не подарила мне, кроме мощной почечной активности.

Или это и был мукалтин? А столь неистово я начал бегать по-маленькому – от шока и слабых нервов? Ну, Жулька! Но, может, и лучше – без дурацкой эйфории? После всего не смешны ли будут «волны счастья» и «в поцелуе слейся свет»? За ними обычно наступает серия обломов и еще хорошо, если по рогам не дадут. Тем более, что рога мои ветвились вызывающе...

Аршам, он же «батоно», он же «парон», в белой «качковой» майке, раскрепостившийся окончательно, зажигал вовсю! Шерсть дыбом стояла, что было неожиданно сексуально! Фима рядом выглядел несколько «саксаульно», явно понимал это и смотрел на меня мутным глазом, как Распутин после эклеров с цианистым калием. Опять на что-то обиделся? 

Но выяснять ничего не хотелось – ко мне подкралось тупое равнодушие, как всегда бывает после слишком бурных переживаний.

Решено было занять столик и продолжить угасающий праздник в уже совсем узком кругу. Все наши – кого удалось отловить – отправились на второй этаж, причем походка именинника явственно указывала, что его «сход-развал» сильно барахлит. 

За столиком я пригорюнился, от еды отказался, стал пить кофе и перебирать события минувшего вечера. Все старания забыться ни к чему не привели. Ни погрузиться в пучину сладострастия не получилось, ни воспарить в наркотических глюках. 

Вспомнился Колька... Неправда, что своя беда делает чужую мельче! Тем более, что это была совсем не чужая беда. За ней замаячили судьбы многих моих друзей... А Ваня... Ну, подумаешь – целовался! Чего по пьяни не бывает! И что я так убиваюсь-то? Интересно, с кем же все-таки целовался? Неужели с Сережей??? И только ли целовался? 

Стоп!!! Так я опять заведусь, а что толку? Банально и пошло. Случись это все не со мной – издевательски заржал бы. Колька – вот где безнадёга... Поеду-ка я домой, разберусь, успокоюсь, да и усталость берет свое... А Жулька, гад, обещал какой-то там «прилив сил»!

Больше невозможно было выносить танцы кривляющихся «теток», побеги в сортир, беспредметный треп, а главное, свои мысли, ходящие по кругу... Я еще раз пожелал имениннику счастья в личной жизни и здоровья, чтобы это счастье вынести, откланялся и пошел ловить машину.

Таксист заломил цену, но ехать хотелось сильнее. Дорогой он, средних лет мужичонка-никакушка, стал задавать всякие вопросы:

– А правда, что там собираются люди, которые, ну, такие... – я сухо подтвердил, что не просто «такие», а «те самые».

– Вот интересно, ну как это: мужчина с мужчиной? – судя по вкрадчивым интонациям, таксисту было смертельно интересно. И, главное, хорошо известно! Наверное, так его латентность искала выхода. И он ожидал услышать в ответ что-то вроде «щас покажу!». Но я был не в том настрое, чтобы обозначить лазейку. 

– Интересно? Вы действительно хотите знать? – моя мрачная улыбка остудила пыл любознательного таксиста.

– Нет, ну просто... – мужик благоразумно замолчал. Понял, видно, что в эту ездку эротическое приключение ему не обломится. 

Ничего, через полчаса он опять там торчать будет, авось, какой-нибудь парень окажется пьянее и возбужденнее. Так, наверное, и живет: днем – примерный семьянин, а по ночам уезжает якобы «бомбить», на самом деле дежуря возле гей-клуба в затаенных надеждах... Его смелости хватает только на это. Даже в сам клуб зайти западло. Никаких «отношений» ему не надо, боже упаси! 

Что же, «каждому свое» – рассуждения забуксовали уже вполне по-фашистски. Кольнуло только это постное «примерный семьянин» – ну, и я хотел им стать... Не вышло. «Кольнуло» ... Коля... Нет, не вырваться мне из этой кромешной муки.

Я расплатился, оставив шофера обмирать в жгучем несолидном любопытстве. У киоска опять торчал сосед Ильгам, уже хорошо поддатый. И неймется же ему – три часа ночи!

– О, сосед! Как житуха? Что так поздно?

– А тебе чего не спится?

– Не спиться б, няня... – вдруг к месту пошутил Ильгам, и мы оба засмеялись. Я – с каким-то облегчением, что ли.

– Пойдем ко мне, посидим, сестра в отъезде, – Ильгам словно чувствовал, что у меня кошки скребут. Но скребли они совсем не в том месте, чтобы идти к нему в гости.

– Не, Ильгам, я на дне рождения был, устал, домой пойду. Но спасибо за приглашение, обязательно как-нибудь посидим, общнёмся... А сейчас хочу спать исключительно с самим собой! – перевод разговора в плоскость шутки закончился скорее плоскостью, чем шуткой. Парень пожал плечами и остался болтать с продавцом, молодым брюнетом неясной этиологии. Дефицит общения у них обоюдно дошел до критической точки.

Я ехал в лифте, почему-то твердо уверенный, что Ваня ждет, забившись в угол. Полный раскаяния и невероятно убедительных аргументов. Одновременно!

«В кружевной и розовой кроватке притаилась робкая малютка...»

Перебирал разные варианты развития сюжета. Был и добрым, и злобным, и терпеливым, и возмущенным, и кем только не воображал себя. Среди фантомных масок нашлась даже такая: чуть не на коленях просить прощения, что мне изменили! Ведь раз изменили, значит я сам где-то что-то как-то... Но лишь бы вернуть безмятежный покой последних дней, лишь бы не сталкиваться с этой ледяной ипостасью «охладеВаня». 

И, – что уж греха таить, – сама мысль о существовании без Ивана, что я никогда больше не прикоснусь к нему, казалась чудовищной. Она зачеркивала и прошлое, оставляя лишь мутное диуретическое настоящее. Ох, прав был Сосулька, – не изжить мне комплекса вины...

Но изменщика в тихой, темной и прокуренной квартире не было – даже на лоджию в пылкой надежде пришлось заглянуть. Темной и беспросветной показалась мне вся дальнейшая жизнь, убогая и никчемная... Я сел в кухне на диванчик и застыл, тупо глядя в темень. Иногда надо просто выжить, и это — самое трудное. Куда проще – «инфаркт мимо кадра», как однажды на полном серьезе заявил ... Эх... 

Ну вот где он?!

И вдруг решение созрело! На скорую руку я принял душ, рухнул на лифте обратно и направился к киоску: Ильгам все еще перетирал с продавцом какие-то спортивные итоги.

– Знаешь, а пошли к тебе! Что-то я низкий старт сегодня вечером взял, никак не успокоюсь... Только, наверное, пить не буду, не обессудь, – я специально не стал прятаться за всякие «ой, а ты еще здесь?», чтобы отчетливее обозначить желание идти на контакт. Вот только характер контакта до поры до времени обозначать не следовало. Бедный Ильгам трогательно обрадовался новой возможности потрепаться: облегчение на непроницаемом лице кавказообразного продавца указывало, что словоохотливость соседушки не знала границ.

И мы поднялись к Ильгаму (я – с тоской понимая, что никакого вожделения пока не чувствую). Квартира как квартира, большая, любовно обжитая, чтобы не сказать «довольно запущенная». Все особенности дизайна автоматически и безжалостно отмечались: чего стоили одни только самодельные шкафчики и «вспененный винил» обоев «под кирпич». Но по сравнению с моей – просто Дворец Малых Забав!

Вся боль, вся обида (и вся муть) всколыхнулись и потребовали выхода. Я – твердо и мстительно – решил совершить акт вандализма и соблазнить симпатичного парня, который уже, беспечно насвистывая, достал бутылку водки и нехитрую снедь (особенно заинтересовал в качестве закуски медовый чак-чак). 

Что ж, водка в данной ситуации показалась если не другом, то союзником! Мы плюхнулись на узкий кухонный диванчик и начали сеанс одновременной игры на разных досках: у каждого была своя партия. Ильгам стал пить и говорить, а я – подносить рюмку ко рту, ставить полной обратно и помалкивать, пытаясь настроиться на всякие разнузданные сцены. 

Призрак седенького нарколога опять возник в углу и завывал про «пять лет и неминучую».

Вожделение все-таки приползло, тяжело вздохнуло и принялось через силу обслуживать воображение: ни дать ни взять – усталая размалеванная профессионалка на четвертом выезде за ночь. Размахивало кожаной плеткой и страпоном, гремело наручниками (23), обзывало матом, совершало непристойные телодвижения и томно шептало: «да ты у этого парня будешь первым!»

А сосед стал пламенно распинаться в любви к футболу, с нудным перечислением игроков, матчей и «сухих листов». И что он сам – бывший самбист (тут мне захотелось пересесть напротив, от греха). 

Женщины, возможно, и «любят ушами», но мужчины ушами – ненавидят. Я – так уж точно! Если в футболе меня что-то интересовало, так только парни, бегающие в мокрых трусах под дождем. 

Ильгам быстро хмелел – водку-то на пиво! Это придало хулиганскую смелость одуревшему вожделению, немедленно изобразившему голого собеседника с волосатыми футбольными мячами вместо сами знаете чего.

– Да сразу видно, что ты спортом занимался: вон какой стройный! – меня несло, и я уже не замечал своих подсирательских интонаций. 

– Так это... никакого здоровья из-за спорта не осталось. Вот ты каким видом занимался? Никаким? А-а, не знаешь ты ничего! И вывихов была куча, и даже перелом. Спина и ноги часто болят. Сегодня что-то особенно ломит... Вот ты спрашиваешь, чего мне не спится – понял теперь? Обычно массаж помогает, а тут сижу на таблетках, да сколько ж их можно пить, – Ильгам притулился лохматой головой к моему плечу. Сердце екнуло.

– Слушай, а давай я тебе массаж сделаю? Я и курсы окончил, когда после развала Союза не знал, как деньги заработать, – врал я вдохновенно. Никаких курсов не было, но несколько раз в сауне меня похвалили за качественную хиропрактику, к массажу, впрочем, не имевшую прямого отношения, а более напоминавшую рукоблудие в прямом смысле этого слова: «блуждание руками по телу».

– Давай! – загорелся сосед и, пошатываясь, направился в спальню, на ходу стягивая свитерок. Все сцены из гей-порнухи, где вот так разводят бедных натуралов, ожили перед моими глазами. Вернее, перед футбольными мячами вместо них.

В спальне Ильгам распластался, плюхнувшись с размаху на кровать, но я потребовал, чтобы джинсы тоже были сняты – типа и ноги можно размять. Кряхтя и чертыхаясь матом, парень остался в одних трусах и носках.

Есть ли что-либо более пошлое, чем голый мужик в носках? 

Однако и я, не будь дурой, скинул одежду, ибо на чужую постель, да в чем попало, да как это можно! Моя чистоплотность мгновенно достигла уровня санитарно-гигиенических противохолерных мероприятий.

Без одежды Ильгам, как все атлеты, производил еще более волнующее впечатление! Безволосое, мускулистое, слегка тронутое жирком тело «опалово мерцало» в полутьме, и первое же прикосновение к нему... 

Подстегивать вожделение уже не требовалось, я желал только одного: чтобы жертва не сразу заметила его последствия. Сеанс массажа начался. Я старался вовсю, припоминая самые заковыристые рукоприкладства. 

Ильгам слегка постанывал, что, вкупе с полузабытым острым запахом мужского пота, быстро довело возбуждение до безумия. Мою виртуальную башню окончательно снесло, зато другая, очень реальная, воздвиглась и требовала «продолжения банкета». 

Все-таки запах – гормональная подоплека возбуждения, чего уж там. И это было полной противоположностью Ване, с его бесконечными водными процедурами.

Но Гроссмейстер, незримо играющий с нами, был непрост. Когда я, замирая от собственной смелости, попросил жертву перевернуться на спину, ожидая увидеть там ответную реакцию, произошел облом. «Тот, кому ведомы начала и концы», сделал неожиданный ход конем, повелев, чтобы один «конец» так и остался для меня неведомым: 

– Ты чего? Зачем на спину? Живот у меня не болит, – вдруг пробубнил в подушку Ильгам, и начал как-то боком из-под меня выбираться, одновременно нашаривая штаны и бормоча благодарности. Его еще больше развезло. 

Краем глаза я заметил, что мои манипуляции таки вызвали желаемый эффект. Хотя до массажа ног и между дело не дошло.

– Слушай, а давай баб позовем?! Прям щас! Ну, решай, три-щетыре! У меня такая классная знакомая есть, парикмахерша, просто заводная девка и одна! Ну, в смысле парня нет. Подружку приведет, да можно и без подружки, а? Или пусть сразу двух приведет, а? Давай!! Пока сестры нет, она у меня на это дело строгая, настоящая татарская женщина, – и он, несколько протрезвев от предвкушения, потянулся к мобиле. 

– Где тут... О! Так-так-так... забита под именем «Зина-2», хе-хе!

Если бы мне дали в глаз, я был бы менее ошарашен. Чуть не вырвалось, что я тоже могу позвать «подружку» и тоже Зину, и мало Ильгаму не покажется! Но пришлось вернуться к более официальной форме одежды. Растеряно я поплелся за Ильгамом обратно на кухню, лихорадочно соображая, что же делать. Все сработало, но совсем не так и не туда. В этом воодушевлении я мог занять лишь место старого колдуна, благословляющего богатыря на подвиги.

Начались попытки дозвона. «Забитые» подружки скрупулезно перечислялись, размножаясь простым делением. Вот-вот на битву со змеем-искусителем могла валькирией спикировать очередная неведомая парикмахерша, за которой маячило целое воинство одиноких несытых дев. 

Надо же, в своем отупении я как-то совсем забыл, что на свете существуют не только геи, но и обычные люди, даже в пьяном виде не въезжающие в мои «аццкие» затеи! 

Уж которым там по счету мне полагалось быть у него – трудно сказать, но вот он у меня легко мог стать последним, зайди я в своих поползновениях чуть дальше: плечи-то вон какие широкие! Однако призрак седенького нарколога вдруг икнул и утробно завыл: «Посту-у-у-пок!». Отступать было некуда, да и не хотелось! Я решительно замахнул рюмку. Судорожно запил водой. Положил парню руку на колено. Плотно так. Ладонь у меня тоже не маленькая.

– Ильгам! Оставь ты эту чепуху! Ну, какие подружки в четыре часа ночи? Если уж тебе так хочется, может, я... смогу чем-то помочь? – рука поднималась все выше, и тут сердце екнуло, наткнувшись на сначала непонимающий, потом испуганный, а потом уже и вовсе полный паники и гнева взгляд окончательно трезвеющего парня.

– Ты... Ты!! Убери руку!! Руку, сказал, убери!!! – Ильгам выскочил из-за стола и заорал:

– Ты что, совсем охуел?? – он судорожно натягивал свитер и беспорядочно матерился. – А-а, это в тебе демоны сидят! Мне говорили: в Казани есть святой мулла, он умеет изгонять бесов, даже, слыхал, одного парня – такого! – вылечил...

– Да какие демоны, Ильгам?! Просто ты мне нравишься! А когда человек нравится, все равно, какого он пола! – завел я нетвердым голосом старую как мир гей-шарманку, но парень моего вранья не слушал. В нем тоже, видать, накопилось и накипело.

Это мне-то все равно, какого Ильгам пола??

– А я все думал: вот, наконец друга нашел, мне охуенно друг нужен, надежный, а то в этой Москве... Ничего у меня с делами не получается... И щебенкой торговать пытался, и брусом... В Казани от жены ушел, она мне не простила: подумаешь! -- гульнул разок, двое детей там остались, деньги посылать надо, а здесь сестра меня еле терпит, пилит, да кому, кому я нужен без бабла? Сам себе не нужен! Не везет мне... Сука, скажи, что пошутил!! – вопль отчаяния вызвал во мне ответную бурю разнообразных чувств. 

Но вожделение разочарованно хмыкнуло, собрало свои причиндалы и свалило нах, «автоматически исключив себя из числа пайщиков».

Я решил последовать за вожделением и, понурясь, направился к двери. Меня мутило с треклятой запретной рюмки. Напоследок лишь пробормотал:

– Прости. Сорвался. Слишком ты симпатичный. Сможешь – просто забудь!

Если честно, я почему-то был уверен, что парень откликнется на мои поползновения. Для начала мог, конечно, и в глаз дать, а потом должны, ну, должны были сработать водка и «один раз – не фортинбрас!» Но чтобы увещевать и демонами пугать – не ожидал... Надо же быть настолько «негееспособным»! 

И тут выпитая рюмка, оказавшись именно что «последней каплей», сыграла со мной злую шутку: замутило так, что я едва успел припасть к раковине и меня стало выворачивать уже капитально. Видать, Ильгаму с пьяных глаз показалось, что из меня полезли те самые демоны. Он растеряно забормотал:

– Э-э-э, Сирега, ты чего?! Щас-щас-щас! Вот – выпей кипяченой, полегчает... – забыв о брезгливой гомофобии и роняя утварь, парень налил воды из кувшинчика и полез в аптечку.

Но я, вместе с Фимиными салатами, уже выблевал и всю свою боль, и наглость, и злобу. Сполоснул морду, пошатываясь, побрел на выход... Ильгам оказался надежным человеком, чего я в этой ситуации никак не ожидал: проводил меня, глупо икающего, до квартиры, и ни словом больше не обмолвился о произошедшем. Хлопнул по плечу, прощаясь и пряча глаза. 

Влечение к натуралам, подспудно сидящее в каждом гее, нежданно-негаданно получило новый импульс. Их, честных и доверчивых в дружбе, трогательно пугающихся столкновений с нами, «демонами», стоит и любить, и уважать! Странным образом безобразный, как ни крути, инцидент внушил смутную надежду, что еще не все потеряно, раз на свете есть такие парни.

И вот я снова оказался на своей кухоньке, в полной тьме, с бухающим сердцем, как бы говорящим: «я еще не совсем разбилось!» Икота постепенно прошла, уступив место жгучему стыду. Так мне и надо, полез не знамо зачем и куда! Поход на сторону не принес никаких трофеев, еще раз подтвердив древнюю мудрость:

«Где ничего не можешь – не стоит и желать». (24) 

А что мобила молчит? Да я ж ее еще в баре вырубил! Включение показало серию пропущенных звонков: сначала Ваниных, потом с непонятного номера. 

И тут же «продукт нано-технологий» взорвался трелью. Но это был всего-навсего Фима. Пьяный, еле говорящий, но требующий отчета, что все нормально. Состоялся следующий разговор:

– Голос из 13-го года заказывали?

– А чё ты говоришь, как из 37-го?

– Не, из 37-го голоса отпускаются только по спецзаказу, для бывших сотрудников НКВД. Так из 13-го будете брать?

Он стал проявлять трогательную заботу после того, как возле метро на него на пьяного напал какой-то странный мужик и попытался затащить в машину. После долгих споров общественность пришла к выводу, что Фиму пытались увезти с целью разбора на органы. 

Ох, не завидую я тому, кому досталась бы эта печень! Потом подключился Аршам, не в пример Фиме трезвый и неожиданно сердечный. Он вдруг со своим характерным акцентом сказал: «Не переживай. Иван не виноват, выпил больше, чем надо, а кто-то, понимаешь, подсуетился и воспользовался». Значит, Аршам тоже заметил... И когда успел?

Надо было идти на подвиг – выживать. Гармония моего мира, в общем-то спасшая меня в ментовской, стремительно рушилась. Ведь гармония заключается не столько даже в равновеликой страсти, сколько в одновременном ее угасании...

Моя любовь не хотела угасать. Это и оказалось настоящей трагедией.

Спасительные – в который раз! – строчки стали складываться сами собой. Только успевай записывать. Порыв был таким мощным, столько невысказанного толпилось в отчаянно цеплявшейся за жизнь душе, что стихи получились сразу, почти без помарок:

Может, хоть гордость кольнет тебя там, где у других есть и сердце, и совесть... Ты ведь, как призрак, по этим листам шествуешь... Но, к сожалению, повесть без продолженья осталась, увы. Тихо растаяли горе-герои... Нет, и не будет последней главы, там, где любовь, ты и я... Все мы трое.

Я сидел на кухне, глядел на тетрадку, озаглавленную «Ваня» и видения перед глазами постепенно стали распадаться на молекулы и поплыли радужными кругами...

  

-----------------------------------

И чего только не привидится среди ночной тишины, изредка нарушаемой визгом колес за окном... Я потянулся, ловя остатки странного, слишком подробного и яркого сна, неожиданно эротического и обидно прерванного каким-то резким посторонним звуком.

«Третье транспортное» напоминало, что жизнь продолжается, и всякие видения – всего лишь морок и неспокойная совесть... Надо было идти спать, Ваня там уже небось десятый сон доедает, и завтра предстоял трудный день, и еще подарок Фиме выбирать, и этот объект, будь он неладен... И, в конце концов, пора уже ясно понять: спокойная совесть – это разве что в будущем, когда все мы сойдем «туда, где нет ...ммм... ни секса, ни печали»... Где получим по заслугам и расслабимся. А здесь и сейчас... Убежишь от искушения – пожалеешь. Как и если не убежишь... Нет, спать, спать, спа...

Стоп! 

«А что я делаю на кухне?» За окном было по-прежнему глухо и темно. Пять утра, Час Быка... «И почему я одет, скажите на милость?» Все события минувшей ночи нахлынули по новой, вороша тлеющие обрывки сердца как золу в печке-буржуйке.

И тут вновь раздался уже знакомый посторонний звук: оказалось, в дверь звонят. Звонок стал нескончаемо, истерически пронзительным. Ему стал вторить плач мобилы – опять незнакомый номер! В душе началась паника: неужели что-то случилось?! С Ваней?!! Я бросился открывать.

Там стояла фигура – высокая, в черном пальто и шляпе, словно зловещее продолжение сна. Однако лицо натолкнуло на мысль, что предо мной – женщина.

– Здравствуйте. Мы не знакомы, так что простите за беспокойство, но ваш друг Иван... он позвонил мне и попросил помочь... приехал среди ночи... Ему очень плохо.

– А где же он, что с ним?? И, собственно, с кем имею честь? – начал я церемонно, попав под обаяние этой изысканной вежливости: она еще больше добавила сюрреализма в и без того странное утро.

– Меня зовут Валентина, мы с Иваном вместе работаем... Вы не могли бы с ним поговорить? Знаете, он боится подниматься. Сидит внизу, у подъезда... Вчера у нас была вечеринка на фирме, и что-то там произошло, он не рассказывает. Но ему очень плохо...

Я кинулся к лифту, Валентина за мной, говоря:

– Только не ругайте его сильно, что бы там ни было, а то он все причитает: «Кузя меня убьет!» Он же совсем маленький еще...

На лавочке понуро сидел мой малютка. Сердце ёкнуло: покрасневшие глаза Вани уже даже не умоляли – они были «безвидны и пусты». Я молча потрепал его по голове и притянул к себе. Ваня, как кукла, подчинился – судорожно обнял, прижался... Совсем, видать, сил не осталось.

– Я тогда пойду, – сказала добрая фея.

– Ннет, – разлепил губы Ваня, – а чай? Кузь, давай Валю хоть чаем напоим, она со мной столько возилась... – говорил он медленно, запинаясь, но, видать, сообразил быстро, что я уже не представляю опасности и готов идти на мировую. Теперь, когда Ваня был рядом, обида, конечно, вспыхнула с новой силой, но перед человеком стало совестно. Она-то ни в чем не виновата, чтобы вот так провести ночь и даже священного московского чаю не испить. А Ваня уже вцепился в руку спасительницы так, как он умел, – намертво.

Вообще, вместо «обер-лесбиянише фрау» – в кирзовых сапогах, с беломориной в зубах, – передо мной стояла симпатичная молодая женщина. Не красавица, но в улыбке, в открытом взгляде было обаяние, которым не всякая записная красотка может похвастать. 

Только гендерная сущность, благодаря «унисексу» в одежде, временами ускользала. В первую минуту на ум приходило только понятие «человек». Оно же приходило и во вторую, и – во все последующие минуты общения. Именно что – человек.

– Ну, если нальете... – Валентина мягко улыбнулась. Наверное, она не вполне была уверена, что между нами все будет тихо-мирно. И правильно, я чувствовал себя способным на очень большие глупости. Усталость улетучилась. Эмоции вновь искали выхода.

Мы вернулись домой, Ваня пополз делать чай, а я с Валентиной остался в комнате, в повисшем неловком молчании. Возможно, у неловкости был, помимо всяких психоделических штучек, повод самый непосредственный: страшный бардак, оставивший, по сути, лишь дорожку от двери к дивану. Вернее, бардак был везде, кроме Ваниной «половины» (25). Там как раз наблюдался академический порядок и чистота. Даже самый глупый и невнимательный сразу бы понял, что здесь живет не один человек. 

Мои сборы на «вечер с сюрпризами» разбросали одежду, у компьютера громоздились книги и пепельницы, на столике тоже. Даже драцена в горшке вымахала под два метра, стремясь стать выше безобразия, и крысиные хвостики ее пожухлых листьев брезгливо глядели с высоты на «беспорядочный образ жизни»... Пришлось усадить гостью на единственное свободное кресло, примоститься на диване и смущенно затихнуть. 

Закурили. Как дальше вести беседу, мне представлялось смутно. Но, припомнив все Ванины рассказы о Валентине, я понял, что особо шифроваться нет смысла и прямо спросил:

– Он вам объяснил, почему мы поругались?

– Ну, в общих чертах. Он больше пил и плакал, бормотал «что делать?» Но я же не слепая, шею-то его видела... Естественно, вы возмутились! Я бы так вообще... убила сразу! – низкий хрипловатый голос Валентины успокаивал, несмотря на кровожадные слова. В нем звучало сочувствие и какая-то надежда на лучшее. Таким голосом можно зачитывать про смертную казнь, а все будут петь и плясать.

– Случалось и у меня подобное, понимаю... Сергей наш – вы его, по-моему, знаете, – явно перебрал и давай Ваню на перекуры таскать куда-то на верхние этажи. Думаю, ему просто мозги отшибло, так-то он наоборот – сдержанный, все больше книжки читает.

– Мы на почве книжек и познакомились на югах. Он был романтичным, неиспорченным, я еще все комплексовал, мы же пили там по-черному...

– Да он и есть романтичный. Мы с детства дружим, соседи... Все думала – ну, мальчик еще, пусть перебесится. Даже казалось: влюблен в меня... А оказалось, он уже взрослый совсем. И я ему не нужна.

– По-моему, он мечется, никак себя не найдет. Трудный период.

– Вы и сами должны понять: Иван для таких как красная тряпка для быка. Он же мягкий, застенчивый. Ну, Сережу и понесло по кочкам... Уж не знаю, что там в курилке у них было, но Ваня вернулся смущенный, красный такой весь, пробубнил что-то и убежал сразу. Хорошо, никто на его шею внимания не обратил. Он и сам, по-моему, не заметил... А Сережу потом развезло – вы не представляете! Я с ним долго еще гуляла, а его все тошнило.

– Валь, можно «на ты»? С Сережей-то все понятно, у меня эти метания тоже были, они у всех бывают. А Ваня же ни разу даже повода не дал. Ну, что налево смотрит. Просто ни разу! Вот как снег на голову все это, да еще люди вокруг, тоже не слепые: засос в пол-тела. Сплетни всякие пойдут...

– Да уж, не пропустят! Но, думаю, это не более чем недоразумение, вы поговорите и успокоитесь.

Что-то в ее голос вдруг натолкнуло меня на мысль, что как раз ей Ваня все рассказал... Но она не захотела меня посвящать в его исповедь. Что ж, не буду настаивать. Много ли там, в курилке, можно себе позволить? Ладно, разберемся.

Я слушал Валентину, и мне почему-то вспомнилась табличка на двери в одном медицинском учреждении: «ЛЕЧЕБНЫЕ ДУШИ». Надо думать, она имела оздоровительный смысл, но выглядела очень парапсихологически. Даже эзотерически. 

Ей бы в Аиде висеть, намекая, что бывают души страждущие, бывают – ни фига не помнящие, а бывают и – лечебные. Очевидно, именно такая – лечебная! – душа была у Валентины. Рядом с ней кошмары начинали казаться просто досадной чепухой, хотелось тихо улыбнуться и забыть все то, что еще недавно сводило с ума и лишало покоя.

Ваня позвал нас на кухню, где накрыл к чаю, достав из сумки початую бутылку чего-то спиртного, из шкафчика – прибереженную коробку конфет, а из холодильника нарезку всякую. Было видно, что его мучает совесть: среди ночи потревожил человека. Интересно, а эти муки распространяются на все остальное?

Только тут я заметил, что Ваня пьян «в дрова». Он смотрел мутными глазами, пытался улыбнуться и, казалось, как нашкодивший щенок был просто до кончика хвоста счастлив, что не ругают. «О-о!» – сказали мы с Валей хором и быстро отправили возмутителя спокойствия спать. Объясняться сейчас никакого смысла не имело. На пороге он обернулся и хотел что-то еще сказать, но девушка нахмурилась, и попытка ушла в песок.

Валентина от спиртного отказалась, и пила чай без энтузиазма, оглядывая кухню, тоже далекую от «мечты домохозяйки». По смешливым искоркам в темных глазах было видно, что она вспоминает предыдущее помещение, как сладкий сон.

– Сапожник-то и правда без сапог? – с юмором спросила она. – Ваня говорил, что ты – дизайнер. Вот и я – за перевозками слежу, с шоферами лаюсь, а у самой даже машины нет. Знаешь, совсем другим тебя представляла... Ну, старше и – прости! – манернее. Типичным, одним словом...

Я вспомнил Ванины «заметки кладовщика». Что ж, взаимно...

– За этим дело не станет, сейчас-то дай побасить, хоть раз в жизни! – мы рассмеялись. Еще одна мысль пришла в голову и я озвучил ее Валентине, лучше знавшей нашего общего обидчика:

– А что ж Серж не поискал кого-нибудь на сайтах знакомств? Там и анонимность можно соблюсти, если уж так стремно раскрываться, и выбор есть...

– Выбор? Ну-ну! Пыталась я «тоску одиночества» этими сайтами заглушить: ничего не получилось. От каждого второго слышишь: «У тебя глаза красивые, а у меня тоже есть … что-то большое!» Каждый первый и вовсе только мычит...

– Там, конечно, не так просто найти, навык нужен: сортировать «зерна от плевел»! А то еще попадешься на удочку тех, кто призывает «любить душой, а не телом!»

Девушка понимающе хмыкнула:

– Была охота в плевелах рыться! Ну что, пойду я потихоньку, и тебе пора выспаться, утро вечера мудренее...

– Да вот оно, утро, и где эта чертова «мудрость»? Ладно, хорошо, что наконец познакомились, честно! Прости за беспокойство и огромное спасибо за помощь! – я проводил Валю и кинулся было к моему аспиду, кровожадно раздувая ноздри и скаля клыки, но он уже смотрел девятый сон, раскинувшись на диване по диагонали. Эх, молодость, молодость... И все-то ей «божья роса»!

Единственным материальным проявлением обиды стало то, что улегся я на кухне, одетым, по-сиротски завернувшись в свой полосатый банный халат. И что этим хотел доказать?

Утром я застал в ванной обнаженного благоухающего Ваню, цинично разглядывающего свой синяк. В тот момент все, что имело к злодею (да просто полицаю!) какое-либо отношение, казалось циничным и преступным.

– Привет. Так, давай без истерик. Что вчера там у вас с Сергеем произошло? – я был изысканно серьезен и подчеркнуто безмятежен. Концептуально равнодушен: старался не смотреть на мохнатую предательскую задницу. Моими олеографическими изображениями, преисполненными ангельской кротости, смело могли торговать в церковных лавках. Неожиданно пригодился опыт допросов в ментовке: «кака-така вина???» Да и, в самом деле, в чем я мог себя упрекнуть?

Вину не следует взваливать на себя – на плечах изменщика она выглядит не так ужасно. Хотя в измене всегда повинны оба.

Но вся мудрость мира способна помочь в такой ситуации лишь на пять минут. Я все равно был застигнут врасплох, получил под дых и разбит в пух и прах. Скорее даже «в пух и пах». Играй, играй в слова, умник! Ничего больше тебе и не остается.

Ваня вздрогнул, обернулся (тут я и вовсе чуть не зажмурился), схватил меня за руку и потащил в комнату, где повалил на диван и начал мириться самым примитивным образом. Я, стиснув зубы, мужественно отверг эти попытки. Молча сел и всем видом показал, что жду объяснений. Ваня тоже сел рядом, вздохнул и стал рассказывать, тупо глядя в пол.

Лучше бы уж я отдался эротическим порывам...

– Он давно уже ко мне клеился... Ну, оставался в каптерке, вопросы всякие задавал... Я за компьютером, а он сзади встанет, руку на плечо положит и поглаживает украдкой... Руку стряхну – он отойдет вроде, потом опять... Ну, просто не знаю я, чё еще в таких случаях делают... не морду же бить? И тебе говорить не стал... А вчера он напился и – понеслось! «Пойдем, покурим»... «я же тебе нравлюсь, не отпирайся!»... «а ты давно про себя все понял?»... Я смеюсь, типа не понимаю. Ну, он и полез целоваться...

– Так вот и стоял столбом? Сережа что, сам с собой «полез целоваться»? – я сдерживался из последних сил, чтобы не вцепиться в рожу!

– Нет... Я ж тоже выпил... Поначалу отпихивал, но он настырный такой был... 

Ваня замолчал. И вот тут в моем воображении – внезапно и неотступно -- возникли все последствия подобной настырности. Они зашкаливали за понятие «жесткое порно» так мощно, что башню моментально снесло.

Лампочка горит этажом ниже, откуда-то глухо доносятся звуки музыки, в стеклянной банке из-под кабачков тлеет недогашенный бычок... В слабом свете голые ноги бесстыдно раздвинуты на обшарпанном стуле, джинсы путаются внизу, свитер задран почти на голову, ласки торопливы, ненасытны и неожиданно искусны... Лиц не разглядеть, лишь мелькают... не тела даже, а их подробности... И надо во что бы то ни стало успеть, пока снизу не послышались голоса и шаги сослуживцев...

«Жесткое порно» из полутьмы офисной курилки стремительно перенеслось в нашу комнату на смятые простыни, я бросился к телу врага с остервенелым желанием кромсать, крушить, рвать зубами, и наслаждение никогда еще не было таким зоологическим... Ваня с помутневшими от страсти глазами отвечал еще более жадно, сдирая с меня тряпки...

Угрюмое? Супружеское? Соитие? Ага – щас!!!

Животное с двумя спинами... с одной спиной... беспорядочно меняющее спины-животы, морды-лапы-хвосты... стонущее раненное животное... теряющее сознание животное... одновременно и протяжно зарычавшее животное...

Значит, тогда он так и не дал себе волю! И – главное! – я не услышал этого безнадежно-бессмысленного «у нас ничего не было!», после которого и ежу понятно, что «все было», а тебя держат за лоха... В данный момент Ваня крепко держал меня за... В общем, это был не лох. Засос на его шее моими стараниями был мстительно возведен в куб.

Но всякие мысли и соображения возникли позже, когда мы уже утомленно лежали рядышком и курили.

Плоть была сыта – теперь в очередь за пропитанием опять встал оскорбленный и плачущий дух. Мои собственнические устремления упорно не хотели мириться не то что с невинными всплесками тестостерона в курилке, но даже с жаркими взглядами и всякими там «симпатиями»!

– Так Сергей тебе все-таки нравится? – спросил я с деланным безразличием. Но обмануть осквернителя офисных курилок было трудно.

– Не знаю... – глухо выдавил невыносимо честный Ваня, зарывшись в подушку. Господи, хоть бы тут наврал! И какой приступ мазохизма толкал меня на продолжение пытки? Уж лучше бы там «все было», и я поставил бы жирную точку. Но до точки было далеко. Ваня резко сел и продолжил свою исповедь. Я лежал перед ним, как деревня Прохоровка, которую утюжат танки.

– У меня все перепуталось... Так хорошо еще вчера было, четко, понятно. Я тебя люблю, а ты – меня. Знаешь, что Сережа сказал? Ну, в курилке – мы же много раз туда ходили... Что он давно в меня влюблен, с первого взгляда, и никогда с ним такого не случалось... Что ты со мной только из этого, ну... тщеславия... Чтобы все твои друзья дурацкие завидовали... Что ты с ним был, еще до меня, в Симеизе... А у меня же никого нет больше! Ты мне всех заменил, даже бабушку... Ой, я это... не сердись!

Надо думать, сравнение с бабушкой нашло немедленное отражение на моей хмурой физиономии. А может, мне и в самом деле пора играть в невыносимом спектакле роль мудрой бабки, этакой «мамуре»? И не рыпаться?

– Я тогда и завелся... Обидно стало – я же пьяный был, типа поверил. Да и Сережа красивый, конечно... Теперь вот понимаю: все он врал! Главное... ну, после... Он так быстро убежал, а когда я спустился следом – делал вид, что вообще... ничего не было, отворачивался...

После... Ясно. Бродского, интересно, цитировал? Ну, до того, как полез? Отстрелялся и – морду тяпкой, а бедный мальчик повелся на разводы и словесные кружева. Не так уж много он подобных признаний слышал... Теперь боится, что расстанемся, – и куда ему? Но Ваня будто подслушал мои мысли.

– Ты не думай, я с тобой был... ну, не из-за Москвы, если скажешь, что все ... Уеду обратно, я отложил... на черный день... Если скажешь... А я тебя... ну, это... – голос шелестел все тише и тише...

НЕТ!!! НЕЕЕТ!!!

Хватит черных дней, хватит вечной вины, хватит гнобить друг друга!!! Все прахом идет, Колька погибает, а я тут буду, поджав губы, деревянным голосом выяснять кто у кого чего и что кому куда?!!

И я, уткнувшись в родное плечо, наконец разревелся, как в детстве, горько, отчаянно... Мешая слова и слезы, путаясь и задыхаясь, поведал про Кольку, про болезнь, про полную безнадегу, про то, какой безжалостной бывает судьба... Про то, что про меня сплетни распускают... Про то, что я без Ваньки не могу... Про то, что Карлсон улетел и больше никогда, никогда не вернется...

Этого Ваня не ожидал. Он затих, растеряно гладя меня по голове... А какие тут нашлись бы слова? Но я скоро взял себя в руки и уполз в ванную. Безобразные спасительные слезы сделали свое дело: привели обычно невозмутимого Кузю в чувство.

Дальнейший день прошел в трогательных попытках Вани хоть немного восстановить то, что дало трещину бедственной ночью. Осознать. Задуматься. Пожалеть... Он даже предложил завести какую-нибудь зверушку. Услыхав про мою аллергию, стал искать наименее зловредное животное и остановился на хомяке. 

Но хомячок у меня когда-то был, это мы уже проходили. Толку от них немного: не привязываются, вонища как в зоопарке, да еще мама, глядя на это существо, как-то сказала отцу: «Ну, что ты расселся? Покорми внука!» 

И гарантийный срок у хомяков ничтожный... 

На мобилу Ване несколько раз звонил Сережа. То ли похоть в нем опять всколыхнулась, то ли совесть, то ли действительно был влюблен? Отвечать Иван не стал, сказал, потупившись, что в понедельник на работе неминуемо придется увидеться – вот он все точки над «ё» и расставит. Я, после такого выброса эмоций, был тих и смущен, по-новой влезать в это совсем не хотелось... Хватит быть «богородицей всех скорбящих радости»! Разберутся уж как-то, а мне работать надо! И жить!

Надо жить! В этом мажорном ключе начался понедельник. Ваня раненько убежал, я не стал его инструктировать и вдохновлять на подвиги. Такие вещи человек должен решать сам.

Из утренних помывок и надраивания морды меня извлек телефон. От мажора не осталось и следа. Звонил Колька: никаким голосом сообщил, что его кладут на Соколинку. Утром он, оказывается, выяснил у своей врачихи результаты очередных анализов. Иммунный статус упал катастрофически...

– Я приеду, Коль, не волнуйся. Что тебе привезти? ... Нет, там все нужно, не выдумывай! Раз уж ты одного меня посвятил, давай не будем спорить, – я старался говорить так, словно речь шла о каком-нибудь аппендиците. 

– Только... можно я еще своему Ване скажу? Да он ни с кем не общается из наших, и вообще – молчун. ... Ладно, сообщишь оттуда: какая палата, этаж, корпус... Что кушать можно, что – нет... И никаких «вообще неохота»!!

Потом позвонил Иван. Сбивчиво поведал, что «поговорил... написал заявление об уходе... наврал, что где-то предложили оклад в два раза больше...». Я назначил ему встречу в городе. Вот пусть по дороге на Соколиную Гору и расскажет, как все прошло. И поймет: все наши с ним разборки – сущая чепуха по сравнению. Но, если честно, я никак не ожидал такого поступка – уволился! Во характер!

Оказалось, сцена объяснения состоялась на месте преступления – в курилке. Сергей заявил, что ничего не помнит, и тут же якобы прослезился. Удобная такая «ретроградная амнезия». Хоть не ревел бы, корова, раз ни черта памяти нет! 

Ваню, как я понял, это обидело еще больше. Видимо, история зацепила его сильнее, чем казалось – голос предательски дрогнул. Парня вернули обратно в каптерку и приказали не думать о себе слишком много. Вот он каков, «призрак счастья»: просто зловонная гадость в драном саване, с подвязанной челюстью... Вослед моему всплеску светлой мстительной радости пришло сумрачное сострадание. И я больше не хотел изображать «шум и ярость» – пацана стало конкретно жалко. 

Тем более, что это был МОЙ пацан!

– Не переживай! Мы же вместе, а они... Они все – по отдельности.

Еще Ваня рассказал о впечатлениях Валентины. Оказалось, что она представляла меня не просто манерным, а «мерзким гей-паучком», который «нашу муху в уголок поволок». И пребывала в изумлении, обнаружив вполне вменяемого и даже симпатичного человека. Хорошая девочка! Но каков же Сережа, с чьих, я уверен, слов она себе все это навоображала!

Так, то читая прихваченный томик Мандельштама (Ваня тоже вдруг заинтересовался и читал, заглядывая мне через плечо), то цепляясь за разговор, мы добрались до нужной остановки. Я честно никому больше не стал о Кольке рассказывать, даже Фиме – дабы уберечь его от причастности тайнам и нездорового масонского возбуждения. Хотя для него понятия "наш -- не наш" не играли важную роль. Он бросался помогать любому, попавшему в беду... 

Похолодало совсем уже по-зимнему. Лица людей, идущих навстречу, из больницы, – застывшие, безжизненные – нагоняли еще большую тоску. В голове вертелись только что прочитанные строчки:

Неужели я настоящий,

И действительно смерть придет?

Эх, надо было Донцову брать и не строить из себя «отягощенного интеллектом». Ведь чем Донцова хороша? Читаешь, бесишься, презираешь себя: такой продвинутый, и – здрассьте, приехали! Но оторваться нет сил.

Колька лежал в самом конце коридора. Больница как больница: типичный запах казенных щей пополам с карболкой, люди ходят, разговаривают, даже смеются... Вдруг меня окликнул слабый голос – в дверях палаты стоял высохший бледный парень. Словно слюдяной: казалось, сквозь него пробиваются лучи печального зимнего солнца. Я растерянно кивнул и поспешил дальше, совершенно не понимая, кто это. Ошибся, наверное...

Колька находился в боксе один, застывшим взглядом смотрел в стену. Наш приход немного оживил его: появление смущенного Вани явно произвело впечатление. 

Хотя мой безработно-ненаглядный даже не улыбался – обычно именно его улыбка сразу пленяла людей. Но здесь он был напуган и серьезен, и все украдкой поглядывал на меня, как бы спрашивая: «Я все правильно делаю? Может, мне типа выйти?»

Коля засуетился, стал пытаться угостить нас нами же принесенными фруктами. В моем деланно-искрометном и натужно-смешном рассказе о развлечениях в клубе пропустил вполуха половину, а когда мы стали прощаться – побрел провожать до лифта. Шепнул мне напоследок, что ему хотят какую-то терапию назначить, противораковую, а он и не знает, соглашаться ли. Может, скорей бы уж... 

Я убежденно заявил, что надо пробовать все до последней ампулы. Верить и не сдаваться! 

Но мои увещевания тоже были пропущены мимо ушей: по восхищенным взглядам, украдкой бросаемым на Ваню, было совершенно ясно, что катализатором внутренней борьбы с болезнью, той искоркой, из которой должно было разгореться мощное пламя любви к жизни, стал именно он, убежавший вперед по коридору, чтобы мы могли чуток пошептаться... 

Как же я понимал Колю, и его смущение: в этих стенах, при таком диагнозе – и вдруг тебя навещает молодой красавец...

Такие как Ваня обычно даже не догадываются, что они значат для нас... А если начинают догадываться, то чаще всего уже не стоят великой любви.

На выходе из больницы мне опять припомнился бледный призрак, окликнувший меня. Да, конечно, ошибся, мало ли Сереж... Стоп, он же назвал меня Кузей.

Это... это же был... Хохотунчик! Ничего, ну ничегошеньки не осталось от того яркого, бесшабашного парня, который когда-то ушел ко мне на две недели от пожилого друга, но вернулся обратно, якобы замученный совестью. Мне потом рассказывали, что он уходил и к другим много раз, всегда рано или поздно возвращаясь в семью. Понятное дело, не москвич. Но его эксперименты в личной жизни добром не кончились. Друг всякий раз смиренно ждал неизбежного возвращения, но из очередного «приключения» Хохотунчик вернулся подбитым насмерть... 

Уже после Колька рассказал, что этот друг приходит чуть не каждый день, подолгу сидит, всех уже знает и им тоже приносит гостинцы... Денег взаймы дает, понемножку, конечно, там же лежит много таких... бомжей не бомжей, но вроде того. Терпит капризы и приступы отчаяния. Торопится успеть: поделиться, отдать, подарить. Или что-то искупить, кто знает? Возможно, однолюб в этой ситуации выглядит еще трагичней ее жертвы.

Домой мы возвращались через детский парк, после реконструкции сменивший гордое «имени Дзержинского» на нейтральное «Молодежный». Агитплакаты с идеологическими клятвами и портреты пионеров-героев заменили на фигурки персонажей детских сказок. 

Плоский фанерный домик из Простоквашино приглашал всех желающих пожить в нем. Волк оторопело пучил глаза на уродливую Красную Шапочку, больше похожую на собственную бабушку. «Серый хищник», оставшийся, по-моему, только в кроссвордах и зоопарках, отчетливо понимал, что «вот это» он не сможет съесть даже по приговору суда. Блудливые гномики подглядывали из голых кустиков за размалеванной Белоснежкой, на лбу которой проницательные дети уже написали «$3». Я таких «белоснежек» видел у подземных переходов: они вереницей выстраивались перед подъезжающими машинами и по команде распахивали одежонки.

Жаль только, что преобразования прошлись каленым железом по всей территории, и половину парка отгородили глухим забором, за которым высилась старая баженовская церковь, наконец-то переставшая быть традиционно-совковым складом стеклотары. Но свято место пусто не бывает: батюшкой туда назначили бывшего рокера. Как-то на Пасху я заглянул в этот храм: Светлое Христово Воскресение порадовало паству аккурат на полчаса позже, чем «в целом по Москве».

Смеркалось, мы молча брели по пустынным дорожкам, все замедляя шаги, словно завод в космической механике кончался, и надо было бы что-то там подкрутить, да некому... 

Но небесные колесики завертелись вновь с чудовищной скоростью: у подъезда на лавочке сидел и курил Сережа. При нашем появлении он вскочил, бросил окурок. Я с удивлением смотрел на его какое-то серое лицо, на котором горели мрачным огнем «глаза с поволокой», пленившие меня в Симеизе. Впрочем, он показался мне еще красивее, чем летом. Похоже, наступило время окончательных разборок. 

Тихим голосом мой соперник произнес, глядя только на Ивана:

– Надо поговорить.

– О чем, Сергей? Все и так ясно, и тебе не стоило приходить! – вступил я резко, поскольку Призовой Кубок этих состязаний застыл в глубоком молчании. Кубки, они вообще в таких ситуациях теряют всякую одушевленность.

Это я-то «просто не могу ударить человека»? Да легко! Атмосфера накалилась в секунду.

Из подъезда выкатился гарнитур: соседка в бордовом дутике и толстый, похожий на овечку, пудель в аналогичном камуфляже. С тревогой взглянули на нашу группу, почуяв неладное. Песик с неправильным прикусом начал так стремительно нарезать круги, задирая мордочку, что, казалось, вот-вот подбежит и спросит: «Ну, фто?» 

Тут, наконец, очнулся Кубок:

– Пойдем в дом, не здесь же разборки устраивать.

Понял, что на скамеечке тихо-мирно ничего не решишь. А то, может, еще и «пивка для рывка»? Судя по прищуру, душа Ивана требовала драматургии.

Мы молча поднялись в лифте, не глядя друг на друга. Я приготовился к схватке. Лихорадочно продумывал – уж очень лифт к этому располагает! – возможные варианты развития событий. Вплоть до «муж зарубил любовника жены топором после совместной выпивки».

В квартире Сергей чуток присмирел – сказались воспитание и уважение к чужому дому. Мы расположились на кухне, извечной свидетельнице всех печалей и радостей в нашей необъятной, но такой малогабаритной стране. 

Враг наконец удосужился посмотреть на меня:

– Я его люблю. Зачем ты... зачем тебе... В отцы же почти годишься! Что ты ему дашь? Побалуешься, как со мной, и бросишь. Ваня, ты тоже повелся на его песни, да?! Он же не успел со мной распрощаться, как тебе начал голову дурить! А я... у меня такого еще никогда не было, прости, что сегодня кое-как разговаривал... Но теперь я все понял и окончательно решил... Я же тебя даже во сне вижу...

– А как морду бьют, тебе не снилось? Жаль – сон был бы в руку! – во мне все моментально вскипело и запенилось. 

– Хватит! Твоих песен Ваня уже наслушался! Правда, Ваня? А я слышать не желаю. Наши отношения – не твое дело. Гадил, понимаешь, все это время у меня за спиной. Тебе не совестно? Мы с Ваней разобрались, и все решили, и тебе нет здесь места!

Сережа бросил на меня полный презрительной ненависти взгляд, и обратился к сидящему напротив Кубку:

– Вань, хоть сейчас не молчи, вспомни, что ты мне говорил тогда? Что тоже любишь меня, а его жалеешь. Эту вот старую ****ь!

Кубок, до того затихший как мышка, только чуть привстал и коротким ударом врезал Сергею в морду через стол. Такого Ваню я еще не видел: глаза сузились, губы – ниточкой, совсем звереныш. Третий-лишний опрокинулся с табуретки, ударился головой о плиту, из разбитого носа показалась кровь, ярко-алая, страшная. Лицо из серого стало мучнисто-белым. 

Я, только что мечтавший добраться до вражеской глотки, оторопел. Зверенышу были незнакомы «бескровные приемы» ментов, он бил по сопатке, как умел. По-пацански.

Сережа коротко вздохнул и лицо его скривилось... Стало ясно: он ни разу не вел такие разборки. Его, похоже, вообще никогда не били. Тем более те, кого он на беду решился полюбить. 

Наверное, это и в самом деле было настоящим, раз он пустился во все тяжкие? И то, что ему предпочли такого как я, лишило покоя. Горечь накипевшей обиды вынудила прийти и ввязаться в борьбу. Все попытки сделать вид, что «ничего не было», провалились. 

Впервые в жизни похититель чужих сердец не смог справится с собой, упорхнуть, спрятаться. Не находил себе места. Показалось, что метания закончились – выбрал! Неудачно. 

Он, привыкший скользить мимо чужих переживаний по тонкому ледку бесстрастия, вдруг сам рухнул в темную глубину собственной проснувшейся души. Книжные страсти остались позади, а что делать с настоящими – Сережа не знал. Наломал в результате дров, наговорил лишнего. 

Любовь могла бы помочь,но... 

Секунду назад им руководила уже совсем не любовь. Каково ему будет жить дальше?

Н-да... Жисть – жесть.

Все это за секунду пронеслось в моей голове. Ваня сидел, уронив лицо в ладони, словно сам испугался содеянного. Вот и его страсти вырвались наружу. И бил он не столько моего обидчика, сколько того, кому вот-вот готов был поверить...

Я рывком поднял Сережу и затолкнул его в ванную, – пусть умоется и придет в себя. Бедняга не сопротивлялся, только отяжелел как куль, и глаза были полны слез. Ничего, все по заслугам. Тоже мне, нашел «старую ****ь»!

Устало плюхнувшись рядом с Ваней, я сочувственно затих. Тот отстранился, глухо сказав: 

– Он наврал, я не говорил, что жалею тебя, он все наврал! Я не был таким пьяным.

Пришлось доставать «гробовой» коньяк, хранившийся в заначке еще с безмятежно-алкогольных палеозойских времен. Эта бутылка служила мне символом победы над соблазном: «вот есть, а не пью!». 

Плеснул как водку в граненый стакан.

– Выпей. Надо и ему дать, когда выползет и малость успокоится. Вот гаденыш! – не сдержался я, но не было уже ни серьезной злости, ни желания отомстить. Ваня замахнул налитое залпом, его просто колотило.

Чтобы чем-то занять себя, я стал готовить миротворческий чай. Накрыл на стол, попытался что-то съесть – не пошло. Взял книжку, начал читать: текст расползался абракадаброй на никому не известном языке, непостижимый и непереводимый.

– Слушай, а откуда Сергей знает, где я... где мы живем?

Ваня сидел, прибитый собственной вспышкой ярости и коньяком. В ответ он пробормотал, что на фирме принято было давать домашний адрес, он его и сообщил. Все просто – лишь загляни в бумаги.

Минуты текли. В ванной шумела вода. Она все шумела, и этот посторонний звук стал тревожить. "Неужели кровь никак не уймется? Может, у него гемофилия? И совсем жуткое: "может, там уже кровь так хлещет???"

Со мной в школе учился тихий мальчик – его за версту обходили все хулиганы. Когда одноклассница шутя дала ему портфелем по ноге, он год пролежал дома c гигантской гематомой, приходилось еще уроки с ним делать. Может, и Сережа тоже, не дай бог? Прошло уже больше получаса, а вода все шумела, и больше ни одного звука. Ваня тоже заерзал, подошел к двери, постучал.

– Эй, ты живой? Открой дверь! – никакого ответа. Я тоже подошел, тревога усилилась. Ваня дернул сильнее, потом так сильно, что слабенькая ручка сломалась, дверь распахнулась, и мы увидели на полу завалившееся набок тело. Во всю мощь хлестала вода, пол был в кровавых размазанных пятнах.

Первым сориентировался Ваня. Сережа едва реагировал на все попытки привести его в чувство. Я сначала подумал, что он испугался вида крови и упал в обморок. Бывает, даже самые-самые отважные панически этого боятся. 

Но то был не обморок. Сережа еле ворочал языком и что-то пытался промычать. Глаза уже закатились. Жуткое подозрение быстро подтвердилось: в кармане нашлась пустая упаковка реланиума. 

Так. Отравился. Надо срочно звать скорую.

На Сереже лица не было. На Ване тоже. Что наблюдалось на мне – хрен знает.

Скорая примчалась быстро, видать, проезжала где-то рядом. Показали врачу пустую упаковку. И началось... Стали делать промывание, Ваня помогал, орудуя быстро и четко. Потом Сережу погрузили в машину и повезли в больницу. Мы поехали с ним, одуревшие от пережитого. Опять больница. Блин, что за день!

В дороге врач, севший в салон рядом с пострадавшим, спросил:

– А чего это он? И откуда взялся реланиум? 

– Да перенервничал, у нас был разговор тяжелый, отношения выясняли. А таблетки... Наверно, с собой взял, может, пил для успокоения. Конфликтная ситуация...

– Ситуация... – проворчал врач. – Прямо вот до крови выясняли? Весь перемазанный! Я сперва даже подумал, что он вены пытался вскрыть.

– Ну... пришлось заехать разок, он сам нарвался...

Тут врач, плотный конопатый мужик, внимательно взглянул на меня. Сережа спал на носилках как убитый, кровь под носом запеклась черным гитлеровским пятном.

– Девчонку что ли не поделили? – я молчал. 

Да, в самом деле, было похоже, что девчонка ушла от одного молодого красивого сопляка к другому, еще красивее. Наличие сразу двух красивых сопляков придавало происшествию определенную эстетику, а меня неуклонно превращало в третейского старого мудака, орлом парящего над треклятой «пучиной страсти». 

Но, если разобраться, ничего особенного: выясняли, выясняли, – да и подрались. Один сопляк оказался истеричкой. Даже понятно, почему от него ушли.

Только она ехала вместе с нами в машине, эта «девчонка». И кулаки у нее были – оборони господь!

– Долго рассказывать... – наконец выдавил я. – Жалко, что все так вышло...

– Вы, я вижу, интеллигентный человек, старайтесь уж в следующий раз до такого не доводить. А то ведь и дело могут завести. По службе всякого насмотрелся, понимаю, что у вас там просто несчастный случай получился? Так ведь?

При слове «дело» меня моментально накрыло. Этого еще не хватало! Вмешался чуткий Ваня, всю дорогу не отрывавший глаз от бесцветного лица Сережи. Все еще боялся самого страшного.

– Он просто наговорил всякого, ну, обидного. Это я виноват.

Врач умолк, посчитав разговор исчерпанным, а свои мудрые советы – излишними. Верно, он и в самом деле насмотрелся куда более серьезных случаев.

Бессознательного Сережу разместили в палате, а нам сказали: «вне опасности, состояние стабильное, просто должен проспаться». И отправили домой. Ваня позвонил Валентине, чтобы та сообщила родителям, ну, и придумала для них мало-мальски убедительное объяснение. 

Через два часа, уже совсем ночью, Валя перезвонила. Уже спокойнее рассказала, как они с Сережиным отцом побывали в Склифе: все нормально, парень лежит в палате под капельницей. Отец признался, что догадывался о сыновних проблемах (думаю, не о всех!), и что тот не первый раз уже подобное вытворяет. 

Многое прояснилось. Стало быть, «разрушитель наслаждений» решил нам доказать, что от него одним щелчком не отделаешься. Скорее всего, он и реланиум захватил с собой, предвидя именно такое развитие событий.

Увы, это совсем не редкость. Есть у меня старый приятель: тоже периодически любит показать миру суицидальный кукиш. Нажрется таблеток и начинает обзванивать всех – прощаться. Уверенный, что испугаются, прибегут и спасут. Спасают, конечно, чего ж не спасти? Живая душенька – жалко. Себя же потом поедом станешь есть, что не откликнулся! Такой вот у манипуляторов «стиль жизни». 

Только надо бы помнить: в один прекрасный момент роль спасателя может надоесть, или гаишник спешащую на помощь машину остановит, да просто никто не подойдет к телефону! И все эти «игры в пилюльки» быстренько станут «стилем смерти».

На следующий день полный раскаяния Ваня снова поехал в больницу. Мое присутствие там явно было лишним. Но в палате уже никакого Сережи не оказалось. Он, едва придя в сознание, ушел домой, подписав бумагу об отсутствии претензий.

– Ничего себе самоубийца! – недоумевал любитель давать волю рукам, вернувшись домой.

– Ну, ему видней. А ты молодец, так уверенно помогал врачу!

– Я это... Когда мать... Она, в общем, тоже тогда... наглоталась какой-то дряни. Но пока мы с бабушкой поняли, пока скорая приехала... Короче, спасти не смогли. Мне помогать пришлось... Врачи сказали, что если бы не пила...

Вот те на...

Ваня смотрел совсем прозрачными глазами куда-то мимо меня. Наверно, снова и снова переживал тот день. А я представил себе несчастную старушку и напуганного пацана, запомнившего на всю жизнь, что делать при отравлениях. Запомнишь тут... И я еще вылез со своими похвалами.

Но вот так и куется железный характер: Ваня раскисать не стал, хмуро включил компьютер и плотно засел за поиск новой работы.

То есть он еще ходил на старую, отсиживал положенное, но на всех рекрутинговых сайтах вывесил свою немудреную анкету. Меня не теребил и наотрез отказался становиться моим помощником: дизайн и ремонт лежали вне сферы его интересов. 

А жаль! Судя по тому, как неумолимо этот танк шел к выбранной цели, дизайнер из него получился бы успешный. Мне в данной ситуации оставалось только прятаться в своих гламурных окопах. 

Периодически он зачитывал вслух предложения по найму, над одним мы просто уржались:

"Фабрике в цех туалетной бумаги требуется инженер-испытатель от 23 до 45. Стаж работы по специальности не менее 3-х лет, ПК-уверенный пользователь. Знание иностранных языков приветствуется. Гражданство РФ. Спецодежда, бесплатное питание, корпоративный автобус, отпуск, больничный."

И удача быстро улыбнулась ему! Новая работа напоминала названием религиозную секту с техническим уклоном: методист «1С».

На самом деле «1С» оказалось какой-то продвинутой программой для «ведения баз данных», на которую тогда начали переводить несчастных теток в отделах кадров и бухгалтериях. Боявшихся компьютера пуще сифилиса.(26) 

И Ваня, после кратких курсов, должен был учить их этой вавилонской премудрости. Я как-то одним глазком заглянул в его записи: глаз чуть не вытек от ужаса! 

Он успел поднатореть в компьютере, и все давалось ему на удивление легко. Если бы только не дурная привычка со всей возможной обстоятельностью посвящать меня в свои штудии: я вырывался, кусался и царапался, но сектант-методист, в котором вдруг проснулся талант педагога, безжалостно опускал меня мордой в браузеры, оупенсорсы, учетные платформы и прочую абракадабру. Пока я не начинал скулить, что менты – и те были милосерднее. 

Уже молчу про его увлеченность Линуксом в пику Майкрософту. 

Убунту-Ксубунту (27), «пикапу-трикапу, скорики-морики, явитесь передо мной, летучие обезьяны!»

Правда, все эти насилия над моим гуманитарным естеством перемежались частыми «я тебя люблю». Даже какими-то слишком частыми, словно Ваня увещевал самого себя...

На моем объекте все близилось к завершению. Спальню удалось вырвать из амбулаторных объятий и сделать цветущим персиковым садом. Жаркие оттенки штор и покрывала – все по фэн-шуй, чтоб он провалился! – должны были способствовали разжиганию страсти и, рано или поздно, привести к очередному демографическому инциденту. 

Ажурный кованый диван показывали гостям как пасхальное яйцо Фаберже.

Прораба-интеллектуала поймали на приписках, усушке и утруске. Оказалось, до этого он был заведующим складом кондитерских изделий. Чуть не выгнали, я даже слегка понадеялся, что шарлатан наконец-то узнает вожделенную «жизнь после смерти», но доброе сердце хозяина спасло его от асфальтового катка и позора. 

Хотя – что таким позор? И он продолжал вертеться под ногами, и его длинная рожа все время просила кирпича.

Фарфоровая статуэтка хозяйки порекомендовала меня чете каких-то своих знакомых (она – монотонная гжель, он – пузатая терракота, пожелания самые непритязательные: «Вы работаете в стиле рококо?») Так что перспектива безбедного житья на ближайшие полгода обозначилась отчетливей.

А однажды, выйдя из подъезда, я обнаружил на месте палатки с напитками и чипсами неопрятную пустоту: муниципальная борьба с мелкооптовой торговлей добралась и до нашего двора. Вместе с палаткой из моей жизни исчез и полуношник Ильгам, песня моя неспетая. Больше я его никогда не встречал. Словно был он создан из обрывков нескромных грез и вернулся в мир теней, как только выполнил некую предначертанную свыше роль. 

Время от времени мы навещали Кольку, всякий раз мощным усилием воли – что греха таить? – настраивая себя на эти посещения. Ване было чуть проще: для него больной Коля оказался данностью. Для меня – тупым недоразумением, смириться с которым никак не получалось. 

Решили пока не делать ядовитую онкологическую терапию: ее бесплотные сгорбленные жертвы бродили по больничному коридору и внушали ужас...

Я познакомился там с Олегом – толстеньким смешливым другом Хохотунчика. Раньше было как-то неловко. Правда, о его существовании я узнал, когда и меня самого бросили. А Хохотунчик все меньше напоминал того, с румянцем во всю щеку, с кем после очередной дискотеки у меня завертелся сумасшедший роман. Из которого мы выползли, как из запоя: с моральными угрызениями и физическим недомоганием. То, что закружило нас и завьюжило, испарилось вместе с сивушными маслами.

Как ни крути, я сыграл тогда ту же роль в их жизни, что и поганец Сережа – в моей. Теперь всякие мелочные обиды уступили место простой потребности в сочувствии. Кто-то создан для приятственных развлечений, кто-то – для роковой страсти. Олег был создан помогать в беде. Но я бы дорого дал, чтобы он просто вломил своей половине по первое число за все фортели, – да и мне заодно. Может, никаких фатальных больниц бы и не приключилось...

Однако сколь же хитроумен был прием, при помощи коего Хохотунчик обставлял свои походы налево! Он происходил из глухой губернии и трогательно ездил хоронить многочисленных родственников, вымиравших селами, как при старорежимной холере (любвеобильность у Хохотунчика была серьезная). Так что к кому-то «преданный сын-брат-внук» уходил на девять дней, а к кому-то, надо думать, и на все сорок. А потом возвращался, аккуратно вынимал шило из задницы и тихо жил семейной жизнью – до следующей «эпидемии».

Доверчивый Олег догадался, когда один из «покойных» ему позвонил, интересуясь возможностью остановиться, будучи проездом в Москве. 

Сережа исчез с горизонта напрочь. 

Пока Ваня дорабатывал, он не появился в офисе ни разу. А вот Валентина с нами подружилась, стала часто звонить и забегать, вести задушевные разговоры, таскать нас на выставки и спектакли. 

Оказалась мрачновато-остроумной и начитанной. И к Бродскому относилась скептически, особенно к позднему. Сказала, что вообще – обожать только одного поэта, или писателя, или художника все равно, что любить в симфонии какую-то одну ноту.

А вот к Сереже она относилась с мучительной нежностью, и все пыталась его оправдать. Это хорошее качество – не сдавать своих. Рассказала, как он страдал: то раскаивался, то порывался отомстить. Утверждал, что впервые влюбился по-настоящему, без всяких «кажется» и «наверное». Искал ее общества, потому что бился головой о стены пробковой камеры своей любви, больше похожей на помешательство. 

Иногда таким надо испытать потрясение, чтобы на свет наконец-то появился живой человек, а не ходячая схема, состоящая из стихов, страхов и пубертатного любопытства. Ваня слушал ее, поминутно меняясь в лице... 

Вообще, история с таблетками дала мощный толчок Валиным чувствам. Стало ясно, что никакая она не лесби, -- хотя наверняка некоторый опыт был, -- а обыкновенная взрослая женщина, мучительно влюбленная в мятущегося, истеричного, сложного мальчика. Трезво оценивающая свои шансы, понимающая всю безнадежность. 

В свое время он ведь и от нее ускользнул, «после всего». Пустился дальше в свои бесконечные «поиски», безжалостно превратив Валю в «старшую подружку». Мне, надо думать, была уготована такая же участь, да я, благодаря Ване, сорвался с крючка.

Понять можно многое, а поделать с настоящей любовью нельзя ничего. Она от «многой мудрости» не проходит. И никто другой не нужен, никакие «клин-клином» не помогают. Валентина одна пыталась вникнуть в его метания и ждала, ждала, что они сами собой закончатся, и он вновь сможет ее заметить. Уже не как старшую подружку... Возможно ли такое?

На свете счастья нет, но есть покой и Валя...

А Новый год подкрадывался незаметно, – прятался, аспид хищный, за всю эту суету, и вдруг – нате, уже послезавтра! Приготовления начались нешуточные. Хитрожопая мысль напроситься к кому-то и, таким образом, избавиться от готовки и уборки, была отброшена Ваней сразу. Он просто взмолился: 

– Давай будем дома, а то все эти твои компании... Вдруг опять кто полезет, когда напьется... напьемся... напьюсь... Во что Новый год превратим? Теперь-то я знаю, как нужно отвечать, ты сам видел.

Да уж, видел. Не хватало еще, чтобы Ваня, как узнавший вкус человечьей крови бультерьер, по любому поводу лез в драку! Решено было остаться дома.

Забрать из больницы Кольку и позвать Валю, она что-то хандрила последнее время: невпопад отвечала и не слышала вопросов... В ночи пообещали приехать Владик, вечно пропадавший в своем Останкино, и Фима, любивший объезжать друзей-подруг и делать подарки.

Вроде и продуктов накупили, и маленькую искусственную елку нарядили, и даже бардак приструнили и облагородили мишурой и гирляндами. Но 30-го декабря случилось неожиданное расстройство: сдох мой старенький телевизор, напрочь, насмерть... А какой Новый Год без него? Вдруг еще кто публично отречется, а мы и знать не будем!

И пока я в тоске думал, у кого там есть ненужный, и как бы его доставить, позвонил Владик. Поинтересовался нашими планами, посетовал на предательство электронно-ламповой гадины и пообещал заскочить. 

Рушился весь сценарий, и уже поздно было проситься к кому-то на голову – что мы, неразобрыши какие?! Да и приглашенных куда девать?

Когда на пороге возник Лисынман с большущей коробкой, мы тихо прибалдели: в ней оказался настоящий живой телевизор! Огромный!! Плоский!!!

Ваниной радости и удивлению не было границ. Владик стал расти в его глазах, пробил плешью потолок и величественно коснулся макушкой перистых зимних облаков. Вот что значит читать в детстве сказки, и на всю – как оказалось! – жизнь запомнить: делать чудеса можно и нужно. Зинке бы у него поучиться, с ее километрами наспех проглоченных и толком не усвоенных томов, со свистом улетевших в канализацию мысли!

Впрочем, в предновогодние дни Зину было скорее жаль: все как-то кучковались, веселые компании перетекали одна в другую, а бедная книголожица оставалась дома. С сестрой-вековухой и мамой, недавно перенесшей инсульт. Как же это – бросить их в самый задушевный российский праздник?

Наконец, все приготовления закончились, накрытый стол приобрел вид тихой мечты времен военного коммунизма, а испуганные вещи после уборки жались по непривычным полкам, понимая, что и в их существовании может наступить новый этап, с «уплотнением». Из кухни доносился божественный запах гуся с яблоками... 

Мы с Ваней, как лягушка-квакушка (я) и мышка-норушка (он), суетились, накладывали и предвкушали. Бедный мальчик так разошелся в своих попытках оказаться полезным, что традиционный салат «Оливье» больше напоминал по консистенции паштет. Остальные зверушки тоже уже собрались в теремке или ожидались. 

Валентина сидела немного деревянная в непривычном «маленьком черном платье» и вполголоса беседовала с порозовевшим Колей. Они интуитивно потянулись друг к другу. 

Невольно чувствуешь братство с тем, кого тоже коснулась тень неразделенной любви. Ее принято считать жестоким наказанием, но... Наверное, лишь она одна «никогда не перестает».

Незадолго до этого я плюнул на клятву держать в секрете Колькину болезнь и обратился к Светилу Театра, знавшего пол-Москвы. Вот катил на него баллоны, катил, а оно через высоких знакомых пробило Кольке московскую карточку медицинского страхования. Оказалось, что не такая уж это проблема – для «высоких», конечно. И вполне достаточно, чтобы врачи начали подбирать специальную терапию. 

Мы ждали результатов, увереннее смотря в потемки будущего. Кто знает... Тем более, что Светило, лучше всех осведомленное по любому вопросу, решительно объявило СПИД не инфекционным заболеванием, а гнусным сговором алчных фармацевтов. 

Говорят, никакого будущего и нет вовсе, а есть только настоящее и разве что еще когда-то было не очень достоверное прошлое. Но так уж устроен человек: упорно пытается что-то там разглядеть в густом тумане надвигающихся дней. Иногда не замечая безусловной и мимолетной реальности.

Новый телевизор являл небывало-яркие краски и «голова президента в натуральную величину» произносила положенные здравицы, источала оптимизм и подводила итоги. 

Я чокался минералкой и не испытывал никакой зависти к пьющим шампанское – подкрасил воду каплей вина и уверенно мимикрировал. Мне и без выпивки было хорошо. Хотелось спокойно и во всех подробностях разглядеть пресловутую реальность. Раз уж она вся такая, как бой курантов, скоротечная.

А потом прибыли Фима и Аршам, вновь нагрянувший в Москву. Какой-то Фимин партнер по бизнесу внял рекомендациям и решил нанять Аршамову бригаду для фешенебельной отделки квартиры на Нуворишском шоссе. Опасения Розы Михайловны, что «поматросит и бросит», приобрели вид отсроченного платежа. Ее сын, позабыв о своих хваленых принципах, заставил и меня дать торжественную клятву, что я на следующий объект возьму исключительно Аршама. Только бы нам разругаться потом не пришлось...

Они намели всем смешные и милые подарочки, внеся еще большее оживление. Хорошо, что Фиму не угораздило нарядиться Снегурочкой! Думаю, его кандидатура на роль Деда Мороза даже не обсуждалась.

Валентина наконец получила долгожданный звонок от Сережи, увезенного родителями в Германию. Судя по всему, разговор состоялся самый теплый. Потому она пришла в какой-то даже слишком бурный восторг от пестрых носочков, похожих на перчатки – с пальчиками. Ваня восхищенно вертел навороченные наушники для компьютера (мои были сломаны папой в судорожной попытке вписаться в XXI-й век). Колька примерял ликующе-яркую футболку, и даже самый внимательный человек не разглядел бы на его лице тень сомнения... 

Подтянулся и Владик, как всегда изысканный. Фиолетовая шелковая рубаха навыпуск указывала, что титул «законодателя мод» он принимает со смирением. Смущенно замахал руками, когда я поднял тост за волшебников. Пробормотал, что в следующий раз подарит нам «плоский холодильник». Ему достались огромные домашние тапочки в виде плюшевых зайчиков, и он был похож в них на астронавта, идущего по Луне.

А я получил роскошный сафьяновый ежедневник. Таких же, девственно-чистых, лежало в шкафу уже несколько – в свое время не хватило духу признаться, что предпочитаю дешевые отрывные блокнотики...

Поздравленные родители сообщили, выхватывая друг у друга телефонную трубку, что у них все нормально: ложатся спать. Пожелали в ответ здоровья и – после заминки, со значением – «надежных и верных товарищей».

Ребята увлеченно комментировали новогодние программы, а Владик снабжал их ценнейшими малоизвестными останкинскими сплетнями. Валя с Иваном хлопотали на кухне – готовили перемену блюд. Я, неся мыть тарелки, вдруг интуитивно тормознул и краем уха услышал обрывок их разговора. Похолодел. Подслушивать нехорошо, но было не до приличий. 

Глуховатый голос Вани произнес:

– И что сказал Сергей?

– Что ему противны и кукольные городки Германии, и его кукольная прежняя жизнь... Что все понял и хочет увидеться. Объясниться... Сказал, что любит и ничего с собой поделать не может.

– Кого? – Ваня включил тупого.

– Тебя, балда, не меня же, – Валентина замолчала. 

Я осторожно заглянул в дверь: она беззвучно плакала, а Ваня обнимал ее, шептал что-то утешительное. Полоснуло ощущение безнадежной моей ненужности. 

Сафьяновый ежедневник...

После того, как высшие звенья пищевой цепочки растерзали гусика, большинством голосов было принято решение отправиться к Сосульке и коллективно поздравить их кагал. Один-единственный несчастный Ванин обструктивный голос погоды не сделал, и ему предложили смириться, присоединиться и наслаждаться праздником вместе со всеми. Валечку перспектива сменить обстановку явно обрадовала. Ей не хотелось остаться в одиночестве. 

После звонка Сережи и разговора на кухне Иван словно застыл, отвечал невпопад. Было видно – хочет остаться один. Я то и дело ловил на себе его задумчивый взгляд и понимал: наступающий год безмятежным назвать будет трудно... 

Мы шли по легкому морозцу, галдели, и Фима с Аршамом даже затеяли игру в снежки, и к ним присоединилась вновь ставшая агрессивно-веселой Валентина...

Природа наконец закончила эксперименты по выведению из осени зимы, вспомнив о таком старом дедовском способе, как пушистый снег. Дебилка она все-таки, эта ваша Природа!

А мы? Мы-то кто?

Я немного отстал, курил, смотрел на ребят, на ковылявшего Колю, на долговязую Ванину фигуру, понуро бредущую поодаль, и вдруг дошло: круг, столь замечательно начатый в Симеизе, замкнулся. Я вновь остался один на один с обманщицей-надеждой. А еще с грустью понял, что буду делать завтра. Когда просплюсь и приберусь – нет, даже и прибираться не стану! – сяду за компьютер, соберу память в горсть и выведу на экране слова самой простой на свете молитвы:

"Люби меня, как я тебя"

----------------------------------------

(25) Половина Короля, половина Принцессы... Надо же такую «Снежную королеву» устроить в однокомнатной квартире! (примеч. Фимы, обожавшего сказки еще больше, чем романы Дюма)

(26) На самом деле, Кузя, ты – тьма египетская! «1С» уже знает каждая доярка! (Примеч. Фимы)

(27) Названия версий Линукса и вправду похожие на заклинания.