Мэри Рено

Божественное пламя

Аннотация
Это книга о детстве и юности Александра Македонского, которые прошли на фоне бесконечных интриг и жестокого соперничества его родителей, царицы Олимпиады и царя Филиппа, склонявших сына каждый на свою сторону. Характер будущего полководца закалялся в солдатских казармах и на поле брани. Мудрости и философии его учил сам Аристотель. А верный Гефестион дарил ему любовь и нежность... Множество исторических подробностей, закрученный сюжет, достоверные и выпуклые образы, любовная линия выписанная без пошлости, без излишней восторженности или осуждения - неоспоримые достоинства романа. "Божественное пламя" - первый роман из трилогии про Александра Македонского, которая легла в основу знаменитого фильма Оливера Стоуна "Александр" (2004).
Перевел с английского Георгий Швейник



Женские покои оставались всё такими же, какими были с основания крепости. Как раз отсюда их вызывали при царе Аминте к персидским послам. Он поднимался по узкой лестнице - из прихожей, навстречу, оглядываясь через плечо, выходила девушка, которой он раньше не видел. Пушистые тёмные волосы, чистая бледная кожа, высокая грудь, над ней туго стянуто тонкое красное платье... Верхняя губа чуть выдаётся вперёд... Услышав его шаги, девушка вздрогнула. Взметнулись длинные ресницы; на лице, откровенном как у ребёнка, сначала появилось восхищение, потом - когда заметила это - испуг. 

- Мать там? 

Он прекрасно понимал, что спрашивать нет нужды; что он просто пользуется случаем, чтобы заговорить с ней. 

- Да, господин мой, - робко кивнула девушка. 

Он не видел своего злого лица, потому удивился, чего она так напугалась, но пожалел её и улыбнулся. Она изменилась, словно солнцем её осветило. 

- Сказать ей, Александр? Сказать, что ты здесь? 

- Не надо, она меня ждёт. Ты можешь идти. 

Она чуть помедлила, словно раздумывая, не может ли сделать для него что-нибудь. Она наверно постарше, может на год, - подумал он... Девушка повернулась и пошла по лестнице вниз. 

Теперь он чуть помедлил, глядя ей вслед. Она казалась хрупкой, словно ласточкино яйцо. И такая же гладкая наверно... А губы не крашеные; розовые, нежные... Смотреть на неё было радостно. Словно сладкий глоток после горечи. 

Сквозь окно донёсся мужской хор: репетировали к Дионисиям. 

- Так ты всё-таки вспомнил обо мне, - сказала мать, едва они остались вдвоём. - Как быстро ты научился жить без меня! 

Она стояла возле окна в мощной каменной стене; косыe лучи освещали изгиб щеки и блестели на тонком платке. Она для него нарядилась, накрасилась, специально причёску сделала... Он это видел. А она видела, что он снова вырос, что лицо стало жёстче, а в голосе исчезли последние мальчишеские нотки... Он вернулся мужчиной - и неверен как все мужчины!... Он знал, что тосковал по ней; и ещё - что друзья делят всё, но только не то прошлое, что было до их встречи. Если бы она заплакала сейчас, пусть хоть это, и позволила бы ему себя утешить, - но нет, она не станет унижаться перед мужчиной!... Если бы он подбежал и прильнул к ней, - но нет, он уже взрослый, он это выстрадал, и никто из смертных не заставит его снова стать ребёнком!... И вот они оба, ослеплённые сознанием своей правоты, ввязались в ссору, как влюблённые ревнивцы; а рёв Эгского водопада стучал им в уши, будто кровь. 

- Кем я буду, если не научусь воевать!? И где мне учиться, у кого!? Он мой полководец - так с какой стати его оскорблять без причины!?... 

- А-а, у тебя нет причины!... Когда-то тебе хватало моих! 

- А что? Что он опять натворил? - Его не было так долго, что казалось, даже Эги изменились, будто обещая какую-то новую жизнь. - В чём дело, мам? Скажи... 

- Пустяки. Тебе-то что тревожиться? Иди развлекайся с друзьями, Гефестион поди ждёт... 

Наверняка, кого-то выспрашивала, ведь они всегда вели себя достаточно осторожно. 

- Их я могу увидеть хоть когда. А всё что я хотел - это приличия соблюсти... И ради тебя тоже, ты ж это знаешь. Но можно подумать - ты ненавидишь меня! 

- Просто я рассчитывала на твою любовь - теперь буду знать... 

- Но скажи, что он сделал всё-таки? 

- Ничего. Для всех кроме меня это мелочь. 

- Ну, мама!... 

Она увидела складку у него на лбу, глубже стала чем раньше; и между бровями сверху вниз две новых морщинки... А сверху ей на него уже не посмотреть: глаза на одном уровне... Она подошла и прижалась мокрой щекой к его щеке. 

- Никогда больше не будь так жесток со мной, ладно? 

Сейчас бы перешагнуть - она простила бы ему всё, и всё стало бы как прежде... Но нет. Этого он ей не позволит. Он вырвался и бросился вниз по лестнице, пока она не увидела его слез. 

Слезы застили глаза - на повороте он с кем-то столкнулся. Оказалось, та самая девушка, с тёмными волосами. 

- Ой!...- Она затрепыхалась, как пойманный голубь. - Прости!... Прости, господин мой! 

Он взял её за хрупкие плечи. 

- Это я виноват. Я тебя не ушиб? 

- Нет-нет, что ты... 

Какой-то миг они постояли так; она опустила пушистые ресницы и пошла наверх. Он потрогал глаза, проверяя, заметно ли что-нибудь... Нет, незаметно, глаза почти сухие. 

Гефестион, искавший повсюду, набрёл на него через час в древней маленькой комнатушке, выходившией к водопаду. Теперь, во время половодья грохот от него был здесь такой, что буквально оглушал; казалось, даже пол дрожит. В ящиках и на полках вдоль стен хранились заплесневевшие отчёты, протоколы, акты, договоры; и длинные родословные, до героев и богов. Было и несколько случайных книг; быть может Архелай оставил. 

Александр сидел, скрючившись, в оконной нише, похожий на зверя в норе. На подоконнике рядом лежало несколько свитков, 

- Что ты тут делаешь? - спросил Гефестион. 

- Читаю. 

- Я не слепой. Но что случилось? - Он подошёл поближе, чтобы разглядеть лицо, и увидел злобную настороженность, как у раненой собаки: попробуешь погладить - укусит. - Кто-то сказал, что ты пошёл наверх, сюда. Я никогда раньше этой комнаты не видел... 

- Это архив. 

- Что читаешь? 

- Ксенофонта, об охоте. Он говорит, клыки у кабана такие горячие, что опаляют собакам шерсть. 

- Я никогда не слыхал такого. 

- А это и не верно. Я проверял. - Он поднял свиток к глазам. 

- Здесь скоро темно станет. 

- Тогда пойду вниз. 

- Хочешь, я останусь? 

- Я хочу просто почитать. 

Гефестион пришёл сказать ему, что их поселили по древнему обычаю: принц будет спать в маленькой внутренней комнате, а его гвардейцы снаружи, в общей спальне, как это заведено с незапамятных времён. Ясно было, что если этот порядок как-то изменить - царица тотчас заметит. Печально стонал водопад, печально удлинялись тени... Грустно было Гефестиону. 

А в Эгах царила праздничная суета, как обычно перед Дионисиями; но теперь ещё усугубленная присутствием царя, который почти всегда бывал на войне. Женщины бегали из дома в дом, мужчины репетировали фаллические пляски... На мулах везли вино, с виноградников и из дворцовых погребов в Пелле... Покои царицы превратились в жужжащий таинственный улей. Александру туда входа не было. Не из-за опалы; просто потому что теперь он уже мужчина. А Клеопатра была там, хоть ещё и не женщина. Она наверно почти все таинства уже знает... Но в горы её всё равно не возьмут: мала ещё. 

Накануне праздника он проснулся рано. За окном светилась заря, просыпались первые птицы... Здесь шум воды был послабее; слышно было мычанье коров, звавших своих доярок, и топор дровосека. Он поднялся, оделся... Подумал было разбудить Гефестиона, но потом посмотрел на узкую потайную лестницу и решил, что пойдёт один. Лестницу встроили в стену, чтобы можно было провести к принцу женщину, тайком. Эта лестница, наверно, много могла бы порассказать, - думал он, бесшумно сходя по ступеням. Повернул ключ в массивном замке и вышел. 

Парка в Эгах не было, только старый фруктовый сад у наружной стены. На голых чёрных деревьях распускались первые почки, скоро из них цветы вырвутся... Густая роса покрыла высокую траву, сверкала хрустальными бусинками в паутине на ветвях... Розово пылали вершины гор, ещё покрытые снегом... В холодном воздухе пахло весной: где-то цвели фиалки. 

Он нашёл их по запаху, в буйных зарослях травы. В детстве он собирал их для матери. Надо и сейчас собрать букет - отнести когда её причёсывать будут... Хорошо, что он один вышел: даже при Гефестионе постеснялся бы. 

Руки уже были заняты ворохом холодных мокрых цветов, когда он заметил какое-то движение. Через сад что-то скользило, плавно и бесшумно. Это оказалась девушка, в толстом коричневом плаще поверх светлой прозрачной рубашки. Он узнал её сразу, пошёл навстречу... И подумал, что она - как почка на сливе: светла внутри и окутана тёмным. Когда вышел из-за деревьев, она отскочила в сторону и побелела - белей своей рубашки стала. До чего ж пуглива!... 

- Чего ты испугалась? Не съем я тебя, просто поздороваться подошёл... 

- С добрым утром, господин мой. 

- Как тебя зовут? 

- Горго, господин мой. 

До чего ж она скромная. Смотрит в землю и дрожит, до сих пор. Что бы ей сказать? Что вообще говорят девушкам?... Он знал это только со слов своих товарищей и солдат. 

- Подойди ко мне, Горго. Если улыбнёшься - цветов подарю... 

Она чуть заметно улыбнулась, не поднимая ресниц. Улыбка была мимолётная, таинственная, словно дриада - нимфа лесная -промелькнула меж деревьев своих... 0н чуть было не начал делить цветы пополам, чтобы матери тоже осталось, - потом сообразил, как глупо это будет выглядеть. 

- Держи. 

Она протянула руку за цветами; он, отдавая, наклонился и поцеловал её в щёку. Она на момент прижалась щекой к его губам, потом отодвинулась и мягко качнула головой, не глядя на него. Приоткрыв свой тяжёлый плащ, воткнула фиалки под рубашку между грудей... И ушла, скрылась за деревьями. 

Он смотрел ей вслед, а перед глазами были ломкие стебли цветов, уходившие вниз, в тёплую шелковистую складку. Завтра Дионисии... "Мягкий ковёр гиацинтов, и крокусов ярких и маков в свежей росистой траве им святая Земля расстелила, пышной постелью грунтовое жёсткое ложе укрывши..." Гефестиону он ничего не сказал. 

Едва зайдя к матери, он сразу понял - что-то случилось. Она пылала подавленной яростью, но видно было, что он тут не при чём; она даже раздумывает, не рассказать ли ему. Он поцеловал её, но спрашивать ничего не стал: ему достаточно было и вчерашнего. 

Весь день друзья его толковали друг другу о девушках, которых возьмут завтра, когда поймают в горах. Если цепляли его - он отвечал старинными, испытанными шутками, а намерений своих не открывал. Женщины пойдут от святилища в горы задолго до зари... 

- Что будем завтра делать? - спросил Гефестион. - После жертвоприношений, я имею в виду. 

- Не знаю. На Дионисии планы строить - это не к добру... 

Гефестион быстро глянул на него и отвёл глаза. Это ж невозможно!... Впрочем, с тех пор как они здесь, настроение у него - хуже некуда. Пока он с этим не справится, лучше оставить его в покое. 

Весенние сумерки наступают рано, едва солнце за горы спрячется; а в замке есть и такие уголки, где лампы приходится зажигать сразу после полудня. В этих сумерках и ужинали, не дожидаясь вечерней темноты. Даже в Македонии никто не сидит допоздна за вином накануне Дионисий: ведь завтра вставать до рассвета... Обстановка в зале была необычна. На этот раз Филипп, воспользовавшись своей трезвостью, усадил Аристотеля возле себя. В другой день такая честь была бы не слишком уместна, поскольку пить философ почти не умел. А сразу после ужина почти все разошлись на покой. 

Александр ложиться рано не любил - решил заглянуть к Фениксу, который часто читал допоздна. Тот размещался в западной башне. 

Переходы в замке запутанны, но он с детства знал, как пройти напрямик. За прихожей, где держат запасную мебель для гостей, лестничный колодец; а оттуда коридор - и вот она, западная башня. Окон в коридоре не было, но с дальнего конца проникал свет от факела на стене. Он уже пошёл, - но тут услышал какой-то звук и заметил движение впереди. 

Он задержался в тени и замер. В пятне света появилась та самая девушка, Горго, лицом к нему, извиваясь в объятиях мужчины, стоявшего за нею. Одна его рука тискала ей грудь, другая тянулась к лобку; руки тёмные, квадратные, заросшие... У неё в горле булькал еле слышный, сдавленный смех. Платье соскользнуло с плеча под волосатой рукой, - на пол упало несколько увядших фиалок... Потом, потянувшись губами к её уху, показалось мужское лицо... Отец! 

Крадучись, как на войне, он подался назад - они его не услышали - и через ближайшую дверь выбрался в холодную ночь, гудящую рёвом водопада. 

А наверху, в помещении его гвардейцев, Гефестион маялся без сна и ждал, когда он ляжет, чтобы войти и пожелать доброй ночи. Обычно они поднимались вместе, но сегодня после ужина никто Александра не видел. Пойти искать его все смеяться будут... Гефестион лежал в темноте, глядя на полоску света под массивной старой дверью внутренней комнаты, - и ждал, когда эту полоску пересекут тени от ног. Так и не дождался. Заснул, не заметив того; и снилось ему, что он по-прежнему ждёт, и смотрит. 

Где-то после полуночи, потайной лестницей, Александр поднялся к себе, переодеться. Лампа почти догорела, едва мерцала. Холод был лютый, пальцы почти не гнулись, но он надел только кожаную тунику, сапоги и поножи, как на охоту ходил. На гору лезть - движение согреет. 

Выглянул в окно. То тут то там уже светились первые факелы: мелькали между деревьями, мерцали словно звёздочки в потоках холодного воздуха, стекавшего с горных снегов. 

Когда-то давно он ходил за ними в бор, было такое. Но никогда, ни разу в жизни, не пытался увидеть обряды на горе. И сейчас нет у него никаких оправданий - кроме одного: ничего больше не остаётся. Он снова пойдёт за ними, хоть и нельзя этого делать. Ему некуда больше пойти. 

На охоте он всегда двигался очень быстро и легко; и не выносил, когда шумели. В эту рань поднялось совсем не много мужчин; хорошо было слышно, издали, как они переговариваются, смеются... Спешить им некуда: на склонах сейчас много подвыпивших бродяжек, отбившихся от процессии, которые охотно станут их добычей. Он бесшумно скользил мимо; его никто не видел. Вскоре все они остались внизу, а он шёл всё выше и выше, по древней тропе через буковый лес. Уже давно, после прошлых Дионисий, он тайно прошёл этой дорогой до утоптанной площадки, где они пляшут. Прошёл по следам: там были ниточки, застрявшие в ветвях, упавшие побеги винограда и плюща, обрывки шерсти и капли крови. 

Она не узнает. Никогда. Даже через много-много лет это останется его тайной, будет принадлежать только ему... Он будет с ней - невидим, как боги приходят к смертным. Он узнает о ней такое, чего не знал никто из мужчин. 

Тропа вилась вверх по крутому склону, освещённому заходящей луной и первыми проблесками зари. Внизу в Эгах запели петухи; их крик, истончённый расстоянием, казался волшебным; нёс в себе таинственную угрозу, словно перекличка призраков... А впереди, над ним, ползла в гору огненная змея: это факелы сливались, издали, в сплошную ленту. 

Над Азией поднялась заря, тронула заснеженные вершины... Далеко впереди послышался предсмертный вопль какого-то зверя, потом исступлённые крики вакханок... 

Тропа поворачивала налево; в тесное, заросшее лесом ущелье. Внизу, по валунистому руслу, шумела вода. Александр остановился подумать, он это место помнил. По тропе он выйдет прямо к их площадке, не годится. А если перейти на противоположный склон?... Через нетронутый лес продираться радости мало, зато укрытие там - лучше не бывает. И он окажется совсем близко, ущелье там узкое... До жертвоприношения, наверно, не успеть, - но пляску её он увидит. 

Вода была ледяная; но он перешёл, цепляясь руками за камни. И чащоба была непролазная. Люди в этот лес не заходили; мёртвые стволы так и лежали, как повалило их время. Не обойдёшь, не перелезешь, а наступишь - ноги проваливаются в труху... Шёл долго. Но, наконец, увидел первые факелы словно светлячки порхают, - а подошёл ближе - яркое пламя алтарного костра. И пение их было похоже на пламя: то взвивалось пронзительным воплем, то опадало, - и опять возносилось, вспыхивало где-то в другом месте, будто от одного голоса загорался другой. 

Первые лучи солнца осветили кромку ущелья впереди... Деревьев там не было, только низкая бахрома ракитника и мирта. Прячась, словно крадущийся леопард, он прополз через кустарник - и залёг, на самом краю. 

Снизу эту поляну совсем не видно - она открыта только вершинам и богам, - но перед ним была сейчас как на ладони. Несколько рябин, в траве какие-от жёлтые цветочки... На алтаре дымится жертвенное мясо и горит смола: это огарки факелов на него побросали... Александр был выше их локтей на шестьдесят, но совсем рядом, - дротиком достать можно, - так что видел, как промокли от росы подолы платьев, и пятна крови видел, и тонкие сосновые тирсы... И лица их видел. Отрешённые, ждущие бога. 

Мать стояла у алтаря и запевала гимн. В руке - жезл, увитый плющом; распущенные волосы стекают, льются из-под венка на платье, на оленью шкуру, на белые плечи... Ну вот, он увидел её. Здесь. Только боги имеют право на это. 

В руке у неё оплетённая фляжка, из каких пьют на празднествах... А лицо - не безумное, не пустое, как у некоторых вокруг - весёлое, ясное, с улыбкой... Приплясывая, подбежала Гермиона, подруга ещё из Эпира, все её тайны знает... Мать подняла фляжку к её губам, что-то сказала на ухо... 

Теперь все плясали вокруг алтаря: то расходились широким кругом, то с криком бросались к центру. Мать отшвырнула в сторону жезл, пропела какие-то слова на древнем фракийском... Так они называют непонятный язык своих обрядов. Все остальные тоже побросали тирсы, разошлись от алтаря и ухватились за руки широким хороводом. Одну из девушек мать поманила внутрь... Та замешкалась, остальные её вытолкнули... Он смотрел напряжённо: неужели Горго? 

Вдруг она поднырнула под сплетённые руки и кинулась к обрыву. Не иначе, обезумела, с менадами это часто... Она бежала в его сторону, и теперь он уже не сомневался, что это действительно Горго. От божественного безумия глаза расширены, и рот... И кричит, как от страха... Танец прервался, несколько женщин погнались за ней. Такие случаи наверно не редкость при этих обрядах?... 

Она неслась бешено; и далеко опережала всех остальных, пока не упала, споткнувшись. В тот же миг вскочила, - но её уже догнали. Какой это был вопль - словами не передать. До чего же их доводит это вакхическое безумье!... Её подхватили под руки, потащили назад... Сначала она бежала вместе со всеми, потом колени подломились, её поволокли по земле... А мать ждёт, улыбаясь... И вот девушка лежит у её ног. Не плачет, не молит - только кричит. Кричит долго, тонко, пронзительно... Как заяц, в зубах у лисы. 

Было уже заполдень. Гефестион бродил по склонам и всё звал, звал... Ему казалось, он здесь уже очень долго, хотя на самом деле его поиски начались не так уж давно. Поначалу он и не хотел искать, чтобы не найти себе лишнего горя. Только когда солнце поднялось уже совсем высоко, его страдания сменились страхом. 

- Алекса-а-андр!... 

От скальной стены за прогалиной покатилось эхо: "а-андр!..." 

Из тесного ущелья выбегает ручей, растекаясь меж валунов... И на одном из них - вот он, Александр, сидит. Сидит и смотрит прямо перед собой, невидящим взглядом. 

Гефестион подбежал... Он не поднялся навстречу, едва оглянулся. Так и есть, - подумал Гефестион, - свершилось. Это женщина, он совсем другим стал, теперь уже никогда ничего не будет!... 

Александр смотрел на него запавшими глазами - так напряжённо, будто изо всех сил старался вспомнить, кто он такой. 

- Александр! Что случилось?... В чём дело? Ты упал, голову ушиб?... Александр!... 

- Ты что по горам бегаешь? - Голос плоский, бесцветный... -Девушку ищешь, что ли? 

- Нет. Я тебя искал. 

- А ты посмотри в ущелье, вон там. Там есть одна. Только мёртвая. 

"Это ты её?" Гефестион едва не задал этот вопрос; при таком лице он не удивился бы ничему. Но спросить не решился; молча сел на камень, рядом. 

Александр потёр лоб - рука покрыта коркой грязи, - потом зажмурил глаза, открыл... 

- Это не я её убил, нет. - Он криво улыбнулся пересохшим ртом. - Она красивая была!... Отец мой тоже так думал. И мать тоже. Это божье безумие было, знаешь?... Они там взяли несколько диких котят, и оленя молодого... И кой-кого ещё, чего сказать нельзя. Ты - подожди если хочешь, она скоро здесь будет. Ручей притащит. 

- Мне очень жаль, что ты видел, - тихо сказал Гефестион, не сводя с него глаз. 

- Я пожалуй... пойду домой, почитаю. Ксенофонт говорит, если положить на них клык кабаний - увидишь, как они вянут сразу. Жар плоти, понимаешь?... Ксенофонт говорит, фиалки от него сохнут. 

- Александр, выпей хоть чуток. Ведь ты же со вчерашнего дня на ногах. Я тебе вот вина принёс... Смотри, я вина принёс! Ты уверен, что не ранен? 

- Нет-нет, меня поймать я им не дал. Я в эти игры не играю. 

- Смотри. Глянь-ка. Ну посмотри на меня!... А теперь выпей. Делай, что я говорю!... Пей!!! 

После первого глотка он забрал флягу из рук Гефестиона и жадно осушил до дна. 

- Ну вот и хорошо... - Интуиция подсказывала Гефестиону, что надо вести себя как можно проще, обыденно. - У меня и пожевать есть кой-что, я прихватил... Зря ты пошёл за менадами; все же знают, что это не к добру. Ничего удивительного, что тебе так худо теперь... У тебя шип в ноге здоровенный - сиди не дёргайся, сейчас вытащу. 

Он ворчал что-то, приговаривал, словно нянька над детской царапиной... Александр послушно терпел. Вдруг заговорил: 

-Я видал и похуже. В бою и похуже бывало. 

- Конечно... Нам надо к крови привыкать... 

- Помнишь того мужика на стене в Дориске? Как у него все потроха наружу выпали, а он их пытался назад затолкать? 

- Разве? Я наверно в другую сторону смотрел. 

- Надо уметь смотреть на всё. Мне двенадцать было, когда я взял первого своего. И я сам же ему голову откромсал. Они хотели за меня это сделать, но я их заставил. Нож отдали мне. 

- Да, я знаю. 

- Она сошла с Олимпа на Троянскую равнину тихо-тихо, мелким шагом... Так в книге сказано. Тихо-тихо, мелким шагом, будто голубка... А потом надела свой шлем смертельный. 

- Конечно, ты на всё смотреть можешь; и все это знают, не сомневайся. Но ты ж совсем не спал сегодня... Александр, ты меня слышишь? Слышишь, что я говорю? 

- Тихо. Они поют. 

Он сидел, не поднимая головы, но смотрел вверх, на гору; исподлобья, так что видно было белки под зрачками. Где бы он ни был сейчас - надо до него добраться и вытащить оттуда... Нельзя ему сейчас одному!... Не прикасаясь, тихо но настойчиво, Гефестион сказал: 

- Ты со мной, слышишь? Ты теперь со мной. Я обещал, что буду рядом, помнишь? Так вот я рядом. Слушай. Вспомни Ахилла, как мать окунала его в Стикс. Подумай, как это страшно, какая тьма; как будто умираешь, как будто в камень превращаешься... Но потом он стал непобедим, верно? Смотри, ведь всё кончилось, всё прошло. И ты не один, ты со мной. 

Он вытянул руку. Рука Александра потянулась навстречу, коснулась мертвенным холодом... Потом с неимоверной силой сжала его кисть; так что он едва не охнул от боли - но, вместо того, вздохнул облегченно. 

- Ты со мной, - повторил Гефестион. - Я люблю тебя, слышишь? Ты мне важнее и дороже всего на свете. Я готов умереть за тебя, в любой миг. Я тебя люблю, слышишь? 

Так они и сидели. Александр сильно сжимал руку Гефестиона у себя на колене. Потом немного расслабился, хотя руку не отпустил; лицо его утратило жёсткую неподвижность маски, теперь он казался просто больным. И рассеянно смотрел на их сплетённые руки. 

- Хорошее было вино. Ты знаешь, я не так уж и устал... Надо уметь обходиться без сна, на войне это пригодится. 

- В следующий раз вместе будем не спать, ладно? 

- Надо уметь обходиться без всего. Без всего, что только можно выдержать. Но без тебя обойтись мне будет трудно, очень трудно. 

- А я рядом буду. Всегда. 

Весеннее солнце, двигаясь к закату, залило прогалину тёплым ярким светом... Где-то пел дрозд... Гефестион чувствовал, что произошла какая-то перемена: что-то умерло, что-то родилось, какие-то боги вмешались... То, что появилось сейчас, - оно ещё в крови после трудных родов, ещё слабенькое, хрупкое, прикасаться к нему нельзя... Но оно уже живёт и будет расти. 

Пора возвращаться в Эги, но пока можно не спешить. Нужды нет, им и так хорошо, а ему нужно хоть немножко покоя... Александр словно спал с открытыми глазами, отдыхая от тяжких мыслей. А Гефестион смотрел на него не отрываясь, с мягкой терпеливостью леопарда, сидящего в засаде у водопоя, когда голод его утешается звуком лёгких шагов, вдали, на лесной тропе. 


Отцвела слива; бело-розовым ковром покрыли землю лепестки, прибитые весенними ливнями. И фиалки тоже отошли, набухали почки на винограде. 

Философ обнаружил, что некоторые из его учеников несколько рассеянны после Дионисий, - такое даже в Афинах бывало, - но принц был спокоен, занимался усердно, этика и логика у него шли наилучшим образом. Правда, иногда его поведение объяснить трудно. Например - принёс в жертву Дионису чёрного козла, а отвечать на вопросы по этому поводу попросту отказался. Неужели философия до сих пор так и не избавила его от суеверий? Но - быть может - сама эта скрытность и есть признак серьёзной внутренней работы?... 

Однажды друзья стояли, облокотившись на перила мостика, перекинутого через Ручей Нимф. 

- Кажется, я умиротворил бога, - сказал Александр. - Как раз потому и смог тебе всё рассказать. 

- А разве так не лучше? 

- Лучше, конечно. Но сначала мне надо было самому всё это переварить, управиться. Понимаешь, Дионис на меня сердился, и злость его меня давила, пока я сам не перестал сердиться на него. Я когда всё обдумал, логически, понял, что нельзя так возмущаться матерью. Ну что она такого сделала? Убила?... Так отец тысячи поубивал... И мы с тобой тоже убивали... Убивали людей, которые не сделали нам ничего плохого, разве что на войне с нами встретились... А женщина - она не может вызвать своего врага на поединок, как можем мы. Она может отомстить только по-женски... Чем винить их за это лучше возблагодарить богов за то, что мы родились мужчинами. 

- Да, - согласился Гефестион. - Поблагодарить стоит. 

- Вот я и понял, что это был гнев Диониса: нельзя было его таинство осквернять. Ты знаешь, я ведь с самого раннего детства под его защитой был; но в последнее время больше жертв Гераклу приносил, чем ему. Ну а когда я ещё и подсматривать осмелился - вот тут он мне и показал. Правда, не убил меня, как Пентея в театре убивают, - всё-таки я под его защитой был, - но наказал больно. Мне бы ещё хуже досталось, если бы не ты. Ты был - как Пилад. Он ведь не оставил Ореста, далее когда на того Фурии накинулись. 

- А как же иначе? 

- Я тебе ещё больше скажу. Тa девушка... В общем, я думал, может на Дионисии я с ней... Но кто-то из богов меня охранил. 

- Бог тебя охранил, потому что ты сам держался. 

- Наверно. А всё получилось из-за того, что отец удержаться не смог. Ну хотя бы в своём собственном доме какие-то приличия соблюсти!... Он всегда такой был. И все это знают, повсюду... Люди, которые должны бы его уважать, - в бою он сильнее любого из них, - они же смеются над ним, за спиной. Я бы жить не смог, если бы знал, что обо мне так болтают. Если бы знал, что не в силах с собой совладать. 

- Ну, о тебе никто никогда такого не скажет. 

- Никогда не буду любить того, кого пришлось бы стыдиться. Это я знаю точно. - Он вдруг показал на прозрачную коричневую воду: - Глянь-ка, какие рыбки!... - Они свесили головы через перила, висок к виску; стайка рыбок метнулась к берегу, в тень... Александр вдруг выпрямился: - Великий Кир никогда не позволял женщине поработить себя. 

- Да, даже самой прекрасной женщине Азии. Так в книге сказано. 

Александр получил письма от обоих родителей. Их не слишком волновало, что он так неожиданно притих после Дионисий, хотя и мать и отец заметили при прощании его отстранённый, испытующий взгляд. Так, бывает, кто-то глядит из окна в высокой стене - а двери нет: не зайдёшь и не спросишь в чём дело. Но во время Дионисий многие мальчики менялись; было бы больше причин волноваться, если бы праздник не оставил никакого следа. 

Отец писал, что афиняне шлют массу колонистов в греческие, прибрежные области Фракии, такие как Херсонес; но - из-за сокращения государственных субсидий - отказались содержать свой флот; а тот, оказавшись без средств, поневоле ударился в пиратство и предпринимает даже вылазки на сушу, как в гомеровские времена. Захватили и разграбили несколько македонских кораблей и поселений; и даже посла захватили, ехавшего выкупать пленных, пытали его и выторговали девять талантов за его жизнь. 

Олимпия, странным образом, на этот раз была заодно с Филиппом; и писала почти о том же. Торговец с Эвбеи, Анаксин, поставлявший ей товары с юга, был схвачен в Афинах по приказу Демосфена, потому что в том доме, где он остановился, бывал Эсхин. Его пытали до тех пор, пока не признался, что он шпион Филиппа, - а потом казнили за это. 

- Похоже, что скоро война, - заметил Филот. 

- Уже война, - ответил Александр. - Вопрос только в том, где сражение главное будет. Разорить Афины было бы нечестиво - это всё равно что храм ограбить, - но рано или поздно нам придётся с ними дело иметь. 

- Чего ради? - удивился калека Гарпал. Хоть они и друзья ему, не понимал он этих забияк вокруг. - Чем больше эти афиняне лают, тем виднее гнилые зубы! 

- Не настолько эти зубы гнилые, чтобы их в тылу у себя оставлять, когда в Азию пойдём. 

Война за греческие города в Азии уже не была миражом. Уже шла стратегическая подготовка: с каждым годом насыпь покорённых земель продвигалась всё ближе к Геллеспонту. Оставались последние препятствия - две крепости у пролива - Перинф и Византий. Если Филиппу удастся их взять, то у него будет только одна забота - обеспечить себе тыл. 

Это понимали все. И афинские ораторы без конца мотались по всей Греции в поисках союзников, которых Филипп не успел ещё уговорить, запугать или подкупить. Флоту у фракийских берегов послали немного денег, на Фасосе усилили гарнизон островной базы... А в парке Мьезы молодёжь обсуждала, как скоро ей доведётся снова отведать боёв; хоть при философе все говорили только о душе, о её природе и атрибутах. 

Гефестион, никогда прежде ничего не покупавший в другой стране, преодолел все сложности - заказал в Афинах "Мирмидонцев" и подарил книгу Александру. Под сиренью, согнувшейся под тяжестью цветов, у Пруда Нимф, они обсуждали природу и атрибуты любви. 

Как раз в это время все звери в лесах паровались. Аристотель работал над трактатом о том, как они спариваются и как рождают потомство. Ученики его, вместо охоты, прятались в укрытиях и записывали наблюдения свои. Гарпал с приятелем развлекались тем, что сочиняли фантастические процедуры, старательно подмешивая к своим выдумкам достаточное количество фактов, чтобы те выглядели правдоподобно, - и приносили их учителю. Философ считал своё здоровье слишком ценным достоянием человечества, чтобы рисковать им, часами лёжа на сырой холодной земле, - потому сердечно благодарил своих обманщиков и старательно записывал все их байки. 

В один прекрасный день Гефестион сказал Александру, что нашёл лисью нору - и ему кажется, лисица ждёт детёнышей. Неподалеку буря вывернула с корнем большое дерево, получилась глубокая воронка, и оттуда можно будет наблюдать. В лес пошли уже под вечер, стараясь держаться подальше от всех остальных. Это, вроде, само собой получилось; ни один об этом не заговорил. 

Мёртвые корни упавшего дерева закрывали воронку как крышей; дно её было устлано мягким ковром высохших прошлогодних листьев. Вскоре появилась лиса, отяжелевшая, распухшая, с птенцом куропатки в зубах. Гефестион приподнял голову; Александр, лежавший с закрытыми глазами, шорох слышал, но глаз не открыл. Лиса, испугавшись их дыхания, рыжей молнией метнулась в нору. 

Через несколько дней после того, Аристотель высказал пожелание поймать и вскрыть беременную лисицу, но они скрыли от наставника свой секрет. 

А лиса через какое-то время привыкла к ним - и вытаскивала щенков наружу, кормила и позволяла играть, не боясь присутствия людей. Гефестион был благодарен лисятам, за то что Александр улыбался, глядя на них. После любви он всегда становился молчалив, отдалялся, замыкался в себе; а если Гефестион окликал - был как-то слишком мягок, словно хотел что-то скрыть. 

Они оба не сомневались, что всё это было предопределено судьбой, ещё до их рождения. Но Гефестион до сих пор не мог избавиться от ощущения неправдоподобности этого чуда; жил - словно в сияющем радужном облаке. Только вот в такие моменты набегала тень. Тогда он показывал на играющих лисят, отрешённые тёмные глаза светлели, и снова всё было хорошо. А по ручьям, вдоль воды, густо цвели незабудки и ирисы; на солнечных прогалинах распускались огромные дикие розы, - здесь они особенные, их нимфы благословили, - и воздух был напоен их терпким ароматом. 

Друзья-школяры всё видели; им собственная юность помогала заметить явные знаки происходящего. Кто проспорил - честно отдали выигравшим свои долги... Философ, который видел меньше - да и проигрывать не любил, поглядывал на эту пару красавцев-мальчишек с сомнением. Они постоянно, повсюду рядом, ещё теснее чем прежде... Но вопросы ставить он не решался: в его трактате подходящих ответов не было. 

Оливы покрылись пухом крошечных бледно-зелёных цветов; их тонкий восково-сладкий запах был всюду. С яблонь осыпалось всё лишнее, пошли в рост плоды... Лиса увела своих малышей в лес, настала пора им учиться охоте... 

Гефестион тоже стал охотником, искусным и терпеливым. До первого раза, когда жертва его пошла на приманку, он был уверен, что в горячей привязанности Александра - тот её никогда не скрывал - есть какой-то, пусть неосознанный, росток, зародыш страсти. Оказалось, всё гораздо сложнее. 

Он снова и снова повторял себе, что если боги и так уже щедры - нельзя молить о большем... Он вспоминал, как смотрел бывало на это лицо, - будто наследник, счастливый одним лишь созерцанием своих будущих сокровищ... На волосы, спутанные ветром; на лоб, уже тронутый лёгкими морщинками от постоянной сосредоточенности взгляда; на прекрасные глаза, твёрдый но чувственный рот; на крутые дуги золотистых бровей... Казалось, ничего больше и не надо: он может просто сидеть и любоваться - хоть целую вечность... Да, поначалу так и казалось. 

- Быкоглава погонять надо. Поехали? 

- Он что, опять конюха скинул? 

- Нет. То было просто чтобы проучить. Я ж его предупреждал. 

Конь постепенно привык к тому, что на тренировочную выездку или купание приходится носить на себе кого-то другого. Привык и не возражал. Но уж когда надевали уздечку с серебром, нагрудник с филигранью и чепрак с бахромой тут он знал, что на него предстоит подняться богу, и с нечестивцами обходился сурово. Тот конюх до сих пор лежал, уже несколько дней. 

Они поднимались через буковый лес к травянистому плато. Ехали медленно. Гефестион специально придерживал своего коня: знал, что Александр не оставит Быкоглава стоять, если тот вспотеет. Наверху, над лесом, спешились - и стали смотреть через равнину и море на Халкидийские горы. 

- А я в Пелле книгу нашёл, когда мы последний там раз были, - сказал Александр. - Платона книга. Аристотель никогда её не показывал. Мне кажется, он просто завидует. 

- Что за книга? - Гефестион стал поправлять уздечку, чтобы улыбку скрыть. 

- Я выучил кусок, послушай. "Любовь заставляет человека стыдиться позора и стремиться к славе, без чего ни народ, ни отдельный человек не способен на великое и прекрасное. Если любящий совершает нечто, недостойное себя, то ему легче быть разоблачённым перед семьёй или друзьями или кем-либо ещё, нежели перед тем, кого он любит". А в другом месте такое: "Предположим, что государство или армия могли бы быть созданы только из любящих и любимых. Кто смог бы соперничать в подвигах с ними, презирающими бесчестье и соперничающими друг с другом в доблести? Даже немного таких, сражаясь бок о бок, вполне могли бы покорить весь мир". 

- Прекрасно сказано... 

- Он в молодости солдатом был, знаешь? Как и Сократ. Наверно Аристотель ему завидует... А ведь афиняне так и не сформировали полка из любящих, оставили это фиванцам. Ты слышал про Священный Отряд? Их ещё никто никогда не побеждал. 

- Пойдём в лес. 

- Но это ещё не всё, в конце Сократ. А он говорит - на самую лучшую, самую высокую любовь способна только душа. 

- Ещё бы. Все знают, он был самым страшным уродом в Афинах. 

- Красавец Алкивиад ему на шею вешался, - возразил Александр. - Но он сказал, что любить душой - это величайшая победа, это как тройной венок на играх... 

Гефестион с тоской посмотрел на горы вдали. Медленно произнёс: 

- Это была бы величайшая победа, - но для того, кто хочет и всего остального, кому приходится в чём-то отказывать себе... 

Он прекрасно сознавал, что так не честно, что он специально провоцирует Александра. Но Эрос - бог безжалостный; когда служишь ему, идёшь на всё... Александр смотрел на облака, был далеко где-то, наверно со своим демоном разговаривал. Гефестион, охваченный чувством вины, взял его за плечо: 

- Слушай, если ты на самом деле так думаешь, если ты так хочешь... 

Александр поднял брови, улыбнулся и мотнул головой, закидывая волосы назад. 

- Хочешь, скажу тебе одну вещь? 

- Скажи... 

- Догони сначала! 

Он всегда срывался с места быстрее всех. Голос его ещё звучал - а он исчез. Гефестион помчался следом, к крутому скалистому откосу... Александр лежал внизу, с закрытыми глазами. Обезумев от отчаяния, почти не дыша, Гефестион спустился по скале, встал возле него на колени, начал ощупывать, искать переломы... Ничего не нашёл, вроде всё цело... Александр открыл глаза и шепнул улыбнувшись: 

- Тихо! Лисиц испугаешь!... 

- Убить тебя мало, - счастливо ответил Гефестион. 

Солнце продвинулось к западу и теперь просачивалось сквозь густые ветви лиственниц, высекая вспышки из скальной стены их убежища, словно там топазы блестели. Александр подложил руку под голову и рассматривал пучки мягкой хвои на ветвях, качавшихся под ветром. 

- Ты о чём думаешь? - спросил Гефестион. 

- О смерти. 

- После этого иногда бывает грустно... Это жизненный дух вышел. Но я всё равно не жалею. А ты? 

- Нет. Настоящие друзья должны быть всем друг для друга. 

- Так ты на самом деле этого хочешь? 

- Неужели ты сам не догадался? 

- Я не могу, когда тебе грустно. - Гефестион с тревогой склонился над ним. 

- Это скоро пройдёт. Это, наверно, кто-нибудь из богов завидует. - Он подтянулся руками кверху, взял в ладони голову Гефестиона и положил себе на плечо. - Некоторые из них стыдились выбора своего. Не надо их называть, рассердиться могут... Но мы же знаем... Даже боги могут завидовать. 

Гефестион вдруг увидел мысленным взором длинную череду любовников царя Филиппа. Их грубую красоту, их сексуальность, вульгарную как запах пота, их ревность, интриги, наглость... А его выбрали одного в целом мире, чтобы он стал тем - кем ни один из них никогда не был и быть не мог: в его руки Александр с полным доверием отдал гордость свою!... Сколько бы он ни прожил -ничего более прекрасного случиться уже не может; чтобы иметь больше - надо стать бессмертным... На глазах его выступили слезы, и капали на шею Александру. А тот - решив, что он тоже испытывает после-печаль, - с улыбкой гладил ему волосы. 

На следующий год, по весне, Демосфен отплыл на север: в Перинф и Византий. Филипп уже условился с ними о заключении мирных договоров; и если оставить эти укреплённые города в покое - они ему мешать не станут. Но Демосфен убедил их от договоров отказаться. Афинские силы, базирующиеся на Фасосе, уже вели с Македонией необъявленную войну. 

Полигон возле Пеллы - на равнине, с которой море отступило совсем недавно; живы ещё старики, видевшие как это было. Здесь маршировали и разворачивались фаланги с длинными сариссами, построенные так, что копья сразу трёх шеренг поражали противника единым фронтом... Сшибались на скаку кавалеристы - учились так держаться на коне, чтобы не слететь в момент удара... 

А в Мьезе Александр с Гефестионом паковали свой багаж - завтра спозаранок уезжать надо - и проверяли друг другу головы. 

- На этот раз ничего. - Гефестион бросил гребень. - Это зимой их ловишь, когда жмёшься друг другу. 

Александр, сидевший на полу, оттолкнул своего пса, норовившего лицо облизать, и поменялся с Гефестионом местами. 

- Блох можно утопить. А вши - они как иллирийцы, в лесах прячутся. В походе мы так или иначе их наберёмся, но хоть начать чистыми... Мне кажется, на тебе уже... Нет, погоди-ка... Ну, всё. - Он поднялся и достал с полки оплетённую фляжку. - Мы снова этой штукой натрёмся, она лучше всего помогает. Надо Аристотелю сказать. 

- Она же вонючая! 

- Я туда благовоний подмешал. Понюхай. 

В этот последний год он увлёкся искусством врачевания. Аристотель давал им много лишнего - Александр не сомневался, что большая часть его теорий окажется бесполезной, когда до дела дойдёт, - но вот это знать стоило. Даже князья-воители под Троей не гнушались врачеванием; недаром художники изображают, как Ахилл бинтует раны Патроклу. Его увлечение несколько расстраивало планы Аристотеля, который теперь больше интересовался общей философией; но медицина была его родовым наследием, и он преподавал её с удовольствием. А у Александра появились записи с рецептами мазей и микстур, и с предписаниями как лечить лихорадку, раны и переломы. 

- Да, пахнет получше, - согласился Гефестион. - И похоже, что отгоняет этих тварей. 

- У матери были заклинания против них, но под конец она всё равно их руками вытаскивала. 

Пёс горевал, лёжа возле уложенных сумок: он знал этот запах. 

Совсем недавно, несколько месяцев назад, Александр принимал участие в боях, командуя собственным отрядом, как обещал ему царь. А сегодня, весь день, в доме слышался пронзительный скрип, похожий на стрекотанье сверчков; это точила шаркали по наконечникам и клинкам, все готовились к походу. 

Гефестион думал о предстоящей войне без страха, прогоняя или подавляя даже намёк на мысль, что Александра могут убить. Только так и можно было жить с ним рядом. Сам он предпочёл бы не умирать, если получится, потому что был нужен... Но это в руках богов - он доверится им. Ну а драться постарается так, чтобы враг умирал, а не он. 

- Я одного боюсь, - сказал Александр. - Что на юге начнётся раньше, чем буду готов. 

Он натёр клинок воском и теперь гонял его по ножнам, взад-вперёд, пока меч не стал вылетать как по маслу. Потом потянулся за щёткой, из палки размочаленной, почистить насечку. 

- Дай мне, - попросил Гефестион. - Я и свой и твой вычищу. 

Он склонился над изящно украшенными ножнами с решетчатым орнаментом. Александр всегда старается поскорей избавиться от дротиков; его любимое оружие - меч, лицом к лицу... Работая с ним, Гефестион бормотал заклинания на счастье. 

- Я надеюсь стать генералом ещё до того, как в Грецию пойдём. 

Гефестион, полировавший рукоять из акульей кожи, поднял глаза. 

- Ты особенно на это не настраивайся. Похоже, что пойдём совсем скоро. 

- Люди уже сейчас за мной идут, если момент критический. Это я знаю. Но считается, что назначать меня ещё нельзя, рано. A когда не рано - год, два?... Но уже и сейчас пошли бы. 

- Да, пошли бы, я это уже видел. Когда-то просто верили, что удачу приносишь... А теперь все уверены - ты сделаешь, что надо. 

- Они ж меня давно уже знают. 

Он снял со стены, с крюка, свой шлем и встряхнул, расправляя гребень из белого конского волоса. 

- Некоторых послушать - можно подумать, ты у них на руках вырос. 

Гефестион слишком сильно надавил на щётку, сломал, пришлось снова конец разжёвывать. 

- Ты знаешь, так оно и было, на самом деле. Не у всех конечно. Александр расчесал гребень шлема и подошёл к настенному зеркалу. - По-моему, пойдёт, а? Металл хороший, сидит как раз, и видно будет людям. - В Пелле теперь не было недостатка в оружейниках: с юга приезжали, из Коринфа, зная что здесь их не обидят. - Раз уж я генерал, то смогу себе позволить заметный шлем. 

- Да уж!... - Гефестион глянул через его плечо на отражение в зеркале. - Разукрасился, как петух бойцовый. 

Александр повесил шлем на место. 

- Ты чего такой сердитый? 

- Назначат тебя генералом, и будет у тебя своя палатка... А с завтрашнего дня мы с тобой только в толпе и будем видеться, пока не вернёмся с войны. 

- А-а... Да, конечно. Но это ж война!... 

- Придётся привыкать. Как к блохам. 

Александр быстро подошёл к нему, раскаиваясь, что забыл об этом раньше. 

- Но ведь душой мы будем ещё ближе, верно?... Мы же будем вместе, как никогда, будем вечную славу себе добывать. "0 Менетид благородный, о друг мой, любезнейший сердцу!..." - Он тепло улыбнулся в глаза Гефестиону. Любовь это первая пища души, воистину. Но душа должна есть для того чтобы жить, как и тело... Не пристало ей жить для того чтобы есть. 

- Конечно... - с грустью подтвердил Гефестион. 

Ради чего жил он сам - его забота; и немалая часть этой заботы состояла в том, чтобы не сделать её в тягость Александру. 

- Душа должна жить ради дела! 

Гефестион отложил меч, взялся за кинжал с агатовой головкой рукояти... И согласился, что так оно и есть. 

Пелла гудит звоном, стуком и лязгом военных приготовлений. Ветер приносит Быкоглаву запах и голоса боевых коней; он раздувает ноздри, ржёт в ответ... 

Царь Филипп на плацу. К учебной стене приставлены штурмовые лестницы; подниматься должны без давки, без толкотни, чтобы оружием друг друга не цеплять, - но и без проволочек... Царь смотрит, как это у них получается. Сыну он велел передать, что хочет видеть его после учений. Царица хотела увидеть тотчас. 

Обнимая его, она заметила, что он снова повыше стал... Теперь в нём три локтя и ладонь; но уже ясно - хорошо если ещё на пару пальцев подрастёт, пока костяк не установится. Зато он может сломать руками кизиловое копьё или пройти по горам парасангов девять-десять, без еды... Однажды, на пробу, даже без воды прошёл... Постепенно, незаметно для себя самого, он перестал горевать, что не вырос высоким. Высокие воины из фаланги, способные биться сариссой в двенадцать локтей длины, любили его таким как есть. 

Они с матерью были почти одного роста, но она положила голову ему на плечо; вдруг нежной стала, словно голубка... 

- Ты уже взрослый, настоящий мужчина!... 

Опять начала рассказывать об отцовских безобразиях - тут ничего нового не было... Он рассеянно поддакивал, гладил ей волосы, а мыслями был уже на войне. Она спросила, что за человек Гефестион. Честолюбив ли, чего он просит, сумел ли какие-нибудь обещания выдавить?... Да, сумел. Что в бою будем рядом. Ах вот оно что!... И этому можно верить?... Он рассмеялся, потрепал её по щеке - и увидел в глазах главный вопрос. Она смотрела на него, как смотрят борцы, выжидая момент, когда противник хоть чуточку дрогнет. Борец проведёт свой приём - она задаст свой вопрос... Он выдержал её взгляд, не дрогнул, - она ничего не спросила. Он был ей благодарен за это, он всё ей простил, - и ткнулся носом ей в волосы, вдохнуть родной запах. 

Филипп сидел в своем кабинете с росписью по стенам, у заваленного стола. Он пришёл сюда прямо с учебного плаца, и в помещении резко пахло потом, конским и его собственным. Целуя сына, он заметил, что тот уже выкупался, чтобы смыть с себя пыль, хотя и дюжины парасангов не проехал сегодня. Ну ладно, это ещё куда ни шло... Но когда увидел на подбородке тонкую золотистую поросль - это был настоящий удар. Филипп был потрясён, поняв, что мальчик его, оказывается, не запоздал с бородой. Он - бреется! 

Македонец, сын царя!... Он что, рехнулся?... Что его заставляет так обезьянничать, подражая упадочным южным манерам? Гладкий, как девчонка... Для кого это он? Филипп был хорошо информирован обо всём происходящем в Мьезе: Пармений договорился с Филотом, и тот регулярно присылал подробные тайные отчёты. Сблизиться с сыном Аминтора - это ладно. Парнишка славный, хорошенький... Если перед собой не лукавить, он и сам бы не отказался... Но выглядеть так, будто ты кому-то милашкой служишь!... Он вспомнил, как подъезжала к Пелле эта группа молодёжи; он их видел тогда. Только теперь ему пришло в голову, что там были и постарше - и тоже безбородые. У них мода такая, что ли?... В глубине души зашевелилось желание разобраться с этим и запретить, - но Филипп его подавил. При всех странностях мальчика, люди ему верят. И раз уж так сложилось - сейчас не время вмешиваться. 

Он показал рукой, приглашая сына сесть рядом. 

- Ну, как видишь, мы тут кое-что успели... - Он начал описывать свои приготовления. Александр слушал, опершись локтями на колени, стиснув сплетённые пальцы. Видно было, что схватывает на лету. - Перинф - сам по себе крепкий орешек, но нам придётся и с Византием дело иметь. Открыто или тайно они Перинф поддержат. И Великий Царь тоже. Сомнительно, чтобы он мог сейчас ввязаться в войну, судя по тому что я слышал, но снабжать их он будет, обязательно. У него договор с Афинами. 

Какой-то момент на их лицах видна была одна и та же мысль. Словно заговорили о почтенной даме, суровой наставнице их детства, которая теперь по припортовым улицам шляется. Александр глянул на изумительную старую бронзу Поликлета: Гермес изобретает лиру. Он знал эту статую всю свою жизнь, сколько себя помнил. Неправдоподобно стройный юноша - с тонкой костью и мышцами бегуна - под божественным спокойствием, которое скульптор наложил на лицо его, скрывал глубокую тоску, словно знал, что до этого дойдёт. 

- Ну ладно, отец. Когда выступаем? 

- Мы с Пармением через семь дней. А ты нет, сынок. Ты остаёшься. 

Александр выпрямился и застыл, глядя на отца, словно окаменел с головы до ног. 

- В Пелле? Это почему? 

Филипп улыбнулся: 

- Ты ужасно похож на своего коня, собственной тени боишься. Не спеши возмущаться, без дела ты тут сидеть не будешь. 

Он стянул с узловатой, покрытой шрамами руки массивный золотой перстень старинной работы, с печаткой из сардоникса. Зевс на троне, на его сжатом кулаке орёл, - царская печать Македонии. 

- Ты тут присмотришь вот за этой штуковиной. - Он подкинул кольцо и поймал. - Как ты думаешь, получится у тебя? 

Александр улыбнулся растерянно, лицо даже поглупело на момент. В отсутствие царя Печать бывает у наместника! 

- С войной у тебя всё в порядке, - сказал отец. - Когда повзрослеешь настолько, чтобы можно было назначить тебя без сплетен, - тебе вполне кавалерийскую бригаду доверить можно. Ну, скажем, года через два. А тем временем поучись управлять страной. Лучше вообще ни за что не браться, чем расширять границы, если за спиной у тебя царит хаос. Запомни, мне пришлось именно этим заниматься, прежде чем смог двинуться хоть куда-то, даже против иллирийцев; а они хозяйничали внутри наших границ. Ты не думай, что такое повториться не может. Может, ещё как!... Ну а кроме того, сейчас ты должен будешь мои коммуникации обеспечить. Так что я тебе оставляю очень серьёзную работу. 

В глазах Александра появилось такое выражение, какое Филипп видел всего один раз в жизни: в день конской ярмарки, когда сын вернулся на Букефале. 

- Да, отец, знаю. Я постараюсь, чтобы тебе не пришлось пожалеть. 

- Антипатр тоже остаётся. Надеюсь, у тебя хватит ума посоветоваться с ним, если что. Но это на твоё усмотрение. Печать есть Печать. 

Теперь, перед началом похода, Филипп каждый день проводил совещания. С начальниками гарнизонов, которые оставались дома; со сборщиками налогов и судейскими чиновниками; с людьми, которых племенные вожди, уходившие с Гвардией, оставляли править вместо себя; с вождями и князьями, не принимавшими участие в походе - по традиции или по каким-то причинам исторического или юридического свойства. Одним из таких был Аминт сын Пердикки, старшего брата царя. Когда отец его погиб, он был малолетним ребёнком; Филиппа тогда наместником избрали. Но пока Аминт повзрослел, македонцам понравилось, как Филипп управляется со своим делом, и его решили оставить на троне. Древний закон позволял выбирать царя из царского рода. Филипп обошёлся с Аминтом милостиво: дал ему статус царского племянника и женил на одной из своих полузаконных дочерей. Сейчас Аминту было двадцать пять. Он приходил на совещания; грузный, чернобородый... Все незнакомцы с первого же взгляда принимали его за сына Филиппа. Александр, сидевший справа от отца, иногда поглядывал на него украдкой и гадал, так ли уж ошибаются эти незнакомцы. 

Армия двинулась. Александр проводил отца до прибрежной дороги, обнял его на прощанье и повернул назад, в Пеллу. Быкоглав фыркнул сердито, когда кавалерия ушла без него... Филипп нарадоваться не мог, что догадался сказать сыну, будто он будет в ответе за коммуникации. Это была счастливая мысль: мальчик теперь преисполнен гордой радости, а на самом-то деле дорога прекрасно охраняется и без него. 

Первое дело Александра в качестве наместника было сугубо личным: он купил тонкую золотую полоску и вставил её внутрь кольца с царской печатью, чтобы с пальца не сваливалась, - знал, что символы имеют магическую силу. 

Антипатр был из тех, кого интересуют результаты а не намерения; его помощь оказалась очень полезна. Он знал, что сын его поссорился с Александром, но его рассказу не поверил; и с тех пор держал Кассандра подальше от принца. Он прекрасно видел: стоит только зацепить этого мальчика в неподходящий момент - в мальчике такой мужчина прорежется, что костей не соберёшь. Ему надо служить, и служить хорошо, иначе он тебя просто уничтожит... Но Антипатр помнил те времена своей юности - до того как Филипп навёл порядок в стране, - когда каждый мог в любой день оказаться в осаде в своём собственном доме, окружённый мстящими соседями, бандой иллирийцев или просто грабителей. Помнил - и давно уже сделал свой выбор. 

Филипп пожертвовал своим личным секретарём - оставил его в Пелле, помогать юному наместнику. При каждой встрече Александр любезно благодарил его за подготовленные сводки, но тут же просил оригиналы всей корреспонденции. С первого же раза объяснил, что хочет понять чувства писавших людей. Если встречал что-нибудь непонятное - спрашивал... А когда всё становилось понятно - советовался с Антипатром. 

У них не было никаких разногласий, пока однажды не возникло дело об изнасиловании. Обвинённый солдат клялся, что женщина ничего не имела против. Антипатр был готов принять хорошо изложенные объяснения солдата, но счёл своим долгом посоветоваться с наместником, поскольку тут грозила кровная месть. Странно ему было излагать в кабинете Архелая эту не слишком пристойную историю, глядя на юное, свежее лицо. А принц тотчас ответил, что Сотий, когда трезв, кого угодно в чём угодно убедит - это вся его фаланга знает, - зато когда пьян, то свиноматку от родной сестры не отличит, ему хоть кто годится. 

Через несколько дней после ухода армии на восток, все войска вокруг Пеллы были вызваны на учения. У Александра возникли кое-какие мысли о действиях лёгкой кавалерии против пехоты, атакующей с фланга. А кроме того, сказал он, нельзя позволять людям мхом обрастать. 

К гарнизонной службе относились по-разному. Кто огорчался, что его оставили здесь, кто радовался, - так или иначе, все были настроены расслабиться. Но стоило подтянутому, ладному юноше на холёном вороном появиться перед строем, как они начали старательно выравнивать ряды и прятать у кого что не в порядке. Удалось не всем - нескольких с позором отправили назад в казармы... Остальным в тот день пришлось нелегко. Ветераны, поначалу ворчавшие больше всех остальных, потом потешались над новичками и говорили, что малец конечно здорово их измучил - но дело своё знает. 

- Ну что ж, смотрелись совсем не плохо, верно? - спросил Александр Гефестиона. - Но самое главное - они теперь знают, кто здесь командует. 

Однако, солдаты были не первыми, кому пришлось это узнать. 

- Дорогой мой, - сказала Олимпия. - Пока отец не вернулся, ты должен сделать для меня одну мелочь. Ты же знаешь, как он унижает меня во всём... Диний так много для меня сделал: о друзьях моих заботился, о недругах предупреждал... А твой отец задержал продвижение его сына, просто мне на зло. Дин хотел бы, чтобы он получил эскадрон. Он очень полезный человек. 

Александр слушал рассеянно; мысли его были в горах, на будущих учениях. 

- Вот как? - спросил. - Где он служит? 

- Служит?... Я говорю о Дине, милый! Это он полезный человек. 

- Да нет же! Как зовут его сына? Он у кого в эскадроне? 

Олимпия посмотрела с укоризной, но заглянула в свои записи и ответила. 

- А-а, Хиракс!... И он хочет, чтобы Хиракс получил эскадрон? 

- Для такого достойного человека как Дин просто оскорбление, что сын его - никто. Он так переживает, знаешь ли... Он думает... 

- Он думает, что сейчас момент подходящий. Вероятно, Хиракс его попросил. 

- А почему бы и нет, раз отец твой так против него настроен?! Из-за меня! 

- Нет, мама. Из-за меня. 

Она резко повернулась к нему. В глазах её было такое выражение, будто перед нею опасный враг. 

- Я был с ним в бою. И рассказал отцу, как он себя вёл, - именно потому он здесь, а не во Фракии. Он упрям... На тех, кто находчивее его, он обижается... А если что не так - старается свалить вину на других. Отец перевёл его в гарнизонную службу, но оставил в войсках. Я бы просто выгнал, сразу. 

- С каких это пор у тебя отец-то-отец-сё? Он дал тебе Печать поносить так я больше ничего для тебя не значу?!... Ты теперь не за меня больше?! За него?! 

- Нет, мам. Я за людей. Если они от врагов гибнут - тут ничего не поделаешь. Но заставлять их умирать из-за дурости этого Хиракса!... Если я дам ему эскадрон, мне никогда больше никто не поверит. 

Да, он уже мужчина! Когда-то давным-давно, в пещере на Самофраке, при свете факелов она увидела мужские глаза; ей было всего пятнадцать, она ещё не знала, что такое мужчина... И вот опять они, мужские глаза. Как она их любит! Как ненавидит!... Она заговорила: 

- Если б ты знал, до чего нелеп... до чего смешон... Ты что вообразил? Думаешь, эта игрушка у тебя на пальце много значит? Ты же просто ученик при Антипатре; Филипп оставил тебя здесь, чтобы ты смотрел, как он правит... Ну что ты знаешь о людях? Что?! 

Она настроилась на скандал, на слезы, на то что помириться будет трудно... Но он вдруг весело улыбнулся: 

- Ну и прекрасно, мам. Мальчики должны оставлять серьёзные дела взрослым дядям, верно? И не вмешиваться... 

Она ещё смотрела на него изумлённо, не зная что сказать, а он быстро подошёл и обхватил рукой за талию. 

- Дорогая моя! Ты же знаешь, что я тебя люблю, правда? Так позволь мне управляться самому и не лезь во все эти дела. Не надо, я прекрасно во всём разберусь. 

Она напряглась, окаменела... Стала говорить, что он злой-противный-жестокий-скверный мальчишка, что она теперь не знает, как ей посмотреть в глаза Дину... Но тело под его рукой расслабилось; и он знал она рада ощутить силу и твёрдость этой руки. 

Чтобы не отлучаться из Пеллы, Александр даже на охоту ездить перестал. В его отсутствие Антипатр чувствовал бы себя вправе принимать решения без него. Но какое-то движение было необходимо, хотелось найти замену охотничьим вылазкам. Однажды, проходя по конюшне, Александр обнаружил старую колесницу для гонок с прыгуном. Несколько лет назад он собирался освоить этот трюк, но началась школа в Мьезе, не успел. Колесница двуконная, лёгкая, из крепчайшего дерева - орех и груша, - и бронзовые ухваты почти на нужной высоте: в этих состязаниях рослым делать нечего... Александр запряг в нее двух венетских лошадок, вызвал царского колесничего и начал учиться спрыгивать на ходу, бежать рядом с колесницей и снова вскакивать наверх. 

Мало того, что это прекрасное упражнение; оно - как у Гомера!... Ведь прыгун - прямой наследник древних героев: тех, кто мчался в бой на колеснице, чтобы сражаться пешим. Теперь всё свободное время Александр тратил на освоение этого древнего искусства, и весьма в нём преуспел. Обыскали все старые сараи, нашли ещё несколько таких же колесниц, появилась возможность состязаться с друзьями... Это было здорово; но официальных заездов он не устраивал. Разлюбил он соревнования; с тех пор как заметил, что кое-кто пропускает его вперёд. 

В депешах с Пропонтиды сообщалось, что Перинф на самом деле оказался крепким орешком, как Филипп и предполагал. Город стоит на мысу, с моря не ухватишь, а по суше отгорожен мощной стеной. Перинфяне, процветая на своих скалах и умножаясь числом, издавна строили город ввысь. Теперь четырёх-пятиэтажные дома поднимаются уступами, словно скамьи амфитеатра, и господствуют над крепостной стеной; а в домах этих засели пращники и лучники. Филипп, чтобы дать прикрытие своим людям, построил осадные башни в шестьдесят локтей высоты и соорудил площадку под баллисты. Его сапёры разрушили часть стены, - но сразу за ней наткнулись на новую: это первый ряд жилых домов забили камнем, мусором и грунтом. Вдобавок, как он и ожидал, неприятеля бесперебойно снабжают. Македония никогда не была серьёзной морской державой; и теперь быстрые византийские триеры, с кормчими, хорошо знающими местные воды, забрасывают в город отборные войска и расчищают дорогу транспортным судам Великого Царя. А тот честно выполняет свои договорные обязательства. 

Филипп, диктовавший эти письма, умел всё изложить чётко и живо. Прочитав такое, Александр начинал расхаживать взад-вперёд, представляя себе, что он теряет, какая кампания проходит без него!... Даже Печать утешала слабо. 

Однажды утром, на колесничной дорожке, он увидел, что ему машет Гарпал. Не иначе - дворцовый посыльный передал своё поручение одному из тех, кто может остановить его, не нарушая приличий; наверно, что-нибудь срочное... Он спрыгнул с колесницы, пробежал несколько шагов, гася инерцию, и подошёл. Весь в пыли, ноги до колена словно в котурны обуты... Бирюзой сияют глаза сквозь маску грязи, исчерченную струйками пота... Друзья держались поодаль; не из почтения, а чтобы не измазаться об него. 

- Странно, - пробормотал Гарпал. - Вы заметили?... От него никогда не пахнет; другой бы на его месте сейчас бы вонял, как козёл... 

- Спроси Аристотеля, - ответил кто-то. - Наверно в нём всё сгорает. 

Посыльный доложил, что курьер с северо-восточной границы ждёт, когда принц освободится. 

Он послал слугу за чистым хитоном, бегом... А сам разделся, отмылся под фонтаном во дворе конюшни - и появился в приёмной, когда Антипатр заканчивал свои расспросы. Свиток был ещё запечатан, но гонцу было что рассказать: он едва выбрался живым с нагорья за Стримоном, где граница Македонии и Фракии плутает в мешанине спорных ущелий, вершин, перевалов и пастбищ. 

Антипатр захлопал глазами от изумления - Александр появился с быстротой невероятной, - а у курьера глаза слипались: видно было, что едва на ногах стоит. 

- Как зовут тебя? - спросил Александр. - Сядь-ка, ты наверно устал до смерти. 

Хлопнув в ладоши, вызвал слугу; распорядился принести гонцу вина... Пока несли вино, прочитал депешу Антипатру... А когда гонец напился спросил, что он знает ещё. 

Меды - горное племя. Племя настолько древнее, что и ахейцы, и дорийцы, и македонцы, и кельты, - все проходили мимо них по пути на юг в поисках лучшей доли. Но у них никто не задержался: слишком скверные были места. Жили они высоко; суровый фракийский климат переносили стойко, как дикие горные козы; хранили свои древние обычаи с тех времён, когда ещё и бронзы не было... А если их боги-кормильцы гневались - даже несмотря на человеческие жертвы - спускались с гор грабить оседлые народы. Филипп давно уже их покорил и взял с них клятву вассальной верности, - но со временем та клятва ушла у них в область преданий, её успели забыть. Теперь племя разрослось, мальчикам надо окровавить копья, чтобы мужчинами стать, - они ринулись на юг, словно весенний паводок по руслу речному. Деревни грабят и жгут, македонских поселенцев и верных фракийцев рубят живьём на куски, головы их забирают в качестве трофеев, а женщин уводят с собой. 

Антипатр, слушавший всё это уже по второму разу, незаметно следил за мальчиком, сидящим в царском кресле, готовый утешить его, когда понадобится... Но тот подался вперёд и не отрывал глаз от гонца. Потом вдруг перебил: 

- Погоди-ка... Отдохни немного, мне надо кое-что записать. Появился писарь; он начал диктовать, уточняя у гонца передвижения медов и описание страны - горы, долины, перевалы, реки, дороги, населённые пункты, - а сам тем временем рисовал на воске примерную карту. Карту проверил тоже; потом приказал, чтобы гонца выкупали, накормили и уложили спать. 

- Я подумал... - Он задумчиво оглядывал таблички на столе. - Я подумал, надо всё это выспросить сразу же. К утру он был бы посвежее, когда выспится, но ведь никогда не знаешь... Вдруг умрёт?... Надо, чтобы он отдохнул хорошенько, пока я соберусь. Хочу взять его проводником. 

Рыжеватые с проседью брови сошлись напряжённо... Антипатр уже раньше почувствовал, что сейчас будет, но решил не поверить: 

- Ты знаешь, Александр, что я был бы рад взять тебя с собой. Но ты знаешь и то, что нельзя нам обоим отлучаться из Македонии, пока царь на войне... 

Александр откинулся на спинку кресла. Мокрые грязные волосы налипли на лоб, под ногтями черно, - ребёнок!... Но глаза смотрят холодно, без малейшей попытки изобразить наивность. 

- Обоим?... Мне такое и в голову не приходило! Пока я буду в отлучке, Печать останется у тебя. 

Антипатр открыл рот, вдохнул... Александр заговорил первым; учтиво, но непреклонно. 

- Сейчас у меня её нет с собой, я на тренировке был. Ты её получишь, когда я буду уходить. 

- Александр, ты только подумай... 

Александр, смотревший на него, словно в поединке, коротко махнул рукой, договаривая не сказанное словами, - и Антипатр сдался, умолк. А этот мальчишка вдруг заговорил с царственной величавостью: 

- Отец мой и я - мы оба счастливы знать, что можем оставить страну такому надёжному человеку. - Он поднялся, широко расставив ноги, закинул волосы назад и положил руки на пояс. - Я иду, Антипатр. Привыкни к этой мысли поскорее, времени у нас в обрез. Я ухожу завтра, на заре. 

Антипатр, которому поневоле пришлось встать тоже, попытался воспользоваться преимуществом в росте; но оказалось - не действует. 

- Если уходишь - уходишь... Но прежде подумай всё-таки. Ты отличный строевой офицер, никто не спорит. Но ты никогда не готовил кампанию, не занимался снабжением войск, не разрабатывал стратегию... Ты представляешь себе их страну? 

- На этот раз они будут внизу, в долине Стримона. Для этого и пришли. Снабжение мы обсудим на военном совете. Соберёмся через час. 

- Ты понимаешь, что если тебя разобьют - половина Фракии запылает, как сена стог? Отец будет от нас отрезан. А едва об этом станет известно - мне придётся оборонять северо-запад от иллирийцев! 

- Сколько войск тебе для этого нужно? 

- Если ты проиграешь, в Македонии их не хватит. 

Александр чуть склонил голову влево; взгляд его, блуждавший где-то за спиной Антипатра, был рассеян. 

- Значит, если я проиграю, люди никогда больше мне не поверят, и генералом я никогда не стану... К тому же, у отца будут все основания сказать, что я ему не сын, - и я никогда не стану царем... Ну что ж. Похоже, придётся выиграть! 

Да, Кассандру не стоило его цеплять, - подумал Антипатр. Скорлупа треснула, и тут такой птенец проклёвывается!... С ним уже сейчас надо быть очень-очень осторожным. 

- Ну а что будет со мной? - спросил он. - Что он мне скажет, за то что тебя отпустил? 

- Ты имеешь в виду, если проиграю? Скажет, что я должен был послушать твоего совета. Ты его напиши. А я распишусь, что прочёл. И пошлём отцу. Проиграю я или нет - он будет знать, что ты мне советовал. Так честно? 

Антипатр остро глянул из-под лохматых бровей. 

- Ну да! А потом ты этим воспользуешься против меня? 

- Конечно!... А как ты думал? На спор идти и ставку страховать?... Ты не виляй, мне-то страховаться нечем! 

Антипатр вспомнил, что осторожным надо быть уже сейчас, - и улыбнулся: 

- Ну ладно. Ставки у нас у обоих не малые, я полагаю. Дашь мне знать, чего тебе нужно. Бывало, я ставил на лошадок и похуже тебя. 

Александр весь день провёл на ногах, кроме часа военного совета. Мог бы, конечно, и присесть, пока приказы рассылал; но когда расхаживал взад-вперёд - думалось лучше, быстрее; быть может, по привычке думать на ходу во время прогулок в Мьезе. С матерью он хотел повидаться пораньше, но не было времени. Пошёл только тогда, когда развязался со всеми делами; и пробыл у неё совсем чуть-чуть. Она чего-то суетилась, опять была настроена поругаться, хотя этот его поход в её же интересах... Ладно, когда-нибудь поймёт. А пока - надо было попрощаться с Фениксом; и - очень важно - хоть немного поспать. 

Утро в лагере под Перинфом. Накануне, ночью, штурмовали стену; теперь люди отдыхают, так что вокруг сравнительно спокойно. Раздаются только обычные звуки затишья: ржание мулов, крики и лязг возле осадных машин, безумные вопли раненого из госпитальной палатки, ему в голову попало... Артиллерийский офицер, назначенный в дежурство возле баллисты, чтобы осаждённым никогда было прохлаждаться, кричит своей команде, чтобы дотянули до клина и смазали жёлоб... С грохотом раскатывают кучу окованных бревен-снарядов, на каждом оголовке отковано лаконичное послание: "От Филиппа". 

Для царя построена бревенчатая изба. Если армия стоит на месте - нет смысла ютиться в шатре и париться под вонючей кожей. Старый и опытный воин, он умеет устраиваться просто, но с комфортом: пол закрыт циновками из местной соломы, а в обозе привезли кресла, подставки для ламп, ванну и кровать; достаточно широкую, чтобы не приходилось спать в одиночестве. Сейчас царь сидит у соснового стола, сделанного плотниками в лагере, и читает донесение. Рядом с ним Пармений. 

...Кроме того я вызвал войска из Пидны и Амфиполиса, и двинулся на север к Терме. Я намеревался пройти к Амфиполису Большой Восточной Дорогой, с тем чтобы уточнить движения неприятеля и выбрать наилучшую диспозицию, прежде чем идти вверх по реке. Но у Термы меня встретил всадник из агриан, посланный во исполнение нашего обета моим гостеприимцем Ламбаром. 

- Что ещё за гостеприимец, - удивился Филипп. - О чём это он? Мальчишка у нас заложником был, а не гостем. Ты помнишь, я талант поставил, что агриане к медам присоединятся? 

- Ты мне что-то рассказывал про сына, как он смылся куда-то в горы по дороге домой. Когда от нас в школу возвращался, помнишь?... Ты тогда здорово ругался, узнав... 

- Да-да, верно. Из головы вылетело. Это ж совершенно безумная выходка была; счастье, что горло не перерезали. Я не беру заложников у тех племён, которым можно хоть как-то доверять. Хм, гостеприимец!... Ну что ж, посмотрим что дальше. 

Узнав, что ты на востоке, он послал мне весть, что меды вторглись в верховья Стримона и опустошают долину. Они звали агриан присоединиться к ним в этой войне, но царь Тэр остался верен клятвам, которыми вы обменялись, когда ты вернул ему сына. 

- Обжечься испугался, ясно. Но донесение послал не он, а мальчишка... Сколько ему сейчас, семнадцать? Наверно что-то около того... 

Он советовал мне как можно быстрее двигаться вверх по реке к Бурным Воротам, как они называют узкую горловину в ущелье, и усилить там старую крепость, пока они не вышли вниз на равнину. Я решил времени не терять и к Амфиполису не идти, а послал туда Койна с приказом привести оттуда войска. Сам же, с теми силами, что были у меня, двинулся прямо вверх, караванным тропами через Крусийский хребет, и форсировал Стримон у Сириса, где Койн должен был встретить нас с людьми, свежими лошадьми и припасами. Сами мы шли налегке. Я сказал своим людям, какие опасности грозят нашим колонистам на равнине, так что шли хорошо. Поскольку дорога была трудной, я шёл пешком, вместе со всеми, побуждал их поспешать. 

Филипп оторвался от чтения и поднял голову. 

- Здесь видно, что писец слегка подработал. Но его характер проглядывает. 

Мы прошли через Крусию и на третий день к полудню форсировали Стримон. 

- Как? - перебил Пармений. - На третий день к полудню через Крусию?... Это же почти двадцать парасангов. 

- Он шёл налегке, и побуждал поспешать... 

Койн встретил меня точно в назначенное время и выполнил все приказы. Он действовал быстро, решительно и умело, и уже за это одно заслуживает высочайших похвал. Кроме того, он сумел вразумить Стасандра, командующего в Амфиполисе, полагавшего, что я должен был потратить три дня, чтобы прийти к нему и спросить, что мне делать. 

- Это его рукой приписано, - улыбнулся Филипп. 

Койн прекрасно справился со своей миссией и привёл мне силы, которые я запрашивал, тысячу человек. 

У Пармения отвисла челюсть. Комментировать он не пытался. 

Таким образом гарнизон Амфиполиса оказался нежелательно ослаблен, но я считал это наименьшим злом, поскольку, пока меды оставались безнаказанны, с каждым днём возрастала опасность, что к ним присоединятся другие племена. На случай нападения афинян с моря, я расставил между собой и побережьем посты с сигнальными кострами. 

- Ну, - сказал Пармений, - наверно Койн не зря был возле него. Наверно, это он обо всём позаботился. 

Но ещё до того как мы вышли к Стримону, меды захватили крепость у Бурных Ворот, вырвались на равнину и начали разорять деревни. Часть из них перебралась на западный берег к серебряному руднику. Охрана и рабы перебиты, серебро в слитках увезено вверх по реке. Это убедило меня, что недостаточно просто отбить их в горы, а необходимо разрушить их собственные поселения. 

- А он хоть знал, где это? - недоверчиво перебил Пармений. 

Проведя смотр войскам, я принёс жертвы подходящим богам и Гераклу. Предсказатели увидели добрые предзнаменования. Кроме того, один человек из верных пеонов рассказал мне, что рано утром во время охоты видел волка, который доедал тушу, убитую молодым львом. Примета обрадовала солдат, того пеона я наградил золотом. 

- Правильно, - одобрил Филипп. - Это был самый умный из всех прорицателей там. 

До начала наступления я послал пятьсот отборных горцев скрытно лесами подойти к крепости у Бурных Ворот и захватить её внезапным броском. Мой гостеприимец Ламбар подсказал мне, что в крепости будут самые слабые из неприятельских воинов, потому что ни один из лучших не захочет отказаться от доли в награбленной добыче ради того чтобы обеспечивать тыл. Он оказался прав. Кроме того, мои люди обнаружили тела наших солдат и увидели, что с ранеными обошлись бесчеловечно. Я заранее распорядился, что сделать, если оно окажется так, и медов сбросили со скалы в реку. После чего мои люди заняли крепость и оба борта ущелья. Их вёл Кефалон, офицер толковый и энергичный. 

В долине некоторые наши колонисты отослали семьи в безопасные места, а сами остались, чтобы бороться с врагом. Я похвалил их за храбрость, снабдил оружием и пообещал им освобождение от налогов на год. 

- Молодёжь никогда не знает, откуда деньги берутся, - проворчал Филипп. - Можешь не сомневаться, он даже не спросил, сколько они платили. 

Теперь я повёл все свои силы вверх по реке на север. Правый фланг шёл с опережением, чтобы не допустить неприятеля на высоты. Банды грабителей, попадавшиеся на пути, мы уничтожали, оттесняя их остатки к северо-востоку и сгоняя в кучу, как собаки собирают стадо, не позволяя им ускользнуть без боя, рассеявшись в горах. Фракийцы всегда полагаются на первый безудержный бросок, а обороняться не любят. 

Они собрались именно там, где я надеялся, на полуострове в крутой излучине реки. Они рассчитывали, как я и думал, что река прикроет им спину. Я же рассчитывал их в неё сбросить. У них за спиной была стремнина, глубокая и коварная. Уходя через неё, они должны были намочить тетивы и потерять тяжёлое вооружение. После того им оставалось бы только бежать домой через Ворота, не зная, что проход занят моими людьми. Диспозиция была такова. 

Дальше следовала искусно составленная сводка. Филипп забормотал, читая её про себя, забыв о Пармении; а тот сидел рядом и тянул шею, стараясь хоть что-нибудь разобрать. Александр спровоцировал медов напасть первыми, атаковал по флангам и смешал их боевые порядки. Меды, как и было задумано, прорвались через реку в железный капкан в горловине ущелья. Почти все солдаты, пришедшие из Амфиполиса, возвращаются назад, ведя с собой массу пленных. 

На следующий день я продолжал продвигаться вверх по реке, выше Ворот. Какая-то часть медов прошла через горы другими путями, и я не хотел давать им время на переформирование. Так я оказался в землях агриан. Здесь Ламбар, мой гостеприимец, ждал меня с конным отрядом из своих друзей и родичей. Он пришёл воевать вместе с нами с разрешения своего отца, во исполнение обетов. Они не только показали нам самые удобные перевалы, но и прекрасно зарекомендовали себя в боях. 

- Тэр понял, куда ветер дует, - прокомментировал Филипп. - Но мальчишка-то ждать не стал!... Почему?... В Пелле он совсем ребёнком был; даже не помню, как выглядел... 

Он снова забормотал, читая через строку описание молниеносной горной кампании. Союзники провели Александра к неприятельскому гнезду на скалах, он повёл наступление вдоль дороги, а тем временем его скалолазы штурмовали отвесную стену с другой стороны, которую никто не охранял. 

Наши колонисты из долины, горевшие мщением за все свои обиды, были готовы убивать всех подряд, но я приказал щадить тех женщин и детей, которые не принимали участия в боях. Их я отослал в Амфиполис. Поступи с ними, как сочтёшь нужным. 

- Умница парень, - одобрил Пармений. - Эти женщины-горянки всегда в цене. Сильны, выносливы - работают лучше мужчин. 

Филипп бегло читал дальше. Шли описания операций по окружению, потом рекомендации отличившихся (Гефестион сын Аминтора из Пеллы сражался с выдающейся доблестью), голос царя становился всё тише и бесцветнее на этих рутинных делах... И вдруг он воскликнул так, что Пармений вздрогнул: 

- Что?!... 

- Что там такое? - быстро спросил Пармений. 

Филипп поднял голову и, сдерживая торжество в голосе, произнёс: 

- Он остался там, чтобы основать город. 

- Это, должно быть, писаря почерк? 

- Да, написано как книга. У медов хорошие пастбища были, а по склонам виноград будет расти. Так что он, посоветовавшись с Ламбаром, восстанавливает их город! Ты слышишь?... Им же на двоих всего тридцать три года! 

- Если наберётся, - буркнул Пармений. 

- Он уже подумал, кого там поселить... Агриан конечно, верных пеонов, безземельных македонцев, кого он знает... Погоди-ка! Приписка, вот такая... Нет ли у меня достойных людей, кого я хотел бы наградить земельным наделом? Он думает, что смог бы принять двадцать человек. 

Пармений решил, что в такой ситуации лучше промолчать, и предусмотрительно закашлялся, чтобы заполнить паузу. 

- И, конечно же, город он назвал Александрополь. 

Царь умолк, глядя на пергамент. А Пармений смотрел на сильное стареющее лицо в морщинах и шрамах, на седину в чёрной бороде... Так старый бык нюхает запахи новой весны, наклонив потрёпанные в боях рога. И я старею, - подумал Пармений. У них было много общего за плечами. Они делили фракийские зимы и опасности в битвах, и грязную воду из мутных ручьёв и вино после боя... В молодости и женщину делили; она даже не знала, от кого из них ребёнка родила... Пармений снова прокашлялся, - но теперь церемониться не стал: 

- Малый всё время твердит, что ты ничего ему не оставишь. Что ему нечего будет делать, не на чем имя своё сохранить. Вот он и ухватился за первую же возможность. 

Филипп стукнул кулаком по столу. 

- Я горжусь им... Горжусь!... 

Он подвинул к себе чистую восковую дощечку и быстрыми глубокими штрихами набросал план битвы. 

- План боя был отличный, посмотри! Диспозиция прекрасная. Ну а если бы тем удалось оторваться?... Если бы брешь возникла, вот здесь например - чтo тогда?... Или вдруг бы кавалерия ударила - что бы он делать стал?... Но нет, он всё это держал под контролем, вот отсюда... И когда они пошли не так, как ему хотелось, - он вот что сделал! - Филипп щёлкнул пальцами. - Помяни моё слово, Пармений, этот мой мальчик ещё себя покажет. Он ещё много кого удивит, не только нас с тобой... А я найду ему двадцать поселенцев для Александрополя. Клянусь богами, найду. 

- Тогда у меня вопрос. Почему мы до сих пор сидим - и не пьём за это дело? Не пора ли? 

- Конечно!... - Филипп крикнул, чтобы принесли вина, и начал сворачивать письмо. - Постой-ка, постой!... А это что?... Я ж ещё не дочитал оказывается. 

С тех пор как я пришёл на север, я постоянно слышу о трибаллах, живущих в горах Хаймона. Все говорят, что они воинственны, не знают закона и представляют угрозу для обжитых земель. Мне кажется, пока я здесь, в Александрополе, я мог бы пройти в их страну и привести к их порядку. Прежде чем вызывать из Македонии необходимые для этого войска, я хочу заручиться твоим позволением. Я предлагаю... 

Принесли и разлили вино. Пармений схватился за чашу и жадно хлебнул, забыв подождать царя; а тот забыл заметить это. 

- Трибаллы?... Что он задумал? Неужто хочет выйти к Истру? 

Филипп, перескочив через детали сыновнего плана, прочёл: 

Эти варвары могут доставить много беспокойства, если ударят нам в спину, когда мы пойдём в Азию. А если их покорить, то мы можем отодвинуть наши границы на север до самого Истра. Эта река, как говорят, самая большая на земле после Нила и Внешнего Океана и потому представляет собой естественный оборонительный рубеж. 

Два закалённых бойца смотрели друг на друга, словно пытаясь увидеть знамение. Молчание нарушил Филипп: хлопнул себя по колену, закинул голову и громко расхохотался. Пармений с облегчением рассмеялся тоже. 

- Симмий! - крикнул царь. - Позаботься о курьере принца. К утру подберёшь ему свежего коня. - Он оттолкнул кубок и повернулся к Пармению: Надо сразу отменить его затею, пока собраться не успел, а то после слишком обидно будет. Знаешь, что я придумал? Я ему подскажу, пусть с Аристотелем посоветуется насчёт конституции своего города. Ну и мальчишка, а?... Ну и мальчишка!... 

- Ну и мальчишка!... - эхом отозвался Пармений, напряжённо вглядываясь в свою чашу. 

На темной поверхности вина мелькали видения, как в сказочном волшебном зеркале. 

По Стримонской долине далеко растянулись фаланги и эскадроны, возвращаясь на юг. Впереди, во главе своего личного эскадрона Александр. Гефестион рядом с ним. 

Вокруг висит неумолчный шум: издалека доносится пронзительный плач, причитания; а к ним примешивается глухой скрип, словно дерево трещит. Это каркают вороны, и коршуны кричат, затевая драки из-за лакомых кусков. 

Поселенцы своих убитых похоронили; солдаты своих сожгли на погребальных кострах. В хвосте колонны, позади госпитальных повозок, катится телега с урнами; местные гончары слепили. Урны упакованы соломой; на каждой - имя, краской. 

Победа далась быстро, потери невелики... Об этом и разговаривали солдаты, глядя на тысячи врагов, так и лежавших, где были убиты, принимая обряды, какими чтит их природа. По ночам их обгрызают волки и шакалы, с рассвета принимаются за дело бродячие псы; а птиц-стервятников столько, что закрывают тела сплошным кишащим покровом. 

Если колонна проходит близко, они поднимаются и висят над своей поживой - яростно орущей тучей, - только тут становятся видны уже обглоданные кости и лохмотья плоти, оставленные волками, когда те торопились до внутренностей добраться... Вокруг висит неумолчный шум, вместе с трупным зловонием. 

Через несколько дней их обглодают дочиста. Самая скверная работа будет сделана, так что хозяевам этих земель останется только сгрести кости в кучу и спалить, или зарыть в яму. 

Возле дороги лошадиный труп. Пляшут грифы, полураскрыв крылья... Быкоглав коротко, жалобно вскрикнул, шарахнулся в сторону... Александр махнул колонне, чтобы не останавливались; а сам спешился и медленно пошёл туда, ведя коня за собой, поглаживая ему морду. Грифы подняли крик, захлопали крыльями, улетели... Он обернулся и заговорил ласково, успокоил... Быкоглав стукнул копытом и фыркнул; ему здесь не нравилось, но страшно больше не было. Постояв так несколько секунд, Александр вскочил на коня и рысью вернулся на своё место. 

- Ксенофон говорит, это обязательно надо, чего бы конь ни испугался, сказал он Гефестиону. 

- Я не знал, что во Фракии такая уйма коршунов. Чем они все кормятся, если нет войны? 

Гефестиона тошнило; он был готов говорить что угодно, лишь бы отвлечься от этого ощущения. 

- Чтобы не было войны - такого во Фракии не бывает. Но мы спросим у Аристотеля. 

- Ты всё ещё расстроен, что мы на трибаллов войной не пошли? 

- Конечно. Как же иначе?... - удивился Александр. - Ведь мы уже были на полпути. Рано или поздно всё равно придётся браться за них. А мы бы Истр увидели!... 

Он махнул рукой. По этому знаку небольшая группа всадников рысью выдвинулась вперёд, там дорогу загораживали какие-то тела. Их сгребли охотничьей сетью и оттащили в сторону. 

- Двигайтесь вперёд и проследите, чтобы было чисто, - распорядился Александр. И снова повернулся к Гефестиону: - Конечно жалко, обидно... Но он верно говорит: силы у него на самом деле растянуты сейчас. Очень славное письмо прислал, знаешь? Правда, причитал я его не слишком внимательно, когда увидел, что на север нельзя. 

- Глянь-ка, Александр. По-моему там кто-то живой. 

Чем заинтересовались грифы, было не видно. Они совались вперёд, потом отскакивали, словно напуганы... Потом показалась рука: человек слабо отмахивался. 

- До сих пор? - удивился Александр. 

- Дождь был, - подсказал Гефестион. 

Александр обернулся и подозвал ближайшего всадника. Тот быстро подъехал, с обожанием глядя на своего юного командира. 

- Пелемон! Если ему ещё можно помочь - организуй, чтобы подобрали. Они здесь хорошо сражались. А если нет - добей, чтоб не мучился. 

- Да, Александр, - радостно ответил конник. 

Александр чуть улыбнулся ему, одобрительно, и он - сияя от счастья отправился выполнять свою миссию. Подъехал, спешился, нагнулся, снова поднялся на коня... Грифы с торжествующим скрипом ринулись вниз. 

Далеко впереди сверкнуло синевой море; Гефестион подумал, что скоро они выберутся, наконец, с этого кошмарного поля... А глаза Александра отрешённо блуждали по страшной, полной птиц равнине и по небу над ней. Он декламировал: 

Во исполнение Зевсовой воли - ведь так он замыслил 

Многих героев там души ушли во чертоги Гадеса, 

Плотью же их напитались и хищные звери и птицы... 

Ритм гекзаметров сливался с шагом Быкоглава. Гефестион молчал, только смотрел на него неотрывно... А он ехал - словно был где-то совсем не здесь, и не замечал товарища своего. 

Македонская Печать оставалась у Антипатра. Уже второй гонец встретил Александра с приглашением прибыть в лагерь к отцу и принять похвалу и награду. Он свернул на восток, к Пропонтиде, взяв с собой только друзей, никого больше. 

Царский дом под Перинфом превратился за это время в удобное и обжитое жилище. Здесь отец с сыном часто сидели у соснового стола на козлах, над большим блюдом, полным морского песка и гальки. Лепили горы, пальцами проводили ущелья, палочками для письма рисовали на местности-макете расположение кавалерии, пращников, лучников и фаланг... Здесь их играм никто не мешал, разве что неприятель. Юные красавцы-телохранители вели себя пристойно; бородатый Павсаний, утративший свою прежнюю прелесть и теперь назначенный соматофилаксом, Начальником Стражи, бесстрастно следил за этими занятиями, прерывая их только в случае тревоги. Тогда они надевали доспехи Филипп с руганью, как все старики-ветераны, а Александр с жадным нетерпением. Солдаты, к которым он присоединялся, ликовали. После похода на медов у него появилось прозвище: Базилискос, Маленький царь. 

О нём уже рассказывали легенды. Как он пошёл в разведку с группой солдат, обогнул скалу и наткнулся на двух медойских часовых - и уложил их обоих; его люди и охнуть не успели, а у тех не было времени даже крикнуть, не то что за оружие схватиться... Как он всю ночь продержал у себя в палатке двенадцатилетнюю фракийскую девчушку, потому что она бросилась к нему - за ней солдаты гнались, - а он к ней даже пальцем не прикоснулся, и дал ей приданое на свадьбу... Как он бросился меж четырёх подравшихся македонцев, уже успевших обнажить мечи, и раскидал их голыми руками... А во время грозы в горах - когда молнии сыпались с неба, будто град, и всем казалось, боги решили всех их истребить, - он увидел в этом добрый знак, не дал остановиться, даже развеселил... Кому-то Маленький Царь кровь остановил собственным плащом - и сказал, что эта кровь на плаще драгоценнее любого пурпура... Кто-то умер у него на руках... А кто-то решил, что он ещё зелёный, - что можно попробовать с ним старые солдатские шутки, - так тем пришлось пожалеть, очень больно ушиблись. Если он на тебя зуб заимеет берегись!... Но если ты прав - говори ему прямо - он всё поймёт. 

Поэтому, когда он появлялся в свете гаснущих костров и мчался к лестницам, окликая их так, словно на пир приглашал, - бойцы бросались следом, стараясь быть к нему поближе. Его хорошо иметь перед глазами, он соображает быстрее чем ты сам. 

При всём при том, осада шла неудачно. Пример Олинфа оказался палкой о двух концах: теперь перинфяне решили, что в крайнем случае они лучше умрут, но живыми не сдадутся. А до крайнего случая было ещё далеко. Защитники, получавшие с моря и припасы и подкрепления, отражали все попытки штурма и нередко нападали сами. Теперь они являли свой собственный пример. Из Херсонеса, чуть южнее Большой Восточной Дороги, пришли сведения, что подчинённые союзные города начали поднимать голову. Афиняне давно уже подталкивали их к восстанию; но они не хотели впускать к себе афинские войска, которые постоянно сидели без денег и были просто вынуждены жить за счёт принявшей страны. А теперь они осмелели сами. Захватывали македонские посты, угрожали крепостям... Это была уже война. 

- Одну сторону дороги я тебе расчистил, отец. Позволь, расчищу и другую, - сказал Александр, едва до них дошли эти новости. 

- Обязательно. Как только подойдут новые войска. Их я оставлю здесь; а тебе дам людей, знающих страну. 

Он задумал внезапное нападение на Византий, чтобы прекратить их помощь Перинфу. С Византием так или иначе придётся дело иметь - так уж лучше сразу, при первой возможности. Он увяз в этой дорогостоящей войне гораздо глубже, чем собирался; теперь приходилось набирать новых наёмников. Солдаты в армию Филиппа приходили из Аркадии и Аргоса. Эти страны уже много поколений живут в страхе перед Спартой, потому не разделяют опасений и ярости афинян, дружат с Македонией,- но деньги всё равно нужны; а осада их заглатывает, словно воду льёшь в песок. 

Наконец, они появились. Квадратные, коренастые, телосложением похожие на самого Филиппа. Сразу стало видно, что его предки из тех краёв. Он произвёл им смотр, переговорил с их офицерами, от которых - ни в удаче ни в беде - наёмники неотделимы, из-за чего и возникает часто слабое звено в цепи управления армией... Но дело своё они знают, зря им платить не придётся. 

Александр со своими войсками двинулся на запад. Солдаты, прошедшие с ним фракийский поход, уже поглядывали на остальных свысока. 

Эту кампанию он тоже провёл очень быстро. Восстание было ещё в самом зародыше; некоторые города сразу перепугались, изгнали самых заядлых подстрекателей и поклялись в верности своей. А кто уже успел втянуться в борьбу - те были просто счастливы: боги покарали Филиппа, отняв у него разум настолько, что он доверил армию шестнадцатилетнему ребёнку!... На предложение сдаться они ответили оскорбительным вызовом. Тогда Александр начал брать их крепости, одну за другой. Подъезжал, останавливался, отыскивал слабые места в обороне... А если таких не было - создавал их сам; подкопом, насыпью или брешью в стене. Под Перинфом он многому научился. Вскоре сопротивление угасло. Остальные города открыли ворота на его условиях. 

По дороге из Аканфа он осмотрел Ров Ксеркса: канал, прокопанный через Афонский перешеек, чтобы избавить персидский флот от штормовых ветров, дующих с гор. Из лохматых отрогов вздымалась громадная снежная вершина Афона. Армия повернула на север, огибая уютную бухту. У подножья лесистых склонов лежал давно разрушенный город. Развалины стен поросли ежевикой, террасы бывших виноградников размыты зимними дождями; а в заброшенных оливковых рощах - никого, кроме стада коз, да нескольких голых мальчишек, обрывавших плоды с нижних ветвей. 

- Что это за город был? - спросил Александр. 

Один из кавалеристов поехал спросить. Мальчишки, увидев его, с воплями бросились удирать; он поймал самого нерасторопного и поволок к Александру; а мальчишка бился и вырывался, словно рысь в тенетах. Оказавшись перед генералом, и увидев что тот не старше его брата, бедный малый остолбенел. И тут же случилось ещё одно чудо: оказалось, что им ничего от него не надо только чтобы сказал, что это за место. 

- Стагира, - ответил он с великим облегчением 

Колонна двинулась дальше. 

- Надо поговорить с отцом, - сказал Александр Гефестиону. - Пора отблагодарить нашего старика. 

Гефестион кивнул. Он уже понял, что школьные времена для них кончились. 

Подписав договоры, взяв заложников и разместив гарнизоны в опорных пунктах, Александр вернулся к отцу, всё ещё сидевшему под Перинфом. Царь должен был дождаться его прежде чем выступить против Византия: надо было знать, что всё в порядке. 

За себя он оставлял Пармения, а поход на Византий собирался возглавить сам. Византий будет ещё покрепче Перинфа: город с трёх сторон защищён Пропонтидой и бухтой Золотой Рог, а со стороны суши мощнейшие стены. Надежда была только на внезапность. 

Они обсуждали поход вместе, всё над тем же сосновым столом. Филипп часто забывал, что разговаривает не со взрослым воином; пока мальчик не замирал, напрягшись, при какой-нибудь нечаянной грубости. Но теперь это случалось не так уж часто. Их отношения - трудные, настороженные, с постоянной готовностью к обиде - теперь согревала обоюдная тайная гордость тем, что другой его признал. 

- Как смотрятся аргивяне? - спросил однажды Александр. 

- Я их оставлю Пармению, он управится. Похоже, они собирались нам тут носы утереть, как это получается в южных городах с их необученными ополченцами. А наши о них не особо высокого мнения, и этого не скрывают. Солдаты они или кто? Им честно платят, отлично кормят, размещены они прекрасно - а им всё не так. На учениях вечно ворчат, им видишь ли сариссы не нравятся... Конечно не нравятся, раз до сих пор не научились с ними работать... А наши потешаются, глядя на них. Ну и ладно. Пусть остаются и воюют коротким копьём, здесь этого достаточно. Когда я со своими людьми уйду и они тут останутся хозяевами положения - настроение у них получше станет, соберутся. Их офицеры говорят... 

Разговор происходил за обедом. Александр вытирал хлебом с тарелки стекавший с рыбы соус. 

- Послушай-ка, - перебил он отца. 

Снаружи доносился шум какой-то ссоры. И чем дальше, тем он становился громче. 

- Гадес их побери! - проворчал царь. - Что там ещё?... 

Теперь уже можно было разобрать ругань и оскорбительные выкрики, по-македонски и по-гречески. 

- Когда люди не ладят, как у нас, такое начинается ни с чего. - Филипп отодвинул своё кресло и поднялся, вытирая пальцы о голое бедро. - Из-за бойцовых петухов, из-за мальчишки поссориться могут... Пармений наверно уже там?... 

Шум нарастал. Слышно было, что народу с обеих сторон становится всё больше. 

- Ничего не поделаешь, придётся самому их разгонять, - флегматично сказал Филипп и захромал к двери. 

- Отец, слишком противно они шумят. Оружие взять не стоит? 

- Ещё чего! Слишком много чести; и так разбегутся, едва меня увидят. Они только своих собственных офицеров признают, вот в чём беда. 

- Я пойду с тобой. Если уж офицеры не могут их угомонить... 

- Нет-нет, ты мне не нужен. Сиди, ешь спокойно, доедай свой обед. Симмий, пригляди, чтобы мой не остыл. 

Он вышел как был, безоружный; если не считать меча, с которым никогда не расставался. 

Александр поднялся и подошёл к двери, глядя ему вслед. 

Между городом и лагерем осаждавших оставалось обширное свободное пространство, по которому тянулись узкие траншеи к осадным башням и возвышались укреплённые сторожевые посты. Где-то здесь и началась, наверно, ссора - между солдатами на дежурстве или при смене караула, - и ссору эту было видно отовсюду, так что враждебные группы пополнялись очень быстро. Собралось уже несколько сот человек; причём греков, стоявших поблизости, было гораздо больше чем македонцев. Над общим гвалтом отдельные голоса наверно офицеры - выкрикивали взаимные обвинения, угрожали друг другу гневом царя... Филипп прошёл несколько шагов и остановился, оглядываясь. Увидел всадника, направлявшегося в сторону толпы, окликнул, - тот спешился, подсадил его на своего коня... Теперь, поднявшись на эту живую трибуну, он решительно, рысью, двинулся вперёд и закричал, требуя тишины. 

Гневным его видели редко. Стало тихо; толпа расступилась, пропуская его в середину... А когда стала смыкаться за ним, Александр заметил, что конь беспокоен. 

Телохранители, прислуживавшие за столом, теперь взволнованно переговаривались, почти шепотом. Александр глянул на них - похоже, они ждали распоряжений. В соседнем доме, где обитала вся их команда, из двери гроздью торчали головы. 

- К оружию! Быстро! - крикнул он. 

Филипп старался совладать с конём. Голос его, до сих пор полный силы, зазвучал злобно... Конь встал на дыбы, раздался рёв ругани и проклятий, наверно кому-то передним копытом попало... Вдруг конь дико вскрикнул, поднялся столбом - и рухнул, увлекая за собой упрямо державшегося царя. Они оба исчезли в мельтешащей, орущей воронке. 

Александр подбежал к крючьям на стене, схватил щит и шлем - на кирасу не было времени, - и крикнул: 

- Под ним коня убили! Пошли! 

Он быстро обогнал всех остальных, но назад не оглядывался. Из казарм уже бежали македонцы, толпами. Важен был ближайший момент. 

Сначала он просто расталкивал толпу, и она его пропускала. Здесь пока были просто зеваки, их легко мог убрать с дороги любой решительный человек. 

- Дайте пройти! Пропустите к царю!... 

Он слышал вопли умиравшего коня, слабеющие, переходящие в хриплый стон... Отца слышно не было. 

- Назад! Расступись!... Дайте пройти, дорогу дайте!... Мне нужен царь!... 

- А-а-а, ему па-апочка нужен! 

Вот и первое оскорбление. Коренастый, мощный аргивянин; квадратные плечи, квадратная борода, ухмыляется... 

- Гляньте-ка, малышок-петушок наш появился-а-а-а... 

На последнем слове он поперхнулся, широко распахнув глаза и рот, захлебнулся рвотой... Александр ловким рывком высвободил меч - впереди расступились. 

Он увидел, что конь ещё дёргается, на боку; отец лежит рядом, нога придавлена, неподвижен... А над ним стоит аргивянин с поднятым копьём; стоит в нерешительности, ждёт, чтобы кто-нибудь поддержал. Александр пронзил его с ходу. 

Толпа колыхалась, бурлила; македонцы уже окружили её со всех сторон. Александр встал над отцом и крикнул, чтобы свои знали, где он: 

- Царь здесь! 

Аргивяне вокруг подзуживали друг друга ударить, - но никто не решался. А для любого, стоявшего позади, он был просто подарком. 

- Это царь! Кто попытается его тронуть - убью на месте!... 

Кое-кто испугался. Александр заметил одного, на кого остальные смотрели как на вожака - и уже не спускал с него глаз. Тот выпятил челюсть, промямлил что-то, но веки у него дрожали. 

- Назад! Все назад!... Вы что, с ума посходили? Думаете, убьёте его или меня - вы живыми отсюда уйдёте?! 

Кто-то ответил, что выбирались из мест и похуже, - но с места ни один не двинулся. 

- Наши люди повсюду вокруг, а гавань в руках неприятеля! Вам жить надоело, что ли?... 

Какое-то предупреждение - дар Геракла - заставило его обернуться. Он едва заметил лицо человека поднявшего копьё, -только открытое горло. Меч пробил гортань; тот отшатнулся назад, зажимая окровавленной рукой свистящую рану... Александр резко повернулся назад, чтобы не подставлять спину надолго... Но, вместо враждебных лиц, увидел затылки царской стражи. Сомкнув щиты, они оттесняли аргивян. Словно пловец против волны, пробился Гефестион; встал рядом, прикрыв щитом его спину... Всё было кончено. А времени прошло столько, что едва хватило бы доесть уже начатую рыбу. 

Он огляделся. Ни единой царапины на нём не было, каждый раз успевал ударить первым. Гефестион заговорил с ним; он ответил улыбаясь... Он был светел и спокоен. Только что он познал таинство: убивая свой страх, становишься свободен, как боги!... 

Рядом раздались громкие голоса, привыкшие повелевать, - толпа расступилась, пропуская тех, кому привыкла подчиняться. Это аргивский генерал и помощник Пармения орали каждый на своих солдат. Прежние участники тотчас превратились в зрителей, и в центре никого не осталось, кроме мёртвых и раненых. Всех, кто был рядом с царём, арестовали и увели; мёртвого коня оттащили в сторону... Мятеж выдохся. Когда снова поднялся шум - это уже были крики тех, кто стоял поодаль и не видел что произошло: кто-то спрашивал, а кто-то объяснял. 

- Александр!... Где наш малый?... Неужто эти сукины сыны его убили?! 

- Царь! Они царя убили, - отозвался чей-то низкий бас. И снова раздался высокий, тонкий голос, словно в ответ ему: - Александр!... 

А он стоял островком спокойствия в этом море шума, глядя мимо, в слепящее синее небо. 

Потом возле его колен послышались другие голоса: 

- Государь! Государь, как ты? 

Они говорят "государь"?... Он замигал, словно выкарабкиваясь из сна, и опустился на колени рядом с остальными. Тронул неподвижное тело: 

- Отец! 

Что царь дышит, он ощутил сразу же. 

Голова у Филиппа была в крови. Меч вытащен до половины. Наверно, схватился за него - и как раз тут его ударили, скорее всего рукояткой: у кого-то духу не хватило пустить в ход клинок. Глаза были закрыты, а когда его начали поднимать - тело безжизненно обвисло. Александр, вспомнив один из уроков Аристотеля, приподнял веко здорового глаза... Глаз тотчас закрылся, рывком. 

- Дайте щит! - распорядился он. - Накатывайте, осторожно. Я голову придержу. 

Аргивян уже увели; теперь вокруг были только македонцы, и все спрашивали, жив ли царь. 

- Он контужен, - сказал Александр. - Других ран не видно, скоро ему станет получше. Ноский! Пусть глашатай это объявит... Сиппант! Прикажешь баллистам дать несколько залпов. Глянь-ка, как они там на стене развеселились, надо из них это веселье выбить... Леоннат! Я буду с отцом, пока он не придёт в себя. Всё докладывать мне. 

Царя уложили на кровать. Александр уместил на подушку его голову, стал вытягивать запачканную кровью руку, - Филипп застонал и открыл глаза. 

Старшие офицеры, - те, кто считал себя в праве толпиться возле царя, заверили его, что всё в порядке, люди под контролем. Александр, стоявший у изголовья, приказал одному из телохранителей принести воды и губку. 

- Это твой сын, царь, - сказал кто-то. - Сын тебя спас. 

Филипп повернул голову. Слабо сказал: 

- Вот как? Молодец, малыш. 

- Отец, ты видел, кто из них ударил тебя? 

- Нет. - Голос Филиппа стал потвёрже. - Он напал сзади. 

- Надеюсь, я его убил. Одного кого-то убил там. 

Он неотрывно смотрел отцу в лицо. Филипп слабо прикрыл глаза и вздохнул. 

- Молодец, малыш. А я ничего не помню. Ничего. Пока не очнулся здесь. 

Подошёл телохранитель с тазом воды, подал Александру... Александр взял губку, старательно отмыл свою руку от крови и отвернулся. Тот замешкался в растерянности, потом обошёл кровать и той же губкой стал оттирать голову царю. Он думал поначалу, что вода принцу нужна как раз для этого. 

К вечеру Филипп был ещё слаб - голова кружилась, если двигаться пытался, - но распоряжаться уже мог. Аргивян отправили под Кипселу, на смену тамошним войскам. 

Александра, где бы он ни появился, встречали восторженно. Все старались прикоснуться к нему: кто "на счастье", кто чтобы его доблесть на них перешла, а кто просто ради удовольствия. Осаждённые, понадеявшись на дневную заваруху, в сумерках устроили вылазку и попытались захватить осадную башню; Александр повёл отряд и отбил их... Врач сказал, что царь поправляется; возле него постоянно дежурил один из телохранителей... До постели Александр добрался заполночь, Хоть столовался он вместе с отцом, но жил теперь отдельно: он уже был генералом. 

У двери послышался знакомый шорох - он откинул одеяло и подвинулся. Когда назначалось это свидание, Гефестион уже знал, что Александр хочет просто поговорить. В этом он ещё ни разу не ошибся. 

Потихоньку, шепча в подушку, они обговорили сегодняшний бой... Потом замолчали оба. В тишине слышны были шумы лагеря, и доносился издали - со стен Перинфа - звон колокольчика, что передавала друг другу ночная стража. Так слышно, что часовые не спят, и можно не обходить посты. 

- Ты о чём? - спросил Гефестион. 

Александр поднял голову. Даже в едва заметном свете от окна видно было, как горят глаза у него. 

- Он говорит, что ничего не помнит. Но когда мы его поднимали, он уже в сознании был. 

- А может он и правда забыл? - предположил Гефестион, которому уже попало однажды фракийским камнем со стены. 

- Нет. Он притворялся мёртвым. 

- На самом деле?... Ну что ж, всё равно винить его не стоит. Тут даже сидеть не можешь, перед глазами всё крутится, знаешь?... Он, наверно, надеялся, что они испугаются чего натворили - и разбегутся... 

- Я открыл ему глаз - и знаю, что он меня видел. Но никак этого не показал; хотя уже знал, что всё кончено. 

- А может он снова отрубился? 

- Я всё время смотрел за ним, он был в сознании. Но признаваться в этом не хочет. 

- Ну что ж, ведь он царь... - Гефестион испытывал тайную симпатию к Филиппу: тот всегда обращался с ним очень тактично, и у них был общий враг. Теперь он защищал царя: - Ведь люди могли бы понять неправильно. Ты же знаешь, как всё всегда переиначивают, верно?... 

- Но мне-то он мог сказать! - Темнота была почти полная, но видно было, что Александр неотрывно смотрит ему в глаза. - Он никогда не признается, что лежал там - и знал, что обязан мне жизнью... Тогда не хотел этого признать, а теперь не хочет помнить. 

Кто знает? - подумал Гефестион. И кто когда узнает? Но он - он знает, и этого теперь уже не изменить, никогда. Гефестион тронул обнажённое плечо, похожее в густых сумерках на потемневшую бронзу. 

- Ну а о гордости его ты подумал? Ты же должен понимать, что это такое. 

- Конечно, понимаю. Но я бы на его месте сказал. 

- А чего ради? - Рука его соскользнула с бронзового плеча в спутанные волосы; Александр прижался головой к ладони, словно сильный зверь, которому нравится что его гладят. Гефестион вспомнил его ребячливость в самом начале; иногда кажется, что это было только вчера, иногда - полжизни назад тому... Зачем? Ведь вы и так оба знаете. И ты знаешь, и он... И этого ничто уже не изменит... 

Он ощутил, как Александр медленно, глубоко вздохнул. 

- Да, не изменит. Ты прав, ты всегда всё понимаешь. Он дал мне жизнь, во всяком случае так он говорит... Так оно или нет - но долг ему я вернул. 

- Конечно, теперь вы квиты. 

Александр остановившимся взглядом смотрел вверх, в черноту под стропилами. 

- Никто на может поквитаться с богами; можно только стараться узнать, что они дали тебе... Но славно, когда нет долгов перед людьми. 

Завтра он принесёт жертвы Гераклу. А пока - так хочется осчастливить кого-нибудь, сразу, немедленно!... Хорошо, что далеко искать не надо. 

- Я ж его предупреждал, чтобы не откладывал надолго трибаллов! 

Александр сидел с Антипатром у громадного стола в кабинете царя Архелая и читал донесение, полное скверных новостей. 

- А эта его рана опасна? - спросил Антипатр. - Что думают? 

- Видишь, он даже подписаться не смог. Только его печать, а подпись Пармения. Я даже сомневаюсь, что он додиктовал до конца; последняя часть звучит так, будто Пармений говорил. 

- Твой отец - он живучий, быстро поправится. У вас вся порода такая. 

- А что там его прорицатели делают?... С тех пор как я от него уехал беда за бедой. Быть может, нам в Дельфах или в Додоне посоветоваться стоит, а? На случай, если кого из богов умилостивить надо. 

- Ну да! По всей Греции тут же разнесётся, что удача от него отвернулась. Он нам за это спасибо не скажет. 

- Это верно, лучше не надо. Но ты только посмотри, что было под Византием!... Он всё сделал правильно. Прошёл туда быстро, пока их лучшие силы были у Перинфа; выбрал пасмурную ночь, подошёл под самые стены... И надо же - тучи расходятся, выглядывает луна - и все собаки в городе подымают лай. Просто лают на перекрёстках! А там зажигают факелы... 

- На перекрёстках? - переспросил Антипатр. 

- А может он погоду не угадал? - быстро продолжал Александр. -На Пропонтиде она изменчива... Но раз уж он решил снять обе осады - почему бы не дать отдохнуть своим людям, а против скифов послать меня? 

- Они же ведь только что нарушили договор, и были совсем рядом; это угроза была. Если бы не они, то он мог бы остаться под Византием... Твой отец всегда умел остановиться вовремя. Но у его солдат хвосты опустились. Им нужна была хорошая победа, и добыча... Это он им дал. 

Александр кивнул. Он хорошо ладил с Антипатром. Этот македонец древнего рода был бесконечно предан царю, рядом с которым сражался в юности. Но прежде всего - именно царю, а не лично Филиппу. Вот Пармений - тот был предан человеку, которого любил; а что он ещё и царь - это шло потом. 

- Ну да, и победу и добычу он им дал. И оказался на северной границе с тяжёлым обозом, и с гуртом в тысячу голов, да ещё и рабов гнали колонну. Они же там добычу чуют лучше шакалов! А люди у него измотаны были; и тут уж без разницы, куда хвосты, кверху или книзу. Если бы только он позволил мне тогда пройти на север от Александрополя, теперь бы трибаллы на него не напали... И агриане пошли бы со мной, они уже готовы были... Ну да ладно. Сделанного не воротишь. Счастье ещё, что врач его жив остался. 

- Когда гонец поедет, я хотел бы ему свои пожелания передать. 

- Конечно. А делами его беспокоить не будем, верно? Мы тут пока сами покрутимся. 

Он улыбнулся заговорщицки. Антипатра легко было очаровать, причём он совершенно этого не осознавал; потому особенно забавно было иметь с ним дело. Александр сейчас использовал эту слабинку, потому что сомневался, чьи распоряжения им пришлось бы выполнять: отца или Пармения. 

- С войной мы точно управимся. Но вот эти южные дела - тут похуже. Он в них столько души вложил, и знает гораздо больше, и я его планы не совсем понимаю... Тут мне не хотелось бы что-нибудь делать без него. 

- Ну, знаешь ли, похоже они там работают на него лучше, чем мы с тобой смогли бы. 

- В Дельфах? Я там был, когда мне двенадцать было, на Играх, а с тех пор ни разу. Вот что, давай-ка ещё раз, чтобы убедиться что я всё понял. Этот новый храм, что афиняне построили,- что там стряслось? Они свои приношения внесли до того как его освятили? 

- Ну да. Процедуру не соблюли - получилось богохульство. Зто формальное обвинение. 

- Ну а настоящая причина это их надпись, верно? "ЩИТЫ, ОТНЯТЫЕ У ПЕРСОВ И ФИВАНЦЕВ, СРАЖАВШИХСЯ ПРОТИВ ГРЕЦИИ..." Слушай, а почему фиванцы пошли с мидянами, вместо того чтобы с Афинами объединиться? 

- Потому что ненавидели их. 

- Даже тогда?... Ну ладно. Зта надпись разъярила фиванцев; но когда собралась Дельфийская Священная Лига - они сами, как я понимаю, выступить постеснялись, а подтолкнули какое-то зависимое государство обвинить афинян в святотатстве. Так? 

- Амфиссийцев. Те под Дельфами живут, выше по реке. 

- Ну и что дальше? 

- Если бы это обвинение прошло, то Лиге пришлось бы начать войну с Афинами. Афиняне послали трёх делегатов; двое свалились с лихорадкой, а третьим был Эсхин. Ты его можешь помнить: он был одним из послов на мирных переговорах семь лет назад. 

- О, я его прекрасно знаю, мы с ним друзья. А ты знаешь, что он в свое время актёром был? 

- Это ему помогло наверно; он им там такой спектакль устроил!... Совет уже собирался было голосовать - а он вдруг припомнил, что амфиссийцы растят зерно на каких-то землях, когда-то отданных Аполлону. Так он как-то добился, чтоб ему дали слово, - и обвинил в святотатстве самих амфиссийцев. А после его великой речи дельфийцы забыли об Афинах и сломя голову кинулись крушить амфиссийские деревни. Амфиссийцы стали драться, и нескольким членам Совета досталось по их священным телесам... Это прошлой осенью случилось, после жатвы. 

Сейчас была зима. В кабинете, как всегда, дули холодные сквозняки; но царский сын, похоже, замечал эту стужу ещё меньше чем сам царь. 

- Так теперь Лига собирается в Фермопилах, чтобы вынести решение по делу амфиссийцев, что ли? Ясно, что отец поехать туда не сможет. Я уверен, он хотел бы, чтобы за него поехал ты. Поедешь? 

- Разумеется! - Антипатр вздохнул с облегчением; как ни хочется мальчишке взять всё на себя, но сверх меры не зарывается. - Я там постараюсь повлиять на кого смогу; и, если получится, добьюсь, чтобы решение отложили до приезда царя. 

- Надеюсь, ему нашли тёплый дом. Фракия зимой - не такое это место, чтобы раны лечить. Но нам скоро придётся ехать к нему с этими южными делами... Как думаешь, что будет? 

- Скорее всего ничего не будет. Даже если Лига обвинит амфиссийцев, афинянам вмешаться Демосфен не даст, а без них никто ничего делать не станет. Это дело против амфиссийцев - личная заслуга Эсхина, а Демосфен его ненавидит люто. Он же после того посольства Эсхина в измене обвинил, ты наверно знаешь. 

- Ещё бы! Ведь часть обвинения в том состояла, что он был дружен со мной. 

- Ох уж эти демагоги! Ведь тебе всего десять лет тогда было... Но с тем обвинением ничего не вышло, а теперь Эсхин вернулся из Дельф героем - так Демосфен, наверно, волосы на себе рвёт. А кроме того - это ещё важнее амфиссийцев поддерживают Фивы, а с ними ссориться он не захочет. 

- Но ведь афиняне и фиванцы ненавидят друг друга. 

- Да. Но ему нужно, чтобы нас они ненавидели ещё больше. Ему сейчас нужен союз с Фивами, это слепому видно. Причём с самими фиванцами у него может получиться: Великий Царь деньгами снабдил, покупать поддержку против нас. А вот афиняне могут заартачиться; уж слишком давняя у них вражда. 

Александр сидел задумавшись. Потом сказал: 

- Всего четыре поколения прошло, с тех пор как они отразили персов. И мы тогда были вместе с персами, как и фиванцы. А если бы Великий Царь сейчас переправился из Азии - мы бы дрались с ним во Фракии, а они бы грызлись между собой. 

- Люди меняются и не за такой срок. Мы поднялись за одно поколение, благодаря отцу твоему. 

- А ему всего сорок три... Ладно, пойду-ка я потренируюсь, на случай если он мне оставит что-нибудь поделать. 

Он пошёл переодеваться, но по дороге встретил мать; а та спросила какие новости. Он проводил её в её покои, но рассказал только то, что считал нужным. У неё было тепло и ярко: свет от огня в очаге плясал на росписи пламени Трои... Глаза невольно потянулись к очагу, к тому свободному камню в полу, который он обнаружил в детстве. Она тут же обиделась, что он рассеян и невнимателен к ней, обвинила в соглашательстве с Антипатром, который ни перед чем не остановится, лишь бы ей навредить... Всё было как обычно; и он отделался обычными ответами. 

Уходя, он встретил на лестнице Клеопатру. Теперь, в четырнадцать, она стала похожа на Филиппа как никогда раньше. То же квадратное лицо, те же жёсткие курчавые волосы... Только глаза не его: глаза собаки, которую никто не любит. Его полужёны нарожали ему дочерей покрасивее этой; а она была невзрачненькая, даже в том возрасте, который отец любил всего больше; а кроме того постоянно носила маску враждебности, из-за матери. 

- Пойдём, - позвал Александр. - Мне надо поговорить с тобой. 

В детской они соперничали, враждовали, но теперь он был выше этого. А она всё время, постоянно, мечтала, чтобы он обратил внимание на неё, - но и боялась, чувствуя себя гораздо ниже. Чтобы ему захотелось с ней говорить о чём-то - это было просто невероятно... 

- Пошли в сад. 

Снаружи было совсем холодно. Она задрожала, скрестила руки на груди, он отдал ей свой плащ. Они стояли у бокового входа в покои царицы, возле самой стены, среди облетевших роз. В ложбинках между кустами лежал нерастаявший снег... Он говорил только что совсем спокойно, и она понимала, что разговор будет не о ней, - но всё равно ей было страшно. 

- Слушай, - сказал он, - ты знаешь, что произошло с отцом под Византием? 

Она кивнула. 

- Его собаки выдали. Собаки и луна. - В печальных глазах Клеопатры был испуг, но вины не было. - Ты меня понимаешь, верно? Я имею в виду, ты знаешь колдовство. Ты видела... чтобы она что-нибудь делала тогда? 

Сестра молча покачала головой. Если сейчас сказать - это когда-нибудь после обязательно вылезет... Ведь мать с братом очень друг друга любят, но ссорятся страшно - и тогда говорят всё подряд, не задумываясь... Его глаза пронизывали её, словно северный ветер, - но всё, что она знала, было спрятано страхом. Вдруг он поменялся, ласково взял её за руки сквозь складки плаща. 

- Я никому не скажу, что ты мне сказала. Клянусь Гераклом! Ты ж знаешь, такую клятву я никогда не нарушу. - Он оглянулся на святилище в саду. Скажи. Ты должна, понимаешь?... Я должен это знать. 

Она забрала руки, заговорила: 

- Было то же самое, что и в другие разы, когда из этого ничего не получалось. А если что-нибудь ещё - я не видела, честное слово. Правда, Александр, это всё что я знаю. 

- Да-да, я тебе верю, - нетерпеливо сказал он и снова схватил её за руки. - Не позволяй ей этого делать. Теперь она не имеет права. Я спас его под Перинфом. Если бы не я - его бы убили, понимаешь? 

"Зачем ты это сделал?" Вслух она не спросила, они понимали друг друга без слов. Только глаза её неотрывно смотрели в его лицо, совсем не похожее на лицо их отца. 

- Иначе я бы себя опозорил... - Он умолк; она решила, что он ищет какие-то слова, чтобы ей понятнее стало. - Ты не плачь. - Он провёл кончиками пальцев у неё под глазами. - Это всё, что мне нужно было знать. Ты ж ей помешать не могла!... 

Он повёл её во дворец, но в дверях остановился и оглянулся вокруг. 

- Если она захочет послать ему врача, лекарство, сласти какие-нибудь... Что угодно - дай мне знать. Это я тебе поручаю. Если не сделаешь - виновата будешь ты, на тебя падёт!... 

Она побледнела от ужаса. Но его остановило даже не отчаяние, а изумление сестры. 

- Нет, Александр! Нет!... О чём ты говорил - оно же никогда не действовало, она сама должна это знать!... Но это страшно, ужасно, и когда... когда ей очень плохо - оно ей просто душу очищает, вот и всё!... 

Он посмотрел на неё почти с нежностью и медленно покачал головой. 

- Если бы! Она на самом деле старалась, я видел. - Её печальные собачьи глаза стали ещё печальнее от этой новой ноши. - Но это было очень давно, ты не отчаивайся. А теперь наверно так и есть, как ты говоришь. Славная ты девочка, сестрёнка. 

Он поцеловал её в щёку; сжал ей плечи, забирая свой плащ... И пошёл через помертвевший сад, сияя золотой головой; а она долго смотрела ему вслед. 

Медленно тянулась зима. Царь во Фракии потихоньку поправлялся; письма подписывал уже сам, хоть рука и дрожала, как у старика. Он прекрасно понял все дельфийские новости и распорядился, чтобы Антипатр осторожно поддержал амфиссийскую войну. Фиванцы хотя и присягнули Македонии - всегда были ненадёжным союзником, с персами якшались; ими стоило и пожертвовать при нужде. Он предвидел, что государства Лиги проголосуют за войну; причём каждый будет надеяться, что бремя этой войны понесёт кто-то другой. А Македония будет стоять рядом - ненавязчиво - в дружеской готовности взять на себя это тяжкое, хлопотливое дело. И так у него в руках окажутся ключи от всего юга. 

После зимнего солнцеворота Совет проголосовал за войну. Но никто не хотел уступить главенство городу-сопернику, потому все государства выставили только символические силы. Командование этой несуразной армией взвалил на себя фессалиец Котиф, Председатель Совета. Филипп избавил фессалийцев от анархии племенных распрей, и в большинстве своём они были благодарны ему за это. Мало было сомнений, к кому обратится Котиф за помощью в трудный час. Об этом и разговаривали друзья, ополаскиваясь под фонтаном на стадионе. 

- Пошло дело, - сказал Александр. - Знать бы, когда всё начнётся. 

- Женщины говорят, если на горшок смотреть, то он не закипает никогда, - заметил Птолемей, выпростав голову из полотенца. 

Александр, настроенный на постоянную готовность, гонял их нещадно; так что Птолемею удавалось встречаться со своей новой возлюбленной гораздо реже, чем хотелось бы; он был не прочь и расслабиться. 

- Но они же говорят, стоит от горшка отвернуться - он тут же выкипает, - возразил Гефестион. 

Птолемей посмотрел на него сердито. Ему-то хорошо, ему всего хватает!... 

Да, ему хватало. Или, во всяком случае, свой нынешний удел он не променял бы ни на что другое - и этого не скрывал. А всё прочее оставалось его тайной; никто не знал, с чем ему приходилось мириться и как трудно это ему давалось. Гордость, целомудрие, сдержанность, приверженность высшим целям... Он цеплялся за эти слова, чтобы легче было переносить явное нежелание Александра, коренившееся где-то в душе, так глубоко, что спрашивать невозможно. Может быть, что колдовство Олимпии оставило шрамы на душе её сына? Или пример отца?... Или дело в том, - думал Гефестион, - что только здесь он не стремится к главенству, а вся остальная его натура восстаёт против этого?... Ведь первенство ему дороже жизни... Однажды в темноте он прошептал по-македонски: "Ты у меня первый и последний," - но непонятно, что тогда прозвучало в голосе его: экстаз или невыносимая печаль. Правда, почти всегда он бывал открыт и от близости не уклонялся, - но словно не считал это таким уж важным. Можно было подумать, акт любви состоит для него в том, чтобы просто лежать рядом и разговаривать. 

Он говорил о человеке и о судьбе; о словах, которые слышал во сне от говорящих змей; о действиях кавалерии против пехоты и лучников... Он цитировал Гомера о героях, Аристотеля о Всемирном Разуме, Солона о любви; говорил о тактике персов и о воинственности фракийцев, о своей умершей собаке, о красоте дружбы... Разбирал поход Десяти Тысяч Ксенофонта, шаг за шагом, от Вавилона к морю... Пересказывал дворцовые сплетни и разговоры в штабе и в казармах; поверял самые тайные секреты обоих своих родителей... Размышлял вслух о природе души в жизни и в смерти, и о природе богов; говорил о Геракле и Дионисе, и о том, что при Желании (с большой буквы!) можно достичь всего... 

Так бывало везде: в постели, где-нибудь в скалах, в лесу... Гефестион, бывало, обхватывал его за талию или клал ему голову на плечо - и слушал, стараясь утихомирить шумное сердце своё. Он понимал, что ему говорится всё, - и был горд несказанно! Но с этой гордостью мешался и благоговейный трепет, и нежность, и мука, и чувство собственной вины... Он терял нить, боролся с собой, снова улавливал смысл речи - и обнаруживал, что не может вспомнить, о чём только что говорил Александр. Ему в ладони высыпались несметные сокровища - и ускользали меж пальцев, пока его мысли терялись в ослепляющих миражах, навеянных желанием. В любой момент Александр мог спросить, что он думает о том и том: ведь он был гораздо больше чем просто слушатель... Зная это, он снова старался вникнуть - и часто увлекался, даже против воли: Александр умел передать свои образы, как другие передают страсть. Иногда, когда он особенно загорался и испытывал благодарность за то, что его поняли, - Желание, которое может достичь всего, подсказывало нужное слово или прикосновение... Тогда Александр глубоко вздыхал, словно из самой глубины своего существа, и шептал что-нибудь по-македонски, на языке своего детства. И всё бывало хорошо, или - по крайней мере - так хорошо, насколько это вообще возможно. 

Он любил давать, богам или людям - одинаково; он хотел быть непревзойдённым в этом, как и во всём остальном; он любил Гефестиона - и простил ему, раз и навсегда, что тот нуждается в нём вот так... И свою глубокую меланхолию потом переносил без жалоб, как рану. Платить приходится за всё... Но если после этого он бросал дротик мимо цели или выигрывал скачку с отрывом только в два корпуса вместо трёх - Гефестион всегда подозревал, что он клянёт себя за утрату мужества, хоть и не выдаёт этого ни единым словом или взглядом. 

Александр часто грезил наяву; и из этих грёз появлялись мысли твёрдые, острые, как железо из огня. Он мог подолгу лежать на траве, закинув руки под голову; или сидеть, положив копьё поперёк колен; или шагать по комнате, или смотреть в окно, чуть вскинув голову... А тем временем перед глазами у него проносились образы, порождённые непрерывной работой ума. Он забывал о своём лице - и оно говорило; эти оттенки выражения не смог бы передать ни один скульптор... Так лампа горит за плотными шторами, и видно лишь отдельные сполохи, когда приоткроется щель. В такие моменты, - думал Гефестион, - даже бог с трудом удержался бы, чтобы не протянуть к нему рук; но как раз тогда его трогать нельзя... Впрочем, это было известно с самого начала. 

Поняв это, Гефестион и сам до какой-то степени научился у Александра перегонять силу сексуальной энергии на другие цели. Но его собственные притязания не простирались так далеко, как у Александра; и главная его цель была уже достигнута: ему доверяли полностью, его любили глубоко и постоянно. 

Настоящие друзья делятся всем. Однако была одна вещь, которую он предпочитал держать при себе: Олимпия его ненавидит - и он ей платит тем же. 

Александр об этом не заговаривал: она должна была знать, что здесь наткнётся на скалу. А Гефестион - когда она проходила мимо, не здороваясь, относил это на счёт простой ревности. Щедрому любящему трудно жалеть алчных ревнивцев; потому он не мог испытывать к ней особо тёплых чувств, даже когда полагал, что ничего кроме ревности там нет. 

Он не сразу поверил своим глазам, заметив, что она старательно подсовывает Александру женщин. Ведь их соперничество должно её волновать ещё сильнее... Однако горничные, приезжие певицы и танцовщицы; молодые жёны, кого держали не слишком строго, и девушки, которые ни за что на свете не рискнули бы вызвать её гнев, теперь крутились вокруг Александра и строили ему глазки. Гефестион ждал, чтобы Александр заговорил об этом первым. 

Однажды вечером, сразу как лампы зажгли, Гефестион увидел, что его остановила из засады в Большом Дворе одна скандально знаменитая красавица. Александр быстро заглянул ей в томные глаза, сказал что-то весёлое и пошёл дальше, с невозмутимой улыбкой. При виде Гефестиона улыбка исчезла. Они пошли в ногу; Гефестион понял, что Александру неуютно, и сказал беззаботно: 

- Не повезло Дорис! 

Александр хмуро смотрел прямо перед собой. Вдруг сказал: 

- Она хочет, чтобы я женился молодым. 

- Женился?... Но как ты можешь жениться на Дорис? 

- Не валяй дурака, - разозлился Александр. - Она замужем, она шлюха, последний ребёнок у неё от Гарпала... - Какое-то время они шли молча. - Мать хочет увидеть, что я якшаюсь с женщинами, чтобы убедиться что я созрел. 

- Но в нашем возрасте никто не женится! Только девчонки замуж выходят. 

- Она на это настроилась. И хочет, чтобы я настроился тоже. 

- Но зачем? 

Александр глянул на него, не так удивляясь его недогадливости, как завидуя наивности. 

- Ей нужен мой наследник. Ведь я могу погибнуть в бою, не оставив его. 

Теперь Гефестион понял. Оказывается, он отнимает у Олимпии не только сына, но и власть... Факелы забились под ветром, обдало холодом... Он не выдержал - спросил: 

- Так ты скоро женишься? 

- Скоро?... Нет. Только когда сам захочу, когда будет время подумать об этом. 

- Тебе тогда придётся дом держать... Забот будет выше головы. - Он глянул на сморщенный лоб Александра и добавил: - А девчонок можешь брать и бросать, когда захочешь... 

- Вот и я то ж самое думаю. - Он посмотрел на Гефестиона с благодарностью, не вполне осознанной даже. Потом взял его за руку, затянул в тень мощной колонны и тихо сказал: - Ты не волнуйся. Она никогда не посмеет сделать что-нибудь такое, чтобы нас разлучить. 

Гефестион кивнул; хоть и не хотелось признаваться, что понял, о чём идёт речь. В последнее время он стал обращать внимание, кто и как ему наливает вино. 

Вскоре после того, Птолемей сказал Александру, наедине: 

- Меня просили устроить ужин для тебя и девушек пригласить. 

Глаза их встретились. 

- Вряд ли я время найду, - ответил Александр. 

- Я тебе буду очень признателен, если придёшь всё-таки. Я прослежу, чтобы к тебе не приставали: они могут просто петь и развлекать нас. Придёшь? Неприятностей мне не хотелось бы. 

На севере не было обычая приглашать на ужин гетер. Женщины были личным делом каждого, так что пиры завершались Дионисом а не Афродитой. Но в последнее время, на частных собраниях современной молодёжи, стали придерживаться греческих манер. На ужин пришли четверо гостей. Девушки сидели в ногах на их ложах, мило болтали, пели под лиру, наполняли мужчинам кубки и поправляли венки... Было почти как в Коринфе. К Александру его хозяин подсадил самую старшую, Каликсину; куртизанку известную, опытную и образованную. Пока обнажённая акробатка крутила свои сальто, а на других ложах незаметно поглаживали и пощипывали друг друга, - она мелодичным голосом рассказывала о красотах Милета, где побывала недавно, и о персидском гнёте в тех краях. Птолемей не зря её инструктировал. Изящно наклонившись, словно невзначай, она показала ему в вырезе платья свою несравненную грудь, - но, как и было ему обещано, тактичность её оставалась безукоризненна. Ему было хорошо с ней; и на прощанье он поцеловал прелестно очерченные губы, знаменитые на всю Грецию. 

- Не знаю, зачем ей нужно, чтобы женщины меня поработили, - сказал он в ту ночь Гефестиону. - Неужели ей мало, сколько с отцом натерпелась? 

- Все матери с ума сходят по внукам, - примирительно отозвался Гефестион: после этой вечеринки Александр был как-то смутно встревожен и восприимчив к любви. 

- Ты только вспомни, скольких великих людей это сгубило. Посмотри на Персию... 

Он опять впал в своё мрачное настроение и вспомнил ужасную историю о ревности и мести из Геродота. Гефестион подходящим образом ужаснулся... А спал он хорошо, спокойно. 

На другой день Птолемей подошёл к Александру: 

- Царица была рада услышать, что тебе у меня понравилось. 

Он никогда не говорил лишнего, и Александр ценил в нём эту черту. Каликсине он послал ожерелье из золотых цветов. 

Зима начала поддаваться - и из Фракии разом явились два гонца: первого задержали разбухшие реки. В первом послании говорилось, что царь уже может понемногу ходить. Он получил новости с юга, корабль привёз. Армия Лиги, несмотря на неурядицы и проволочки, одержала победу; теперь амфиссийцы должны, среди прочего, сместить своих вождей и вернуть изгнанников-оппозиционеров. Это условие всегда было самым ненавистным; потому что изгнанники, вернувшись, принимались сводить старые счёты. Своих обязательств по мирному договору амфиссийцы ещё не выполнили. 

Из письма второго гонца было ясно, что Филипп сейчас работает напрямую со своими южными агентами, которые сообщали, что амфиссийцы до сих пор укрывают прежнее правительство и на протесты не реагируют; оппозиция возвращаться не решается. Котиф, командующий силами Лиги, конфиденциально спрашивал Филиппа, готов ли он принять участие в войне, если амфиссийцы вынудят Лигу продолжить боевые действия. 

Вместе с этим письмом пришло ещё одно, обвязанное шнуром с двойной печатью и адресованное Александру в качестве Наместника. Там отец хвалил его правление и сообщал, что надеется скоро выздороветь настолько, чтобы выдержать дорогу домой, поскольку дела требуют его присутствия. Он хотел, чтобы вся армия была подготовлена к активным действиям; но никто не должен заподозрить, что его планы нацелены на юг; это можно доверить только Антипатру. Нужно найти какой-нибудь предлог. Недавно были межплеменные заварушки в Иллирии, - можно распустить слух, что западная граница под угрозой и что войска стоят наготове на случай войны там. После кратких указаний по поводу комплектования и подготовки войск шло отцовское благословение. 

Александр кинулся в работу, словно птица, из клетки выпущенная. Когда он мотался вокруг в поисках местности, подходящей для учений, люди слышали, как он распевает под топот копыт Быкоглава. Антипатр улыбался, размышляя о том, что если бы парню пообещали вдруг девушку, которую он любит уже много лет, - вряд ли он был бы счастливее. 

Собирались военные советы; солдаты-профессионалы консультировали племенных вождей, командовавших своими ополченцами... Олимпия спросила сына, чем он так занят и почему так редко бывает дома. Он ответил, что надеется вскоре начать действия против иллирийцев на границе. 

- Я хотела бы поговорить с тобой ещё об одном деле, Александр. Я слышала, после того как фессалийка Каликсина развлекала вас у Птолемея, ты отослал ей подарок, но ни разу больше её не позвал. Эти женщины артистки, Александр. У гетеры такого ранга есть своя гордость... Что она о тебе подумает? 

Он резко обернулся к ней, едва не взорвавшись от ярости. Он вообще забыл о существовании той Каликсины, напрочь. 

- Ты полагаешь, у меня сейчас есть время развлекаться с девицами? 

Она постучала пальцами по золоченому подлокотнику кресла. 

- Этим летом тебе уже восемнадцать. Люди начнут говорить, что тебе вообще нет дела до девушек... 

Он смотрел на разорение Трои, на пламя и кровь, и на кричащих женщин, размахивающих руками на плечах у воинов... Чуть помедлив, ответил: 

- Я найду им другие темы для разговоров. 

- Для Гефестиона ты всегда время находишь, - вдруг упрекнула она. 

- Он работает вместе со мной, помогает мне! 

- Что это за работа? Ты ничего мне не рассказываешь... Филипп тебе прислал какое-то тайное письмо, а ты мне даже не сказал !... Что в этом письме? 

С холодной точностью, без запинки, он выдал ей сказку о войне с иллирийцами. Но в глазах была поразившая её неприязнь. 

- Ты лжёшь! 

- Если так думаешь, то зачем спрашивать? 

- Не сомневаюсь, Гефестиону ты говоришь всё! 

- Нет, - ответил он, чтобы не навредить Гефестиону правдой. 

- Люди болтают... Лучше, чтобы ты услышал от меня, если ещё не знаешь. Почему ты бреешься, словно грек? 

- А разве я не грек? Это для меня новость, надо было раньше сказать... 

Как два борца, подкатившись к краю обрыва, одновременно пугаются и отпускают друг друга, - так и они умолкли. Олимпия чуть сместила тему: 

- Все твои друзья этим прославились, на вас женщины пальцами показывают! Гефестион, Птолемей, Гарпал... 

Он рассмеялся: 

- Ты Гарпала спроси, отчего показывают. 

Его невозмутимость её злила; она интуитивно знала, что бьёт по больному месту. 

- Скоро отец начнёт устраивать твой брак. Пора бы показать ему, что у него в доме жених, а не невеста! 

Он на мгновение замер; потом пошёл к ней, очень медленно и совсем бесшумно, словно рысь. Подошёл и встал вплотную, глядя на неё сверху вниз. Она приоткрыла было рот, снова закрыла, - и стала подаваться вглубь своего кресла, похожего на трон, пока не упёрлась в высокую спинку, так что двигаться дальше стало некуда. Оценив это, он произнёс, совсем тихо: 

- Такого ты мне больше не скажешь, никогда в жизни. Запомни. 

Она так и сидела, не шевельнувшись, пока не услышала удалявшийся галоп Быкоглава. 

Два дня он к ней и близко не подходил; её распоряжение не впускать его пропало втуне. Потом подошли праздники - и оба они обнаружили подарки друг от друга. Примирение прошло без слов, ни один прощения не просил, больше об этом не заговаривали. 

Он вообще напрочь забыл об этой ссоре, когда подошли вести из Иллирии. Слухи о том, что царь Филипп вооружается против них, взбудоражили всю страну, oт границы до западного моря. 

- Я как раз этого и ждал, - признался Антипатр, оставшись наедине с Александром. - Опасность хорошей лжи в том, что ей начинают верить. 

- Однако мы не можем себе позволить их разубеждать; значит, они могут перейти границу в любой день, верно?... Дай мне подумать. 3автра скажу, какие войска мне понадобятся там. 

Антипатр возражать не стал: он уже начал привыкать, что это без толку. 

Какие силы ему нужны, Александр знал. Его гораздо больше заботило, как, не возбуждая подозрений, задействовать только часть войск в том деле, ради которого - как считалось - стоят наготове они все. Вскоре появился благовидный предлог. Со времени Фокидской войны в крепости Фермопил стоял македонский гарнизон. И вот его "сменили" фиванцы, без предварительной договорённости и под угрозой силы. Они объяснили, что Фивам приходится защищаться от Дельфийской Лиги, которая, напав на их союзников амфиссийцев, явно им угрожает. Этот захват был враждебным актом со стороны формальных союзников - и теперь оказалось естественно оставить дома сильную армию сдерживания. 

А иллирийцы уже жгли сигнальные костры. Александр вытащил из библиотеки старые отцовские карты и записи; выспрашивал ветеранов о стране - сплошные горы, скалы и ущелья, - проверял своих людей в маршах по пересечённой местности... В один из таких дней он вернулся уже в сумерках; выкупался, поговорил с друзьями, поужинал и, собравшись спать, пошёл к себе. Едва вошёл, сразу сбросил с себя одежду... Вместе с холодным воздухом от окна донёсся тёплый запах духов. Высокая лампа, стоявшая на полу, светила прямо в глаза - он шагнул мимо и увидел: на его постели сидела девушка, совсем юная. 

Он остановился, ни слова не говоря; она охнула и опустила глаза, как будто и представить себе не могла, что увидит здесь обнажённого мужчину. Потом медленно встала, расцепила пальцы - руки безвольно повисли вдоль тела, - и подняла голову. 

- Я здесь потому, что люблю тебя. - Сказала, как ребёнок, повторяющий выученный урок. - Пожалуйста, не прогоняй меня. 

Он медленно пошёл к ней через комнату. Первый шок уже прошёл, проявлять нерешительность незачем. Эта не похожа на размалёванных, увешанных драгоценностями гетер, с их наработанным очарованием. Лет пятнадцать, бледная кожа, тонкие льняные волосы свободно падают за плечи... Скуластое лицо с узким подбородком - на сердечко похоже, - синие глаза, маленькие груди... Острые сосочки розово просвечивают сквозь платье из белоснежного виссона; рот не крашен, свеж как цветок... Даже издали он чувствовал, как ей страшно. 

- Как ты сюда попала? - спросил он. - Снаружи стража, кто тебя пропустил? 

Она снова стиснула руки. 

- Я... я давно уже пыталась к тебе пройти. И как только смогла... так сразу... 

Никакого толкового ответа он и не ждал. Тронул волосы - на ощупь как тонкий прозрачный шёлк ее платья... Она дрожала - будто басовая струна кифары; казалось, даже воздух дрожит вокруг. Но это не страсть - это страх... Он взял её ладонями за плечи и почувствовал, что успокоилась чуть-чуть. Так испуганная собака успокаивается, если погладить. Значит не его боится, ясно. 

Они были молоды, оба. И общая угроза сближала их даже против их воли. Он так и стоял, держа её ладонями. Её он уже не опасался; слушал, что вокруг. Так ничего и не услышал, хотя казалось - вся комната дышит. 

Он поцеловал её в губы, ростом она подходила как раз... Сказал решительно: 

- Вот что. Часовой уснул наверно, когда ты шла. Но раз он тебя пропустил - давай убедимся, что здесь нет ещё кого-нибудь. 

Она ухватилась за него в ужасе... Он снова поцеловал её, улыбнулся - и пошёл вдоль стен, шумно раздвигая оконные шторы. Потом заглянул в большой сундук, захлопнул крышку... Портьеру у задней двери оставил напоследок. Наконец отодвинул и её - никого. 

Он резко задвинул бронзовый засов, вернулся к девушке и повёл её к постели. Он был зол, но не на неё. И кроме того - ему бросили вызов... Белое кисейное платье заколото на плечах золотыми пчёлами... Он отцепил их, распустил пояс, платье упало на пол... Она оказалась молочно-белой, будто кожа никогда солнца не видела. Вся-вся белая, кроме розовых сосков и золотистых кудряшек, которых художники никогда почему-то не рисуют. Бедное, бледное создание... И вот из-за такого герои сражались под Троей десять лет!? 

Он лёг рядом с ней. Совсем молоденькая, испуганная... Она будет благодарна ему за нежность, торопиться некуда... Рука её, от страха холодная как ледышка, медленно заскользила вниз по его телу. Неопытно, неуверенно, вспоминая наставления... Мало того, что её послали узнать, мужчина ли он; этого ребёнка ещё и научили, как ему помочь!... Неожиданно для себя самого, он вдруг обнаружил, что обращается с нею с превеликой заботой, словно со щенком однодневным, чтобы охранить её от своей злости. 

Он глянул на лампу; но потушить её - это вроде бегства: позорно шариться в темноте!... Рука его у неё на груди... Крепкая, смуглая, исцарапанная кустами в горах... А она - такая нежная... Поцеловать по-настоящему - и то поранишь... И лицо спрятала, уткнувшись ему в плечо. Конечно же, это призывник а не доброволец. Она же сейчас думает, что её ждёт если у неё не получится. 

Ну а если получится - что тогда её ждёт? Станок ткацкий, постель, люлька; дети, кухня, сплетни у колодца; горькая старость и смерть. Не будет у неё высоких страстей, прекрасного долга чести, небесного огня на алтаре, где сжигается страх... Он взял её лицо в ладони и повернул кверху. Смотрит беспомощно голубыми глазами, ждёт... И ради такой потерянной жизни дана человеческая душа этому бедному существу... Почему всё вот так? Его охватило сострадание; охватило сначала нежностью, потом уколами огня. 

Он лежал и вспоминал, как горят павшие города; как женщины бегут из пламени - словно зайцы и суслики, когда падают на поле под серпами последние хлеба, а вокруг ждут мальчишки с палками наготове.... Вспоминал их изувеченные тела, брошенные солдатами, которым не хватило насытить страсть соитием... Ведь это право победителя удовлетворило бы любого дикого зверя, а этим - нет; им надо ещё я убить; у них в душе что-то такое, что требует отмщения: какая-то ненасытная ненависть, быть может к самим себе, или к кому-то ещё, о ком они и не догадываются... Он мягко провёл рукой по гладкому телу, нащупывая раны, какие только что увидел внутренним взором; она, конечно, не поняла. Он поцеловал её, чтобы успокоилась... Теперь она дрожала не так сильно: знала, что её миссия не провалится. Он взял её осторожно, нежно, помня о крови. 

Позже, решив что он уже уснул, она осторожно приподнялась и стала выбираться из постели. А он не спал, лежал задумавшись. Сказал: 

- Не уходи, останься до утра. 

Он рад был бы остаться один, чтобы не стесняла эта чужая мягкая плоть, - но неужто ей идти на допрос в такой час? Она даже не вскрикнула, только дёрнулась слегка, хотя была девственна... Конечно, как же иначе? Ведь должна доказательство представить!... Он злился на тех, кто её принудил. И никто из богов не раскрыл ему, что она переживёт его на пятьдесят лет - и до последнего дня будет хвастаться, что ей досталась девственность Александра. Ночью похолодало, он укрыл её одеялом... Если кто-нибудь сидит ждёт её - так им и надо, пусть подождут. 

Он поднялся, задул лампу и снова лёг. И глядел в темноту, испытывая ту апатию, какой всегда расплачиваешься, поддавшись смертной природе своей. Ведь умирать - даже чуть-чуть - стоит только ради чего-нибудь великого... Однако ладно; эту ночь тоже можно считать своего рода победой. 

Проснулся он на рассвете. Проспал: несколько человек, кого хотел застать с утра, наверно уже на занятиях. Девушка ещё крепко спит; рот приоткрыт слегка, и от этого она выглядит глуповатой. А ведь он так и не спросил её имени... Он мягко растолкал её; она закрыла рот, раскрыла синие глаза, лежит растрёпанная, тёплая... 

- Пора нам подниматься, у меня дела. - Учтивости ради добавил: - Жаль, что нельзя подольше побыть. 

Она потёрла глаза и улыбнулась. Ему было хорошо: испытание позади, и он его выдержал с честью. Вон красное пятнышко на простыне, какое старухи на свадьбах показывают после первой ночи. Хорошо бы предложить ей, чтобы взяла эту простыню с собой, - но жалко девочку... Он придумал кое-что получше. 

Оделся, подошёл к шкатулке, где хранились украшения, и достал кисет из мягкой кожи; старый, потёртый, с золотой вышивкой. Этот кисет ему вручили недавно с превеликой торжественностью. 

- Береги её, Александр, - сказала тогда мать. - Эта брошь переходит от царицы к царице уже двести лет, её наденет твоя невеста! 

Александр вытащил из кисета громадную золотую брошь. Древняя работа: два лебедя с коронами на головах сплели шеи в любовном танце. Он швырнул кисет в сторону. Губы на миг сжались мрачно, но к девушке он подошёл с улыбкой. Та только что застегнула булавки на плечах и теперь завязывала пояс. 

- Возьми-ка вот на память... - Ощутив вес броши, бедная девчушка изумлённо распахнула глаза. - Скажи царице, что ты мне очень понравилась, но впредь я буду выбирать сам. И покажи ей вот эту штуковину. Только не забудь передать мои слова. Запомнишь? 

Стояла весна. По прохладной ветреной погоде двинулись от побережья на запад, вверх к Эгам. Здесь, на древнем алтаре Зевса, Александр принёс в жертву белоснежного быка, безупречного, без единого пятнышка. Предсказатели, вглядевшись в дымящиеся внутренности, увидели на печени добрый знак. 

Миновали Касторское озеро. Оно разлилось по равнине, переполненное талыми водами; полузатопленные ивы свесили зелёные кудри над синей гладью. Потом пошли вверх, сквозь побуревшие за зиму кустарники, на скалистые кручи Рысьих гор, в земли линкестидов. 

Здесь он решил, что пора надевать шлем и кожаную защиту для левой руки, сделанную по выкройке Ксенофонта. С тех пор как умер старый Эроп и вождём здесь стал Александрос, с линкестидами никаких проблем не было - они даже помогали Филиппу в последней войне с иллирийцами, - но засаду здесь можно устроить на каждом шагу, а линкестиды есть линкестиды: никогда не знаешь, чего от них ждать. Оказалось, однако, что братья верны своему вассальному долгу: вот они все трое. На крепких лохматых лошадках, снаряжены для похода; а за ними их горцы - рослые, густобородые воины, - уже повзрослели те парни, кого он встречал на праздниках когда-то... Взаимные приветствия полны были отменной учтивости: ведь здесь встретились наследники древней, лишь едва притушенной кровной вражды... Уже много поколений их дома связаны узами не только родства, но и жестокого соперничества: когда-то линкестиды царствовали в здешних краях и не раз претендовали на Верховное Царство по всей Македонии... Но у них не хватило сил отразить иллирийцев, а у Филиппа хватило; это и решило исход. 

Александр принял их традиционные дары - еду и вино - и позвал их на совет со своими старшими офицерами. Расположились на камнях, покрытых пятнами лишайника и мха. 

Сами одетые, как и надо на границе, с грубой, но надёжной простотой, в кожаных туниках с наклёпанными железными пластинками и в круглых, похожих на чашку, фракийских шлемах, - горцы не могли оторвать глаз от гладко выбритого юноши. Он хоть и превзошёл многих взрослых мужчин, явно предпочитал сохранить мальчишье лицо. А доспехи его сверкали южной роскошью: нагрудник подогнан соразмерно каждому мускулу и покрыт изысканным узором, отшлифованным так, что копью зацепиться негде. На шлеме высокий белый гребень - не для того чтобы придать ему роста, а чтобы люди видели во время боя... Они в любой момент должны быть готовы к изменению планов, если потребует обстановка! Это он объяснил линкестидам, которые никогда ещё не воевали вместе с ним. Пока он не появился, они в него не слишком верили; когда появился, - увидев, - поверили ещё меньше; но когда посмотрели, как сорокалетние, покрытые шрамами воины впитывают каждое его слово, - вот тут уверовали наконец. 

Двинулись быстро, чтобы захватить высоты над перевалами раньше неприятеля. Вышли к Гераклее; в плодородную долину, из-за которой немало крови пролилось. Линкестиды здесь были дома - не хуже аистов на крыше у себя, - перекидывались с людьми грубоватыми сельскими шутками, кланялись святилищам каких-то древних богов, неизвестных в других местах... А на Александра народ смотрел, как на сказочного героя, и его присутствие ставил своим вождям в заслугу. 

Мимо виноградных террас с подпорными стенками из камня армия вышла на следующий хребет; и пошла вниз мимо озера Преспа - в чаше меж скалистых высот, - и дальше; пока не засиял под ними голубой улыбкой Ликнидис, чистый как небо, в густой кайме тополей и белых акаций. Красивое это озеро: уютные бухты, живописные скалистые мысы... Но дым сигнального костра поднимался с ближнего берега. Иллирийцы были уже в Македонии. 

У небольшой крепости на перевале линкестиды радостно приветствовали своего вождя; но родичам - кто был в войске - если не было посторонних ушей, говорили: "Жизнь-то всего одна. Мы бы не стали здесь сидеть так близко от той орды, если б не знали, что сын колдуньи сюда идёт. Это правда, что она его родила от змея-демона? Правда, что его никакое оружие не берёт? Правда, что он в рубашке родился?..." Крестьяне, для которых поход на ближайший базар за день пути был великим событием, никогда в жизни не видели бритого лица; и теперь спрашивали у пришедших с востока, уж не евнух ли он... Те, кому удалось протиснуться поближе, рассказывали остальным, что неуязвимость его - это неправда: он хоть молодой совсем, а вон уже сколько шрамов!... Но что колдовство в нём есть - это мог подтвердить каждый, кто видел его глаза. А ещё - по дороге сюда он не позволил солдатам убить большую змею, что ползла перед ними по дороге, назвал её вестницей удачи... Смотрели на него с тревогой, но и с надеждой. 

Сражались у озера, среди рябиновых рощ, фруктовых садов и серебряных тополей; на склонах, где звёздами горели жёлтые мальвы и голубые ирисы, затоптанные потом ногами солдат и залитые кровью. Бирюзовые воды замутились; аисты и цапли улетели из своих камышей, а стервятники висели в небе и падали оттуда на трупы, что громоздились завалами на травянистых берегах или плавали под скалами в воде... 

Линкестиды все приказы выполняли; и сражались так, что не посрамили чести дома своего. Сами они такого спланировать не смогли бы, но поняли искусный тактический ход, заперевший иллирийских налётчиков между крутизной и озерным берегом. Они приняли участие в погоне, до снежных западных гор и дальше, вниз по ущельям, где иллирийцев - кто пытался обороняться - выбили из их укреплений и поставили перед выбором: умереть или сдаться. 

Линкестиды, видевшие его ярость в бою, очень удивились, что он берёт пленных. Раньше они думали, что те, кто прозвал его Василиском, имели в виду дракона в короне, чей взгляд несёт смерть. А теперь, когда сами они не пощадили бы ни единого из своих давних врагов, он принимал их мирные клятвы, словно они и не варвары вовсе. 

Иллирийцы - рослые, худощавые, жилистые, с каштановым волосом; очень похожие на линкестидов, чьи предки часто роднились с ними. Их вождя, Коса, возглавлявшего рейд, заперли в узком ущелье и взяли живым. Вдоль буйного потока, катившего пену по бурой воде, его привели к Александру, связанного. Кос был младшим сыном старинного врага царя Филиппа. Великий Барделий наводил ужас на всю границу, пока не пал оружием в руках, в возрасте девяноста лет. Теперь его сын, уже пятидесятилетний, с сединой в бороде, крепкий и прямой как копьё, бесстрастно - пряча изумление своё - смотрел на мальчика со взрослыми глазами, сидевшего на таком коне, что ради него одного стоило бы рискнуть границу перейти. 

- Ты опустошал наши земли, - сказал Александр, - угонял наш скот, разорял города, насиловал наших женщин. Как по-твоему, что заслужил ты? 

Македонский язык Кос знал плохо, но понял; переводчик им был не нужен. Он долго смотрел в лицо своему победителю, потом ответил: 

- Вряд ли мы сойдёмся в том, что подобает мне, сын Филиппа. Делай со мной, что подобает тебе, по-твоему. 

Александр кивнул: 

- Развяжите его и отдайте меч. 

В этом бою Кос потерял двоих из двенадцати своих сыновей; ещё пятеро попали в плен. Троих Александр отпустил без выкупа, двоих оставил заложниками. 

Он пришёл сюда восстановить границу, а не раздувать новую вражду. Потому - хотя прошёл далеко вглубь Иллирии - не пытался продвинуть границу за озеро Ликнидис, где Филипп установил её задолго до него, и где прочертили её сами боги, формуя землю. Не всё сразу. 

Это была первая настоящая война, в какой он командовал сам. Он шёл в незнакомую страну; не знал, что его ждёт, - и управился. Все вокруг радовались большой победе... Только он один знал, что это лишь прикрытие для другой войны, большей. Оставшись наедине с Гефестионом, сказал: 

- Подло было бы мстить Косу, мы же сами его спровоцировали. 

Улеглась грязь на поле боя у светлого озера; трупы в воде обглодали щуки и угри; затоптанные цветы уснули до будущей весны, а лепестки акаций облетели под ветром и упрятали кровь... Вдовы оплакали своих убитых; искалеченные мужчины стали заново осваивать свои прежние навыки; осиротевшие дети, прежде не знавшие нужды, научились переносить голод... Люди склонились перед судьбой, как бывало, если начинался падёж скота или внезапный град оголял оливы... Склонились - и понесли на алтари благодарственные жертвы. Даже вдовы и сироты славили богов: ведь иллирийцы - эти разбойники и поработители - могли победить!... И боги приняли их жертвы благосклонно: не дали им узнать, что они были только средством, а не целью. Человеку всегда хочется верить, что весь мир вращается вокруг него; в горе это даже важнее, чем в радости. 

Через несколько недель вернулся из Фракии царь Филипп. Побережье блокировано афинским флотом, так что он лишён был возможности приехать с удобствами, на корабле. Большую часть пути проделал на носилках, но последний переход перед Пеллой проехал верхом, чтобы все видели, что он это может. Правда, спуститься с коня сам не сумел, понадобилась помощь. Александр заметил, что ходить ему до сих пор ещё больно, и подошёл подставить плечо. Во дворец они входили под приглушённый гул пересудов: согбенный больной мужчина, надломленный, постаревший на десять лет, - и цветущий юноша, сияющий победой, как молодой олень светится весенним бархатом на рогах. 

Олимпия, стоя у окна, упивалась этим зрелищем. Ликование её поубавилось, когда Александр - едва лишь царь отдохнул - пошёл к нему и пробыл целых два часа. 

Через несколько дней царь прихромал в Зал к ужину. Помогая ему подняться на ложе, Александр ощутил омерзительный запах гноя. Сам он был чистоплотен до чрезвычайности; ему пришлось напомнить себе, что запах этот от раны, а рана от доблести... Увидев, как все глазеют на неуклюжесть царя, он сказал: 

- Не расстраивайся, отец. Каждый твой шаг - свидетельство мужества твоего. 

Всем присутствующим его слова очень понравились. Прошло уже пять лет после того случая с кифарой, мало кто о нём помнил теперь. 

В домашнем уюте и при хорошем лечении Филипп поправлялся быстро, но хромота стала гораздо хуже прежней: снова попало по той же ноге, на этот раз в бедро сзади, над коленом. Во Фракии рана загнила; несколько дней он пролежал в горячке на пороге смерти. Пармений рассказывал, что когда сгнившее мясо отошло, там получилась такая яма - кулак помещался. Теперь сесть на коня без посторонней помощи он сможет очень не скоро, - если вообще когда-нибудь сможет, - но верхом держался уже отлично, как учат в кавалерийских школах. Через несколько недель он взял на себя обучение армии, похвалил отличную дисциплину - и сделал вид, что не заметил массы новшеств. Некоторые из них вполне стоило принять. 

В Афинах сорвали мраморную плиту, говорившую о мире с Македонией, тем самым официально объявив войну. Демосфен убедил почти всех сограждан, что Филипп - варвар, опьяневший от власти, который смотрит на Афины как на источник добычи и рабов. Что он их не тронул пять лет назад - когда они были практически беззащитны, - это объяснялось чем угодно, только не его доброй волей. Потом он предлагал им выступить в качестве союзников в Фокидской войне; но Демосфен удержал войска дома, заявив что их сделают заложниками. Демосфен боялся отпустить сразу такое множество людей и дать им возможность увидеть самим: ведь они вернутся и всё дело ему испортят!... Фокий, генерал, в своё время воевавший с македонцами успешнее всех остальных, заявил, что предложение Филиппа искренне, - и едва избежал обвинения в измене... Спасла безупречная репутация: его сравнивали с Аристидом Справедливым. 

Демосфена это сравнение раздражало. Он не сомневался, что тратит золото - то, что персы присылают, - исключительно в интересах Города. Правда, через его руки шла масса денег, он не отчитывался ни перед кем, а комиссионные брал себе сам, - но это ж естественно!... Это освобождает его от повседневных забот, позволяет ему отдавать общественному служению всё его время - что может быть ценнее для Города?... Но на Фокия оглядываться приходилось. 

В Великой Войне со Спартой афиняне сражались во имя славы и империи - а кончилось тем, что их расколотили в пух и отобрали всё. Они сражались за свободу и демократию - а в результате попали под самую жестокую тиранию, какую только знала их история. До сих пор ещё живы старики, пережившие голод во время той зимней осады; а пожилые слышали о ней из первых рук, в основном от людей, которых она разорила... Люди больше не хотели воевать. Теперь их могло склонить к войне только одно: угроза полного истребления, необходимость выжить. И Демосфен шаг за шагом подводил их к мысли, что Филипп собирается их уничтожить. Разве он не уничтожил Олинф?... В конце концов они отказались от государственных пособий, чтобы потратить деньги на флот; налог на богатых был поднят выше прежней единообразной ставки, пропорционально их имуществу, - опять-таки на флот. 

Именно флот давал Афинам защиту, какой не имели Фивы. Мало кто понимал, что командование на флоте как раз в тот момент было не слишком талантливо; Демосфен полагал, что решает просто количество кораблей. Ведь морские силы спасли Перинф и Византий, и хлебный путь через Геллеспонт; если Филипп двинется на юг - ему придётся идти по суше... Демосфен стал теперь самым могущественным человеком в Афинах, символом спасения. Он даже подготовил афинян к союзу с Фивами: старую вражду заменил новой, более сильной. 

А Фивы тянули, колебались. Филипп подтвердил их власть над окрестными сельскими землями Беотии, - такого права они добивались веками, - Афины же старались ослабить Фивы, требуя самоуправления для беотийцев. Но Фивы контролируют сухопутную дорогу в Аттику, тем они и нужны Филиппу; если он заключит с Афинами сепаратный мир - ему просто не о чем станет говорить с Фивами! 

И вот фиванцы дебатировали, желая, чтобы всё оставалось как всегда, - и не желая признавать, что события совершаются людьми, а люди уже не те. 

Тем временем Филипп в Македонии загорел и обветрился; мог уже выдержать полдня верхом, потом целый день; на большом конском поле у озера кружила в сложных манёврах кавалерия... Теперь в нем было два царских эскадрона: Филиппа и Александра. Отца и сына часто видели вместе; как они едут рядом, совещаясь о чём-то; золотая голова рядом с поседевшей. А у служанок царицы Олимпии вид был бледный и замученный; одну побили так, что два дня встать не могла. 

В середине лета - хлеба стояли ещё зелёные, но уже во весь рост - снова собрался Дельфийский Совет. Котиф доложил, что амфиссийцы своих обязательств до сих пор не выполнили, - объявленных вне закона главарей так и не выслали, - а поставить их на колени ему, с его доморощенной армией, не под силу. Он предложил Совету, чтобы царя Филиппа Македонского, который уже выступал в защиту бога против нечестивых фокидян, теперь снова призвали к священной войне. Антипатр, представлявший Филиппа на Совете, поднялся и заявил, что царь уполномочил его дать согласие; и даже больше того - Филипп, в качестве благочестивой жертвы, проведёт всю кампанию за собственный счёт. Местный протоколист отметил высказывания благодарности и пожелания по поводу будущих действий - и стал записывать их в свой манускрипт. К тому времени, когда он заканчивал эту работу, гонец Антипатра уже успел добраться до Пеллы; для него по всей дороге держали свежих коней. 

Александр был на игровой площадке, гонял с друзьями в вышибалу. Настала его очередь стоять в центре круга и ловить мяч. Прыгнул, поймал... И тут Гарпал - обречённый как всегда только смотреть, как двигаются другие, услышал разговоры снаружи и крикнул, что из Дельф прибыл курьер. Александр очень хотел увидеть, как будут открывать письмо, и сам понёс его царю; тот был бане. 

Царь стоял в большом тазу узорчатой бронзы и парил раненую ногу; один из телохранителей натирал его резко пахнущей мазью. Мышцы до сих пор были ещё дряблы после долгих месяцев в постели; по всему телу бугрились шрамы; на одной ключице, сломанной давным-давно - под ним тогда коня убили, - торчала толстая костная мозоль... Он похож был на старое дерево, об которое много лет быки точили рога. Александр, не отдавая себе отчёта в этом, отмечал, какая рана от какого оружия. Какие шрамы будут на мне, когда доживу до его лет? 

- Открой-ка, - сказал Филипп, - у меня руки мокрые. 

Он прищурил глаз, предупреждая, чтобы сын не произносил вслух скверных новостей, но в этом не было никакой нужды. 

Когда Александр прибежал назад на игровую площадку, его друзья плескались в фонтане и поливали друг друга из кувшинов, чтобы сполоснуть пыль и остыть. Увидев его лицо, все замерли, словно скульптурная группа Скопаса. 

- Началось! - крикнул он. - Идём на юг! 


У подножья лестницы с росписью по стенам оперся на копьё телохранитель. Это Кетей, коренастый густобородый ветеран, уже далеко за пятьдесят. С тех пор как царь перестал навещать царицу, неприлично ставить к ней в охрану молодых воинов. 

Юноша в темном плаще задержался в затенённом коридоре, с мозаичным полом в черно-белую клетку. Он никогда ещё не подходил к покоям матери в такой поздний час. 

При звуке его шагов часовой закрылся щитом и нацелил копьё, потребовал объявиться... Он открыл лицо и поднялся по лестнице. Легонько поцарапал - не отвечают... Тогда вытащил кинжал и резко постучал рукоятью. 

За дверью послышалась сонная суматоха; потом - тишина, полная напряжённого дыхания. 

- Это Александр, отвори! 

Дверь приоткрылась. Высунула голову растрёпанная женщина в неряшливо надетом халате, моргает... А за спиной её шепот шуршит, словно мыши... Прежде они решили бы, что это царь. 

- Госпожа спит, Александр!... Уже поздно, далеко за полночь!... 

Из глубины донёсся голос матери: 

- Впустите его. 

Она стоит возле кровати, завязывая пояс. Ночной халат сшит из темно-жёлтой шерсти, цвета топлёного молока, и оторочен тёмным мехом, так что в дрожащем свете ночника её почти не видно. Горничная, неуклюжая спросонок, взяла ночник и пытается зажечь от него фитили большой лампы. Очаг чисто выметен, летом его не топят... 

Первый из трёх фитилей загорелся. 

- Этого хватит, - сказала Олимпия. 

Рыжие волосы на плечах смешались с тёмным глянцем меха. Свет от лампы падает сбоку, гравируя чёрными тенями хмурую складку меж бровей и морщинки возле рта. Повернулась лицом к свету - морщины исчезли; остались тонкие черты, чистая гладкая кожа, плотно сжатые губы... Ей тридцать четыре сейчас. 

От одного фитиля света мало, только в центре, а по углам темно. 

- Клеопатра здесь? - спросил он. 

- В такой час?... Она у себя. Она нужна тебе? 

- Нет. 

Олимпия повернулась к служанкам: 

- Идите спать. 

Когда дверь за ними закрылась, она набросила на измятую постель вышитое покрывало и жестом подозвала сесть рядом. Он не двинулся с места. 

- Что случилось? - спросила она тихо. - Ведь мы уже попрощались. Тебе спать пора, раз вы уходите на заре. В чём дело? Вид у тебя какой-то странный... Приснилось что-нибудь? 

- Я ждал. Ведь это не просто война, это начало всего... Я думал, ты позовёшь. Ты ведь знаешь, что меня привело к тебе; должна знать. 

Она начала убирать волосы со лба, так что глаз не было видно за движущейся рукой. 

- Хочешь, чтобы я поворожила тебе? 

- Мне ворожба не нужна, мать. Только правда. 

Она опустила руку слишком рано, и теперь не могла спрятать глаза от его взгляда. 

- Кто я? - спросил он. - Скажи, кто я. - По её глазам он понял, что она ждала чего-то другого. - Что бы ты ни делала - это сейчас не важно. Я об этом не знаю и не хочу знать, я не за этим пришёл. Только ответь, кто я! 

За те несколько часов, что они не виделись, он успел осунуться; лицо измученное... Она едва не спросила: "И это всё?" Это было так давно, столько всего было после - вся жизнь... А та дрожь непонятного, страстного сна, и ужас пробуждения, и слова той старой колдуньи, что тайно привели к ней тогда из пещеры вот в эту спальню... Как это было?... Она уже и сама не знала. Она породила дитя дракона - и вот оно спрашивает: "Кто я?" Это мне надо бы у него спросить!... 

Он шагал по комнате, быстро и бесшумно, словно волк в клетке. Потом вдруг остановился перед ней. 

- Но я сын Филиппа. Разве нет? 

Только вчера она видела, как они вместе шли на учения. Филипп что-то говорил улыбаясь; Александр хохотал, запрокинув голову... Она вдруг успокоилась и долго смотрела на него из-под ресниц. Потом сказала: 

- Не притворяйся, будто сам в это веришь. 

- Ну так?... Я пришёл узнать! 

- О таких вещах не говорят наспех, среди ночи, по капризу. Это дело серьёзное; есть силы требующие... смирения! 

Ей казалось, что его потемневшие глаза пронизывают её насквозь, проникают слишком глубоко. 

- Какой знак дал тебе мой демон? - тихо спросил он. 

Она взяла его за обе руки, притянула к себе и зашептала на ухо. Договорив, отодвинулась посмотреть. Он весь был ещё там, едва осознавал её присутствие, справляясь с тем, что довелось услышать. Насколько это удалось - по глазам не видно, в них ничего не изменилось. 

- Это всё? - спросил. 

- Тебе мало? Ты до сих пор не удовлетворён? 

Он смотрел в темноту, сквозь свет лампы. 

- Боги знают всё, - сказал. - Только как их спросить? 

Потом потянул её встать и несколько мгновений держал на расстоянии вытянутых рук, сведя брови. В конце концов она опустила глаза. Вдруг пальцы его напряглись; он обнял её - быстро, крепко - и отпустил. 

Когда он ушёл, подползла темнота, окружила её со всех сторон... Она зажгла оставшиеся фитили - так и уснула, при трёх горящих. 

У двери Гефестиона Александр задержался, тихо открыл и вошёл в комнату. Гефестион крепко спал в квадрате лунного света, откинув в сторону руку. Александр потянулся было к нему, но передумал. Он собирался - если на душе спокойно станет - разбудить друга и всё ему рассказать, - но всё оставалось таким же неясным, как и прежде. Всё сомнительно. Ведь она тоже всего только смертная, надо дождаться надёжного свидетельства... Так стоит ли будить ради того что сказала она? Завтра утром долгий, трудный поход... А луна светит прямо в закрытые глаза. Александр потянул штору, чтобы духи ночи не причинили ему вреда. 

В Фессалии их встретила союзная кавалерия. Всадники мчались с окрестных холмов, не соблюдая никакого строя, улюлюкая и швыряя вверх пики, щеголяя своей ловкостью. В этой стране ходить и ездить верхом учились одновременно... Александр удивлённо вскинул брови, но Филипп его успокоил: в бою эти люди сделают всё, что им скажут, и сделают хорошо, а это представление - так, дань традиции. 

Армия двигалась на юго-запад, к Дельфам и Амфиссе. По пути присоединялись ополчения Священной Лиги; их генералов радушно принимали и быстро вводили в курс дела. Те привыкли действовать в составе конфедеративных сил, где процветали бесконечные склоки из-за первенства и споры о том, кому доверить верховное командование, - и теперь были просто потрясены, оказавшись в громадной армии из тридцати тысяч пехотинцев и двух тысяч конников, в которой каждый знал своё место и шёл именно туда, где ему надлежало быть. 

Афинских войск не было. Афиняне имели место и голос в Совете Лиги; но когда Совет поручал Филиппу эту войну, ни один афинянин там не присутствовал, так что возразить было некому. Тогда Демосфен убедил их бойкотировать заседание Совета, потому что голос против Амфиссы был бы враждебно воспринят в Фивах. А заглянуть дальше он не сумел. 

Армия подошла к Фермопилам, к Горячим Воротам между горами и морем. Александр проезжал здесь, когда ему было двенадцать, а с тех пор ни разу. Гирлянду на памятник Леониду, с мраморным львом, он положил; но после заметил: 

- Вообще-то, по-моему, генерал он был не ахти какой. Если бы он добился, чтобы фокидские войска поняли свою задачу, персы ни за что бы его не обошли. Эти южные города не умеют работать заодно. Но храбрость его выше всяких похвал, такого нельзя не уважать. 

В крепости наверху ещё стоял фиванский гарнизон. Филипп разыграл их собственную игру: послал туда своего гонца и учтиво предложил им возвращаться домой, с тем что он их сменит. Они посмотрели вниз на нескончаемую колонну войск, вьющуюся по прибрежной дороге сколько хватало глаз, - собрались не торопясь, и ушли в Фивы. 

Теперь армия вышла на большую юго-восточную дорогу. Справа возвышались суровые горы хребта Геллы, мрачные и пустынные, пострадавшие от вырубок и выпасов гораздо сильнее, чем лесистые высоты Македонии. А в долинах между этими вознесенными кверху пустынями, плотью меж костей, лежала земля и вода, кормившая род людской. Александр ехал рядом с Гефестионом. 

- Знаешь, вот я увидел всё это снова - и теперь понимаю, почему южане таковы, каковы они есть. Им просто земли не хватает. Каждый мечтает о земле соседа - и знает, что тот мечтает о его земле... Каждое государство заперто среди своих гор, словно стеной отгорожено... А ты видел, как собаки носятся вдоль забора, что разделяет их дворы? Лают, как бешеные!... 

- Но если добегают до дырки в заборе - в драку не кидаются, - возразил Гефестион. - Смотрят друг на друга удивлённо, и расходятся. Иногда они разумнее людей. 

К Амфиссе надо было сворачивать прямо на юг. Передовой отряд под командой Пармения пошёл по этой дороге, - чтобы обезопасить её захватив крепость Китинион, и продемонстрировать решимость Филиппа всерьёз вести священную войну, - но основные силы двигались дальше на юго-восток, по главной, в сторону Фив и Афин. 

- Глянь-ка, - Александр показал вперёд, - вон Элатия. Смотри, каменщики и инженеры уже здесь. Стены поднимут быстро. Говорят, все камни так тут и лежат. 

Элатия была крепостью ограбивших бога фокидян, её снесли под конец прошлой священной войны. Отсюда до Фив оставалось всего два дня быстрого марша, а до Афин - три. 

Тысяча рабов под руководством искусных каменщиков быстро укладывала обтёсанные блоки. Армия заняла крепость и высоты вокруг; Филипп развернул свою штаб-квартиру и отправил посла в Фивы. 

В его послании говорилось, что афиняне вот уже много лет ведут с ним войну, - сначала тайно, а теперь и открыто, - и дальше терпеть он не намерен. По отношению к Фивам афиняне враждебны с давних пор, но теперь они стараются и фиванцев втянуть в войну против него. Поэтому он вынужден просить фиванцев определиться. Выполнят ли они свои союзные обязательства, пропустив его армию на юг? 

Царский шатёр поставили внутри стен. Пастухи, устроившие в развалинах свои лачуги, при подходе армии разбежались. У Филиппа было его трапезное ложе, которое постоянно возили за ним на телеге, чтобы можно было раненой ноге отдохнуть после дневных трудов. Александр сидел возле него на стуле. Телохранители поставили вино и удалились. 

- Теперь всё станет ясно раз и навсегда, - сказал Филипп. - Приходит время, когда надо делать ставку и бросать кости... Мне кажется, войны не будет. Если фиванцы не сошли с ума - они проголосуют за нас. А тогда и афиняне очнутся. Очнутся и поймут, куда их завели их демагоги. К власти придёт партия Фокия - и мы сможем двигаться в Азию, не пролив в Греции ни капли крови. 

Александр покрутил в пальцах чашу и наклонился понюхать вино. Во Фракии оно, пожалуй, лучше - но им там сам Дионис его подарил!... 

- Так-то оно так... Но посмотри, что получилось, пока ты лежал а я собирал армию. Мы распустили слух, что поднимаемся против иллирийцев, - и все в это поверили, прежде всего сами иллирийцы. А теперь - что с афинянами?... Демосфен уже сколько лет твердит им, что мы придём, - и вот мы, тут как тут!... И что с ним будет, если там выберут Фокия? 

- Если Фивы встанут на нашу сторону, он ничего не сможет. 

- В Афинах десять тысяч обученных наёмников... 

- А-а, это да. Но решать всё равно будут Фивы. Ты же знаешь их конституцию. Они это называют умеренной олигархией - но какая там олигархия!... Имущественный ценз настолько низок, что гражданские права имеет каждый, кто может себе позволить доспехи гоплита. Так что у них голосуешь за войну - иди воюй! За чужую спину не спрячешься... Вот так то!... 

Он снова начал рассказывать о своих юных годах, проведенных там заложником. Рассказывал почти с ностальгией. Время смягчило все тяготы; в воспоминаниях осталась только ушедшая молодость. Однажды друзья тайком взяли его с собой в поход под командой Эпаминонда... Он знавал Пелопида... Александр, слушая его, размышлял о Священном Отряде, который Пелопид, собственно, и не создавал даже, а просто собрал из разных воинских частей; потому что их героические обеты шли из древности, от Геракла и Иолая, у алтаря которых они клялись. В этом Отряде каждый был в ответе за двоих - за себя и за друга, - у каждого была как бы двойная честь, двойная доблесть, и потому они не отступали никогда: либо шли вперёд, либо стояли насмерть. Александру много чего хотелось бы узнать о них - и рассказать Гефестиону, если бы здесь был кто-нибудь другой, кого можно было бы спросить. Вместо этого он сказал: 

- Интересно, что сейчас делается в Афинах. 

А в Афинах о захвате Элатии узнали к вечеру в тот же день. Городские Старейшины сидели за ужином в Зале Совета; вместе с ними были олимпийские победители, отставные генералы и другие заслуженные люди, удостоенные этой чести. Агора бурлила. Когда прибыл фиванский гонец, весь город уже всё знал. Всю ночь на улицах было оживлённо, будто во время ярмарки, когда родственники бегают друг к другу, торговцы спешат в Пирей, на улицах горячо спорят совершенно незнакомые люди, а женщины, едва прикрыв лицо, мчатся на женскую половину соседних домов, где у них есть подруги. На рассвете городской Трубач начал созывать собрание; на Агоре подожгли ограды торговых складов и рыночные прилавки, чтобы вызвать людей с дальних окраин. Всё мужское население стекалось на Пникс, к каменной трибуне. Им сообщали последние новости: похоже, что Филипп тотчас пойдёт на юг, и Фивы сопротивляться не будут... Старики вспоминали чёрный день своего детства: начало позора, голода и тирании, когда в городе появились первые беглецы с Козьей Речки на Геллеспонте, где был уничтожен весь флот; когда Великая Война была уже проиграна, но смертная агония была ещё впереди. Утренняя прохлада пробирала до костей, словно зимний мороз. 

Председательствующий Советник воззвал: 

- Кто хочет говорить? 

Упало долгое молчание. Все глаза обратились в одну сторону; никому не пришла в голову дикая мысль встать между людьми и их выбором. Когда он поднимался на трибуну, никто его не приветствовал: слишком сильно было мрачное оцепенение. Только глухой ропот прокатился по толпе, словно люди молились. 

Всю ту ночь в кабинете Демосфена горела лампа; для людей, бродивших по улицам не в силах уснуть, этот свет служил утешением. Ещё затемно, перед зарёй, он закончил набросок своей речи. Город Тезея, Солона и Перикла - в критический, судьбоносный час обратился к нему!... Он был готов. 

Прежде всего, - сказал он, - они могут не бояться, что Филипп так уж уверен в Фивах. Если бы был уверен, то не сидел бы в Элатии - уже сейчас стоял бы здесь, под их стенами, которые всегда мечтал разрушить. Он демонстрирует силу свою, чтобы подогреть своих купленных друзей в Фивах и запугать патриотов. Теперь афиняне должны, наконец, забыть давнюю вражду - и направить в Фивы послов, предложив самые щедрые условия союза, пока люди Филиппа ещё не успели сделать там своё чёрное дело и захватить власть. Он лично, если ему доверят, готов принять на себя эту миссию. А тем временем все, кто только может держать в руках оружие, пусть вооружаются и идут по Фиванской дороге к Элевсину, в знак готовности принять бой. 

Как раз в тот момент, когда он закончил, поднялось солнце - и все увидели, как засиял своим великолепием Акрополь. Тёплыми тонами древнего мрамора, белизной новых храмов, яркими красками и золотом... Увидели - и по холму прокатился ликующий клич. Даже те кто был слишком далеко и не слышал все присоединились к этому кличу, решив, что спасение найдено. 

Вернувшись домой, Демосфен начал набрасывать дипломатическую ноту: обращение к Фивам, преисполненное презрения к Филиппу. "... действуя, как только и можно ожидать от человека его племени и породы; нагло пользуясь своим нынешним везением, забыв в своём нынешнем возвышении к власти о низком и подлом происхождении своём..." Он в раздумье пожевал свой стилос, потом остриё снова побежало по воску. 

А под окном идут мимо молодые люди, ещё не бывавшие на войне. Идут к местам сбора, к своим офицерам; и по пути окликают друг друга, обмениваются какими-то очень молодыми шутками, смысла которых он уже не понимает... Где-то плачет женщина... Но это ж в его доме, наверняка!... Дочь, что ли? Если у неё есть кого оплакивать - до сих пор он об этом не знал... Он сердито закрыл свою дверь: этот плач не только работать мешает, сосредоточиться не даёт, - он ещё и на дурную примету смахивает, не к добру!... 

На Собрание в Фивах не пришли только те, кто вообще не мог стоять на ногах. Поскольку македонцы формально считались союзниками, первое слово предоставили им. 

Они напомнили об услугах, оказанных Фивам Филиппом. Как он помог в Фокидской войне, как поддержал их гегемонию в Беотии... Напомнили о давних обидах, какие вытерпели Фивы от афинян, - как те старались ослабить Фивы, как вступили в союз с нечестивыми фокидянами, которые платили своим войскам золотом Аполлона... (Этим же золотом, несомненно, они покрыли и фиванские щиты, выставленные в богохульное оскорбление Фивам и самому богу!) Филипп не требует, чтобы Фивы подняли оружие против Афин. Фиванцы могут это сделать, если такова будет их воля, - и разделить с ним плоды победы, - но он будет по-прежнему считать их друзьями и в том случае, если они просто предоставят ему право прохода. 

Собрание думало. Они были рассержены сюрпризом с Элатией. Если Филипп и союзник - слишком уж своеволен этот союзник, надо бы пораньше с ними советоваться, теперь уже поздновато... А всё остальное, пожалуй, верно... Но самого главного македонцы так и не говорят. Чья будет власть? Если Афины падут - зачем тогда они сами Филиппу? Однако, в Фессалии он получил власть полную, а ничего плохого там не сделал... Они долго вели Фокидскую войну; теперь в Фивах полно осиротевших семей, в которых все заботы о матери-вдове и малышах легли на плечи сыновьям погибших воинов. Быть может, хватит с них?... 

Антипатр закончил и сел. Ропот в толпе звучал отнюдь не враждебно, почти одобрительно. Председатель вызвал афинского посла. Демосфен поднимался на трибуну в тишине, полной хмурого ожидания. Уже много поколений угроза здесь исходила не от Македонии, а от Афин. В каждом фиванском доме был свой кровавый долг афинянам, унаследованный от бесконечных приграничных войн. Он мог сыграть лишь на одной струне - на их общей ненависти к Спарте. С этого он и начал. 

Когда после Великой Войны Спарта навязала Афинам тридцать Тиранов (предателей, вроде тех кто хочет теперь мира с Филиппом), Фивы дали пристанище Освободителям, приняв их у себя. Рядом с Филиппом те тридцать Тиранов - мальчишки, школьные шалуны!... Давайте забудем прежние распри, будем помнить лишь то благородное дело!... Искусно выдерживая паузы, он выкладывал афинские предложения. Права фиванцев в Беотии не будут оспариваться никогда - Афины даже пошлют войска на подавление беотийцев, если те восстанут. Платеи тоже, это давнее яблоко раздора... Он не стал напоминать своим слушателям, что своим участием в Марафонской битве Платеи заплатили Афинам как раз за защиту от фиванцев; и с тех пор навеки получили афинское гражданство. Сейчас не время мелочиться, Платеи придётся отдать... А кроме того, если придётся воевать с Филиппом, то всеми сухопутными силами будут командовать Фивы, а Афины возьмут на себя две трети расходов. 

Взрыва рукоплесканий не последовало. Фиванцы в раздумье смотрели не на него, а на своих сограждан, которых знали, которым доверяли. Захватить их, зажечь, ему не удалось. 

Шагнув вперёд, подняв руку, он призвал мёртвых героев - Эпаминонта и Пелопида, - напомнил о славных битвах под Лектрой и Мантинеей, о боевых заслугах Священного Отряда... Здесь его звенящий голос соскользнул на ноту вкрадчивой иронии. Если всё это их больше не волнует, если всё это ничего больше для них не значит - у него только одна просьба от имени Афин: пусть им дадут право прохода, пусть их пропустят навстречу тирану - они будут сражаться сами! 

Вот тут он их поймал. Упрёк давних соперников оказался слишком обидным. 

Им стало стыдно, он слышал это в приглушённых голосах толпы. Одновременно в двух местах раздались крики начинать голосование: это люди из Священного Отряда стояли на страже своей чести. Загремели камушки в урнах; счётчики, под зорким наблюдением толпы защёлкали счетами... Долгая и нудная процедура, дома в Афинах всё это гораздо быстрей... Проголосовали за разрыв договора с Македонией и за союз с Афинами. 

Он возвращался с площади окрылённый, не чуя ног под собой. Ведь он только что держал в руках судьбу всей Греции. Держал в руках - и решил!... Как Зевс с весами!... А если впереди тяжёлые испытания - ну что ж, всякая новая жизнь рождается в муках... Отныне и вовеки о нём будут говорить, что решающий час нашёл своего человека. 

Новость принесли Филиппу назавтра в полдень, он сидел с Александром за обеденным столом. Прежде чем распечатать депешу, царь отослал телохранителей. Как и большинство людей того времени, он не владел искусством читать только глазами: ему надо было слышать себя. Александр, напряжённый ожиданием, удивлялся, почему отец не смог научиться читать молча, как научился он сам. Ведь это дело только практики... Хотя и у него губы шевелились, но Гефестион уверял, что не было ни звука. 

Филипп читал ровно, без раздражения, только морщины на лице обозначились резче. Потом положил свиток на стол возле миски и сказал: 

- Ну что ж. Раз хотят - получат. 

- Извини, отец, но иного я и не ожидал. 

Неужели он не понимал, что в Афинах его всё равно будут ненавидеть, независимо от голосования этого? Неужели не видел, что единственный способ войти в афинские ворота - победителем... Как это ему удалось столько лет пронянчиться со своей иллюзорной мечтой?... Но нет. Сейчас лучше оставить его в покое и вернуться к реальности. Теперь это будет новый план войны. 

Афины и Фивы лихорадочно готовились встретить марш Филиппа на юг. Вместо того, он пошёл на запад, в отроги Парнасских гор. Ему было поручено изгнать амфиссийцев из Священной долины - этим он и займётся. А что до Фив пусть все говорят, что он лишь проверял верность сомнительного союзника, и получил ответ. 

Афинская молодёжь, поднятая на войну, собиралась идти на север, в Фивы. Вопросили оракулов. Огонь костра не разгорался, а внутренности жертвы гадателям не понравились... Демосфен, взятый за горло костлявой рукой предрассудка, объявил, что эти дурные предзнаменования были затеяны специально для того, чтобы разоблачить предателей, подкупленных Филиппом ради предотвращения войны. Когда Фокий, вернувшийся с задания слишком поздно, чтобы хоть что-то изменить, потребовал, чтобы Город обратился к оракулу в Дельфах, - Демосфен рассмеялся и сказал, что Пифия куплена Филиппом, и все это знают, весь мир. 

Фиванцы встретили афинян, как линкестиды встречали Александра: с осторожной учтивостью. Фиванский генерал расположил объединённые силы так, чтобы охранять проходы на юг и отрезать Филиппа от Амфиссы. Обе армии маневрировали и вели разведку по каменистым высотам Парнаса и долинам Фокиды. Деревья пожелтели, потом облетели; на вершинах выпал первый снег... Филипп не торопился. Он занялся восстановлением крепостей богохульных фокидян; а те с удовольствием сдали их его солдатам в аренду, за скидку с их выплат ограбленному богу. 

В генеральное сражение его втянуть не удавалось. Была одна стычка в ущелье, ещё одна на горном перевале, - но он прекратил их тотчас, как только заметил, что его могут вытянуть на неудобную местность. Афиняне объявили, что это победы, и устроили празднества с благодарственными жертвоприношениями. 

Однажды зимним вечером шатёр Филиппа стоял в ущелье за скалой, в укрытии от ветра, над рекой, разбухшей от снега. Вода клокотала меж камней. По окрестным склонам рубили сосны на костры. Смеркалось. Порывы чистого горного воздуха прорывались сквозь густые запахи дыма, каши, бобовой похлёбки, лошадей, сыромятной кожи солдатских палаток и многих тысяч немытых людских тел. Филипп с Александром сидели на кожаных походных стульях и сушили промокшую обувь у тлеющих углей своей жаровни. Отцовские ноги попахивали резковато, но Александра это не раздражало: это был знакомый и обыденный компонент аромата войны. Сам он тоже был довольно грязен - но не более того: если трудно было добраться до воды, он обтирался снегом. Его забота о чистоте уже породила легенду - он ещё не знал о ней, - будто он от природы наделён особым благоуханием. Большинство вообще не умывалось месяцами. Вернутся к брачным постелям - жёны их ототрут... 

- Ну, - сказал Филипп. - Я ж говорил тебе, что у Демосфена терпенье кончится раньше моего. Я только что узнал - он таки послал их. 

- Что?!... Сколько? 

- Всех десять тысяч! 

- Он что, свихнулся? 

- Нет... Просто он партийный политик... Гражданам, избирателям, не нравится, что наёмные войска получают жалованье и паёк в Аттике, когда сами граждане пошли воевать. Я их побаивался, честно говоря. Люди опытные и очень подвижные, слишком. Если бы мы завязались с афинской армией, то десять тысяч боеспособного резерва - это серьёзная сила, очень серьёзная. А теперь мы сможем разделаться с ними, когда они будут одни. Их посылают прямо к Амфиссе. 

- Значит, мы подождём, пока они прибудут, - а потом что? 

Пожелтевшие зубы Филиппа сверкнули улыбкой в свете углей. 

- Ты знаешь, как я выскользнул под Византием? Попробуем ещё раз. Мы получим скверные новости, очень скверные, из Фракии. Восстание, Амфиполь под угрозой, - и мы должны быть там, защищать границу. Все должны быть, до последнего человека. Я отвечу, письмо напишу, чётко и красиво, что мы всеми силами идем на север. Мой гонец попадётся - или просто продаст это письмо, и их разведчики увидят, как мы уходим на север... А у Китиниона мы заляжем и подождём. 

- А потом - через Грабийский перевал - и на рассвете р-р-аз!... 

- Скрытый марш, как говаривал твой друг Ксенофонт. 

Так они и сделали, до того как весенний паводок перекрыл броды на реках. Афинские наёмники честно сражались, пока в этом был хоть какой-то смысл. А после того - часть отошла к побережью, другие запросили об условиях капитуляции. Из этих большинство кончило тем, что пошло в армию к Филиппу. Им перевязали раны и усадили к котлам с горячей и вкусной едой. 

Амфиссийцы сдались безоговорочно. Их правительство отправилось в изгнание, как решила Священная Лига, а Священную долину очистили от безбожных пахотных угодий и оставили под паром для бога. 

Было уже по-весеннему тепло, когда в Дельфийском театре Лига чествовала царя Филиппа золотым лавровым венком. Позади высились бледные орлиные скалы Федриад, впереди - огромный храм Аполлона, за ним сверкал широкий залив... В этом впечатляющем обрамлении его, вместе с сыном, прославляли в длинных речах и хорических одах; а скульптор делал наброски для их будущих статуй, которые украсят храм. 

После церемонии Александр с друзьями пошёл по запруженной террасе. Кого только не было в этой толчее! Люди не только со всей Греции, но и с Сицилии, из Италии, и даже из Египта... Проходили богачи в сопровождении рабов, несших на головах их приношения богу; блеяли козы, стонали голуби в ивовых клетках; мелькали встревоженные и умиротворённые лица, благоговейные и жаждущие... Был день оракулов. 

В окружающем шуме Гефестион сказал Александру на ухо: 

- Слушай, сходи-ка и ты, раз уж мы здесь. 

- Нет, сейчас не время. 

- Но ведь надо узнать и успокоиться наконец!... 

- Нет. День неподходящий. Мне кажется, в таких местах как здесь, прорицателей надо захватывать врасплох. 

В театре поставили роскошный спектакль. Протагонистом был Феттал, прославленный героическими ролями; красивый и пылкий молодой человек с кельтской примесью в фессалийской крови. Обучение в Афинах обогатило его талант хорошей актерской техникой, а природную горячность - хорошими манерами. Он часто выступал в Пелле и был любимцем Александра. В его исполнении, словно по волшебству, Александр видел душу героя как-то по-новому. Теперь, в софокловом "Аяксе", играя одновременно Аякса и Тевкра, он сделал невозможной даже мысль о том, что один мог бы пережить свою славу, а другой оказался бы неверен павшему. После спектакля Александр вместе с Гефестионом зашел за сцену к артистам. Феттал только что снял маску Тевкра и вытирал полотенцем пот с резко очерченного лица и коротких курчавых волос. Услышав голос Александра, он вынырнул из полотенца и засиял навстречу громадными карими глазами. 

- Я рад, что тебе понравилось. Я же всё это играл специально для тебя, сам понимаешь. 

Они поговорили немного о его последних поездках... Под конец он сказал: 

- Слушай, я много где бываю. Если у тебя когда-нибудь будет дело - всё равно какое - и понадобится надёжный человек - ты знай, что для меня это честь. 

Его поняли. Актёры, слуги Диониса, находились под его защитой; потому их часто использовали в качестве послов, и ещё чаще в качестве тайных агентов. 

- Спасибо Феттал, - ответил Александр. - Тебя я попрошу первого, если что. 

Когда они уходили в сторону стадиона, Гефестион спросил: 

- А ты знаешь, что он до сих пор влюблён в тебя? 

- Ну и что? Можно же оставаться учтивым... Он всё понимает, не ошибётся. А мне, быть может, когда-нибудь придётся довериться ему, кто знает. 

По хорошей весенней погоде Филипп двинулся вниз к Коринфскому заливу и взял Навпактос, запиравший наружный пролив. Летом он кочевал за Парнасом, укрепляя опорные пункты, подогревая союзников и откармливая кавалерийских лошадей. Время от времени предпринимал ложные вылазки на восток, где фиванцы и афиняне плотно держали перевалы, - а потом отходил, оставляя их скучать и выдыхаться, и устраивал учения или игры, чтобы держать своих людей в постоянной боевой форме. Даже теперь он снова отрядил послов в Фивы и Афины обсудить условия мира. Демосфен объявил, что Филипп, дважды отражённый их оружием, наверно отчаялся, не иначе, - его мирные предложения это доказывают, - ещё один хороший удар - и с ним будет покончено. 

В конце лета, когда ячмень между оливами в садах Аттики и Беотии стал желтеть в колосе, Филипп вернулся на свою базу в Элатии, но гарнизоны во всех крепостях оставил. Передовые посты фиванцев и афинян располагались в десяти милях южнее. Пока его мирные предложения не были отвергнуты, он лишь слегка дразнил их. Теперь он продемонстрировал силу: эти посты были взяты в клещи и могли быть отрезаны и окружены в любой момент. На следующий день разведчики обнаружили, что на перевалах никого нет. Он занял перевалы, разместив там своих людей. 

Кавалеристы сияли от радости, полировали сбрую и оружие, и вылизывали своих коней: теперь предстоящая битва должна произойти на равнине, где они смогут себя показать!... 

Ячмень побелел, созрели маслины... По македонскому календарю пошёл Месяц Льва. Царь Филипп устроил в крепости грандиозный пир в честь дня рождения Александра. Восемнадцать исполнилось. 

Элатию сделали даже уютной: тканые занавеси по стенам, пол выложен плиткой... Пока гости пели, Филипп обратился к сыну: 

- Ты не сказал, что подарить тебе. Чего ты хочешь? 

Александр улыбнулся: 

- Ты и сам знаешь, отец. 

- Ну что ж, заслужил, обещаю. Теперь уже недолго. Я возьму правое крыло, это с незапамятных времён... А кавалерию отдам тебе. 

Александр медленно опустил на стол золотую чащу. Глаза его, мерцающие от вина и видений, встретили пронзительный взгляд отцовского чёрного глаза. 

- Отец, если ты об этом пожалеешь - я уже не узнаю: не доживу. 

Назначение отпраздновали с ликованием и тостами. Снова вспомнили приметы при рождении его: победу на олимпийских скачках и разгром иллирийцев... 

- И ещё одно, - сказал Птолемей. - Это я помню лучше всего; я в том возрасте был, когда чудеса потрясают. В тот день сожгли большой храм Артемиды в Эфесе. Пожар в Азии! 

Кто-то спросил: 

- А как это случилось, раз не было войны? Молния попала, или жрец лампу опрокинул?... 

- Нет, один чудак это сделал, нарочно. Я его имя слышал когда-то. Гиро...? Геро...? Нет, не помню, длинное какое-то. Неарх, ты не знаешь? 

Вспомнить никто не мог. 

- А хоть узнали, зачем он это сделал? - спросил Неарх. 

- Да!... Он сам всё рассказал перед казнью! Сказал, хотел мол, чтоб его запомнили навечно. 

Над пологими холмами Беотии занималась заря. В предрассветных сумерках cтали видны побуревшие за лето заросли вереска и кустарника, с серыми валунами и каменистыми проплешинами там и сям... И люди стали видны. Тёмные, ржавые, как вереск; шершавые, как камень; шипастые, как терновник, - они перетекали через холмы, струясь вниз по склонам, и оседали в долине. Осадок становился всё гуще, но всё-таки двигался, полз дальше. 

По самым ровным склонам, бережно храня некованые копыта, лёгким шагом спускалась кавалерия. Кони ступали почти неслышно, осторожно отыскивая себе путь между кустами сквозь вереск. Только доспехи всадников постукивали иногда. 

Небо посветлело, хотя солнце ещё пряталось за высоким массивом Парнаса. Долина, заполненная наносами древних потоков, стала положе и шире... В летнем русле бурлит меж камней речка Кефисс... На восточном берегу, под террасированным склоном, деревня Херонея; в тени горы розоватая побелка домов кажется лиловой. 

Людской поток замедлился, затормозился, - и начал растекаться поперёк долины. Впереди - плотина: щетинится и сверкает в первых косых лучах солнца. Плотина тоже из людей. 

Между ними лежал чистый простор ещё не затоптанных полей, напоённых рекой. Стерню скошенного ячменя вокруг олив украшали маки... Слышалось пенье петухов, блеянье и мычанье скота, резкие крики мальчишек и женщин, угонявших стада наверх, в горы... Поток и плотина ждали. 

Северная армия расположилась лагерем вдоль реки. Кавалеристы прошли чуть ниже по течению: поить коней, чтобы не мутить воду остальным. Люди отвязывали чашки с поясов и распаковывали еду для полуденной трапезы: плоская лепёшка, яблоко или луковица, узелок грязной, серой соли, с самого дна сумки, из уголка... 

Офицеры осматривали оружие, глядя в порядке ли копья и ремни для дротиков, и проверяли настроение людей. У всех чувствовалась здоровая напряжённость натянутого лука: все понимали, что приближается нечто великое. Их больше тридцати тысяч пехоты и двух тысяч конницы; тех - впереди примерно столько же; это будет величайшая битва на их веку, такого они ещё не видели!... А вокруг все свои: соседи по деревне, соплеменники, родня, и командир тоже из родных мест, - ведь они расскажут дома, как ты себя показал: всё донесут - и славу, и позор!... 

Ближе к вечеру в долину добрался обоз с палатками и постельным скарбом, на ночлег расположились с удобствами. Все кто не попал в охранение смогут спать спокойно: царь запер все перевалы вокруг, так что обойти их невозможно. А неприятелю только и остаётся ждать, когда царь соизволит!... 

Александр подъехал к повозке с царскими палатками и распорядился: 

- Мою поставьте здесь. 

Под молодым дубом была тень возле самой реки, и тут же рядом чистый бочаг с галечным дном. Хорошо, обрадовались слуги, не надо будет воду носить... Он любил искупаться не только после боя, но и перед, если была такая возможность. Один ворчун пошутил как-то, что он даже трупом своим похвастаться готов. 

Царь в своём шатре принимал беотийцев; те охотно рассказывали ему всё что знали о неприятельских планах. Фиванцы их долго угнетали; афиняне когда-то поклявшиеся в дружбе - только что продали их всё тем же фиванцам; так что они ничем не рисковали, связываясь с Филиппом, им нечего было терять. Он принял их радушно, выслушал все их жалобы - нынешние и давнишние, - пообещал, что всё исправит, и собственноручно записал всё, что они рассказали. А ближе к сумеркам поехал на гору посмотреть на всё своими глазами. Взял с собой Александра, Пармения, и заместителя его, македонского князя по имени Аттал. Царская стража под командой Павсания двигалась следом. 

Перед ними расстилалась равнина, которую один древний поэт назвал "танцплощадкой войны", так часто здесь сталкивались армии, с незапамятных времён. Армия союзников протянулась поперёк долины от реки на юг до горных склонов, фронтом около трёх миль. Поднимался дым от их вечерних костров, кое-где взлетало пламя... Это ещё не был боевой порядок, потому они кучковались - как птицы разных пород - каждый город отдельно. Их левый фланг, тот что будет против правого у македонцев, прочно опирался на возвышенную местность. Филипп прищурил туда свой здоровый глаз. 

- Ага, афиняне... Ну что ж, надо будет их оттуда вытащить. Старину Фокия, единственного толкового генерала, они спихнули на флот; он слишком хорош чтобы Демосфену нравиться. Нам повезло: сюда прислали Кара, а тот воюет по книгам... Хм-м, да. Да, придётся изобразить хороший натиск, прежде чем я начну поддаваться и отходить. Они клюнут! Они поверят старому вояке, который умеет списывать свои потери... - Он потянулся к сыну и, улыбнувшись, похлопал его по плечу. - С маленьким царём этот номер не прошел бы, верно? 

Александр нахмурился сначала, потом понял и улыбнулся в ответ. И снова начал рассматривать длинный людской вал внизу; как инженер, которому предстоит повернуть реку, рассматривает мешающую скалу. Высокий, голубоглазый, худощавый Аттал подъехал было поближе, но теперь потихоньку отодвинулся назад. 

- Так, значит в центре всякий сброд, - сказал Александр. - Коринфяне, ахеяне и так далее. А справа... 

- А справа верховное командование, сынок. Фиванцы. Это тебе. Всё твоё тебе; как видишь, я ни кусочка не отбираю. 

Меж пирамидальных тополей и тенистых лужаек блестела в свете бледневшего неба река. Возле неё, в строгом порядке, разгорались костры фиванцев; Александр сосредоточенно смотрел на них. На какой-то миг он представил себе лица в свете тех дальних огней; потом они как-то расплылись, сливаясь в гигантскую и величественную картину. "Все отворились ворота, из оных зареяли рати; Конные, пешие; шум и смятение страшное встало..." 

- Очнись, парень, - сказал Филипп. - Мы уже видели всё что надо, а я есть хочу. Пора ужинать. 

Пармений всегда ел вместе с ними; сегодня за столом был и Аттал, только что прибывший из Фокиды. Александр чувствовал себя неловко от того, что в охране стоял Павсаний. Когда эти двое оказывались рядом, ему всегда было не по себе; и сейчас он улыбнулся Павсанию с особенной теплотой. 

Это Аттал, друг и сородич убитого соперника Павсания, организовал тогда непотребную и позорную месть. Для Александра было загадкой, почему Павсаний - человек не робкого десятка, - пошёл за отмщением к царю, а не свершил его своей собственной рукой. Быть может он хотел получить какой-то знак верности Филиппа? Раньше, до той перемены, была в нём какая-то древняя красота, которая могла таить в себе и такую самонадеянную любовь, достойную Гомера... Но Аттал был другом царя, давним; и главой мощного клана; и весьма полезным человеком; и погибшего мальчика потерять было горько... Царь уговорил Павсания не поднимать лишнего шума, а гордость его подлатал почётным назначением. С тех пор прошло шесть лет. Он начинал уже чаще смеяться, больше разговаривать; и присутствие его становилось уже не таким тягостным, как бывало, - пока Аттал генералом не стал. А с тех пор он снова перестал смотреть людям в глаза, и десяток слов в его устах снова превратились в длинную речь. Не стоило отцу этого делать: это выглядит как награда, люди уже болтать начали... 

Отец, тем временем, говорил о предстоящей битве. Александр выбросил из головы все лишние мысли, - но всё равно что-то осталось, как во рту после тухлятины. 

Выкупавшись в своём бочаге, он улёгся в постель и ещё раз восстановил в памяти план завтрашнего сражения, шаг за шагом. Всё ясно, ничего не забыл... Он поднялся, оделся и бесшумно пошёл мимо костров ночного дозора к палатке, в которой - ещё с парой человек - ночевал Гефестион. Он даже не успел коснуться палатки, как Гефестион беззвучно поднялся, накинул плащ и вышел наружу. Они постояли рядом, чуть поговорили - и разошлись. Александр сладко проспал до самой утренней стражи. 

Шум и смятение страшное встало. 

Между олив, по ячменной стерне, в виноградниках старых, брошенных теми, кто жил здесь, собрать не успев урожая, все сокрушая, топча, сошлись оба воинства в схватке, сок из раздавленных гроздьев кровавого цвета мешая с кровью людской, обращая в вино, что земля поглощает. Как на дрожжах забродившее тесто бурлит пузырями, вооруженными толпами так же вскипает долина, массы людей друг на друга бросая и вновь разводя их... Да, то что разворачивалось сейчас перед глазами Александра - это было достойно Гомера. 

Шум стоял оглушающий. Люди орали друг другу, или врагам, или самим себе - просто для поддержки духа; или в ответ на такую боль, какой не могли себе и представить раньше... Со звоном сшибались щиты, ржали кони, каждый отряд союзной армии вопил во все горло свой боевой пеан; офицеры выкрикивали приказы, трубили горны... И над всем этим висела громадная туча ржавой, удушающей пыли. 

Слева, где афиняне держали склон горы - оплот союзной армии, македонцы упорно давили снизу своими сариссами; копья разной длины у трех первых шеренг создавали почти сплошную стену наконечников, щетинившуюся дикобразом. Афиняне принимали их на щиты; самые отчаянные проталкивались вперед меж сарисс, тыча коротким копьем или рубя мечом; некоторых из них тут же сбивали, но другие оставляли щербинку в линии фаланги. Филипп, поодаль, сидел на своем коренастом боевом коне, окруженный вестовыми, и ждал. Чего ждал - все его люди знали. Они старательно тужились в строю, всем своим видом давая понять, как гнетет их эта неудача с прорывом, как трудно им примириться с грядущим позором. Повсюду вокруг шум был ужасный, но здесь потише. Им было приказано слушать. 

В центре фронт колебался. Союзных бойцов, незнакомых друг с другом, иногда даже прежних врагов, объединяло сейчас общее знание, что если где-нибудь их линия будет нарушена - туда ворвутся позор и смерть. Раненые продолжали сражаться, пока их не загораживали щитами товарищи, - или падали, и тогда их затаптывали насмерть все остальные, у кого не было возможности опустить оружие хотя бы на миг. Горячая давка бурлила в горячей пыли; потея и ворча, нанося и отражая удары, хрипло дыша, проклиная... Если где из земли торчала скала - сеча плескалась вокруг, словно пена морская, и обдавала ее темно-красными брызгами. 

На северном фланге, защищенная сбоку рекой, ровно, как бусины в ожерелье, вытянулась безупречная линия щитов фиванского Священного Отряда. Сейчас, для боя, пары выстроились в общую шеренгу, в единый заслон, так что каждый щит закрывал стоящего слева. А в каждой паре старший, эраст, держал правую сторону, где копье; младший, эромен, шел слева, где щит. Правый фланг почетнее и для отряда, и для отдельного воина; хотя младший, повзрослев, мог превзойти старшего и ростом, и силой, и боевым мастерством - он никогда не предложил бы другу поменяться местами. Это традиция древняя, нерушимая. Здесь были и такие любовники, кто принес свои клятвы совсем недавно и теперь рвался подтвердить свою верность им; и пары, прослужившие в Отряде уже по десятку лет и больше, - солидные, бородатые отцы семейств, у кого любовь давно уже уступила место дружбе... Отряд слишком был славен, чтобы из него можно было уйти, даже когда юные мечты оставались в прошлом. А кроме того, их пожизненные клятвы были клятвами боевыми. Сейчас Отряд сверкал даже сквозь тучу пыли: бронзовые беотийские шлемы в форме шляпы и круглые щиты с витым орнаментом по краю отполированы так, что блестят будто золото. Вооружены они были копьями в шесть пядей длиной, с железным наконечником, и короткими колющими мечами. Но мечи еще в ножнах, пока линия копий не нарушена. 

Пармений, чья фаланга сражалась против фиванцев, сдерживал их с трудом. Они уже несколько раз потеснили фалангу, и могли бы пойти еще дальше вперед, если бы не боялись потерять контакт с ахеянами, их соседями по фронту. Пармений невольно любовался ими: весь Отряд - словно отполированное оружие древней работы, какое узнаёшь на ощупь, даже в темноте. Поторопись, Филипп, эти ребята хорошо учились!... Надеюсь, ты знаешь, какой орешек предложил своему сыну... Надеюсь, он себе зубы не обломает... 

А позади фаланги, только-только за пределами полета стрелы, ждала кавалерия. 

Они собраны в плотную колонну, словно снаряд баллисты с затесанным оголовком; а на острие - один-единственный всадник. 

Кони волновались. Из-за шума, из-за прилетавшего с порывами ветра запаха крови, из-за напряжения всадников своих... Отфыркивались от щекочущей пыли... Люди разговаривали с соседями в строю или окликали друзей поодаль; успокаивали своих коней - кто ругал, кто оглаживал; старались разглядеть сквозь облако пыли, как идет бой... Им предстояло атаковать сомкнутый строй гоплитов, нет ничего страшней для кавалериста. Конница против конницы - там другое дело. Там враг может слететь с коня так же просто, как и ты сам, если его копьем собьют или потянется слишком далеко и равновесие потеряет; там его можно перехитрить обманным замахом и достать саблей... Но пойти в карьер на частокол поднятых копий - это же против самого естества любой лошади!... Они щупали нагрудники из твердо выделанной бычьей шкуры, надетые на коней. Хоть у каждого из Товарищей - гвардии принца - было и свое снаряжение, все теперь были рады, что послушались Малыша. 

Передовой всадник согнал муху с века своего коня. Да, дорогой, я чувствую, как ты силен, как ты готов, как ты мне веришь, как ты всё знаешь... Уже скоро, скоро. Скоро пойдем, потерпи. Ты помни, кто мы с тобой. 

В короткой шеренге за ним Гефестион потрогал свой пояс. Болтается что-то, быть может подтянуть?... Нет, нельзя. Его ничто так не раздражает, как если начнешь копошиться с экипировкой в строю. Надо будет догнать его раньше, чем он туда доберется. Опять он раскраснелся... Перед боем такое часто; но ведь если от лихорадки - он ведь ни за что не скажет!... Два дня с ней проходил, перед тем как крепость взяли, - и ни звука. Я бы хоть воды побольше мог тогда взять. Зато ночка была!... 

По запыленной вытоптанной стерне примчался верховой курьер, окликая Александра именем царя. Послание было устное: 

- Клюют. Приготовься. 

Высоко на склоне, над деревушкой Херонея, где все дома оштукатурены розовым, в десятой шеренге афинского войска стоял в строю своего родового полка Демосфен. В первых шеренгах были молодые; за ними самые сильные из пожилых. Строй колыхался и напрягался на всю глубину, как напрягается всё тело, когда работает с усилием одна лишь правая рука. Начиналась жара. Казалось, они стоят здесь уже много часов, раскачиваясь и глядя вниз; тревога ожидания мучила его, словно зубная боль. А там впереди люди падали, сраженные копьями в живот или в грудь; и казалось, что удары проникают через весь строй, до самой последней шеренги, где стоит он. Сколько их уже пало? Сколько рядов еще осталось между ним - и тем, что там происходит?... Это неправильно, что я здесь; зря это... Городу только хуже, если я рискую собой на войне... Но что это? Схватка вдруг качнулась далеко вперед, уже второй раз подряд. Нет сомнений - враг поддается!... Еще девять рядов между ним и сариссами, а те уже зашатались!... Ведь вам небезызвестно, мужи афинские, что я нес щит и копье на поле Херонейском, посчитав за ничто и жизнь свою и заботы, хотя кое-кто и мог бы назвать их немаловажными, - и вы вполне могли бы упрекнуть меня за то, что рискуя своим благополучием, я рисковал и вашим... Из второй шеренги, которая только что была первой, донесся хриплый крик невыносимой боли. Мужи афинские!... 

Шум битвы изменился. Ликующий возглас огнем пронесся по плотной массе людей, и эта масса пришла в движение. Не натужно, как прежде, а словно оползень, сель, сметающий всё на своем пути. Враг бежит!... Перед его глазами сверкнули славные картины Марафона, Саламина и Платей. Впереди прокатился клич: "Смерть македонцам!" Он побежал вместе со всеми и закричал пронзительно: "Хватайте Филиппа!... Живым берите!..." Его надо провести через Агору, в цепях; а уж потом он у нас заговори-ит!... Все-ех, всех предателей назовет!... А на Акрополе новую статую придется поставить, рядом с Гармодием и Аристогетоном: ДЕМОСФЕН ОСВОБОДИТЕЛЬ. Он еще раз крикнул тем, кто бежал быстрее, "Живьем берите!..." Он так торопился быть там и увидеть это своими глазами, что чуть не падал, спотыкаясь о тела молодых, убитых в первой шеренге. 

Феаген Фиванский, главнокомандующий союзной армии, погнал коня галопом к центру позиции, позади боевых порядков. По длинному фронту войск навстречу ему волнами катились слухи о происходящем, слишком противоречивые, чтобы можно было что-то понять. Наконец, появился его ординарец и доложил: да, македонцы действительно отступают. 

Как? - спросил Феаген. В беспорядке? - Нет, в полном порядке, но драпают - будь здоров!... Уже скатились со склона, и афиняне гонят их дальше... - Гонят дальше?... Как это? Они что, без приказа позиции свои оставили?! - Ну, с приказом или без - но они уже на равнине; самого царя хотят захватить. 

Феаген с проклятьем ударил себя кулаком по бедру. Ну, Филипп!... А эти идиоты несчастные, недоноски позорные, самовлюбленные афинские придурки!... Что теперь осталось от фронта? Там теперь дырища размером с ипподром... Он послал ординарца назад, с приказом во что бы то ни стало закрыть брешь и обезопасить свой левый фланг. Ведь нигде больше и намека нет, что враг поддается; давят пуще прежнего!... 

Коринфяне получили его приказ. Как лучше всего обезопасить левый фланг? Конечно же, сдвинуться наверх, туда, где прежде стояли афиняне. Ахеяне, чтобы не быть открытыми слева, потянулись следом. А Феагену пришлось растянуть своих бойцов. Пусть эти афинские ораторы посмотрят, что такое настоящие воины. На своем почетном правом крыле Священный Отряд рассредоточился: теперь они работали не в сплошном строю, а парами. 

Феаген оглядел длинную цепь своих сражавшихся людей; поредевшую, растянутую, едва прикрытую слева. Что творилось в глубине македонских порядков, он не видел - из-за облака пыли и густого леса сарисс: незанятые шеренги держали их вертикально, чтобы не мешать передним. И тут его ударила мысль, словно кулаком в поддых. Где Александр? О нем ни звука. Остался он в каком-нибудь гарнизоне в Фокиде? Или сражается в фаланге простым копейщиком, так что его не видно?... Да ну, это когда топоры поплывут!... Так где же он?! 

Тем временем сражение перед ним стало, вроде, менее ожесточенным; почти тишина по сравнению с недавним грохотом боя. Гнетущая тишина, как перед землетрясением. Потом глубокая, ощетинившаяся копьями фаланга вдруг развернулась в стороны, тяжеловесно но гладко, словно гигантские двери. 

Они так и остались открытыми. Фиванцы не пошли туда: ждали, что дальше. В Священном Отряде друзья повернулись друг к другу и теперь - пока не сомкнули щиты в общем строю - стояли парами, в последний раз. 

На скошенном поле, среди затоптанных маков, Александр поднял руку с мечом и звонко начал пеан. 

Сильный устойчивый голос, поставленный на уроках у Эпикрата, понесся над строем всадников; они подхватили... Теперь, в массе, слов было не разобрать; пеан звучал словно неистовый крик тучи налетающих ястребов; он гнал коней сильнее шпор. Их еще не было видно, когда фиванцы ощутили их приближение: громом из-под ног, из земли. 

Следя за своими людьми, как пастух на горной тропе, Филипп ждал новостей. 

Македонцы отходили. Отходили медленно, угрюмо, не отдавая без боя ни пяди... Филипп разъезжал верхом позади, направляя отступление куда ему было нужно. Кто бы мог подумать!... - размышлял он. Когда были живы Ипикрат или Катрий... Но у них же теперь генералов ораторы назначают. Как быстро всё изменилось, всего одно поколение... Он прикрыл глаза от солнца, разглядеть что там, впереди. Кавалерия пошла, ничего больше он пока не знал. 

Ну ладно, он жив пока. Если бы погиб - новость быстрее птицы долетит... Проклятая нога. Хорошо было бы сейчас пройтись среди людей, они к этому привыкли. А я же всю жизнь пехотинцем был, - никогда не думал, что генерала кавалериста выращу... Да, но молоту без наковальни делать нечего. Вот когда он сумеет провести вот такой плановый отход с боем, как сейчас... Инструкции он понял, во всех подробностях, до последней мелочи. Только вид у него был такой, словно где-то не здесь, витает. Точь-в-точь как у матери иногда. 

За этой мыслью поплыли образы, спутавшись в клубок змеиный. Вдруг увидел гордую голову в луже крови; похоронные обряды и могилу в Эгах; и выборы нового наследника... Дергающееся лицо придурка Аридея - это я пьян был, когда его делал... А Птолемей - слишком поздно его признавать теперь, а тогда я мальчишкой был, что я мог?... Впрочем, что такое сорок четыре? Много, что ли?... Во мне еще семени достаточно!... К нему бежал коренастый, крепкий черноволосый мальчуган, кричал "Папа!..." 

Рядом раздались крики, направлявшие всадника к царю. 

- Он прорвался, государь!... Прорвался!... Фиванцы еще держатся, но они отрезаны у реки, а правое крыло смято. Я с ним не говорил. Он приказал сразу мчаться к тебе, как только увижу. Сказал, донесение срочное. Но я его видел в первых рядах, белый гребень видел. 

- Хвала богам!... Слушай, за такую весть гонцу причитается, найдешь меня попозже. 

Он подозвал горниста. Какой-то миг еще посмотрел; как смотрит хороший крестьянин на поле, подготовленное его стараниями к уборке урожая. На высотах, еще не занятых коринфянами, уже появилась его резервная конница; а отступившая пехота изогнулась лезвием серпа, охватив с трех сторон ликующих афинян. 

- Давай, трубач. Всем вперёд. 

Кучка бойцов еще сопротивлялась. Они закрепились в овечьем загоне с каменными стенами высотой до плеча, но сариссы доставали и там. В грязи за стеной стоял на коленях восемнадцатилетний мальчишка, прижимая к щеке выбитый глаз. 

- Надо уходить, - торопливо сказал пожилой. - Ведь нас отрежут. Вы посмотрите, что кругом творится!... 

- Никуда мы не пойдем, - возразил молодой, принявший на себя команду здесь. - Уходи, если хочешь. Толку от тебя все равно не много. 

- Чего ради выбрасывать нашу жизнь?... Ведь мы Городу принадлежим, Городу!... Мы должны вернуться и посвятить себя возрождению Афин... 

- Варвары! Варвары!... - закричал молодой солдатам снаружи. Те ответили нестройным боевым кличем. Молодой повернулся к пожилому: - Возрождению Афин, говоришь?... Давай лучше умрем вместе с ними, ведь Филипп сотрет Афины с лица земли. Демосфен сказал, уж он-то знает!... 

- Откуда он знает?! Можно как-то договориться... Смотри, нас уже почти окружили! Неужто ты настолько безумен, чтобы всех нас здесь погубить?... 

- Даже не рабство нас ждет, а полное истребление. Вот что сказал Демосфен. Я там был, я сам его слы... 

Сарисса из толпы нападавших попала ему в рот, наконечник вышел из-под затылка. 

- Это же безумие! Безумие!... Я в этом больше не участвую... 

Бросив щит и копье, пожилой полез через заднюю стену загона. Только один человек, сидевший с перебитой рукой, видел, как он сбросил и шлем тоже. Остальные продолжали сражаться, пока не подошел македонский офицер, крича, что если сдадутся - царь обещает им жизнь. Тогда они сложили оружие. Когда их уводили к толпе других пленников, через поле, заваленное убитыми и умиравшими, один из них спросил остальных: 

- А кто знает того мелкого, что удрал? Ему еще наш бедный Эвбий всё Демосфена цитировал... Знает его кто-нибудь? 

После долгого молчания ответил человек с перебитой рукой: 

- Демосфен это был. Демосфен. 

Пленные были под охраной. Раненых уносили на щитах, начиная с победителей. Это еще много времени займет, до заката всех не собрать... Так что побежденные были брошены на милость тех, кто их найдет. Кого не найдут из тех многие умрут до утра... А среди убитых тоже своя очередность. Побежденные так и будут лежать; до тех пор, пока их города не пришлют за ними и не попросят их отдать. Такая просьба - официальное признание поражения своего. 

Филипп со своим штабом ехал по краю поля отшумевшего сражения, с севера на юг, вдоль линии, отмеченной телами павших. Так морской берег бывает завален обломками после шторма. А стоны умиравших звучали, будто порывы ветра в горах Македонии. Отец с сыном почти не разговаривали. Филипп старался оценить свою победу во всем ее значении. А Александр совсем недавно был с Гераклом; чтобы отойти от этого, нужно время... Но он старался, как мог, оказывать внимание отцу, который только что обнял его при встрече и сказал все слова, какие он заслужил. 

Доехали до реки. Здесь, вдоль берега, мертвые не были разбросаны в беспорядке, как те, кого достали на бегу. Здесь они лежали ровной дугой, лицом наружу, кроме той стороны, где их закрывала со спины река. Филипп посмотрел на щиты с витым орнаментом по кайме. Спросил Александра: 

- Ты здесь прорвался? 

- Да, между ними и ахеянами. Ахеяне тоже неплохо держались, но с этими было труднее. 

- Павсаний, - окликнул Филипп. - Организуй, чтобы их пересчитали. 

- Это ни к чему, отец, - возразил Александр. - Сам увидишь. 

Пересчет отнял много времени. Многие из них были буквально завалены трупами македонцев, приходилось вытаскивать. Насчитали триста. Весь Отряд был здесь. 

- Я им кричал, чтобы сдавались, но они ответили что такого слова не знают. Мол, это наверно что-то македонское... 

Филипп кивнул и снова ушел в свои мысли. Какой-то остряк из его охраны, только что считавший трупы, перевернул одно тело на другое и отпустил похабную шуточку. 

- А ну, оставь в покое! - прикрикнул Филипп. - Да сгинет тот, кто скажет о них хоть единое слово хулы! 

Он развернул коня, Александр следом. На Павсания никто не смотрел - он обернулся и плюнул на ближайший к нему труп. 

- Ну, - сказал Филипп, - славно мы сегодня поработали. Теперь не грех и выпить, заслужили. 

Ночь - ясная-ясная. Пологи царского шатра распахнуты настежь: столы и скамьи не уместились там - выставлены наружу... Здесь и все старшие офицеры, и давние друзья-гостеприимцы, и племенные вожди, и послы союзников, сопровождающие царя в походе. 

Поначалу вино разбавляли: всем просто пить хотелось. Но когда жажду утолили - пошло уже неразбавленное. То и дело кто-нибудь поднимался с новым тостом, превознося царя, - с искренней радостью или потому, что считал это для себя полезным. 

Под старые македонские застольные песни гости начали хлопать в ладоши или стучать по столам. На головах у них были венки из лоз с разоренных виноградников. После третьей песни Филипп поднялся на ноги и объявил комос. 

Гости выбрались из-за столов и построились в линию. Каждый кто мог дотянуться до факела - схватил, и теперь размахивал над головой. У кого кружилась голова, тот хватался за соседа. Качаясь и хромая, Филипп проковылял в голову колонны, под руку с Пармением. В пляшущем свете факелов лицо его пылало багровыми бликами, а песню он орал, словно командовал на поле боя. Истина в вине осветила ему всю громадность того, что он сделал сегодня: давние планы выполнены, враг сокрушен, а впереди - власть и могущество. Освободившись от южных правил приличия, словно от мешающего плаща, он был сейчас душой со своими предками - горцами и кочевниками, - был просто македонским атаманом, угощавшим своих соплеменников после самого грандиозного из всех пограничных набегов. И песня его вдохновила: 

- Тихо! - заревел он. - Слушайте сюда!... 

Демосфен пропал! 

Демосфен пропал! 

Демосфен Пэонский, 

Демосфенов сын. 

Эвой, о Вакх! О, эвой Вакх! 

Демосфе-ен пропал! 

Куплет побежал, как огонь по труту. Его легко было выучить, еще легче спеть. С топотом и криком комос извилисто полз сквозь лунную ночь по оливковым садам над рекой. Чуть ниже по течению, где они не могли замутить воду победителям, располагались загоны с пленными. Поднятые шумом от сна или от невеселых мыслей, измученные люди вставали и молча смотрели, что происходит, или переглядывались друг с другом. Глаза их блестели в свете факелов. 

В хвосте комоса, среди молодежи, Гефестион выскользнул из-под рук своих соседей и пошел в тень под оливы. Смотрел и ждал. Он не уходил из танца, пока не увидел, что Александр ушел. А тот теперь тоже оглядывался по сторонам: знал, что Гефестион должен быть где-то рядом. 

И вот они стояли под старым деревом с узловатым кривым стволом толщиной в два обхвата. Гефестион тронул дерево: 

- Мне кто-то говорил, они по тысяче лет живут. 

- Да. Этой будет что вспомнить. 

Александр пощупал голову, сдернул виноградный венок и швырнул его под ноги. Он был совершенно трезв. Гефестион опьянел было к началу комоса, но успел проветриться, пока плясал. 

Они пошли вместе. Огни и крики еще клубились вокруг пленных. Александр шагал вниз по реке. Приходилось перешагивать через сломанные и брошенные копья и сариссы, обходить трупы людей и коней... Наконец Александр остановился, на берегу; Гефестион заранее знал, что так оно и будет. 

Никто не успел еще обобрать павших. Блестящие щиты, трофеи победителей, мягко отражали лунный свет. Здесь запах крови был сильнее, потому что раненые сражались до конца. Чуть слышно плескалась о камни река. 

Одно тело лежало отдельно, ногами к реке. Совсем молодой, с темными курчавыми волосами. Мертвая рука так и не выпустила перевернутый шлем; он стоял рядом, наполненный водой. А вода не пролилась, потому что смерть настигла его на земле, ползущим. Кровавый след, по которому он возвращался, тянулся от него к груде мертвых тел. Александр осторожно поднял шлем и пошел по этому следу до конца. Этот тоже был молод. Лежал в луже крови, с пробитой веной на бедре. Рот раскрыт, и видно пересохший язык. Александр нагнулся, поднес шлем к его губам, - но тронул его и поставил шлем на землю. 

- Тот уже окоченел, а этот еще теплый. Долго пришлось ему ждать. 

- Но он знал, почему это, - ответил Гефестион. 

Чуть поодаль двое лежали накрест, оба лицом кверху, где был их враг. Старший был мощный мужчина со светлой стриженной бородой. У младшего, на которого он упал спиной, не было шлема на голове. С одной стороны лицо его было стесано до кости ударом кавалерийской сабли. По другой стороне было видно, как он был красив еще сегодня утром. 

Александр опустился на колени и расправил лоскут плоти, - как поправляют смятую одежду, - прижал на место, приклеил на сгустившейся крови. Оглянулся на Гефестиона: 

- Это я его так. Я помню. Он хотел Быкоглава в шею копьем. А я... 

- Не стоило ему шлем терять. Наверно, ремешок был слабый. 

- А другого не помню... 

У старшего живот был пробит копьем, и копье это выдернули в спешке, разворотив всё вокруг, так что рана была страшная. Лицо его застыло в гримасе мучительной боли, он умер в полном сознании. 

- Этого я помню, - сказал Гефестион. - Он на тебя кинулся, когда ты первого сбил. А у тебя и так было выше крыши, так что пришлось мне его взять. 

Вокруг было тихо. Только лягушки трещали на мелководье, мелодично посвистывала какая-то ночная птица... А издали доносилась нестройная песня комоса. 

- Это война, - сказал Гефестион. - Они знают, что сделали бы с нами то же самое. 

- Да, конечно. Всё это в руках богов. 

Он опустился на колени возле двух этих тел и попытался распрямить им руки, но они затвердели, как дерево; попробовал закрыть глаза - они снова раскрылись. В конце концов он стянул труп мужчины в сторону и положил его рядом с юношей, так что негнущаяся рука легла поперек, как бы обнимая. Потом снял с себя плащ и укрыл обоих, спрятав их лица. 

- Тебе надо бы вернуться в комос, Александр. Отец искать будет. 

- Клейт поёт гораздо громче меня. - Он снова оглядел замершие фигуры вокруг, засохшую кровь, черную в лунном свете, бледно светящуюся бронзу... И добавил: - Здесь, среди друзей, мне гораздо лучше. 

- Но надо, чтобы люди тебя видели... Это же победный комос. Ты прорвался первым сегодня, он этого ждал... 

- Что я сделал - это все знают. Но сейчас я хочу только одной чести: хочу, чтобы про меня говорили, что там меня не было. - Он показал в сторону качающихся факелов. 

- Тогда пойдем, - позвал Гефестион. 

Они спустились к реке отмыть руки от крови. Гефестион распустил тесьму на плечах, забрал Александра к себе под плащ... И они пошли вдоль реки в густую тень плакучих ив, нависших над потоком. 

Под конец пира Филипп был совершенно трезв. Когда он плясал перед пленными, некто Демад, афинский эвпатрид, сказал ему со спокойным достоинством: 

- Судьба дала тебе роль Агамемнона, царь. Тебе не стыдно играть Терсита? 

Филипп не настолько был пьян, чтобы не ощутить под этой резкостью, что тут грек упрекал грека. Он остановил комос, приказал выкупать и переодеть Демада, накормил его ужином в своем шатре, - а на другой день отправил его в Афины, послом. Даже во хмелю Филипп не ошибся в выборе: этот человек оказался из партии Фокия и ратовал за мир, хотя и подчинился воинскому приказу. Он и повез в Афины условия царя. Когда их прочитали Собранию - все ошеломленно притихли, не веря своим ушам. 

Афины должны признать македонскую гегемонию. Ну да, Спарта шестьдесят лет назад начала с того же. Но спартанцы перерезали горло всем пленным у Козьей Речки - там было три тысячи человек, - и снесли Длинные Стены под музыку, и тиранию установили. А Филипп обещал отпустить всех пленных без выкупа, не входить в Аттику - и позволить им самим выбрать новое правительство. 

Они согласились; и получили, как полагается, кости своих погибших. Тела не могли валяться на поле, пока переговоры шли, потому их сожгли на общем погребальном костре. Костер получился громадный. Один отряд целый день занимался доставкой дров для него, другой стаскивал и укладывал трупы. Дым валил к небу с восхода до заката; к вечеру обе команды едва стояли на ногах от усталости: им пришлось сжечь больше тысячи. Пепел и обугленные кости собрали в дубовые сундуки, чтобы отвезти в Афины. 

Фивы, потеряв всю свою армию, сдались безоговорочно, на милость победителя. Афины всегда были открытым врагом, а Фивы оказались вероломным союзником... Филипп разместил в Фиванской крепости свой гарнизон, казнил или разогнал в ссылку всех видных противников Македонии, а Беотию освободил от фиванского правления. Никаких переговоров с фиванцами вообще никто не вел, их убитых собрали наскоро... Только Отряду оказали почести: похоронили их всех в братской могиле, так что друзья-герои и в смерти остались вместе, и над ними уселся на вечную вахту Херонейский Лев. 

Едва послы вернулись из Афин, Филипп объявил пленным афинянам, что они свободны. Он обедал в своей палатке, когда попросил позволения войти один из старших офицеров, ответственный за доставку пленных домой. 

- Ну? - спросил Филипп. - Что не так? 

- Государь, они требуют свой багаж. 

Филипп опустил лепешку, не успев откусить. 

- Чего-чего требуют?... 

- Да вещи свои из лагеря забрать хотят. Спальные скатки и всё такое. 

Македонцы изумились. Филипп расхохотался, ухватившись за подлокотники кресла и высоко закинув голову. Рявкнул: 

- Они что?... Думают, мы у них в бабки выиграли?! Гони их вон! 

Офицер вышел. Снаружи послышалось недовольное ворчание уходящей толпы. Александр сказал: 

- А почему бы нам не пойти, а? Городу мы ничего не сделаем. Они просто уйдут из города, если ты появишься в Аттике. 

Филипп покачал головой. 

- В этом я не уверен. А Акрополь еще никогда никто не взял, если только там люди были. 

- Никогда? - переспросил Александр. 

- Только один раз, но то был Ксеркс!... Нет-нет, такого нам не надо. 

- Конечно, не надо... - Они не вспоминали вслух ни о комосе, ни о том, что Александр ушел тогда; и оба были благодарны друг другу за эту сдержанность. - Но я никак не пойму, почему ты не заставил их хотя бы Демосфена выдать. 

Филипп макнул лепешку в миску с супом. 

- Знаешь, тогда бы вместо этого человека у них появилась его статуя. Статуя героя. А с человеком дело иметь проще, он больше жизнью дорожит. Ну, ладно. Ты-то совсем скоро Афины увидишь: поедешь туда послом, погибших отдавать. 

Александр медленно огляделся. В первый момент ему показалось, что его как-то непонятно разыгрывают. Ему и в голову не приходило, что отец, избавивший Афины от вторжения и оккупации, откажется теперь от возможности самому въехать туда великодушным победителем, чтобы принять благодарность Города. Что это? Стыд за тот комос? Политика? А быть может - надежда? 

- Послать тебя - это учтиво, - объяснил Филипп. - Мне самому ехать нельзя: наглостью посчитают. Они же у нас теперь в союзниках... Может, когда-нибудь в другой раз, если случай подходящий представится. 

Да, это по-прежнему оставалось мечтой. Он хотел, чтобы ворота открыли изнутри... Вот когда он выиграет войну в Азии и освободит тамошние города именно в Афинах он устроит свой победный пир, но войдет туда не победителем, а почетным гостем!... А пока он их ни разу не видел даже. 

- Хорошо, отец. Я поеду, - сказал Александр. 

И только потом спохватился поблагодарить. 

Он проехал между башнями Дипилонских ворот в Керамик. По обе стороны могилы великих и благородных; древние стелы, с выцветшей краской, и новые, на которых в завядшие венки вплетены волосы скорбящих. Мраморные рыцари сидели на конях обнаженными, как герои древности; дамы у туалетных столиков хранили свою красоту; солдат смотрел на море, поглотившее его когда-то... Это всё был тихий народ. А между ними роились шумные толпы живых, собравшихся поглазеть. Встречали. 

К их приезду построили павильон, чтобы урны были под крышей, пока не приготовят могилы. Теперь эти урны заносили туда с вереницы катафалков. Пока он ехал сквозь толпу, лица вокруг были подобострастны; но позади катился вал пронзительных воплей: это женщины бросались на катафалки оплакивать погибших. Быкоглав вздрогнул - кто-то камень бросил из-за какой-то могилы... И конь, и всадник знавали вещи и похуже, так что оглянуться было ниже их достоинства. Если ты был в том бою, друг мой, то не пристало тебе такое; если не был - тем более... Но если это женщина - тут я могу понять. 

Впереди вздымались северо-западные утесы Акрополя. Он скользнул взглядом, пытаясь представить, что там с другой стороны. Кто-то приглашал его на какое-то торжество - он поклонился, принял... У самой дороги оперся на копье мраморный гоплит в древних доспехах; Гермес, проводник усопших, наклонился над ребенком, протягивая руку; жена прощалась с мужем; два товарища сжимали друг другу руки на алтаре, возле них чаша... Любовь здесь противостояла Необходимости в безмолвии. Никакой риторики. Кто бы ни пришел после этих людей - Город построили они! 

Его повели через Агору в Зал Совета, речи послушать... Изредка из толпы доносились проклятия, но партия войны - чьи предсказания так позорно провалились - по большей части держалась подальше отсюда. Демосфен как сквозь землю провалился. Теперь выдвигали старых македонских гостеприимцев и сторонников; встречи с ними получались неуклюжими, но он старался, как мог. Ага, вот и Эсхин; хорошо держится, молодец, но видно, что насторожен. Филипп проявил милосердие, какого даже партия мира не решалась предположить; и теперь они вызывают неприязнь, потому что оказались слишком правы. Проигравшие следят за ними, словно Аргус: надеются заметить проблеск торжества и уверены, что заметят... Филипповы наемники тоже пришли; иные с опаской, иные хвостами виляют... Эти решили, что сын Филиппа весьма воспитан, но непонятен. 

Обедал он в доме Демада. Гостей совсем немного - не тот случай, чтобы пир задавать, - но всё очень по-аттически. Строгие наряды, ложа и столы с изящной отшлифованной резьбой; древние серебряные чаши, истонченные полировкой; бесшумная вышколенная прислуга; беседа, в которой никто не перебивает и не повышает голоса... В Македонии одного отсутствия жадности было достаточно, чтобы отличать Александра от всех остальных за столом. Здесь он старался всё делать так же, как другие. 

На другой день он принес жертвы богам Города. В залог мира. На Акрополе, где вздымалась Афина-Воительница с копьем, наконечник которого указывает путь кораблям. А ты где была, Госпожа? Или отец запретил тебе вмешиваться, как к Трое не пускал?... Но на этот раз ты подчинилась, верно?... А вот в ее храме Дева, изваянная Фидием из слоновой кости, в плаще из золота; и возле нее трофеи сложены и приношения, накопившиеся за сто лет... (Три поколения! Всего-то три!) 

Он вырос во дворце Архелая, так что изящная архитектура была не в новинку. Заговорил об истории - ему показали оливу Афины: ту, что зазеленела к утру, после того как персы сожгли. И те же персы увезли отсюда древние статуи Освободителей - Гермодия и Аристогитона, - чтобы столицу свою украсить. 

- Если мы сумеем их вернуть - отдадим вам, - пообещал он. - Это были храбрые люди и верные друзья. 

Никто ему не ответил: хвастливость македонцев в пословицу вошла. А он поднялся на парапет и стал отыскивать место, где поднялись тогда персы. И нашел-таки, без чьей-либо помощи. Спрашивать не хотелось. 

Партия мира провела решение - в благодарность за милосердие Филиппа установить на Парфеноне статуи его самого и его сына. Позируя скульптору, он размышлял о том, как здесь будет стоять статуя отца, и скоро ли сможет появиться сам отец. 

Его спросили, есть ли в Афинах еще что-нибудь, что он хотел бы увидеть перед отъездом. 

- Да, Академию. Аристотель там учился, наставник мой. Он сейчас в Стагире; отец восстановил город и вернул туда весь народ... Но я хотел бы увидеть то место, где учил Платон. 

Вдоль дороги туда были похоронены все великие воители афинской истории. Он стал рассматривать боевые трофеи, и его вопросы затянули поездку. Здесь тоже бойцы, вместе погибшие в славных битвах, лежали в братских могилах. Расчищали новую площадку; он не стал спрашивать, для кого. 

Дорога словно размылась в роще древних олив, среди высокой травы, уже подсохшей по осени. Возле алтаря Эроса был еще один, с надписью "Эрос Отомщенный". Он спросил, что это значит. Ему объяснили, что некий иммигрант, полюбивший афинского юношу, поклялся, что сделает для него всё, что тот пожелает. "Пойди и спрыгни со Скалы", - сказал тот. Но когда узнал, что его послушались, - сам пошел на Скалу и тоже прыгнул. 

- Правильно, - одобрил Александр. - Какая разница, откуда человек родом? Важно, каков он сам по себе... 

Хозяева переглянулись и поменяли тему. Естественно - сын македонского выскочки и не может думать иначе!... 

Спевсипп, унаследовавший школу от Платона, год назад умер. В простом побеленном домике, принадлежавшем когда-то Платону, его принимал Ксенократ, новый глава школы. Рослый костистый человек, про которого говорили, что его серьезность расчищает ему дорогу в толпе даже на Агоре в базарный день. С Александром он разговаривал с той вежливостью, с какой выдающийся ученый обращается к студенту, подающему большие надежды, - и сразу завоевал его симпатию. Среди прочего, заговорили и об Аристотеле. 

- Человек должен идти за своей правдой, куда бы она ни вела его, сказал Ксенократ. - Мне кажется, Аристотеля она уведет в сторону от Платона, для которого "Зачем?" всегда было важнее, чем "Как?" А меня, знаешь ли, как раз это и удерживает у ног Платона. 

- У вас тут нет его портрета? Или чего-нибудь такого? 

Ксенократ повел его мимо фонтана с дельфинами к могиле в тени миртов. Рядом статуя. Платон сидел со свитком в руке, наклонившись вперед. Классическая овальная голова, могучие плечи... До самых последних дней он сохранил короткую прическу атлета, борода аккуратно подстрижена, тяжелый лоб изрезан морщинами вдоль и поперек... И задумчивый, но неколебимый взгляд человека, который видел всё, но ни разу в жизни не отступил, ни перед чем. 

- И все-таки он верил в добро. У меня есть его книги. 

- Ну, что касается добра, - ответил Ксенократ, - он сам был доказательством! А без такого - ни одно другое не поможет... Я хорошо его знал. И рад, что ты его читал. Но сам он всегда говорил, что в его книгах только записано учение Сократа, наставника его; а его собственной книги вообще быть не может, потому что всё, чему он может научить, передается только от человека к человеку, как огонь передается прикосновением к уже горящему пламени. 

Александр жадно смотрел на задумчивое лицо, словно крепость оглядывал на неприступной скале. Но этот утес уже рухнул, подточенный временем, его штурмовать уже поздно. 

- У него была какая-нибудь тайная доктрина, что ли? 

- Его тайна общеизвестна... Вот ты солдат - и можешь научить своему знанию только тех, чьи тела готовы к лишениям, а души - к победе над страхом, верно? Так от огня загорается новый огонь. То же и с ним... 

Александр еще долго вглядывался в мраморное лицо, пытаясь проникнуть в его тайну. А Ксенократ так же вглядывался в лицо этого странного юноши. Попрощались. Он поднялся на коня и поехал в Город, мимо мертвых героев. 

Он собирался переодеваться к ужину, когда привели какого-то человека и оставили их наедине. Хорошо одет, с хорошей речью... Сказал, что они уже встречались в Собрании... Александр узнал от него много интересного. Все превозносят его скромность и умеренность, столь подобающие его миссии; и очень многие огорчены тем, что из уважения к общественному трауру он был вынужден отказаться от тех радостей, какие город более чем способен предоставить; и было бы просто позорно, если бы ему не предложили возможности вкусить эти радости в интимной обстановке, что никому не принесет вреда. 

- У меня есть мальчик!... - И он описал все прелести Ганимеда. 

Александр выслушал его, не перебивая. Потом спросил: 

- Что значит, у тебя есть мальчик. Это сын твой? 

- Что ты! Впрочем, ты шутишь конечно... 

- Быть может, твой собственный друг? 

- Ничего подобного, уверяю тебя. Он полностью в твоем распоряжении! Ты только посмотри на него, я за него двести статеров отдал... 

Александр поднялся на ноги. 

- Не знаю, что я такого сделал, чтобы заслужить твой визит и это приобретение твоё. Убирайся! 

Тот исчез; и в ужасе вернулся к партии мира, которая хотела, чтобы Александр увез с собой благодарные воспоминания. Это вечное проклятие ложных слухов!... А теперь уже поздно предлагать женщину... 

На другой день он уехал на север. 

Вскоре после того прах павших под Херонеей доставили к братской могиле на Аллее Героев. Люди обсуждали, кому доверить траурную речь. Эсхину, Демаду?... Но один слишком был прав, другой слишком преуспел в последние дни, - обиженным в Собрании было тошно смотреть на них. И все глаза снова обратились к Демосфену. Сокрушительное поражение, невероятный позор выжгли из него всю злобу - на время, - и новые морщины на опустошенном лице говорили теперь больше о боли, чем о ненависти. Здесь был человек, о котором все знали, что он не будет торжествовать в час их горести. Эпитафий поручили ему. 

Все греческие государства, кроме Спарты, прислали представителей на Совет в Коринфе. Они признали Филиппа верховным военным вождем Эллады на случай обороны против персов. На этом первом собрании он ничего больше и не просил. Остальное придет. 

Он подошел с армией к границам угрюмой Спарты, но передумал. Пусть этот старый пёс сидит в конуре своей. Сам он наружу не вылезет, но если загнать его в угол - дешево жизнь не отдаст. А ему не хотелось стать Ксерксом новых Фермопил. 

Коринф, город Афродиты, принимал их радушно. Александр нашел время подняться на Акрокоринф и осмотреть громадные стены, которые снизу казались узкой лентой вокруг вознесенной головы. День был ясный, так что они с Гефестионом увидели Афины на юге и Олимп на севере; оценили стены; рассмотрели, где можно было бы построить их удачнее и где можно было бы взять эти... На самом верху был небольшой, изящный храм Афродиты. Проводник пообещал им, что кто-нибудь из знаменитых девушек богини обязательно подойдет в этот час из городского святилища, чтобы послужить ей здесь... Он подождал немного, с надеждой, - но тщетно. 

Демарат, коринфский аристократ из древнего дорийского рода, был давним гостеприимцем Филиппа, и на время Совета царь поселился у него. В большом доме у подножья Акрокоринфа хозяин устроил как-то вечером небольшую пирушку в узком кругу, пообещав царю, что позовет интересного гостя. 

Это оказался Дионисий Младший, сын Дионисия Великого, недавно приехавший из Сиракуз. С тех пор как Тимолай лишил его власти, он обосновался здесь и зарабатывал себе на хлеб, руководя школой для мальчиков. Близорукий, нескладный человек мышиной масти, примерно того же возраста, что Филипп... Его новое положение, да и бедность, положили конец его прежней разгульной жизни, но прожилки на носу изобличали старого пьяницу. Вялый подбородок прятался под расчесанной учительской бородой. Филипп превзошедший даже его могущественного отца, знаменитого тирана, - так очаровал его своим тактичным обхождением, что когда дошла очередь до вина, Дионисий разоткровенничался: 

- Понимаешь, у меня никакого опыта не было, когда я отца сменил. Ну совсем никакого. Отец был очень подозрительный человек. Ты, наверно, слышал разные истории о нем - так всё это, по большей части, правда. Все боги свидетели - у меня никогда и мысли не было причинить ему хоть какое зло, но до последнего дня его жизни меня обыскивали, прежде чем впустить к нему. Догола!... Я никогда не видел государственных бумаг, ни разу не был на военном совете... Если бы он оставлял меня править дома, как ты сына своего оставляешь, уходя в поход, - всё могло бы сложиться по-другому... 

Филипп серьезно кивнул, сказал что совершенно согласен. 

- Если бы он хоть позволял мне просто радоваться жизни!... Ну, обычные маленькие радости каждого молодого... Отец суровый был человек. Талантливый, но суровый. 

- Суровый, да. Но для переворотов много разных причин... 

- Конечно. Знаешь, когда отец взял власть, народ был по горло сыт демократией. А когда она перешла ко мне - они уже объелись деспотизмом. 

Филипп подумал про себя, что этот парень совсем не так глуп, как кажется. 

- А Платон тебе ничем не помог? Говорят, он дважды к тебе приезжал... 

- Ты же видишь, как я переношу перемену судьбы. Так научился я хоть чему-нибудь у Платона? Как тебе кажется? 

Водянистые глаза на невзрачном лице почти засветились достоинством. Филипп посмотрел на аккуратно заштопанное великолепие его единственного приличного наряда, ласково накрыл ладонью его руку, и подозвал виночерпия. 

На позолоченной кровати с резными лебедями по изголовью Птолемей лежал с Таис-Афинянкой, новой подругой своей. 

Она приехала в Коринф совсем юной, а теперь уже имела здесь собственный дом. По стенам роспись - сочетающиеся любовники; на столике возле постели две изысканно-плоские чаши, винный кувшин и круглый флакон ароматного масла... Тройная лампа из позолоченных нимф освещала их наслаждения: ей было всего девятнадцать, и нечего было стыдиться. Пышные черные волосы, яркие синие глаза; алые губы в краске не нуждались, хотя ноздри и соски она слегка подкрашивала розовым перламутром... Молочно-белая кожа гладка, как мрамор, без единой пушинки... Птолемей был без ума от нее. Час был поздний, и он утомленно ласкал ее тело, не заботясь о возвращении желания. 

- Мы должны жить вместе, эта жизнь не для тебя. Я еще много лет не женюсь. А заботиться о тебе буду всегда, не бойся. 

- Но, дорогой мой, все мои друзья здесь! Наши концерты, чтения... В Македонии мне совершенно нечего делать, я там просто пропаду... - Все говорят, что он сын Филиппа; нельзя казаться слишком заинтересованной. 

- Но скоро мы пойдем в Азию. Ты будешь сидеть у голубого фонтана, вокруг розы... А я приду к тебе после битвы и осыплю тебя золотом, с ног до головы! 

Она рассмеялась и легонько прикусила ему ухо. И подумала, что с этим мужчиной на самом деле можно встречаться каждую ночь, не как со многими другими. 

- Ты меня не торопи, ладно? Дай еще подумать. А завтра вечером приходи ужинать, ладно? Ой, это ж уже сегодня!... Я скажу Филету, что заболела. 

- Ах ты, обманщица! Что тебе принести? 

- Только себя самого. - Она знала, что эта фраза беспроигрышна. Македонцы - настоящие мужчины. 

- Ну, знаешь, ты бы и статую расшевелила. 

- Я ужасно рада, что вы начали бороды брить. Теперь по крайней мере можно увидеть красивое лицо... - Она скользнула пальцами по его подбородку. 

-Это Александр такую моду ввел. Говорит, борода дает врагу возможность тебя схватить. 

- А-а, так вы из-за этого?... До чего красивый мальчишка! И все его так любят... 

- Все кроме тебя? 

Она рассмеялась: 

- Ты не ревнуй, я солдат имела в виду. Ты знаешь, он ведь один из нас, в душе. 

- Нет. Нет, тут ты ошибаешься. Он чист, как Артемида. Или почти... 

- Конечно, это видно... Я не о том. - Пушистые брови шевельнулись в раздумье. Ей нравился этот парень в ее постели, и она решилась доверить ему свои мысли. - Понимаешь, он похож на самых великих, на самых прославленных гетер. Вроде Лаисы, или Родопы, или Феодосии, о которых до сих пор легенды ходят. Они не просто любят, они живут любовью. И могу сказать тебе, - я это видела, - он такой же. Понимаешь, все эти люди вокруг - они - ну, прямо кровь его, душа его... Все эти люди, про которых он знает, что они пойдут за ним хоть в огонь. А если когда-нибудь настанет такой день, что больше не пойдут, - с ним случится то же самое, что бывает с великой гетерой, когда любовники уходят из-под ее двери и она откладывает в сторону зеркало. Он начнет умирать, понимаешь? 

Он не ответил. Спал. Она бесшумно нащупала легкое покрывало и укрылась вместе с ним. Скоро утро... Ладно, пусть остается. Быть может, на самом деле пора начинать привыкать к нему. 

Из Коринфа Филипп двинулся домой, готовиться к войне в Азии. Когда будет готов - начнет добиваться санкции Совета. 

Основная часть войск уже ушла вперед под командой Аттала и рассеялась по домам, в отпуск... Аттал тоже. У него была старая родовая крепость в предгорьях Пинда, и Филипп получил письмо от него: Аттал просил царя оказать честь его простому дому, заехав к нему по дороге. Царь успел оценить его способности, потому ответил согласием. 

Когда с большой дороги свернули в горы, Александр стал молчалив и замкнут. Потом отъехал от Гефестиона, догнал Птолемея и отозвал его в сторону от кавалькады. Птолемей последовал за ним несколько озадаченный; его мысли были заняты собственными делами. Сдержит она свое слово? Ведь заставила ждать ответа до самой последней встречи... 

- Отец вообще соображает, что делает?! Почему не отослал Павсания в Пеллу?... Как он может тащить его сюда?! 

- Павсания? - рассеянно перепросил Птолемей. Потом лицо его изменилось. - Ну, знаешь ли, это его право - охранять царя. 

- Его право - быть избавленным от этого визита, если у него вообще есть хоть какие-нибудь права. Ты что, не знаешь, что произошло в доме Аттала? 

- Не здесь. У него дом в Пелле. 

- Как раз здесь. Я это знаю с двенадцати лет. Я в конюшне был, в станке, меня никто не видел... Атталовы конюхи рассказывали нашим. А потом и мать мне сказала, через несколько лет; я не стал ей говорить, что знаю. Здесь всё это было. 

- Ну, с тех пор много воды утекло. Шесть лет, все-таки... 

- Думаешь, такое можно забыть?! Хоть за шестьдесят?... 

- Но он ведь на службе. Ему не обязательно считать себя гостем. 

- Надо было освободить его от этой службы. Отец обязан был его избавить. 

- Да... - медленно произнес Птолемей. - Да, нехорошо выходит... Но знаешь, я бы и не вспомнил об этом деле, если б ты не заговорил. А у царя забот побольше, чем у меня. 

Быкоглав, почуяв что-то неладное в настроении хозяина, захрапел и вскинул блестящую голову. 

- Может ты и прав, - согласился Александр. - Это мне в голову не пришло. А сказать отцу я не могу. Даже в нашей семье есть предел, что можно напомнить отцу. Это Пармений должен был сделать, ведь они с отцом всю жизнь вместе... Но он, наверно, тоже забыл. 

- Это ж всего на одну ночь... А я вот думаю, если всё идет нормально она, быть может, уже продала свой дом... Ты должен ее увидеть. А услышишь, как она поет!... 

Александр вернулся к Гефестиону. Они ехали молча, пока за поворотом не показались крепостные стены из грубых каменных глыб, мрачное напоминание о беззаконных временах. Из ворот показалась группа всадников, поскакали навстречу. 

- Если Павсаний будет не в себе, ты его не цепляй, - сказал Александр. 

- Конечно. Я знаю. 

- Даже цари не имеют права оскорблять людей и забывать об этом. 

- А я не думаю, что он забыл, - возразил Гефестион. - Ты вспомни, сколько кровавых междоусобиц погасил царь, за то время что правит. Вспомни Фессалию, линкестидов... Мне отец говорил, когда погиб Пердикка - в Македонии не было ни единого рода, ни единого племени, кто не имел бы хоть одного кровного врага. Знаешь, мы с Леннатом должны были быть кровниками: его прадед убил моего. Я, наверно, тебе рассказывал. Но царь часто зовет к ужину наших отцов, вместе, чтобы убедиться что всё нормально; и они уже ничего не имеют против... 

- Но то старые семейные дела. Не их собственные. 

- Да, но царь именно так себя ведет, всегда и со всеми... И Павсаний наверняка это знает, так что не должен оскорбиться. 

И на самом деле, когда добрались до крепости, Павсаний занялся своими делами, как обычно. Во время пира он должен был охранять двери, а не сидеть за столом с другими гостями. Его накормят потом. 

Принимали очень заботливо. Самого царя, его сына и нескольких ближайших ему людей провели во внутренние покои. Аталлиды - древний род; крепость их лишь чуть попроще и помоложе, чем замок в Эгах; а тот стар, как сама Македония... Так что у хозяев было время обзавестись богатым убранством, и внутри красовались персидские ковры и кресла с инкрустацией. А в знак наивысшего почтения к гостям к ним вышли женщины: представиться и поднести сласти. 

Александр рассматривал персидского лучника на ковре, когда услышал голос отца: 

- А я никогда не знал, Аттал, что у тебя есть еще одна дочь. 

- Ее и не было, царь, она совсем недавно появилась. Боги, забравшие моего брата, подарили ее нам... Это Эвридика, дитя несчастного Биона. 

- На самом деле, несчастный, - сказал Филипп. - Вырастить такую девушку и не дожить до ее свадьбы! 

- Мы еще и не думали об этом... Мы слишком рады своей новой доченьке, чтобы отпустить ее из дома. 

При первом же звуке отцовского голоса Александр обернулся, как сторожевая собака на шорох чужих шагов. Девушка стояла перед Филиппом, держа в правой руке полированную чашу с конфетами. А левую руку он только что держал, как мог бы позволить себе кто-нибудь из близких родственников, и отпустил быть может только потому, что она покраснела. Она была похожа на Аттала, только все его недостатки у нее превратились в достоинства: вместо костлявой худобы - изящная тонкость; вместо соломенных волос - золотые; вместо долговязости - стройность... Филипп сказал несколько хвалебных слов о ее погибшем отце, она чуть присела в поклоне, глянула ему в глаза и опустила взгляд. Потом подошла со своей чашей к Александру... И ее нежная мягкая улыбка застыла на мгновение: посмотрела на него раньше, чем он успел к этому подготовиться. 

На следующее утро их отъезд был отложен до полудня: Аттал сказал, что у них праздник каких-то местных нимф и женщины будут петь. Женщины пришли с гирляндами; голос Эвридики был легок, чуть ребячлив, но чист... Все попробовали и похвалили воду из родника этих нимф... 

Когда, наконец, тронулись, уже началась дневная жара. Через несколько миль Павсаний отъехал от колонны. Другой офицер, увидев что он спускается к реке, крикнул ему потерпеть еще милю-другую: там вода будет чище, здесь ее скот замутил... Павсаний сделал вид, что не слышит, зачерпнул двойную пригоршню и жадно осушил. За всё время, что были в доме Аттала, он ничего не съел; и не выпил ни капли воды. 

Александр с Олимпией стоят под стеной Зевксия с разорением Трои. Над ней разрывает одежды царица Гекуба, над его головой алым нимбом разливается кровь Приама и Астианакса. Отсветы огня зимней жаровни пляшут на пламени, нарисованном на стене. 

Глаза Олимпии окружены черными тенями; лицо в морщинах, постарело лет на десять. Губы Александра сухи, плотно сжаты; он тоже не спал эту ночь, но на нем это не так заметно. 

- Ну зачем ты опять позвала меня?! Ведь всё уже сказано, и ты сама это знаешь. Ничего ведь не изменилось со вчерашнего дня... Мне надо пойти! 

- Ну да, целесообразность!... Целесообразность, видишь ли! Он сделал из тебя грека, сделал... Пусть лучше он убьет нас за неповиновение, но давай умрем гордо!... 

- Брось, ты прекрасно знаешь, что убивать нас он не станет. Но если мы окажемся там, где нас хотят увидеть наши враги... Слушай, если я иду на эту свадьбу - каждый поймет, что я отношусь к ней, как и ко всякой другой. Все эти фракийки, иллирийки... Отец это понимает, как раз потому он меня и позвал. Ведь этим приглашением он нас с тобой поддерживает, лицо наше спасает, неужели непонятно?... 

- Что?! Это когда ты будешь пить за мой позор?! 

- Разве?... Ты пойми, он от этой девочки не откажется. Пойми и смирись. Сама посуди: она македонка, род ее чуть ли не древнее нашего... Конечно же, они настаивают на свадьбе!... Он для того ее и подсунул отцу, я сразу понял... Так что это сражение Аттал выиграл, но если мы сами станем ему помогать - он выиграет и всю войну. 

- Все будут думать, что ты встал на сторону отца против меня, чтобы его расположение сохранить. 

- Слишком хорошо меня знают, - ответил он, хотя как раз эта мысль мучила его всю ночь. 

- Пировать с родней этой шлюхи!... 

- Да какая она шлюха! Ей всего пятнадцать, девочка совсем; ее подставили приманкой, как ягненка в волчьей западне. Да, конечно, она свою роль сыграет, она одна из них... Но через год-другой он увидит кого-нибудь помоложе. И Аттал это знает не хуже нас с тобой, так что он постарается побольше успеть за это время. Ты вот о ком думай, а не об отце. 

- Чтобы мы дожили до такого!... 

Хотя это было сказано с горьким упреком, он сделал вид, что принял ее реплику за согласие: слишком не хотелось продолжать разговор. 

В его комнате ждал Гефестион. Здесь тоже почти всё уже было сказано. Какое-то время они посидели молча, наконец Гефестион не выдержал: 

- Скоро тебе придется узнать, кто тебе друг. 

- Я и сейчас знаю... 

- Друзья царя должны были подсказать ему! Пармений не мог, что ли? 

- Филот говорит, он пробовал... Я знаю, что думает Пармений. Я даже согласен с ним... Только, вот, матери этого не скажешь. 

Гефестион подождал продолжения, потом спросил: 

- Чего не скажешь? 

- Понимаешь, с шестнадцати лет отец мается неразделенной любовью. Он посылал ей цветы - она швыряла их в грязь; он пел под ее окном - она выливала ему ночной горшок на голову; он предлагал ей руку - она с его соперниками путалась... Наконец, он не выдержал - и ударил. Но смотреть, как она у его ног валяется, не смог - поднял... А потом... Потом уже всё что угодно мог себе позволить, но постеснялся даже к двери ее подходить - меня послал... А она оказалась старой раскрашенной шлюхой, вот и всё. Мне его жалко. Никогда не думал, что доживу до такого, чтобы его жалеть, - но -мне его жалко, на самом деле! А девчушка эта... Конечно, лучше бы это была танцовщица какая-нибудь или флейтистка - или мальчишка даже, если на то пошло, - нам всем было бы гораздо спокойнее... Но раз уж она как раз та, кто ему нужен... 

- Так ты поэтому идешь? 

- Ну, знаешь, я мог бы найти причины и получше; но если по правде поэтому. 

Свадебный пир Аттал устроил в городском доме, неподалеку от Пеллы. Он только что подновил его, и не поскупился: колонны увиты позолоченными гирляндами, а бронзовые статуи привезли морем с Самоса... Чтобы показать, что эта свадьба царя не похожа на все остальные, - кроме самой первой, было сделано всё. Когда Александр и друзья его огляделись в доме, у всех возникла одна и та же мысль: это резиденция царского тестя, а не какого-то там дядюшки какой-то там наложницы. 

Македонцы сохранили гораздо больше старых обычаев, чем их южные соседи, так что невеста была окружена великолепием своего приданого и даров, преподнесенных женихом. Свадебный помост заполняли золотые и серебряные чаши, рулоны тонких тканей, безделушки и ожерелья разложенные на полотняных покрывалах, инкрустированные столы под грузом шкатулок с пряностями и флаконов с благовониями... А она - в шафрановом платье и в венке из белых роз - сидела, сложив руки на коленях и не поднимая глаз. Гости подходили с ритуальными поздравлениями, которые её тетушка, стоявшая рядом, принимала от её имени. 

Когда подошло время, в дом, приготовленный для невесты, женщины понесли ее на руках. Процессию со свадебной колесницей посчитали неподходящей. Глядя на родню, Александр убедился, что они мечтали о такой чести. Он думал, что уже не злится, - пока не увидел, как они смотрят на него. 

Подавали обильно приправленное мясо от свадебного жертвоприношения, потом разные лакомства... Хотя дымоход был с фартуком, жаркое помещение заполнилось дымом... Он заметил, что его, по сути, оставили в одиночестве; только собственные друзья вокруг. Хорошо, конечно, что Гефестион рядом; но по правилам - здесь должен был бы сидеть кто-нибудь из родственников невесты... А даже самые младшие из Атталидов собрались около царя. 

- Поторопись, Дионис, ты нам очень-очень нужен, - шепнул Александр Гефестиону. 

Но когда подали вино, он пил очень мало. В этом он был так же скромен, как и в еде. Македония - страна чистых родников; здесь никому не приходится садиться к столу, мучаясь от жажды, как это бывает в южных странах Азии с их смертоносными реками и ручьями. Но хоть и были они с Гефестионом совершенно трезвы, - позволили себе несколько шуток из разряда тех, какие обычно оставляют на дорогу домой; поскольку никого из хозяев поблизости не было. Молодежь из его окружения, оскорбленная невниманием к нему и заметившая их улыбки, последовала их примеру, но с меньшей осторожностью... В зале запахло ссорой. 

Александр заметил это, шепнул Гефестиону: "Надо присоединиться ко всей компании", и повернулся к остальным гостям. Когда жених уйдет с пира, им можно будет исчезнуть; но пока хоть как-то приличия соблюсти... Он глянул на отца и понял, что тот уже пьян. 

Отупевшее лицо блестит от пота, борода от сала... Он горланил старые солдатские песни, вместе с Атталом и Пармением, и перекидывался с гостями стародавними шутками по поводу дефлорации и мужской удали, которыми жениха осыпают на пиру так же ритуально, как перед тем изюмом и зерном. Он добился своей избранницы, он был среди старых друзей, здесь царило товарищество, а от вина становилось еще радостнее... Александр, почти голодный, почти совершенно трезвый, смотрел на него - и, буквально, ощущал тишину вокруг себя. 

Гефестион, сдерживая злость, разговаривал с соседями о пустяках, чтобы отвлечь их внимание. Ни один порядочный хозяин, - думал он, - не стал бы даже раба такому испытанию подвергать. На себя он тоже злился. Как мог он не предусмотреть всего этого? Почему ничего не сказал Александру, почему не отговорил?... Ну да, не хотел праздник портить, потому что хорошо к Филиппу относится. И вообще это казалось правильным, и - теперь он сознавал это назло Олимпии... С Александром понятно, он пошел сюда в порыве опрометчивого великодушия, за которое Гефестион так его любил. Но его надо было защитить, надо было вмешаться... Сквозь нараставший шум он услышал голос Александра: 

- ... ну конечно, она из их клана, но у нее и выбора не было, она же совсем ребенок... 

Гефестион обернулся, изумленный. Вот уж чего он никак не ожидал - что Александр будет переживать за девочку. 

- Ты же знаешь, на свадьбах всегда так. Это обычай... 

- Она здорово перепугалась, когда впервые увидела его. Держалась хорошо, но я заметил. 

- Ну, груб с ней он не будет, это на него не похоже... Он ведь умеет с женщинами, правда? 

- Надо полагать, - пробормотал Александр в свою чашу и быстро опорожнил ее. 

Потом протянул чашу в проход между ложами; подошел мальчик с ритоном, охлажденным в снегу, налил... Чуть погодя, подошел снова и налил еще. 

- Прибереги эту для тостов, - заботливо посоветовал Гефестион. 

Хвалить невесту от имени царя поднялся Пармений, хотя по правилам это должен делать ближайший родственник жениха. Александр иронично улыбнулся, друзья его это заметили и ответили такими же улыбками. Пармению доводилось выступать на многих свадьбах, - в том числе и на свадьбах царя, - и он сказал всё, как надо: учтиво, просто, осмотрительно и кратко. 

После него поднялся Аттал. С огромным золотым кубком в руке, он сполз со своего ложа и, шатаясь, начал традиционную речь тестя. Сразу стало видно, что пьян он не меньше царя, а держится и того хуже. Его похвалы царю были многословны и бессвязны, кульминации плохо отмерены и по-пьяному сентиментальны... Рукоплескания слушателей относились к царю, а не к оратору. Но чем дольше он говорил, тем осторожнее становились эти рукоплескания. Пармений желал счастья мужчине и женщине. Аттал - царю и царице, хотя пока еще не сказал этого прямо. Его сторонники ликовали и стучали кубками по столам, - друзья Александра разговаривали вполголоса, но так чтобы их было слышно... А молчание выдавало тех, кто не принадлежал ни к одному лагерю и теперь был захвачен врасплох. 

Филипп не настолько был пьян, чтобы не понять, что всё это значит. Он неотрывно смотрел на Аттала своим покрасневшим черным глазом, пытаясь побороть пьяную медлительность и придумать, как бы того остановить. Ведь это Македония. Он затушил великое множество застольных ссор, но никогда прежде не доводилось ему иметь дело с собственным тестем, даже если он и самозванец. Все остальные знали свое место и были ему благодарны... Он посмотрел на сына. 

- Не обращай внимания, - шептал Гефестион. - Он же набрался сверх меры, все это знают, к утру никто и не вспомнит, что он тут наболтал... 

Когда Аттал только начал говорить, Гефестион поднялся со своего ложа, подошел к Александру и встал рядом. Александр не сводил глаз с Аттала, а на ощупь был напряжен, словно заряженная баллиста. 

Посмотрев в их сторону, Филипп увидел под покрасневшим лбом и золотистыми волосами, приглаженными ради пира, широко раскрытые серые глаза, непрестанно переходящие с него на Аттала и назад. Ярость, как у Олимпии? Нет, та кипит, и выплескивается скоро, а эта вся внутри, ее наружу не выпускают... Ерунда. Я пьян, он пьян, все мы пьяны... А почему бы и нет!... Почему этот мальчишка не может принимать всё легко и просто, как все остальные на пиру? Пусть-ка проглотит - и ведет себя прилично... 

Аттал тем временем стал разглагольствовать о доброй, старой, исконной Македонии, о македонской крови. Он хорошо вызубрил свою речь, но теперь соблазненный веселым Дионисом - был уверен, что сможет закончить её ещё лучше, чем собирался. 

- В лице этой светловолосой девы, с благословения богов наших предков, сама отчизна прижимает царя к своей груди! - воскликнул он во внезапном озарении. - Вознесем же им наши молитвы, да даруют нам они настоящего, законного наследника! 

Зал взорвался нестройным шумом. Крики одобрения и протеста, попытки обратить всё это в шутку... Но все голоса тотчас смолкли: Аттал, вместо того чтобы выпить свой тост, схватился свободной рукой за лоб, меж пальцев его показалась кровь, а что-то блестящее со стуком катилось по мозаичному полу возле него. Александр по-прежнему лежал на своем ложе, опершись на локоть: он метнул свою чашу, не вставая. 

Снова поднялся шум, забился эхом под высокими сводами зала... Но его заглушил звонкий голос, который был слышен сквозь грохот битвы у Херонеи: 

- Эй ты, мерзавец! Это ты меня байстрюком считаешь?! 

Молодежь поддержала его негодующим криком. Аттал, сообразив что произошло, крякнул и швырнул в Александра свой тяжелый кубок, но не докинул. Александр даже не шевельнулся, увидев его бросок, а кубок упал на полпути. Теперь кричали уже все; шум стоял, как на поле боя... Разъяренный Филипп, нашедший наконец, куда обратить свой гнев, проревел, заглушая всеобщий гвалт: 

- Как ты смеешь, мальчишка?! Как смеешь?... Веди себя прилично или убирайся отсюда!!! 

Александр почти не повысил голоса, но попал не хуже чем той своей чашей: 

- Ты, гнусный старый козел! Неужто в тебе никогда совесть не проснется? Вонь твою ощущает вся Эллада - что тебе делать в Азии?... Неудивительно, что афиняне потешаются над тобой. 

Какой-то момент единственным ответом было тяжелое дыхание, словно у запаленного коня. Красное лицо царя потемнело до синевы. Рука его ощупывала ложе: только у него здесь был меч, в традиционном наряде жениха. 

- Сын шлюхи!... 

Он сполз со своего ложа, перевернув стол перед собой; раздался треск бьющейся посуды... Схватился за меч... 

- Александр... Александр... - в отчаянье заговорил Гефестион, - Идем отсюда, быстро!... 

Александр, словно не слыша, легко соскользнул с ложа, закрылся им, как щитом, и ждал, с холодной напряженной улыбкой. Задыхаясь и хромая, с обнаженным мечом в руке, Филипп двинулся к нему через месиво на полу. Поскользнулся на каких-то фруктах, тяжело навалился на хромую ногу, споткнулся - и рухнул, растянувшись во весь рост среди рассыпанной снеди и черепков. 

Гефестион невольно шагнул вперед; в первый момент инстинктивно хотел помочь. Но Александр бросил свое ложе и встал рядом с ним, руки на поясе. Наклонив голову, смотрел он на человека, валявшегося в луже пролитого вина и с проклятиями шарившего вокруг, в поисках меча. 

- Смотрите, люди!... Смотрите, кто собирается идти в Азию - а сам и двух шагов пройти не может!... 

Филипп, опершись обеими руками, привстал на здоровое колено. Рука кровоточила: порезал ладонь на разбитой тарелке. Аттал с роднёй, натыкаясь друг на друга, кинулись его поднимать... В этот момент, посреди всеобщей суматохи, Александр кивнул друзьям, и все они пошли за ним наружу, быстро и бесшумно, словно в ночной вылазке на войне. 

Со своего поста возле двери, вслед Александру смотрел Павсаний. Смотрел такими глазами, какими человек в пустыне смотрит на спасителя, давшего ему напиться. Никто этого не заметил. А Александр, собирая своих людей, даже не подумал о нем: он был не из тех, с кем легко заговорить. 

Быкоглав заржал навстречу. Они пошвыряли свои праздничные венки на мусорную кучу, пушистую от инея; не дожидаясь помощи слуг, вскочили на коней; и помчались галопом в Пеллу, хрустя по лужам, покрытым тонким ледком. Во дворе Дворца Александр оглядел всех по очереди, вглядываясь в лица. 

- Я забираю мать к ее брату, в Эпир. Кто со мной? 

- Я во всяком случае, - сказал Птолемей. - Чтобы их законным наследничкам не скучно было. 

Гарпал, Неарх и все остальные сгрудились вокруг Птолемея. Одних вела любовь к Александру, других преданность, или привычная вера в его удачу, или страх, что царь с Атталом их приметили и не простят, или стыд, что другие увидят, как они засомневались... 

- Нет, Филот. Ты оставайся. 

- Поеду, - быстро ответил Филот. - Отец меня простит, а если и нет что с того!... 

- Не надо. Твой отец лучше моего, и обижать его ради меня - не стоит. А остальные - слушайте. - В его голосе появилась привычная нота боевого приказа. - Уходить надо сразу. Не ждать, пока меня запрут, а мать отравят. Движемся налегке. Берите подменных коней, всё оружие какое есть, все деньги что под рукой, запас провизии на день, всех надежных слуг, кто способен драться. Я их вооружу и обеспечу лошадьми. Встречаемся здесь же, когда протрубят следующую смену караула. Всё. 

Все разъехались, кроме Гефестиона. 

- Он об этом пожалеет, - сказал Александр. - Он очень рассчитывал на Александроса Эпирского. Он же и на трон его посадил, много хлопот было с этим союзом... А теперь ничего хорошего там не будет, пока мать не получит всех своих прав. 

- А ты? Мы-то куда едем? 

- В Иллирию. Там я больше смогу, иллирийцы мне свои. Ты помнишь Косса? Отец для него никто; он уже восставал однажды и опять восстал бы. А меня он знает. 

- Так ты думаешь?... - начал Гефестион, надеясь, что договаривать вопрос не придется. 

- Они отличные бойцы. Могли бы драться еще лучше, толкового генерала не было. 

Что сделано, того уж не изменишь, подумал Гефестион. А что я сделал, чтобы его спасти?... Но сказал другое: 

- Ну ладно. Если по-твоему так лучше... 

- Остальные могут остаться в Эпире, разве что сами захотят со мной. Но об этом пока рано. Посмотрим, как понравится Верховному Главнокомандующему Всех Греков двигать в Азию, когда Эпир ненадежен, а Иллирия готовится к войне. 

- Я тебя соберу. Я знаю, что брать. 

- Хорошо, что мать умеет верхом. С носилками мы бы не успели. 

Он нашел ее сидящей в высоком кресле. Рядом горела лампа, а она неподвижно глядела перед собой. На него посмотрела с упреком: ведь он пришел из дома Аттала, а ничего больше она не знала... В комнате пахло истолченными травами и горелой кровью. 

- Ты была права, - сказал он. - Даже больше чем права. Собери драгоценности, ты едешь домой. 

Когда у себя в комнате он увидел свою походную сумку, в ней было всё что нужно, как и обещал Гефестион. А сверху приторочен кожаный футляр со списком "Илиады". 

Большая дорога на запад шла через Эги. Александр повел свой отряд в обход, по путям, которые узнал, обучая войска в горах. Дубы и каштаны в предгорьях стояли черные, голые; на тропах над пропастями было скользко от влажной опавшей листвы. 

В этих захолустьях чужие появлялись редко. Они говорили всем, что пилигримы: мол, едут к Додоне посоветоваться с оракулом. Если кто из местных и видел его мельком во время маневров - сейчас не узнавали. В старой дорожной шляпе, в накидке из овчины, небритый, он выглядел гораздо старше. Добравшись до Касторского озера, с его ивами, болотами и бобровыми плотинами, они переоделись в обычное платье, хоть их и могли узнать теперь; но легенду оставили всё ту же, и никто ни о чем не спрашивал. Что царица не в ладах с царем - все это знают; если она хочет совета от Зевса и Матери-Дионы - это ее дело. Молву они обогнали. Была ли за ними погоня; или их оставили в покое, позволив скитаться, как ненужным собакам; или Филипп по своему обыкновению сидит и ждет, что время сработает на него, - этого никто не знал. 

Олимпии давно уже не доводилось путешествовать подобным образом, хотя в детстве ездила много: в Эпире передвигались только по суше, из-за пиратов с Киркоры, которыми кишело всё побережье. К вечеру первого дня она была бледна от усталости и дрожала от холода. В тот день заночевали в пастушьей хижине, оставленной хозяевами, когда стада ушли на зимние пастбища: не решались довериться деревне в такой близости от дома. Но хоть ночлег был не из самых удобных - на следующий день она проснулась свежей, с сияющими глазами, и держалась уже наравне со всеми, не хуже мужчин. Пока не доедут - будет в седле. 

Гефестион ехал позади, среди остальных, глядя на тонкие фигуры в плащах, которые держались рядом, голова к голове, обсуждая что-то, советуясь, планируя... Сейчас здесь хозяйничала его врагиня. Птолемей относился к нему покровительственно, не имея в виду ничего обидного, скорее всего даже и не замечая этого... Птолемей принес самую большую жертву: он оставил в Пелле Таис, после такого краткого блаженства с нею. А Гефестион наоборот! Он просто сделал единственно возможное для себя. Его все и считали, как Быкоглава, как бы частью Александра; никто его не замечал... А он был готов ехать вот так хоть целую вечность. 

Они свернули на юго-восток, к суровым хребтам между Македонией и Эпиром. С трудом переходили вздувшиеся потоки, двигались напрямик по крутым склонам меж вершинами Граммоса и Пинда... Еще не поднялись на хребет, где кончаются красные почвы Македонии, - повалил снег. Тропы стали коварны, кони выбивались из сил... Стали думать, не лучше ли вернуться к озеру, чем оказаться ночью в горах без крыши над головой, - но тут среди буков показался какой-то всадник и попросил их оказать честь дому его хозяина. Сам он отсутствует, поскольку занят делами службы, но прислал распоряжение их принять. 

- Это земля Орестидов, - сказал Александр. - Кто же твой хозяин? 

- Мог бы и сам догадаться, - шепотом перебила Олимпия. И повернулась к гонцу: - Мы рады быть гостями Павсания. Мы знаем, что он нам друг. 

В массивной старой крепости, словно выросшей из горного отрога среди лесов, им приготовили горячие ванны, отличную еду, отличное вино, теплые постели... Оказалось, Павсаний держит свою жену здесь; хотя все офицеры, служившие при дворе, забирали жен в Пеллу. Рослая горянка, работящая и простая, она и не хотела отсюда уезжать. Но и здесь ей было неспокойно. Ее мужа когда-то давно, еще до того как они встретились, кто-то тяжко обидел. Как, кто - этого она не знала. Но когда-то должен настать его день; и эти люди - его друзья, они против его врагов, их надо встретить, как родных... Но против кого может быть другом Олимпия? И почему принц здесь, раз он генерал гвардии?... Она сделала для них всё, что могла. Но когда осталась одна в своей комнате, где Павсаний проводил две-три недели в году, ей слышалось уханье филина и волчий вой, а тени вокруг ее лампы сгустились... Ее отца убил на севере Барделий, деда - на западе Пердикка. Когда на другой день гости уехали, - в сопровождении хорошего проводника, как велел Павсаний, - она пошла вниз, в погреба высеченные в скале, считать наконечники к стрелам и съестные припасы. 

Они двигались вверх сквозь каштановые леса - здесь даже хлеб пекли из каштановой муки, - потом еще выше, сквозь хвойные... К перевалу, где солнце сияло на только что выпавшем снеге и заполняло нестерпимым светом неоглядные горизонты. Здесь проходит граница, уложенная богами, формовавшими землю. Олимпия оглянулась на восток, и зашептала древние слова, которым научилась у одной египетской колдуньи. Прошептала их камню подходящей формы, который везла с собой всю дорогу, и бросила этот камень назад. 

В Эпире снег таял. Им пришлось прождать три дня, чтобы перебраться через разбухшую речку. Сами ютились в деревушке у крестьян, коней держали в пещере... В конце концов добрались до Молосских земель. 

Холмистые плато здесь славятся суровостью зимы; но пастбища, напоенные талыми водами, обильны как нигде. Нигде больше нет таких громадных, длиннорогих коров; а тонкорунных овец наряжают в кожаные попоны, чтобы колючки в шерсть не забивались; а собаки, что их стерегут, не меньше самих овец. Могучие дубы - мечта всех корабельщиков и строителей, священное богатство этой земли, - стояли нагие, закаляясь для грядущих столетий... А в хорошо построенных деревнях, полных здоровой детворы, жизнь шла своим чередом. 

Здесь Олимпия причесалась и надела золотую цепь. 

- Знаешь, предки Ахилла были из этих мест. И Неоптолем, сын его, жил с Андромахой здесь, когда вернулся из-под Трои. Это через меня в тебе их кровь. Мы были самыми первыми из эллинов, они все и имя это получили через нас. 

Александр кивнул; он слышал всё это сколько себя помнил. Да, земля богатейшая; Верховного царя еще совсем недавно у них вообще не было; а нынешний, хоть он и брат Олимпии, всем обязан Филиппу... 

Послали вперед гонца, а сами остановились у ручья привести себя в порядок: брились и причесывались, расположившись на камнях. Вода была ледяная, но Александр еще и выкупался в омуте. Все распаковали и надели свое лучшее платье. 

Вскоре показалась вереница всадников; яркая темная полоса на полурастаявшем снегу. Это ехал навстречу царь Александрос. 

Высок, рыжеват, слегка за тридцать... Рот спрятан под густой бородой, но фамильный нос на виду - не ошибешься, - а глубоко посаженные глаза насторожены, тревожны. Он поцеловал сестру, сказал что полагается... Он давно уже ждал, что рано или поздно это произойдет; и теперь старался, как мог, сгладить неприятный момент изящной тактичностью. Своим царствованием он был обязан ее замужеству; но с тех пор он мало мог припомнить такого, чего она не сделала чтобы его подвести. Из ее яростного письма он так и не понял, развелся с ней Филипп или нет. Но в любом случае он обязан ее принять - и отстаивать ее оскорбленную невинность, чтобы не порушить честь семьи... Сестра и сама по себе не подарок. Но он до сих пор надеялся, - хоть это было совершенно немыслимо, - что она не притащит с собой еще и сынка, который прославился тем, что убил своего первого в двенадцать лет и с тех пор ни дня не просидел спокойно. 

С недоверием, спрятанным под учтивой улыбкой, царь быстро оглядел отряд молодых людей. Костистые македонские физиономии, бриты на южный манер... Да, крутые ребята: видно, что начеку, ко всему готовы, и друг за друга горой. Какую кашу они здесь заварят? У него в царстве было спокойно: племенные вожди признали его гегемоном, шли за ним на войну и справно платили налоги; иллирийцы границу не трогали; только что, в этом году, он разорил два пиратских логова; местные крестьяне распевают гимны в его честь... Но кто пойдет за ним против Македонии? Кто станет благословлять его потом? Никто. Филипп - если только выступит - пройдет победным маршем прямо к Додоне и посадит в Эпире нового Верховного царя. И больше того - он просто любил Филиппа, всегда восхищался им!... Сейчас, двигаясь между сестрой и племянником, он размышлял, сумеет ли жена собраться, чтобы встретить гостей прилично. Он оставил ее в слезах. Да она и беременна к тому же... 

На подъезде к Дидоне извилистая дорога растянула кавалькаду, и царь оказался впереди. Александр, ехавший рядом с Олимпией, тихо сказал: 

- Не говори ему, что я затеял. О себе говори что хочешь. Обо мне ничего не знаешь. 

Она возмутилась: 

- Что он такого сделал, чтоб ему не доверять? 

- Ничего... Но мне надо подумать, время нужно. 

Додона лежит высоко в долине, под длинным заснеженным хребтом. Стены города вздымаются над склоном горы, а священное пространство под ним охраняет лишь низкая ограда - и боги. Посреди - громадный дуб, под которым алтари кажутся игрушечными, поднимает к небу черный лабиринт обнаженных сучьев... Пронизывающий ветер сек влажным снегом, покрывая людей и коней ледяной коркой, и донося до путников низкое гудение из кроны священного дуба. 

Распахнулись городские ворота. Когда всадники строились для въезда в город, Александр сказал: 

- Дядя, я хотел бы навестить оракула перед отъездом. Ты не спросишь, когда следующий благоприятный день? 

- Обязательно! - ласково пообещал царь. 

Ему сразу стало полегче. Этот подходящий день мы устроим побыстрее чем раньше тем лучше... Теперь он говорил с Александром совсем по-другому, тепло, и закончил пожеланием: "С богом и удачей!" 

Царь был почти мальчишкой, когда Олимпия вышла замуж; а перед тем она всегда задирала его, хоть он и был старше. Теперь ей придется привыкать к тому, что он здесь хозяин. И этот малый, опаленный войной, покрытый шрамами, с бешеной задумчивостью в глазах - и с бандой холеных головорезов вокруг он ей не поможет. Пусть-ка отправляется своей дорогой к Гадесу, и оставит в покое нормальных людей. 

Горожане приветствовали своего царя с искренней радостью. Он с успехом водил их против многих врагов, и был не так алчен, как прежние вожди. Собралась толпа; впервые после Пеллы Быкоглав услышал знакомые приветственные крики "Александрос!". Он вскинул голову и пошел гордым парадным аллюром. Александр сидел очень прямо, глядя перед собой. Гефестион, покосившись, увидел, что он бледен - словно половину крови потерял. Правда, самообладания он не потерял и родственнику своему отвечал нормально; но когда добрались до царского дворца, бледность вокруг рта так и не прошла... Царица забыла о своей болезни и приказала слугам поторопиться с горячим вином: не далее как вчера на перевале над городом нашли замерзшего насмерть пастуха. 

Снег перестал, но по-прежнему лежит на земле, смерзшийся; хрустит под ногами. Холодное, резкое солнце сверкает на сугробах и обледеневших кустах; с гор тянет не сильный, но пронизывающий ветер. В этом белом ландшафте лоскутом старой рогожи темнеет расчищенная площадка, покрытая жухлой травой и влажными листьями дуба. Рабы святилища разлопатили снег по сторонам, к дубовой изгороди; он лежит теперь кучами, запачкан землей, с пятнами листьев и желудевой шелухи. 

Молодой человек в овчиной накидке подошел к входу. Ворот нет; только оклад из массивных, потемневших от времени брусьев. 

С перекладины на сыромятных веревках свисает глубокая бронзовая чаша. Он взял из подставки посох и ударил, сильно. Густой гудящий звук заколыхался, словно круги на воде; откуда-то издали донесся низкий ответный гул... Громадное дерево будто дремлет; в развилках ветвей, на узлах коры и старых птичьих гнездах повис снег. А вокруг на поляне - алтари, стоят тут уже много столетий. 

Это самый древний оракул Греции. Его сила пришла от египетского Аммона, отца всех оракулов, в незапамятные времена: Аполлон еще не пришел в Дельфы, а Додона уже говорила... 

Ветер, до сих пор ровно тянувший по верхним ветвям, вдруг резко нырнул книзу - и впереди раздался новый звук. Лязг?... Звон?... Там на мраморной колонне бронзовый мальчишка, в руке его плеть с хвостами из бронзовых цепочек. Ветер пошевелил их, и они ударили по бронзовому барабану-котлу, вроде тех что бывают в театрах иногда. Звук - грому подобен! А вокруг священного дерева стоят на треногах бронзовые раковины, и гром этот заметался между ними, затухая словно раскаты после удара... Не успел он угаснуть, как новый порыв ветра снова пошевелил плеть... Из каменного домика за деревом высунулись, щурясь, несколько седых голов. 

Александр улыбнулся, как бывало в бою, и шагнул к гудящему святилищу. Снова порыв ветра, снова поднялся и угас звенящий гул... Вернулась прежняя шелестящая тишина. 

Из крытой соломой каменной хижины появились, бормоча что-то, три бабуси, в изъеденных молью меховых плащах. Голубки, служительницы оракула. Когда пошли через расчищенную от снега площадку, стало видно, что хоть лодыжки у них закутаны в шерстяную ветошь - ступни босые. Они силу свою извлекают из касания с землей, и не должны терять его никогда; таков закон святилища. 

Одна старуха - крепкая, костистая; вид такой, словно всю жизнь мужскую крестьянскую работу делала... Вторая - низенькая, круглая; но сурово торчит вперед нижняя губа, и колючий острый нос... Третья - крошечная, скрюченная; иссохшая и побуревшая, словно кожура старого желудя. Про нее говорят, что родилась в тот год, когда умер Перикл!... 

Кутаясь в свои меховушки, они озирались вокруг, то и дело возвращаясь удивленным взглядом к этому единственному пилигриму. Высокая что-то шепнула толстой... Самая старая засеменила вперед на иссохших птичьих ножках, подошла и потрогала его пальчиком, как любопытный ребенок. Глаза ее были закрыты белесой пеленой, почти слепа. 

- Как хочешь вопросить ты Зевса и Диону? - заговорила толстая. Голос резкий, хоть и слышна в нем осторожность напряженная... - Нужно тебе имя бога, кому принести ты должен жертву свою, чтобы исполнилось желание твое? 

- Я буду говорить только с богом. Дайте чем и на чем тут у вас пишут. 

Высокая наклонилась к нему с неуклюжей сердечностью. Она двигалась, как животное на ферме, и пахла так же. 

- Да, да... Никто кроме бога не увидит... Но в двух кувшинах разные жребии: в одном боги, кого молить будешь, а в другом "Да" или "Нет". Какой из них вынести тебе? 

- Да или нет. 

Старая все еще сжимала в крошечном кулачке складку его плаща, с уверенностью ребенка, который не сомневается во всеобщей любви. И вдруг пропищала снизу, где-то от его живота: 

- Ты поосторожней со своим желанием-то! Поосторожней... 

Он наклонился к ней и тихо спросил: 

- Почему, матушка? 

- Почему? Да потому что бог-то тебе даст всё что ни попросишь! 

Он положил руку ей на голову - крошечную скорлупку под шерстяным платком - и, гладя ее, посмотрел в черную глубину дуба. Две другие переглянулись молча. 

- Я готов, - сказал он. 

Они пошли в низкий храм возле их жилища; старая ковыляла позади, скрипя какие-то путаные распоряжения, как каждая прабабушка, что забирается на кухню, чтобы мешать работать всем остальным. Слышно было, как они суетятся и ворчат внутри... Так в харчевне бывает, если врасплох нагрянет гость, кого выгнать нельзя. 

Громадные древние ветви простирались над ним, расщепляя бледное солнце. Ствол складчат и ребрист от возраста; из трещин выглядывают обеты, засунутые богомольцами так давно, что кора почти поглотила их... Некоторые изъедены червями, тронуты гнилью... Сейчас зима: не видно, что часть сучьев уже омертвела; но первый росток этого дуба пробился из желудя еще при Гомере; ему уже недолго осталось жить. 

В дуплах и в маленьких домиках, прибитых там и сям к стволу, где расходятся ветви, сонно воркуют, постанывают священные голуби; сидят нахохлившись, взъерошив перья, прижавшись друг к другу от холода... Когда он подошел вплотную, один из них вдруг курлыкнул громко... 

Снова появились женщины. Высокая несла низкий деревянный столик; круглая - древний черно-красный кувшин. Они поставили кувшин на столик под деревом, а старая вложила ему в руки полоску свинца и бронзовый стилос. 

Он положил полоску на старый каменный алтарь и начал писать, сильно нажимая на стилос; глубокие буквы засверкали серебром на тусклом свинце. "С БОГОМ И УДАЧЕЙ. АЛЕКСАНДР ВОПРОШАЕТ ЗЕВСА И ДИОНУ: СБУДЕТСЯ ЛИ ТО, ЧТО Я ЗАДУМАЛ?" Свернув полоску, чтобы спрятать слова, он бросил ее в кувшин. Ему рассказали, что делать, еще до того как пришел сюда. 

На кувшине жрица нарисована; стоит, воздев руки... Высокая встала точно в такой же позе; и обратилась к богу на каком-то чужом наречии. Гласные звуки протяжны, будто воркованье голубиное... Вот один голубь ответил, потом остальные - словно тихо забормотал весь дуб... Александр стоял и смотрел, неотрывно думая о желании своем. Высокая сунула руку в кувшин и начала что-то нащупывать... Старая подошла к ней, ухватила за плащ и заверещала, пронзительно, словно обезьяна: 

- Это мне обещано!... Мне!... 

Высокая отодвинулась, украдкой глянув на него; толстая кудахнула, но не шевельнулась; а старая выпростала из-под плаща руки-щепочки, ухватилась за кувшин, будто горшок на кухне чистить собралась, и полезла внутрь. Послышался стук дубовых кубиков; на них жребии написаны. 

Всё это время Александр стоял, не сводя глаз с кувшина. Там, на красном фоне, напряженно застыла черная жрица, подняв руки ладонями вперед; а у ног ее черная змея обвивала ножки черного стола. 

Змея изображена искусно и сильно, вскинула голову как живая. А стол низенький, не выше кровати; ей легко забраться на него... Это же домашний змей, он какую-то тайну знает!... Пока старушка бормотала и ворошила кубики, Александр напряженно хмурился, пытаясь проследить назад - в темноту, из которой оно выползло вдруг, - непонятное ощущение какой-то давней ярости, какой-то ужасной раны, какого-то смертельного и не-отмщенного оскорбления... И вот возник образ: он снова стоял лицом к лицу с врагом-гигантом. Короткий стон он подавил почти сразу; облачко пара изо рта разошлось в воздухе - и всё, нет больше дыхания. Зубы и пальцы стиснулись сами: память раскрылась и кровоточит... 

Старая жрица разогнулась, держа в запачканной ручонке смятый свинец и два деревянных жребия. Другие бросились к ней - и зашипели на нее, словно няньки на ребенка, сделавшего по незнанию что-то неприличное: ведь по закону должен быть только один, тот что ближе к свинцу!... Она вскинула голову спину разогнуть не могла - и строго сказала вдруг помолодевшим голосом: 

- Назад! Я сама знаю, что делать! 

В этот момент стало видно, какой красавицей была она когда-то. 

Она оставила свинец на столе и подошла к нему, протянув руки; в каждой по жребию. 

- Это желание твоих мыслей... - Она раскрыла правую ладонь. - А это желание сердца твоего. - Раскрыла левую. 

На обоих кубиках из почерневшего дерева было вырезано "Да". 


Новая жена царя Филиппа родила первенца. Девочку. 

Повитуха вынесла ее из родильной комнаты удрученно, но царь взял на руки с ритуальными знаками одобрения. Красное, сморщенное существо... Ее голенькой принесли, чтобы видно было, что без изъянов. Аттал, не покидавший дома с тех пор, как начали воды отходить, наклонился над ней и стал рассматривать; словно поверить не мог, всё надеялся, пока сам не увидел. А увидел - лицо его стало таким же красным и сморщенным. Когда девочку уносили, его бледные голубые глаза следовали за ней с ненавистью. Наверно рад был бы закинуть её в озеро, как ненужного щенка, подумал Филипп. Бывало, он чувствовал себя глупо, от того что на каждого мальчика у него получалось пять девочек, но на этот раз испытал громадное облегчение. 

В Эвридике было всё, что ему нравилось в девушках. Чувственная, но без распущенности; всегда готовая угодить, но без суетливости; и никогда никаких сцен... Он бы с радостью отдал ей место Олимпии. У него даже мелькала мысль убрать эту ведьму с дороги, навсегда. Это решило бы все проблемы; и у нее на руках достаточно крови, чтобы это было справедливым возмездием; и есть люди, кого можно нанять, столь же искусные в этом деле, как и она сама... Но как бы ловко это ни устроить - сын всё равно узнает. От него такое не спрячешь. И что тогда? 

А что сейчас?... Ну ладно, эта девчушка новорожденная дала передышку. Аттал ему без конца твердил, что в их семье только мальчишки родятся, пусть теперь помолчит... И Филипп отложил решение, как откладывал все эти десять месяцев. 

Подготовка войны в Азии продвигалась успешно. Ковали и складировали оружие, собирали новобранцев, обучали коней для кавалерии... Золото и серебро рекой текли поставщикам и казначеям армейским, агентам и вассальным вождям... На беспрерывных учениях солдаты наперебой рассказывали друг другу о несметных сокровищах Азии, о сказочных выкупах за плененных сатрапов... Но что-то сломалось: не стало прежней искры, опасность больше не улыбалась ему. 

Были и более осязаемые неприятности. В одной из винных лавок в Пелле разразилась дикая ссора, способная вовлечь в кровную вражду полдюжины родов. Схлестнулись люди из племенного ополчения Аттала и кавалеристы из части, которую с недавних пор стали называть Никаноровы Кони; хоть никто, кому жизнь дорога, не произнес бы этого в их присутствии. Филипп вызвал главных зачинщиков; те свирепо глядели друг на друга и ничего не объясняли толком... Наконец, самый юный из них - наследник древнего рода, не раз сажавшего на трон и свергавшего царей, и хорошо помнившего об этом, - вскинул бритый подбородок и бросил вызывающе: 

- Знаешь, царь, они твоего сына порочили. 

Филипп посоветовал им заниматься своими домашними делами, а его заботы предоставить ему самому. Люди Аттала, надеявшиеся услышать "У меня нет больше сына", ушли пригорюнившись... А он снарядил очередного шпиона, узнать что делается в Иллирии. 

В Эпир он никого не снаряжал, там он и так всё знал. 

Послание эпирского царя он понял прекрасно: это был протест человека чести, изложенный в выражениях, каких требовала честь, но не более того. Он ответил так же сдержанно: мол, царица покинула его по своей собственной воле в дурном расположении духа, никто ее не оскорбил и никаких ее прав не нарушил. (Здесь он был вполне уверен, что его поймут: отнюдь не каждый царский род в Эпире моногамен.) Она восстановила против него сына, и его нынешняя добровольная ссылка всецело на ее совести. В письме не было никаких оскорблений; и он не сомневался, что его примут в Эпире так же, как он принял письмо оттуда. Но что творится в Иллирии? 

Несколько парней вернулись из Эпира домой и привезли письмо. 

Александр Филиппу, царю македонцев, с приветом. Возвращаю тебе и их отцам этих людей, друзей моих. На них нет никакой вины. Они были настолько любезны, что проводили нас с царицей до Эпира, но теперь мы в них больше не нуждаемся. Когда царица, моя мать, будет восстановлена во всех её правах и достоинстве, мы вернёмся. До тех пор я буду поступать, как сочту нужным, не спрашивая позволения ни у кого из людей. 

Передай привет от меня солдатам, которых я вёл под Херонеей, и тем кто служил подо мной во Фракии. И не забывай человека, которого я спас своим щитом, когда аргивяне взбунтовались под Перинфом. Ты знаешь, о ком я. Прощай. 

Филипп, сидевший в своей читальной келье, скомкал письмо и швырнул на пол. Потом, с трудом нагнувшись на хромой ноге, поднял, разгладил и запер в шкатулку. 

Шпионы то и дело приносили с запада тревожные вести, но в них трудно было разобраться. Единственно достоверным фактом была неразлучность компании: постоянно повторялись одни и те же имена. Вот и опять. Птолемей... Эх, если б я мог тогда жениться на его матери, совсем другая история была бы!... Неарх... Отличный морской офицер, достоин продвижения, если бы поразумнее был... Гарпал... Этой хромой лисе я никогда не доверял, но похоже что сыну он предан... Эригий... Лаомедон... Гефестион - ну тут иначе и быть не может, это всё равно что у человека тень отобрать... Филипп задумался на момент; в печальной обиженной зависти человека, который верит, что всегда искал возвышенной любви, не признаваясь себе, что не был ее достоин. 

Имена не менялись, но новости менялись постоянно. То они были в крепости у Косса, то в замке у Клейта, - а он чуть ли не Верховный царь там, насколько Иллирия способна это переварить, - то на границе с Линкестидой... Они появлялись на побережье и, вроде, искали корабли на Коркиру, в Италию, Сицилию, даже в Египет... Их видели в горах возле Эпира... Ходили слухи, что они закупают оружие, вербуют копейщиков, армию обучают в каком-то логове лесном... Каждый раз как Филипп начинал собирать войска к походу в Азию, приходила какая-нибудь из этих вестей - и ему приходилось посылать части на границу. Очевидно, что у мальчишки есть связь с друзьями в Македонии. На бумаге военные планы царя оставались неизменны; но его генералы чувствовали, что он тянет, дожидаясь очередного донесения. 

Замок оседлал скалистый мыс Иллирийского залива; а вокруг леса, леса... Александр провел этот день на охоте, как и предыдущий; и теперь лежал на полу в гостевом углу зала, где спали все холостяки, служившие при дворе. Тростниковая постель полна блох, рядом собаки догрызают кости от прежних ужинов.... Он пытался разглядеть в темноте почерневшие от дыма стропила, чтобы отвлечься от головной боли. От входа тянуло свежим воздухом; там ярко светилось небо, освещенное луной... Он поднялся и набросил на себя одеяло. Грязное, драное... Его хорошее украли уже несколько месяцев назад, где-то около дня рождения. Девятнадцать ему исполнилось в кочевом лагере у границы. 

Он осторожно пошел между спящими, споткнулся об кого-то, тот заворчал проклятия... Снаружи по голой скале идет узкий парапет; скала под ним отвесно обрывается к морю; далеко внизу ползает вокруг валунов пена, серебрясь под луной... Услышав шаги за спиной, он не обернулся: узнал. Гефестион встал рядом, облокотился на парапет. 

- Что с тобой? Не спится? 

- Спал. Проснулся, - ответил Александр. 

- Опять живот прихватило? 

- Там внутри дышать нечем. Вонища... 

- Зачем ты пьешь эту собачью мочу? Лучше уж трезвым спать ложиться. 

Александр тяжело посмотрел на него и отвернулся, наклонившись над бездной и глядя вниз. Весь день он был в движении, а сейчас стоял не шелохнувшись. Наконец сказал: 

- Долго мы так не протянем. 

Гефестион нахмурился в ночь, но почувствовал облегчение: обрадовался, что Александр сам это высказал, а не спросил его. Очень он боялся этого вопроса. 

- Верно, - согласился он. - Долго не протянем. 

Александр собрал несколько осколков с поверхности стены и швырнул их вниз, в море. Кругов на воде не было видно; и ни звука не донеслось снизу, даже от ударов камня о камень. Гефестион не шевелился. Он лишь предлагал свое присутствие, как подсказывала ему интуиция. 

- Даже у лисы, - сказал вдруг Александр, - когда-то кончаются все ее хитрости. Один круг пробежать можно, а на втором ловушки ждут. 

- Ну, до сих пор боги тебя удачей не обижали... 

- Время уходит. Помнишь Полидора, как он пытался удержать тот форт у Херсонеса? Как он шлемы над стеной выставил и таскал их туда-сюда?... У него же всего дюжина людей была, но меня он купил: я за подкреплением послал, два дня потерял... А потом катапульта сбила шлем - а под ним шест!... Рано или поздно это должно было случиться; время работало против него, уходило время. А мое время уйдет, когда кто-нибудь из иллирийских вождей перейдет границу на свой страх и риск, - за скотом пойдет или мстить кому-нибудь, - и Филипп узнает, что меня там не было. После того я уже никогда в жизни его не обману, он слишком хорошо меня знает. 

- Но ты же можешь и сам учинить такой рейд, еще не поздно. Далеко не пойдем, войска появятся - отступим... А у него сейчас столько дел - едва ли он сам двинется навстречу, скорее пошлет кого-нибудь. 

- В этом я не уверен. И потом... мне знак был. Вроде как предостережение. В Додоне. 

Гефестион принял эту новость молча. До сих пор Александр вообще ничего ему не говорил. 

- Александр, отец хочет, чтобы ты вернулся. Я знаю, можешь мне поверить. Да ты и сам это знаешь, с самого начала. 

- Допустим. Но тогда он мог бы обойтись с матерью справедливо... 

- И не только ради войны в Азии. Ты не хочешь этого слышать, но он тебя любит, правда. Тебе может не нравиться, как он себя ведет при этом, но Эврипид сказал - боги многолики!... 

- Эврипид для актеров писал. Это маски у них разные; одни красивые, другие нет... Но лицо - одно. Только одно. 

Вдали полыхнул яркий метеор с затухающим красным хвостом, нырнул в море... Гефестион быстренько загадал свое счастье, словно чашу наспех проглотил. Сказал: 

- Это знак тебе! Ты должен решать сейчас, сразу. Ты же сам это знаешь, ты для этого сюда и вышел! 

- Я просто проснулся, а там воняло как на помойке... 

Меж камнями стены пробивался пучок каких-то мелких, бледных цветочков; Александр потрогал их пальцами, не видя... Словно громадная тяжесть навалилась ему на плечи, Гефестион вдруг почувствовал, что на него опираются, что он нужен не только для любви - для чего-то большего. Радости это не принесло; наоборот, словно заметил первый признак смертельной болезни. Безделье его грызет, вот что. Он может вынести всё - кроме безделья. 

- Решай сразу, - тихо сказал он. - Ждать нечего, ты и так всё знаешь. 

Александр не шевельнулся, но казалось что собирается с духом, становится твёрже. 

- Да. Во-первых, я зря трачу время, такого со мной никогда не бывало. Во-вторых, есть несколько человек - наверно, царь Клейт тоже из них, которые, как только убедятся, что не смогут использовать меня против отца, захотят послать ему мою голову. А третье... Ведь он смертен, и никто не знает своего часа. Если он умрёт, а я за границей... 

- Это тоже, - спокойно согласился Гефестион. - Ну так ты сам всё сказал. Ты хочешь домой, - он хочет, чтобы ты вернулся. Но вы оскорбили друг друга смертельно, так что теперь ни один из вас первым заговорить не может. Значит ты должен найти посредника. Кого позовёшь? 

- Демарата из Коринфа. - Александр говорил теперь твердо, будто всё давно уже решено. - Он любит нас обоих, и рад будет, что такое важное дело поручили... Он всё сделает, как надо. Кого мы к нему пошлём? 

На юг поехал Гарпал. Степенная изящная хромота, яркое смуглое лицо, быстрая живая улыбка, чарующая серьезная вежливость... Его проводили до эпирской границы, на случай разбойников, но никакого письма он не вёз. Сама суть его миссии состояла в том, чтобы от неё не могло остаться никаких следов. Он взял только мула, смену одежды - и своё золотое обаяние. 

Филипп рад был узнать, что его давний гостеприимец Демарат собирается по делам на север и хотел бы заехать по пути. Он и насчет еды сам распорядился, и хорошего танцора с мечами нанял, чтобы ужин оживить. Когда и блюда и танцы кончились, друзья расположились за вином. Коринф собирает сплетни со всей южной Греции, потому Филипп сразу стал расспрашивать о новостях. Он слышал, между Спартой и Фивами какие-то трения... Что думает Демарат? 

Демарат, гордый статусом почетного гостя, тотчас приступил к выполнению своей миссии. Качнул видной седовласой головой и сказал: 

- Ах, царь! Каково мне слышать твой вопрос, в мире ли живут греки, когда в твоём собственном доме война!... 

Филипп быстро глянул на него. Опытное ухо дипломата уловило определённую ноту, оттенок подготовки к чему-то большему. Он не подал вида, сказал небрежно: 

- Да, с мальчиком не просто... Как смола вспыхивает, от искры!... Понимаешь, тут один мужик наболтал спьяну такого, что на другой день Александру только смешно было бы, если б он сохранил тот разум с каким родился. А он вместо того взбеленился, к матери помчался... Ну а уж её-то ты знаешь. 

Демарат хмыкнул сочувственно. Очень обидно, - сказал, - что при матери со столь ревнивым характером молодому человеку должно казаться, будто её опала его будущему угрожает... И процитировал без ошибки (специально подготовил) несколько подходящих элегий Симонида. 

- Это ж себе самому нос отрезать назло лицу своему! - воскликнул в ответ Филипп. - Такой талантливый парень, а тратится попусту!... Знаешь, мы бы с ним прекрасно ладили, если б не эта ведьма. Но и он хорош... Мог бы что-нибудь поумнее придумать! Ну ладно, он уже заплатил за свою глупость: все эти иллирийские горные крепости ему уже, наверно, поперёк горла. Но если он думает, что я его... 

Только на следующее утро разговор пошел всерьёз. 

Демарат уже в Эпире, почетнейший гость царя. Он будет сопровождать назад в Пеллу царскую сестру и ее прощённого сына. Он и так достаточно богат, потому платой ему будет почёт и слава... Но царь Александрос поднял тост за него в фамильной золотой чаше и попросил принять её в качестве скромного подарка. Олимпия разложила перед ним весь арсенал своих добродетелей: да, враги называют ее змеёй, - но он пусть судит сам!... А Александр, наряженный в последний приличный хитон, какой у него остался, почти не отходил от него; до тех пор пока однажды вечером в Додону не въехал на хромом, измученном муле худой, негнущийся старик. В дороге Феникс попал в непогоду, и теперь почти свалился с седла на поднятые руки своего приемного сына. 

Когда Александр потребовал горячую ванну, душистые масла и искусного банщика - выяснилось, что в Додоне никто никогда и не слышал подобных заявок. Он пошел растирать Феникса сам. 

Царская ванна оказалась антикварной, из крашеной глины; латана-перелатана, но все равно течет... И кушетки не было; пришлось послать людей, чтобы принесли... Сейчас он работал на бедрах, проходя по узловатым мышцам, разминая и поколачивая, как учил его Аристотель и как он сам научил дома своего раба. В Иллирии он лечил всех вокруг. Даже когда не хватало знаний или не мог вспомнить чего - и приходилось полагаться на знамения, увиденные во сне, - всё равно окружающие предпочитали его своей местной знахарке. 

- У-ух ты... А-а-а, вот так уже получше... Ага, как раз здесь меня всегда прихватывает... Ты что, у Хирона учился? Как Ахилл? 

- Нужда всему научит. Перевернись-ка... 

- Слушай, а откуда эти шрамы на руке? Раньше их, вроде, не было. 

- Леопард. Шкуру пришлось хозяину отдать, мы в гостях были. 

- Одеяла до тебя добрались? Получил? 

- Так ты и одеяла посылал? Там в Иллирии вор на воре. Вот книги получил. Читать они не умеют, а растопки, по счастью, хватало. Книги - это было лучше всего. Знаешь, даже Быкоглава однажды украли... 

- А ты что? 

- Догнал того и убил. Он недалеко ушел: Быкоглав не давал на себя сесть. 

- Знаешь, мы из-за тебя полгода на иголках сидели. То ты здесь, то там - словно лис... - Александр коротко рассмеялся, не прерывая работы. - Но время-то уходило, а ты не из тех кто с этим мирится... Знаешь, отец объяснил всё сыновними чувствами. Я ему так и сказал: пусть, мол, никаких других причин не ищет. 

Феникс повернул голову, посмотреть на него. Александр распрямился, вытирая полотенцем замасленные руки. Медленно произнес: 

- Да, сыновние чувства. Можно и так сказать. 

Феникс, как всегда, почувствовал, что надо уходить от скользкой темы: 

- А довелось повоевать на западе, Ахилл? 

- Один раз. У них там межплеменная заваруха началась. Не может же гость сидеть в стороне, верно? Мы победили. 

Он забросил назад намокшие от пара волосы и резко швырнул полотенце в угол. Феникс только сейчас заметил, как он осунулся за это время, и подумал: "Здорово ему досталось... Он научился гордиться тем, что вытерпел от Леонида, - это ему выдержку и выносливость дало, - я в Пелле слушал, как он хвастается, и улыбался... Но этими месяцами он хвастаться не станет; а если кто улыбнется - тому не позавидуешь". 

И словно он сказал это вслух, Александр вдруг разъярился: 

- Почему отец требовал, чтобы я просил прощения у него?! 

- Ну, послушай, он же привык торговаться! А каждый торг с того и начинается, что лишка запрашивают... В конце концов, он же не стал настаивать! 

Феникс скинул с кушетки короткие морщинистые ноги. Рядом окно, с ласточкиным гнездом в верхнем углу. На подоконнике, заляпанном птичьим пометом, лежал гребень слоновой кости с обломанными зубьями, в котором застряло несколько рыжеватых волосков из бороды царя Александроса. Расчесываясь, закрыв лицо, Феникс изучал своего питомца. 

Он уже почувствовал, что может потерпеть неудачу. Да, даже он. Он уже увидел, что бывают такие реки, через которые - если паводок пойдет - назад дороги нет. Бессонными ночами в той бандитской стране - кем он видел себя? Каким-нибудь наемником-стратегом у какого-нибудь сатрапа, воюющим за Великого Царя?... Или не у сатрапа, а у какого-нибудь третьеразрядного сицилийского тирана?... А может, представлял себя блуждающей кометой вроде Алкивиада: девять дней чуда раз в несколько лет, а потом исчезает в темноте... Наверняка был момент, когда он об этом задумался. Он любит показывать боевые шрамы; но это шрам будет прятать, словно рабское клеймо. Даже от меня прячет. 

- Ну, ладно! Дело улажено, сотри все старые метки и начни с чистой таблички. Ты вспомни, что сказал Агамемнон Ахиллу, когда они помирились: "Что мог я сделать? Богиня могучая всё совершила, Дщерь громовержца, Обида, которая всех ослепляет." Твой отец именно так себя и чувствовал. Я это по лицу его видел. 

- Я могу тебе дать расческу почище этой. - Александр отобрал у старика гребень, положил его назад под гнездо, вытер пальцы и добавил: - Ну да. Что Ахилл ответил, мы тоже знаем: "Гектор и Трои сыны веселятся о том, а данаи Долго, я думаю, будут раздор наш погибельный помнить. Но совершившеесь прежде оставим в прискорбии нашем, Гордое сердце в груди укротим, как велит неизбежность". 

Он взял свежий хитон Феникса, измятый в переметной суме; аккуратно накинул ему через голову, как хорошо обученный паж, и подал пояс для меча. 

- Милый мой мальчик, ты всегда был так добр ко мне... 

Феникс возился с пряжкой, опустив голову. Этими словами он собирался начать свои увещевания, но всё остальное вдруг исчезло из головы - ничего больше он не сказал. 

Никаноровы Кони снова стали Александровым эскадроном. 

Переговоры перед тем тянулись довольно долго; немало курьеров проехало по суровым эпирским тропам от Демарата к царю и назад. Главная сущность сделки, достигнутой после многих манёвров, состояла в том, что ни одна из сторон не могла заявить о своей безусловной победе. Когда, наконец, отец с сыном встретились - оба чувствовали, что всё уже сказано, - за них и без них, - и оба позволили себе обойтись без слов. Каждый смотрел на другого с любопытством, обидой, подозрением, сожалением - и со слабой надеждой, которую оба слишком хорошо сумели спрятать. 

Под благодушным взглядом Демарата обменялись они символическим поцелуем примирения... Александр подвел мать; Филипп поцеловал и ее, отметив про себя, что маска гордости и злобы врезалась в ее лицо еще глубже прежнего, и с удивлением вспомнив на момент свою юношескую страсть... И жизнь пошла дальше. 

Большинству при дворе до сих пор удавалось сохранять нейтралитет. Интриговали и ссорились лишь небольшие группы сторонников Аттала, агентов Олимпии или друзей Александра. Но живое присутствие изгнанников подействовало, как кислый сок в молоке. Началось расслоение. 

Молодежь знала, что он превзошел тех, кто старше; а когда завистливое старьё попыталось его подмять - он восстал против этого и выиграл. В каждом из них свой собственный бунт только тлел - а он позволил своему вспыхнуть, и теперь стал их героем-мучеником. Даже дело Олимпии они приняли как своё, раз оно было делом Александра. Видеть, как позорят твою мать, а отец твой старик, уже за сорок! - выставляет себя на посмешище с пятнадцатилетней девчонкой... Да как можно снести такое!... Теперь при каждой встрече они приветствовали его с вызывающей сердечностью, и он всегда отвечал соответственно. 

Лицо его осунулось. Он давно уже выглядел старше своих лет; но замкнутый, отрешенный взгляд - такого раньше не было... А их приветствия возвращали ему прежнюю теплую улыбку; и это было для них наградой. 

К Гефестиону, Птолемею, Гарпалу и остальным его товарищам по изгнанию молодежь относилась с трепетным почтением. Они не оставили друга, и теперь их рассказы превращались в легенды. А рассказывали только о победах: тот леопард, молниеносные переходы к границам, победа в той племенной войне... Не только любовь, но и гордость свою они связали с ним; если бы можно было, они рады были бы изменить даже его собственные воспоминания. И его благодарности, пусть и невысказанной вслух, было им достаточно. Скоро не только остальной молодежи, но и себе самим они стали казаться признанными лидерами - и начали это проявлять, иногда весьма неосторожно. 

Собиралась его партия. Из тех, кто любил его, или сражался вместе с ним; из тех, кому, раненому или полузамерзшему во Фракии, он уступил свое место у костра или дал напиться из своей чаши; из тех, кто помнил, как едва не струсил - но тут он подошел и ободрил; из тех, кто рассказывал ему свои истории в караулке, когда он еще ребенком был... А их поддерживали и другие: кто помнил беззаконные времена и хотел иметь сильного наследника на троне или ненавидел его врагов. Тем временем, Атталиды приобретали всё больше власти и гордыни, день ото дня. Вдовец Пармений женился недавно на дочери Аттала, и шафером был сам царь. 

В первый же раз как Александр встретил Павсания без свидетелей, он поблагодарил его за гостеприимство. Губы Павсания с трудом шевельнулись, словно хотели улыбнуться в ответ, но забыли как это делается. 

- Ну что ты, Александр, это была честь для нас... Я бы сделал и больше... 

На момент глаза их встретились. Павсаний смотрел изучающе, Александр вопросительно; но этого человека всегда было трудно понять. 

Эвридике построили роскошный новый дом на склоне, побизости от Дворца. Чтобы расчистить место для него, пришлось вырубить сосны; а статую Диониса отдали царице Олимпии. Тот сосновый лес прежде не был священным; Диониса она там поставила по собственному капризу, с которым молва связывала кой-какие скандалы. 

Гефестион появился слишком поздно, чтобы много знать обо всех этих вещах, но - как и всякий другой - он знал, что законность наследника зависит от того, насколько чтят его мать. Конечно, он должен её защищать, у него тут и выбора нет; но к чему такая страсть, такая враждебность к отцу, такая слепота к собственной пользе?... Да, настоящие друзья делят всё. Кроме того что было до их встречи. 

Что у неё есть своя фракция - это все знали. Её покои походили на штаб-квартиру оппозиции в изгнании в каком-нибудь из южных государств. Когда Александр заходил к ней - Гефестион бесился от ярости. Знает он, что она там затевает?... Даже он может не знать. Но ведь если начнётся заваруха какая царь будет думать, что знал! 

Гефестион тоже был молод; и потому тоже испытал шок, когда приспособленцы, только что преданные и усердные, вдруг начали отдаляться от них. Даже победы Александра их настораживали. В Македонии - с её историей на нём была печать опасности, яркая как на пантере. Угодливость он всегда презирал, но была в нем постоянная потребность в любви. Теперь он узнавал, кто из его людей знал и использовал это прежде. А царь с угрюмой спокойной иронией наблюдал, как преподают ему этот урок. 

- Надо исправить отношения с отцом, - не раз говорил Гефестион. - Он тоже этого хочет, иначе зачем бы звал?... А первый шаг должен сделать младший, ничего зазорного тут нет... 

- Мне не нравится, как он на меня смотрит. 

- А может ему не нравится, как ты на него смотришь! Вы же оба на грани... Но как ты можешь сомневаться, что ты его наследник? Кто еще? Аридей, что ли? 

Идиота недавно привозили в Пеллу на один из праздников. Родня по матери всегда его привозила, наряженного и причесанного, засвидетельствовать почтение отцу, который с гордостью признал его при рождении, когда повитуха показала прелестного, здорового с виду младенца. Теперь, в семнадцать, он был крупнее Александра и очень похож на Филиппа, если челюсть не отвисала. В театр его больше не брали - он мог громко рассмеяться в самый трагический момент - и на торжественные обряды тоже, из боязни что с ним случится вдруг один из тех припадков, когда он падает и бьется, будто рыба без воды, обмочившись и обделавшись. Доктора сказали, как раз из-за этих припадков у него и случилось что-то с головой; раньше он подавал большие надежды. Теперь на праздниках он радовался всему, что видел; старый домашний раб водил его по городу, как педагоги водят маленьких. В этом году у него выросла густая черная борода, но с куклой своей он не расставался. 

- Он что, соперник тебе? Что ты всё никак не успокоишься?... 

Дав этот добрый совет, Гефестион обычно уходил, натыкался на кого-нибудь из партии Атталидов - или на кого-нибудь из многочисленных врагов Олимпии, под горячую руку и они годились, - возмущался чем-нибудь, что они говорили, и бил им морды. Все друзья Александра вносили в это дело свою лепту, но Гефестион отличался особенно. Настоящие друзья делят всё: твоя ссора - моя ссора, твои враги - мои враги. Потом он мог укорять себя за излишнюю вспыльчивость; но все они знали, что Александр их корить не станет. Он вовсе не настраивал их на эти подвиги; просто вокруг него выросла стена такой дерзкой преданности, что искры высекались из неё, как из кремня. 

Он без устали охотился; и бывал особенно рад, если зверь был опасен или вынуждал к долгой и трудной погоне. Читал он сейчас мало, и только по делу; постоянное беспокойство требовало выхода, деятельности требовало; и доволен бывал он только тогда, когда готовил людей к предстоящей войне. Казалось, он всюду одновременно. Требовал от инженеров, чтобы сделали такие катапульты и баллисты, которые можно разбирать и перевозить, а не бросать после каждой осады; в кавалерии проверял копыта, осматривал полы в конюшнях и обсуждал проблемы с фуражом... Много разговаривал с людьми, повидавшими мир, знавшими греческую Азию и земли за нею, - с купцами, послами, актерами, солдатами-наемниками... И всё, что они рассказывали, сверял с "Походом" Ксенофонта. 

Гефестион, с которым он разделял все эти заботы, видел, что все его надежды связаны с войной. Месяцы бессилия оставили шрамы, как оставляют кандалы, и теперь есть только одно лекарство исцелить его гордость: командовать и побеждать. Он попрежнему был уверен, что его пошлют в Азию одного или с Пармением - захватить хороший плацдарм для главных сил. Гефестион, пряча тревогу, спрашивал, говорил ли он об этом с царем. 

- Нет. Пусть он сам ко мне подойдет. 

Царь, хотя у него было достаточно своих дел, внимательно присматривался. Он видел тактические нововведения, которые ему не мешало бы утвердить; и ждал, что его об этом попросят, - но тщетно. Он видел и изменившееся лицо сына; и друзей его, сплоченных словно шайка воров... Читать его мысли - это всегда было трудно; но прежде он сам пришел бы со всем этим, как солдат к солдату, не удержался бы... Как человек Филипп был оскорблен и разгневан, как правитель - перестал доверять. 

У него только что появилась замечательная новость: удалось заключить союз бесценной стратегической важности. Очень хотелось похвастаться перед сыном. Но если парень настолько упрям, что не желает разговаривать с отцом своим - и с царем! - он не вправе рассчитывать, что станут разговаривать с ним. Пусть сам узнает, или от шпионов матери своей. 

Поэтому о предстоящей свадьбе Аридея Александр услышал от Олимпии. 

В Карийской сатрапии, что на южном изгибе азиатского побережья, правила под Великим Царем старая местная династия. Великий Мавзол - пока его не положили в грандиозный мавзолей - успел создать небольшую империю: в море до Родоса, Коса и Хиоса, а вдоль побережья на юг до Ликии. О преемнике были споры, но на троне утвердился его младший брат Пиксодор. Подати он платил, формальное почтение оказывал; Великий Царь был достаточно осторожен, чтобы ничего большего не требовать. Когда в Сиракузах началась анархия - еще до возвышения Македонии - Кария стала крупнейшей державой на Среднем море. Филипп давно уже приглядывался к ней. Тайных послов снаряжал, водил на шелковой леске обещаний... А теперь потянул: сосватал Аридея за дочь Пиксодора. 

Олимпия узнала об этом в театре, во время трагедии, которую ставили в честь карийских послов. Когда она послала за Александром, его нашли не сразу: он ушел за сцену, вместе с Гефестионом, поздравлять Феттала. Только что сыграли "Безумие Геракла"; Гефестион потом удивлялся, как это он смог не заметить такого знамения. 

Фетталу сейчас около сорока, он в расцвете сил и славы. Разносторонний настолько, что может сыграть любую маску от Антигоны до Нестора, он всё-таки лучше всего смотрится в ролях героических. А эта была из самых сложных. Он только что снял маску - потому не следил за своим лицом, - и на момент стала видна его озабоченность всем тем, что он здесь увидел. После долгого отсутствия перемены заметнее... Кроме того, он успел и услышать кое-что; и теперь старался показать, что его верность осталась непоколебимой. 

Из театра Гефестион ушел провести часок с родителями, приехавшими в город на праздник. Вернулся он в эпицентр урагана. 

В комнате Александра полно народу. Все говорят разом, возмущаются, гадают, строят планы... Увидев Гефестиона возле двери, Александр протолкался к нему через толпу, схватил за руку и прокричал новость ему в ухо. Изумляясь его ярости, Гефестион всё-таки сказал что-то сочувственное: да, конечно, он должен был услышать это от самого царя; да, конечно, его оскорбили... Во всем этом шуме суть дошла до него не сразу: Александр считает это доказательством, что наследником выбран Аридей! У Олимпии нет никаких сомнений... 

Надо нам поговорить наедине, подумал Гефестион. Но не решился даже пытаться сделать это сразу. Александр горел, как в лихорадке; друзья, вспоминавшие его победы, проклинавшие царёву неблагодарность и предлагавшие дикие советы, чувствовали, что он в них нуждается сейчас, и уходить не собирались. И от Гефестиона он хотел того же, чего и от всех остальных, только еще сильнее. Сумашествием было бы перечить ему в такой момент. 

Иллирия, думал Гефестион. Это у него как болезнь, не может избавиться. Я с ним попозже потолкую. 

- А женщина та? - спросил он. - Она знает, что ее отдают придурку? 

- А ты как думаешь? - Ноздри у Александра дрожали. - Наверно, отец ее тоже не в курсе. 

Брови его сошлись в раздумье, он начал шагать взад-вперед. Гефестион знал эту прелюдию к скорому действию. Не обращая внимания на признаки опасности, он подстроился к Александру и зашагал с ним рядом. 

- Слушай, Александр, это не может быть правдой, если только царь не сошел с ума. Ведь его самого выбрали царем единственно потому, что македонцы не хотели ребенка на троне. Неужто он думает, что полоумного захотят? 

- Я знаю, что он затеял. - Казалось, от Александра пышет сухим жаром. Аридей это временная затычка, пока у Эвридики мальчика не будет. Это Аттал постарался. 

- Но... Но подумай! Этот мальчик еще не родился, потом ему еще вырасти надо, хотя бы до восемнадцати... А царь-то - солдат!... 

- Она снова беременна. Ты не знал? 

Если тронуть его волосы сейчас - искры полетят, подумал Гефестион. 

- Но не может же он думать, что бессмертен! Тем более, на войну собирается. Неужто не соображает, что получится, если он погибнет хотя бы и через пять лет? Кто еще есть, кроме тебя? 

- Ну да... Потому меня и надо убрать! 

Александр бросил эту фразу как нечто само собой разумеющееся. 

- Что?! Своего собственного сына!... Неужто ты на самом деле в это веришь? 

- Говорят, я не его сын. Так что придется быть настороже. 

- Кто говорит? Ты о той пьяной свадебной речуге? По-моему, он только то имел в виду, что настоящий наследник должен быть македонской крови с обеих сторон. 

- Ну нет! Теперь другое говорят. 

- Слушай. Давай-ка уберемся отсюда, а? Поехали на охоту, а после поговорим. 

Александр быстро оглянулся, чтобы убедиться, что никто их не слышит, и с отчаяньем шепнул: 

- Помолчи, ладно? Помолчи! 

Гефестион отошел к остальным. Александр метался, словно волк в клетке. Вдруг он остановился и обернулся к ним: 

- Я знаю, что делать! 

Этот решительный голос всегда вызывал у Гефестиона абсолютную уверенность, но сейчас ему показалось, что надвигается катастрофа. 

- Посмотрим, чья возьмет... Кому пойдет на пользу это сватовство... Все зашумели, чтобы рассказал поскорее. - Я пошлю людей в Карию и сообщу Пиксодору, какое добро ему подсунули. 

Раздались рукоплескания. Тут все с ума посходили, подумал Гефестион; но в этот момент всё заглушил голос моряка Неарха: 

- Нельзя этого делать, Александр! Ты погубишь нашу войну в Азии!... 

- Дайте договорить!... Я предложу взамен себя! 

Все умолкли: надо было переварить услышанное. Первым отозвался Птолемей: 

- Давай, Александр. Я с тобой, вот тебе моя рука. 

Гефестион смотрел на него потрясенно. Он всегда знал, что можно рассчитывать на Птолемея, старшего брата, верного, надежного. Тот недавно снова привез свою Таис из Коринфа, где она жила пока он в изгнании был. Но теперь было ясно, что он готов на всё не меньше Александра. Он ведь, в конце концов, тоже сын Филиппа, старший сын, хоть и не признанный. Представительный, способный, честолюбивый, уже тридцатилетний - он полагал, что прекрасно мог бы управиться в Карии и сам... Поддержать любимого и законного брата - это дело святое; но отойти в сторону ради слюнявого идиота Аридея!... 

- Ну, что скажете, ребята? Все стоим за Александра? 

Раздались нестройные возгласы одобрения. Уверенность Александра всегда была заразительна; и теперь все наперебой кричали, что такая женитьба обеспечит ему подобающее место, заставит царя считаться с ним... Даже робкие - увидев, что он пересчитывает, кто с ним, - поторопились присоединиться: это не изгнание в Иллирии, делать им ничего не придется, и весь риск - так они думали - он берет на себя. 

Но это же заговор!- подумал Гефестион. - Измена!... От отчаяния, он отбросил все приличия и обхватил Александра за плечи с твердостью человека, заявляющего свои права. Александр тотчас отошел с ним в сторонку. 

- Не спеши, утро вечера мудренее. Завтра решишь. 

- Никогда не откладывай, знаешь?... 

- Слушай. А что если твой отец с Пиксодором тухлую рыбу на тухлую меняют, а?... Что если она уродина или потаскуха? Только Аридею и годится?... Ты же посмешищем станешь! 

Александр глянул на него сверкающими глазами. Видно было, как трудно ему не взорваться. 

- Что это меняет? Для нас-то с тобой никакой разницы, сам знаешь. 

- Конечно знаю! - сердито ответил Гефестион. - Ты же не Аридею рассказываешь, какого дурака собираешься... 

Нет, нельзя. Хоть один из нас должен сохранить ясную голову. Неожиданно, без каких-нибудь ясных ему самому оснований, Гефестион вдруг подумал: это он сейчас доказывает, что у отца может женщину отобрать!... Она предназначена Аридею, и это позволяет не перешагнуть черту; он наверно и сам не осознаёт. Но кто может решиться сказать ему такое? Никто. Даже я не могу. 

Тем временем Александр демонстративно заговорил о деле - начал оценивать мощь карийского военного флота, - но Гефестион сквозь все его рассуждения слышал крик души: ему сейчас не совет нужен, а простое участие; ему доказательство любви нужно!... 

- Слушай, ты же знаешь, что я с тобой. Что бы из этого ни вышло. Что бы ты ни затеял. 

Александр сжал его руку, мимолетно улыбнулся ему и повернулся к остальным. 

- Ты кого в Карию пошлешь? - спросил Гарпал. - Хочешь, я поеду? 

Александр шагнул к нему и схватил его за руки. 

- Спасибо, нет. Македонца посылать нельзя: отец не простит никому. Но что предложил - спасибо, этого я никогда не забуду. 

Он растроганно поцеловал Гарпала в щеку. Подскочили еще несколько человек, предлагая свои услуги... Как в театре, подумал Гефестион. И в этот момент понял, кого же пошлет Александр. 

Феттал пришел уже затемно, его впустили через потайную дверь Олимпии. Она хотела присутствовать при разговоре, но Александр остался с ним наедине. От Александра он уходил с новым золотым кольцом на пальце и с гордо поднятой головой. Олимпия тоже поблагодарила его - с обаянием, на которое еще бывала иногда способна, - и подарила ему талант серебра... Он ответил с отменной учтивостью... Он давно уже научился произносить речи, когда голова была занята совершенно другим. 

Дней через семь после того Александр встретил во дворе Аридея. Теперь он приезжал чаще: доктора рекомендовали побольше общения, чтобы расшевелить ему разум. Он радостно затопал навстречу; старый слуга, на полголовы ниже своего подопечного, встревоженно кинулся следом. Александр - испытывая к Аридею не больше враждебности, чем к собаке или коню врага своего, - ответил на его приветствие и спросил: 

- А как Фрина поживает? - Куклы не было. - Ее у тебя отобрали, что ли? 

Аридей улыбнулся. По мягкой черной бороде текли слюни. 

- Старушка Фрина в сундуке... Мне ее больше не надо. Мне скоро настоящую девочку привезут, из Карии... - И добавил непристойную похвальбу, как повторяют взрослых несмышленые дети. 

Александр посмотрел на него с жалостью. 

- Ты береги Фрину, она верный друг. Быть может, она тебе еще пригодится... 

- А зачем, раз у меня жена будет? - Он кивнул Александру сверху вниз и добавил с дружелюбной доверчивостью: - Когда ты умрешь, я царем стану! 

Его страж быстро потянул его за пояс, и он пошел дальше, к колоннаде дворца, распевая что-то фальшивое. 

Филот становился всё озабоченнее. Он видел многозначительные взгляды и много дал бы, чтобы узнать, что они значат, - но его опять не допускали к тайне. Он уже с полмесяца нюхом чуял, что что-то происходит; но все вокруг держали язык за зубами. Единственное, что он знал, - кто в этом замешан. Они были слишком довольны собой - или слишком напуганы, - чтобы себя не выдать. 

Трудное это было время для Филота. Он уже много лет прожил возле александровой компании, но так и не сумел пробиться в узкий круг. Он не раз отличился на войне, и был неплох собой - разве что пучеглаз слегка, - и в застолье был отличным компаньоном, и от моды не отставал... А его доклады царю всегда бывали очень осторожны; он был уверен, что никто о них и не подозревает... Так почему же его не принимают? Почему не доверяют? Инстинкт подсказывал ему, что тут виноват Гефестион. 

Пармений изводил его непрерывно: требовал новостей. Если их не будет в чем бы они ни состояли, - это его поссорит и с отцом, и с царем!... Наверно, надо было податься со всеми в изгнание. Там он мог бы пригодиться остальным, и теперь был бы своим, ему бы всё говорили... Но уж слишком неожиданно всё произошло тогда, с тем свадебным скандалом; трудно было правильный выбор сделать. В бою он никогда не трусил; но в мирной жизни слишком любил комфорт. И в сомнительных случаях предпочитал, чтобы каштаны из огня ему таскали другие. 

Он совсем не хотел, чтобы Александру - или Гефестиону, это одно и то же, - стало известно, что он задает опасные вопросы. Потому у него ушло довольно много времени, прежде чем удалось насобирать какие-то крохи, - то тут то там, да чтобы никто не догадался, - а потом еще и сложить из них нечто вразумительное... Но в конце концов он до истины докопался. 

Было уговорено, что Феттал сам о своей миссии сообщать не станет: слишком заметно. Он прислал из Коринфа доверенного курьера с докладом об успехе. 

Кое-что об Аридее, хоть и не всё, Пиксодор знал: Филипп слишком опытный был игрок, чтобы рассчитывать, будто прочный союз можно построить на явном мошенничестве. Но когда сатрап узнал, что может за ту же цену поменять осла на скакуна, - обрадовался несказанно. В приемном зале в Геликарнасе колонны из нефрита, персидские ковры по стенам, греческие кресла и всё такое - устроили скромные смотрины. Раньше никто не потрудился сообщить Аридею, что девочке всего восемь лет. Феттал, от имени жениха, выразил своё восхищение. На свадьбе, разумеется, тоже должен быть только представитель; но после свадьбы - родне жениха придется ее признать!... Осталось только найти кого-нибудь подходящего ранга и послать в Карию. 

Большую часть того дня - в присутствии Александра или без него - друзья его ни о чем другом не говорили. Если поблизости был кто-нибудь посторонний - старались говорить намеками... Но в тот день Филот раздобыл последнее звено в свою цепь. 

Ждать пока не готов, зато потом действовать быстро и решительно - это царь Филипп умел лучше всего остального. Он не хотел никакого шума, и так уже достаточно напорчено. Редко когда он бывал так разъярен, как в этот раз, но теперь ярость была трезвой и холодной. 

Тот день прошел без происшествий. Настала ночь, Александр ушел к себе. Когда он наверняка остался один - то есть, когда ушел Гефестион, - к его двери поставили часового. Окно находилось в двенадцати локтях над землей, но часовой был и под окном тоже. 

Александр увидел их только утром. Людей подобрали надежных: на вопросы они не отвечали. 

Под подушкой у него был кинжал. Кинжал в македонском царском доме предмет одежды... Теперь он спрятал его под хитоном. Если бы ему принесли еду - он отказался бы: яд - позорная смерть, без боя... Прислушивался, ждал шагов. 

Когда в полдень шаги раздались наконец, он услышал, как часовой берет на караул. Значит, еще не палач. Но облегчения не ощутил: узнал походку. 

Филипп вошел в сопровождении Филота. 

- Мне нужен свидетель, - сказал царь. - Этот малый сгодится. 

Филот, спрятавшись за спину царя, так что тот его не видел, посмотрел на Александра взглядом испуганного сочувствия, смешанного с замешательством. Он даже рукой взмахнул слегка: вроде, мол, хоть ничем помочь не может - но с ним... 

Александр его едва заметил: казалось, царь заполнил собой всё помещение. Рот на широком лице плотно сжат; густые брови, всегда поднимавшиеся к вискам, сейчас - нахмуренные - стали похожи на распахнутые крылья ястреба... Он излучал силу, будто жар. Александр врос ногами в пол и ждал, ощущая кинжал нервами под кожей. 

- Я знал, что ты упрям, как кабан, - сказал отец. - И тщеславен, как коринфская шлюха. Я знал, что ты и на предательство способен, раз мамочку свою слушаешь. Но никак не рассчитывал, что ты еще и дурак. 

При слове "предательство" у Александра перехватило дыхание. Он попытался что-то сказать... 

- Молчи!- перебил царь. - Как ты смеешь рот открывать?... Как ты посмел лезть в мои дела, со своим наглым невежеством и младенческим упрямством! Ты, недоумок!... 

- Ты Филота сюда привел, чтобы он всё это слушал? - вставил Александр в нечаянную паузу. Чувствовал он себя прескверно. Не так сами слова отца, как тон - пронзил его, словно удар копья: боли еще не ощущаешь, но уже знаешь, что ранен. 

- Нет, - угрожающе сказал царь. - Не спеши, про него скоро узнаешь. Но ты понимаешь, кретин, что ты проиграл мне Карию?! Бог свидетель - раз уж ты так много о себе мнишь - мог бы получше подумать, хоть раз в жизни!... Ты что, персидским вассалом хочешь стать?... Хочешь набрать ораву варварской родни, чтобы крутилась вокруг тебя, когда война начнется, - продавая врагу наши планы и торгуясь за голову твою?... Если так - плохо твое дело. Я раньше сам тебя к Гадесу спроважу, там ты меньше вреда принесешь. А после того, что ты натворил, - думаешь Пиксодор примет Аридея?... Для этого он должен быть еще дурнее тебя, а на это надежды мало. Я думал, без Аридея мне легче обойтись, чем без тебя... Ну что ж, дурак я был и дураков породил, так мне и надо. - Он тяжело вздохнул. - Не повезло мне с сыновьями. 

Александр стоял неподвижно, даже кинжал свой на ребрах чувствовать перестал. Потом сказал: 

- Если я твой сын, то ты оскорбил мою мать... 

Сказал как-то механически, голова была занята другим. 

- Ты меня не уговаривай! - Филипп выпятил нижнюю губу. - Я сюда ее вернул ради тебя. Она твоя мать, и я стараюсь об этом помнить... Но ты меня не выводи, тем более при свидетеле!... 

Филот чуть шевельнулся у него за спиной и сочувственно кашлянул. 

- А теперь слушай меня внимательно, я о деле говорить буду. Первое - я отправляю посла в Карию. Он может отвезти официальное письмо от меня, с отказом от согласия на твою помолвку, и от тебя - с твоим отказом. Или если писать не станешь - только одно, от меня. Я Пиксодора поздравлю, но скажу, что ты мне не сын. Выбирай сразу. Не хочешь этого?... Отлично. Тогда второе. Я не требую, чтобы ты контролировал мать, - ты на это не способен, и мне вовсе не нужно, чтобы ты таскал мне все её интриги. Никогда этого не просил, и сейчас не прошу. Но пока ты здесь в Македонии мой наследник - а это только пока я этого хочу, не дольше, - держись подальше от её заговоров. Если снова окажешься замешан в чём-нибудь - можешь убираться туда, где был, и больше не возвращайся, ясно? А чтобы тебе держаться подальше от греха, те придурки, которых ты так далеко завлёк, поедут искать себе приключений за пределами царства. Сегодня они устраивают свои дела. Когда уберутся - ты сможешь выйти из этой комнаты. 

Александр слушал молча. Он давно приучал себя к мысли о пытках, на случай если вдруг захватят живым на войне. Но прежде он думал только о телесных муках. 

- Ну? - спросил царь. - Не хочешь узнать, кто это? 

- А как ты думаешь? 

- Птолемей - не везет мне с сыновьями... Гарпал - хитрая жадная лиса, я мог бы перекупить его, если бы он того стоил... Неарх - пусть его критская родня на него порадуется... Эригий с Лаомедоном... 

Филипп не спешил. И смотрел, как белеет лицо Александра. Пусть подождет, пусть помучается... Пора мальчишке понять раз и навсегда, кто здесь хозяин. Пусть подождет. 

Как бы ни хотелось Филоту убрать и Гефестиона, - его он в свой список не включил. Не справедливость и не доброта, а какой-то неизлечимый страх удержал тогда его руку. Царь же, со своей стороны, никогда не считал, что Гефестион опасен сам по себе. Ясно, что для Александра он готов на всё, но с ним, пожалуй, стоит рискнуть. И Олимпии можно досадить этим единственным исключением, и другая польза от него, тоже немаловажно. 

- Что касается Гефестиона, сына Аминтора, тут дело особое. - Он снова остановился, а что-то внутри него (то ли презрение, то ли тайная зависть) говорило: "В мире нет никого, к кому я бы мог испытывать нечто подобное". Ты же не станешь мне говорить, будто он не знал о твоих планах или отказывался участвовать в них? 

- Он не хотел, это я его заставил, - тихо сказал Александр, с болью в голосе. 

- Вот как?... Ну что ж... Так или иначе, я принимаю в расчёт, что на его месте он просто не мог не согласиться; и обвинять его нельзя. Ни за то, что согласился, ни за то что не выдал тебя. Поэтому его я от ссылки избавляю, пока. Если он и впредь будет давать тебе хорошие советы - ты его слушай; так будет лучше и для него, и для тебя. Но - перед свидетелем говорю, чтоб ты не вздумал потом спорить, - если ты еще хоть раз окажешься замешан в каком-нибудь заговоре - я буду считать его участником; и по знанию, и по согласию... Я обвиню его перед собранием македонцев и потребую его смерти. Помни. 

- Я всё понял. Ты мог обойтись и без свидетеля. 

- Прекрасно. Завтра, если друзья твои уберутся, я стражу сниму. А сегодня можешь подумать, как дальше жить. Давно пора. 

Он отвернулся. Стражник за дверью взял на караул... Филот, выходя следом, хотел было оглянуться, чтобы показать Александру свою поддержку и возмущение, - но, в результате, так и не посмотрел на него. 

Шло время. Александр - он снова был свободен - обнаружил, что людей вокруг него стало гораздо меньше. Быть в моде - это иногда слишком дорогое удовольствие, даже для молодых... Теперь вся мякина отлетела, осталось только полноценное зерно. Он заметил всех, кто остался ему верен, и помнил их до конца жизни. 

Через несколько дней его вызвали в малый парадный зал. Сказали только, что царь его ждет. 

Филипп сидел на троне. В зале был судейский чиновник, несколько писцов и кучка людей, пришедших с тяжбами и ждавших аудиенции. Не сказав ни слова, царь показал сыну сидение ниже трона и продолжал диктовать письмо. 

Александр постоял момент, потом сел. Филипп окликнул стражу у дверей: 

- Пусть введут! 

Четверо охранников ввели Феттала, в кандалах. Двигался он неуклюже, волоча ноги, скованные железом. Запястья под браслетами кровоточили. Он был небрит и нечесан, но голову держал высоко; и поклонился царю не более почтительно, чем если бы был здесь гостем сейчас. Александру поклонился точно так же; и никакого упрека во вгляде. 

- Ну вот ты и здесь, - угрюмо сказал царь. - Если бы ты был порядочным человеком, то приехал бы отчитаться о своей миссии, верно?... А был бы умным - убрался бы куда-нибудь подальше Коринфа, а? 

Феттал чуть наклонил голову. 

- Наверно ты прав, царь. Но у меня контракт в Коринфе, а я привык свои контракты выполнять. 

- Жаль, устроители твои разочарованы будут, но выступать ты будешь в Пелле. Один. И это твоё последнее представление будет. 

Александр встал. Все смотрели на него; теперь стало понятно, зачем его позвали. 

- Да-да, - сказал царь. - Пусть Феттал на тебя поглядит. Это ты виноват в его смерти. 

- Но он же человек искусства, человек Диониса!... - Голос Александра звенел. - Он же священен... Неприкосновенен!... 

- Вот пусть бы и занимался своим искусством... 

Филипп кивнул судейскому, тот начал что-то писать. 

- Он фессалиец!... - напомнил Александр. 

- Он уже двадцать лет афинский гражданин. И действовал как мой враг после подписания мира. Так что нет у него никаких прав, и он это прекрасно знает. 

Феттал слегка качнул головой, глядя на Александра, но тот не сводил глаз с царя. 

- Если воздать ему по заслугам, то завтра его повесят, - сказал царь. А если хочет помилования - придется просить у меня... И тебе тоже придется! 

Александр стоял окаменев, дыхание перехватило. Все глаза были устремлены на него. Он сделал шаг к трону... 

Феттал с лязгом выдвинул ногу вперед и встал в героическую, мужественную позу, которой так восхищалась публика. Теперь все смотрели только на него. 

- Нет уж, позволь мне самому ответить за всё! Посол не должен превышать своих полномочий, а я в Карии был слишком навязчив... Что же касается до выступления в мою защиту, вместо сына твоего я призываю Софокла. Слушай. 

Он вытянул вперед обе руки в классическом жесте, который очень кстати обнажил его раны. Вокруг раздался тихий потрясенный шопот. У Феттала было больше лавровых венков, чем у любого олимпийского победителя; его имя знали все греки, даже и те, кто никогда не видел театра... Он заговорил звучным голосом, который мог бы дойти и до двадцатитысячной аудитории, но теперь был приглушен соответственно помещению. 

Строки он выбрал вполне подходящие, но они и не имели значения. Это была демонстрация. И смысл ее был вполне ясен: "Да, царь, я знаю, кто ты, но и ты знаешь, кто я. Не пора ли кончать эту комедию?" 

Филипп сощурил черный глаз. Послание было понято. Он даже удивился, когда Александр, едва сдерживая волнение, подошел к актеру и встал рядом с ним. 

- Конечно, государь, я попрошу помилования для Феттала. Как же иначе!... Он для меня жизнью рисковал - так неужто я для него каплю гордости своей пожалею?... Пожалуйста, прости его... Тем более, что я виноват, а не он. И ты, Феттал, прости меня пожалуйста!... 

Жест Феттала - со скованными руками - был красноречивее любых слов. И хотя, конечно, никто аплодировать не стал - всем показалось, что они присутствуют при финальной сцене спектакля, идущей под гром аплодисментов. 

Филипп кивнул Фетталу и сказал удовлетворенно: 

- Ну ладно. Надеюсь, это тебя научило не прятаться за бога, когда безобразие затеваешь. На этот раз я тебя прощаю. Только не вздумай этим злоупотребить... Уведите его и снимите кандалы. Остальными делами я займусь позже. 

Он вышел. Ему нужна была передышка, чтобы успокоиться; иначе ошибок можно понаделать. Ведь эти двое только что чуть было не выставили его в дурацком виде! Хорошо, у них не было времени спеться... А то так подыгрывали друг другу, что чуть не сорвали весь его спектакль... 

В тот вечер Феттал сидел в гостях у своего давнего друга Никерата, который поехал за ним в Пеллу, - на случай если выкупать придется, - а теперь натирал мазями его раны. 

- Знаешь, дорогой мой, у меня просто сердце кровью обливалось за мальчишку. Я пытался ему просигналить, но он всё принял за чистую монету!... Он уже видел меня на веревке! 

- Я тоже. Ты хоть когда-нибудь поумнеешь? 

- Да ладно тебе!... Ты за кого Филиппа принимаешь? Думаешь, он пират иллирийский? Ты же, вроде, видел его в Дельфах; он настоящий грек... Он и сам понял, что слишком далеко зашел; еще до того как я ему сказал. Но до чего ж дорога отвратительная была!... Давай возвращаться морем. 

- Ты знаешь, что коринфяне тебя на полталанта оштрафовали? И роли твои отдали Аристодему. Когда играешь для царя Филиппа, никто другой тебе платить не станет... 

- Но сыграли мы здорово, скажи? Я никак не рассчитывал, что парень будет настолько естественен. А какое чувство театра!... Ты только подожди, пока он определится, - это будет нечто особенное, попомни мое слово... Но сегодня!... Это было просто чудовищно, так его давить. Право слово, сердце кровью обливалось за него. 

Тем временем, Гефестион шептал в полуночной тишине: 

- Да, конечно, я знаю. Я всё знаю... Но тебе надо поспать хоть немного. Я останусь с тобой. Постарайся уснуть. 

- Он мне на горло наступил, понимаешь? - снова сказал Александр добела раскаленным голосом. 

- За это его никто не похвалит. Что он заковал Феттала - это скандал, так все говорят. И все говорят, что ты вел себя прекрасно. Вы оба. Поле осталось за вами. 

- Он мне на горло наступил, чтобы показать, что он это может, понимаешь?... Перед Фетталом, перед всеми... 

- Все об этом просто забудут. И ты забудь. Все отцы бывают несправедливы когда-нибудь. Я помню, однажды... 

- Он мне не отец! 

Утешающие руки Гефестиона замерли на момент. 

- Конечно, перед богами он тебе не отец. Это они выбирают... 

- Ты больше этого слова не произноси. 

- Бог это раскроет. Ты должен ждать божьего знака, ты же сам знаешь... Подожди, скоро война. Ты опять ему битву выиграешь, и он же тобой хвастаться будет!... 

Александр лежал на спине, глядя вверх. Вдруг он обхватил Гефестиона таким объятием, что тот едва не задохнулся. 

-Без тебя я бы с ума сошел, правда! 

-Я без тебя тоже, - пылко ответил Гефестион. 

Александр замолчал. Его сильные пальцы впились в плечо Гефестиона; синяки продержатся с неделю... А ведь я - тоже подарок царя, подумал Гефестион. Милость, которую он может и отнять... Слов больше не было. Вместо них он предложил другу печаль Эроса: ведь она, по крайней мере, приносит сон. 

Из тени колонны выскользнула молодая рабыня; черная нубийская девушка в красном платье. Совсем маленькой ее подарили Клеопатре, как дарят щенят, чтобы росла вместе с ней. Темные глаза рабыни - с дымчатыми белками, похожие на агатовые глаза статуй, - быстро зыркнули по сторонам, прежде чем она заговорила: 

- Александр, моя госпожа сказала, пожалуйста, пойди к ней в сад царицы. Возле старого фонтана. Ей надо с тобой повидаться. 

Он глянул на неё с тревожной заинтересованностью, но тут же, казалось, ушел в себя: 

- Я сейчас не могу. Занят. 

- Ну пожалуйста, подойди к госпоже сейчас! Пойдем, она плачет!... 

На ее темном блестящем лице тоже висели капли, как дождь на бронзе. 

- Ладно, скажи ей, сейчас приду. 

Стояла ранняя весна. На старых кустах розы рубинами горели в косом вечернем свете плотные бутоны... Миндальное дерево, растущее меж каменных плит, казалось висящим в воздухе в розовом облаке цветов... Из фонтана - под навесом на колоннах - вода сбегала в старый бассейн, выложенный порфиром; с папоротниками, проросшими по швам кладки... Клеопатра, сидевшая на стенке бассейна, при звуке его шагов подняла голову. Слезы у нее уже высохли. 

- Ой, как хорошо, что Мелисса тебя нашла!... 

Он поставил колено на бордюр бассейна и быстро махнул рукой. 

- Погоди. Пока ничего не сказала - погоди. Послушай меня. 

Она посмотрела на него озадаченно. 

- Я однажды просил тебя, чтобы ты меня предупредила, помнишь? Ты не об этом собралась говорить? 

- Предупредила?... - Похоже, она была полна своих забот и не могла понять, о чем он. - Ой, нет!... 

- Погоди. Я не хочу влезать в её дела, никакие. Ни в какие заговоры. Это условие отец придумал. 

- Заговоры?... Нет-нет, ты не уходи пожалуйста... 

- Слушай, я тебя от обещания твоего освобождаю. Ничего не хочу знать. 

- Нет, правда, не уходи!... Александр, ты когда был в Молоссии у царя Александроса... Что он за человек? 

- Наш дядя? Так он же был здесь несколько лет назад, ты должна его помнить. Крупный такой, борода рыжая, выглядит молодо для своих лет... 

- Да, помню. Но что он за человек? 

- Ну, честолюбивый; на войне, я б сказал, храбрый; правда, судит так себе, но в общем правит хорошо, осмотрительно... 

- А от чего его жена померла? Он к ней хорошо относился? 

- А я откуда знаю? Умерла-то она от родов... - Он запнулся, глянул ей в лицо, и спросил изменившимся голосом: - Ты почему спрашиваешь? 

- Меня за него замуж выдают!... 

Он отшатнулся. И не нашел ничего лучше, как возмутиться: 

- Ты когда об этом узнала? Мне же должны были сказать!... Царь ничего мне не говорит. Ничего. 

Она посмотрела на него молча. Потом сказала: 

- Он только что за мной посылал. 

И отвернулась. 

Он подошел, привлек ее к себе, стал гладить голову... Пожалуй, он не обнимал ее так с самого детства; все последние годы, в слезах ее утешала Мелисса. 

- Прости. Но тебе нечего бояться. Он неплохой человек, в жестокости его никто не обвиняет, и люди его любят. И ты будешь не слишком далеко... 

А она слушала его и думала: "Ну вот! Вы как само собой считаете, что можете выбирать, кто вам подходит; вам стоит только пальцем пошевелить. Когда тебе найдут жену, захочешь - пойдешь к ней; не захочешь - не пойдешь... Можешь и с любовницей остаться или с другом своим... А я должна быть счастлива, что этот старик, брат матери моей, жестокостью не прославился!..." 

- До чего ж боги несправедливы к женщинам! 

- Да, я тоже так думал. Но боги справедливы; так что тут, должно быть, люди виноваты... - Глаза их встретились вопрошающе, но думали они о разном. - Филипп хочет быть уверен в Эпире, когда в Азию пойдет. А что мать об этом думает? 

Она схватила его за складку хитона, как хватают молящие. 

- Александр, как раз об этом я тебя и хотела попросить. Ты ей скажешь? За меня. 

- Сказать ей?... Но она, наверняка, раньше тебя всё знает! 

- Нет. Отец сказал, нет. Он мне велел сказать. 

- В чем дело? - Он схватил ее за руку. - Ты что-то прячешь от меня? 

- Нет-нет! Только вот... по-моему, он знает, что она разозлится. 

- В этом можешь не сомневаться - это ж оскорбление какое!... Но для чего ему так стараться унизить ее, если дело само по себе... А-а!... Как же я сразу не догадался? 

Лицо его изменилось. Отпустив ее руку, он начал расхаживать взад-вперед по плитам; ноги его кошачьим инстинктом избегали сколотых кромок. Клеопатра с самого начала была уверена, что он сможет разгадать тайную угрозу, что он сделает это даже лучше матери... Но теперь не в силах была вынести ожидание. Вот он снова повернулся к ней... Кожа серая, глаза страшные!... Он вспомнил о ее присутствии и сказал коротко: 

- Я иду к ней. 

Повернулся уходить... 

- Александр! - Он задержался нетерпеливо. - Что всё это значит? Объясни мне, что это значит! 

- А сама не видишь? Филипп сделал Александроса царем в Молоссии и гегемоном в Эпире. Неужели этого мало? Александрос его шурин - неужели этого мало? Почему? Зачем делать его еще и зятем вдобавок? Не понимаешь?... Он не вдобавок зятем становится, а вместо... Он теперь зять, а не просто шурин! 

- Что-о?... - медленно спросила она. Потом добавила: - Только не это, боже упаси! 

- Ну а что же еще!? Что он мог задумать такого, что сделает Александроса врагом - если только не задобрить его новой женитьбой?... Что еще, кроме как закинуть его сестру обратно в Эпир?... И сделать царицей Эвридику! 

Она вдруг завыла и стала рвать на себе волосы. Потом порвала платье и начала бить по обнаженным грудям... Он схватил ее за руки, оправил платье, и снова обнял ее. 

- Успокойся! Не кричи на весь мир о своих бедах, нам надо подумать. 

Она подняла на него глаза, расширившиеся от страха. 

- А что она сделает?... Она же меня убье-ёт! 

Эти слова его не поразили - они оба были дети Олимпии, - но он снова обнял сестру и погладил; как наверно гладил бы пораненную собаку, если надо ее успокоить. 

- Ну уж нет, не будь дурочкой. Ты ж знаешь, своим она вредить не станет. Если она кого и убьет... - Он умолк, сумев превратить непроизвольное резкое движение в неуклюжую ласку. - Ты не бойся. Принеси жертвы богам. Они что-нибудь сделают. 

- Я ду-умала, - сказала она сквозь слезы, - если он не-неплохой челове-век... мне можно... Мелиссу взять с собой... я бы хоть у-уехала отсю-уда... Но чтобы и она-а была та-ам, да еще после э-этого!... Лу-учше вправду умереть!... Умереть лучше-е-е!... 

Растрепанные волосы попали ему в рот, он ощущал их влажную соленость. Потом, глянув мимо нее, он заметил красный проблеск за лавровым кустом. Высвободил руку, подозвать... Мелисса подходила с явной неохотой. Ладно, подумал он, - всё равно она могла подслушать только то, что ей так или иначе расскажут, не сегодня так завтра. 

- Слушай, я иду к матери, - сказал он Клеопатре. - Прямо сейчас. 

Он передал сестру в протянутые черные руки с розовыми ладонями; и пошел навстречу испытанию, от которого некуда было деться. Через несколько шагов оглянулся. Девушка-рабыня сидела на кромке каменного бассейна, склонившись над принцессой, уткнувшейся ей в колени. 

Весть о помолвке разнеслась быстро. Гефестион решил, что Александру тут есть о чём подумать, - и угадал. К ужину он не появился; сказали, что у царицы. Гефестион зашел к нему в комнату, подождать, и уснул на кровати. Разбудил его щелчок щеколды. 

Вошел Александр. Глаза ввалились, но горели лихорадочным возбуждением. Он подошел, коснулся Гефестиона, как трогают талисман на счастье, хотя думают совершенно о другом. Гефестион смотрел на него молча. 

- Она мне рассказала, - сообщил Александр. 

Гефестион не спросил, о чём. Он и так знал. 

- Она мне сказала, наконец. - Он сосредоточенно смотрел на Гефестиона и сквозь него. - Сотворила заклинание - и божьего позволения спросила, рассказать мне. До сих пор он всегда запрещал. Знак какой-то был. Но я этого не знал никогда. 

Гефестион сидел на краю кровати, не шелохнувшись, не произнося ни звука. Ведь нельзя разговаривать с людьми, выходящими из царства духов; иначе они могут вернуться туда насовсем!... Это все знают... 

Краешком сознания Александр замечал, как неподвижен его друг, как напряжено лицо его, как сосредоточен взгляд серых глаз, блестящих в свете лампы... Он глубоко вздохнул и потер рукой лоб. Сказал: 

- Я там рядом был, при заклинании. Бог долго ничего не говорил; ни да, ни нет. А потом заговорил через огонь и... 

Вдруг он, казалось, осознал, что Гефестион - существо, отдельное от него. Сел рядом, положил руку ему на колено... 

- Он позволил мне выслушать её, если поклянусь, что не раскрою тайну. Это всегда так. Так что, прости. У меня от тебя секретов нет, но этот принадлежит богу. 

Не богу он принадлежит, а ведьме, подумал Гефестион. Это условие она специально для меня изобрела. Но вслух он ничего не сказал. Только взял руку Александра в обе ладони и сжал сочувственно. Рука была сухая и теплая; покоилась в его ладонях доверчиво, но утешения не искала. 

- Ну, божьей воле противиться нельзя, - произнес наконец Гефестион. 

А сам подумал - как уже не раз бывало, и как еще не раз будет впоследствии - "Кто знает? Даже Аристотель никогда не отрицал, что такое бывало; так что не надо в богохульство впадать... А если раньше бывало, то и теперь быть может... Почему бы и нет?... Но смертному такая ноша тяжела, ой тяжела!" Он снова сжал слегка руку Александра и попросил: 

- Ты мне только одно скажи. Ты рад? 

- Да. - Он кивнул теням за лампой. - Да, рад. 

Вдруг лицо его осунулось и посерело; щеки ввалились, руки похолодели; его заколотила дрожь. Гефестион видел такое после боя, когда раны начинали холодеть. Здесь лекарство нужно то же самое... 

- У тебя здесь вино есть? 

Александр покачал головой. Отобрал руку, чтобы скрыть свою дрожь, и начал шагать по комнате. 

- Нам обоим нужно выпить, - настойчиво сказал Гефестион. - Мне во всяком случае, я с ужина рано ушел. Пошли к Пелемону. У него, наконец, сын родился; он тебя искал в Зале. И он всегда был с тобой, ты знаешь. 

Это была святая правда. А в тот вечер, счастливый, он ужасно расстроился, что принц так измучен своими заботами, - и позаботился, чтобы чаша его полна была постоянно. Александр повеселел настолько, что даже расшумелся: здесь были друзья, почти все они были с ним в той атаке под Херонеей... В конце концов, Гефестион едва смог отвести его наверх до кровати, - сам дошел, нести не пришлось, - он рухнул и проспал допоздна. Около полудня Гефестион зашел посмотреть, как он там. Александр сидел читал, на столе стоял кувшин холодной воды. 

- Что за книга? - Гефестион заглянул ему через плечо: читал он так тихо, что слов было не разобрать. 

Александр быстро отодвинул книгу. 

- Геродот, "Обычаи персов". Надо знать людей, с кем воевать собираешься. 

Концы свитка, завернувшись, сошлись над тем местом, которое он только что читал. Чуть погодя, когда он вышел из комнаты, Гефестион развернул. 

"... заслуги преступника всегда надо сопоставлять с его проступками; только если оказывается, что вторые больше первых, обиженная сторона должна перейти к наказанию. 

Персы полагают, что никто и никогда не убил своего отца или мать. Они уверены, что если каждый такой случай расследовать внимательно - окажется, что ребенок либо подкидыш, либо дитя прелюбодеяния; потому что немыслимо, говорят они, чтобы настоящий отец погиб от руки своего ребенка." 

Гефестион отпустил концы свитка, они снова сомкнулись над строками. Он постоял какое-то время, глядя в окно, прижавшись щекой к резной раме... Александр вернулся - и улыбнулся: на лице отпечатались лавровые листья. 

Войска готовились к войне. Гефестион, ожидавший ее начала давно и страстно, теперь просто сгорал от нетерпения. Угрозы Филиппа больше разозлили его, чем напугали: как и всякий заложник, он гораздо ценнее живой, чем мертвый; так что гораздо больше шансов умереть от рук солдат Великого Царя. Но здесь - это вообще не жизнь. Словно всех их гонят вниз по воронке сужающегося ущелья, а под ними непреодолимый поток бурлит. Война манила, как открытый простор, свобода, избавление. 

Через полмесяца появился посол от Пиксодора Карийского. Тот сообщал, что его дочь, к сожалению, тяжело заболела. Он скорбит не только по поводу вероятной потери, но и потому, что вынужден отказаться от высокой чести породниться с царским домом Македонии. Лазутчик, прибывший тем же кораблем, доложил, что Пиксодор поклялся в верности новому Великому Царю, Дарию, и пообещал свою дочь одному из самых близких его сатрапов 

На следующее утро, сидя за рабочим столом Архелая, перед которым стоял Александр, Филипп прочитал эти новости вслух - без комментариев - и поднял глаза, ожидая реакции сына. 

- Да, - ровно сказал Александр. - Скверно получилось. Но не забывай, государь, я Пиксодора устраивал, Не я выбрал отказ. 

Филипп нахмурился. Но испытал нечто вроде облегчения. Парень в последнее время вел себя как-то слишком тихо; а эта дерзость гораздо больше на него похожа, разве что сдержаннее обычного. Ну что ж, злость тоже чему-то учит... 

- Ты что, даже теперь оправданий себе ищешь? 

- Нет, государь. Просто говорю, как есть. Ты и сам это знаешь. 

Голоса он так и не повысил. У Филиппа прежняя злость давно прошла, а плохих новостей он ждал уже не первый день, так что он тоже кричать не стал. В Македонии оскорбление - дело смертельное; но право говорить откровенно имеет каждый. Он принимал такое и от простолюдинов, даже от женщин... Однажды, когда после долгого дня в суде он сказал одной старой карге, что ему некогда больше слушать ее дело, - она закричала: "Тогда нечего тебе здесь делать! Незачем тебе царем называться!..." И он остался-таки выслушать ее. Теперь он тоже слушал: это его работа, он царь. Конечно, хорошо бы, чтобы каждый такой разговор был не только работой, - но он задавил свою печаль, почти не успев ее осознать. 

- Я запретил тебе этот союз по веским причинам, которые ты знаешь... На самом-то деле, главную причину он держал при себе. Аридей всегда был бы лишь его инструментом, а Александр мог стать опасен: ведь Кария очень сильна... - Но это мать твоя виновата. Это она тебя подбила на такую глупость. 

- Можно ли винить ее? - Александр говорил попрежнему спокойно, в глазах было что-то ищущее. - Ведь ты признал всех детей от других женщин, а Эвридика на восьмом месяце. Разве не так? 

- Так... 

Серые глаза неотрывно смотрели ему в лицо. Призыв в них мог бы смягчить его. Он уже достаточно намучился, чтобы протащить вот это чудо на царство; если сам он погибнет на войне - кто, кроме вот этого, может наследником стать?... В который уже раз изучал он это лицо, такое неуступчивое, такое не похожее на него... Аттал - македонец из рода, древнего уже в те времена, когда его предки еще в Аргосе были, - рассказывал ему всякие истории о вакхических пирах, об обычаях, занесенных из Фракии, которые женщины держали в тайне. После своих оргий они сами не помнили, что с ними было; а что получалось из этого - приписывали богу, в людском ли обличье он являлся или в змеином. Наверно, немало смертных мужчин потешались, слушая это... Нездешнее лицо, подумал Филипп. Совсем нездешнее. Потом вспомнил, как оно сияющее, раскрасневшееся - падает с черного коня ему в объятия... Раздваиваясь в душе и злясь на себя за это, Филипп размышлял: "Ведь я его вызвал сюда, чтобы отчитать! Так как же он смеет загонять меня в угол? Нет, пусть-ка берет, что ему дают. И пусть благодарен будет за это. Чего ему еще? Чем он заслужил?" 

- Ты, вот что. Если я дал тебе соперников на царство - тем лучше для тебя. Ты прояви себя. Докажи. Заслужи своё право на трон. 

Александр смотрел так напряженно, что этот взгляд почти царапал. 

- Да, - сказал он. - Так я и сделаю. 

- Вот и отлично. 

Филипп потянулся к бумагам, давая понять, что отпускает его. 

- Государь! Кого ты пошлешь в Азию командовать передовым отрядом? 

- Пармения и Аттала. Если я не посылаю тебя туда, где не могу держать под присмотром, - благодари за это себя самого. И мамочку свою. Всё. Можешь идти. 

В крепости, что в Рысьих горах, трое линкестидов, сыновья Эропа, стояли на стене, сложенной из бурого камня. Хорошее место, открытое; тут никто не подслушает. Гостя своего они оставили внизу. Вслушали, но ответа пока не дали. Вокруг простиралось высокое небо с белыми громадами облаков, окаймленное горами по горизонту. Была уже поздняя весна; на голых вершинах над лесами снег остался только в самых глубоких впадинах. 

- Говорите что хотите, вы оба, - сказал старший, Александрос, - а я всё равно не верю. Что если старый лис сам всё это затеял, чтобы нас испытать? Или в ловушку заманить? Вы об этом подумали? 

- С какой стати? - возразил средний, Геромен. - И почему именно сейчас? 

- Так ты ж соображай!... Он армию в Азию собирает, а ты спрашиваешь, почему сейчас. 

- Знаешь, - вмешался младший, Аррабей, - неужто ему этой Азии мало? Без того, чтобы на западе шурудить? Нет, если бы сам придумал - он бы это затеял года два назад, когда на Афины шел. 

- Он говорит, - Геромен мотнул головой в сторону лестницы, - сейчас самое время. Как только Филипп выступит, у него наш заложник появится. 

Он посмотрел на Александроса, которому придется вести их племенное ополчение на царскую войну. Тот ответил сердитым взглядом. Он и раньше частенько подумывал, что стоит ему отвернуться - эти двое ринутся в какой-нибудь дикий, дурацкий набег, который будет стоить ему головы. 

- Говорю вам, не верю! Мы этого человека не знаем... 

- Зато знаем тех, кто за него поручился, - снова возразил Геромен. 

- Может быть. Но те, от чьего имени он говорит, - они своих имен нигде не оставили. 

- Афинянин оставил, - напомнил Аррабей. - Если вы оба разучились по-гречески читать, то поверьте мне на слово. 

- Его имя!... - Александрос фыркнул, как лошадь. - Чего оно стоит у фиванцев?... Он мне напоминает собачонку, что у жены моей. Больших псов стравливает - а сама только тявкает потом, и ничего больше. 

- Он еще и подарочек нам подкинул... - напомнил Геромен. 

- Дерьмо. Надо его назад отослать. Не хочешь быть у барышников в долгу - разбирайся в лошадях!... Неужто, по-твоему, наши головы стоят меньше мешка персидских дариков? Настоящую цену, чего стоит такой риск, - такую он платить не станет! 

- А мы ее сами возьмем, если Филиппа убрать! - возмутился Геромен. Чего ты так боишься, дорогой?! И вообще, ты кто - глава рода или сестрица старшая? Нам предлагают вернуть отцовское царство - а ты только и можешь что кудахтать, будто нянька над малышом, что только ходить начал... 

- Она этому малышу не дает шею свернуть, заметь. И еще заметь - кто говорит, что у нас всё получится? Афинянин? Так он бежал, как коза от запаха крови. Дарий? Так он только что на троне уселся, узурпатор, ему забот и без нас хватает... Ты думаешь, они о нас с тобой пекутся, что ли? А кроме того, думаешь они знают, с кем нам придется иметь дело?... Конечно нет! Они там решили, что он просто избалованный мальчишка, которому чужие победы приписывают. Афинянин без конца твердит об этом во всех своих речах. Но мы-то знаем, мы его в деле видели!... Ему тогда шестнадцать было, а голова много ли таких и в тридцать бывает?... А с тех пор еще три года. Я в Пелле был - еще и месяца не прошло, верно? Так вот, можете мне поверить, пусть он там в какой угодно опале - выпусти его в поле, так люди пойдут за ним куда угодно и на что угодно. Мы в состоянии драться с царской армией? Сами знаете. Так вот. Главный вопрос - он на самом деле участвует во всем этом, как тот человек сказал? Это даже не главный вопрос - единственный! Потому что эти афиняне - они родную мать на жарёху продадут, если цена устроит... Так что тут всё зависит от парня, только от него. А мы не знаем, с кем он: никаких доказательств у нас нет. 

Геромен отщипнул травинку, проросшую меж камней стены, и стал задумчиво мять ее в пальцах. Александрос хмуро смотрел на восточные горы. 

- Мне тут две вещи не нравятся, - продолжал он. - Первая - у него ближайшие друзья в изгнании, причем совсем рядом с нами, в Эпире. Мы могли бы случайно встретить их в горах - и тогда точно знали бы, что к чему. Зачем же было посылать этого посредника, которого никто никогда не видел? Зачем рисковать головой, доверяя ему?... А второе - не нравится мне, что он слишком много обещает. Вы его слышали. Думайте. 

- Прежде всего надо подумать, тот ли он человек, чтобы смог это сделать, - сказал Аррабей. - Не каждый может. Этот по-моему смог бы. Но, должно быть, не от хорошей жизни. 

- А если он на самом деле байстрюк, как они говорят, то это хоть и опасное дело, но ведь без проклятья! - настойчиво сказал Геромен. - Не отцеубийство же! По-моему, он на такое может пойти. Вполне может. 

- Ну непохоже это на него! Понимаешь?... - Александрос рассеянно вытащил из головы вошь и растер ее между ногтями. - Если бы мне сказали, что это мать его... 

- Ну знаешь, яблочко от яблони недалеко падает. Можешь быть уверен, что они оба там, - возразил Геромен. 

- Этого мы не знаем. Что мы знаем - новая жена опять на сносях; и говорят - Филипп отдает свою дочь Эпирскому царю, чтобы тот смог переварить, что ведьму выгоняют. Так что подумайте, кто там торопится, а кто может и подождать. Александр может: все знают, что у Филиппа больше девчонки получаются. Даже если Эвридика и выдаст мальчишку - пусть сам царь говорит что хочет, пока жив, - но, если умрет, македонцы не примут наследника, неспособного воевать. Уж он-то знает, лучше кого другого!... А вот Олимпия тут совсем другое дело. Она ждать не может. Я своего лучшего коня поставлю ковырни поглубже - и найдешь там ее. 

- Если бы я думал, что это от нее исходит, - не стал бы связываться, сказал Аррабей. 

- Парню всего девятнадцать, - вступил Геромен. - Если Филипп умрет сейчас, без других сыновей кроме полоумного, то следующий по линии ты! - Он ткнул в Александроса пальцем. - Ты не понял, что этот малый внизу пытался тебе втолковать? 

- О, Геракл! - воскликнул Александрос. - И это ты кого-то еще полоумным называешь! Девятнадцать, в том-то и дело... А ты его видел в шестнадцать! А с тех пор он левым крылом командовал под Херонеей! Пойди теперь в Собрание и скажи им всем, что он еще ребенок, к войне не пригоден, и им надо выбирать взрослого... Пойдешь? Думаешь, я доживу до того, чтобы поехать туда и посчитать сколько голосов за меня подадут?... Ты лучше очнись и подумай, с кем тебе придется дело иметь! 

- А я и так знаю, - возразил Аррабей. - Как раз потому и сказал, что он на такое не способен. Байстрюк или нет - это не важно. 

- Ты сказал, он может и подождать... - Голубые глаза на красном лице пьяницы Геромена с презрением разглядывали Александроса, которому он завидовал. - Но есть люди, которые просто не могут ждать, когда речь о власти идет. 

- Я сказал только одно: подумайте, кто выигрывает больше всех. Олимпия получает всё, чего может лишиться из-за этого брака. А она всего лишится, если только царь до него доживет. Демосфен получает кровь человека, которого ненавидит пуще смерти; если такое вообще возможно для него. Афиняне получают гражданскую войну в Македонии, если мы согласимся; причем трон либо остается спорным, либо переходит к мальчишке, которого они всерьез не принимают. Дарий - чье золото вы хотите взять, хоть оно вас повесить может, - Дарий выигрывает ещё больше, потому что Филипп воевать с ним собирается. И ни один из них не поморщится, - когда дело сделано будет, - если всех нас распнут; мы им нужны, как дерьмо собачье... Вот вы ставите на Александра - но он не тот петух, он в бою не участвует. Так что выиграть здесь нельзя. 

Они поговорили еще немного - и решили: посреднику отказать, золото вернуть. Но у Геромена были долги, а жил он на долю младшего сына, - он согласился неохотно. И как раз он поехал провожать гостя к восточному перевалу. 

Прохладные запахи росистого утра, сосновой смолы, дикого тимьяна - и еще каких-то горных цветочков, похожих на мелкие лилии, - мешаются с запахом теплой, свежей крови... Крупные псы, весом с человека, сосредоточенно трудятся, обгладывая кости; время от времени раздается треск под мощными зубами - это до мозга добрались... На траве привалилась на рога грустная оленья морда... Двое из охотников жарят мясо, на вертелах над ароматным костром; остальные внизу у ручья; слуги обтирают коней... 

Александр с Гефестионом расположились на высокой скале, в первых лучах утреннего солнца. Остальным их видно на фоне неба, но никто их не слышит: слишком далеко. Вот так у Гомера Ахилл с Патроклом уходили от своих товарищей, чтобы поговорить наедине. Но там об этом вспоминает дух Патрокла, когда они делятся горем своим; потому Александр никогда не произносил те строки вслух - не к добру... И сейчас он тоже говорил совсем о другом: 

- Это было, как в лабиринте, понимаешь? Темно - и где-то чудовище ждет. А теперь - теперь ясный день, светло вокруг! 

- Так надо было раньше поговорить... - Гефестион вырвал клок мха и обтер кровь с руки. 

- Я бы только лишний груз на тебя навалил. Ты ведь и так знал, догадывался, и уже скверно было. Ведь правда? 

- Правда. Как раз потому и надо было всё в открытую сказать. 

- Знаешь, раньше это было бы трусостью. Каждый должен сам со своим демоном управляться. Я когда оглядываюсь на свою жизнь - я везде его вижу; он всегда был со мной; ждал меня на каждом распутье, когда мне надо было встретить его. С самого детства, знаешь?... Даже желание одно - без действия - даже желание так трудно было выносить!... Мне иногда Эвмениды снились, как у Эсхила: хватали меня холодными черными когтями и приговаривали "Когда-нибудь ты будешь наш, навечно!" Потому что это меня притягивало как-то, понимаешь?... Самим своим ужасом притягивало. Некоторые говорят, когда стоят на скале - их пустота тянет, вниз. Казалось, это судьба моя, на роду написано. 

- Это я давно знал. Но я тоже твоя судьба, ты забыл что ли? 

- Да, конечно, мы об этом часто говорили... Без слов - но это даже лучше; от слов мысли каменеют, как глина от огня... Но вот так оно было. Иногда мне казалось, что я уже от этого освободился, а потом снова сомневаться начинал... Но теперь - когда узнал тайну своего рождения теперь всё прошло. С тех пор как узнал, что мы с ним не родня. Начал думать, что делать, - и всё стало ясно. Зачем мне это? Чего ради? Почему сейчас? Какая в этом нужда? 

- Я ж пытался тебе всё это сказать!... 

- Знаю, дорогой, ты говорил. Только я не слышал. И знаешь, меня даже не так он сам угнетал, как это божье "Не смей!" Душа кричит "Я должен!" - а он "Не смей!..." И эта мысль, что его кровь на мне, - это как болезнь... А теперь я свободен от этого, я даже почти перестал его ненавидеть, знаешь?... Бог меня избавил. А если бы даже я и хотел - сейчас самое неподходящее время. У меня сейчас отлив удачи, перед новым приливом. Он - когда пойдет в Азию - наместником здесь меня не оставит: и в немилости я, и вообще он вряд ли решился бы. Придется ему взять меня на войну. А уж там я смогу ему кое-что показать, да и остальным тоже, всем. Под Херонеей они были мне рады, верно? Если он будет жить - изменится ко мне, когда я выиграю ему несколько сражений. А если погибнет - я буду там, и армия под рукой. Это самое главное. 

Взгляд его упал на маленький синий цветочек в трещине камня. Он осторожно поднял головку цветка, назвал его, вспомнил, что отвар хорош против кашля... Потом сказал: 

- Но Аттала я убью при первой возможности. В Азии это будет всего проще. 

Гефестион в свои девятнадцать уже со счета сбился, скольких он убил. Теперь он кивнул в ответ: 

- Да, конечно. Это враг смертельный, от него надо избавляться. А сама девчонка ничего не будет значить без него. Царь другую найдет, как только в поход отправится. 

- Я матери то же самое говорил, но... Ладно. Она может думать что хочет - я буду действовать, только когда сам решу. Её оскорбили, естественно что она мести жаждет... Хотя, конечно, как раз поэтому царь и старается убрать её отсюда перед походом; и мне тоже это немало вреда принесло. Но она-то будет строить козни до последнего дня; это у неё в крови, тут ничего не поделаешь. Сейчас вот опять что-то затеяла; то и дело намекает, что хочет меня вовлечь... Но я ей запретил об этом разговаривать. Знать ничего не хочу... - Гефестион заметил, как изменился его голос, и украдкой посмотрел искоса. - Мне надо думать; я планировать должен, а не дергаться каждый день, не хвататься то за одно, то за другое. Должна же она это понимать! 

- Наверно, так ей легче, - предположил Гефестион. Самому ему стало теперь совсем легко. (Значит, она сотворила-таки свое колдовство, но дух ответил не тот; хотел бы я знать, что она сейчас думает!) - Но, так или иначе, на свадьбе она будет в почете... Иначе и быть не может: её дочь и её же брат! Так что царь может чувствовать что угодно, затевать может что угодно, - но тут ему просто придётся ей почести оказать, хотя бы ради жениха. Значит и ты свою долю получишь!... 

- Да, конечно... Но главное - это должен быть его день. Он хочет и память людскую, и всю историю переплюнуть. В Эгах ремесленников собралось видимо-невидимо! А приглашений разослали столько!... Разве что гиперборейцев не позвал. Ну ладно, надо это пережить, перед Азией. А там всё это будет выглядеть вот так. 

Он показал вниз, на равнину, где овцы казались не крупнее муравьев. 

- Да, тогда всё это будет мелочью, конечно. Город ты уже основал, а там ты себе царство найдешь. Я это знаю - будто бог мне сказал. 

Александр улыбнулся. Сел, обхватил руками колени и стал смотреть на горы перед собой. Где бы он ни был, он никогда не мог надолго оторвать взгляд от линии горизонта. 

- Помнишь у Геродота, когда ионийцы послали Аристагора в Спарту, просили прийти и освободить греческие города в Азии? Спартанцы отказались, услышав, что Сузы в трёх месяцах марша от моря. Деревенские псы, не охотничьи... Ну ладно, хватит! Лежать!... - Годовалая гончая, только что нашедшая его по следу, удрав от охотников, перестала ласкаться и послушно легла, прижавшись к нему носом. Она досталась ему в Иллирии, маленьким щенком; он с ней занимался в свободное время. - Аристогор привез им карту на бронзе - весь мир, с океаном вокруг, - и показал империю персов. "На самом деле задача эта не трудная, потому что варвары не пригодны к войне, а вы самые лучшие и храбрейшие мужи на земле. (Быть может, так оно и было в те времена.) Вот как они сражаются. Вооружены они луками, стрелами и короткими копьями; в поле выходят в штанах, а головы покрывают тюрбаном (Если шлемы есть, то никаких тюрбанов, конечно.), и отсюда видно, как легко их победить. Кроме того, говорю вам, что люди из тех мест имеют больше богатств, чем все остальные в мире, вместе взятые. (Ну, это верно.) Золото, серебро и бронза; узорчатые ткани; ослы, мулы и рабы; и всё это станет вашим, если захотите. Дальше он там перечисляет народы у себя на карте - до Киссии на реке Хоасп. А на ее берегу город Сузы, где Великий Царь держит свой двор и где находятся сокровищницы, в коих хранятся все богатства его. Когда возьмете город - сам Зевс позавидует богатству вашему" Он тогда напомнил спартанцам, как они постоянно дерутся возле своих границ из-за клочков скудной земли, которые и слова доброго не стоят, с людьми, у которых и взять-то нечего... Мол, неужто вам всё это нужно, когда вы можете стать хозяевами Азии?... А они продержали его три дня - и отказались: слишком далеко от моря, видишь ли!... 

У костра протрубил рог, извещая, что завтрак готов. Александр попрежнему смотрел на горы: к еде он никогда не спешил, как бы ни был голоден. 

- Это только Сузы... А о Персеполе он даже и заговорить не успел. Не дали. 

По всей Улице Оружейников в Пирее - в порту афинском, - чтобы тебя услышали, надо кричать в самое ухо. Мастерские открыты настежь, чтобы не так жарко от горнов, и чтобы работу видно было. Здесь не цеха готового ширпотреба с их толпами рабов. Здесь лучшие мастера работают по мерке, по глиняным слепкам с обнаженного заказчика. Полдня может уйти на подгонку, и на выбор узора по книгам с образцами... Лишь несколько мастерских делают боевые доспехи; а самые модные работают на тех всадников, кто хочет обратить на себя внимание во время процессии панафинейской. А те приводят с собой всех друзей - если только они в состоянии вынести здешний шум, - так что кто тут пришел, кто ушел - заметить трудно. В комнатах над мастерскими шум почти такой же, но разговаривать можно, если держаться друг к другу поближе; а оружейники от своей работы глохнут, так что подслушивать тут некому. 

В одной из таких верхних комнат и происходила эта встреча. Встреча агентов. Ни один из их доверителей никогда не показался бы вместе с другим, даже если бы и была у них возможность увидеться друг с другом. Теперь трое из присутствующих склонились над столом, опершись на локти. Кубки подпрыгивали от ударов внизу,- пол ходуном ходил, - вино плескалось, роняя капли на стол. 

Эти трое уже почти добрались до конца долгого спора по поводу денег. Один из них был с Хиоса; оливковую бледность и иссиня-черную бороду унаследовал он от мидийских оккупантов, давно обосновавшихся на острове. Другой - иллириец, из тех мест, что возле границы с Линкестидами. Третий хозяин - был афинянин; волосы собраны в узел над лбом, а лицо слегка подкрашено. 

Четвертый сидел, опершись на спинку кресла и положив руки на сосновые подлокотники, в ожидании пока эти трое закончат свой торг. На лице его было написано, что терпеть всё это - часть его миссии. Светлые волосы и борода чуть отдавали в рыжину; он был с северной Эвбеи, где издавна торговали с Македонией. 

На столе лежал восковый диптих и стилос: с одной стороны острый писать, - а с другой лопаточка, стирать всё написанное в присутствии всех четверых, чтобы каждый знал, что следов не осталось. Афинянин взял стилос и стал нетерпеливо постукивать по столу, потом по своим зубам. 

- Все эти дары - они отнюдь не последние знаки дружбы Дария, - сказал хиосец. - Геромен всегда может рассчитывать на место при дворе. 

- Он хочет возвыситься в Македонии, а не в изгнание бежать, - возразил иллириец. - Я полагал, все это понимают. 

- Разумеется. Мы уже согласовали щедрый задаток... - Хиосец глянул на афинянина, тот чуть кивнул, прикрыв веки. - А основная сумма поступит после восстания в Линкестиде, как договорено. Но мне не нравится, что его брат, вождь, согласился на это. Я обязан настаивать на оплате по результату... 

- Резонно, - перебил афинянин, вынув стилос изо рта. Он слегка шепелявил. - Но давайте предположим, что это всё уже улажено, и вернемся к человеку, который значит больше всех остальных. Мой доверитель желает, чтобы он выступил именно в назначенный день. 

При этих словах эвбеец тоже склонился над столом, как и все остальные. 

- Ты уже говорил об этом, - сказал он. - А я ответил, что в этом нет никакого смысла. Он всегда рядом с Филиппом, он вхож в царскую спальню. У него может быть гораздо лучший шанс и дело сделать, и уйти. Вы слишком много от него требуете. 

- Согласно моим инструкциям, - афинянин снова застучал стилосом по столу, - день должен быть именно тот. Иначе мы не станем давать ему убежище. 

Эвбеец стукнул кулаком по столу, который и без того плясал. Афинянин протестующе прикрыл глаза. 

- Но почему? Ты можешь сказать, почему?! 

- Да, почему? - поддержал его иллириец. - Геромену это не нужно. Он будет готов в любой момент, как только новость дойдет до него. 

Человек с Хиоса поднял темные брови: 

- Моему хозяину любой день годится. Достаточно того, чтобы Филипп не пошел в Азию. Почему ты так настойчиво цепляешься за дату? 

Афинянин поднял стилос за оба конца, оперся на него подбородком и откровенно улыбнулся. 

- Во-первых, потому, что в тот день все вероятные претенденты на трон и все партии будут в Эгах. Будут в обрядах участие принимать. Никто из них не сможет избежать подозрения; они станут обвинять друг друга - и, скорее всего, передерутся, а это нам весьма полезно. Во-вторых... Я думаю, моему доверителю можно простить маленькую слабость. Ведь это увенчает дело всей его жизни; если вы хоть что-нибудь о нем знаете - вы меня поймете. Он находит уместным, чтобы тиран всей Эллады был низвергнут не как-нибудь во тьме ночной, когда ковыляет с перепоя к себе в постель, а на самой вершине, на самом пике гордыни своей! Если позволите, тут я ним вполне согласен. - Он повернулся к эвбейцу. - А учитывая, какие обиды претерпел твой человек, ему это тоже должно понравиться. 

- Да, - задумчиво согласился эвбеец, - наверняка. Но это может не получиться. 

- Получится! В наших руках только что оказался распорядок будущих церемоний, мы знаем всё! 

Он стал подробно описывать их, пока не подошел к определенному эпизоду - и многозначительно оглядел всех собравшихся. 

- Глаза и уши у вас отменные, - поднял брови эвбеец. 

- На этот раз вы можете на них положиться. 

- Пожалуй. Но наш человек был бы рад еще и выбраться оттуда. Как я уже сказал, у него может быть и лучшая возможность. 

- Но не такая изысканная!... Слава украшает месть, не так ли? К слову, раз уж зашла речь о славе - я посвящу вас в один маленький секрет. Мой патрон хочет быть первым в Афинах с этой новостью, даже до того как новость дойдет до города. Между нами, он собирается иметь видение. А потом, когда Македония вернется в своё племенное варварство... - Он заметил рассерженный взгляд эвбейца и торопливо поправился: - То есть, я хотел сказать, перейдет к царю, который будет готов оставаться дома, - вот тогда он сможет объявить благодарной Греции о своем участии в этом избавлении. Если вспомнить его долгую борьбу против тирании - разве он не заслужил эту скромную награду? 

- А чем он сам рискует?! - вдруг выкрикнул иллириец. Хоть молотки внизу грохотали оглушительно, все остальные отреагировали на этот крик сердитыми жестами; но он и внимания не обратил: - Тут человек жизнь свою на кон ставит, чтобы за бесчестье отомстить... А время выбирает Демосфен, чтобы на Агоре пророчествовать!? 

Три дипломата красноречиво переглянулись, делясь своим возмущением по поводу этого скандала. Кто еще, кроме лесных дикарей из Линкестиды, мог бы прислать на такую конференцию этого неотесаного мужлана? Трудно было предугадать, что еще придет ему в голову, потому они прервали встречу. Все важные вопросы были уже решены. 

Уходили по одному, и не сразу а с интервалами. Последними оставались хиосец и эвбеец. 

- Ты уверен, что твой человек не подведет? - спросил хиосец. 

- О да! - ответил эвбеец. - Это мы обеспечим. 

- Ты был там?... Ты сам это слышал?... 

Весенняя ночь в Македонских горах. Из окон дует, тянет холодом. Факелы дымят на сквозняке; гаснут последние угли на священном очаге, мерцая на древнем, почерневшем каменном барабане. Уже поздно. Наверху сгущаются тени; и кажется, что каменные стены подались внутрь, стараясь подслушать их разговор. 

Все гости разошлись, кроме одного. Рабов отослали спать. Хозяин с сыном придвинули три ложа вплотную к одному из винных столиков; остальные, небрежно распиханные по углам, придают комнате разгромленный вид. 

- Так ты говоришь, - повторил Павсаний, - ты сам там был? 

Он так подался вперед, что пришлось ухватиться за край ложа, чтобы не упасть. Глаза его покраснели с похмелья; но то что он сейчас услышал заставило протрезветь. Хозяйский сын встретил его взгляд, глаз не отвел. Молодой еще парень, с выразительными голубыми глазами, с тонкими губами под короткой черной бородой... 

- Это я спьяну сболтнул. Я ничего больше не скажу. 

- Я прошу прощения за него, - сказал отец, Диний. - Что это на тебя накатило, Хиракс? Я ж пытался тебя остановить, а ты и не глянул... 

Павсаний повернулся, словно вепрь раненый копьем: 

- Так ты тоже знал?! 

- Меня там не было, но слухом земля полнится... Мне очень жаль, что ты услышал именно здесь, в моем доме. Трудно было представить, что царь с Атталом могут хвастаться таким делом даже с глазу на глаз, меж собой, а уж тем более в компании. Но ты ж лучше кого другого знаешь, что с ними делает бурдюк. 

Павсаний впился в дерево побелевшими пальцами. 

- Он пообещал мне, восемь лет назад, что никогда не позволит говорить об этом в его присутствии!... Только это меня удержало от мести. Он это знает, я ему сказал тогда! 

Он своей клятвы не нарушил, - кисло улыбнулся Хиракс. - Он не позволял никому говорить. Он сам говорил. Благодарил Аттала за услугу. А когда Аттал попытался ответить - зажал ему рот, и оба смеяться начали. Теперь я понял, почему смеялись. 

- Он клялся мне потоком Ахерона, - почти прошептал Павсаний, - что заранее ничего не знал... 

Диний покачал головой: 

- Хиракс, я беру свои слова назад, забудь что я тебя упрекал. Раз уж знают многие - лучше чтобы Павсаний от друзей это услышал. 

- Он мне сказал тогда, - прохрипел Павсаний, - через несколько лет, видя тебя в почете, все начнут сомневаться в этой истории, а потом и вовсе забудут... 

- Клятвы мало чего стоят, если люди чувствуют свою безнаказанность, сказал Диний. 

- Атталу ничто не грозит, - небрежно заметил Хиракс. - Он будет с войсками в Азии, его не достанешь. 

Павсаний напряженно смотрел мимо них, на гаснущую, красную головню в очаге. И обратился, вроде, тоже к ней: 

- Неужто он думает, что теперь слишком поздно? 

- Если хочешь, можешь мое платье посмотреть... - предложила Клеопатра. 

Александр пошел за ней в ее комнату, где оно висело на Т-образной подставке: тонкий шафрановый лён, украшенный цветами из драгоценных камней. Её-то не в чем винить, да и разлука скоро... Он погладил её по спине. Несмотря ни на что, предстоящие торжества её манили; побеги радости пробивались из неё, как зелень на выжженном склоне; она начала осознавать, что скоро станет царицей. 

- Посмотри, Александр! 

Она подняла с подушки свадебный венок - пшеничные колосья и побеги оливы из тонкого золота - и пошла к зеркалу. 

- Стой! Не примеряй, это плохая примета!... Но выглядеть ты будешь прекрасно. 

Она слегка похудела в последнее время, и обещала стать интересной женщиной. 

- Надеюсь, мы скоро поедем наверх, в Эги. Я хочу посмотреть, как украшают город; когда соберутся все эти толпы - там уже не погуляешь... Ты слышал, какой будет процессия к театру, на посвящение Игр? Всем двенадцати Олимпийцам их посвятят, и статуи понесут... 

- Не двенадцать, а тринадцать понесут, - сухо сказал Александр. Двенадцать Олимпийцев и божественного Филиппа. Но он скромный, его статуя пойдёт последней... Слушай! Что это за шум? 

Они подбежали к окну. Подъехавшие слезали с мулов и строились по ранжиру, чтобы идти во дворец. На всех были лавровые венки, а главный держал в руках лавровую ветвь. 

- Мне надо вниз. - Александр соскользнул с подоконника. - Это глашатаи из Дельф, с оракулом про войну. 

Он быстро поцеловал сестру и двинулся к двери. Ему навстречу входила мать. 

Клеопатра заметила, как мать смотрит на сына, мимо неё, и в ней снова шевельнулась давняя горечь... А Александр сразу узнал этот материнский взгляд: она звала его в какую-то тайну. 

- Я сейчас не могу, мам. Глашатаи из Дельф приехали. - Увидев, что она собирается заговорить, он быстро добавил: - У меня есть право там быть. И нам с тобой не надо, чтобы об этом забывали. Верно? 

- Да, конечно. Тебе лучше пойти. 

Она протянула к нему руки; но когда он поцеловал ее - начала что-то шептать. Он отодвинулся. 

- Не сейчас, а то опоздаю! 

- Но мы должны поговорить сегодня! - сказала она вслед. 

Он вышел, сделав вид, что не услышал. Олимпия увидела вопрошающий взгляд Клеопатры и ответила какой-то ерундой по поводу свадьбы. Таких моментов бывало много в жизни Клеопатры, уже сколько лет!... На этот раз она не расстроилась. Подумала, что станет царицей задолго до того, как Александр сможет стать царём; если вообще когда-нибудь станет. 

В Зале Персея собрались главные гадатели, жрецы Аполлона и Зевса, Антипатр - и все прочие, кому ранг или должность позволяли здесь быть. Собрались, чтобы выслушать оракул. Дельфийские посланцы стояли перед тронным помостом. Александр, первую часть пути пробежавший бегом, степенно вошел и встал справа от трона чуть раньше, чем появился сам царь, как и полагалось. Нынче ему приходилось устраиваться самому: никто его вовремя не позвал. 

Все ждали, перешептывались. Это было царское дело. С толпами вопрошающих насчет свадеб или покупки земли, или морских поездок, или отпрысков - с ними можно обойтись и простым жребием... А тут седовласая Пифия входила в дымную пещеру под храмом, и ставила треножник возле Пупкового Камня, закутанного священными сетями, и жевала горький лавр, и вдыхала пар из расщелины в скале, и произносила в божественном трансе свои непонятные слова перед проницательным жрецом, который истолкует их в стихах... Дело было серьёзное, и многие с трепетом вспоминали легенды о судьбоносных древних пророчествах. Впрочем, были и другие, кто не ждал ничего кроме какого-нибудь стандартного совета: принести жертвы нужным богам или построить новый храм. 

Хромая, вошел царь; сел, вытянув вперед негнущуюся ногу. Двигался он теперь меньше и стал набирать вес; квадратный торс оброс новой плотью. Александр, стоявший чуть позади, обратил внимание, как растолстела шея. 

После ритуального обмена приветствиями, главный глашатай развернул свой свиток. 

- Аполлон Пифийский - Филиппу, сыну Аминта, царю македонцев отвечает следующее: Дело к развязке идет, ибо жертвенный бык уж увенчан и подошел к алтарю, и забойщик его ожидает. 

Все произнесли нужные слова, какие полагаются, чтобы не спугнуть удачу... Филипп кивнул Антипатру, тот с облегчением кивнул в ответ. Пармений с Атталом застряли на азиатском побережье, но теперь главные силы пойдут с добрым предсказанием. Вокруг слышался одобрительный гул. Благоприятного ответа ждали, - богу было за что благодарить царя Филиппа, - но лишь к достойнейшим из достойных, шептали придворные, Двуязыкий Аполлон обращается таким ясным голосом. 

- Я специально попался ему на глаза, - сказал Павсаний, - но никакого знака он мне не подал. Учтив, да, но он и всегда такой... А историю эту он знает с детства; я это по глазам его видел, уже давно. Но - никакого знака. Почему, если всё это правда? 

Диний пожал плечами и улыбнулся. Этого момента он побаивался. Если бы Павсаний был готов расстаться с жизнью - сделал бы это восемь лет назад. Нет, человек, влюбленный в свою месть, хочет пережить врага, насладиться хочет!... Это Диний знал по себе, и сам мечтал о таком наслаждении. 

- Неужели это тебя удивляет? - сказал он. - Такие вещи замечаются, а потом припоминаются... Можешь быть уверен, что ты будешь под защитой, как друг; если, конечно, поведёшь себя соответственно. Глянь-ка, я тебе принёс кое-что, что тебя успокоит. 

Он раскрыл ладонь. Павсаний присмотрелся. 

- Знаешь, перстни все одинаковые. 

- А ты получше посмотри, запомни. Сегодня вечером, за ужином, увидишь его снова. 

- Хорошо, - сказал Павсаний. - Это меня устраивает. 

- Слушай, - удивился Гефестион, - на тебе перстень со львом!... Где ты его взял? Мы тут обыскались - не могли найти. 

- Симон нашел, в сундуке с одеждой. Наверно, с пальца свалился, когда доставал что-нибудь. 

- Да не было его там, я смотрел! 

- Значит, в какую-нибудь складку завалился... 

- А ты не думаешь, что он его украл, а после испугался? 

- Симон? Не настолько он глуп; все знают, что перстень мой... Похоже, сегодня счастливый день, а? 

Он имел в виду, что Эвридика только что разрешилась - и снова девочка. 

- Да оправдает бог все добрые приметы! - ответил Гефестион. 

Они пошли вниз, ужинать. Александр задержался у входа поздороваться с Павсанием. Вызвать улыбку у такого мрачного человека - это всегда маленькая победа. 

Скоро рассвет, но еще темно. В старом театре пылают громадные факелы, на стенах; а маленькие порхают светлячками - это слуги разводят гостей по местам, рассаживают; скамьи покрыты подушками. С гор тянет легкий ветерок, пахнет лесом; а здесь к нему примешивается запах горящей смолы и скученных людских тел. 

В самом низу, в круглой оркестре, расставлены по кругу двенадцать алтарей для Олимпийцев. На них горят костры, подслащенные ладаном, освещая ризы хиромантов и сильные тела забойщиков со сверкающими ножами в руках. Издали доносится мычанье и блеянье сегодняшних жертв, беспокойных от шума и факельного огня. Громче всех ревет белый бык, предназначенный Царю Зевсу. Все звери уже украшены гирляндами и венками, у быка рога позолочены. 

На сцене царский трон - его резьбу пока не видно в темноте, - а по обе стороны высокие кресла: для сына и нового зятя. 

На верхних ярусах собрались атлеты, колесничие, музыканты и певцы, которые будут состязаться на Играх. Предстоящий обряд посвятит их богам. Их много, царских гостей еще больше - небольшой театр уже переполнен. А солдаты, местный простой люд, и горцы, приехавшие на праздник из своей глуши, - те роятся в потемках по склонам вокруг чаши театра или располагаются вдоль дороги, по которой пойдет торжественная процессия. Шум толпы колышится, перекатывается, как волны на галечном пляже... Сосны, черные на фоне первых проблесков зари, трещат под грузом любопытных мальчишек... 

Старую, изрытую дорогу к театру подровняли и расширили. Сладко пахнет пыль, прибитая горной росой, пронзительно свеж предрассветный воздух. 

Прошли с факелами солдаты, назначенные расчистить путь... Конечно, пришлось кой-кого подвинуть, но все это по-дружески, полюбовно: кто расталкивает, кого расталкивают - они зачастую из одного племени, земляки-родичи... В свете безоблачной зари факелы стали бледнеть. 

Розовый свет коснулся вершин за Эгами - и засверкало великолепие парадное: высокие алые шесты с золочеными львами и орлами; и знамена, плывущие по ветру; и гирлянды из цветов и плюща, перевитые лентами... И триумфальная арка, с резьбой раскрашенной про подвиги Геракла... А наверху на арке - Победа протянула вперед позолоченные лавровые ветви, и возле нее, по обе стороны, два мальчика, живых; оба златокудрые, наряжены Музами, фанфары в руках. 

Филипп - в пурпурной мантии с золотой пряжкой и в золотом лавровом венке - стоял на древнем каменном акрополе, в переднем дворе, повернувшись навстречу легкому утреннему ветру. Стоял и слушал. Первый посвист птиц на заре, звон и трели музыкальных инструментов - это оркестранты настраиваются, - голоса из толпы, команды распорядителей... И над всем этим неумолчный, низкий рев водопадов. Потом повернулся к востоку, оглядел равнину у Пеллы; увидел море, отражавшее свет зари... Вот оно, его пастбище. Зеленое, сочное, пышное... И соперников больше нет, у всех рога пообломаны!... Он жадно вдыхал пряный, ласковый ветер. 

Рядом с ним, чуть позади, в алой тунике, перехваченной поясом с каменьями, вместе с женихом стоял Александр. На его ярких волосах, свежевымытых и расчесанных, красовался венок из полевых цветов. Добрая половина греческих государств прислала царю золотые венцы, - подарки почетные, - но ему не досталось ни одного. 

Во дворе уже построились царские телохранители, приготовились к выходу. Павсаний, их командир, расхаживал перед шеренгами взад-вперед. Когда проходил мимо - люди беспокойно подравнивались или с оружием суетились... Только потом замечали, что он на них и не смотрит. 

Невеста стояла на северном бастионе, в окружении женщин своих. Ее только что подняли с брачной постели. Никакого удовольствия она не испытала в эту ночь, но всё оказалось не так уж страшно. Вёл он себя очень прилично, и был не слишком пьян; и о юности её, о девственности её всё время помнил... И даже оказался не так уж и стар... Она его больше не боялась. Перегнувшись через каменный парапет, она сейчас разглядывала длинную змею процессии, собиравшейся под стенами. Рядом стояла мать, смотрела вниз во двор; губы её шевелились, но шопот был не громче дыхания. Клеопатра и не старалась расслышать слова: колдовство она чувствовала, как жар от огня. Но пора отправляться в театр, вон носилки уже готовы... А скоро она поедет в свадебное путешествие - и всё это останется позади. Даже если Олимпия и появится в Эпире - Александрос сумеет с ней управиться. Всё-таки, иметь мужа - это совсем неплохо!... 

Зазвучали фанфары Муз. Сквозь Арку Победы, под изумленные возгласы, прошли Двенадцать Богов, двигаясь к своим алтарям. Каждую платформу везут кони, подобранные по масти, в красных с золотом попонах. Деревянные статуи вырезаны в божий рост - пяти локтей - и расписаны афинским мастером, который с самим Апеллесом работал. 

Царя Зевса - на троне, со скипетром и орлом, - скопировали, уменьшив, с гигантского Зевса в Олимпии. Трон позолочен, одеяние не гнется от самоцветов и накладного золота... Аполлон одет как музыкант, с золотой лирой... Посейдон на колеснице с морскими конями... Деметра в венце из золотых колосьев, окружена мистами с факелами в руках... Потом царица Гера со своими павлинами... Остряки заметили, что супруга Царя Зевса оказалась от него далековато. Потом Дева Артемида, с луком за плечом, держит за рога коленопреклонного оленя... Дионис, нагишом, верхом на пятнистой пантере... Афина, в шлеме и со щитом, только без аттической совы конечно... Гефест с молотом... Арес, пожирая поверженного врага, сурово смотрит из-под шлема с высоким гребнем... Гермес застегивает крылатые сандалии свои... Едва прикрытая развевающейся вуалью, с крошкой-Эросом возле, восседает на троне из цветов Афродита... Многим показалось, что она смахивает на Эвридику. А та еще не оправилась после родов, сегодня не появится. 

Фанфары проводили двенадцатую платформу. Пошла тринадцатая. 

Статуя Филиппа сидела на троне с орлом на спинке и с леопардами-подлокотниками, придавив ногами крылатого быка в персидской тиаре и с человечьим лицом. Скульптор сделал царя постройнее нынешнего, и без шрамов, и лет на десять моложе, - но в остальном он был, как живой; казалось, вот-вот зашевелится. 

Раздались приветственные крики - но как-то нестройно, не дружно. Слышалось в них чье-то молчание, как холодную струю ощущаешь в теплом море. Один старик, селянин, бормотнул другому: 

- Надо было б его поменьше сделать, а? 

Оба с опаской посмотрели вслед богам и осенили себя древним знаком, отводящим беду. 

Следом двинулась македонская знать, вожди; Александрос Линкестид и все остальные. Видно было, что даже люди из самых дальних гор одеты в хорошую тканую шерсть с отделкой по кайме, и золотая брошь у каждого... Старики вспоминали прежние времена, когда ходили в овчинах, и даже булавка бронзовая роскошью была, - вспоминали и щелкали языками, дивясь как быстро всё изменилось. 

Звонкие флейты грянули дорийский марш - пошел первый отряд царской гвардии, с Павсанием во главе. Гвардейцы щеголяли в парадных доспехах, улыбаясь друзьям в толпе. Сегодня праздник; никто не требует суровости, как на учениях... Только Павсаний смотрел прямо перед собой, на высокий портал театра. 

Затрубили старинные рога, раздались крики "Да здравствует царь!..." теперь двинулся вперед сам Филипп. Белый конь, пурпурная мантия, золотой оливковый венец... Его зять и сын - по обе стороны, отстав на полкорпуса. 

Из толпы размашисто показывали фаллические знаки на счастье жениху; пожелания выкрикивали, чтобы деток побольше, здоровеньких... Но возле арки ожидала компания молодежи - те дружно завопили: "Александр!..." 

Он улыбнулся и посмотрел на них, с любовью. Много лет спустя, уже генералами и сатрапами, они будут хвастаться этим мигом - а их слушатели молча завидовать. 

Замыкал шествие второй отряд стражи. А потом, после всех, пошли жертвы; по одной для каждого бога; первым - белый бык, с гирляндой на шее и с золотой фольгой на рогах. 

Из сиянья зари проклюнулось солнце - и всё засверкало. Море, и роса на траве, и хрустальные паутинки на желтом ракитнике; драгоценные камни, позолота, полированная бронза... 

Боги въехали в театр. Через высокий портал - и к оркестре. И встали по кругу, каждый возле своего алтаря. Их быстро подняли, установили на постаменты... Тринадцатое божество алтаря своего не имело, но ему здесь принадлежало всё, - его поставили в середине. 

Снаружи на дороге, царь подал знак - Павсаний гаркнул команду передовой отряд царской стражи четко разошелся в стороны, развернулся и примкнул к арьегарду, позади царя. 

До театра еще несколько сот шагов. Вожди, оглянувшись, увидели, что гвардия отходит. Похоже, на этот участок пути царь доверяется им?... Польщенные этой милостью, они расступились, чтобы дать ему место в своих рядах. 

Павсаний, не замеченный никем, кроме своих людей, - а те решили, что это их не касается, - Павсаний зашагал к порталу. 

Филипп увидел, что вожди его ждут; подъехал к ним, оставив стражу позади, и улыбнулся: 

- Идите, друзья мои. Заходите. Я после вас. 

Они двинулись вперед. Только один старик не тронулся с места; и спросил с македонской прямотой: 

- Без охраны, царь? В этой толпе? 

Филипп наклонился и похлопал его по плечу. Он с самого начала надеялся, что кто-нибудь спросит такое, и заранее приготовил ответ: 

- Меня мой народ охраняет, этого достаточно. И пусть все иноземцы это видят. Спасибо тебе за заботу, Арей, но ты иди. 

Вожди ушли вперед, он придержал коня и снова оказался между женихом и Александром. Из толпы со всех сторон радостные приветствия; и впереди, в театре, тоже друзья... Он широко улыбался; он давно мечтал о таком дне, когда его признают все. Царь, избранный народом! А эти южане смеют называть его тираном - так пусть убедятся!... Пусть-ка посмотрят, нужен ли ему квадрат копейщиков вокруг, каким окружают себя тираны?... И пусть Демосфену расскажут. Демосфену! 

Он натянул поводья и поманил. Двое слуг подошли к обоим Александрам и встали, готовые принять их коней. 

- Теперь вы, сынки. 

Александр, смотревший, как вожди входят в театр, быстро оглянулся на отца: 

- Разве мы не с тобой? 

- Нет, - твердо ответил Филипп. - Неужто вам не сказали? Я иду один. 

Жених смотрел в сторону, чтобы скрыть замешательство. Кому идти первым? Неужто им сейчас это выяснять, перед всем народом? Последний из вождей уже входил в портал. Не мог он теперь пойти, один. 

А Александр смотрел на дорогу впереди. Освещеннную ярким солнцем, широкую, истоптанную, с колеями колес и отпечатками копыт... И такая она пустая - прямо звенит пустотой! Но в конце ее, в треугольнике тени от портала, светятся доспехи и красная полоска плаща. Раз Павсаний там - ему, наверно, приказано так... 

Быкоглав насторожился, повел агатовым глазом... Александр тронул его шею пальцем - он замер, будто бронзовый... Жених нервничал. Чего это племянничек время тянет? Бывают моменты, когда начинаешь верить слухам. И глаза у него какие-то странные... Вспомнился тот день в Додоне: резкий ветер, сугробы, овчинная накидка на нем... 

- Слазь с коня! - нетерпеливо напомнил Филипп. - Зять тебя ждет. 

Александр снова глянул в темный проем портала - потом тронул коленом, придвинул Быкоглава поближе и напряженно посмотрел в глаза Филиппу. Сказал совсем тихо: 

- Слишком далеко дотуда. Лучше, если я пойду с тобой. 

Филипп поднял брови под золотым венцом. А-а, теперь ясно, чего парень добивается. Ну уж нет, он еще не заслужил, нечего навязываться!... 

- Что лучше - это мне решать, - резко сказал он. - Это моё дело. Понятно? 

Александр не отводил взгляда, глаза потемнели. Филипп почувствовал себя оскорбленными: никто не смеет так смотреть на царя. 

- Слишком далеко... - Высокий чистый голос был ровен, вроде даже бесстрастен. - Позволь мне пойти с тобой. Я за твою жизнь свою отдам, клянусь Гераклом! 

В толпе начали переговариваться удивленно. Люди поняли: что-то ненормальное происходит, этого никто не планировал. Филипп хоть и разозлился, но за лицом своим следил. Понизив голос, сказал со злостью: 

- Хватит! Мы в театр идем не трагедию разыгрывать. Будешь мне нужен позову. А теперь, будь любезен, выполняй приказ. 

Глаза Александра потухли. Не было в них больше ни заботы, ни просьбы ничего не было. Осталось чистое серое стекло. 

- Слушаюсь, государь. 

Он спешился. Александрос с облегчением последовал за ним. 

Павсаний отсалютовал, когда шли мимо; Александр ответил мимоходом, продолжая разговаривать с тёзкой. Они поднялись по рампе на сцену, ответили на рукоплескания и заняли свои места. 

А на площади Филипп тронул поводья; и хорошо обученный конь пошел парадным шагом, не обращая внимания на шум. Люди поняли, что задумал царь, восхитились - и теперь старались, чтобы он это услышал. Злость его прошла; появились даже приятные мысли. Если бы мальчик выбрал более подходящий момент... 

Он ехал, отвечая на приветственные клики. Конечно, хорошо было бы здесь пешком пройти, но эта проклятая хромота достоинства лишает... Но вот театр уже рядом; он уже видел внутри оркестру с богами по кругу... Там в его честь заиграли встречный туш... 

Из каменного проема шагнул навстречу солдат, помочь ему спешиться и забрать коня. Павсаний!... Вот так сюрприз!... Наверно, ради такого дня решил взять на себя обязанности пажа. Как давно... А ведь это знак примирения; наконец-то он готов простить и забыть. Славно! В былые дни уж я бы одарил его за такое!... 

Филипп неуклюже соскользнул с коня, улыбнулся и заговорил... Павсаний схватил его за локоть, левой рукой, глаза их встретились. Правую из-под плаща Павсаний выдернул так быстро, что Филипп не успел увидеть кинжала; только в глазах увидел. 

А стража увидела издали, что царь упал, и Павсаний склонился над ним. Наверно, хромая нога подвела, - подумали люди, - а Павсаний подхватить не успел... Вдруг Павсаний выпрямился - и побежал. 

Он был восемь лет в гвардии, и последние пять командовал... Это какой-то крестьянин догадался первым: 

- Он убил царя! 

И только тогда - словно им позволили поверить глазам своим, - только тогда солдаты бросились к театру. Один из офицеров добежал до тела, посмотрел, бешено взмахнул рукой и заорал: 

- Догнать!... Взять его!... 

И бурный людской поток помчался за угол, за строения театральные. Возле портала стоял царский конь; но никто не догадался, никто не дерзнул взять его, чтобы догнать беглеца. 

Участок земли за театром посвящен Дионису, богу-хранителю, и жрецы засадили его виноградом. Толстые черные стволы пестрели юными побегами и зеленой листвой. На земле между ними блестел шлем Павсания, сброшенный на бегу, красный плащ висел на подпорке... А сам он мчался к старой каменной стене с открытой калиткой. Там ждал верховой, с конем для него. 

Павсаний тренировался постоянно, и ему еще не было тридцати; но гнались за ним двадцатилетние, прошедшие у Александра школу горной войны; те были тренированы еще лучше. Несколько из них вырвались вперед, догоняли. 

Однако, разрыв сокращался слишком медленно; калитка была уже совсем рядом; человек за стеной и кони уже повернули головы вдоль дороги, готовые рвануть... 

И вдруг, словно невидимое копье в него попало, Павсаний рухнул, зацепившись ногой за торчащий корень. Упал плашмя, поднялся на четвереньки, пытаясь выдернуть ногу в сапоге... Но молодые уже стояли над ним. 

Он опрокинулся на спину, глядя то на одного, то на другого... Нет, шансов никаких. Но он был готов и к такому, с самого начала... Ну что ж. По крайней мере честь свою он отстоял. Он потянулся к мечу - кто-то наступил ему на руку, другой на грудь... Не успел я порадоваться, подумал он. Не успел. 

Человек за оградой, оглянувшись, бросил второго коня, хлестнул своего и помчался карьером. Но замешательство уже прошло. По дороге за виноградником застучали копыта. Всадники мчались в погоню, не жалея коней, зная какая награда их ждет. 

А в винограднике к первым охотникам подошли остальные. Офицер посмотрел на тело, из которого - словно из жертвы в давние времена - текла кровь под корни. 

- Так вы его прикончили!... Недоумки! Кого теперь допрашивать? 

- Я об этом не подумал, - сказал Леоннат. Опьянение погоней у него почти прошло. - Я боялся, как бы он не ушел. 

- А я только о том думал, что он натворил, - добавил Пердикка, вытирая меч юбочкой убитого. 

Когда они пошли прочь, Арат сказал остальным: 

- Наверно, так оно и лучше. Вы же знаете эту историю. Если бы он стал говорить - царю бесчестье... 

- Какому царю? - возразил Леоннат. - Царь убит. 

Гефестион сидел где-то в середине амфитеатра, возле центрального прохода. 

Друзья, которым хотелось поприветствовать Александра, обошли потом театр вокруг и пробрались через верхний вход. Как правило, здесь были места простого люда; но в сегодняшнем собрании Товарищи Принца были мелкой рыбёшкой. Торжественный въезд богов Гефестион пропустил. Отец его сидел гораздо ниже; мать должна быть среди женщин, по другую сторону театра. Две царицы были уже там, в первом ряду. Он видел, как Клеопатра оглядывается вокруг; любопытствует, как и другие девушки. Олимпия наверно считает это ниже своего достоинства: сидит неподвижно, глядя прямо перед собой, в сторону портала напротив. 

Портала Гефестион со своего места не видел, зато хорошо видел сцену и три трона на ней. Сцена украшена великолепно. Сзади и по бокам колонны с резными капителями, на них вышитые занавеси... Музыка звучала оттуда: вся оркестра занята богами. 

Гефестион ждал, когда появится Александр, чтобы покричать ему еще. Если хорошо начать, то все подхватят, - а ему это нужно сейчас... 

Вот он входит, вместе с Эпирским царем... По театру прокатился приветственный клич. Это ничего, что имена одинаковые, он по звуку поймет... 

Он на самом деле понял, улыбнулся... Да, обрадовался, значит на пользу пошло. Театр небольшой; когда он входил, Гефестиону видно было, что он не в себе. Опять на него накатило, грезит о чем-то скверном, так что рад очнуться. Но что может случиться сегодня? Я к нему позже подойду, если получится перед Играми. Когда выберемся в Азию, всё проще будет. 

Внизу, в оркестре, статуя царя Филиппа сидит на позолоченном троне. Точно такой же трон ждет на сцене самого царя. С дороги донеслись приветственные возгласы, музыка заиграла громче... Вот она достигла кульминации, перешла в торжественный туш... И вдруг смолкла. И тут из женского сектора, где с ярусов видно портал, раздался пронзительный крик. 

Сначала Александр только голову повернул. Потом лицо у него изменилось, он вскочил со своего трона и быстро двинулся через сцену, туда где можно смотреть мимо кулис. Прежде чем снаружи начался шум, он успел пробежать вниз по рампе, через оркестру между жрецами и богами... Волосы развевались, венок упал. 

Толпа волновалась, переговаривалась, но все пока оставались на своих местах. Гефестион сбежал по ступеням к среднему проходу и помчался по нему, по кругу, ближе к главному входу. Друзья, приученные действовать быстро, уже бежали за ним. Все засмотрелись на них - зрелище было эффектное, - и это подавляло панику в рядах, пока они не пробегали мимо. Но вот они добрались до крайнего спуска, ведущего к порталу, - а тут ступени уже запружены толпой перепуганных иноземных гостей с нижних ярусов. Гефестион начал пробиваться вперед, как в бою, безжалостно расшвыривая всех вокруг локтями, плечами, головой... Какой-то толстяк упал, повалив других и наглухо заперев проход... На ярусах началась свалка: одни пробивались вниз, другие пытались наверх... Только в центре этого хаоса царил безжизненный покой: деревянные боги, брошенные своими хирофантами, неподвижно смотрели на деревянного царя. 

Неподвижная как и они, прижавшись спиной к высокой спинке резного кресла, не обращая внимания на дочь, схватившую её за руку и кричавшую что-то, - царица Олимпия смотрела в сторону портала. 

Гефестион далеко обогнал всех своих. Он был вне себя от ярости, готов был убить каждого, кто стоял на пути, и пробивался к цели, невзирая на то, как это удавалось. И вот, наконец, пробился. 

Филипп лежит на спине, в груди кинжал. Рукоять - кельтской работы, с тонким плетеным орнаментом из накладного серебра. Белый хитон почти не запачкан кровью: клинок запирает рану. Александр склонился над телом, шупает сердце... Слепой глаз царя прикрыт наполовину; другой смотрит кверху, в глаза над ним. На лице застыл испуг и горестное изумление. 

Александр тронул веко открытого глаза - оно безжизненно поддалось. 

- Отец, - позвал он. - Отец!... 

Потом положил ладонь на холодный влажный лоб. Золотой венец соскользнул, упал на каменную плиту с легким звоном... Лицо Александра застыло на миг, словно мраморное. 

Вдруг тело дернулось; рот раскрылся, будто собравшись заговорить. Александр подхватил голову с земли, приподнял, наклонился поближе... Но только воздух вышел из трупа, исторгнутый каким-то спазмом в легких или в животе; отрыжка и чуть-чуть кровавой пены. 

Александр отодвинулся. 

- Царь мертв. 

Он сказал это резко, как боевой приказ. Потом поднялся на ноги и огляделся. Кто-то закричал: 

- Его поймали, Александр! И убили на месте! 

Широкий вход портала был забит толпой знати. Безоружные ради праздника, они пытались выстроиться в защитную стенку. 

- Александр, мы здесь!... - Это Александрос Линкестид протолкался поближе. Уже успел кирасу где-то найти; сидит как раз; его собственная, что ли?... Александр насторожился, молча, как собака охотничья. - Давай мы проводим тебя в крепость, Александр. Кто знает, где заговорщики? 

Да, подумал Гефестион, кто знает? Но этот здесь неспроста. Почему он в доспехах? К чему готовился? Александр оглядывал толпу вокруг. Это он остальных братьев ищет, подумал Гефестион. Он научился читать мысли своего друга даже по затылку. 

- Что случилось? 

Толпа расступилась. Антипатр, протолкавшись через сумятицу перепуганных гостей, добрался наконец до македонцев, а те тотчас дали ему дорогу. Он давно уже назначен наместником в Македонии и должен был приступить к обязанностям своим, как только царь выступит в поход. Высокий, в венке, одетый со сдержанной роскошью, он властно огляделся вокруг. 

- Где царь? 

- Здесь, - ответил Александр, глядя ему в глаза. 

Потом отшагнул в сторону. 

Антипатр нагнулся, выпрямился... Сказал, словно не веря: 

- Но он же мертв!... Мертв!... 

Провел рукой по лбу, зацепил свой венок - и швырнул его на землю. 

- Кто? 

- Павсаний. 

- Павсаний? Через столько лет?... - И умолк, сообразив, что сказал лишнее. 

- Его взяли живым? - спросил Александрос Линкестид, чуть слишком быстро. 

Александр помедлил с ответом, чтобы проследить за его лицом. Потом сказал: 

- Я хочу, чтобы ворота города заперли, а на стенах выставили людей. До моего распоряжения никого не выпускать. - Осмотрел толпу и добавил: - Алкет, займись этим. Бери своих людей и действуй. Немедленно. 

Вот и проклюнулся птенец, подумал Антипатр, я был прав. 

- Александр, ты здесь в опасности, - сказал он. - Ты не поднимешься в крепость? 

- Всему своё время... Что у них там? 

Чуть в стороне Второй Командир царской гвардии пытался совладать со своими людьми, с помощью тех немногих младших офицеров, кого сумел собрать. Но солдаты совсем потеряли голову, - наслушавшись криков, что всех их обвинят в заговоре и цареубийстве, - и теперь с проклятиями набросились на убивших Павсания: ведь все будут думать, что им главного свидетеля убрать надо было... Офицеры надрывались в попытках их перекричать, - но тщетно. 

Александр шагнул из темносиней тени портала в яркий утренний свет. С тех пор, как он вошел в театр, солнце почти не сдвинулось. Он вскочил на низкую стенку возле портала. Шум изменился, и почти тут же стих. 

- Александр! - крикнул Антипатр. - Берегись, не подставляйся! 

- Гвардия-а!... Справа-а!... В фалангу-у!... Стр-р-ройсь!!! 

Бурлящая масса стала приобретать четкие очертания. 

- Слушайте все! Я уважаю и разделяю ваше горе! Но нельзя горевать по-бабьи!... Вы исполнили свой долг; я знаю, что вам было приказано. Сам слышал. Мелеагр!... Эскорт для царя. Отнесете его в крепость, в малый приемный зал. - Заметив, что тот ищет что-нибудь взамен носилок, подсказал: - За сценой есть носилки, с реквизитом для трагедии. 

Он нагнулся над телом, вытащил из-под него складку смятой пурпурной мантии и прикрыл лицо с горестным глазом. Люди, назначенные в эскорт, сомкнулись вокруг своей ноши, пряча ее от лишних глаз. 

Александр повернулся к уже молчащему строю. 

- Кто поразил убийцу - шаг вперед! 

Вышли. Не знали, что их ждет, - награда или казнь, - потому неуверенно, но вышли. 

- Мы перед вами в долгу. Не бойтесь, что это забудется. Пердикка... Юный воин шагнул ближе, лицо его облегченно разгладилось. - Я оставил Быкоглава на дороге. Будь добр, присмотри за ним, пока я занят. Возьми четверых с собой. 

- Да, Александр! - Он пошел, сияя благодарностью. 

Возникла неловкая пауза: как-то странно смотрел Антипатр, исподлобья. Потом сказал: 

- Александр. Царица, матушка твоя сейчас в театре. Быть может, это за ней надо присмотреть? 

Александр прошел мимо него и заглянул внутрь через портал. Теперь вокруг стало совсем тихо; только возле входа какое-то движение - это солдаты нашли театральные носилки, задрапированные в черную ткань. Они поставили носилки возле тела Филиппа, подняли его... Плащ соскользнул с лица; офицер прижал веки и придержал, пока не закрылись. 

Александр, не двигаясь, продолжал смотреть внутрь. Весь народ уже разбежался оттуда, решив что задерживаться незачем. Боги остались. Афродиту уронили в суматохе; теперь она неуклюже лежала возле своего алтаря; юный Эрос при падении отвалился и облокотился на ее упавший трон. Фигура царя Филиппа прочно сидела на своем месте; ее черные глаза неподвижно смотрели на пустые скамьи. 

Александр отвернулся. Он был бледен, но голос остался попрежнему ровным: 

- Да, вижу. Она еще там. 

- Она, должно быть, в отчаянье, - бесстрастно сказал Антипатр. 

Александр задумчиво посмотрел на него - потом отвернулся, как будто что-то отвлекло взгляд. 

- Ты прав, Антипатр. Она должна быть в самых надежных руках. Я буду очень признателен, если ты сам, лично, проводишь ее в крепость. Возьми столько людей, сколько сочтешь нужным. 

Антипатр открыл рот... Теперь Александр смотрел ему в глаза, чуть склонив голову набок. 

- Как скажешь, Александр, - ответил он. И пошел выполнять свое задание. 

Рядом с Александром никого не осталось. Гефестион чуть выдвинулся из окружающей толпы. Он ничего не хотел сказать, не подавал никаких знаков, просто предлагал свое присутствие, как подсказывало ему чутье. Александр никак заметно не среагировал; но он увидел в этот момент, что богов благодарят за него. И еще увидел свою судьбу: необозримые просторы солнца и дыма. Он не станет оглядываться, куда бы она ни завела его. Всем сердцем принимал он грядущее: и бремя его, и блеск, и тьму. 

Офицер скомандовал носильщикам - царь Филипп двинулся в путь, на позолоченных носилках. Из священного виноградника несколько солдат принесли Павсания, на куске изгороди. Он был укрыт собственным рваным плащом, сквозь плетеные прутья капала кровь. Его тоже надо показать народу... 

- Приготовьте крест, - сказал Александр. 

Вокруг народ, разговоры в толпе создают непрерывный ровный гул, точно так же и водопад шумит... И вдруг над этим шумом зазвенел сильный, неземной крик: это орел взмыл в вышину. В когтях у него извивалась змея, схваченная со скалы. Они сражались и в воздухе: оба целились друг другу в голову, в тщетных попытках нанести смертельный удар. Александр, привлеченный орлиным криком, долго следил за ними - хотел увидеть исход борьбы, - но враги, продолжая сражаться, уносились все выше и выше в безоблачное небо над вершинами гор, превратились в точку среди ослепительного сияния - и пропали из виду. 

- Здесь всё кончено, - сказал он. 

И распорядился двигаться наверх, в крепость. 

С крепостных стен, вся равнина Пеллы - как на ладони. А за ней море... И яркое солнце проложило через него широкую сверкающую дорогу. 

На восток. 

От автора

Вся информация об Александре, написанная его современниками, утеряна. Нам приходится полагаться на исторические труды, составленные спустя триста-четыреста лет на основании тех утерянных источников. Иногда в этих трудах есть ссылки на предшественников, но не всегда. Главным источником Арриана был Птолемей, присутствующий в этой книге; но работа Арриана начинается лишь с воцарения Александра. Начало работы Куртиуса утрачено; Диодор, описывающий нужное нам время и много говорящий о Филиппе, почти не упоминает об Александре до начала его правления. Так что о первых двадцати годах - почти двух третях его жизни - мы знаем только от Плутарха. Но Плутарх, рассказывая об этом периоде, на Птолемея не ссылается. Поскольку тот был живым свидетелем этого времени, надо полагать, что он попросту не стал его описывать. 

В моей книге рассказ Плутарха увязан с историческим фоном. Я использовала, с должной долей скептицизма, речи Демосфена и Эсхина. Некоторые эпизоды, касающиеся Филиппа и Александра, взяты из плутарховых "Высказываний царей и полководцев"; и небольшое количество - из Атенеуса. 

Возраст Александра, принимавшего персидских послов, я вывела из сохранившихся сведений об их удивлении по поводу его вопросов, совсем не детских. По поводу характера Леонида и того, как он обыскивал сундуки мальчика в поисках материнских вещей, Плутарх дословно цитирует самого Александра. Из других учителей, которых упомянуто несколько, по имени он называет только Лизимаха ("Феникса"). Очевидно, Плутарх не слишком высокого мнения о нем. Мнение самого Александра появляется позднее, при описании осады Тира. Александр пошел в горы; Лизимах, хвастаясь, что он не хуже и не старше ахиллова Феникса, настоял, что он пойдет тоже. "Когда Лизимах ослаб и не мог больше идти, Александр, несмотря на наступление ночи и близость неприятеля, отказался оставить его. С несколькими сопровождавшими, они неожиданно оказались отрезанными от своих и были вынуждены заночевать в диком месте, в темноте и лютом холоде." Александр, безоружный, подкрался к вражескому костру, чтобы стащить оттуда горящую головню. Враги, решив, что он не один, бежали; и Лизимах смог спать около костра. Леонид, оставленный в Македонии, получил только посылку дорогого ладана с издевательской запиской, что отныне ему не придется скупиться перед богами. 

Филипп сказал Александру, что тому должно быть стыдно петь так хорошо, очевидно на людях, поскольку об этом стало известно. Я взяла это у Плутарха, который говорит, что Александр никогда после этого не пел. Межплеменная война после того эпизода придумана. Мы не знаем, где и когда Александр впервые познакомился с войной; это можно только предполагать, двигаясь назад от времени его регентства. В шестнадцать лет он был послан командовать чрезвычайно важной экспедицией; причем лучший греческий полководец доверил ему эту миссию, нисколько не сомневаясь, что опытные солдаты пойдут за ним. К тому времени они должны были хорошо его узнать. 

Эпизод с Демосфеном в Пелле почти полностью выдуман. Однако правда, что этот оратор, выступая последним, имел как минимум несколько часов, чтобы подготовить свою речь; но, тем не менее, сломался после нескольких неуклюжих фраз и не смог продолжать, несмотря на поощрения Филиппа. Эсхину можно здесь верить, поскольку есть еще восемь свидетелей; но сам ли он это спровоцировал - они к тому моменту были уже давними врагами, - мы знать не можем. Демосфен никогда не любил говорить экспромтом, но нет никаких видимых причин, которые вынуждали бы его к этому. Он вернулся в Афины, люто ненавидя Александра; что примечательно, имея в виду возраст мальчика; и, по-видимому, издевался над Эсхином, обвиняя его в заискивании перед Александром. 

Приручение Буцефала Плутарх приводит с такими подробностями, что напрашивается догадка: источником этой истории могли быть рассказы самого Александра, которые он многократно повторял за столом. Я добавила только предположение, что с конем плохо обращались, перед тем как он попал к Александру. По данным Арриана, Буцефалу было уже двенадцать лет; но совершенно неправдоподобно, чтобы царю предложили коня такого возраста, до сих пор не объезженного. Греки умели обучать боевых коней, и это было бы уже сделано. Но я не верю в астрономическую сумму, равную тринадцати талантам: слишком короток век боевого коня (хотя Александр не расставался с Буцефалом до тридцати лет). Филипп вполне мог заплатить такие огромные деньги за того скакуна, который выиграл ему Олимпийские игры, а затем эти истории перепутались. 

Годы славы Аристотеля в Афинах начались только после смерти Филиппа; сохранившиеся его труды относятся к более позднему времени. Мы не знаем, чему именно он учил Александра, но Плутарх говорит, что Александр всю жизнь интересовался медициной и естествознанием (будучи в Азии, он постоянно снабжал Аристотеля образцами). Я предположила, что к моменту их встречи этические взгляды Аристотеля уже оформились. Среди утраченных работ Аристотеля была и книга его писем к Гефестиону, чей особый статус он, очевидно, вполне понимал. 

Эпизод спасения отца от мятежников взят из Куртия, который рассказывает, как Александр с горечью жаловался, что отец никогда не признавал себя в долгу, хотя ему пришлось спасаться, прикинувшись мертвым. 

Комос Филиппа после победы при Херонее описан у Диодора и других авторов, хотя ни один из них не упоминает присутствия там Александра. 

Сексуальная жизнь Александра вызывала много споров; причем его хулители утверждали, что он был гомосексуален, а поклонники с негодованием это отрицали. Но ни один из них не задумался, насколько позорным посчитал бы это сам Александр. В обществе, где бисексуальность была нормой, его три династических брака подтверждали его совершенную нормальность. Много говорили о его общей воздержанности; но для современников самой поразительной его особенностью было нежелание пользоваться беззащитными жертвами, будь то плененные женщины или мальчики-рабы, что было общепринятой практикой в то время. 

Эмоциональная привязанность к Гефестиону является одним из наиболее достоверных фактов его биографии. И он явно гордился этим. Под Троей, перед всей армией, они вместе почтили могилы Ахилла и Патрокла. Хотя Гомер и не говорит, что те герои были больше, чем просто друзьями, такое мнение было весьма распространено во времена Александра. Если бы он считал это мнение позорящим, то не стал бы так навлекать его на себя самого. После победы при Иссе, когда захваченные женщины семьи Дария оплакивали своего господина, считая его мертвым, Александр пошел к ним в шатер, чтобы утешить, и взял с собой Гефестиона. По словам Куртия, они вошли вместе, одетые почти одинаково; Гефестион был выше ростом и, по персидским понятиям, более импозантен; царица-мать пала ниц перед ним. Когда ее женщины отчаянными сигналами показали ей ее ошибку, она в панике повернулась к настоящему царю; но тот сказал: "Ты не так уж ошиблась, мать. Он тоже Александр." 

Очевидно, что на людях они соблюдали приличия (хотя высокопоставленные чиновники возмущались, видя, как Гефестион читает письма Олимпии через плечо Александра). Никакая физическая близость между ними не доказана; и те, кому мысль эта отвратительна, могут ее отбросить. Но были свидетели высказываний Александра, что сон и секс заставляют его осознавать свою смертность. 

Александр пережил своего друга примерно на три месяца, два из которых он провел в пути, перевозя тело из Экбатаны в Вавилон, где он намеревался учредить столицу империи. Невероятные погребальные ритуалы, гигантский костер, просьба чтобы оракул Зевса-Аммона дал мертвому божественный статус, уже дарованный самому Александру (Аммон позволил Гефестиону быть только героем) - всё говорит, что Александр был в тот момент на грани помешательства. Вскоре после того он подхватил лихорадку, но просидел всю ночь на пиру. Хотя он продолжал интенсивную подготовку к следующей кампании пока стоял на ногах, даже дольше, не известно чтобы он обращался к врачам. (Врача Гефестиона он повесил, за небрежность.) Его упрямое нежелание позаботиться о себе выглядит просто самоубийственным, осознанно оно было или нет. 

Его опыт на Дионисиях в Эгах придуман, но выражает, по-моему, психологическую истину. Олимпия совершила много убийств; в конце концов, казнить ее Кассандр доверил родственникам ее жертв. Она убила Эвридику с новорожденным ребенком, как только Александр оставил ее без внимания после смерти Филиппа. Многие подозревали, что она замешана и в этой смерти, но никто не доказал. Пророческое "видение" Демосфена - исторический факт. 

Читатель, который захочет проследить карьеру Александра в качестве царя, найдет ее в "Жизнеописаниях" Плутарха или в "Истории" Арриана. 

Имена. 

Настоящее имя Александра было, разумеется, Александрос; оно было настолько популярно в Северной Греции, что только в этой книге появляются еще трое носителей этого имени. По этой причине, а также по традиции которой уже две тысячи лет, я называю его здесь на латинский манер. 

Я сохранила традиционные формы еще для нескольких очень знакомых имен Филипп вместо Филиппос, Птолемей вместо Птолемейос, Аристотель вместо Аристотелес, - а также для некоторых географических названий. Однако, слово Буцефал тащит за собой такую тучу клише из девятнадцатого века, что я предпочла его перевести. Дорийско-македонская форма, скорее всего, должна звучать как Букефал. В истории Александра едва ли можно найти такую терминологию, чтобы она нравилась всем. Так что, прошу прощения, я выбрала что нравится мне самой. 

Для невесты Филиппа я выбрала имя Эвридика, хотя это было почтительное обращение, дарованное им, а не ее собственное имя Клеопатра, чтобы избежать путаницы с сестрой Александра. 
Страницы:
1 2
Вам понравилось? 16

Рекомендуем:

Не проходите мимо, ваш комментарий важен

нам интересно узнать ваше мнение

    • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
      heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
      winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
      worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
      expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
      disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
      joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
      sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
      neutral_faceno_mouthinnocent
Кликните на изображение чтобы обновить код, если он неразборчив

Наверх