Сфера 17

«Моё детство прошло в отцовском поместье на берегу моря», — отличное начало для мемуаров.

Лучше даже так: «Детские годы я провёл…» Сущее заклинание. Взмахни волшебной палочкой, и замелькает перед глазами калейдоскоп: вышитые скатерти, соломенные шляпки, старинные эргономичные клавиатуры, выгнутые как ящерицы, перстни на холёных пальцах матери и сигарная комната отца — все эти кадры из дешёвых ситкомов, которые штампуют на Эрминии по десятку в одних и тех же интерьерах, разве что цвет обоев заменят.

Детские годы я провёл на берегу моря, и берег принадлежал отцу.

Только это было не поместье, а ферма. Одна из тех непомерно больших ферм, какие разбивают первопоселенцы, пьяные от свободы, забывшие о границах, соседях и дележах. По сути это не фермы, а охотхозяйства, и за ними почти не нужен уход. На границе цивилизации человек возвращается к истокам — вновь становится охотником и собирателем.

Тридцать лет назад мой дед-шахтёр уехал из Плутоний-Сити, навеки бросив прежнее дело. Промышленный город становился финансовой столицей планеты, шахты закрывались, а дед решил, что с него хватит радиоактивных руд. Он застолбил за собой отмели южного океана. Десятки километров отмелей, на которых во время отлива можно было руками собирать морских гадов.

Чем мы и занимались. В мемуарах стоило бы написать, что это делали наши работники. Работники у нас и правда были, но я хорошо помню, как болела по вечерам спина, и как тяжело было много недель подряд вставать затемно. Я пропускал первый школьный месяц, потом приходилось навёрстывать. Когда море поднимает свой плод, время становится на вес золота… По осени наш дом с подвала до крыши полнился резкими запахами рыбы, резины и мази-регенерата. На Циа моря слишком солёные. Состав солей благоприятный, можно даже производить косметику (соседи, Йоркисы, были мастера по этой части), но концентрация слишком велика. Наше море будет ласковым, если ему не надоедать… Два часа в сутки полезно, больше вредно. Но кто же станет блюсти эти часы, когда слияние лун, отлив и в серебристом песке копошатся гады.

Помню и детский азарт. Добычи полным-полно, ты ни с кем не делишь её, только рвёшься собрать больше, больше, больше всех — весь этот скользкий, извивающийся, жаждущий жить тварный мир собрать в мешок и утащить в пещеру. Первобытное счастье.

Потом гадов лущили, солили, сушили, коптили, жарили, вялили, мариновали, вязали в пучки, закатывали в банки и продавали посредникам, а те везли их в городские магазины. Иногда — в качестве редкого деликатеса в элитные рестораны других планет. Даже на Сердце Тысяч.

Дед, пока не умер, всё пытался изобрести автособиралку, но только погубил пару километров наших пастбищ. Гады не любили, когда их серебристый песок рыла машина, гады больше не приходили на такой пляж. Отец ругмя ругал деда, тот огрызался, с каждым годом всё тише, а потом замолчал совсем… Его машины так и ржавели с тех пор в сарае, отец их не трогал. Только приходил порой и смотрел на их сети и бороны, что-то невнятно бурча в усы.

Мне нравилось прятаться в том сарае. Там было странно и дико. Напряжённая, мятежная мысль деда всё ещё жила там. Я любил острые скалы Циа, его штормовой океан, серебряные пустыни и красные леса, где на тысячи километров вокруг нет ни души и даже спутниковая связь едва ловит. Во всём этом было грандиозное величие и поразительная красота, но не было главного — изменчивости, порыва, движения вперёд. Море и пустыня существовали миллионы лет и будут существовать, покуда на Циа людей не станет столько же, сколько на Сердце Тысяч, и бионебоскрёбы не пожрут всё под собой…

Меня тянуло куда-то. Я не знал, куда. Вдаль.

Отцу радостно было это видеть.

«Учись, Ник», — говорил он, и голос его дрожал.

Учись, и однажды ты сможешь уехать отсюда.

Уехать? Это была славная мысль, но я не понимал, что в ней необычного, почему отец так волнуется, говоря об этом. Я и правда собирался уехать, не сейчас, чуть позже. Глупо всю жизнь просидеть бирюком в полосе прибоя. Школьная программа давалась мне так легко, что я и не замечал. Я много читал и хотел учиться дальше. Учиться — значило изменяться и двигаться вперёд, в этом чувствовалось биение жизни. Учиться. Ехать в Красные Пески или в Устье. Может, даже в университет, в Лорану или Плутоний-Сити.

Поначалу отец только кивал и улыбался, но когда мне исполнилось шестнадцать, он решил поговорить со мной как мужчина с мужчиной.

Я и сейчас словно наяву вижу тот разговор. Отец пришёл в сарай, где я, угнездившись, читал какое-то исследование по социальной психологии. Он был бледен и совершенно трезв.

«Пап, я правда собираюсь уехать, — говорил я, пожимая плечами. — Все уезжают. Джелли уехал, Саманта Йоркис тоже. Что тут особенного?»

«Нет, — голос отца терял краски, таким голосом люди, привыкшие к крепкой ругани, говорят о святынях. — Не так, как они. Не так уехать, Ник. Улететь с Циалеша…»

Горло его перемкнуло, голос сорвался. Передо мною стоял фанатик и фаталист.

И я с изумлением понял, что отец считает Циа адом, красным адом, куда он попал по грехам своим. Моря Циа язвят его, облака Циа проливаются на него огнём, хищные звери Циа ночами подбираются к его дому. В его глазах я, невинное дитя, заслуживал лучшей судьбы.

Вот только я не хотел никуда улетать.

Я любил Циа.

Это непременно стоило бы сказать в мемуарах.

Правда в том, что я не собираюсь писать мемуары.

Никогда.

Николас зажмурился и надавил пальцами на веки. Потом вздохнул и откинулся на спинку кресла, бездумно глядя в окно. Стёкла-хамелеоны стали совершенно прозрачными и за ними открывался вид на ночной город — золотое шитьё по бархату, сплошная россыпь огней… Месяц назад Николас выбил из Этцингера нормальное электроснабжение для столицы и теперь каждую ночь любовался картиной. В сущности, Этцингер упирался только ради проформы. Что-что, а энергию они могли не экономить…

Фрайманн, молчаливый и равнодушный, ждал в кресле напротив. Николас подумал, что легендарный комбат похож на ожившую лучевую винтовку. Тому, кто назвал Эрвина Фрайманна Чёрным Кулаком, дешёвый пафос заменял и наблюдательность, и вкус… а кто это был? Какой-то лояльный журналистик, памфлетист, истеричный блоггер… Народ любит пафос…

— Итак, — зачем-то пробормотал Николас, вновь переводя взгляд на экран планшета. Под клавиатурой сбоку белел бланк приказа.

— Будут указания по поводу Кленце, товарищ начупр?

Николас закрыл глаза и открыл. Чёрный Кулак был солдат до мозга костей, у него даже голос модулировал по уставу, он воплощал собою казарму, а больше, чем казарму, Николас ненавидел только то, что ему сейчас предстояло сделать. То, из-за чего он предавался воспоминаниям, теребил губу и пялился в окна.

До революции Кленце был начальником полиции Плутоний-Сити. В «час Х» полиция перешла на сторону восставших, Кленце заверил товарища Кейнса в своей полной лояльности, был принят в ряды и некоторое время в самом деле безупречно бдел. Но Доктору он не нравился никогда. Доктор сказал, что товарищ Кленце опасен и вооружённых людей ему под начало лучше не давать. Николас был полностью с ним согласен. Кленце напоминал ему донельзя разжиревшую змею и к тому же брал взятки неудержимо, как промышленный пылесос. Кишка, подумал Николас, вот точно: кишка. Пару лет назад, поймав Кленце на очередной взятке, он снял его с должности и дал испытательный срок: перевёл делать мирное дело, управлять революционными детдомами. За время войны появилось много сирот…

Спустя некоторое время в Управление соцобеспечения начали поступать жалобы от граждан. Донесения людей из внутренней безопасности подтверждали их. А теперь сам Чёрный Кулак явился с доказательствами. Кто-то из его Отдельного батальона столкнулся с проблемой лицом к лицу.

Из старших детей Кленце начал сколачивать боевые бригады. Банды психически травмированных подростков держали в страхе целые районы столицы. Кленце прикрывался идеей военного обучения, воспитания смены, необходимого в такое трудное время, но выглядело это с каждой неделей всё менее убедительно. То ли Кленце не понял, что за ним наблюдают внимательнейшим образом? Стало быть, он либо враг, либо дурак, а такие дураки хуже врагов, поэтому разницы никакой. Вчера Шукалевич сказал, что пора бы его уже… А преемник Кленце раньше работал инспектором в Управлении юстиции, у Линна, вспомнил Николас. Дельный человек, всё изучил досконально. Линн когда-то требовал отдать Кленце под суд. Доказательной базы хватало на три расстрела. Но мы простили товарища Кленце, выдали ему кредит доверия, учтя его заслуги перед Революцией… Доктор куда-то сгинул, дёргать из-за Кленце самого товарища Кейнса Николас не мог, а значит, решать нужно было самому. Что же, подумал он, кредит не выплачен. Товарищ Линн со мной согласится…

Фрайманн ждал.

Николас внутренне поморщился.

— Товарищ комбат, — с трудом выговорил он, — по поводу Кленце…

— Слушаю.

— Расстрелять.

— Так точно, товарищ начупр.

Николас опустил взгляд на бланк приказа.

Его всегда тошнило, когда приходилось подписывать смертные приговоры, физически тошнило, хорошо, что недолго. Николас закусил губу и подмахнул листок.

Фрайманн встал — стремительно, красиво, чётко как автомат, — и принял листок из его рук.

— По закону военного времени, — блёкло присовокупил Николас. — За контрреволюционную деятельность.

— Так точно.

Сейчас он уйдёт, обнадёжил себя Николас. Под ложечкой затомило от нетерпения. Сейчас грозный комбат отбудет, передаст приказ своим людям, завтра начупр соцобеспечения товарищ Реннард подпишет приказ о чьём-то назначении на освободившуюся должность… На часах было два ночи. Кленце устранят до рассвета. Домой не поеду, решил Николас. Дежурный водитель наверняка спит в подсобке, есть ли смысл тревожить его, если всё равно нужно будет вернуться к семи… Взгляд его упал на узкий чёрный диван напротив окна. Николас не впервые ночевал на работе.

За дверью кабинета послышалось шуршание.

Николас озадаченно нахмурился. Фрайманн напрягся, скосив глаза набок: кажется, стриженые его волосы стали дыбом, как шерсть. Профессионал, подумал Николас.

Рукоятка двери сдвинулась. Фрайманн резко развернулся — точь-в-точь орудие в турели.

В кабинет бочком протискивался мальчик лет двадцати, судя по одежде — подсобный рабочий. Он не сразу увидел присутствовавших, а увидев — пошатнулся, ударился о косяк и попытался слиться со стеной.

— В чём дело? — сухо потребовал Николас.

— П-простите… — выдавил мальчишка. — Я п-потом зайду… — и попытался ускользнуть.

— Стой, — велел Николас.

Мальчишка послушно застыл, задрав подбородок в попытке стать смирно. В глазах его метался ужас.

— Ты что тут делаешь?

Он заморгал.

— Окно… — он набрал в грудь воздуха и выговорил яснее: — Товарищ начупр, так ведь ночь. Можно ремонтировать. Каэла сказала, у вас окно не открывается, я чинить пришёл, — и он загородился от Николаса деревянным чемонданчиком, очевидно, с рабочим инструментом. Николас едва скрыл улыбку.

Рядом резко выдохнул Фрайманн.

— Имя, — вдруг прогремел он, — звание.

Мальчишку точно подбросило. Он с грохотом уронил чемодан и стал смирно по-настоящему.

— Кайл Джонс, товарищ комбат! — отрапортовал он. — Младший сержант!

— Почему в штатском?

Сержант Джонс побелел.

— Я… чинить… форму поберечь…

— Передай своему командиру, — сурово сказал Фрайманн, — что я велел наложить на тебя взыскание за нарушение формы одежды. Кто тебя рекомендовал в хозкоманду?

Николас покачал головой. Он-то видел, что Фрайманн шутит, но паренёк всё воспринимал всерьёз и был, кажется, близок к обмороку. Как-никак, сам Чёрный Кулак революции им недоволен…

— Моя секретарша, — ответил он за бедного Джонса, — Каэла. Его сестра. Семья проверенная, товарищ Фрайманн. Я отпустил Каэлу четыре часа назад. Сержант не знал, что я ещё на работе.

Фрайманн кивнул.

— Всего хорошего, товарищ Фрайманн, — подчёркнуто штатским голосом сказал Николас. — Кайл, можешь приступать. Много это займёт времени?

Вид у сержанта был как у снятого с виселицы. Он сделал шаг вперёд, стараясь не встречаться глазами с Фрайманном, прерывисто втянул воздух в лёгкие и выговорил:

— Вроде нет, товарищ начупр… не должно.

Николас встал из-за стола, взял из ящика ключ от стенного шкафа. В шкафу была припрятана бутылка коньяку — лучшего, импортного, с Лайи. Теперь импорт — редкость… Тем временем сержант Джонс деловито осматривал задвижку окна. Подёргал её, постукал, затем поставил на подоконник свой чемоданчик. Николас решил, что Кайл с Каэлой близнецы. Они были чертовски похожи: одинаково тоненькие, аккуратные, похожие на зверьков. Младший сержант. Реннард был удивлён этим. Кто его в армию-то взял…

Младший сержант украдкой посмотрел через плечо на товарища начупра. Николас улыбнулся. Паренёк ему нравился. Напуган, но работает умело и споро; белокожий, с оленьими глазами и нежным девичьим ртом… Уши красивые. Даже армейская стрижка не уродует…

Николас отпёр шкаф — и вдруг осознал, что Фрайманн всё ещё здесь. Чёрный Кулак был совершенно неподвижен: кажется, даже не дышал. Он стоял посреди кабинета, но Николас, едва переключив внимание, сразу же перестал его видеть. Начупр мысленно выругался. С этими гвардейскими психотехниками не заметишь, как в расход пустят… Какого чёрта он ждёт? Шёл бы уже отсюда, железяка. Угощать Фрайманна лайским коньяком Николас совершенно не собирался, а кроме того, ему хотелось заговорить с Кайлом. Мальчик был забавный, славный мальчик… отдохновение души.

Младший сержант Джонс открыл чемоданчик.

Того, что случилось после, Николас в деталях не различил.

Он услышал грохот, настольная лампа мигнула и взорвалась, через кабинет метнулся чёрный призрак. Николаса продрала дрожь, он выронил ключ от шкафа. В полумраке брызнула тёмная тяжёлая кровь, залила чистые бланки на столе и планшетку. На пол упало мёртвое тело. С подоконника на мертвеца, рассыпая отвёртки и гвоздодёры, свалился ремонтный чемоданчик…

Фрайманн опустил руку с револьвером.

У Николаса закружилась голова. Он смотрел на планшетку — её голографический экран стал единственным в комнате источником света. Экран судорожно вздрагивал. Секунду спустя база планшетки заискрила, и он исчез.

— О Господи, — нелепо пробормотал Николас. — А я боялся её кофе залить… — и перевёл взгляд.

Он не увидел Джонса. Перед ним маячила, загораживая обзор, широкая спина Фрайманна, обтянутая чёрной кожей. Николас смотрел в эту спину и думал, что если бы сержант Джонс не промахнулся, пуля, несомненно, прошла бы сквозь тело Фрайманна… и Фрайманн не мог этого не понимать… более того, он вполне сознательно метнулся наперерез, заслонив собой товарища Реннарда, революционного начупра…

— Товарищ Фрайманн, — сказал Николас.

Тот обернулся.

Пол кабинета дрогнул и полетел Реннарду в лицо.

Николас пришёл в себя на том самом диванчике, где собирался скоротать ночь. Он лежал навзничь, касаясь макушкой твёрдого деревянного подлокотника. Верхний свет бил в глаза. Николас зажмурился, — и по векам скользнула тень.

Над ним стоял Эрвин Фрайманн.

У Реннарда всё ещё кружилась голова. Казалось, что Чёрный Кулак достаёт макушкой до люстры. Свет расплывался, Фрайманн казался бледным как мертвец, его окружали огни, вращавшиеся по строго сбалансированным орбитам…

— Что за чёрт, — выговорил Николас.

Фрайманн оставался спокойным как айсберг.

— Товарищ Реннард, вы переутомились. Не беспокойтесь, я уже принял меры.

Сражаясь с тошнотой, Реннард приподнялся и обвёл взглядом кабинет. Стол, обои и занавески — в крови… Бог мой, сколько крови… но труп уже унесли. Быстро же действует легендарный комбат; впрочем, ему положено.

— Спасибо, я о другом, — мрачно сказал Николас. Он попытался сесть, и у него получилось, хотя за подобающую позу пришлось расплатиться новым приступом тошноты.

Фрайманн склонил голову набок, словно удивлённая собака.

— Что вы имеете в виду?

Николас помолчал.

— Вы же в курсе, товарищ комбат, — сказал он, наконец.

Тот смотрел озадаченно и явно ждал разъяснений. Николас подавил вздох. Фрайманн был в курсе, но как истый солдат не терпел намёков, догадок и фигур умолчания. По крайней мере между теми, кому по должности полагалось знать военную тайну.

— Я начупр соцобеспечения, — негромко сказал Реннард. — Самый безобидный человек в правительстве. На меня не могли покушаться… в этом качестве.

Фрайманн помрачнел, хотя, казалось, более мрачным быть невозможно. Он сел рядом с Николасом и облокотился о собственные колени.

— Кто-то догадывается об истинном положении вещей, — продолжал тот. — И хочет меня устранить… Полагаю, это Стерлядь.

Фрайманн смотрел внимательно. Глаза у него были совершенно чёрные, без чёткой границы между радужкой и зрачком, и от неподвижного холодного взгляда становилось не по себе.

— Стерлядь, — повторил Фрайманн.

— Нужны доказательства.

— Я не сориентировался, — Чёрный Кулак досадливо покачал головой. — Надо было брать живым.

Николас вздохнул.

— Он не мог действовать в одиночку. Каэла. Её нужно арестовать и допросить. И немедленно.

Фрайманн молча кивнул и вытащил из нагрудного кармана гарнитуру. Он отдавал приказы, а Николас смотрел в окно на панораму ночного Плутоний-Сити, мало-помалу приходил в себя и думал, что импортная планшетка безнадёжно испорчена, а на Циа таких не делают и до конца изоляции придётся переходить на лэптоп. Если изоляция когда-нибудь закончится… Ещё он думал, что делу нельзя давать ход, а значит, от Каэлы придётся избавляться. С каждым днём на его совести всё больше и больше жизней, и это не прекратится. И ещё: он забыл поблагодарить товарища Фрайманна за спасение собственной.

— Я бы арестовал всех, кто сейчас на дежурстве, — сказал тот, сложив гарнитуру.

— Нет. Если мы будем слишком осторожны, Стерлядь тоже начнёт осторожничать. А нам это невыгодно.

Фрайманн неожиданно проявил эмоции: беззвучно сплюнул.

— Я не понимаю, чего мы ждём, — сказал он с искренней досадой. — Взять его да и к стенке.

— Нет. — Николас откинул голову на спинку дивана, уставился в потолок. Виски ныли. — Сейчас мы следим за каждым его движением. Практически всю его агентуру держим под колпаком. Мы можем взять их за пару часов. Но Манта не успокоится. Не будет этих, появятся другие, о которых мы ничего знать не будем. Придётся всё начинать сначала, а информация дорого нам стоила… Стерлядь должен чувствовать себя в безопасности.

Фрайманн опустил голову.

— Не понимаю я этого, — пробурчал он.

— Так решил товарищ Кейнс, — Николас применил абсолютный аргумент.

Фрайманн даже выпрямился при звуке этого имени.

— Ясно, товарищ Реннард.

Николас закрыл глаза. Спасибо тебе, железяка, но как же я не хочу тебя видеть…

— Я не стал бы доверять дежурному водителю, — сказал Чёрный Кулак. — Должен был быть запасной план покушения. Вы остались работать, но могли и поехать домой. Давайте я вас отвезу, товарищ начупр.

— Не стоит. Слишком поздно. Спасибо. Я посплю тут. — Николас потер лицо руками. — В шкафу подушка и одеяло…

Фрайманн встал и шагнул к шкафу.

— Погодите, — Николас потянулся за ним, но в глазах темнело, слишком трудно было встать. — Не надо, спасибо! Я сам…

— Меня не затруднит, — ответил Фрайманн, возвращаясь с мягкой охапкой. — Какие будут указания насчёт девушки?

— Сколько времени?

— Половина третьего.

— Нужно допросить её. Но нельзя, чтобы её успел допросить кто-то ещё. Она… не производила на меня впечатления железной женщины. Она может расколоться слишком быстро. А информация не должна уйти дальше нас с вами.

Фрайманн подумал.

— Я этим займусь. В Отдельном батальоне людей Стерляди нет. Разрешите заменить охрану в здании на моих, товарищ Реннард.

— Разрешаю, — у Николаса слипались глаза. — Через четыре часа я лично её допрошу. Сопровождайте меня, товарищ Фрайманн… если у вас нет срочных дел.

— Я вас разбужу, — ответил Чёрный Кулак.

Бедная Каэла, думал Николас, шагая по бетонным коридорам тюрьмы за Эрвином Фрайманном. Специзолятор наводил на него тоску. Зданию исполнилось уже лет сто. Стены его год за годом впитывали ненависть и злобу, боль и тоску, пока не переполнились ими и не начали излучать вовне, усиливать, как ретранслятор усиливает сигнал. Николас чувствовал себя подавленным. Вокруг лязгали решётки, с грохотом захлопывались железные двери. Тихо, тошнотно зудели дешёвые лампы. Охранники вытягивались по струнке при виде Фрайманна. В боковом коридоре мелькнули две надзирательницы — одутловатые, с лицами алкоголичек. Бедная Каэла…

Ему было искренне её жаль.

Доложили, что гражданка Джонс готова к допросу. В переводе на человеческий язык это значило, что она уже сломана. Ночной арест, солдаты Отдельного батальона, четыре часа в одиночной камере… ей хватило. Николас оказался прав, она не была настоящей заговорщицей. Просто дурочка, которую запугали или обманули. Он был бы бесконечно рад, если бы мог просто выслать её из столицы или хотя бы отправить на воспитательные работы — большего наказания она не заслуживала.

Но Стерлядь…

Если это действительно Стерлядь, только Кейнс может отдать приказ о его раскрытии. Он или Доктор.

Приказа не было.

Каэлу придётся убрать.

Нет другого выхода. Она не сумеет молчать. Она глупа и безвольна.

Николас подумал, что подписывает расстрельные приговоры главным образом для двух категорий граждан. И если враги безусловно заслуживают свинца, то дураков ему всегда отчаянно жаль. Они не виноваты в том, что родились дураками. Мрачная истина в том, что делу революции они зачастую способны нанести больше вреда, чем враги.

Ещё он подумал, что красавицу Каэлу Джонс устроили к нему на работу как статусную секретаршу. Члены Народного правительства много работают, им нужно расслабляться. Другой на его месте без стеснения использовал бы Каэлу для физического отдыха. В первые дни она откровенно ждала от Николаса домогательств и явно готова была откликнуться… возможно, тогда покушение произошло бы раньше и оказалось более успешным. Реннард скривил угол рта. Забавный мальчик Кайл, хороший мальчик… не окажись в кабинете Фрайманна — а кто ждал, что он явится с докладом среди ночи? — да, не будь там Чёрного Кулака, хоронили бы сейчас товарища Реннарда торжественно. Так сказать, под гром военных маршей.

Мрачный солдат в чёрной форме Отдельного батальона отпёр дверь камеры. Реннард шагнул внутрь.

Камера была чуть больше гроба — два на два метра, без окон. Было так холодно, что Николас мгновенно замёрз. На железной шконке сидела Каэла. Она едва повернула голову в сторону вошедших и не издала ни звука. Лицо её было всё в пунцовых и белых пятнах, веки распухли, из носа текло. Её трясло крупной дрожью — от страха и холода: она была совершенно обнажена. Николас вспомнил, что её, готовя к допросу, обыскали «с тщанием», то есть провели досмотр интимных мест.

Стерлядь, угрюмо подумал он, чувствуя острую жалость к девушке, это ты виноват, Стерлядь, ублюдок. Отравленную иглу Николас держал в правой руке, между безымянным и средним пальцем. По крайней мере, будет быстро и не больно, без страшных судов и расстрелов…

Фрайманн закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

Секретарша смотрела мимо Николаса. Нижняя челюсть у неё тряслась, как у старухи, глаза были неподвижны и совершенно безумны. Николас тяжело вздохнул и снял китель. Кто-то тут недавно перестарался, подумалось ему. Он сел рядом с Каэлой и накинул китель ей на плечи.

— Всё, — сказал он. — Всё уже кончилось, глупая. Я с тобой.

И тогда она завыла.

Мороз подирал по коже от этого воя. Несчастная выла тонко, как животное, мерно ударяясь затылком о бетонную стену; лицо её страшно исказилось, губы разошлись так, что открылись дёсны, крупные слёзы бежали по щекам как бусины.

— Тшш, — шептал Николас, обнимая её за плечи. — Ну успокойся. Тише, девочка. Давай ты мне сейчас всё расскажешь, и поедем домой.

С последним словом её сотрясла судорога. Каэла зарыдала в голос. Николас погладил её по голове.

— Чем скорее расскажешь, — сказал он ласково, — тем скорее поедем. Расскажи мне про брата.

— А где он? — выдохнула Каэла сквозь слёзы.

— У нас, где же ещё. Вы с ним здорово ошиблись, Кэ. И это очень плохо. Ну о чём вы думали, скажи на милость?

— Мы… мы…

— Кто вас курировал? Кто выходил с вами на контакт?

— Питер… а… товарищ Реннард, что теперь будет? я теперь… я не знала! — она вцепилась в его руки так, что на коже остались царапины; Николас осторожно отнял кисти. — Я не знала, что всё так!.. Я виновата, я всё расскажу… и Кайл… что теперь будет…

— Тшш. Я же сказал: ты всё расскажешь и поедем домой.

Фрайманн смотрел на них молча. Лицо его оставалось совершенно непроницаемым.

Признания не заняли много времени. К матери Каэлы, моложавой, в соку пятидесятилетней женщине, наведывался некий Питер Смит. Он открыто называл себя «сотрудником спецслужб», рассказывал пугающие истории о врагах революции и анархистах. Мать спала с ним и даже подумывала выйти замуж, потому что находила надёжным человеком. Похоже, он обладал неким особенным обаянием… или пользовался психотехниками того же рода, какими в совершенстве владел Фрайманн. Он получил полную власть над умами семейства, Джонсы верили каждому его слову. Однажды он предложил Кайлу стать сотрудником Управления внутренней безопасности. Кайл согласился, не размышляя. Он давно завидовал сестре, служившей на ответственной должности. Каэла радовалась за него. Семью не смутило, что из всего Управления на контакт с ними выходил один Питер, не смутило и отсутствие официального оформления — ведь всё было так секретно… Удостоверения Питера они тоже не видели.

Потом товарищ Смит решил, что Кайлу нужно прикрытие. Он должен поступить на работу в Управление соцобеспечения. Каэла очень хотела помочь брату сделать карьеру, она потянула за все свои ниточки и устроила его в хозкоманду. Вскоре товарищ Смит сказал Кайлу, что Николас Реннард изменник и шпион и готовит покушение на товарища Кейнса…

Договорив, Каэла разрыдалась. Николас долго молчал, обнимая её за плечи. Потом сказал:

— Ясно. Ты умница, что всё рассказала, — и потрепал Каэлу по волосам.

Она всхлипнула и потянулась к нему, как ребёнок.

— Товарищ Реннард, я… я так виновата… простите…

— Виновата, — согласился Николас. — Прощаю.

Фрайманн шагнул вперёд.

Каэла вздрогнула и прижалась к Николасу.

— Боишься товарища Фрайманна? — спросил тот со вздохом. — Не надо. Он тебе ничего плохого не сделает… — и вонзил ей в плечо иглу с ядом.

Смерть наступила мгновенно.

— Всё, — сказал Николас, снимая с плеч мёртвой свой китель. — Ясно.

— Она покончила с собой до того, как её успели допросить, — сказал Фрайманн.

— Да. Капсулу с ядом прятала в ноздре, поэтому её не нашли даже при тщательном досмотре. Зацепок нет, дело повисло и будет спущено на тормозах… С-стерлядь, — Николас застегнул последнюю пуговицу и сплюнул. — Выродок.

Обратно шли в молчании. Я опять убил человека, думал Николас, и я ничего не чувствую. Я сошёл с ума? Или наоборот? А почему я должен чувствовать, если я собираюсь действовать? Я найду Питера Смита. Это не его настоящее имя, но я всё равно его найду, это не так сложно… А ведь кое в чём он не врал: он на самом деле сотрудник спецслужб. Я не могу провалить Стерлядь, но я могу устранить одного из его людей — аккуратно и тихо, как будто случайно. Любой может допустить оплошность, и первая же оплошность «Питера» станет для него последней. Я нахожу, что он опасен. Слишком хорошо умеет втираться в доверие. Он сказал, что я готовлю покушение на товарища Кейнса?.. Чёрт их знает, может, именно этим Стерлядь и занимается. А начал с меня.

Выйдя за ворота тюрьмы, Николас остановился и запрокинул голову.

В белом небе кружили птицы. Цвет облаков над морем становился темнее, и Николас подумал, что днём будет шторм.

Его водитель торопливо докурил и бросил бычок в урну. Николас почувствовал на себе тёмный, давящий взгляд Фрайманна и заставил себя встретить его прямо.

— Джонс, — сказал он Чёрному Кулаку, — старшая. Она, должно быть, в ужасном состоянии. Её нужно отправить в госпиталь… закрытый госпиталь.

— Грей-Рок, — ответил Фрайманн. — Сегодня же вечером.

Вот и всё, подумал Николас. Жили в Плутоний-Сити добропорядочные граждане Джонсы, работали на почётной и ответственной работе, наверняка пользовались уважением соседей. Теперь дети мертвы, обезумевшая мать заперта в госпитале Грей-Рок — и нет больше Джонсов. А кто виноват? Стерлядь. И этого-то выродка мы бережём как зеницу ока, именно потому, что видим его насквозь. Как сказал товарищ Кейнс? «Раскрытый шпион — это подарок, а раскрытый руководитель сети — просто сокровище».

Чёрный Кулак шёл к машине. Глядя в его спину, широкую, обтянутую тусклой кожей плаща, Николас вспомнил, что так и не поблагодарил его.

— Товарищ Фрайманн, — окликнул он тихо.

Тот обернулся.

— Вчера вы спасли мне жизнь. Спасибо.

Фрайманн поднял подбородок.

— Охрана членов Народного правительства — первоочередная задача бойцов Отдельного батальона, — отчеканил он.

Николас позволил себе усмехнуться.

— Вы всегда отвечаете по уставу?

— Если нет других указаний.

— А если есть?

Фрайманн подумал. Николас поймал себя на том, что ему нравится видеть комбата озадаченным.

— Хорошо, что я был рядом, товарищ начупр, — сказал, наконец, тот. — Могло выйти хуже. И ещё одно. Джонсы должны были регулярно проходить медкомиссию. Куда смотрел психолог? Это по меньшей мере преступная халатность. Считаю, его нужно отстранить от должности и проверить.

Не такая уж ты железяка, каким прикидываешься, подумал Николас и ответил:

— Вы правы.

Машина поднялась над тюремной оградой, над чахлыми рощицами, которые отгораживали специзолятор от жилых кварталов, над выгнутым, как кошачья спина, мостом монорельса, и вдалеке, в просветах между небоскрёбами финансового центра Плутоний-Сити Николас увидел море.

Начинался шторм.

В месяц между августом и сентябрём…

В нашем году четыреста суток, поэтому в календарь добавлен тринадцатый месяц. Он так и называется — циа. Циа — месяц штормов. Океаны охватывает безумие. Они вздымаются клокочущими горами, пенными гривами, поднимают со дна концентрированную ядовитую соль и пытаются разъесть, поглотить сушу. То там, то здесь водная гладь проваливается водоворотами. Рыбаки сидят дома, чинят снасть и смотрят сериалы. День-деньской льёт дождь, порывы ветра выворачивают деревья с корнями, из-за постоянного грома на улице невозможно разговаривать, а молнии так часты, что бьют, не выбирая места.

Из Красных Песков в Лорану над заливом идёт монорельс. Ездить в нём в бурю — то ещё приключение. Это вопрос веры: либо ты веришь в надёжность вагона и путей и тогда едешь, либо не веришь — и тогда лучше выбрать другой путь, долгий и неудобный, потому что иначе тебе придётся пережить самые страшные часы в своей жизни. Внизу неистовствуют морские валы, вверху бесится и ярится небо, пронзённое смертоносным светом, ты чувствуешь, как вагон качается от ветра и видишь, как отклоняется в сторону сам монорельс. Всё это совершенно безопасно, дорогу окружает силовое поле, монорельс ходит так уже много лет, но глубинные человеческие инстинкты оказываются сильнее разума. Многих в пути начинает душить ужас. Компания-собственник не оплачивает страховку тем, кто получил психическую травму от такого путешествия. Есть другой, тихий путь по берегу. Все пассажиры предупреждены. Они сами решили отправиться в сердце бури.

Путь, на который мы ступили, очень похож на этот. Либо ты безусловно веришь в себя и тогда делаешь революцию, либо не веришь — и тогда тебе лучше быть где-нибудь в другом месте.

В месяц между августом и сентябрём я вновь встретил Джелли…

Хотя начать следовало бы не с него.

После смерти императора Двенадцать Тысяч перестали праздновать День Победы. Его заменили каким-то мутным «днём согласия», дату которого так никто и не запомнил и который никто, кроме либеральных журналистов, не праздновал. Но ещё несколько лет в школьных учебниках оставалась фотография, а на уроках показывали кинохронику: Роэн Тикуан принимает капитуляцию Манты. Я был слишком мал, что помнить Империю, но пока я рос и взрослел, всё вокруг дышало живой памятью о ней — медленно, медленно угасавшей… Для человечества память об эпохе Тикуана стала чем-то подобным фантомной боли: из сознания уже стёрлось, но тело всё ещё помнит, что это такое — быть единым целым.

А фотография, кажется, стала самым сильным художественным впечатлением в моей жизни.

Позже я узнал, что она несколько лет входила в сотню лучших фотографий в истории человечества. Так что дело не в моём дурном вкусе. Первое место принадлежало фотографии Земли из космоса: колыбель человечества, навеки потерянная нами, она возглавляла этот список, — бело-голубая планета в пелерине облаков, полуосвещённая тем первым, древним, нашим родным Солнцем.

На второй фотографии Роэн Тикуан принимал капитуляцию Манты.

Доктор как-то рассказывал, что все психи с бредом величия тогда называли себя Тикуанами. Роэн узурпировал власть, наголову разбил Манту и стал Императором Человечества, первым и единственным. Во всей истории не было ему равных.

Кажется, я разглядывал фотографию часами.

Мне не исполнилось ещё и десяти. У меня подводило живот, когда я заставлял себя смотреть на «этих», на врагов. Я испытывал свою храбрость, переводя взгляд с левой стороны фотографии на правую. Они были страшны и опасны даже двухмерными, даже отделённые от меня десятилетиями времени и миллиардами километров пространства, даже раздавленные кованым каблуком Тикуана.

А ещё они были уродливы. Старые, лысые, они стояли сгорбившись, а один наклонялся к самому столу, чтобы поставить подпись. Они все были почему-то в светлой одежде — белых рубашках, светлых штатских брюках. Мне-ребёнку это казалось странным. Враг должен был выглядеть страшнее. Свирепее. Но именно в мирном и безобидном виде этих людей крылся истинный, запредельный ужас.

Потому что людьми они не были.

Председатель Верховного Совета Манты, председатель Комитета коррекции, председатель ещё чего-то… стодвадцатилетние мантийские геронтократы. Я знал, что мантийцы отличаются от людей, ещё не знал, чем именно, но это различие вместе отталкивало и завораживало, как вид гигантского насекомого или кишечнополостного, — нечто омерзительное, но вызывающее жгучее любопытство.

А напротив стояли «наши» — молодые, красивые, подтянутые, с горделивой осанкой, император в чёрном мундире, адмирал космофлота Александр Гривко в тёмно-синем, генерал-лейтенант Стэнли Левин в тёмно-зелёном, и горели на тёмной ткани парадной формы золотые канты, золотые пуговицы, золотые погоны. Эти герои победили в тяжкой, кровопролитной войне. Они стояли перед побеждённым врагом и ожидали, когда враг подтвердит своё поражение. Они смотрели на врага с презрением, вздёрнув головы, из-под полуопущенных век. Сердце моё замирало и сладко ныло… и уже хотелось стоять в железном строю, вот так же гордо подняв подбородок, застыв по стойке «смирно». И чтобы вдоль строя шагал император, молодой и красивый.

Только в старших классах я понял, что означала, что символизировала эта фотография. Армия старого образца, армия дисциплины и приказа остановила победную поступь мантийских сверхчеловеков и сохранила наш мир таким, какой он был и есть. По идеологии Манты был нанесён страшный удар. Устаревшая общественная формация оказалась сильнее прогрессивной, а значит, в прогрессивной что-то было не так.

Но они не сдались. Они подписали капитуляцию и признали себя подданными императора — но не сдались.

В мире мантийца нет такого понятия — «сдаться».

Впрочем, я отвлёкся…

В месяц циа к нам в гости приехал Джелли Горан. Мне исполнилось четырнадцать, он был старше и год назад поступил в военное училище в Лоране. Его здорово подтянули там за этот год. Плечи Джелли уже развернулись так, как никогда не разворачиваются у штатского, скулы его стали резче, глаза — холоднее… Джелли был из семьи рыбаков, но терпеть не мог семейное дело. Как и мой отец, он ненавидел море и мечтал улететь с Циалеша. Мы вместе ездили в школу в Красных Песках. Мы не дружили, просто знали друг друга, как знаются все в наших краях.

Я увидел его в мундире. Это был первый человек в мундире, которого я увидел вблизи. Как гром среди ясного неба.

В тот день, как и весь напролёт месяц, небосвод затягивали тучи… Под утренним редким дождём от станции рейсовика чеканил шаг Джелли Горан, человек в погонах. Промокшая фуражка сидела на его стриженой голове как влитая, а по щекам стекали капли дождя. Я открыл ему стеклянную дверь веранды. Он бросил на пол сумку, глянул на меня немного заносчиво, но в целом доброжелательно и спросил: «Взрослые дома?» Ему было шестнадцать лет.

Он был моей первой любовью.

Первой, если не считать Роэна Тикуана.

Легерт опускал шторы на окнах — солнце било в глаза. Зелёные полотнища падали с лёгким «шшурх!» и в конференц-зале становилось всё темнее. Вид у начупра внешней безопасности был донельзя мирный, почти домашний. Симкин что-то рассказывал Морелли, наклонившись к самому его уху. Кейнс сидел, как всегда, унылый и сонный, и перекладывал по столу маркеры. Николас разглядывал голографический Циалеш, вращавшийся в дальнем углу зала, и думал, что было бы неплохо, если бы пришёл Доктор. Доктор положит ноги на стол и внесёт оживление в это сонное болото. Опять-таки скажет что-нибудь, успокоит всеобщую паранойю… Легерт слишком смирный сегодня, и руки у него дрожат… Николас уже знал, о чём пойдёт речь.

А по коридору за распахнутыми дверьми метался Улли Лауфер, Улли-Красавчик, самый молодой из революционных начупров — ему было двадцать восемь — мечта всех женщин столицы, а то и всего Циа. Николас ничего не мог с собой поделать: при виде Улли он всякий раз хоть на долю секунды, но впадал в тоскливое состояние «видит око, да зуб неймёт». Сладкий мальчик Улли на самом деле был мечтой женщин, потому что любил их искренне и горячо, причём исключительно их.

Улли был зол. Николас улыбнулся, расслышав, как он где-то в стороне отчитывает ведущего инженера. По закону подлости именно сейчас, перед правительственным совещанием, в ближнем космосе пошли какие-то помехи, станцию на орбите Тройки отрезало от Циалеша, Циалеш — от станции, а с нею от внешней сети. Собственно, потому Улли и бегал по коридору, ругаясь сквозь зубы. Инженер никак не мог отвечать за флуктуации плюс-поля, но уже видел себя в тюремной робе осуждённым за саботаж. Суров товарищ Лауфер, прекрасен и беспощаден как истый революционер…

Николасу вспомнилось, как в этом же зале настраивали голоконференцию для межпланетной связи, на двадцать точек, тяжеленную железную дуру, по стоимости сравнимую с годовым бюджетом Плутоний-Сити. Главный сисадмин Дома Правительства в ней запутался. Время текло, товарищ Кейнс смотрел всё мрачнее, сисадмин краснел, бледнел и дрожал как овечий хвост. В конце концов Лауфер выругался и, отпихнув его, сам прилип к аппарату. Зрелища более чувственного и возбуждающего, чем белокурый Улли, ползающий по ковру на четвереньках, Николас не видел ни в жизни, ни в порно. Голоконференция, видимо, тоже так считала, потому что уступила ровно через минуту… Сейчас и плюс-поле уступит. Техника любит товарища Лауфера, у техники хороший вкус.

На самом деле он добрый, думал Николас. Он следил за Улли немного пристальней, чем за остальными, потому что ему просто нравилось за ним следить. Припорхнут к нему стайкой референтки, — мур-мур-мур, фр-фр-фр, сладкий Улли, — и товарищ начупр подключает личный канал, тратит драгоценный мерцательный трафик на то, чтобы скачать им из внешней сети какое-нибудь модное шоу. Кажется, что ему делать здесь, синеглазому ангелочку, среди угрюмых вояк вроде Фрайманна, да ещё на такой должности?

А в том штука, что товарищ Лауфер гений и второго такого нет на планете.

Гений, думал Николас, и не так прост, как кажется, хотя он и с виду-то непрост. Как-то к Лауферу пришёл Шукалевич и стал ненавязчиво интересоваться состоянием умов во внутренней сети. Разговор был приватный, Николас заполучил эхограммы локального плюс-поля. На имеющихся мощностях расшифровка эхограмм шла неделю. Забавно, но чтобы получить дополнительные мощности, Николас должен был пойти на поклон к Лауферу же… кстати, тот бы отказал. Плюс-сервера на Циа не производили, а теперь их Циа и не продавали; оборудование изнашивалось, и на резерве Улли сидел как курица на яйцах.

Шукалевич тоже начал с того, что посягнул на резервные мощности. Выслушав отказ, начал втираться глубже. Я, — сказал, — как начупр внутренней безопасности интересуюсь, что вы думаете о происходящем. Возможно, товарища Лауфера что-нибудь беспокоит?

Улли посмотрел на него ясными глазами и ответил, что его, товарища Лауфера, беспокоит то, что население со страшной силой жрёт мерцательный трафик, подрубаясь в обход всех законов к университетским точкам доступа. И ещё его беспокоит новый билд Эмералда, потому что товарищ Лауфер нашёл в нём странные уязвимости, а поскольку Артифишл Интеллидженс Эмералд Софт является подразделением Неккена, то он, товарищ Лауфер, подозревает, что уязвимости заложены нарочно, чтобы держать под контролем всех клиентов монополиста. И что если Управлению внутренних контактов дадут денег, он, товарищ Лауфер, потратит их на разработку собственной операционной системы, решив попутно проблему несанкционированных подключений.

Шукалевич ушёл от него почти в ужасе, потому что не мог понять — то ли Улли гик, который ничего за пределами монитора не видит, то ли наоборот, гик, который всех видит насквозь. Это было исключительно забавно: некто явился прощупать почву и осознал, что с той стороны почву не только уже прощупали, но даже успели окопаться и протянуть колючую проволоку. Николас только что не рыдал от смеха и умиления. Он тоже не знал ответа, но его это не волновало. Достаточно было уверенности в том, что Улли на их стороне.

И тут плюс-поле уступило обаянию товарища Лауфера: связь восстановилась. Голограмма-заставка в углу исчезла, воздух в зале вспыхнул, плотное свечение собралось в бешеный пламень звезды, растеклось по орбитам, спаялось в планеты… Теперь по залу плыла, мягко просачиваясь сквозь головы Народного правительства, голографическая модель системы. Условная, конечно, модель; реальное расстояние между небесными телами было куда больше, а корабли — куда меньше… На миг Николас почувствовал себя на уроке в школе. Вот они, три планеты, Циалеш — внутренняя, защищённая от метеоритов двумя лунами, следующие незамысловато называются Двойка и Тройка. Двойка — голый камень, на котором копают гелий-3, последнее время его копают почти исключительно осуждённые… Тройка — газовый гигант, вокруг которого крутятся десять ледышек-спутников и станция внешней связи, с начала изоляции — единственное их окно в мир… в Двенадцать Тысяч миров.

А за Тройкой, медленно приближаясь к лысине товарища Кейнса, плыло нечто ещё.

Этцингер потрясённо выругался.

Остальные молчали.

Улли закрыл дверь зала и понуро прошагал к своему месту. А Шукалевича нет, отметил Николас, начупра внутренней безопасности не пригласили. Сейчас Легерт доложит об инциденте, и мы будем разговаривать серьёзно… Спектакли, которые им порой приходилось разыгрывать перед Стерлядью, доводили Реннарда до исступления.

Кейнс откинулся на спинку кресла. У него так болела голова, что это было видно.

— Арни, — велел он, — рассказывай.

Легерт выпрямился.

— Двадцать пятого циа в ноль часов тринадцать минут по местному времени станция при сканировании обнаружила неизвестный движущийся объект. Объект был распознан как корабль био-типа вида «скат» подвида «бабочка». На стандартные позывные корабль не отвечал, требование сменить курс не выполнил, продолжал продвигаться к Циалешу. Когда он приблизился к орбите Двойки, дежурный командир согласно уставу приступил к выполнению плана «Коса». На перехват вышло звено…

— И что? — полушёпотом спросил Морелли.

— Поскольку «бабочка» не выходила на связь, командир звена дал упреждающий залп. Согласно уставу, — повторил Легерт. — В ответ мантиец атаковал. Но ввиду наших превосходящих сил был вынужден сменить курс и отступить. — Арни замолчал и нервно облизнул губы.

— Ты скажи, что потом было, — хрипло велел Кейнс.

— Командир звена принял решение преследовать противника. Выйдя из оортова облака, мантиец прыгнул в плюс-пространство, что сделало дальнейшее преследование невозможным.

Повисло молчание.

Вот те раз, думал Николас. Про погоню он не знал, только про бой.

— На списанных истребителях ещё того Союза в оортовом облаке за «бабочками» гоняться, — озвучил его мысли Морелли. — Арни, твоим парням жить не нравится?

Легерт передёрнул плечами.

— Они летают на списанных машинах, Джанкин. Они все безумны.

Не в этом дело, думал Николас. Военные пилоты вообще безумны, нормальные люди не бывают настолько храбрыми, даже Фрайманн не любит космос. Не в этом дело.

— Что-то «бабочки» разлетались, — сказал Кейнс. — К дождю…

— Вторая за год, — откликнулся Симкин. — Что они здесь делают?

Это был вопрос Николасу. Николас беззвучно вздохнул: он не любил говорить в собрании, тем более когда не было Доктора. Зачем Доктор только ввязался в эти игры с подпольем, ему здесь место, он тут в тысячу раз нужней, хотя бы потому, что ни одного другого психиатра товарищ Кейнс не подпустит к своей лысой башке…

— Выходят на связь с резидентами, — ответил Николас ровно. — Либо у них какие-то проблемы, либо они собираются форсировать инфильтрацию. Я склоняюсь к первому варианту.

— Это почему? — Кейнс открыл глаза, и Реннард снова остро пожалел, что здесь нет Доктора.

— Схемы инфильтрации известны. Мантийцы внедряются в образование, промышленность и контрразведку. Наши научные круги чисты, рабочее движение всецело на стороне революции, а контрразведкой руководит Стерлядь.

— И что?

— Мантийцы — не идиоты. Рано или поздно они должны были заподозрить, что мы их… водим за нос. Последнее время Стерлядь преследуют неудачи.

— Говорят, на тебя покушались, — Кейнс опустил веки.

— Да. Люди Стерляди. По счастью, товарищ Фрайманн был рядом.

— Очередная неудача…

Николас промолчал.

— Товарищи, нас припёрли к стенке, — сообщил Кейнс, озирая их красными от недосыпа глазами. — Либо мы берём Стерлядь, либо сдаём ему что-то очень важное. И оба хуже.

Нужно посоветоваться с Доктором, чуть не сказал Николас; говорить этого было ни в коем случае нельзя, этим он расписался бы в профнепригодности. И он сказал:

— Стерлядь должен отчитаться хозяевам об успехах. Успехи могут быть разные. Не только взять под контроль стратегически важную сферу, но и завербовать нужного человека. Я готов.

— Рискуешь.

— Рискую, товарищ Кейнс.

— Вот так и должен поступать настоящий слуга народа, — философски сказал тот, не открывая глаз, — в опасный час вызывать огонь на себя… Одобряю.

По улице, чеканя шаг, маршировали части Народной Армии. Шли красиво, горланили песню — что-то про тяжёлые ботинки и не жди, девчонка… Господи, на что я подписался, думал Николас, я свихнусь. Мало мне того, что уже есть. Всё слишком запутано. Начальник Управления внутренней безопасности Лев Шукалевич — шпион. Один из лидеров подполья, либеральный демократ Макс Зондер — Доктор, первый заместитель товарища Кейнса и его лучший друг. Начальник Управления соцобеспечения Николас Реннард — настоящий руководитель контрразведки. Эрвин Фрайманн, Чёрный Кулак революции…

Фрайманн окинул народоармейцев критическим взглядом и явно остался доволен: не Отдельный батальон, конечно, но тоже неплохо.

Пять лет прошло, подумал Николас, солдаты, настоящие солдаты, а пять лет назад были работяги и фермеры, дикая отчаявшаяся толпа, орда орущих, пьяных от агрессии, потерявших человеческий облик… В древности, на Земле, бунтовали из-за голода. Это давно забыто. Те, кто пять лет назад вышел на улицы Плутоний-Сити, знали, что на их век хватит и хлеба, и электричества. Хватит ровно настолько, чтобы весь век проработать, не поднимая глаз, выплачивать и выплачивать неподъёмный долг, а ложась в могилу, передать его по наследству детям и внукам. Морелли сказал, ни у одного мира, угодившего к Неккену в долговую кабалу, нет ни малейшей надежды расплатиться. Приходят улыбчивые, ласковые люди в дорогих костюмах, манят хорошей жизнью и аккуратно, в полном соответствии с законом превращают свободных в рабов.

Но те, кто были по-настоящему свободны — не стерпели.

Николас прикрыл глаза. Под веками, во тьме, мелькнуло: высокое крыльцо заводоуправления, толпа на площади перед ним — дикие, выкаченные глаза людей — и директор завода, Эшли Кейнс, говорит негромко и внятно, так, что его слышат даже дальние ряды: товарищи, нас продали. Товарищи, отстоим свободу.

И ещё голоконференция в Доме Правительства: зал совещаний становится вдесятеро больше, чем есть, и в окно отбойным молотком лупит чужой свет, и само это окно — не привычное в пластиковой раме с зелёными шторами окно на площадь, а сплошное броневое стекло. А за стеклом — непомерно яркая звезда Сердца Тысяч. А перед стеклом — три человека, три директора Трансгалактической Корпорации «Неккен» («Неккен: космос доступен!»), и на товарища Кейнса в упор смотрит Акена Тикуан, гендиректор, самый могущественный человек в Сверхскоплении.

У Неккена — директора, подумал Николас, у Манты — председатели, а у нас, стало быть — начальники управлений… Неккен воюет с Мантой, много десятилетий воюет, это Великая Холодная война. Мы как мыши-полёвки, попавшие под орбитальный обстрел. Куда ж нам податься между молотом и наковальней… Нельзя было так думать, тем более ему, революционному начупру; это были вредные мысли, пораженческие мысли, вызванные застарелой усталостью, и Николас их прогнал.

Но теперь Циалеш в изоляции. Импортная техника изнашивается, импортные лекарства заканчиваются, и хотя всем хватит хлеба и электричества, хорошей жизни не хватит никому.

— Товарищ Реннард, — сказал Фрайманн.

— Слушаю.

— Значит, отрабатываем вариант инсценировки?

— Да. Я прошу Стерлядь расследовать покушение и найти заговорщиков. Вы в обстановке большой секретности докладываете ему, что подозреваете инсценировку покушения с моей стороны. Все подозревают всех, революционные силы раздроблены, Стерлядь отчитывается об успехах.

Взгляд Фрайманна то и дело устремлялся на стол Николаса; проследив за ним, тот определил, что смотрит Чёрный Кулак на пустую пепельницу, и сказал:

— Можете закурить.

На лице Фрайманна выразилось облегчение, он полез за сигаретами.

— Разрешите вопрос, — сказал он, сделав первую жадную затяжку.

— Послушайте… — Николас опустил глаза и усмехнулся, — считайте, что у вас есть особые указания. Не надо обращаться по уставу, мы только время теряем так. И… — добавил он неожиданно для самого себя, — называйте меня Николас.

Фрайманн недоумённо склонил голову к плечу. Он ответил не сразу, и вид у него был почти забавный, — если вообще может выглядеть забавно легендарный комбат, — почти смущённый вид, когда он сказал:

— Эрвин. А что потом, това… Николас?

— Мы выигрываем немного времени… Мы будем тянуть время до тех пор, пока это возможно. Потом возьмём Стерлядь и поставим его к стенке. После этого мантийцы форсируют инфильтрацию, и нам придётся бороться с ней всерьёз.

— Значит, конца не будет?

Николас тяжело вздохнул. Даже ты, железяка, задаёшься этим вопросом… Но тебе хотя бы можно надеяться, ты не начупр, ты солдат. Нет, я опять думаю неправильно. Ты должен верить, железяка. Солдат должен верить в победу.

— Конец будет, если мы сдадимся, Эрвин, — сказал он. — Полагаю, вы хотели спросить, когда мы отпразднуем победу.

— Так точно, — вид у Фрайманна был виноватый.

— Мы думаем… — Николас помедлил, вспоминая выкладки Доктора, — о создании Союза независимых миров внешних сфер. Как альтернативы Союзу Двенадцати Тысяч. Двенадцать Тысяч насквозь прогнили, всё принадлежит Неккену, а всё остальное — Манте. У людей нет выбора. Мы сражаемся за то, чтобы он был. Союз независимых миров сможет укротить аппетиты корпорации и одновременно противостоять Манте. Но пока Циа держится в одиночестве. Это не может быть легко.

— Я понял, — ответил Фрайманн.

— На вас лежит ответственная задача… — начал Николас и оборвал себя: он уже достаточно ретранслировал пропаганды. На Фрайманне действительно лежит ответственная задача, Николас должен доверять ему как самому себе и даже больше. Стоило бы получше узнать, что он за человек и на чём зиждется его безусловная преданность… так ли уж она безусловна. Нам предстоит вместе водить за нос Стерлядь, подумал Николас, если я всерьёз начну подозревать ещё и Эрвина, я точно свихнусь. Товарищ Кейнс вон уже свихнулся… хотя Доктор говорит, что он нормальный параноик, то есть в медицинском смысле параноик… нечего, нечего об этом думать. Нужно подумать о Фрайманне. Я слежу за всеми в правительстве, даже за Доктором, а о командире Отдельного батальона знаю слишком мало. Есть ли у него уязвимые места? Нужно узнать и прикрыть. В конце концов, подумал Николас, я был кадровым менеджером, в этом есть свои плюсы. Я умею подбирать кадры. Хотя и ошибки допускаю… как допустил с Каэлой. Человеку свойственно ошибаться…

Фрайманн смотрел молча. Железяка железякой: у таких-то и бывают где-нибудь в глубине сердца особенно больные места. Наверняка невротик, хотя не заметно.

Николас улыбнулся.

— Через неделю праздник, — сказал он, — пятилетняя годовщина Революции… Вы будете со своим батальоном?

— Нет. Я выдал им увольнения, всем, кроме тех, кто на боевом дежурстве. Я думаю, это лучший подарок к празднику.

Вот те раз, подумал Николас. В принципе, чего-то подобного стоило ожидать от человека вроде Чёрного Кулака. Чего-то вроде проявления человечности — доброй, лучшей природы.

— А вы? — спросил он.

— Я останусь с дежурными.

— Знаете что? — Николаса вдруг осенило, — приходите к нам. В Управление соцобеспечения. У нас весело. Девушек много, будут танцы.

При этих словах Фрайманн как-то странно и чрезмерно смутился, и Николас мысленно поставил галочку: разузнать о личной жизни товарища Чёрного Кулака. Тот её, мягко говоря, не афишировал. Может, здесь и укоренилась колючка невроза, ахиллесова пята железного великана… Фрайманн был одного роста с Николасом, но тому всегда казалось, что он выше.

— Хорошо, — ответил Эрвин вполголоса. Глядел он куда-то в сторону. — Спасибо… Николас.

Планета Циалеш. «Земного» типа, не терраформировалась, открыта четыреста лет назад.

Мы живём в семнадцатой сфере обитаемого мира. На границе цивилизации. Дальше — внешние пространства, редкие колонии с населением в пару тысяч человек. Кое-где изношенная техника отказала лет сто назад, связь утрачена, население одичало и вымирает либо вымерло совсем; вольный разведчик в поисках миров, пригодных для жизни, всегда может наткнуться на такой могильник. Сувениры с мёртвых колоний хорошо берут антиквары.

Что значит, собственно, «циалеш», никто не знает. Выдвигаются предположения, что первооткрыватель был какой-то редкой национальности и слово принадлежит забытому балканскому диалекту, от которого не осталось даже словарей. Но это маловероятно. Ещё допускают, что это анаграмма или аббревиатура (расшифровки есть самые разные, в том числе неприличные). В народе думают, что первооткрыватель был на радостях пьян в сосиску и, занося планету в реестр, то ли опечатался, то ли вбил первую попавшуюся комбинацию клавиш и хорошо ещё, что не вбил чего похуже.

Там, где вероятность найти старую колонию становится нулевой, начинается Белая Вселенная.

Поговаривают, что туда систематически летают мантийцы, зачем — неизвестно. Мантийцев не интересуют необитаемые планеты, даже пригодные для жизни. Им нужно человечество, а не пространство для расселения. Точно дьяволу, им нужны наши души…

Мантийцы пришли на Циа одновременно с Неккеном. Сначала их никто не замечал. Их никто никогда не замечает. Заметил их Доктор. Я помню, как он злился. Это было ещё до того, как прежнее правительство влезло в долги к Неккену. До революции оставался год.

Тогда-то я с ним и познакомился. Вернее, тогда он меня заметил.

В заводоуправлении устроили маленький фуршет по случаю дня рождения директора. Директором был товарищ Кейнс, а я работал в отделе кадров. Все наклюкались и говорили о политике. Доктора я сначала принял за какого-то вояку не в чинах: он явился в солдатской полевой форме, стриженый под ноль. Директор был страшно рад его видеть. Обычно невозмутимо-унылый и какой-то тяжёлый, будто отлитый из свинца, при виде Зондера он начинал суетиться, улыбаться и задирать брови так, что вся лысина шла складками.

Я сидел в дальнем конце стола и улавливал отдельные реплики. Шум стоял знатный, но это было несложно, потому что Зондер периодически начинал орать.

Я не буду пить таблетки, говорил директор.

Ты не будешь пить таблетки, соглашался Зондер.

И никакого гипноза.

Я этой дрянью вообще не занимаюсь. Эш, не дури, хуже будет. Знаю я, что ты боишься таблеток, я тебе достану таблетки с Сердца Тысяч, безо всяких побочных эффектов, их топ-менеджеры Неккена пьют…

Иди к чертям, я не буду пить таблетки.

Ну хорошо. Тогда я с тобой поговорю.

Сразу бы так.

Не сейчас, потом.

Потом.

А Морелли в это время рассказывал, как он летал на Лайю. Его слушали.

Вот ещё про Морелли… До революции начупр финансов, пожалуй, был успешней нас всех. У него был собственный космический флот. Три грузовика и маленький круизный лайнер. Картина останется неполной, если умолчать о том, что все эти корабли лет десять назад списали в утиль где-то во внутренних сферах и летали они на честном слове… Морелли возил с Лайи на Циа коньяк и сигары, возил с Циа на Сердце Тысяч сельхозпродукцию и был в курсе того, что творится в большом мире.

— Лайя в полном дерьме, — говорил он. — Каждый лайец, от новорожденного до свежего покойника, должен Неккену двести двадцать тысяч единиц. Одно неверное движение, и экономика Лайи в прахе. А схема одна: Неккен приходит на планету и строит плюсзаводы. Поначалу все прекрасно, производство расширяется, штат растет. Потом внешнее правление начинает закручивать гайки: снижать зарплаты, штрафовать за брак, отменять соцпакеты. Люди возмущаются, начинаются забастовки. В определенный момент Неккен предлагает выкупить заводы, заявляя, что им нужна только продукция, а дела пусть улаживает кто-то другой. Но у планеты нет нужной суммы, правительство берет кредит. А штука в том, что абсолютно все транспланетные банки принадлежат Неккену. И заводов у Неккена много. И выдав кредит, Неккен прекращает закупки под предлогом низкого качества. Валюты нет, экспорта нет, долг возвращать нечем, сумма растет и в определенный момент все, что есть на планете, включая пломбы в зубах народонаселения, принадлежит Неккену… Они делают это уже в двадцать третий раз. Связи между мирами внешних сфер настолько слабые, что одна и та же схема прокатывала двадцать два раза.

— Слава тому, кто придумал возить бухло звездолётами, — пробурчал Зондер. — Бухло объединяет. А что думает по этому поводу население?

— Неккен платит правительствам и содержит армии, — сказал Морелли. — Это очень небольшие расходы по сравнению с прибылями корпорации. Население тянет лямку.

— У меня плохая новость, — вдруг сказал молчавший до сих пор Кейнс. — Наши идиоты уже берут этот кредит.

— Что? — Морелли заморгал.

— Неккен уже предложил выкупить заводы, — директор коротко повёл рукой вокруг себя. — В министерстве уже обсуждают условия кредита.

Все затихли.

— Это же… — Морелли привстал. — Эш, нас продают в рабство! Это… это нужно…

— Остановить? Как же. Все куплены.

— Неккен торопится, — неожиданно сказал Зондер. — Не успеют они — успеет Манта.

— Манта?!

— Мантийцы приступили ко второму этапу инфильтрации. Начали пропаганду своей системы воспитания.

— А первый когда же начался? — оторопело спросил Морелли.

Зондер покачал головой.

— Первого не замечал ещё никто и никогда.

— Что значит второй этап?! — пискнул кто-то.

— После того, как Тикуан их вздрючил, они действуют скрытно, — сквозь зубы проговорил Зондер. — Сначала внедряют своих людей на ключевые посты, потом вводят в моду особые методики воспитания детей. Лет через десять детям начинают делать операции. Через двадцать лет планета становится клоном Манты. Теперь догадайся, почему Манта называет свой Верховный Совет Мировым правительством… Я в курсе того, что происходит в моей области знания. И некоторых смежных.

Зондер покопался за пазухой и швырнул на стол журнал — отпечатанный на глянцевой бумаге, красивый и яркий. На обложке были изображены идиллические мать и младенец.

— К этой гнили, — сплюнул он, — приложил руку мантиец. Она рассчитана не на человеческих детей.

Над праздничным столом повисло молчание.

— Мы, господа, тоже в полном дерьме, — тихо заключил Кейнс.

…Оставался год. Через год Неккен прекратит закупки, зарплаты в валюте исчезнут как класс и людям, набравшим в кредит импортных товаров — машин, планшеток, био-домов — станет нечем платить. Начнутся волнения. В системе появятся корабли Манты, во внутренней сети Циалеша — мантийские агитаторы, на улицах городов — правительственные войска.

Морелли спросит, что мы будем делать, и Эшли Кейнс — товарищ Кейнс — ответит: надо делать революцию. Революция всё спишет.

— Лев, — сказал Николас, — что вы знаете о личной жизни Эрвина Фрайманна?

Шукалевич поднял глаза от экрана монитора.

— Всё, — ответил он, — абсолютно всё. А почему вас это интересует?

Николас помедлил. Начупр внутренней безопасности смотрел на него с благожелательным, немного ироничным интересом.

— Он производит странное впечатление, — наконец, сказал Реннард. — Он мне подозрителен.

— Вот как? — Шукалевич встал, прошёлся по тесному пятачку между окном и собственным креслом. — Подозрительные люди — это по части моего ведомства, Николас, вы пришли по адресу.

Николас понимающе усмехнулся в ответ.

— Я готов ответить на ваши вопросы, — продолжал Шукалевич. — Но мне, как профессионалу, перед этим было бы интересно узнать о ваших… личных впечатлениях. Или у вас есть вещественные доказательства?

— Нет, — сказал Николас, — никаких вещественных доказательств. Если бы они были, я бы вас не побеспокоил.

Шукалевич потёр пальцами щёки. Его лицо казалось явственно несимметричным: модную короткую бороду с левой стороны пробороздил шрам. Шукалевич им гордился: это было почти боевое ранение. Во время Гражданской правительственным войскам удалось подбить машину одного из вождей революции… И отшлифовать не хочет, подумал Николас, и бороду отрастил, чтоб заметнее было… Стерлядь, холёный ублюдок…

Шукалевич улыбнулся. Реннарда охватил холод. Прекратить эти мысли! Они же читаются по глазам!..

— Что вас тревожит? — мягко спросил Шукалевич.

Николас помолчал, опустив взгляд.

— Товарищ Фрайманн производит впечатление надёжного человека, всецело преданного нашему делу, — медленно, раздумчиво проговорил он. — Очень надёжного. Очень преданного. Настолько, что это кажется странным. Он как будто… кем-то придуман таким. Чёрный Кулак революции, легенда, человек, напрочь лишённый слабостей. Так не бывает.

Шукалевич сел и обхватил подбородок ладонью. Он слушал с большим интересом.

Я говорю правду, подумал Николас, иначе никак: людям из внутренней безопасности можно говорить только правду, лжи они не поверят. Но правду тоже можно подобрать умело. Я действительно хочу знать всё об Эрвине Фрайманне. Мне очень, очень интересно, что о нём знает внутренняя безопасность. Посмотри мне в глаза, Лев, — я искренен, я чист. Я даже верю в то, что ты Лев, а не Стерлядь. По крайней мере, пока сижу у тебя в кабинете.

— Я надеюсь, мои подозрения беспочвенны, — сказал он, и это тоже были совершенно искренние слова. — Но я хочу доказательств. Мне часто приходится иметь дело с товарищем Фрайманном. Мы должны доверять друг другу.

— Да, — подхватил Шукалевич, — все мы должны доверять друг другу. Это главное. Без этого не будет спайки, не будет согласия, дело революции окажется под угрозой…

Николас кивал и ждал.

Краем глаза он успел оглядеть кабинет Шукалевича и отметить, что начупр внутренней безопасности неравнодушен к роскоши и чувству стиля. Роскошь старательно выдерживалась в стиле «независимый Циалеш легко обойдётся без импортных товаров». Всё было отечественного производства — начиная со слабосильного, морально устаревшего лэптопа и заканчивая шторами. В других Управлениях так и висел дореволюционный импорт — пылеотталкивающая ткань-хамелеон, по желанию менявшая прозрачность и цвет. Никто просто не озаботился тем, чтобы её менять, служила она долго. Шукалевич озаботился.

Стенные панели — не композитные импортные, а из местного дерева. Да и картины на них — кисти своих художников… А картины-то новые, подумал Николас, пожалуй, что и краски отечественные. Ты отвечаешь за пропаганду, Стерлядь, тебе нужно как-то имитировать работу в этой области. Истерическое воспевание всего нашего — приём грубый, но бросающийся в глаза. Мы пока тебя терпим, Стерлядь, и халтуру твою тоже терпим.

— Кстати, — полюбопытствовал Шукалевич, — как обстоят дела в вашем Управлении? Возможно, комбат не единственный, кто вызывает у вас подозрения?

Николас сплёл пальцы в замок и мрачно скривил губы.

— Об этом я тоже хотел поговорить с вами. Вопрос весьма серьёзный.

— Вы начали с менее важного?

— Чтобы потом о нём не забыть… Лев, вы знаете, что на меня покушались?

— Да, разумеется. — Шукалевич покивал, лицо его стало озабоченным и тревожным. — Мне также известно, что все замешанные в этом деле мертвы, а живые подозреваемые как на подбор оказались невиновны.

Николас безнадёжно развёл руками.

— Моя служба безопасности занимается бандитскими притонами и сходками анархистов. Собственно, по этой линии я и сотрудничаю с товарищем Фрайманном… Организованные контрреволюционные заговоры нам не по зубам. Это ваше дело.

— Я им уже занимаюсь, — уверил Шукалевич. — О результатах говорить рано, поэтому я о них не говорю. Но взялись мы плотно. Судя по всему, — и он наклонился к Реннарду через стол, сузив глаза, — это очень серьёзно. Разветвлённая организация. Штат боевиков…

А ведь он говорит правду, подумал Николас, с уместной тревогой глядя в ясно-серые глаза Стерляди, сущую правду. Прямо как я. Мы отзеркаливаем друг друга. Да, у Стерляди весьма разветвлённая организация: на него работает половина Управления внутренней безопасности… зато вторая половина работает на меня.

— …далеко идущие планы, — закончил Стерлядь. — Но мы прижмём их, Николас. В самое ближайшее время прижмём.

Реннард выпрямился в кресле, демонстрируя хорошо скрытое потрясение и явное благоговение перед мощью внутренней безопасности. Шукалевич добродушно сощурился и сложил губы в куриную гузку.

— Я вам полностью доверяю, — серьёзно сказал Николас, — товарищ. Этим должен заниматься профессионал.

Будьте осторожны, посоветовал он напоследок, пожимая Николасу руку, будьте очень осторожны, товарищ.

Управление внутренней безопасности располагалось на самой набережной. Сейчас был высокий прилив, слияние лун: штормило, волны ударяли в массивное ограждение, порой перехлёстывая его. Пока Николас шёл к машине, его дважды обдало снопом брызг.

Он вырос на берегу и распознавал настроение моря по запаху, как зверь. Возле фермы море жило своей жизнью: немногочисленные людские селения не тревожили его, настроение его менялось вольно, подчиняясь только циклам двух естественных спутников. Море, омывавшее Плутоний-Сити, было испуганным и недобрым, настороженным и печальным.

Сев в машину, Николас попросил водителя сделать круг над городом. Тот понимающе уточнил, не сесть ли где-нибудь в парке, и Николас ответил — нет, нет… Едва ощутимая вибрация движущейся машины успокаивала его, и кроме того, в парке он бы не смог отделаться от мысли, что теряет драгоценное время зря. Пока машина шла, можно было не торопиться…

Что думает Шукалевич о неудавшемся покушении? Разумеется, он ничем не выдал себя и выводы делать не из чего. Но что он мог бы думать? Что думал бы на его месте я?

Фрайманн уже доложил Шукалевичу, что подозревает в покушении инсценировку, вспомнил Николас. Итак, сначала пришёл Эрвин, подозревавший меня, потом я, подозревающий Эрвина… Стерлядь выглядел довольным. Пожалуй, он в самом деле доволен, всё обернулось удачнее, чем он мог ожидать.

Далеко идущие планы, надо же… Любопытно, чем Стерлядь занят сейчас. Вероятно, размышляет, как лучше ко мне подобраться. Это было бы очень неплохо, решил Николас, потому что, во-первых, лучше я, чем товарищ Кейнс, а во-вторых, подбираться ко мне он будет очень долго. Товарищ Реннард станет осторожничать, ломаться, просить время подумать и строить из себя оскорбленную невинность… а потом отправит гражданина Шукалевича на расстрел. Вот уж точно — недрогнувшей рукой.

И Эрвин Фрайманн его расстреляет.

Фрайманн…

Машина шла ровно, как по натянутой нити. По нити, протянутой над бездной… Внизу проносились жилые кварталы: одинаковые крыши-парковки, бесконечные прогулочные аллеи, по которым так хорошо побегать на заре или покататься на велосипеде… густые тёмно-алые кроны местных растений, среди которых изредка, точно изумруды среди рубинов, вспыхивали зелёные земные деревья. Николас прислонился виском к стеклу. Машина у него тоже была импортная, с коррекционным силовым полем. Багряное море листвы под днищем бушевало так же, как лиловый океан на востоке: ветер дул страшной силы. Таратайку отечественного производства сейчас трясло бы немилосердно и сносило с курса. Недаром вон они, отечественные, все стоят на парковках… Взяться бы за Этцингера, подумал Николас, он начупр промышленности или мышь полевая? Но я же знаю, сколько у него работы, он ночами не спит, как я… вот станет поспокойней чуть-чуть, пройдёт лет пять тихой жизни, и будем строить благополучие…

Станет спокойней? Тихая жизнь?

В это должен верить гражданин. За это должен драться солдат. А я революционный начупр, я сижу наверху, и с одной стороны от меня Неккен, а с другой — Манта: два великих зла, готовых сцепиться… Да и сам я, в общем-то, зло. Только мелкое — наступят, и хрустну под каблуком… Кого мне держаться? Во что верить?

— Подлетаем к Управлению, товарищ начупр, — не оборачиваясь, аккуратно предупредил водитель.

Николас вздрогнул и очнулся.

Он понял, что заснул, привалившись к стеклу, и от этого почувствовал некоторое облегчение: бредовые, идиотские по сути своей и крайне вредные мысли, навязчиво крутившиеся у него в голове, оказались всего лишь родом дурного сна. Следить за режимом, приказал он себе, в Управлении больше не ночевать. В ближайшее время выделить часов двенадцать, отключить связь и исправно проспать их. А сейчас подумать о чём-нибудь хорошем.

Итак, товарищ Реннард отправит Стерлядь на расстрел, а товарищ Фрайманн его расстреляет.

…О личной жизни товарища Фрайманна, сказал Стерлядь, я знаю абсолютно всё. У товарища Фрайманна нет личной жизни.

Что вы имеете в виду, удивился Николас.

То, что имеете в виду вы, ласково пояснил Шукалевич, вы же представляете себе некое нежное ангелоподобное существо, ждущее комбата со службы. Или демонически притягательное существо, это не есть важно.

Николас поморщился и фыркнул. Он не смог мгновенно решить, нужно ли осадить Стерлядь или лучше пропустить его насмешку мимо ушей, поэтому сохранил нейтральный вид. Шукалевич так и сказал — «существо», не «женщина»; он, конечно, был в курсе николасовой сексуальной ориентации, потому и выбрал в убийцы хорошенького мальчика… Такого существа нет, продолжал Шукалевич, и более того: в том временном промежутке, который мы можем отследить, никаких особо ценных для товарища Фрайманна существ не найдено. Но если говорить серьёзно, Николас, то я бы обратил ваше внимание на другое.

Лев, я вас прошу, говорите серьёзно сразу. У меня нет времени на шутки.

Хорошо, хорошо. Товарищ Фрайманн живёт работой, а если точнее — живёт своими людьми. Простите мне романтическое сравнение, но он действительно волк-вожак стаи. Солдаты его обожают, а он бережёт их так, как только можно беречь солдат. Он помнит в лицо едва ли не весь батальон, знакомится с каждым новобранцем, лично тренирует бойцов. У него есть квартира в городе, но он не бывает там месяцами, живёт в казарме. Признаться, поначалу мне это тоже показалось подозрительным, Николас. Я знаю, что вы недавно убрали Кленце, который слишком усердно занимался воспитанием революционной молодёжи…

Кленце расстрелян, непринуждённо ответил Николас. Шукалевич состроил печальную гримаску: жаль, жаль, оступился человек, а мог бы принести пользу. Так вот о нашем Чёрном Кулаке: сначала я подумал, что он добивается абсолютной преданности личного состава с неизвестными пока целями. Ну, вы понимаете, это профессиональное, всегда подозревать худшее. Но тут я, к счастью, ошибся. У него нет никаких целей. Он делает это по велению души, это просто его способ быть. Я ответил на ваш вопрос?

Да, сказал Николас, да, спасибо большое, Лев. Полагаю, товарищ Фрайманн останется лоялен власти, пока власть лояльна к его людям.

Именно, с удовольствием подтвердил Шукалевич, именно. Как бишь говорят в армии? Честь твоей части — это часть твоей чести.

И он засмеялся дробным неприятным смехом. Николас кивал, вежливо улыбаясь, потом распрощался.

…У здания Управления соцобеспечения, как почти у всех административных заданий, парковка была внизу, на земле, а не на крыше; крышу украшал купол с башенками. Одиночка, думал Николас, поднимаясь по гранитной лестнице крыльца. Эрвин совершенно одинок, ему некуда возвращаться, его никто не ждёт. Если так, он действительно должен быть невротиком. Его отвага, вошедшая в легенды — не здесь ли её корни?..

Лифт возносил товарища Реннарда наверх, к кабинету и новому рабочему дню. Управление уже проснулось, но мелкие чиновники в холле вовремя притормозили и рассеялись — в лифте Николас ехал один. Бойцы Отдельного батальона, думал он, верная стая. За своего командира они растерзают любого, но лучший подарок для них всё-таки увольнение домой. Это нормально. Может ли быть иначе? И вот человек, которому нечего терять, становится до безумия смелым…

Даже если и так, неважно, заключил он. Чёрный Кулак — один из лучших мифов нашей Революции. Лучше, чем всё, что можно придумать для пропаганды. Такой миф надо беречь. Залакировать все неровности и прикрыть слабые места. И я этим займусь.

Он поздоровался с новой секретаршей, к которой никак не мог привыкнуть, и вошёл в кабинет. На столе стоял дрянной отечественный лэптоп: с планшеткой пришлось попрощаться, на всей планете не нашлось для неё запчастей… По крайней мере лайский коньяк остался, философски подумал Николас, всё-таки на свете ещё много хорошего. Как удачно вышло, что я пригласил Эрвина к нам на праздник. И как славно, что он согласился…

Метеослужбам Плутоний-Сити понадобились целые сутки, чтобы наверняка сменить погоду над городом. В месяце циа обеспечить солнце и штиль — непростая задача. Но это было важно, очень важно: среди недель промозглой сырости, серого неба и сбивающего с ног ветра подарить людям день света и тишины. Пять лет назад эти люди силой оружия взяли право на праздник, вступили в сердце бури — и покорили её.

Годовщина Революции… Утром был парад на Центральной набережной. Отборные части Народной Армии промаршировали, красуясь собой, от спортивного парка до Дома Правительства. Над усмирённой океанской гладью голопроекторы во всё небо развернули Боевое Знамя. Оно билось на несуществующем ветру полчаса, а потом голограмма менялась раз в пять минут: цветы и медали, звёзды и орденские ленты — всё, что обычно рисуют на открытках. У Дома Правительства возвели временные трибуны. Товарищ Кейнс говорил речь. Это тоже было важно, очень важно: прийти к народу, доверившему тебе власть, и говорить с ним вживую, в реальном времени… Глава Народного правительства выглядел отдохнувшим и оптимистичным. Это потому, что приезжал Доктор, думал Николас. Зондер приехал ночью к Кейнсу на дачу, поговорил с ним по-своему и уехал, оставив друга впервые за много недель спящим спокойно. А сейчас, небось, пишет яростную статью про тоталитаризм и клеймит военную хунту. Доктор — это что-то…

Во второй половине дня начались торжества.

Они охватили город точно пожар, с четырёх сторон: начавшись благопристойно, на стадионах и в концертных залах, к вечеру перетекли в рестораны и клубы, к ночи — на улицы. Как только стемнело, небо от края до края озарилось голофейерверками. В жилых районах там и здесь начали пускать древнего устройства ракеты, которые вспыхивали невысоко и бедно, зато производили самый праздничный шум.

В Управлении соцобеспечения царила суматоха. Экономить на годовщине Революции — дело последнее, и почти все идеи подчинённых Николас постановил воплотить в жизнь, не стал только занимать для празднования внешний зал. Большой зал в Управлении роскошью и величиной не уступал городским. К тому же нехорошо сотрудникам Управления шляться по улицам пьяными и в неподобном виде — а в том, что они отпразднуют с душой, Николас не сомневался.

Теперь он сидел за столиком в дальнем углу. Гостей было много, почти все — солдаты и офицеры… в Управлении хватало девушек на выданье. На эстраде играла глазами и бёдрами певица; хрипловатый, джазовый её голос отдавался эхом, которое вздымалось и опадало над залом океанской волной. Разряженных женщин было не узнать, подтянутые мужчины казались, как на подбор, красавцами. Дискотечные голопроекторы выдавали безумные программы, которых Николас никогда прежде не видел — танцующие превращались в цветы, в языки пламени, в сильфид и драконов… из ниоткуда возникали прекрасные незнакомцы и незнакомки и разбивали настоящие пары, чтобы исчезнуть через минуту. Фантастические пейзажи и интерьеры сменялись один за другим. Бутылка лайского коньяка перед начупром понемногу мелела, порой у Николаса начинало плыть в глазах, и зал представал яркой наркотической галлюцинацией.

Прекрати, сказал он себе, наливая очередную рюмку, тебе нельзя напиваться. Во-первых, потому что просто нельзя, а во-вторых, у тебя дела.

Фрайманн стоял у стены чуть в стороне.

Он был в чёрной парадной форме, только аксельбант на груди белел. В захват голопроекторов Эрвин не попадал, не видоизменялся и совершенно терялся в тени. С начала вечера он не выпил ни бокала. Николасу пришло в голову, что на их праздник он смотрит как сторожевой пёс на гулянку хозяев: им — беспечные песни и танцы, ему — грозные шорохи в ледяном мраке, и в этом его доля и счастье.

И что с тобой делать, железяка, гадал он. Что тебе нужно для спокойствия сердца? Как тебя вытащить из конуры… из кобуры… как к тебе подойти… Я и сам не умелец развлекаться — сижу вот, смотрю… А, идёт Лора! Она нам поможет.

Из боковых дверей показалась Лора Лайам, заместитель Реннарда по культуре. Бывшая балерина, она двигалась с изумительной грацией, по-имперски пышное вечернее платье необыкновенно ей шло. Создание демонической прелести, вспомнил Николас, так, кажется, сказал товарищ Внутренняя Безопасность… вот оно, это создание…

На плечах товарища Лайам лежали нелёгкие обязанности по подготовке празднования, но празднование давно уже шло само, организаторы не требовались и Лора отдыхала.

Реннард поймал её взгляд и указал глазами в сторону Фрайманна. Лора поняла сразу. Едва заметно кивнув, она улыбнулась и направилась к музыкантам.

Минуту спустя объявили белый танец.

Николас едва не рассмеялся. Он смотрел на Эрвина. Услышав новость, суровый комбат огляделся с опаской, нахмурился и направился к столу.

Лора перехватила его на полпути.

— Товарищ Фрайманн? Эрвин Фрайманн? Для нас большая честь принимать вас.

— Товарищ Лайам… — пробурчал тот, пытаясь обогнуть её.

— Лора, — танцевальным движением она переступила, загородив ему дорогу. Бедняга, подумал Николас с улыбкой.

— Лора… — повторил Эрвин растерянно.

Нельзя так жестоко загонять человека в угол, беззвучно смеялся Николас, даже если он Чёрный Кулак. Ах, Лора!..

— Знаете, — сказала она, светски глядя на Фрайманна из-под ресниц, — сегодня я была в школе для одарённых детей, в театральной студии. Там ставили пьесу о днях Революции. Вас играл мальчик лет двенадцати. Очень похоже, совершенно один в один.

Фрайманн недоумённо склонил голову набок. Реннард не выдержал и фыркнул в салфетку: комбат не понял лориной иронии. Лора намекала, что он стеснителен как подросток, а Эрвин, кажется, подумал о внебрачных детях… Немедля забыв о минутной неловкости, она пригласила его на танец. Вот напористая женщина… Николас был уверен, что он откажется, но неожиданно — кажется, и для самой Лоры неожиданно, — Чёрный Кулак подал ей руку.

Невероятно, подумал Николас, он танцует.

Больше он ничего не думал.

Голопроектор сменил программу, стены зала вспыхнули золочёной лепниной и мрамором, по ним зазмеились причудливые узоры рококо. В простенках темнели зеркала, отражавшие только звёзды, и окна, в каждом из которых открывались виды новой планеты. Эрвин уверенно вёл Лору в танце. Мелькнуло её лицо, озарённое искренним восторгом… Окружающие расступились, высвобождая место — было на что посмотреть.

Николас улыбался. Как они красивы, мастер танца и мастер боя… Платье Лоры шуршало и переливалось бликами, подбородок был гордо поднят, стан доверчиво изгибался в руках офицера, а офицер был на диво хорош и статен… Идеальная выправка, могучий разворот плеч, резкий, как из гранита вырубленный профиль: Эрвин Фрайманн, человек-легенда, при жизни монумент самому себе. Наверное, нелегко это, быть монументом… Певица, закрыв глаза, мурлыкала какую-то наивную старенькую мелодию, и все рифмы-то были по-детски наивны: на границе гелиосферы, там, где звёздный ветер поёт, ощущенье любви безмерной затопило сердце моё… Голопроекция дворцового зала медленно перетекала в проекцию старинного клуба с простенькой светомузыкой. Освещение и краски менялись, сгущался сумрак, затихал голос…

Танец кончился.

Лора отпустила Эрвина, сердечно его поблагодарив. Тот коротко склонил голову перед дамой и отправился обратно в тень, на свой пост.

Николас внимательно следил за ним.

На лице Фрайманна явственно выражалось, что он исполнил сложную и тягостную обязанность и теперь нуждается в отдыхе. Вот тебе и железяка, подумал Николас: ему было смешно. Мальчик лет двенадцати, сказала Лора… Чертовски наблюдательная женщина. И хозяйственная. Было время, когда всех новорожденных девочек называли «Лора» и «Дина», в честь императрицы и её дочери-принцессы. Товарищ Лайам — одна из немногих, кто не зря носит имя супруги Роэна Тикуана… Как мы знаем, в отслеженном временном промежутке не нашлось существ, особо ценных для товарища Фрайманна, подумал Реннард. Надо было спросить Шукалевича о его семье, спохватился он, о родителях, я забыл, а ведь разгадка, скорей всего, кроется там. Придётся запрашивать личное дело, но Шукалевич наверняка знает больше… Стерлядь хитёр, чёрт его дери. Подшутил надо мной, вынудил переключить внимание и потерять важную деталь. Я допустил эмоциональную реакцию. Нужно запомнить, что за мной водится такой грешок. И ещё склонность забывать важные вещи.

Уязвимость, сам себе заметил Николас, меня беспокоят уязвимые места товарища Фрайманна, но я не всегда помню о собственных. Неразумно, учитывая, что товарищ Фрайманн — Чёрный Кулак, а я нет.

Интересно, допускает ли товарищ Фрайманн эмоциональные реакции…

Комбат сел неподалёку и открыл бутылку минеральной воды. Он выглядел усталым. И, пожалуй, немного раздосадованным, отметил Николас, он определённо не любит шумных праздников: поставим тут галочку и закончим с попытками его развлечь таким образом. Николас помедлил немного, взял бутылку с лайскими ярлыками и подошёл к нему.

— Вы не пьёте, Эрвин?

Фрайманн поднял непроглядно-чёрные глаза.

— Нет, — отказ прозвучал резко, и он напрягся, ища слова вежливей. — Но. Если. Возможно.

Николас улыбнулся.

— Я знаю, что вы курите. Давайте поднимемся ко мне в кабинет. Я угощу вас лайской сигарой. К тому же там звукоизоляция. Я вижу, что вас это всё утомляет, — он повёл ладонью в сторону зала. — Мне хотелось бы, чтобы у вас остались приятные воспоминания.

Фрайманн встал — стремительно, точно при появлении старшего по званию.

— Николас… я вам благодарен. Я не утомлён. Сегодня прекрасный день. Я рад быть на празднике.

Кто-то где-то выучил его танцевать, подумал Реннард, но искусство светских бесед комбату не поддалось. Эрвин с трудом подбирал слова, понимал, что они звучат вымученно и оттого напрягался ещё больше. Николас улыбнулся: тут он, по крайней мере, знал, как помочь делу.

Хорошо играть на собственном поле…

В кабинете было светло от фейерверков, но совершенно тихо. Николас приоткрыл окно. Донёсся холодный, пахнущий морем ветер и с ним эхо воплей и песен.

— Душно, — объяснил Реннард, деловито отпирая шкаф, — кондиционеры старые… Лучше закрыть?

— Нет. Не стоит, оставьте так.

Фрайманн сел в кресло для посетителей, положил ногу на ногу, но голову держал прямо. Роясь в шкафу, Николас спиной чувствовал его взгляд, — не то что бы тяжёлый или неприязненный, но как-то физически ощутимый. Странно, думал он. Есть люди, чей взгляд чувствуешь как прикосновение. У товарища Кейнса такой, у Доктора… да таких немало. Но к этому рано или поздно привыкаешь, как привыкаешь ко всему. На Эрвина я почему-то постоянно обращаю внимание…

Он обернулся с улыбкой, в одной руке держа коробку сигар, в другой — бутылку.

— Я не курю, — сказал Николас шутливо, — пепельницу держу для гостей. Зато пью. Предадимся же каждый своему пороку.

Фрайманн улыбнулся в ответ — едва заметно, одним углом рта, но улыбка достигла глаз, и Николас почувствовал удовлетворение. Эрвин подался вперёд, аккуратно взял сигару из протянутой коробки.

— Нужен нож, — пояснил Николас, — обрубить кончик. Дайте-ка… Это из последних партий импорта, со складов товарища Морелли. Лайя похожа на Землю, земные растения там ближе к оригиналу. Для них важно электромагнитное поле, какие-то свойства солнечного света… Я толком не помню. Виноград, табак, чай, кофе — лучшие сорта растят на Лайе. На Циа хорошо только пиво, зато уж оно-то у нас отменное.

Эрвин слушал его, неглубоко затягиваясь. В полумраке, озаряемом призрачными сполохами голограмм, кончик сигары алел уверенно и уютно.

Николас налил себе коньяку, поиграл им в бокале.

— Я не слишком хорошо разбираюсь в табаке, — продолжал он. — Чисто теоретически. Это урожай из Алемских низин, с нотами вишни и шоколада. Вишню я чувствую, а насчёт шоколада не соврали?

Фрайманн выдохнул дым. Теперь он улыбался открыто, но смотрел в пол.

— Не соврали, — ответил он, наконец. — Действительно, шоколад.

Николас отпил из бокала.

— А у меня земляника и травы, — весело сказал он. — Считается редким сортом, но на Циа единственный. Последняя закупка перед изоляцией. Эрвин, а почему вы не пьёте?

— Не пьянею. Зато похмельем страдаю.

— И впрямь не стоит… Знаете что? Вам нравится сигара? Забирайте коробку. Считайте моим подарком.

Фрайманн недоумённо моргнул, наклонил голову к плечу.

— Спасибо.

Николас улыбнулся.

С сигары пора было стряхнуть пепел. Эрвин приподнялся, вытянул руку… Николас вдруг осознал, что сидит перед ним на краю стола, в позе, которую обычно называют легкомысленной. Пепельница стояла у него под боком; наклонившись вперёд, Эрвин едва не задел его рукавом. Пепел слетел не сразу. На несколько мгновений Фрайманн застыл в неудобном положении, — напряжённый, совсем рядом с Николасом, настолько близко, что нашивки на рукавах их кителей зацепились друг за друга.

Мурашки пробежали по спине. Николас опомнился и быстро сдвинулся в сторону. Сердце бухало где-то на уровне галстучного узла.

Я сошёл с ума, мелькнуло у Реннарда в голове, я заигрываю с Чёрным Кулаком.

Я пьян.

Надо сменить тему, велел он себе, немедленно заговорить о чём-то серьёзном… Хорошо, что я открыл окно. Ветер холодный, сейчас всё пройдёт… Он выпрямился. От греха подальше стоило бы обогнуть стол и сесть в своё кресло, но он пригласил Эрвина не для того, чтобы обсуждать дела, а для дружеской беседы. Я слишком сильно сократил расстояние, подумал Николас, это было очень глупо, но резко увеличивать его теперь нельзя… Фрайманну плевать на этикет, но это не этикет, это инстинкты. Он сочтёт моё бегство за проявление неприязни.

Найти серьёзную тему, со злостью подумал он, вот чёрт! Серьёзную тему для дружеской беседы. Я сам себя загнал в угол. Проклятые инстинкты. И проклятый коньяк. Слишком уж легко пьётся.

Фрайманн смотрел на него внимательно. Или так просто казалось из-за его неестественно чёрных глаз… На Циалеше мало темноглазых, причиной тому какая-то специфика микроэлементного состава пищи. Почти у всех глаза голубые или серые…

Инстинкты.

Инстинкты выгибают тело, расширяют зрачки, заставляют сердце быстрее гнать кровь по жилам. За стеклом и сталью сознания шевелится, ворочается древнее, ночное… примитивное, неразумное желание, первобытный зов…

Это проблема, постановил Николас, и её тоже нужно решить. Нельзя пренебрегать собственным организмом, он за такое мстит. Я мог погибнуть оттого, что загляделся на шейку Кайла Джонса, а сегодня чуть было не начал флиртовать с Фрайманном. Завтра же подумать об этом, чтобы больше не повторялось.

Николас перевёл дыхание, постоял немного, глядя в окно, а потом уселся на диван. Фрайманн развернул кресло к нему.

— Пять лет прошло, — негромко проговорил Реннард. Голос его чуть дрожал, но это можно было списать на ностальгию. — Пять лет назад всё изменилось. Никто не мог предсказать, к чему мы придём. Я помню то чувство… Вчера мы были восставшим народом и сражались с правительственными войсками. А назавтра мы стали правительственными войсками и преследовали отступающие силы интервентов. В этом было что-то безумное и… и сказочное. Мир стал с ног на голову. Реальность фантастичнее вымысла. Эрвин, вы помните те дни?

Фрайманн поразмыслил, смакуя сигару, и ответил:

— Как сейчас.

— Что вам запомнилось больше всего?

Я несу бред, подумал Николас с досадой, но уж лучше так. Сейчас я приду в себя, и всё устроится.

Фрайманн думал. Снова стряхнул пепел, принюхался к тонкому аромату дорогого табака.

— Мы брали президентский дворец, — сказал он. — Пять лет назад в это самое время. Я помню, как глупо была организована оборона. Мы готовились к штурму крепости, а там… — Он махнул рукой, усмехаясь. — У нас — двое легкораненых и ни одного убитого. Их потери — двести двадцать человек, не считая пленных.

— В правительственных войсках служили профессионалы, — заметил Николас. — Странно.

— Да, — Фрайманн кивнул. — Наёмники. Многие — экспаты из внутренних сфер. Они никогда не шли на риск. В правительстве ждали, что на Циа пошлют миротворческий контингент, но Совет Двенадцати Тысяч им отказал. Ко времени штурма это уже стало известно. Правительство готовилось к эвакуации. Но приказа отступать по войскам не было. Никто ничего не понимал. Шум, неразбериха, младшие командиры в панике, старшие уже сбежали. Мы шли как нож сквозь масло.

— А президент?

Фрайманн помолчал. Николас воспользовался паузой, чтобы поставить свой бокал на стол: он зарёкся пить.

— Я думаю, его убили свои, — сказал Фрайманн. — От товарища Кейнса поступил чёткий приказ брать живым. Никто из моих бойцов его бы не нарушил. Была малая вероятность, что его убьют при попытке сопротивления. Но он не сопротивлялся. Я осмотрел кабинет. У президента был револьвер, но он не брал его в руки. Он сидел за столом, застреленный в затылок. Это наёмники. Мои бойцы так не убивают.

Николас покачал головой.

— Николас, — сказал Эрвин с долей удивления, — зачем им это понадобилось?

— Чтобы выставить нас преступниками и дикарями, — ответил Реннард устало. — Мы собирались судить президента и правительство за измену Родине. Это было бы слишком цивилизованно для военной хунты… с точки зрения Совета. Кстати, поэтому они и не стали присылать войска. Миротворцы Совета не могут подавлять народные выступления.

Эрвин кивнул.

И вдруг изменился в лице. Мрачные глаза расширились, густые брови сошлись к переносице. Он меня понял, подумал Николас, он понял.

— Миротворцы могут свергнуть диктатора, — тихо, утвердительно сказал Фрайманн.

— Да, — просто ответил Реннард.

Фрайманн резко выдохнул дым.

— Тогда чего они ждут? — сквозь зубы спросил он. — Прошло пять лет.

Николас закрыл глаза.

— Они ждут, когда люди устанут от изоляции, — медленно сказал он. — Когда окончательно выйдет из строя вся импортная техника. Когда недовольных станет больше, чем верных. Когда нас можно будет объявить военными преступниками и все согласятся… Но на самом деле они ничего не ждут, Эрвин. Они о нас забыли.

— Что?.. — изумлённо переспросил Фрайманн.

— У Совета Двенадцати Тысяч хватает проблем, — объяснил Николас. — А Циалеш даже не имеет представительства на Сердце Тысяч. Мы находимся в семнадцатой сфере мира, на краю ойкумены, и Совету на нас плевать. Нами интересуется Неккен, потому что Неккен вложил в нас деньги и потерял их. Нами интересуется Манта, потому что Манта интересуется всеми вообще. Но не Совет.

Фрайманн медленными движениями затушил сигару и откинулся на спинку кресла.

— Значит, Совет опасности не представляет.

— Нет. Больше того, у нас есть план. Доктор его разработал. Через несколько лет мы установим дипломатические отношения с Советом, Сердце Тысяч признает легитимность Народного правительства Циалеша. Здесь тревожиться не о чем.

— Да, — с уважением сказал Фрайманн. — Доктор.

…великий человек, мысленно докончил Николас и улыбнулся. Циалешу повезло, что на нём родился такой человек, и вдвойне повезло, что он в дружбе с товарищем Кейнсом. Если бы Доктор на самом деле выступал против нас, думал Николас, мы давно сидели бы по тюрьмам. Или вообще сидели тихо на прежних местах, работали на Неккен, не помышляя ни о какой революции.

— На Доктора можно положиться, — кивнул Реннард.

У него мелькнула мысль, что Зондеру о них обо всех известно не меньше, чем Шукалевичу. Зондер — специалист… Его всегда заботило то, что заботит меня сейчас, подумал Николас, — наши уязвимые места. И он прикрывает нас, по-своему. Когда он явится в следующий раз… если у него будет минута, я спрошу у него об Эрвине. За моими плечами только университетский курс психологии и опыт управленческой работы, а Доктор — он доктор. О неврозах он знает всё…

Фрайманн молчал. За окном по-прежнему вспыхивали фейерверки, озаряя кабинет до самой двери. Вдалеке играла музыка, вне сомнения, живая. Певец фальшивил, голос его за день праздника сел, но в нём по-прежнему пылала страсть.

Николас заметил, что плечи Эрвина расслабились. Из позы его ушло напряжение, чёрные глаза словно подёрнулись дымкой. Он откинул голову на подголовник кресла и смотрел куда-то сквозь стену, взглядом суровым, но умиротворённым. Кажется, у меня получилось, подумал Николас, ты успокоился, железяка… у меня всё-таки получилось.

От этой мысли он испытал невыразимое облегчение и успокоился, наконец, сам.

Я собирался запрашивать личное дело Эрвина, вдруг вспомнил Реннард, даже у Шукалевича хотел поинтересоваться семьёй товарища Фрайманна, а теперь собираюсь искать истину у Зондера. Это даже нелепо. Почему бы самого Эрвина не расспросить?

— Эрвин, — спросил он, — а откуда вы родом?

На мгновение фейерверки померкли, возвратив ночи законный мрак, и Николасу показалось, что лицо Фрайманна помрачнело. Но ответ его прозвучал по-прежнему мирно:

— Издалека.

Николас улыбнулся.

— Мы все издалека в том или ином смысле. Циа — не Сердце Тысяч, тут хватает глухих углов. Я вырос в одном из таких. У него даже названия не было. На юге, в трёх сотнях километров от Лораны, есть городок Красные Пески. Он сам по себе захолустье, но там хотя бы есть школа и больница. Наша глушь ещё дальше. У моих родителей была ферма по добыче морепродуктов.

Он замолчал и смотрел на Эрвина с улыбкой, ожидая ответа.

Фрайманн отвёл глаза. Он нахмурился — едва заметно, но именно в этот момент его лицо ярко осветила заоконная голограмма, и Николас понял. Я был прав, подумал он, это здесь. Эрвин, прости меня. Ещё чуть-чуть, железяка, и я замолкну, я не буду трогать твои больные места. Я спрошу у Доктора. Он знает, что с этим делать.

— Я не знаю своих родителей, — сказал Фрайманн. — Мне про них ничего не говорили. Я жил в патронатной семье. В Аргентуме, это на севере.

Всё, мысленно сказал ему Николас, тема закрыта, Эрвин. Я сейчас же об этом забуду.

— Север? — переспросил он. — Там, где высаживали зелёные леса?

Фрайманн кивнул.

— Они плохо прижились. В низинах уже повсюду красный цвет. Но кое-где на холмах остались рощи зелёного. Говорят, лет пятьдесят назад весь Аргентум был в зелени. Думали, дальше она пойдёт сама. Начнут терраформирование, солёность морей снизят. Но ничего не сделали.

— Я, признаться, всегда считал, что Циа не нужно терраформирование, — сказал Николас. — Я люблю его таким, какой он есть. С ядовитой солью, тайфунами и пустынями. А вы когда-нибудь были на юге? Там красиво.

— Во время Гражданской. Нам было не до красот.

Николас понимающе склонил голову.

…Так оно всё и шло в тот день — вернее, в ту ночь, медленно приближавшуюся к утру. Фрайманн закурил ещё одну сигару. Реннард больше ни словом не обмолвился о чьей бы то ни было родне. Они говорили сначала о Гражданской войне, потом о жизни в провинциях. Основательный сельскохозяйственный Юг совершенно не боялся изоляции, но и на подъём был тяжёл, нервный промышленный Север всеми силами поддержал Революцию, но очень страдал от отсутствия импорта, не только из-за износа оборудования, но и чисто психологически. Николас рассказал, что товарищ Лауфер, всепланетный сисадмин, предпочитает не замечать воровство мерцательного трафика, потому что связь с внешней сетью успокаивает народ. Разговор перешёл на внутреннюю безопасность и Стерлядь лично. Они обсудили детали операции, Фрайманн снова высказался по-солдатски прямо — он не мог понять, чего ради Народное правительство пошло на операцию «Стерлядь». Николас терпеливо объяснял. Потом как-то вышло, что он начал рассказывать про Доктора. Фрайманн Зондера очень уважал и слушал с острым интересом.

А больше ничего не было.

Доктор.

Фигура странная, загадочная и почти пугающая — если смотреть на образ в целом, а не на детали, из которых он складывается. Когда прослеживаешь год за годом, шаг за шагом, всё становится просто и ясно: человек с такими задатками, выбравший такой путь, не мог стать никем иным. Максимилиан Отто-Фридрих Зондер — вроде бы даже фон Зондер… История начинается в Лоране, втором по величине городе Циалеша, пятьдесят лет назад. Первое десятилетие скрывает туман обыденности: родился, воспитывался, пошёл в школу… Воспитывался Макс в династии врачей-иммунологов. Едва не с зачатия его прочили в продолжатели семейного дела, но он выберет другую профессию, хотя тоже медицинскую… В событиях сорокалетней давности уже вырисовываются причины и предпосылки.

Лорана, Парковый район, начальная школа. Рыжий мальчик меньше и слабее сверстников, он должен был стать объектом травли, но не стал. В этом не было его заслуги. Или была? Двух верзил, вздумавших подшутить над «хлюпиком», отправил в травмпункт другой мальчик.

Эшли Кейнс.

Никто не смел посягать на собственность Эшли Кейнса, будь то канцелярский набор или рыжий недомерок. Но нужно было суметь каким-то образом стать его собственностью. Слабых много. Найти себе каменную стену, согласную укрывать, удаётся не всем.

Три года спустя Эшли что-то не поделил с местной шпаной — не школьной, давно уже ходившей перед ним по струнке, а теми полудетьми-полубандитами, которые наводят ужас на любой спальный район. Несомненно, шёл спор за территории, но об этом сведений не сохранилось. Факты скупы. Один из малолетних подонков зверски убил собаку Унылого Эша: подвесил в гараже за задние лапы и развёл под нею костёр.

Унылый Эш очень любил свою собаку. Почти так же, как Макса. Но дело было не в этом. Уничтожение его собственности являлось актом символическим, жестоким вызовом, проверкой на вшивость. Если Эш хотел доказать свою силу и сохранить авторитет, он должен был дать асимметричный ответ. И Эш готов был его дать. Он стал всерьёз готовиться к убийству соперника, зная, что за это заплатит высокую цену. Он был уверен в себе и в том, что в уголовном мире скоро займёт подобающее почётное место, но этот мир предоставлял человеку только один путь наверх. Всех остальных путей Эш лишался.

И тут за дело взялся Макс.

Макс не хотел, чтобы Эш отправлялся в колонию для несовершеннолетних.

О бандах малолеток знали все, это был факт реальности, с которым никто не думал бороться. Они шумели, воровали, угоняли машины и ломали всё, что могли сломать. Порой насиловали, но нечасто — серьёзные преступления влекли за собой облавы. Повзрослев, они отправлялись в тюрьмы, иные погибали от передоза или в драке, на их место приходили новые. Убитая собака не волновала никого, кроме её хозяина.

Макс разузнал всё о семье убийцы. У него обнаружился отец, владелец ремонтной мастерской, человек ужасающе жестокий и, по-видимому, не вполне нормальный психически.

Что было потом, неизвестно. Но парня, который убил собаку, в районе больше не видели. Он долго лежал в больнице со сложными переломами, а его отец, лишённый родительских прав, сидел в тюрьме. Потом сына отправили в патронатную семью, а из той вскоре — в психиатрическую лечебницу.

Именно тогда Макс окончательно выбрал специализацию. Но вряд ли им руководило желание исцелить разум убийцы и спасти в нём человека. Скорей, его соблазнило право выносить профессиональные заключения.

Они с Эшли неразлучны. На фотографиях они всегда стоят рядом, к окончанию школы узкоплечий Макс становится на голову выше приятеля, а Эш, кряжистый и приземистый как гном, начинает лысеть… Выбранные профессии разводят их в стороны: Кейнс идёт в промышленность, Зондер — в медицину. В институте Макс пользуется всеобщей любовью, дважды попадает в полицию за дебоши, соблазняет молодую преподавательницу и чуть не сводит с ума супервизора. Для студенческих работ он выбирает самые дерзкие, на грани фола, темы и в рассуждениях демонстрирует абсолютную аморальность. Много пишет в сетевые газеты, все статьи — откровенные провокации. Неистовой руганью в комментариях он управляет прямо-таки с аппетитом… Становится известным. За него берётся правительственное ведомство по делам молодёжи, но он с шумом уходит сначала к анархистам, потом — к крайне правым.

Потом что-то меняется.

Доктор замолкает.

Он уходит в себя — и в науку. Следующие десять лет он занимается лабораторными исследованиями, с тем же фанатизмом, с каким до этого исследовал человеческую натуру путём скандалов и манипуляций. Его публикуют журналы внутренних сфер и в конце концов — столицы. Ещё немного, и Центр Исследования Человека, спонсируемый Неккеном, пригласит его на работу. Улететь на Сердце Тысяч — мечта любого в Сверхскоплении, а ещё до отлёта получить там почётную высокооплачиваемую работу — почти фантастика…

Неизвестно точно, но говорят, что приглашение было.

В этот момент Зондер бросает фундаментальную науку. Он всё ещё ведёт аспирантов, но теперь основное его занятие — журналистика. Он остаётся на Циалеше, в семнадцатой сфере обитаемого мира, в глухой провинции, откуда люди так мечтают сбежать.

Почему?

Этого не знает никто, кроме самого Доктора и, может быть, Эшли Кейнса.

Доктор парадоксален.

Он говорит — сохраняйте трезвость мысли, товарищи начупры, только народу не проболтайтесь: наша с вами Революция есть банальный передел собственности. Только для Неккена и Манты вопрос заключается в том, хапнут они новый кусок в придачу к тем, что уже сожрали, или не хапнут, а у нас с вами кроме Циа ничего нет и не будет. Поэтому мы — меньшее зло.

И немедленно говорит — мы держимся на чистой идее, а этим уродам-«диссидентам» тупо платят, и Манта, между прочим, платит не хуже Неккена.

Удивительно, но и то, и другое — правда. Кстати, он главный диссидент Циалеша.

В этом он весь.

Доктор то и дело ставит на уши внутреннюю сеть, публикуя статьи, за которые по всем прикидкам положен расстрел. Он называет это «тряхнуть стариной» и «игра на упреждение». Внутренняя сеть планеты контактирует с внешней сетью Сверхскопления, за ситуацией на Циалеше следят. Кто-то должен обличать кровавый режим и кричать о правах человека, и это должен быть свой человек… Зондер, пожалуй, единственный среди нас, кто думает об отдалённом будущем. Он придумал Союз независимых миров внешних сфер. Он составил план, в соответствии с которым Совету Двенадцати Тысяч придётся признать Народное правительство Циалеша законным. Он наш кладезь идей и мозговой центр… всё бы хорошо, но он, к тому же, единственный человек, которому всецело и безусловно доверяет товарищ Кейнс, а это уже слишком. Если же учитывать тот факт, что товарищ Кейнс параноик, а товарищ Зондер — единственный психиатр, которому разрешён доступ к главной голове Циа, ситуация становится ещё сложнее. На Доктора слишком многое завязано в нашей системе. Это опасно.

Он сам этим недоволен.

«Незаменимые специалисты» — классическая ошибка менеджмента. В моё время о ней рассказывали на первом курсе. Но теория и реальность — не родня друг другу, и потому в реальности раз за разом повторяются классические ошибки… Нам уже довелось прочувствовать, насколько это опасно.

Однажды Доктора взяли.

Я помню, как среди ночи летел через город к Линну, начупру юстиции. Я был в панике и в ярости, водитель это чувствовал и помогал единственным, чем мог — превышал скорость. Если бы мы тогда врезались в какой-нибудь небоскрёб, нам бы пришёл конец… Мне казалось, что всё делается слишком медленно, ужасающе медленно. Мне пять минут пришлось препираться с ночной дежурной, требуя, чтобы она разбудила Рэя, потом сам Рэй, отупевший со сна, не мог понять, что от него хотят.

Рэй, кричал я в микрофон гарнитуры, Доктора взяли!

Кто взял, огорошенно спрашивал Линн, как взял? Кто ж его возьмёт-то?!

Действительно, кто мог взять Доктора… Чрезмерное усердие нижних чинов в сочетании с чрезмерно глубокой конспирацией привело к трагическим последствиям. Якобы опасаясь преследований, Доктор не появлялся ни в Плутоний-Сити, ни в Лоране. Он жил в другом полушарии, на островах Серебряных Скал, в Ситауне, большом портовом городе. Острова считались территориями оппозиции. Но полиция там была и агенты внутренней безопасности тоже… Стерлядь не имел отношения к этому инциденту, я проверил. Виной всему стали исключительно честность, верность и искренний пыл провинциального майора внутренней безопасности.

Майор знал, где живёт знаменитый либеральный журналист, главный идеологический противник Народного правительства. Как-то особенно громкий сетевой скандал совпал с повышением активности островных анархистов (на самом деле те просто получили крупную партию качественных наркотиков с материка). Майор заподозрил бунт, не стал тянуть резину и отдал приказ.

За гражданином Зондером приехали ночью: быстро взяли, быстро осудили, присвоили номер и куда-то отправили.

Я узнал об этом через двое суток.

Времени на то, чтобы отправлять запросы и поднимать документы, уже не было, кроме того, по закону Зондера действительно было за что сажать. Я не знал, как поступить. С одной стороны, провал миссии Доктора влёк за собой непредсказуемые и весьма мрачные последствия, с другой, потерять самого Доктора было бы ещё хуже. Минут десять, признаться, я метался по кабинету в приступе самой жалкой трусости. Доктора могли расстрелять, могли тихо убить на этапе или при допросе… многие честные люди его ненавидели. Узнав о смерти Макса Зондера, товарищ Кейнс… его реакцию было страшно даже воображать.

Каким-то запредельным усилием воли я сумел взять себя в руки… Я попросил Каэлу принести воды и вызвал Фрайманна. Я подписал приказ, дававший предъявителю исключительные полномочия. Имени предъявителя в приказе не было, зато имелись все печати и наноключи. Такой же приказ я затребовал у начупра юстиции.

Эрвина Фрайманна любой бы узнал в лицо, он не мог решить задачу лично, нужен был верный, опытный, но нигде до этого не засветившийся боец. Некий неизвестный в форме Отдельного батальона с жуткими бумагами с самых верхов, который бы явился за заключённым неведомо откуда и увёз его неведомо куда… Я сознаю, что план был идиотский, но ничего лучше я придумать не смог. Мой звонок решил бы проблему быстрее, но могли пойти слухи. Я знал, насколько важно для Доктора его дело. Прежде всего я должен был думать о том, чтобы дело не пострадало.

…Обратно Зондера привезли ночью же — бледного, исхудавшего вдвое, со сломанным носом и свернутой на сторону скулой. Он криво ухмылялся. Зубов во рту не хватало. Привез его Фрайманн на дачу к товарищу Кейнсу. Кейнсу доложили только после того, как благополучно сняли Доктора с рейса, перевозившего осуждённых на Двойку, поэтому грозы удалось избежать. Опираясь на плечо Фрайманна, Макс выбрался из машины, отстранил комбата и похромал к дому по песчаной дорожке. Эшли стоял на крыльце и смотрел на него, тяжело дыша. Пошёл навстречу, остановился перед Максом, заглянул ему в глаза снизу вверх и долго смотрел, вцепившись в рукава его арестантской робы. Потом обнял так крепко, что Макс пошатнулся и заорал: у него было повреждено ребро.

— Макс, — сказал Эшли медленным гулким шёпотом. — Урод. Не бросай меня. Что я без тебя делать буду.

Зондер коротко хохотнул и снова застонал от боли в рёбрах.

— Если бы тот следак, который сломал мне нос, это видел, — сказал он, — обоссался бы со страху.

— Будет ссаться, — пообещал Кейнс, — каждую ночь до самой смерти.

— Да ты что, — сказал Максимилиан Отто-Фридрих фон Зондер. — Эш, не вздумай его обижать. На таких всё и держится. Верный пёс революции. Идейный. Я чуть было не раскололся по-настоящему.

Услышав это, я вздохнул с облегчением: фатальных ошибок я не допустил… Я поймал взгляд Фрайманна и с благодарностью кивнул комбату. Тот откозырял и сел в машину. С ним уехал Улли-Красавчик: сверхсекретным подразделениям Управления внутренних контактов предстояло заметать следы инцидента в сети.

Зондер вёл себя так, словно ничего не случилось. Больше того, он как будто остался доволен произошедшим… Мне хотелось бы знать, было то на самом деле сверхчеловеческое самообладание или своего рода защитная реакция организма. Он успел, конечно, наглотаться обезболивающего, но — несколько трещин в костях, не считая побоев меньшей тяжести… достаточно, чтобы вывести из равновесия кого угодно.

— Ну и рожи у вас, товарищи, — радостно прохрипел нам Доктор, с помощью Кейнса поднимаясь на крыльцо. — Не смешите меня, у меня ребро сломано.

Рэй смотрел на него совершенно круглыми глазами, да и я, наверно, был не лучше. Мы даже не сообразили вовремя уехать и оставить старых друзей наедине.

— Видный учёный, — декламировал Макс в холле коттеджа, разглядывая себя в зеркало, — убежденный либерал, правозащитник… лидер оппозиции, впоследствии один из лидеров подполья… подвергался преследованиям в годы военной хунты… был ввергнут в узилище! — и он многозначительно поднял палец.

— Блядь ты рыжая, — в сердцах сказал ему Эшли с кухни: товарищ Кейнс отправился ставить чайник. — Узилище. Я обосрался со страху.

— Нашёл кому жаловаться, — огрызнулся Зондер. — Я сам обосрался. Колись, говорит, сука, на кого работаешь! и хрясь в морду. А на кого я работаю? Я на себя работаю. А он хрясь в ухо! имена, говорит, явки, пароли! Сдавай хозяев, а не то по косточке разберу. Упеку на Двойку копать гелий, там тебя и забудут. Звери, Эш, псы, прямо сердце радуется. Я под конец уже вправду думал, не расколоться ли. Только, думал, ты же их всех потом расстреляешь. А они хорошие. Правильные.

Кейнс, стоявший в дверях, молча закатил глаза. Мы с Рэем были полностью с ним солидарны. Если бы я не знал Доктора лично, я не поверил бы, что такой человек может существовать.

Зондер покопался во рту, вытащил обломок зуба и заметил, наконец, нас с Линном, остолбеневших от изумления.

— Э, — сказал он, — всем спасибо, все свободны. Хотя нет. Ник, задержись.

У меня ёкнуло сердце. Я выпрямился, готовясь выслушать разнос — или приговор, в зависимости от того, насколько Доктор мной недоволен… Рэй глянул на меня сочувственно и тихо закрыл за собой дверь.

— Молодец, — сказал Доктор. — Правильно поступил. Бред надо крыть ещё большим бредом.

Кейнс ухмыльнулся. Я не нашёлся с ответом. Просто стоял навытяжку перед ними двумя и ждал.

— Ты сейчас на меня смотришь и удивляешься, — сказал Зондер. — Я тебе объясню. Когда всё поутихнет, мы устроим на Циа демократические выборы. На которых — вдумайся! — победит лидер оппозиции, диссидент, а теперь ещё и покалеченный в застенках кровавого режима. Совету ничего не останется, кроме как признать легитимность моего правительства и снять изоляцию. Ни одно едало на Сердце Тысяч больше не раскроется против Циа. А соль в чем? В том, что мы с Эшем полностью взаимозаменяемы.

— Ты только языком треплешь больше, — буркнул Кейнс почти добродушно.

— Ну и что?

— А то, что либерал должен много болтать, иначе какой же он либерал. Я был бы неубедителен в этой роли.

Экран примитивного лэптопа не щадил глаз. Николас откинулся на спинку кресла, запрокинул голову и развернулся лицом к окну. Немного посмотрю вдаль, сказал он себе, отдохну немного.

Он чувствовал себя как в лихорадке. Слишком много задач. Разум метался от одного предмета к другому, силился охватить всё и не удерживал ничего… Памяти не хватало, как не хватало её лэптопу, но лэптоп мог позволить себе сломаться, а человек — нет.

Мне нужно отвлечься, подумал Николас, нужно переключиться, хотя бы на несколько минут, тогда появятся новые идеи и придут решения… Мысль его последнее время металась по замкнутому кругу, доводившему его до отчаяния.

Он ждал от Стерляди ответного хода и дождался, на свою голову: проклятый ублюдок всё-таки был профессионалом — в отличие от него… Все выкладки и планы Реннарда Шукалевич рассыпал как карточный домик. Николас судил по себе и полагал, что Стерлядь ориентируется прежде всего на аналитический аппарат своего Управления. Подняв корпус документов по социальному обеспечению, изучив подписанные Николасом приказы, хороший аналитик мог бы заподозрить, что функции главы контрразведки в действительности выполняет Реннард. Но Шукалевич действовал проще. Один из ключевых агентов Николаса в Управлении внутренней безопасности, второй заместитель начупра Дина Келли вот уже полгода работала на своего непосредственного начальника… Стерлядь не просто подозревал Николаса — у него имелись надёжные доказательства.

Что он собирался предпринимать теперь, Реннард не знал и не пытался угадывать. В конце концов, операция «Стерлядь» когда-нибудь да должна была закончиться расстрелом заглавного героя. Как профессионал, он должен был чуять это шестым чувством и тянуть время так же, как преданные им товарищи. Повиляет ещё хвостом в аквариуме, устало подумал Николас, поплавает…

Вариантов развития событий было несколько. Во-первых, самый простой и самый худший: ещё одно покушение, на Реннарда или на другого члена правительства. Но тут Стерлядь и сам рисковал жизнью. Это был ход ва-банк; скользкий тип Шукалевич не решился бы на такое. Во-вторых, Шукалевич мог продолжать линию Келли — потихоньку переманивать к себе людей Реннарда, а верных — устранять. Но классическая игра разведок требовала много, очень много времени. Навряд ли мантийским хозяевам Стерляди промедление пришлось бы по вкусу.

Николас не раз задумывался, почему на Циалеше Манта выбрала именно такого агента влияния. Он изучал истории мантийской интервенции на других планетах, как удавшиеся, так и неудавшиеся: все они в чём-то походили друг на друга. Тот сияющий образ, который создавала мантийская пропаганда, был чудовищной ложью, но ложью цельной и стильной. Манта самозабвенно любовалась собственной добротой, просвещённостью и свободой. Ни добротой, ни свободой на реальной Манте и не пахло, но агенты влияния должны были являть собой совершенный образ мантийца или, по крайней мере, человека, стремящегося к мантийскому идеалу. Благородный дух новых людей Манты, беспредельное могущество мантийской науки, лучезарные вершины мантийских талантов и несокрушимое здоровье общества будущего… Николас криво усмехнулся: на всём Циа не найти человека, который бы годился в мантийцы меньше, чем Стерлядь. Но чем-то он их привлёк, чем-то заинтересовал… если бы только понять, чем! Увы: нормальный человек в принципе не способен понять ход мыслей мантийца…

Достаточно, решил Николас, болезненно жмурясь и потирая веки, я больше не буду думать об этом. По крайней мере, сегодня.

Он открыл глаза. Вдали, над приморскими районами, разошлись дождевые тучи. На крыши, скверы и улицы Плутоний-Сити падали розовые косые лучи. Малая провинциальная звёздочка, нежное солнце… Месяц циа кончился, наступил сентябрь, тёплый и тихий. В это время на юге отличный лов, вспомнил Николас, рыба и морской гад больше не прячутся от штормов, они поднимаются к поверхности и идут к берегу вслед за серой водорослью… Возле Плутоний-Сити рыба не водилась. Море за двести лет стало здесь слишком грязным. Дед рассказывал, что на Земле рыба никуда не уходила, так и жила в грязной воде, постепенно вырождаясь. Циалеш — не Земля…

Дина Келли, товарищ Келли, как же вы меня подвели… Николас коротко вздохнул и в задумчивости потеребил губу. Глупое суеверие, но подчас нельзя отделаться от мысли, что имя определяет судьбу. Принцесса Дина Тикуан отреклась от престола, предала и погубила всё, что строил её отец. Она согласилась на уничтожение Звёздного легиона, самую подлую бойню в истории человечества. До сих пор об этом снимают фильмы и будут снимать веками… «Узурпатор», «Последний легионер», «Стальная душа»… Теперешний гендиректор Неккена — дочь Дины, семейство Тикуан по-прежнему правит миром, но это уже не те Тикуаны. Гибель Звёздного легиона легла на них пятном несмываемого позора.

А сами фильмы — странные… Из тех, что сняли за пять послереволюционных лет, Николас не видел ни одного — не было времени. Но десять лет назад «Узурпатор» гремел по всему Сверхскоплению. Да, фильм заканчивался угрюмыми кадрами, на которых дряхлый, впавший в паранойю и маразм император разговаривал с призраками — но начинался он сценой битвы при Сердце Тысяч, где ослепительно молодой Роэн принимал командование обороной системы и переламывал ход сражения, казалось, безнадёжно проигранного… И даже в финале вокруг полубезумного живого бога оставались его боевые архангелы, люди со звёздами, вытатуированными на скулах, — легендарные легионеры. Вроде бы фильм был о том, как беспредельная власть уничтожает всё лучшее в человеке, но так откровенно режиссёр любовался своим героем, и столько мудрых и благородных решений принимал Роэн, и столько жизней спасал… Подтекст был очевиден. Что уж говорить о «Последнем легионере», где полковник Джерри Ли представал просто-таки рыцарем без страха и упрёка…

Любопытно, что снимают у нас, подумал Николас. Кинематографом Циа занималась товарищ Лайам в сотрудничестве с отделом мониторинга общественного мнения.

Отдел мониторинга общественного мнения — подразделение Управления внутренних контактов, вдруг вспомнил Николас, это хозяйство товарища Лауфера.

Вот ещё о товарище Лауфере можно помечтать, сам себе предложил он с блёклой усмешкой, мысли бесцельные и бессмысленные, кажется, они-то нам и нужны… или кино какое-нибудь посмотреть, в самом деле? На книги меня не хватит…

Улли-Красавчик… Представилось, как он сидит где-то в таинственных подземельях своего Управления, в датацентре, как паук посреди интранета планеты, Улли с девичьими запястьями, умными глазами и нежным ртом. Вокруг переливаются слабым блеском прозрачные облака, похожие на газовые туманности: это побочный эффект работы плюс-серверов. Из-за него кожа и глаза Улли чуть заметно фосфоресцируют в полумраке. Чем он занят? Он не любит административную работу, перепоручает её заместителям. Он лучший программист в своём Управлении, то есть и на всём Циа тоже, — он ищет уязвимости в Эмералде, или пишет фильтры для каналов мерцательной связи, или настраивает какого-нибудь ИскИна…

И ест шоколадку.

Николас усмехнулся, закрыл глаза и устроился в кресле поудобнее, наискосок, чтобы полулежать в нём. Время было послеобеденное, и его мучительно клонило в сон. Он пытался соблюдать режим, спать не меньше шести часов, но удавалось это редко.

Даже если я засну, подумал он, то в такой позе не просплю долго. Спать нельзя, сегодня много дел… По краю николасова сознания мелькнула мысль, что даже нежная его склонность к Улли угасла, синеглазый Красавчик вызывает эмоций не больше, чем любое другое произведение искусства… Я занят, подумал Николас, и я устал.

Кстати о товарище Лауфере, а вернее, о мониторинге общественного мнения…

Реннард встрепенулся: подремать не удалось. Обнаружилась какая-то зацепка, ценная мысль.

Он развернулся к столу и начал писать запрос в Управление внутренних контактов.

Когда Манта готовит интервенцию, думал Николас, она создает мечту, захватывающую разумы миллионов. До революции, на мирном и сонном ещё Циа мантийцы испробовали вариант «здоровый дух» — свою систему воспитания. Тогда с ними разобрался Доктор. Есть вариант «свобода, равенство, братство», но на революционном Циа он не пройдёт — совсем недавно люди здесь с оружием в руках отстояли свою свободу, для них это реальность, а не мечта. Остаются варианты менее популярные. «Святая бюрократия» — образ бескорыстного чиновничества, «добрый царь», когда мантийский агент приходит к власти более или менее законным путём и начинает реформы сверху… в литературе перечислялись какие-то ещё, Николас их не помнил, но должны были знать специалисты.

Я понятия не имею, чем занят Шукалевич, думал Реннард, он снова обманет мои ожидания, любые ожидания. Меня учили, что современная разведка рассчитывает на аналитику. В реальности всё не так, как в теории, но поступим-ка по учебнику, проверим все известные схемы инфильтрации. Где уязвимые места общественного мнения Циа? Пусть Улли этим займётся.

Николас отправил письмо и вздохнул. Неделю предстояло ждать результатов… а за эту неделю предпринять ещё что-то нужное. Стерлядь не позволит себе терять время, Манта не любит ждать.

«Питер», погубивший семейство Джонсов, работал, как оказалось, на Келли. Его нельзя было трогать, как бы ни хотелось Реннарду устроить небольшую автокатастрофу. Келли активно его использовала. Отслеживая его действия, можно было кое-что понять о творящемся внутри Управления Шукалевича. Николас написал ещё одно письмо, на этот раз Ли Киа, начальнику своей СБ, с просьбой обратить пристальное внимание.

Что дальше?

Николас потёр виски и снова вздохнул. Нестерпимо хотелось выпить, но он запретил себе пить на работе и коньяк в шкафу больше не хранил. Пошлю Айгара за кофе, подумал он с тоской. Оставались самые важные дела на сегодня и на завтра, самые ненавистные — документы от начупра юстиции, смертные приговоры по обвинению в контрреволюционной деятельности. Линн запрашивал одобрения.

Одобрения смерти.

Николаса тошнило от этой мысли.

…Тишину кабинета нарушил тихий звонок.

Реннард встрепенулся. Что бы ни заставило секретаря отвлечь его от работы, сейчас он был этому рад.

— Да, — сказал он, — Айгар, войди.

Ах, какого секретаря ему подобрали… Во-первых, он был похож на Улли Лауфера. Во-вторых, он был похож на Улли не только внешне. Айгар Сауле мгновенно вошёл в курс дел, за пару дней подстроился к ритму Николаса, а через неделю уже осторожно начал напоминать ему о времени и спрашивать, не стоит ли отложить решение текущего вопроса до завтра. Идеальность товарища Сауле поистине вызывала подозрения. Памятуя об инциденте с Джонсами, его проверили досконально, но Николасу всё время хотелось запросить повторную проверку, пусть он и запрашивал её уже два раза…

Он не мог понять, что не так. Скорей всего, дело было не в Айгаре, а в нём самом. Но считать, что новый секретарь чересчур скользок, было проще, чем копаться в себе.

Проблема.

Месяц назад, после памятного праздника, Николас постановил, что проблему нужно решать. Если слишком долго игнорировать потребности организма, притом заставляя его работать на износ, он начнёт мстить. Мне нужно расслабиться, сказал себе Николас тогда, — и мысль завела его в тупик.

Последний раз он думал об этом около года назад. И попытка получить физическую разрядку закончилась не то что бы неудачно, но совсем не тем, чего он хотел. Николас тогда отпустил водителя и повёл машину в известный Сладкий квартал, где собирались проститутки обоих полов. Его службы крепко держали это место, бояться было нечего. Зачищать его не зачищали, чтобы не провоцировать общественное недовольство и не загонять любовную торговлю в подполье… С сексом у товарища Реннарда в тот вечер не сложилось. Зато наутро был возбуждён ряд уголовных дел по фактам торговли людьми и педофилии. Сутенёры полетели на Двойку копать гелий, некоторые были расстреляны. Их жертв отправили в спецдетдом с реабилитационным центром. Ознакомление с материалами дел у нормального человека на некоторое время отбивало всякое желание. У Николаса мысли идти по мальчикам больше не возникало вообще.

Значит, отношения, предполагал он. Но какие отношения, мне нельзя отношений, это слишком опасно… да и когда мне? Нужно завести секретаря, готового к употреблению, вот и всё.

Так он и поступил, но ничего хорошего из этого тоже не вышло.

Вид у Айгара был грустный. Он чувствовал, что Николас им недоволен и не знал, что нужно исправить. Умный парень, он отлично понимал, какие особые услуги могли потребоваться от него на этой должности и терпеливо ждал от начальства намёков или распоряжений… Кажется, товарищ начупр ему даже на самом деле нравился. Или Айгар был очень хорошим актёром.

Вот я опять в чём-то его подозреваю, пасмурно заметил Николас, ещё немного — и злость начну на нём срывать. Тьфу… Я собирался решить проблему, я её решил, осталось протянуть руку и взять решение. Или ласковее сделать, как я люблю, — позвать, улыбнуться, расспросить о семье, о свободном времени и нравится ли работа… Нет, не хочу.

Я занят, снова подумал он, я устал.

— В чём дело? — спросил он сухо.

— Товарищ начупр, — чётко сказал Айгар, — от товарища Киа доклад по товарищу Фрайманну.

Николас вздрогнул.

Ничего тут не было особенного, текучка текучкой: Киа по приказу Реннарда пускал пыль в глаза людям Шукалевича, имитируя слежку за комбатом. Эрвин об этом прекрасно знал. Но рядовая новость отчего-то встревожила до сердцебиения, даже сон слетел. Нервы сдают, подумал Николас, надо врача вызвать.

— Что случилось?

— Товарищ Киа сообщил, что комбат Фрайманн вчера в десять часов вечера был вызван в Управление внутренней безопасности.

Николас побарабанил пальцами по столу.

— Что ещё?

— Он был вызван к начупру Шукалевичу лично, — послушно отчеканил Айгар. — Встреча продолжалась пятьдесят восемь минут, эхограмму плюс-поля получить не удалось.

Николас прикрыл глаза и немного посидел молча. Секретарь замер и старался не дышать.

— Айгар, — наконец, сказал Николас мягко, — сделай мне кофе, пожалуйста.

— Одну секунду, товарищ Реннард!

Стремглав кинувшись исполнять, аккуратнейший секретарь даже забыл придержать дверь, и дверь хлопнула…

Пятьдесят восемь минут, задался вопросом Николас, о чём можно говорить пятьдесят восемь минут? Это был не короткий приказ, нет, Эрвину долго и обстоятельно разъясняли положение дел. И любопытно же, в каком ключе разъясняли. Не так давно Эрвин приходил к Шукалевичу с докладом, рассказывал, как ему подозрителен начупр соцобеспечения товарищ Реннард…

Что-то дёргалось внутри. Николас сначала даже не понял, что происходит. Ему стало нехорошо, но ему всё последнее время было нехорошо от усталости и досады.

Комбат Фрайманн, Чёрный Кулак… До того, как Николас узнал о предательстве Келли, он рассчитывал, что Стерлядь попытается завербовать его самого. Но Стерлядь рассматривал его не как фигуру на доске, а как противника. Он слишком хорошо был осведомлён, чтобы начать втираться к нему в доверие. Он хочет вывести меня из игры, подумал Николас, и только. Он уже отправил ко мне убийцу и обязательно отправит ещё одного. Легенду прикрытия и обоснование для покушения готовить довольно долго, поэтому в данный момент он занят другим.

Он делает ход.

Кое-что я угадал верно, подумал Николас, нервно выламывая собственные пальцы. В соответствии с мантийскими инструкциями Стерлядь ищёт агентов в высших эшелонах власти. Только взяться он решил не за меня, а за Эрвина… Что же, разумный выбор, заметил Реннард со злостью. Эрвин прост душой, и что намного важнее — под его командованием находятся отлично подготовленные вооружённые люди.

Я хочу знать, что сказал ему Шукалевич, почти вслух сказал Николас.

Тихо, ловко проскользнул в кабинет Айгар, поставил на стол чашку кофе и блюдце с печеньем. Николас едва заметил секретаря. Эрвин мне расскажет, о чём шла речь, думал он, но не в нём дело. За нами наверняка следят. Товарищ Киа обнаружил нескольких наблюдателей, но есть ли гарантия, что обнаружил всех?

Гарантии нет.

Поскольку по легенде мы с Эрвином относимся друг к другу с подозрением, размышлял Николас, любые частные разговоры между нами исключены. Писать или звонить друг другу мы тоже не можем. Все данные по электронной почте или телефонной связи граждан Циа начупр Шукалевич имеет полное право потребовать у Улли. У товарища Лауфера они имеются по долгу службы. А впутывать в наши игры ещё и Улли очень неразумно и просто нельзя. Товарищ Лауфер — на редкость тёмная лошадка, хоть и блондин.

Вызвать Эрвина в Управление по делу? На то потребен повод, а его ещё нужно подготовить! К тому же повод должен быть известного рода. Для чего задействуют элитные спецподразделения? Разгром каких-нибудь вооружённых формирований, штурмы, зачистки… такое невозможно разыграть, тем более — разыграть для начупра внутренней безопасности.

И что тогда?

Николас залпом проглотил полчашки кофе и откинулся на спинку кресла.

Что тогда?!

Нужно что-то придумать, торопил он себя, пораскинуть умом… какой у меня может быть повод для внеочередной встречи с Эрвином? Для того чтобы остаться с ним наедине? Если мы подозреваем друг друга в разных недоказанных злодеяниях?

А вот, собственно, подозрения-то и могут стать поводом… и неожиданно для самого себя Николас широко улыбнулся. Он вздохнул с облегчением: наконец-то он нашёл безупречное решение, хотя бы и для второстепенного по важности вопроса.

В Управление соцобеспечения постоянно поступали жалобы граждан, в том числе — на уличную преступность. Ничего не было проще, чем составить анонимную (от страха, разумеется, анонимную) жалобу на бойцов Отдельного батальона, которые в увольнении отличились каким-нибудь дебошем, да хоть чью-нибудь жену напугали… Кстати, жалоба непременно должна оказаться клеветнической. Мы ценим и уважаем наших солдат, весело подумал Николас, мы им верим.

Но пяток таких жалоб — отличный повод для того, чтобы устроить внеплановую инспекцию в расположение части.

…и сурово отчитать командира.

Николас беззвучно засмеялся. Он допил кофе и позвонил товарищу Киа, потребовав немедленно зайти. На план «Анонимка» требовалось не больше суток. Стоило, кстати, проверить, не было ли таких жалоб в действительности, а если не было, то смонтировать парочку прошлогодних… Дел часа на четыре работы хорошего специалиста. Сутки нужны были на люфт-паузу между вызовом к одному начупру и визитом другого: слишком спешить не стоило.

Раз нельзя вызвать Эрвина ко мне, подумал Николас с улыбкой, значит, я поеду к нему.

Было очень душно, моросило. Северный гранит-обманка, которым были облицованы здания казарм, от влажности менял цвет, сейчас стены сделались тёмно-алыми в черноту. Серебристые низкие облака казались отягощёнными светом, словно дождём. Казармы обступали высокие, ухоженные земные деревья, но рядом с контрольно-пропускным пунктом шуршали красной листвой местные кустарники. Цветы на клумбах тоже были местные, в сущности, просто причудливые разноцветные травы с островов: таких сложных приспособлений, как цветы, природа Циалеша не изобрела…

Выйдя из машины, Николас некоторое время стоял неподвижно, позволяя дождю падать на голову и плечи. В окно КПП на него с тревогой смотрел дежурный. Николас напустил на себя суровый вид и взглянул на солдата впрямую; лицо в окне вмиг исчезло, и революционный начупр тихо засмеялся.

Потом Реннард перевёл взгляд на здание штаба.

Казармы Отдельного батальона занимали огромную территорию, штаб отделяла от пропускного пункта площадь размером в пол-стадиона, а жилые помещения располагались ещё дальше. Николас думал, что в иное время всё это пустое пространство, сейчас пронизанное косым дождём, заполняется людьми. Ровные шеренги отборных бойцов в чёрной форме, умеющих видеть затылком, чуять как псы и исчезать с глаз, просто сменив тип дыхания… Как в кино, только настоящие. Если бы Доктор просчитался и пять лет назад на Циа пришли миротворцы, партизанская война дорого бы им обошлась. Поэтому они не пришли.

Впрочем, у миротворцев всегда остаётся вариант астероидной бомбардировки, как бишь она правильно называется на дипломатическом языке… гуманитарный метеоритный дождь? И умение исчезать с глаз никому не поможет. Что сказал Легерт, когда Морелли заметил, что юморок у начупра внешней безопасности покойницкий? Джанкин, сказал он, в моём распоряжении одна станция связи, три ракетных крейсера и шестьдесят истребителей класса «Фактор», и всё это добро списано в утиль ещё при императоре. Если б у меня не было чувства юмора, я бы, наверное, застрелился.

Так и живём, заключил Николас, то ли миротворцы на голову свалятся, то ли Манта сожрёт изнутри. Лучше об этом не думать, а если нельзя не думать, то смейся…

Вдали показалась стройная тёмная фигура. Николас поднял подбородок, вглядываясь в дождевую дымку.

Через площадь быстрым летящим шагом шёл командир части.

Ему, несомненно, доложили с КПП. О своём прибытии Николас заранее не известил — как-никак, по легенде это была внеплановая проверка. Что-то Эрвин подумает на его счёт… Мы договаривались действовать сообща, напомнил себе Николас. Я здесь по делу.

Он выпрямился и положил руку на дверь машины, чувствуя, как улыбка притрагивается к уголкам губ. Ожившая лучевая винтовка? Я сравнивал его с винтовкой, подумал Николас, но тогда он стоял неподвижно… Чёрный волк… или чёрный пёс, грозный страж… какой красивый человек, рождаются же красивые люди…

Он шагнул навстречу, и Фрайманн перешёл на бег.

Николас смутился.

Лицо Эрвина сияло. Он откровенно рад был видеть товарища Реннарда. Забавное и неуместное выходило начало для внеплановой проверки, которая должна была окончиться выговором… оставалось надеяться, что бойцы Отдельного батальона не болтливы.

Комбат приблизился неторопливой волчьей рысцой. Он остановился, улыбаясь, сумрачно-чёрные глаза его потеплели; Николас крепко пожал протянутую руку.

Дождь падал и падал на них из серебряных облаков.

— Я вас не ждал, — сказал Фрайманн.

Они шли к штабу. Дождь усилился, Николасу постоянно приходилось смахивать капли с ресниц.

— Я по делу, — ответил он. — Мы обсуждали операцию «Стерлядь», Эрвин.

— Именно поэтому, — сказал тот. — Я ломал голову. Не знал, как безопасно с вами связаться. Я не мог подумать, что вы приедете сами, открыто.

Николас улыбнулся.

— У меня есть легенда.

Фрайманн посмотрел на него с уважением.

Николас заметил, что Эрвин мгновенно подстроился под ритм его шага и идёт теперь мягко и небыстро. Он чуть заметно подавался вбок, к Николасу, во всех движениях его сквозила скрытая заботливость. Он на своей территории, подумал Николас, он принимает ответственность за меня… Мысль эта развеселила его, а то, что Эрвин обрадовался его приезду, грело душу. Николас рассеянно подумал, что приехал по делу, но так быстро приехал вовсе не из-за срочной необходимости. Шукалевич сказал, что Фрайманн живёт в расположении части. Николасу любопытно было посмотреть на логово Чёрного Кулака. И увидеться с ним тоже хотелось, поговорить — не только о Стерляди, просто так…

Нам так мало достаётся положительных эмоций, подумал Николас, нужно ценить и ловить их крупицы, иначе воля станет слабеть. Я хотел сблизиться с Эрвином, чтобы поберечь ценного для нас человека, узнать его лучше и прикрыть в случае необходимости. Теперь я хочу этого ещё и потому, что он мне симпатичен. Это нормально.

— Она вам не понравится, — продолжил Николас со вздохом. — Но лучшей я не придумал.

Фрайманн озадаченно наклонил голову к плечу.

Николас помолчал, шутливо приподняв бровь.

— Кто из ваших бойцов был в увольнении неделю назад? — спросил он с напускной строгостью. — На них поступили жалобы.

— Строгофф, Коул, Перес, — ответил Фрайманн после паузы. — Не сомневаюсь. Эти могли. Что они натворили?

Вид у него был вместе суровый и послушный: он старательно подыгрывал Николасу, хотя это не слишком хорошо ему удавалось. Николас едва сдерживал смех. Ах, железяка…

— Разгромленное кафе, две разбитых машины, травмы лёгкой и средней тяжести у районного юношества, — скорбно сказал он. — Однако… жалоба не подписана, никаких имён в ней нет, адреса не указаны, свидетельских показаний снять не с кого. Таким образом, нельзя точно установить, был ли это именно Строгофф с компанией или кто-то ещё. В сущности, дело дутое. Но я, как человек вам не доверяющий и не симпатизирующий, намерен отнестись к нему со всей серьёзностью. И обругать вас на чём свет стоит.

Эрвин по-строевому вскинул голову и расправил плечи.

— Я готов.

Николас рассмеялся. Несколько секунд Фрайманн ещё строил подобающую мрачную мину, а потом присоединился к нему.

Купа зелёных земных деревьев осталась позади, открылся вид на стрельбища и плац. Стрельбища пустовали. По плацу под ритмичную непристойную речёвку бегали трусцой полуголые бойцы. Капли дождя стекали по мускулистым спинам. Без смены направления, орал сержант, без смены темпа спиной вперёд марш! Команду выполнили непринуждённо и будто лениво, без рвения, но сержант явно остался доволен и что-то одобрительно пробурчал. Николас смутно удивился: разве в армии не добиваются чёткости, слаженности? Бравого вида?..

— Это не бег, — сказал Эрвин, точно прочитав его мысли. — Бойцы отрабатывают элемент ки-системы. Николас… вы прибыли с проверкой. Возможно, вам в самом деле будет интересно посмотреть на нашу жизнь?

Реннард взглянул на него с улыбкой.

Улыбка вышла немного натянутой, потому что он чувствовал странную неловкость. Кажется, всё шло хорошо, Эрвин приглашал его в гости… что может быть естественней взаимной симпатии? Это нервы, подумал Николас, остаточное нервное напряжение, которое всплывает в неподходящие моменты. Нужно обратиться к врачу. В менее спокойной ситуации такое может очень навредить делу. Хорошо, что хотя бы сейчас я в безопасности… могу зафиксировать проблему и отложить решение.

Фрайманн ждал. Лицо его оставалось невыразительным, но во взгляде и во всей позе нарастало напряжение.

— После всех дел, конечно, — наконец, неловко, отрывисто добавил он.

Николас осознал, что непозволительно затянул с ответом, и в стеснении стёр дождевую воду со лба.

— Конечно, Эрвин. Спасибо, — сказал он. — Для меня это честь.

Эрвин не повёл его в штаб. За стрельбищем комбат свернул на какой-то тихий проулок, весь утопавший в зелени, где и сообщил Николасу, что в его рабочем кабинете стоит чья-то наблюдательная плюс-камера. Фрайманн не знал, чья. Это могла быть одна из обязательных камер товарища Лауфера или одна из необязательных — товарища Шукалевича, но кабинет свой Эрвин в любом случае не жаловал.

— Я живу в третьем корпусе, — сказал он. — То есть я там сплю. Камер там нет. Если вы не возражаете, Николас…

— Ничуть, — ответил тот.

Он не очень понимал, почему бы он мог возражать. Кажется, они с Эрвином сегодня то и дело заставляли друг друга чувствовать неловкость.

Впрочем, на то она и внеплановая проверка с выговором.

Они поднялись на крыльцо, и Эрвин открыл тяжёлую деревянную дверь.

В коридорах третьего корпуса было пусто и чисто — настолько чисто, что даже запах пота и ношеной одежды, обычный для казарм, почти не ощущался. На тумбочках по углам цвели земные цветы, подоконники блистали белизной и даже стулья, выстроенные рядами у стен, казались только-только отлакированными.

Из-за угла доносились голоса, искажённые и умноженные эхом большого пространства. Командами звучали слова на незнакомом языке, и Николас вспомнил по ки-систему: должно быть, там располагался крытый спортзал и кто-то проводил тренировку.

— Лейтенант Дерри обучает новобранцев, — сказал Фрайманн. — Основные элементы. Правильное дыхание. Как раз перешли к третьей фазе.

Николас о базовых элементах ки-системы имел представление довольно смутное, но понимающе кивнул. Они с Эрвином повернули за угол, и он увидел слева от себя распахнутые двери спортзала и услышал напряжённый гул кондиционеров. Фрайманн остановился — чуть в стороне, в тени, но так, чтобы видеть происходящее в зале. Реннард пристроился рядом.

В зале стояли шестеро рядовых, в полевой форме, но босые. Бледный носатый лейтенант вколачивал в бритые головы основы ки.

— Тебя нет, — убедительно говорил он, остановившись перед светловолосым высоким парнем. — Нет тебя здесь. Стой так, чтоб я сквозь тебя стену видел! Третья фаза, раз, два!..

Тут он заметил комбата и на секунду замолк. Но, по-видимому, такие проверки были обычным делом. Лейтенант сделал вид, что в упор не видит начальства, развернулся и прошёл к дальней стене зала.

— Рядовой Кун, — взрыкнул он, стоя к новобранцам спиной, — для чего нужна третья фаза дыхания в ки-системе?

Рядовой набрал воздуха в грудь.

— Для повышения безопасности личного состава при операциях!

— Чушь собачью несёшь, — сказал лейтенант и посмотрел через плечо.

Рядовые подобрались.

— Для того чтобы нервы гражданские беречь, она нужна, — сказал Дерри. — Поднимаешься ты на седьмой, скажем, этаж зачищать, скажем, притон. А ниже и выше спят порядочные люди. Чтобы они не обосрались в своих тёплых постельках, ты входишь в третью фазу. И тебя нет. Не видно, не слышно. Пришли бойцы Отдельного батальона, прибрались, стало чисто. Никто ничего не заметил. Понял?

— Так точно, товарищ лейтенант!

— Молодец. Третья фаза, раз, два!..

Николас посмотрел на Эрвина. Лицо Чёрного Кулака стало невыразительным. Несколько мгновений спустя Фрайманн подался вперёд, поймал взгляд подчинённого и безмолвно поманил его к себе. «Держать фазу!» — рявкнул тот бойцам и пошёл к комбату. Фрайманн отвёл его в сторону, так, чтобы не было видно из зала.

— Товарищ лейтенант, — очень тихо спросил он, — что у вас с левой ногой?

— Всё в порядке, товарищ комбат.

— Подойдите ко мне после занятий.

— Так точно, товарищ комбат.

Дерри вернулся на место. Николасу показалось, что он занервничал.

— Что смешного? — мрачно спросил он светловолосого.

И вдруг выполнил роскошный, точно в кино, кан-линг в высокой позиции с разворота. Николас так и ахнул. Бедный новобранец тоже ахнул и как стоял, так и сел на пол. Пальцы босой ноги лейтенанта остановились в пяди от его лба, но прямой энергетический удар при правильном кан-линге мог вышибить из человека дух.

— Когда так сможешь, — резюмировал лейтенант, — тогда и будешь улыбаться.

Глядя на всё это, Эрвин только укоризненно покачал головой.

— Идёмте, — сказал он Николасу, и тот послушно зашагал следом. Через несколько десятков шагов Фрайманн с сожалением пояснил:

— У лейтенанта «гуляет» нога. Из такой стойки рискованно делать кан-линг. Можно растянуть связки. Лейтенант мне доказывает, что это его личная особенность. Совершенно безопасная.

Николас промолчал.

Ему было неловко слушать об этих внутренних, частных делах, и он не понимал, зачем Эрвин о них рассказывает. Но он отметил, что Фрайманн говорит о подчинённых как отец о детях, с неизбывной теплотой: хулиганит, плохо учится, сорванец… Реннард снова вспомнил Шукалевича: кое в чём Стерлядь не врал. Чёрный Кулак живёт их жизнями, сказал он.

Каково же ему, наверно, было бросать их под огонь правительственных войск во время Гражданской… Но в частях, которыми командовал товарищ Фрайманн, ни один боец не погиб бессмысленно и случайно. Должно быть, сознание этого поддерживало командира.

Николас уставился в пол — и заметил, что чуть дальше часть коридора выложена паркетом самого дешёвого и пакостного вида, к тому же истёртым и взгорбившимся. Это его удивило. Зачем солдатам паркет, а если уж его положили, то почему поскупились? И почему личный состав не следит за состоянием помещения?

— Для тренировок, — сказал Эрвин, проследив за его взглядом.

Подтверждая свои слова, он быстро и совершенно бесшумно прошёлся по паркету туда-сюда. Николас ступил следом и содрогнулся, когда дерево под ногами тошнотворно заскрипело.

— Хорошего бойца, — умудрённо докончил Эрвин, — должно быть не только не видно, но и не слышно.

Николас улыбнулся.

— Ки-система, кажется, единственное боевое искусство, которое в реальности выглядит так же эффектно, как в кино, — это было самое умное, что пришло ему в голову.

— Потому что эти приёмы не предназначены для реального боя, — неожиданно ответил Эрвин. — Чтобы вступить в рукопашный бой, боец должен потерять всё оружие и стоять один среди чистого поля перед другим таким же дураком. Красивые кан-линги и ше-данги нужны только для тренировок. Во время операций требуется другое. Проще и сложнее. Мы пришли.

И он отворил простую дверь без таблички.

Комната оказалась крохотная, как кладовка. В ней не нашлось места даже для стула — только шкаф, тумбочка и узкая солдатская койка. Нигде не было ни пылинки, и Николас подумал, что Эрвин настоящий маньяк чистоты. Чистота здесь властвовала: мужская, казённая, не знающая уюта.

— Снимите пальто, Николас, — сказал Фрайманн. — Вы промокли.

Замечание было здравое, и Реннард стал расстёгивать пуговицы. Со смутным удивлением он отметил, что пальцы слушаются плохо. Он замешкался и заставил Эрвина ждать. Чувство неловкости стало мучительным. Когда Эрвин взял из его рук мокрое пальто, чтобы повесить на плечики и в шкаф-сушилку, Николаса словно окатило жаром.

Путать одно с другим стало сложно.

…Нет, упрямо подумал он. Тогда я был пьян. Я напился и перестал контролировать себя. А сейчас я занят, я бросил пить, я очень давно не отдыхал и мне уже ничего не нужно. Я не могу потерять возможную дружбу с Эрвином из-за собственной глупости и невыдержанности.

Нужно говорить, приказал он себе, это лучший способ отвлечься. Говорить о чём угодно. Только на Шукалевича лучше переключиться позже, а то я забуду что-нибудь важное.

— Я слышал, — выговорил Николас почти спокойно, только немного торопливо, — ки-система входила в программу подготовки бойцов Звёздного легиона.

— Не совсем так.

Эрвин сел на койку. Николас вдруг заново увидел, что стула в комнатке нет, и у него нет иного выхода, кроме как сесть рядом с хозяином на его, хозяина, постель… Снова накатило безумное, полудетское какое-то смущение.

Разговаривать, напомнил он себе, только не молчать. Во всём этом нет ничего особенного.

— Ки-система — это обломок того искусства, которому учили в Звёздном легионе, — продолжал Фрайманн. — И на самом деле оно называлось кэ-система. Но большая его часть утеряна, поэтому неверное название приняли.

— Я знаю, что Ки — по-китайски «жизненная энергия».

— Кэ — по-тибетски «музыка». Музыкой оставшееся назвать сложно. — Эрвин с хмурым видом опустил глаза и коротко развёл руками.

Сейчас он на своём поле, подумал Николас с беспокойной полуулыбкой, ему стало просто и легко говорить. Это хорошо, очень хорошо… нужно разговаривать. Пожалуй, время перейти к делу. Сейчас я подойду ближе и сяду. Просто сяду и ничего лишнего по этому поводу не подумаю.

Он медлил. Во рту пересохло. Эрвин смотрел в пол, облокотившись о собственные колени. В крохотной комнатке не было окон, но Николас чувствовал себя так, словно стоял посреди людной площади… где каждый человек был мантийцем. Что за чертовщина, подумал он, у меня непорядок с нервами, эту проблему надо решать срочно. Она может перейти в патологию, как у товарища Кейнса. Нельзя этого допустить.

— Садитесь, пожалуйста, — неуклюже попросил Эрвин. — Я сожалею, что тесно.

Николас незаметно закусил губу, пытаясь хотя бы болью привести себя в рабочее состояние.

— Всё в порядке, — соврал он, светски улыбнулся и сел на тщательно заправленную солдатскую койку рядом с комбатом.

Фрайманн поднял глаза. При искусственном освещении они казались ещё темнее, чем были, — словно бы состояли только из белка и зрачка. На миг Николасу показалось, что они горячие. Раскалённые, как чёрные угли.

Вот и галлюцинации начались, в тоске подумал он, один вопрос остался — дёргать Доктора или довериться врачу из медкомиссии… да что со мной, кажется, выспался сегодня…

— Перейдём к делу, — сказал он, слыша собственный голос будто со стороны.

— Да, — сказал Эрвин, — да. Я получил от Стерляди вызов первого сентября. Срочность он не проставил. Вызов был похож на личное письмо. Так часто пишут особисты. Даже моя батальонная разведка в войну иной раз таким грешила. Я не стал торопиться. Когда я послал запрос на приёмное время, мне ответили через две минуты.

— Вас ждали, — понимающе сказал Николас.

— Да, — Эрвин кивнул. — Меня пригласили на удобный для меня час. Мне это показалось подозрительным. Я знаю, сколько свободного времени у начупров.

Николас отвёл взгляд, невесело улыбнувшись.

— Стерлядь продолжил линию личного общения, — продолжал Фрайманн. — Вёл себя по-домашнему. Был гостеприимен. Расспрашивал о жизни батальона, о настроениях среди солдат. Интересовался, что они думают о внешней угрозе. И о внутренней.

— Нас всех это интересует, — заметил Николас. — Я недавно отправил товарищу Лауферу запрос, близкий по смыслу.

Отвратительная умственная слабость, внезапно его одолевшая, постепенно отпускала. Мысли о Шукалевиче неожиданно помогли: даже воображаемый, Стерлядь не позволял утратить бдительность.

Мешало другое.

Как ни мелко, ни глупо это было, но солдатская койка не предназначалась для сидения. Сетка прогибалась, железная боковина врезалась в ноги, держаться спокойно и прямо не получалось. Это отвлекало. Подавив вздох, Николас развернулся, чтобы сидеть боком.

Фрайманн едва заметно подался к нему.

Теперь их колени почти соприкасались.

Николас мысленно застонал. Чёрт меня подери, подумал он в отчаянии, почему я не могу просто отключить эту сферу эмоций?! Просто отключить её. Она не нужна. Сейчас не то время, сейчас вообще не то время!..

Эрвин смотрел на него неотрывно, со странным рассеянным ожиданием — словно завороженно.

— Что вы ответили Стерляди, Эрвин? — выговорил Николас сухими губами.

— То же, что ответил бы любому. Бойцы Отдельного батальона верны делу Революции. Борьба с внутренней угрозой является одной из их основных задач. О внешней угрозе они думают мало, потому что всецело доверяют нашему военному космофлоту.

«…три ракетных крейсера, шестьдесят истребителей», — вспомнил Николас, — «и всё списано ещё при Императоре». Фрайманн не мог этого не знать. Действительно, о таком лучше вообще не думать, лучше ограничиваться гладкими, обкатанными как галька, пафосными фразами пропаганды… Даже железяка это понимает.

— Это всё?

Николас не стал упоминать про пятьдесят восемь минут. Эрвин, конечно, знал о слежке, Реннарду просто не хотелось поднимать эту тему.

— Нет. Потом Стерлядь заговорил о вас.

Николас молча кивнул.

— Он рассказал любопытные вещи, — проговорил Фрайманн. — Он рассказал правду. Я не знаю только, всю правду, которая ему известна, или часть её. Это меня беспокоит.

— Правду? — переспросил Николас.

— Управление соцобеспечения перетягивает на себя функции Управления внутренней безопасности. Начупр товарищ Реннард находится в связи с известным журналистом Зондером, которого подозревают в измене Родине.

Вот те раз, подумал Николас. Для непосвящённого звучит и впрямь впечатляюще. Неудивительно, что Стерляди удаётся переманивать к себе моих агентов. «Связь с Зондером» — настоящее клеймо предателя… Утечка информации, подумал он, произошла утечка. Через кого? Самый простой ответ — через Каэлу. Идиотка! Если бы только можно было что-то с этим поделать теперь… виновная давно казнена, а что толку.

— Ясно, — коротко ответил он.

Фрайманн помолчал.

— Какие будут указания? — спросил он вполголоса.

Николас задумался.

За последние минуты он сумел всё-таки совладать с собой, но размышлять, сидя чуть ли не на коленях у Эрвина, было невозможно. Реннард поднялся, отошёл и прислонился спиной к противоположной стене. Крашеная штукатурка приятно охладила затылок. Нужно сосредоточиться, сказал он себе, нельзя ничего упустить.

— А чего Стерлядь хотел от вас? — спросил он, глядя в стену поверх головы Фрайманна.

— Хотел удостовериться в моей верности Народному правительству. Он предположил, что вас вскоре исключат из его состава. — Эрвин помедлил. — Физически.

— И сделают это бойцы Отдельного батальона, — медленно закончил Николас.

— Так точно.

Реннард опустил голову.

Фрайманн смотрел на него неотрывно. Взгляд обжигал. Душно здесь очень, подумал Николас, и как Эрвин тут спит? Кожей он чувствовал слабое движение воздуха, дыхание вентиляционной системы. Она работала отменно, в комнате было холодно и свежо, даже чересчур холодно. Не в вентиляции было дело, это самого Николаса бросало в жар. Впору расстегнуть верхнюю пуговицу… нет, нет, о Господи! Николас ощутил прикосновение паники. Это же смерти подобно. Расстегнуть пуговицу. Облизать губы, потому что во рту сухо как в красной пустыне… и ждать, когда Эрвин прижмёт тебя к этой стене. Опять же и койка рядом.

О чём я думаю, сказал он себе со злостью. Что это такое?! Я что, мало работаю? Школьнику, студенту, кадровому менеджеру можно млеть и таять от близости людей в форме. Мне нельзя. Я революционный начупр, член Народного правительства. Я этими людьми командую.

Я должен думать о деле.

Николас потёр лоб, закрыл лицо ладонью. Эрвин терпеливо ждал. Он-то чем виноват, подумал Николас устало, он здесь ни при чём. Честный вояка. Мои сексуальные проблемы и особенности моей ориентации его не касаются.

Я думаю о деле.

Стерлядь.

Я думаю о Стерляди.

Николас повторял это как мантру — и, наконец, улыбчивый Шукалевич, самодовольный и бородатый как индюк, предстал перед ним точно въяве. Смотреть на него было мерзко. Омерзение встряхивало, словно ледяной душ.

Николас прерывисто вздохнул.

— Я думаю…

Эрвин выпрямился, взгляд его стал ещё внимательнее.

— Я думаю, отрицать связь с Доктором невозможно, — сказал Николас. — Это просто глупо. У нас остаётся всё меньше запасных путей… Кажется, самое очевидное решение — физически исключить из состава Народного правительства Стерлядь.

Фрайманн одобрительно кивнул.

— Но мы должны тянуть время, — Николас покачал головой. — Столько, сколько возможно. Мы хотя бы знаем, как работать со Стерлядью. Настоящая мантийская инфильтрация будет намного хуже… Эрвин, я разрабатывал этот план для себя самого. Я рассчитывал, что Стерлядь станет меня вербовать. Но он взялся за вас. Оцените свои силы трезво, пожалуйста. Если вы сочтёте, что риск слишком велик, я буду искать другие решения.

Фрайманн озадаченно наклонил голову к плечу.

— Я рисковал и раньше, — сдержанно сказал он. — Я солдат.

— Это иной риск, — Николас впервые посмотрел ему в глаза.

Ему было тревожно. Эту задачу Реннард считал сложной даже для себя, а Чёрный Кулак всё-таки железяка — не интриган и не лицемер.

— Каков ваш план? — Фрайманн встал.

— Вы должны изъявить готовность сотрудничать со Стерлядью, — медленно, раздельно проговорил Николас. — Самым активным образом. Продемонстрировать полную лояльность. Но заявите, что вы не будете действовать вслепую. Я — начупр… у меня много людей. Если вы уничтожите меня… даже если уничтожите вместе со мной Зондера… у контрреволюционной гадины отрастут новые головы. Стерлядь скажет вам, чтобы вы всецело положились на агентуру его Управления. Не соглашайтесь. Сомневайтесь во всём. Требуйте доказательств, вникайте в происходящее. Можете даже сомневаться в правдивости слов Стерляди, только очень осторожно… И тяните время, Эрвин, это главная задача — тянуть время.

Фрайманн моргнул. Взгляд его точно обратился вовнутрь: комбат переваривал информацию. Потом он выпрямился и вытянул руки по швам.

— Задача ясна, товарищ начупр, — отрапортовал он. — Разрешите выполнять.

Николас закрыл глаза. Он чувствовал себя так, будто ещё немного — и сползёт по стенке. А ведь я уже падал при нём в обморок, вспомнил он, Эрвин меня тогда на диван уложил…

— Хорошо, — сказал он измученно. — Выполняйте. Но я вас очень прошу, будьте осторожны. Будьте очень осторожны, Эрвин.

— Я буду осторожен, — Фрайманн кивнул. — И ещё одно.

— Что?

— У вас усталый вид, Николас, — сказал Фрайманн. — Вы учились ки?

Николас недоумённо поднял на него взгляд.

— Нет.

— Если хотите, я вас научу. Основам. Будет легче. Система помогает держаться в условиях, приближенных к боевым.

Николас невольно улыбнулся. Железяка, подумал он с нежностью. Приближенных к боевым, надо же… Вид у Фрайманна сделался неуверенный, почти смущённый, и очень искренний. Он вправду хотел позаботиться и помочь.

— Спасибо, Эрвин, — сказал Николас. — Возможно.

В ту ночь я не стал работать. У меня не осталось дел, которыми можно было бы заняться, чтобы не заниматься расстрельными приговорами, и я решил поехать домой, отложить худшее на завтра. Мне удалось проспать семь часов, прежде чем Айгар меня разбудил звонком.

Мне снился сон.

Я сидел на койке Эрвина в его клетушке, так же близко, как днём, почти касаясь его. Но во сне я почему-то с изумительной ясностью понимал, что Эрвин хочет обнять и поцеловать меня. Я сам до безумия этого хотел. Но мы не могли двинуться с места. Просто сидели, глядя друг другу в глаза. Нас будто разделяло силовое поле.

Частью сознания я понимал, что это сон. Мне было стыдно от его нелепости. Другая часть моего сознания чувствовала себя пьяной и думала, что если меня сейчас разложат на этой койке, я не стану сопротивляться, а даже наоборот. Сон был пугающе детальный. Я чувствовал запахи — свежесть слабого ветерка вентиляции, запах чистой одежды и чистейшего постельного белья, запах кожи Эрвина. Я хотел прикоснуться к нему, я хотел, чтобы он ко мне прикоснулся. Чтобы взял меня здесь же, по-солдатски, грубо и без ухищрений.

Я знал, что это нелепо и мерзко. Но никто не отвечает за свои сны.

Я не мог отделаться от мысли, насколько всё было бы проще, будь один из нас женщиной. Проявлять интерес к женщине естественно, даже если она командует батальоном или руководит одним из Народных Управлений… и когда женщина отказывает мужчине, она всё равно чувствует себя польщённой. Я, по неосторожности обнаружив своё влечение, оскорбил бы Эрвина.

Монашеский образ жизни не идёт на пользу мужчине, даже если он работает на износ. Последний раз я спал не в одиночестве шесть лет назад. Я тогда был кадровым менеджером, а мой любовник работал в охранном агентстве. Между нами не было особенных чувств, в сущности, только секс. Ролевые игры с наручниками и дубинками… Этот плечистый громила был груб, но трусоват. Узнав, что я связался с экстремистами, он потихоньку исчез с горизонта, и я не слишком о нём жалел — некогда было. А потом мне в принципе стало некогда.

Экстремисты… да, было время, когда товарища Кейнса называли экстремистом. Теперь это кажется забавным.

Эрвин не выглядит накачанным, у него мускулатура бойца, а не актёра… Говорят, мастера ки чудовищно сильны физически. В том, что реакция у них невероятно быстрая, я уже убедился: эта реакция спасла мне жизнь.

И всё же любопытно, что Эрвин думает обо мне. Кажется, он записал меня в «свои»… это чертовски лестно. Я понимаю, за что его так любят солдаты…

Впрочем, хватит об этом.

Все наши планы разлетелись, как бумаги под вентилятором. Айгар разбудил меня звонком. Признаться, я был рад пробуждению, мучительный сон очень хотелось прекратить. Айгар сообщил, что переадресует мне шифрованный звонок по нулевому каналу.

Нулевой канал — значит, товарищ Кейнс.

С меня слетели остатки сна. До сих пор по нулевому мне вообще никогда не звонили, товарищ Кейнс ещё в бытность свою директором завода не любил дёргать подчинённых в нерабочее время.

Это был не он.

Я услышал голос Доктора. Видео при шифрованных звонках не передавалось, но мне хватило интонаций.

Зондер был страшно встревожен.

Случилось нечто из ряда вон выходящее. Об этом свидетельствовало уже то, что Зондер сорвался со своих Серебряных Скал и приехал к Кейнсу. Но прежде даже в подобных экстренных случаях Доктор шутил и потешался над нами и надо всем происходящим.

Сейчас он был смертельно серьёзен.

Ник, сказал он, немедленно ко мне. То есть к Эшу. За город. Ты нам нужен. Машину бери отечественную и без мигалки. Секретарь пусть отвечает, что ты дома, болен и спишь. Ясно?

Ясно, ответил я, застёгиваясь.

Доктор собирал нас на срочное совещание и очень опасался, что о нём проведает внутренняя безопасность… О причине долго гадать не приходилось. Не так много их было, возможных причин.

Манта и Неккен.

В горячечной спешке прилетев к загородному дому товарища Кейнса, я был изумлён царившей там расслабленной атмосферой. Симкин так вообще ловил в саду летучую ящерицу: наш начупр науки и просвещения в миру был биологом. Кейнс с Зондером играли в бильярд на веранде. Зондер, как всегда, выглядел устрашающе — высоченный, тощий, ярко-рыжий, бритый как новобранец, в солдатской полевой форме и тяжёлых ботинках, а товарищ Кейнс вид имел безобиднейший: лавочник лавочником, добрый дядюшка с соседней улицы… Красавчик Улли, судя по характерным движения пальцев над планшеткой, гонял ИскИн по обучающему квесту. В ужасе находился один Морелли: он сидел в кресле-качалке и всем своим видом объявлял, что находится в ужасе, а добрейший Легерт наклонялся к нему через спинку и пугал.

— Видишь мантийца? — спрашивал Арни и сам отвечал: — а он тебя видит. Он среди нас.

— Ладно вам, — говорил Доктор, примериваясь к шару. — Мантиец сидит на улице Восстания, дом тридцать четыре, и смотрит порно.

— Мантийцы не смотрят порно, — замечал Симкин, — у них нарушена сексуальная функция.

— Всё бы вам шутить, — жаловался Морелли, — а я ничего не понимаю.

Стук! Шары раскатились по зелёному, как листва земных деревьев, сукну. Симкин гладил пойманную ящерицу. Это была любовь без взаимности, вскоре укушенный начупр избранницу отпустил.

— Никто не понимает, — сказал Зондер, — зато у нас есть план. Вот кстати приехала наша жертва.

Я понял, что он это обо мне и почувствовал себя нехорошо.

— Макс, — спросил я, подходя ближе, — что случилось?

— Исполнительный директор Неккена желает с нами пообщаться.

— Что?!

— Со мной лично или с полномочным послом, — буркнул товарищ Кейнс, обозревая раскатившиеся по столу шары.

— Пять лет прошло, — нервно сказал Морелли, — они проснулись. У них частичная амнезия.

— Селективная, — поправил Доктор.

— Да хоть какая, — в тоске сказал бедный наш финансист. — Пять лет эмбарго — и вдруг они хотят продолжать закупки. Нам Совет Двенадцати Тысяч изоляцию объявил!

— Плевать Неккену на Совет с высокого небоскрёба, — сказал Линн. — Гендиректор Неккена — императрица.

— Да ну тебя, — уныло сказал Морелли, — Дина отреклась.

— А ты не на корону смотри, а на полномочия, — заметил начупр юстиции. — Акена Тикуан фактически — абсолютный монарх. Если бы она пнула Совет, Совет мигом прислал бы сюда миротворцев и нас всех бы поставили к стенке. У неё тоже есть какой-то план.

— В этом-то весь ужас, — горько ответил Морелли. — Кто-нибудь понимает, что им от нас надо? Что нужно Акене Тикуан на Циалеше?

Доктор поиграл бровями, но ничего не сказал.

И вдруг я понял, откуда в них такое спокойствие. Это было нечто вроде негатива древней фотографии или инверсии цвета в редакторе. Тревога и растерянность переходили предел, доступный человеческим чувствам, и превращались в собственную противоположность. Морелли, начупр финансов, в неожиданной смене политики Неккена видел только выгоды: возобновление экспорта, увеличение валютных запасов Циалеша, в перспективе — возобновление импорта и снятие изоляции. Как и все мы, он не понимал причины произошедшего, как и все мы, он боялся, но за свою сферу компетенции он был спокоен. Поэтому и мог нервничать по-человечески… Тот же Арни Легерт, чей военный космофлот в случае настоящего вооружённого конфликта способен был только героически погибнуть, не мог себе позволить нормальных эмоций. Он шутил и улыбался… а Кейнс и Зондер, на плечах которых лежала ответственность за всё, играли в бильярд.

Я стоял на ступеньках крыльца и переводил взгляд с одного товарища-начупра на другого.

Улли поднял глаза от планшетки. Николас, сказал он, подойдите, посмотрите запись. Потом Лауфер развернул экран планшетки ко мне и увеличил его вчетверо.

Я шагнул ближе.

На голографическом экране вспыхнул, кинулся в лицо зрителю и отплыл назад логотип корпорации Неккен, известный каждому: два стилизованных лайнера, устремившихся в разные стороны, и крупная многолучевая звезда между ними. Звезда напоминала абрис сверхтяжёлого крейсера «Трансгалактика» анфас с активированными орудиями, и в этом тоже заключался угрожающий смысл. Всё летающее железо в Сверхскоплении, от детских аэродосок до универсальных истребителей, производилось плюс-заводами Неккена, — и это не считая бесчисленных дочерних фирм, которые занимались буквально всем и почти все были монополистами в своих сферах. Девяносто восемь процентов жителей Сверхскопления пользуются операционной системой «Эмералд», сто процентов смотрят продукцию кинокомпании «Сны Сердца»… дальше можно не перечислять.

«Неккен: космос доступен!» — прокричал жизнерадостный детский голос.

И экран вспыхнул так ярко, что я зашипел от боли и заслонил ладонью глаза.

Исполнительный директор Неккена, подтянутый улыбчивый мужчина лет сорока, стоял перед камерой один. За его спиной высились бионебоскрёбы Сердца Тысяч, золотился лазурный океан и била беспощадным светом звезда, слишком яркая для непривычных глаз. Огромное окно… Вид в окне медленно менялся. Оно как будто спускалось к земле с неописуемой высоты.

Запись велась не в кабинете и не в конференц-зале — в лифте.

— Добрый день, господа, — директор сверкнул белоснежными зубами. — Меня зовут Алан Йеллен и я хочу обсудить с вами кое-какие детали.

Я спиной почувствовал, как все остальные отвели глаза. Морелли пригорюнился, Улли встал и что-то сказал Симкину… Да, я понимал. Я видел запись первый раз, поэтому любопытство всё пересиливало. Но вести официальную запись, предназначенную для трансляции первым лицам государства, в лифте… Господин Йеллен недвусмысленно демонстрировал нам, чего мы стоим.

Это следовало принять к сведению, но никаких эмоций по этому поводу не допускать — любые эмоции были бы неконструктивны. Я сосредоточился на содержании передачи.

…Вторая голоконференция с Сердцем Тысяч за пять лет. И второй раз — запись. Никто в центре мира не станет подгадывать время для связи с семнадцатой сферой онлайн… В первый раз сама госпожа гендиректор, Её Величество Акена Тикуан строго заявляла, что не признает национализацию плюс-заводов и потребует возврата кредитов, а также что она возмущена происходящим на Циалеше, где попраны все ценности правового гуманитарного общества… Я помнил такой же жуткий, слепящий — сущее орудие пытки — свет звезды Сердца Тысяч на той записи, серые фигуры трёх директоров, насквозь пробитые этим светом, и ещё подпрыгивающее, игривое словцо «то-та-ли-та-ризм!»

Словцо это почему-то относилось не к трём серым фигурам, а к Народному правительству Циалеша.

Господин Йеллен о тоталитаризме не обмолвился. Более того, он не обмолвился и о национализации, и о долгах. Запись оказалась довольно короткой. Корпорация, говорил господин директор, не заинтересована в сокращении рынка сбыта, корпорация заинтересована в мирном улаживании конфликтов и разрешении противоречий. Корпорация планирует возобновить закупки продукции плюс-заводов Циалеша, но перед этим необходимо наладить дипломатический контакт и получить гарантии соблюдения правовых норм. Он, Алан Йеллен, уполномочен пригласить на Сердце Тысяч для переговоров главу нового правительства планеты Циалеш либо же полномочного посла такового.

— Это очень странно, — сказал я, когда запись закончилась.

Лауфер вернулся и ревнивым жестом забрал у меня свою планшетку, Морелли уставился на меня из кресла, Линн закурил.

— Что именно? — уточнил Доктор, поигрывая кием. — Что ты по этому поводу думаешь, Ник?

Я задумался. Вопросов оставалось очень много, но кое-что лежало на поверхности…

— На Циалеше не производится ничего, что нельзя было бы купить в других местах, — ответил я. — За исключением, конечно, кое-какой сельхозпродукции, но это несерьёзно. Покупательная способность населения на Циа низкая. Да и вообще, наши триста миллионов человек — не тот рынок сбыта, который Неккен боится потерять. Йеллен демонстрирует пренебрежение, но о наших долгах молчит. Такое впечатление, что заводы и кредиты — мелочь, а нужно ему что-то другое.

Все молчали. Доктор смотрел на меня пристально. Глаза у него были ярко-голубые, какого-то химического цвета. Я кожей чувствовал его взгляд.

— Что, например? — спросил он.

Я помолчал. По лицу Доктора было понятно, что он ответ на этот вопрос уже знает и просто экзаменует меня.

— Что-то такое, что нельзя взять силой, — сказал я. — Иначе за этим бы пришли миротворцы. Но что именно — я не знаю.

— Интересное мнение, — сказал Зондер. И добавил. — Я не ошибся.

— В чём?

— В тебе. Ник, ты летишь на Сердце Тысяч нашим полномочным послом.

Николас поперхнулся. Все уставились на него, и чувства это вызывало самые неприятные. Жертва, вспомнил он, Зондер сказал, вот наша жертва. О чёрт…

— Макс, — выдавил он, — вы серьёзно?

— Более чем, — кивнул Доктор. — Вылетаешь послезавтра на лайнере Джанкина. Лайнер уже на техобслуживании.

— Макс, я не могу, — слова давались с трудом. — У меня слишком много незаконченных дел. Контрразведка. Стерлядь.

— Стерлядью я займусь сам, — сказал Доктор.

У Николаса закружилась голова.

Товарищ Кейнс обогнул стол и подошёл вплотную к Реннарду. Он смотрел даже спокойнее, чем обычно.

— Мы снимаем тебя со всех задач, — сказал он. — На время посольства. Начиная с этой минуты ты думаешь только о Неккене. Это приказ.

Николас проглотил комок в горле. Его сотрясла мелкая дрожь. Глава Народного правительства добродушно щурился. При Зондере Кейнс чаще молчал, и казалось, что Доктор командует и всем заправляет, но это была иллюзия.

— Ясно.

— Мы здесь долго думали, — присовокупил Доктор, — и пришли к тому же мнению, что и ты. Неккену что-то нужно от Циа. Твоя задача — выяснить, что именно. И выжать взамен из этих ублюдков всё, что только получится.

Эрвин внедряется к Стерляди, мелькнуло у Николаса в голове, а мне придётся иметь дело с Аланом Йелленом… что же, каждому из нас досталась задача на пределе возможностей.

— Макс, — проговорил он, — если позволите… первое, что пришло мне в голову.

— Ну?! — Доктор даже подался вперёд.

— Это паранойя, конечно…

— Это уж мне решать.

Николас набрал в грудь воздуха и выговорил:

— Возможно, успехи мантийской интервенции на Циа серьёзнее, чем мы думаем. И Неккен об этом знает то, чего не знаем мы.

— Ого… — тихонько сказал позади забытый Морелли. Глаза Зондера расширились.

— Как рынок сбыта Циа не имеет большой ценности, — продолжал Николас. — Но что, если вопрос стоит иначе? Акена Тикуан предпочтёт потерять деньги, чем уступить Манте ещё одну планету. Даже в семнадцатой сфере.

Зондер стал мрачен как туча.

— Мы проводим детальное исследование общественного мнения, — певуче произнёс в стороне Улли Лауфер. — Пока ничего подозрительного не видим.

— Это только предположение, — поторопился добавить Николас.

— Хорошо-хорошо, — пробурчал Кейнс. — Разберёмся.

…Начупры разъехались почти мгновенно. Улли напоследок прицепился к Симкину, что-то ему обстоятельно втолковывал, и старик явно нервничал. Все помнили, что мантийцы любят внедряться в научные круги. Симкин меньше всего понимал в контрразведке и контроле лояльности, он бы предпочёл верить коллегам-учёным на слово. Николас уловил обрывок беседы, что-то про официальный вирус с искусственным интеллектом, который Улли намеревался распространить в интранете… Страшный человек Улли, если вдуматься, мелькнуло у него в голове. Очень много власти у нашего Красавчика, всё-то он про всех знает. А что, если…

Нет, не может быть. Доктор бы заметил.

Николас оглянулся. Зондер сосредоточенно загонял шары по лузам. Промахнулся, выругался, обернулся к Реннарду.

— Ну что, — сказал он, — готов?

Прислуги в коттедже товарища Кейнса не было, только охрана на периметре. Дом вёл ИскИн с помощью множества полуавтономных манипуляторов. Проще было полагаться на информационную защиту, созданную в Управлении внутренних контактов, чем бесконечно проверять живых горничных и сторожей.

На белоснежной скатерти высились вазочки с печеньем и джемом. Фарфор был импортный, с Эрминии. В приоткрытое окно задувал ветер и слабо трепал занавеску. В саду под окнами доцветали осенние цветы, озарённые солнцем.

— Напугали мы тебя? — поинтересовался Доктор, наливая коньяку в кофе.

Николас только глаза отвёл.

— Другого выхода нет, — сказал Зондер. — На Циа есть два человека, которым можно поручить эту задачу. Я и ты. А я лететь на Сердце Тысяч по понятным причинам не могу.

— Я передам вам новейшие материалы по Стерляди, — сказал Николас. — Он узнал о моих с вами контактах.

— Вот как? — живо спросил Доктор. — А ещё что он узнал?

— Пока неизвестно. Я как раз собирался заняться. Стерлядь пытается вербовать комбата Фрайманна.

— Ещё лучше, — Зондер ухмыльнулся. — Насколько я знаю, ты тоже за него взялся.

Николас пожал плечами.

— В каком-то смысле. Мне слишком мало о нём известно.

— Хороший человек, — сказал Доктор, — надёжный. Умный и глупый в меру. Кстати, тебе нужно кого-то взять с собой. Не один же ты полетишь. Бери Фрайманна.

Николас чуть не подавился кофе.

— Макс…

Тот улыбнулся.

— Стерлядь будет опечален.

А я свихнусь, подумал Николас. Мне придётся тратить уйму сил на то, чтобы просто держать себя в руках. О чёрт, чёрт!..

— Макс, — сказал он нервно, — я сомневаюсь, что товарищ Фрайманн подходящая кандидатура на эту роль.

— Почему?

— Он… — Николас начал и замолк. А ведь я хотел поговорить об Эрвине с Доктором, вспомнил он, что я хотел сказать? — Он замкнутый человек. Непрозрачный.

Зондер сощурился и улёгся грудью на стол.

— Так это же хорошо. В посольстве не должно быть прозрачных людей.

— Я сам толком не знаю, чего от него ждать.

— Лукавишь, Ник.

Николас опустил глаза.

— Давай, — велел Зондер, — начистоту.

Николас помолчал, покусал губу.

— Мне кажется, он сильно невротизирован, — сказал он, наконец. — По-видимому, у него какие-то серьёзные проблемы.

Доктор тихо, с искренним весельем засмеялся.

— Это не комбат невротизирован, — сказал он. — Это ты невротизирован, Ник. И я даже знаю, почему. Успокойся. Всё будет хорошо. А вот твоя идея насчёт Манты беспокоит меня всерьёз.

— Это было только предположение, — повторил Николас, в тревоге подняв на него глаза.

— Но оно очень похоже на правду. По крайней мере, это бы многое объяснило.

В дверях показался Кейнс. За ним из сада в дом с криком влетела ящерица, похожая на беспёрую птицу; безмятежная и забавная нарисовалась картина… Доктор фыркнул и сообщил другу, что за ним хвост. Глава Народного правительства покосился на ящерицу и укоризненно покачал головой. Кыш, сказал он ей, кыш, дура!.. Николас улыбнулся.

— Давай-ка про Манту, Макс, — неожиданно велел Кейнс. — Может, и про Неккен что-нибудь сообразим.

Знаменитый блокбастер «Узурпатор» начинается с устрашающих кадров: звёздная система Сердца Тысяч, захваченная врагом. Всюду кишат «скаты», биокорабли мантийцев: разведывательные «бабочки», вооружённые «хвостоколы» и «орляки», сами «манты», давшие название планете — огромные корабли-матки, вынашивающие молодняк.

Манта одна. Мант тысячи. Вызревший плод мантийской интервенции — планета-клон. Все клоны Манты называются Мантами.

Как они их различают, удивился Николас.

А вот как-то различают, ответил Доктор. Высокая цель мантийцев — превратить весь ареал обитания человечества в Манту.

После Катастрофы, когда человечество потеряло Землю, а колонии оказались отрезаны друг от друга, наступила эпоха разобщённости. Оставался целый век до изобретения мерцательной связи, путь от одного мира до другого занимал месяцы, если не годы. Каждый полёт требовал огромных экономических вложений, которые не окупались. Одни колонии не были заинтересованы в контактах, у других просто не хватало ресурсов. Где-то люди регрессировали и вымирали, а где-то эволюционировали… но разными путями. Манта выбрала путь, который ужаснул всех остальных.

Манта, сказал Доктор, любопытнейший пример того, как из человеческой расы получается нечто иное. Изначально цели они ставили благороднейшие: уничтожить в человеке агрессию. Но суть в том, что агрессия — естественная, неотъемлемая часть психики. Человек начинает драться раньше, чем говорить. Способность к адекватной агрессии — признак здоровья. Мантийцы нашли способ уничтожить агрессию, но вместе с ней сломалось всё остальное… Они очень симпатичные, мантийцы, если не знать, что они на самом деле из себя представляют. Очень милые, добрые люди. Весёлые. А страшные мантийские воины, которым невозможно противостоять, на самом деле не воины, а спортсмены. Тренировка тела и духа, преодоление трудностей — это по-мантийски.

Трудности они создают себе сами.

В естественной среде трудностей для мантийца не существует. Об этом нужно помнить, иначе многие их поступки будут непонятны.

Уничтожить в ходе интервенции сотню миллионов человек, чтобы получить в результате миллион новых мантийцев — серьёзная задача и большое преодоление. К тому же это очень почётно. Немантийцы не считаются полноценными людьми. Успешная интервенция — это великая победа разума над энтропией. Поэтому все юные мантийцы мечтают работать в аппарате внешнего влияния — в Комитете Коррекции.

Ты понимаешь, сказал Доктор, в этом причина конфликта. Мантийское общество с нашей точки зрения — извращённое, искажённое, непонятное и оттого кажется непостижимо сложным. Но на самом деле оно примитивно и очень, очень статично. В нём нет внутренней динамики, а человеческая природа, которая всё же частично сохраняется в мантийцах, — требует перемен. Единственный способ развития, доступный им, это внешняя экспансия. Причём экспансия не столько биологическая — они не очень-то активно размножаются — сколько идейная. Необитаемые планеты им не нужны. Им нужны новые мантийцы.

Столкновение ноосфер, сказал Николас, я помню из курса социологии.

Да, кивнул Зондер. Одна ноосфера тупо пожирает другую. Но ничто не ново в Сверхскоплении. Это отнюдь не изобретение нашей эпохи. Тысячу лет назад, ещё на Земле, была написана книга «Хризантема и меч». Тогда шла война, самая кровавая за всю предыдущую историю человечества. Перед стратегами одной стороны возникли неожиданные затруднения. Их противник вел себя не так, как все прежние противники. Враги выглядели как люди, но поступали как нечто иное. Антрополог Рут Бенедикт писала эту книгу, чтобы помочь людям своей стороны понять ценности и побуждения врагов. А это было на Земле, в двадцатом веке. Тогда никому не делали никаких операций.

Макс, проворчал товарищ Кейнс, хватит истории. Давай ближе к сути.

Ближе к сути, кивнул Доктор. Мантийцы не являются новым биологическим видом. Все мантийцы рождаются людьми.

Они делают операции, вслух подумал Николас.

Да. На четвёртый день жизни. Обычно после операции следует клиническая смерть. Около двух процентов детей не выживают, остальные становятся… иными существами. В этот момент их ещё можно вылечить. Но потом начинается воспитание по мантийской системе, закрепляющее эффект. Нужно помнить, что физически мантийцы намного превосходят людей. У них даже кости прочнее. Взрослый мантиец может разорвать человека на части голыми руками. Они не знают болезней, устойчивы к ядам, они абсолютно контролируют своё тело, начиная от рефлексов и заканчивая кровотоком. Мягкие ткани у них регенерируют со скоростью неестественной для существа, созданного природой. Остроту своих чувств они меняют по собственному желанию и могут довести до уровня, недоступного даже специализированным животным, только аппаратам. Уровень формального интеллекта у них такой же, как у нас, зато уровень социального и эмоционального — выше впятеро. Средний срок их жизни — полтора века.

Тебя послушать, хмыкнул Кейнс, так можно сразу падать к ним в объятия.

Это потому, что я не договорил, ухмыльнулся Доктор. Всё это звучит очень романтично и соблазнительно для простого человека, но мантийская пропаганда сразу бледнеет, когда человек узнает, какую цену за это платят. Помнится, Хенри наш Симкин помянул нарушение сексуальной функции. Так вот, у мантийцев она не просто нарушена. У мантийцев вообще отсутствует инстинкт размножения. Насчёт инстинкта самосохранения точных данных нет, но смерти они не боятся.

То есть как отсутствует, недоумевал Николас, как же они тогда размножаются.

Доктор сверкнул зубами в ухмылке и ответил: усилием воли. Их женщины способны контролировать овуляцию и зачатие, мужчины — эрекцию и образование семенной жидкости. Но никакого удовольствия от этого процесса ждать не приходится. Продолжается генетическая линия, воспроизводится население. Родительских чувств мантийцы не знают, как и вообще родственных чувств. Некоторые из-за этого считают, что мантийцы вообще безэмоциональные существа, этакие биороботы. Но это не так. Их чувства даже сильнее наших. Просто они другие.

Товарищ Кейнс помрачнел. Он размышлял о чём-то невесёлом и начал по давней своей привычке перекладывать по столу мелкие предметы. На совещаниях Народного правительства это были маркеры, сейчас — чайные ложки… стук-постук, справа налево и обратно. Доктор посмотрел на друга и едва заметно покачал головой.

Николас глядел на Зондера как кролик на удава. Он слушал завороженно. Чем дальше, тем любопытнее становилось. До сих пор всё, что говорил Доктор, вызывало у него смутные воспоминания о том, что он где-то когда-то что-то об этом читал, но эмоциональный мир мантийца оставался для науки тайной за семью печатями. Десять лет назад Макс Зондер был одним из тех немногих учёных, которые занимались этой темой. Самой известной его работой стала статья «Феномен „эмоциональной взятки" в мантийской культуре», она вызвала полемику даже в научных кругах Сердца Тысяч.

Эмоциональный интеллект, сказал Доктор, и эмпатия, способность понимать тончайшие движения души собеседника и испытывать его чувства. У мантийцев они развиты настолько, что нам это трудно даже вообразить. Агентами внешнего влияния становятся единицы, так зачем же такие способности всем остальным? Тут надо упомянуть, что на Манте у нас коммунизм.

Николас изумился.

Макс, сказал он, помилуйте, во-первых, коммунизм невозможен, а во-вторых, в чём связь между коммунизмом и эмоциональным интеллектом?

Во-первых, невозможен он у людей, назидательно сообщил Зондер, а мантийцы людьми не являются, у них возможен. Во-вторых, связь самая прямая. У мантийцев нет товарно-денежных отношений. Зато есть товарно-эмоциональные.

Я представляю, что это такое, сказал Николас. Но слишком просто получается. Видимо, я представляю неправильно. Поправьте меня.

Нет, улыбнулся Доктор, мантийцы ничего нового не изобрели, они просто очень сильно сместили акценты. Смотри: тебе нужна какая-то вещь. Ты можешь купить её или попросить в подарок, но чаще ты её покупаешь. А мантиец — просит. Это довольно просто вообразить, и на первый взгляд кажется, что такое общество может быть даже комфортным — этакое общество друзей. Но есть одна загвоздка, которую психологи видят сразу, а остальным нужно объяснять.

Николас приподнял бровь.

Понятия цены и платы никуда не исчезают, сказал Зондер. Они не сводятся к деньгам. Дорого внимание, дорога благодарность, дорога готовность оказать ответную услугу. Ещё дороже восхищение и радость. Очень дороги дружба и принятие. Необычайно дороги любовь и счастье. А оставаться в долгу неприятно и нехорошо. И там, где человек отваливает миллионы, мантиец обеспечивает некоторое время счастья. Вот чего мы в самом деле не можем вообразить: того, что мантиец делает это с той же простотой, с какой богач подписывает чек. Понятно, что не каждый способен заработать миллион и не каждый сумеет обеспечить счастье. Но это аналоги в нашей и их культуре.

Николас поёжился. Человек так жить не может, сказал он.

Зондер сверкнул глазами. Именно, сказал он. Человек очень быстро кончится. Наши эмоции слишком нежные, слишком сокровенные, чтобы платить ими за новые ботинки. И даже притвориться нельзя: ведь мантиец чувствует тебя как себя самого.

Кейнс вздохнул.

Макс, сонно сказал он, ты опять заболтался.

Ладно-ладно, покладисто ответил Доктор, больше не буду. Осталось два пункта: понятие коллектива и страсти с наслаждениями.

Интригует, с улыбкой заметил Николас.

Зондер фыркнул.

Нет секса, сказал он, нет любовной романтики — этого электричества, на котором у нас тут всё вертится. Нет чувств между родителями и детьми. Весьма малую роль играют всякие физические удовольствия вроде лакомств или танцев, да и не очень их уважают. Зато счастье в труде. Нечего смеяться. Счастье в труде и полёте мысли, в научном поиске и созидании. У нас такое тоже бывает, но в это не очень верят. Для мантийца это норма, а вот эротика или супружество — как раз повод похохотать. Но огромную ценность для них приобретает дружба. В их языке сотни слов для обозначения разных видов дружбы. Если мантиец говорит о любви, то это любовь к другу. Отсутствие сексуального влечения ничего не значит. Это малость по сравнению с тем, что ради друга мантиец готов на всё.

Макс, сказал Эшли, не рассказывай о врагах с таким восторгом. Тебя могут неправильно понять.

Это научный восторг, сказал Доктор, и не учи меня делать пропаганду, кровавый тиран.

Кровавый тиран хмыкнул.

Контрреволюционная гнида, с нежностью сказал он.

Людоед.

Продажная шавка.

Они поглядели друг на друга и засмеялись; Николас тоже улыбнулся. Кейнс положил чайные ложки на место и сплёл пальцы под подбородком.

Дружба, сказал Доктор, и коллектив для них то же, что для нас любовь и семья, только гораздо больше, потому что у нас тоже есть дружба и сотрудничество, а у мантийца семьи нет. В каком-то смысле мы богаче… Во время Великой войны имперская разведка обнаружила, что один пленный мантиец — это не язык. Заставить его говорить невозможно, он отключит болевые рецепторы, остановит собственное сердце, и всё. А вот если пленных несколько и они принадлежат к одному коллективу, то их можно расколоть, как раскалывают людей. Больше всего мантиец боится за друга, друг — это самое ценное. На глазах у друга мантиец не совершит самоубийство. Дружба — вторая из трёх их страстей. А третья — жажда власти.

При коммунизме, заметил Николас с иронией, это должно быть предосудительно.

Ты не учёл эмоциональный интеллект, ответил Зондер. Властолюбие мантийца имеет мало общего с первобытными человеческими инстинктами. Первично не место в иерархии, а величина эмоциональной территории. Это нельзя объяснить в двух словах. Я бы мог прочитать целую лекцию, но не стану, а то товарищ Кейнс уснёт. Как-нибудь потом расскажу. А ещё лучше запасись литературой, Ник. До Сердца Тысяч лететь по меньшей мере недели три, время будет. Сейчас скажу вот что: почти все члены Верховного Совета Манты — бывшие учителя. На Манте учитель — это самая политическая профессия. Профессия для честолюбцев и карьеристов.

Манипуляторы, понимающе сказал Николас, они должны быть очень хорошими манипуляторами.

Ещё какими, сказал Зондер почти мечтательно. Интриги, которые плетутся у них в высших эшелонах власти, человеческому пониманию вообще недоступны. Самый прожжённый наш политик — просто дитя по сравнению с владыками Манты. Роэн Тикуан понимал это. Он понимал, что играть с Мантой нельзя. Против Манты есть только одно средство — тупая нерассуждающая сила. Император уничтожил бы Манту физически, как принц Алан уничтожил Гиакенен… если бы нашёл её.

Их слишком много, внезапно подал голос Эшли.

Да, ответил Доктор, Манта клонирует себя и умножает свою суть, как вирус… Верховный Совет никогда не собирается вместе физически, они находятся на разных Мантах и общаются по мерцательной связи, а местонахождение Председателя вообще неизвестно.

Макс, проворчал Эшли с добродушным видом, если тебя не придерживать, ты можешь трепаться сутками. Всё это очень интересно. И я даже не сплю. Но у товарища Реннарда есть дело. Очень важное. А на Сердце Тысяч полно мантийцев.

Николас сглотнул и уставился на Кейнса в потрясении.

Как, переспросил он, откуда они там?

Доктор поморщился.

Манта входила в состав Империи Тикуанов, ответил он, имела представительство в столице. И сейчас его имеет. Совет не может вытурить их, нет повода. А мантийцам очень интересно, что происходит на Сердце. Теперь прошу внимания, Ник: даю инструкцию.

Николас выпрямился на стуле. Ярко-голубые глаза Доктора, устремлённые на него, казались двумя свёрлами.

Не играй с Мантой, сказал Максимилиан Отто-Фридрих фон Зондер, ни при каких обстоятельствах не играй с Мантой. Это можно делать на Циа, где мы хозяева положения, но не на Сердце Тысяч. Неккен тратит квадриллионы единиц на эти игры, содержит целые исследовательские институты, но всё равно терпит поражения. Твоя задача — выяснить, чего хочет от нас Неккен. Полагаю, мантийцам это тоже интересно. Не вступай с ними ни в какие контакты.

Он замолчал.

Николас молчал тоже.

На левом виске болезненно билась жилка и там же пульсировала какая-то мысль, иглой ввинчиваясь в мозг. Начупр соцобеспечения, полномочный посол Циалеша Николас Реннард потёр висок, пытаясь понять, что в словах Доктора привлекло его внимание.

Доктор смотрел на него с интересом.

Николас вздохнул.

Макс, проговорил он вполголоса, запинаясь от смущения, вы сейчас сказали одну очень простую вещь. Возможно, я чего-то не знаю… Но неужели никто не заметил раньше?

Доктор вопросительно задрал брови. Кейнс благостно ухмыльнулся.

Неккен содержит исследовательские институты, продолжал Николас, собирает лучших антропологов, ксенологов, разведчиков — и терпит поражения. При этом всем известно, что единственное средство против мантийцев — грубая сила. Директорам Неккена не кажется, что они слишком много рассуждают?

Зондер недоумённо нахмурился, а потом расхохотался — радостно, заливисто, по-мальчишески. Кейнс так и заулыбался, глядя на него.

Видишь, Эш, сказал Доктор, отсмеявшись, я не ошибся. Я не ошибся в этом человеке.

Понимаешь, они обаятельные, сказал Зондер. Они красивы, как могут быть красивы абсолютно здоровые люди, они похожи на благородных животных. В них есть своего рода магнетизм. У людей привлекательность обычно связана с сексуальностью, у мантийцев не так, но это не имеет значения. Необыкновенная чуткость и способность к пониманию, сопряжённая со сверхчеловеческой силой воли… Они завораживают. Ты можешь видеть это по мне, Ник. Я занимался ими десять лет, и с тех пор я некоторым образом в них влюблён. Как учёный в объект изучения. Как человек — я их ненавижу.

Глаза Макса сверкнули, в голосе на миг прозвенела такая страсть, что мурашки подрали по коже. Эшли Кейнс в это время общался с ИскИном коттеджа, но отвлёкся: поглядел на друга через плечо и укоризненно покачал головой — точно так же, как Макс при виде его чайных ложек.

Зондер криво усмехнулся.

Я не считаю тебя идиотом, Ник, сказал он, даже наоборот. Ты прекрасно понимаешь, насколько они опасны. Но если мантиец захочет втереться в доверие, ты даже не заметишь, как он станет твоим лучшим другом. Тем более — если это мантиец из аппарата внешнего влияния, их на такое ещё и дрессируют. Поэтому я и предупреждаю, чтобы ты не вступал с ними в контакты. Какая-то пара слов, брошенных мантийцу, может стать фатальной ошибкой.

…Потом Доктор начал собираться к отлёту на свои Серебряные Скалы, а Кейнс — ворчать, что он мог бы и отобедать. Макс подумал-подумал и согласился, а Николас испросил разрешения удалиться.

У него оставалось полтора дня, чтобы привести в порядок дела.

Солнце светило по-летнему ярко. Под бортом машины проносились парки и площади Плутоний-Сити. Земные деревья начали желтеть, местные меняли цвет на сиреневый… алые клёны по осени казались роднёй растениям-аборигенам. Море голубело на горизонте. Светлое небо прорезали башни небоскрёбов делового центра.

Николас заехал домой, поменял неброскую отечественную машину на свою чиновничью иномарку, позвонил Айгару и велел ждать.

На пути в Управление он думал о Гиакенене.

Эту историю Доктор рассказал напоследок.

Гиакенен, он же Джакенен, один из самых развитых миров имперской эпохи… Его уничтожили физически, с помощью орудий знаменитой «Трансгалактики», но задолго до этого цветущая планета превратилась в ад.

Мантийцы выбрали её своей очередной целью.

Они ошиблись. Но, к сожалению, ошиблись не с планетой, а с кандидатурой агента. Юноша не имел должной квалификации для работы с настолько густонаселенными, богатыми и благополучными мирами. Гиакенен нечем было соблазнять. Агент, как и следовало для такого случая, выбрал схему «здоровый дух», но она работала слишком медленно. Мантийцы не любят ждать. И он решил форсировать события.

Он внедрил своих людей в институт, где разрабатывали вирусы для генной хирургии. Это было самое удобное место для создания биологического оружия. Прикрытием мантийцам служил обычный человеческий терроризм.

Планету заселяли в два этапа — до Катастрофы и после. «Новоприбывшие» жили на ней уже два века, но «старожилы» всё равно не слишком их жаловали. На этой почве постоянно возникали конфликты и проливалась кровь, — но это была единственная проблема Гиакенена. По экономическому развитию он соперничал с Сердцем Тысяч.

Агент разработал смертельный вирус, который для него самого был не опаснее гриппа. Могучий мантийский иммунитет перебарывал заразу за пару дней. Для человека смерть была неизбежна, но мучительное умирание продолжалось от двух недель до двух месяцев.

Террористическая группа, состоявшая из «новоприбывших» (и сколоченная самим же мантийцем), распространила вирус и взяла на себя полную ответственность за последствия.

Вирус мутировал с жуткой скоростью. Все вакцины вскоре оказывались бесполезны. Началась паника и беспорядки. Обезумевшие от страха люди боялись выйти на улицу, иные, напротив, выходили, чтобы убивать тех, кто, как они полагали, был виновен в трагедии… Террористов, оболваненных мантийцем, нашли и растерзали, но это ничем и никому не помогло. Болезнь распространялась. Клиники переполнились, а потом прекратили работу — погибли врачи. Городские службы перестали убирать из квартир и с улиц трупы — некому стало убирать.

Дождавшись, когда ужас и отчаяние достигнут пика, мантиец пришёл как спаситель.

Он предложил тем, кто ещё оставался в живых, пройти ту операцию, которую делали на Манте новорожденным. Расторможенный иммунитет справлялся с вирусом сам. Увы, у операции был и побочный эффект. Если её делали людям старше четырёх дней, силы организма увеличивались за счёт срока жизни. Стать мантийцами и прожить полтора века могли только теперешние младенцы, остальным оставалось три-четыре года.

Это был страшный выбор: умереть сейчас или через три года.

Гиакенен охватило безумие.

Жители согласились. Почти все. Те, кто оставался в здравом рассудке, воззвали к императору. Все они уже были заражены, Гиакенен умирал, корчился в агонии, перерождаясь в новую Манту. Гиакененцы хотели остаться в памяти человечества непобеждёнными.

В это время семидесятитрёхлетний Роэн уже не мог выполнять свои обязанности. Он не был мантийцем: тяжёлая работа и старость изнурили его тело и ослабили разум. Решение применить тяжёлые орудия «Трансгалактики» принял наследный принц Алан Тикуан.

«Трансгалактика» стартовала с орбиты.

Роэн построил этот крейсер, единственный в своём типе, десять лет назад. По замыслу это было оружие сдерживания, железные клыки, которые дряхлеющая империя всё ещё сжимала на горле Манты. Председатель Верховного Совета не верил, что крейсер когда-либо используют в деле. Как бы ни была велика Вселенная, нельзя бездумно создавать в ней чёрные дыры.

Великое надгробие, сказал Алан тогда.

Он был достойным сыном своего отца.

Гиакенена не стало.

…теперь «Трансгалактика» законсервирована, думал Николас, и тихо крутится по дальней орбите вокруг звезды Сердца Тысяч. Её нельзя демонтировать, пока существует Манта. Это щит и меч нашей цивилизации. Но она никогда больше не вступит в бой… если только Манта не решится на новое вооружённое столкновение — а мантийцам это совершенно не нужно. Холодная война намного выгоднее для них. Кроме того, «Трансгалактику» некому доверить. Это слишком страшное оружие, слишком удобное средство для захвата власти. Когда существовал Звёздный легион, командир легиона был одновременно командиром этого корабля. Пока Роэн держался, он сам командовал легионом.

Алан Тикуан был убит в день коронации.

Официальные СМИ писали, что принца застрелил фанатик-одиночка, но ни одна живая душа в Сверхскоплении не поверила в это. Тем более что Дина, его сестра-принцесса, после этого подписала отречение от престола.

А Звёздный легион уничтожили физически. Бойцов вызвали в столицу, якобы для присяги новому правительству, объявили о расформировании… а потом перебили. Использовали отравляющий газ.

Но всех достать не смогли.

Это были настоящие люди, лучшие воины во Вселенной. Их травили как волков, но противник просто не мог с ними равняться. Слишком уж серьёзной задачей было тотальное уничтожение Легиона, разве что самому Легиону посильной… Многим удалось скрыться, особенно молодым бойцам, которые ещё не получили права на татуировки. По вытатуированным на скулах звёздам узнавали офицеров, когда за их головы была назначены награда, — даже после сведения на щеках оставались следы… На разных планетах Союза долго ходили легенды, что где-то здесь, по соседству, живёт бывший легионер. А полковник Джерри Ли, уже став нелегалом и смертником, с несколькими уцелевшими однополчанами разбил мантийцев на Эттендаре.

Шли годы, сочинялись книги, снимались фильмы… История Звёздного легиона превращалась в сказку об идеальной армии. Но десятилетия потребовались Совету Двенадцати Тысяч, чтобы понять: настоящим оружием сдерживания, мечом и щитом Империи, была вовсе не «Трансгалактика».

…Когда Доктор сказал, что ненавидит мантийцев, Николас ощутил смутное удивление. Странно было слышать такое от Зондера. Ненависть — чувство тяжёлое, требует большого напряжения. Зачем такому человеку, как Доктор, тратить силы ума и духа на ненависть?

Макс поглядел на него и усмехнулся.

Ненависть, сказал он, это защитная эмоция, одна из самых надёжных. От чего она защищает, умник ты наш, догадайся сам.

Назавтра в семь сорок пять утра Николас встретил первого посетителя.

Он не уезжал домой и спать не ложился. Товарищ Кейнс приказывал ему думать только о Неккене, но начупр Реннард не сумел исполнить приказ. Все дела, которые можно было отложить на день, два, неделю, внезапно оказались сверхсрочными. Товарищ Киа был слишком занят сам, чтобы принимать новые обязанности, первый заместитель товарищ Арнольд угодила в больницу, второй заместитель мгновенно приступить к исполнению не мог…

К рассвету вернулось знакомое чувство крайней усталости: он словно отделился от тела и смотрел теперь в монитор поверх собственного затылка. Ужасно было понимать, что с каждым часом он работает всё медленнее, суть дел понимает всё хуже. Сердце, истерзанное кофеином, дико колотилось, глаза болели, взгляд снова и снова затягивала мутная пелена, а голова клонилась то набок, то вниз, к клавиатуре… Ещё день, напоминал себе Николас, всего два десятка часов, а потом — круизный лайнер Джанкина Морелли и три недели в плюс-пространстве без всякой связи с миром. В плюс-пространстве даже мерцательная связь не работает. Настоящий отпуск, лучше не придумать. На Циа отпуск ему не светил бы ещё десятилетия. Осталось всего двадцать часов работы, а потом отдых.

Это помогало держаться, но сил не прибавляло.

И легче на душе тоже не становилось.

В семь тридцать Николаса в который раз посетила мысль, что он бессмысленно тратит драгоценное время. Уже десять минут он зачем-то просматривал материалы дела Джона Раджа, провинциального директора школы. Суд вынес бывшему директору смертный приговор, но по таким делам Линн запрашивал одобрения контрразведки…

У приговорённого было открытое и честное лицо, пятеро детей, множество ходатайств о помиловании от родителей учеников — и ни одного смягчающего обстоятельства.

Промантийская агитация.

Элементы мантийской системы воспитания, внедрённые в школьную программу… экспертные заключения, диагнозы специалистов… Школа была вроде той, в какой учился сам Николас: поселковая, в неё ездили дети со всей округи и, конечно, при ней существовал интернат-пятидневка. Интернатные дети, как и собственные дети директора, сейчас находились в реабилитационных центрах, остальные школьники — под наблюдением врачей… и все, все писали письма о том, какой хороший человек дядя Джон, замечательный, добрый, простите его, пожалуйста… Эмоциональная территория, вспомнил Николас, Доктор про такое рассказывал. Школа стала его эмоциональной территорией, как у настоящего мантийца, поэтому на ходатайства нельзя обращать внимания. Но всё же…

Пятеро детей. Целый посёлок, обожающий дядю Джона.

Николас закрыл глаза и прижал к пылающему лбу холодные пальцы.

А так и выглядит мантийская интервенция, мелькнуло у него в голове, интервенция по схеме «здоровый дух». Милые, чуткие люди. Удивительные успехи детей в учёбе. Ничего, что могло бы встревожить власти, ровным счётом ничего, даже наоборот. Потом таких школ становится больше, потом — все школы становятся такими, и вот уже у кого-то из выпускников-полумантийцев рождаются дети… и детям делают операцию.

Но это теория. Абстрактная страшилка из разряда «а если бы…» В реальности же перед товарищем Реннардом лежат четыре смертных приговора, директору и трём учителям, мирным, добрым, хорошим людям.

Которые вполне сознательно пользовались материалами дореволюционной мантийской агитации.

Которые хорошо понимали, что делают.

У них были самые лучшие побуждения.

Если бы можно было отправить их на воспитательные работы, на Двойку, без права переписки, чёрт возьми, пожизненно!.. Нельзя. Они носители вируса, эти славные, располагающие к себе люди, им так легко будет заморочить головы конвоирам, ещё легче — стать авторитетами среди заключённых… Бунт на Двойке придётся пресекать разгерметизацией куполов, а ведь там не все пожизненные, там полно людей, у которых есть шанс исправиться и вернуться… а ещё они могут захватить транспорты, и это совсем плохо.

— Хватит, — сказал Николас вслух.

Чем дольше думаешь, тем меньше от тебя толку. С Мантой драться можно только не рассуждая — как-то так, кажется…

Расстрелять.

Николас закрыл файл, отодвинул лэптоп и обхватил голову руками. Хотелось лечь и отключиться… хотя бы просто отключиться и не видеть ничего больше.

Который по счёту приговор?

Несчитано.

…Он не знал, сколько просидел так (на самом деле — десять минут и только потому, что, закрыв глаза, немедленно уплывал в сон). Думать о чём-то уже не было сил. В черепе, между висками, ощущалась какая-то воспалённая пустота.

Потом за тяжёлой дверью кабинета послышался шорох. Сначала Николас подумал, что пришёл Айгар и Джина, ночная секретарша, собирается домой, но для этого время было слишком раннее.

Тихо тенькнул звонок внутреннего телефона.

— Товарищ Реннард, — красивым, хорошо поставленным голосом сказала Джина, — к вам товарищ Фрайманн.

Несколько секунд Николас сидел неподвижно.

— Пригласите, — торопливо сказал он потом и зачем-то добавил: — конечно.

— Эрвин? — удивлённо проговорил он, вставая.

На миг кабинет поплыл перед глазами, но слабость быстро отступила: в конце концов, всего сутки без сна, бывало и больше.

— Я получил приказ товарища Кейнса, — отрапортовал Фрайманн, щёлкнув каблуками.

И вдруг не по-уставному улыбнулся.

У него был весёлый вид, глаза так и горели. Николас невольно улыбнулся в ответ.

Отчего-то именно в этот миг он почувствовал, что бесконечная ночь ушла и наступило утро.

Он был рад видеть Фрайманна. С появлением Эрвина ему стало спокойней. Стихла внутренняя тревога, к которой он так привык, что перестал её замечать. Сердце всё ещё колотилось, но это был просто кофеин. Усталость выжгла неуместное физическое влечение, а всё остальное было очень хорошо, и вдвойне хорошо оттого, что Чёрный Кулак не терзался никакими сомнениями… Он умел искренне верить в то, во что необходимо было верить, и верить вместе с ним становилось легче.

Кажется, комбат воспринял новый приказ как подарок, весело подумал Николас.

— Да, — сказал он, — вылет уже завтра. Эрвин, садитесь же… Вы были когда-нибудь на других планетах?

Фрайманн пожал плечами, устраиваясь в кресле.

— Только на Двойке и на станции связи. Дальше не довелось. А вы?

Раньше он не задавал мне вопросов, отметил Николас; перемена обрадовала его.

— Я летал на Сердце Тысяч, — ответил он, — один раз, ещё студентом. Думаю, меня назначили послом ещё и поэтому. Немногие там бывали. Сердце Тысяч… шокирует. Полагаю, оно и во второй раз шокирует, но всё же не так, как в первый.

Фрайманн нахмурился. Пару секунд он размышлял, а потом сказал полуутвердительно:

— Там живут люди. Такие же, как мы. Не мантийцы.

— Да, — кивнул Николас с усмешкой, — только там нужно, к примеру, арендовать место на орбите, и это довольно дорого.

Фрайманн недоумённо моргнул.

— На орбите?

— Именно. Участки на поверхности планеты стоят столько, что космопортов там просто нет. Миллионы людей живут на орбитальных станциях и каждый день летают на работу вниз… Можно, конечно, арендовать стоянку у какой-нибудь другой планеты в системе, но оттуда слишком долго будет лететь. Рядом с Сердцем прыжки в плюс-пространство запрещены.

У Фрайманна был настолько изумлённый вид, что Николас засмеялся.

— Только не говорите, что вы не знали.

Тот нахмурился, подумал и корректно ответил:

— Я слышал.

Реннард вздохнул и погрустнел.

— Из секретариата Неккена сообщили, что арендуют для нас место на геостационарной платформе, — сказал он вполголоса. — Это… надо сказать, Эрвин, это фантастическая роскошь. С нашей точки зрения. У Циалеша ещё есть валютные резервы, но если бы платить за такую стоянку пришлось нам, это был бы удар по экономике планеты. Можете себе вообразить тамошний уровень цен.

Эрвин резко выдохнул и посмотрел в сторону.

— Как мне известно, — ответил он, — «Тропик» готовят для беспосадочного путешествия.

Николас кивнул.

— Забор воздуха, возможно, разрешат, а вот запасы воды пополнить не удастся.

Сердце выжимает соки из двенадцати тысяч планет Союза и ещё тысяч, не входящих в Союз, подумал он, — конечно, не само Сердце, а Неккен, которому оно безраздельно принадлежит. При императоре Неккен был государственной компанией, потому что находился в собственности императорской фамилии; Дина отреклась от короны, но не от Неккена. Она посвятила себя менеджменту. Она была управленцем настолько же успешным, насколько великим властителем был её отец. И в жилах Акены течёт кровь Тикуанов.

Зачем Неккену Циалеш? Нищая планетка в семнадцатой сфере мира?..

…Фрайманн сцепил пальцы в замок, положил руки на колени и выпрямился в кресле — точно по стойке «смирно».

Николас поднял голову.

— С завтрашнего дня я поступаю в ваше распоряжение, — сказал Фрайманн. — Задача для меня новая, непростая. Во время полёта будет достаточно времени для изучения обстоятельств. Но есть срочные вопросы.

Николас покусал губу.

Мысли его путались, и он с трудом понимал, что говорит комбат. Появление Эрвина отвлекло его от тягостных размышлений и придало сил, но заряд бодрости быстро кончился. Невыносимо болели глаза; за ночь он несколько раз ходил умываться, и это уже не помогало…

— Я получил указания товарища Кейнса, — продолжал комбат. — Но мой непосредственный начальник — вы. До отлёта я должен получить ваши указания. Чтобы всё учесть.

— Да, — проговорил Николас, сам не понимая, к чему это говорит, — да, конечно…

— Слушаю.

Николас отчаянно не хотел терять лицо перед Чёрным Кулаком. Неприятно было показывать Эрвину, насколько он устал. Но выбора не оставалось. Он плотно зажмурился и сжал пальцами переносицу. Нужно заставить мозг работать… просто вспомнить собственные выкладки, он ведь уже размышлял на эту тему… и где-то даже записывал… Николас поглядел на экран лэптопа, на бумаги, разбросанные по столу. Нет, нигде нет…

Эрвин ждал.

Николас вздохнул и с трудом подавил зевок. Приход Эрвина прогнал тревогу, а без неё его немедленно начало клонить в сон.

— Подумайте, возьмёте ли вы кого-то с собой, — проговорил он по памяти. — Учитывая то, что Сердце подавляет непривычного человека… Необходимо присутствие духа. Я верю в вас, но если в Отдельном батальоне нет подходящих людей, лучше не брать никого. И потом, «Тропик» — старый корабль, чем меньше на нём груза, тем лучше.

Эрвин кивнул.

— Я не беру никого, — продолжал Николас, — для насущных надобностей хватит ИскИнов… И ещё…

Он запнулся. Странное было ощущение: он помнил, что собирался сказать, просто мысль остановилась и слова не собирались во фразу… в глазах темнело.

— Николас, — тихо сказал Эрвин, — у вас усталый вид.

Тот поморщился и сделал отстраняющий жест рукой.

— Да. Много работы, Эрвин.

— Вы всю ночь работали?

— Да. Я хотел сказать, что…

— Вам нужно отдохнуть.

— С завтрашнего дня, на «Тропике», — Николас даже улыбнулся, хотя был уже на грани обморока.

— Сегодня вы работаете?

— Да.

Эрвин встал и шагнул к его столу. Николас поднял глаза, невольно откинувшись на спинку кресла. Взгляд немного прояснился. Он видел лицо Эрвина, лицо это выражало заботу и ещё — несвойственную Фрайманну затаённую тревогу, как будто железный комбат, войдя, забрал тревогу Николаса себе.

— Я обязан повторить своё предложение, — серьёзно сказал Эрвин. — Я считаю, что вы находитесь в условиях, приближенных к боевым. В ки-системе есть хорошие упражнения. Нужно двадцать минут. Будет гораздо легче.

— Двадцать минут? — переспросил Николас.

— Так точно.

…в конце концов, почему нет, подумал Николас, я зачем-то собрался возражать, упираться… зачем? В любом деле разумно доверяться профессионалам, так меня учили. Эрвин — профессионал.

Чёрный Кулак стоял перед ним просто воплощением профессионализма. Николас почти улыбнулся этой мысли. Фрайманн молчал, но во взгляде его, в линии рта и развороте плеч, во всей фигуре чувствовались абсолютная уверенность и сдержанный напор. Возражать этому человеку было нелепо и совершенно ни к чему.

— Хорошо.

Эрвин попросил его выйти из-за стола, поднял штору и открыл окно. Пробурчал что-то о старых кондиционерах и о том, что всё пора менять… Порыв ветерка принёс свежесть далёкого моря. Николас стоял, тяжело опираясь на край стола, и с рассеянной улыбкой смотрел в широкую спину Фрайманна. Спина излучала спокойствие.

Эрвин обернулся.

— Вы слышите море? — неожиданно спросил он.

Николас озадаченно потёр висок.

— Здесь слишком далеко, Эрвин.

— Нет, — Фрайманн покачал головой. — Не шум прибоя. Присутствие моря.

В его устах это звучало странно. Слишком уж поэтично для Чёрного Кулака революции… Николас сощурился, склонил голову к плечу, глядя в бездонно-чёрные внимательные глаза Эрвина.

— Да, — ответил он. Хотелось что-то добавить, но он не знал, что.

— Это хорошо. Нужны вода и воздух. И не опирайтесь ни на что. У вас закружится голова. Это не страшно. Если будете падать — падайте, — Эрвин помедлил. — Я поймаю.

— Поймаете? — уточнил Николас шутливо.

Эрвин шагнул ближе и присел на край стола, — так, как когда-то в вечер праздника сидел сам Николас, рассказывая комбату о сортах лайского табака… Лицо его стало совершенно бесстрастным и выражало только внимание.

— Этот урок обычно проводят на природе, — сказал Фрайманн, — на траве или на снегу. Лучше я вас поймаю.

Потом он стал рассказывать, что и как нужно делать, велел дышать глубже и не останавливаться после десятка вдохов, и стал показывать узловые точки «десяти флейт», сначала на себе, потом, мягко подавшись вперёд, на самом Николасе… Тот смотрел на Эрвина неотрывно, едва ли не завороженно.

Ему хотелось улыбаться.

Эрвин, со своими скупыми жестами, суховатым голосом и суровым лицом… Хоть сейчас на плакат. Да он уже на плакатах, вспомнил Николас, герой Революции… Грозный Чёрный Кулак сейчас почему-то казался ему трогательным, словно большой и страшный, но добрый, ручной зверь. Голова у Николаса и правда кружилась, но не настолько, чтобы падать к Фрайманну на руки; он сам себя насмешил мыслью, что не худо было бы и упасть. Ему действительно стало лучше, но он подозревал, что причиной тому была вовсе не ки-система, а умиротворение и покой, которые принёс с собой Эрвин. Умиротворение распространялось по кабинету, как свежий воздух из отворённых окон. Казалось, даже вещи, непривычные к таким ощущениям, льнули к комбату Фрайманну, даже стены к нему клонились… В глазах снова потемнело, но Эрвина Николас по-прежнему видел совершенно ясно, словно тот единственный сохранял реальность среди призраков и голограмм… Вспомнился ни с того ни с сего школьный фильм о падении в сингулярность, из которого потом вырезали заставку для политической передачи. Там так же плавно, мягко, очень красиво выгибалась и текла Вселенная в глазах наблюдателя, и, заслоняя обзор, приближалось нечто огромное, непроглядно-чёрное, обладающее безмерной притягательной силой…

Фрайманн коротко вздохнул. Николас запоздало заметил, что он подошёл ближе и стоит теперь вплотную к нему.

— У меня не получается? — шёпотом спросил он.

— Получается, — возразил Эрвин. — Но у вас усталость хроническая, поэтому вы не чувствуете результат сразу.

Николас чуть усмехнулся.

— Мне не поможет?

Эрвин озадаченно моргнул и нахмурился.

— Давайте сделаем проще, — сказал он. — Если вы не возражаете, я включу вас в свою систему энергообмена.

Николас пожал плечами, улыбаясь. Он не видел, почему бы стоило возражать, а кроме того, ему стало любопытно, что это такое… энергообмен, таинственные гвардейские психотехники, надо же… Он верил Фрайманну. Что бы здесь ни действовало, подумал он весело, но оно подействовало. Смертельно усталые люди любопытства не чувствуют.

— Не возражаю.

Это случилось очень быстро. Почему-то Николас думал, что такие вещи делаются медленно. Всевозможный энергообмен ассоциировался у него с медитацией, долгой сонастройкой, совместным молчанием…

Не было ничего подобного.

Эрвин как-то по-боевому стремительно переместился в пространстве: только что стоял перед Николасом, и вдруг оказался у него за спиной, так близко, что можно было положить голову ему на плечо. Горячие сухие пальцы сплелись с пальцами Николаса, и тот кожей ощутил чужое дыхание и биение чужого сердца.

Это было как падать в летнее море, ночью без лун падать в тёмную, тёплую воду, спиной вперёд, видя звёзды в бархатном чёрном небе, падать в отражение звёзд.

— Эрвин, — прошептал Николас, — Эрвин…

Фрайманн прерывисто вздохнул и сказал — медленно, хрипловато:

— Не волнуйтесь. Всё хорошо.

Контакт начался самого простого — с физического тепла: оно побежало вверх от пальцев рук и быстро распространилось по всему телу. Потом пришёл черёд ритмов. Взнузданное кофеином сердце успокоилось, отхлынула муть, душившая мысли… Николас едва не поперхнулся, когда ритм и характер его дыхания переменились не по его воле. Потом что-то ещё изменилось, он даже не понял, что именно.

А потом, точно плотный удар воздуха в аэротрубе, подступил и оглушил прямой эмоциональный контакт.

Николас задохнулся бы, если бы его дыханием не управляли извне.

Он до боли сжал пальцы Эрвина. Тот наклонился ближе. Казалось, от него исходит жар. Осязаемый поток жара, как горячий ветер с городских крыш, как солёная река в экваториальной красной пустыне… Николаса продрала дрожь. Если бы кто-то заранее объяснил ему, что именно произойдёт, что представляет собой гвардейская техника энергообмена, он отказался бы наотрез. Трудно было вообразить признание более постыдное и неуместное. Он никогда, никогда не допустил бы мысли, ни на секунду не поверил бы, что Эрвин…

Он и сейчас не верил.

В очевидное.

Эрвин медленно вдохнул и выдохнул, утихомиривая собственные эмоции, а потом прикоснулся лбом к николасову затылку.

…и пела в праздничном зале немолодая, опытная джазовая певица, пела старую песню об огромной любви, и под песню танцевали в языках голографического пламени…

…цеплялись друг за друга нашивки на рукавах кителей, дымилась дорогая сигара, и одновременно они сидели рядом на аккуратной постели в идеально чистой, стерильной комнате без окон, крохотной как кладовка…

Только не было больше ни силового поля, приснившегося Николасу, ни задуманного им сверхсекретного задания, ни страха, никаких преград.

Эрвин отпустил руки Николаса и обнял его, прижал к себе крепко до боли. Николас откинул голову ему на плечо, покорившись желанию, которое охватило его минуту назад. Я забыл, подумалось ему, я упустил одну важную деталь, я постоянно упускаю важные детали… энергообмен, это же взаимность… соприкосновение…

Это что-то, похожее на эротику. По крайней мере, для меня — и с ним — похожее.

И Эрвин только что это понял.

Фрайманн уткнулся лицом Николасу в шею, потом медленно поднял голову, прижимаясь щекой к щеке. Николас накрыл его руки своими, обернулся к нему, не открывая глаз. Он чувствовал чужой пульс и ритм дыхания, чужое изумление и безумную радость, понимал, что Эрвин так же ясно чувствует его бесконечное облегчение, счастье и страшную усталость, и что из-за его усталости сегодня в их слиянии будет только покой. Не нужно больше, потому что есть завтра, послезавтра, три недели на круизном лайнере «Тропик» и ещё сколько угодно времени. Можно откладывать на потом.

Но сегодня Николас хотел целоваться.

Двадцать минут истекали. Они обязаны были отпустить друг друга и ждать ещё двадцать часов. Но происходящее казалось настолько невозможным, настолько походило на бредовую грёзу, странную эротическую фантазию, что за предстоящие двадцать часов Николас рисковал сойти с ума, решить, что всё это ему привиделось. А потому сейчас непременно нужно было что-нибудь сделать и что-нибудь об этом сказать… для определённости…

Эрвин перехватил его ещё крепче, — с такой силой, что чуть рёбра не хрустнули. Николас ощутил, что из объятий не вырвется никак, ни за что, и это было прекрасно. Но он хотел целоваться.

Сухие губы Эрвина прижались к его шее, к тому месту, которого касался воротник рубашки… Николас, не открывая глаз, медленно поднял руку, погладил Эрвина по щеке, потом обнял ладонью коротко стриженый затылок.

— Смешно, — шёпотом сказал он, — Эрвин, мы ведём себя как два подростка…

Фрайманн не ответил, только поцеловал его ещё раз, обнимая так крепко, что Николас не мог шевельнуться. Тогда Николас вывернул шею и прижался губами к его губам.

Он почувствовал, как Эрвин вздрогнул — вздрогнул и замер, будто бы произошло что-то из ряда вон выходящее, почти пугающее и новое для него… неужели, подумал Николас, не может быть, железяка ты мой, тебе же за тридцать, я подозревал, что у тебя с этим проблемы, но не настолько же… Эрвин не двигался, мышцы его закаменели; Николас так и стоял послушно в страшно неудобной позе, изогнувшись назад, задыхаясь. Казалось, если этот опасливый сухой поцелуй прервётся, то уже не повторится больше… это было совсем уж по-детски, и мгновение спустя Николас понял, что так кажется Эрвину.

Нет, подумал он, внутренне улыбаясь, зная, что Эрвин услышит, вовсе нет, завтра, послезавтра, три недели на «Тропике» и сколько угодно ещё… в груди что-то слабо и сладко болело от предвкушения счастья. Эрвин перевёл дыхание и разжал объятия, и тогда Николас повернулся к нему, положил руки на плечи и заглянул, наконец, в лицо.

Чёрные глаза Эрвина были обжигающе горячими. Встретив взгляд Николаса, он сглотнул и облизнул губы. Николас улыбнулся, обхватил ладонями стриженую его голову и поцеловал его — крепко, по-настоящему.

Целоваться Фрайманн не умел.

Двенадцатилетний мальчик, вспомнил Николас слова Лоры. Ах, Лора, умудрённая женщина… Кажется, мне предстоит растление совершеннолетнего. Он тихо засмеялся, чем окончательно смутил Эрвина, а потом ещё раз поцеловал его, чуть ли не силой вынуждая наклонить голову как следует.

Когда они оторвались друг от друга, уже совсем рассвело. Облака разошлись, небо было высоким и светлым.

Эрвин смотрел расширенными глазами. Сейчас Николас впервые различал в них радужку и зрачок. Он отстранился и улыбнулся, мысленно повторив: сколько угодно ещё.

— Ник, — тихо сказал Эрвин: голос его дрогнул, — я тебя…

— Не надо говорить, — попросил Николас и снова обнял его, прижался, чтобы шепнуть на ухо: — Я тоже.

Три недели без связи с миром, на старом, но всё ещё роскошном круизном лайнере, в единственном номере — супер-люкс, потолок которого можно было превратить в зеркало… В сущности, три недели на огромной, как стадион, кровати, с перерывами на еду и душ.

Лучший отпуск в моей жизни.

Сказать честно, я терпеть не могу космос и боюсь летать. Но на борту «Тропика» у меня совершенно не было времени об этом задумываться.

Мы с Эрвином не могли оторваться друг от друга. Я стал его первым любовником, он — моим лучшим. У меня никогда в жизни не было такого секса. Я не верил, что так бывает. Собственно, я был прав: немного позже Эрвин признался, что самым непочтительным образом применял на мне кое-какие элементы ки. Я ответил, что очень хочу освоить эту систему, он улыбнулся, напомнил, что уже предлагал раньше, и опрокинул меня на постель…

Ки, сказал он, устроившись сверху, позволяет в бою обманывать врага, поступать не так, как он ждёт. А я делаю наоборот — именно то, чего ты хочешь.

Угадываешь желания?

Да.

Я притянул его к себе и поцеловал. Эрвин поймал мои запястья, заставил перекрестить над головой и прижал одной рукой — пальцы у него были железные… свободная рука легла мне на шею, я закрыл глаза и почувствовал веками дыхание Эрвина. Он целовал меня в уголки глаз, не давая шевельнуться под ним, придерживая за шею… знал, что скоро я начну извиваться, дрожать и просить. Он сводил меня с ума.

Забавно: когда-то я считал, что мне нравится грубость. Накачанные тела, чёрная кожа, цепи, вся эта фальшивая атрибутика мужественности. Возможно, положение переменилось, когда один из таких могучих парней сбежал от меня, едва почуяв опасность; возможно, позже, во время Гражданской, или с первым подписанным приговором… Мне не выпадало случая узнать. Но Эрвин, по-настоящему сильный и опасный человек, был нежным. Настолько осторожным, что это доходило до робости — и как же мне это нравилось… Может, дело было в том, что он по-настоящему меня любил.

Однажды мы попробовали заняться сексом в энергообмене. Больше не повторяли, потому что для меня это оказалось немного слишком, но ощущения я запомнил на всю жизнь. Это было упоительно, невероятно прекрасно: прикасаться к чужой любви и знать, что она твоя… Чувство, знакомое только по фантазиям и романам, сочетание физической и душевной заполненности… Очень романтично. Правда, потом, когда контакт закончился, я чувствовал себя так, будто меня разобрали на части и разложили по разным углам комнаты. Я лежал с вытаращенными глазами, потихоньку собирал себя обратно и не слышал, что говорит мне Эрвин. Он что-то говорил, целовал меня в плечи и спину и говорил — тихо, непривычно быстро, словно признавался в чём-то… Потом мы уснули, а наутро я не стал расспрашивать. Я решил вообще не интересоваться у него, как он ухитрился дожить до своих лет в полном одиночестве. Теперь всё изменилось, вопрос был закрыт.

Эрвин сам сказал, чуть позже. Не впрямую, но мне хватило.

Мы разговаривали о чём-то, Эрвин курил — мне нравилось, когда он курил в постели — и я сказал в шутку, что мастер ки должен был с самого начала видеть меня насквозь.

Да, сказал Эрвин, так и было. Не с самого начала, но почти. Когда ты стоял у стены и требовал, чтобы я тебя к ней прижал, я чуть умом не подвинулся.

Я рассмеялся и спросил — а почему не прижал? Субординация мешала?

Эрвин моргнул.

Нет, ответил он серьёзно. Я не верил, что понимаю правильно. Ты тоже не верил, и из-за этого я окончательно во всём запутался. После того, как ты ушёл, я до вечера бегал по полосе препятствий.

Я уткнулся лицом в подушку, чтобы не захохотать в голос.

А что, удивился Эрвин, хороший способ, когда нужно не сомневаться и вообще не чувствовать. Меня в детстве научили.

В патронатной семье?

Да.

Эрвин, они тебя любили?

Наверно.

Я хотел спросить, считали ли они его своим сыном, и как часто ему нужно было «не чувствовать», но вовремя замолчал. За приёмных детей хорошо платят, в больших городах их порой берут как работу, а за отказ от ребёнка следуют санкции… Эрвину ещё повезло. Из таких семей подростки отправляются в больницу, тюрьму или петлю. Он выбрал лучший вариант — армию.

А энергообмен, спросил я вместо этого, ты затеял, чтобы убедиться?

Нет, ответил Эрвин, я хотел тебе помочь. Но я знал, что бывает при прямом эмоциональном контакте. И я хотел…

Чего?

Признаться.

Он смолк, потом посмотрел на меня и растерянно моргнул. Я хотел сказать, что люблю его, но не сказал. Отобрал у него сигару, затушил её, и поцеловал его в пахнущие вишней и табаком губы. Эрвин обнял меня и закрыл глаза.

…Он быстро учился. Вскоре мне уже не верилось, что тот самый Эрвин, который заставляет меня кусать подушку и расцарапывать ему руки в кровь, в первый раз вёл себя как школьник — и очень напуганный школьник.

Я сидел у него на коленях и расстёгивал на нём китель. Почему-то я запомнил, как сверкали форменные пуговицы и бляха ремня. Эрвин смотрел на меня жаркими, огненно-чёрными глазами, замерев, напрягшись, — так, будто безумно хотел ко мне прикоснуться, но кто-то это ему запрещал. Он не решался даже обнять меня, только позволял мне делать всё, что вздумается. Я поцеловал его в шею, прикусил мочку уха и положил его руки себе на бёдра. Пальцы у него были жёсткие и неуверенные, неумелые. Я погладил его по стриженой голове, и Эрвин закрыл глаза с видом растерянным и послушным… Всё хорошо, шёпотом сказал я ему, всё замечательно, и подумал, что кто другой на его месте вызывал бы жалость. Но не Эрвин Фрайманн.

Казалось, он сознаёт себя только как оружие и боится применить себя не по назначению.

А потом он словно опомнился. Я задохнулся. Показалось, рёбра хрустнут в таких объятиях. Тише, попросил я, Эрвин, это слишком… Он закрыл мне рот своим. В брюках у него ствол стоял твёрже, чем в кобуре. Я хочу тебя, сказал Эрвин, и меньше всего это походило на пошлую фразу из порно. На лице его выражалось искреннее изумление, словно он сделал открытие и сам ему поражался. Это уже было действительно забавно.

Я улыбнулся и сказал: возьми.

Иной раз лезвие идеальной заточки тянет приложить к коже, увидеть, как покатится капля крови и удивиться, что даже боли не ощущаешь… Желание, которое я испытывал, было сродни этому.

А через неделю мы впервые попробовали поменяться местами. Выяснилось, что мы оба любим быть снизу, и это внесло перчинку в пугающую идеальность наших отношений.

А ещё Эрвин всегда угадывал минуту моего пробуждения. Я успел привыкнуть к тому, что, проснувшись, увижу, как он лежит рядом, подперев голову рукой, и смотрит на меня, улыбаясь.

У тебя счастливый вид, сказал он однажды, даже во сне.

Я зевнул, потянулся и ответил — ну ещё бы.

К тому дню, когда «Тропик» вышел из плюс-пространства, я был не слишком компетентным и собранным, зато хорошо отдохнувшим и абсолютно счастливым человеком.

По экрану шли миротворцы.

Голограмма разворачивалась во всю стену, проектор был мощный, импортный. Лет семь назад, в пору затишья перед бурей будущий начупр финансов в последний раз отправлял свой лайнер на ремонт и модернизацию. Оборудование на «Тропике» стояло такое, какое Циалеш уже не успел увидеть… Миротворцы Союза Двенадцати Тысяч сотрясали шагами твердь. Казалось, сейчас они превозмогут собственную призрачность, обретут плоть и ворвутся в единственную суперлюксовую каюту «Тропика», сметая торшеры и кресла. В огромных боевых экзоскелетах они казались грузными как горы, но двигались стремительно, как насекомые. Маскхалаты были отключены, иначе голокамера просто не распознала бы фигуры бойцов.

Над головой пронеслись тени универсальных истребителей. Фактор-М, вспомнил Николас, класс «Фактор модернизированный»… Во внутренних сферах они уже сорок лет как модернизированные, а соколы товарища Легерта летают на старье — и на тех, старых «Факторах» гоняют мантийцев в оортовом облаке. На таких кораблях ещё император мантийцев гонял.

Потом Николас подумал, что имперская военная пропаганда не любила образ человека в экзоскелете. На боевой машине — пожалуйста, в рубке корабля — сколько угодно, но не в экзоскелете. И такая важная военная профессия, как оператор беспилотных устройств, тоже оставалась в тени. Солдат Тикуана смотрел в камеру открыто и смело, ничего не боялся и ничего не стыдился — так же, как и его противник, мантийский «спортсмен». А вот миротворцы теперешнего Союза лиц не показывают.

К чему бы это…

Ролик закончился, экран брызнул призрачной звёздной моросью и вновь открыл двери в высокий, золотистым деревом отделанный зал, где происходили какие-то политические дебаты. Спорили гости на тему текущей политики Совета, а значит, всё происходящее было фарсом сродни тому, какой творился на совещаниях Народного правительства в присутствии Стерляди. Только стоил этот фарс не в пример дороже, выглядел роскошней и транслировался на всё Сверхскопление… на всю ойкумену, в которой Совет Двенадцати Тысяч ничего не решал. Обитаемым миром правили Неккен и Манта.

Корабль вышел из плюс-пространства на дальних подступах к системе Сердца Тысяч. Сейчас «Тропик» пересекал оортово облако. Приёмники ожили, и Николас запросил связь с Циалешем.

Улли-Красавчик сообщал, что, по данным независимых центров социологических исследований, во внешней сети резко возросла плотность рекламы службы в армии. В целом тематика «принуждения к миру» занимала теперь до четырёх процентов условного информационного поля. В значительной степени это произошло благодаря громким премьерам нескольких фильмов о Великой войне, что в определённой степени маскировало перемены. Но мантийцы не могли их не зафиксировать.

Что-то происходит, думал Николас, перелистывая каналы, Неккен уже начал действовать, а у нас ни малейшего представления нет о том, чего добивается корпорация. Это очень, очень плохо. Кое-что я, конечно, узнаю от господина исполнительного директора, но когда? Он наверняка заставит меня ждать. Богом забытые миры в семнадцатой сфере не должны рассчитывать на радушие Сердца Тысяч… тем более — мятежные миры. Государственная машина неповоротлива, структуры корпорации подинамичней будут, но информационное пространство меняется с каждым часом. Данные социологических исследований товарищ Лауфер получил две недели назад, замеры производились ещё раньше, значит, данные устарели.

Мы ничего не узнаем заранее.

Мы даже вовремя ничего не узнаем.

В «час Х» придётся соображать очень быстро — если вообще придётся… Точь-в-точь мыши под орбитальной бомбардировкой.

Чего хочет Неккен?

Николас откинулся на спинку кресла и потеребил губу.

В долгосрочной перспективе цели корпорации известны и понятны. У неё одна-единственная цель — выжить противника со своей территории. Приструнить Манту, вынудить её сидеть тихо и не тянуть щупальца к чужой зоне влияния… только как этого добиться? Единожды — и большой кровью — это удалось Роэну Тикуану, но уже ко времени его кончины мантийцы взяли реванш. Второго Роэна в Сверхскоплении нет.

Не войну же развязывать собирается Сердце Тысяч. Мир заплыл жирком, миротворцы прячутся от камер.

Столичные аналитики сами не могли сказать ничего внятного. Одни размахивали статистикой, делая из неё прямо противоположные выводы, другие несли откровенный бред. Социологи заявляли, что уровень ксенофобии в обществе достиг пика за тридцать лет, но даже ребёнку было понятно, что ксенофобские настроения диктуются с самого верха. Уж не в рамках ли подготовки к конфликту?

Зато аналитики товарища Лауфера высказывались прямей. Отдел мониторинга общественного мнения проделал большую работу и убедился, что, судя по состоянию умов во внутренней сети Циалеша, в данный момент на планете не реализуется ни одна из известных мантийских схем инфильтрации.

Из известных, повторил про себя Николас, терзая губу, но могут быть неизвестные. Что, если на нас решили обкатать новую схему?

Нет, гарантировал отдел мониторинга, просветительская работа ведётся неустанно, народ сохраняет бдительность и, хорошо понимает, что происходит. Даже инцидент в Волнорезах, где за контрреволюционную деятельность расстреляли директора школы, был воспринят адекватно. Сами Волнорезы долго и тяжело лихорадило, как всегда бывает после извлечения мантийца из подконтрольного ему пространства, но в интранете господствовали здравые мнения. Даже известный противник Народного правительства Макс Зондер не разразился очередной злобной статьёй.

Николас улыбнулся. Среди сотрудников отдела мониторинга не было допущенных к государственным тайнам, поэтому про Зондера составитель отчёта писал совершенно серьёзно.

Вроде бы за умы Циалеша можно было не беспокоиться… Вот только ура-патриотический тон самого отчёта Николасу очень не нравился. Читал ли отчёт Улли? Должен был. Спрошу его мнения, решил Николас и вновь подумал, что страшный человек товарищ Лауфер, замкнутый, непрозрачный… Ладно, заметил он, усмехнувшись, это паранойя. Улли всегда выглядел подозрительным, даже когда программистом в заводоуправлении работал, и всегда на него можно было положиться. И Доктор ему верит. Есть кое-что поважнее.

За прошедшие три недели в системе трижды появлялись мантийские «бабочки».

В последний раз тварь проявила пристальный интерес к станции связи. Древняя станция и без того дышала на ладан, большая часть её отсеков находилась на консервации, без неё Циалешу пришлось бы совсем туго… Товарищ Легерт отдал приказ, и с орбиты Двойки стартовал ракетный крейсер.

«Бабочка» ушла в плюс-пространство сильно потрёпанной, крейсер остался дежурить возле Тройки, а в интранете до сих пор ликовали. На сей раз факт вооружённого столкновения не стали скрывать от народа. Народ был в восторге. Снова и снова блоггеры пересматривали голографическую модель сражения, обсуждали детали, любовались мужественными, с лёгкой безуминкой лицами военных пилотов. Вот и новые герои пришли на смену героям Революции…

Да, подумал Николас, состояние умов самое здоровое. И Шукалевич, кстати, сидит тише воды. Его хозяев окоротили.

Но они не успокоятся. Они знают о посольстве. Что они собираются предпринять?..

…«„Гарнизон", пятая серия» — вдруг сказали динамики, и зазвучал угрюмый марш, достойный очередного фильма о войне. Но это оказался мультсериал. На какой-то неведомой, дотла сожжённой планете отважные бойцовые псы в беретах и камуфляже сражались с жуткими зверями вроде белых медведей. С кого рисовали «медведей», было, в общем-то, ясно. Кокарды на собачьих беретах явственно напоминали имперские.

Из душа вышел Эрвин, полуголый, с мокрой головой. Николас отключил передачу. Экран превратился в фальш-окно, по которому плыли звёзды, орбитальные станции и бело-голубой шар Сердца Тысяч, издалека неотличимый от фантастической полузабытой Земли.

Фрайманн открыл бутылку минеральной воды, напился из горла, потом подошёл ближе и опёрся о спинку кресла, нависая над Николасом. Тот запрокинул голову. Эрвин улыбнулся, поцеловал его сначала в макушку, потом за ухом, и прижался виском к виску.

— Пока ты спал, — сказал он, касаясь кожи тёплым дыханием, — я ходил в рубку.

— Как там дела?

— Пилоты стухли со скуки. Они давненько так далеко не летали. Знаешь, как развлекаются пилоты в плюс-пространстве?

— Смотрят порно?

Эрвин засмеялся. Выпрямился, встрепал Николасу волосы и стал массировать ему плечи; Николас блаженно прикрыл глаза.

— Так и умом подвинуться можно, — сказал Фрайманн. — Нет. Они учатся. Проходят всякие самоучители. Слушают краткие курсы с лекторами-ИскИнами. Учатся на всех подряд, от программистов до флористов.

— Я думаю, они уже подвинулись умом, — заметил Николас, улыбаясь.

Эрвин фыркнул.

— Они такие и были. Иначе не пошли бы в пилоты.

— Но то, что они скучали — хороший знак, — проговорил Николас задумчиво. — Это значит, что наш «Тропик» летает бодро, внештатных ситуаций не было. Признаться, я беспокоился. Корабль старый.

— Это хороший корабль, — сказал Эрвин.

— Да, — Николас вздохнул. — И лучшие три недели в моей жизни.

— В моей тоже, — серьёзно ответил Эрвин.

Николас поднялся с кресла. Эрвин притянул его к себе, поцеловал, и Николас прижался к горячей груди, закинул руки Эрвину на плечи. Эрвин расстегнул на нём рубашку, распахнул её; от соприкосновения кожи с кожей продрала дрожь от макушки до пяток. Николас тихо застонал и закрыл глаза. Руки Эрвина бродили по его спине, Эрвин целовал его в шею, слегка прихватывая кожу зубами. Николас обхватил ладонями его голову и поцеловал его в губы, крепко, раскрыв ему рот языком. Подался вперёд, ощущая твёрдые, как камень, мышцы пресса и напрягшуюся плоть под ними.

— Ещё сутки, — проговорил Эрвин. Дыхание его участилось.

— До посадки на платформу. И ещё неизвестно сколько до того, как нас пригласят вниз, — Николас уткнулся лицом в его плечо. — Но я уже хочу лететь обратно…

Спокойное время кончилось. Они ловили последние минуты своего медового уединения, остро сознавая, что так, как было — уже не будет. И последние крохи, последние капли тающей сладости казались ещё слаще.

…Эрвин выгнулся, его чёрные как вишни глаза закатились, на шеё выступили жилы. Пальцы железными скобами сжали запястья Николаса, ноги крестились у того за спиной, на несколько секунд он перестал дышать — и, наконец, расслабился. В тот же миг Николаса сотрясла дрожь, и жаркая волна пробежала по телу, одарив радостью и бессилием.

Николас сполз на пол, ткнувшись лбом в эрвиново колено. Эрвин перевёл дыхание, сел на постели и поднял его за плечи, притягивая к себе.

— Знаешь, что я думаю? — пробормотал Николас.

Эрвин что-то неразборчиво выдохнул, целуя его.

— Хорошо, что мы… всё поняли до отлёта, — продолжал Николас, упрямо уворачиваясь от поцелуев в губы.

— А ещё раньше бы — ещё лучше.

— Нет, я о другом… я бы уж точно не стал брать с собой смазку… хотя, — Николас фыркнул, — на круизном лайнере должны быть такие вещи.

Лицо Эрвина на миг стало невыразительным. Он недоумённо моргнул. Потом коротко помотал головой, отказываясь размышлять о комплектации круизных лайнеров, и втащил Николаса к себе на колени. Откинулся на спину, опрокидывая Николаса на себя сверху, провёл, плотно нажимая, ладонями по его спине от шеи, по бёдрам… Николас укусил его за плечо.

— Подожди, — шепнул он. — Давай позавтракаем.

Есть они иногда спускались в кафе-столовую лайнера, но сейчас не стали, и манипулятор доставил заказ в гостиную их люксовых апартаментов. Завтракали в молчании. Взгляд Николаса против воли то и дело устремлялся на голографический экран, по которому, безмятежное и страшное, медленно шествовало Сердце Тысяч. Николас думал, что экран надо бы отключить, он совершенно не нужен сейчас — но почему-то не отключал.

— Ты беспокоишься, — сказал, наконец, Эрвин.

— Да.

— Из-за Йеллена?

Николас помолчал.

— Я смотрел запись несколько раз, — сказал он тихо. — Сначала, ещё на Циа, я решил, что Неккен хочет что-то от нас получить. То, что нельзя взять силой. Я долго ломал голову над тем, что это может быть. Потом я подумал, что Йеллен с этой своей записью имел цель ещё и унизить нас. И я окончательно запутался. Он не может требовать, но не собирается и просить. Я не понимаю. Это меня пугает.

Эрвин смотрел на него пристально, внимательно. Потом чёрные глаза стали отстранённо-холодными и словно обратились внутрь: Фрайманн размышлял. Наконец он вздохнул, поднялся с кресла и подошёл к Николасу.

— Йеллен тебе скажет, — проговорил он.

Он присел на подлокотник, погладил Николаса по голове, обнял за шею крепкой тёплой ладонью. Николас поцеловал ладонь и обернулся к Эрвину. Тот выглядел печальным, но излучал спокойствие.

— Я знаю, — кивнул Николас. — Но у меня будет очень мало времени на размышления.

— Ты ответишь ему, что тебе нужно время на размышления.

Николас поморщился и отвёл взгляд.

— Дело в другом, — утвердительно сказал Фрайманн.

Николас не ответил.

Эрвин опустился на колени, облокотился о боковину кресла, сплёл пальцы в замок. Теперь он смотрел на Николаса снизу вверх, и Николас обнял его за шею ответным жестом.

— Это нормально, — сказал он. — Не важно, что ты чувствуешь. Важно, что ты выполняешь свой долг.

Николас закрыл глаза. Эрвин взял его за руку, приложил ладонью к своей щеке.

— Я боюсь, — признался Николас шёпотом.

— Бояться не страшно. Когда ты боишься — ты осторожен. Страшно впадать в панику.

Николас нервно, коротко хохотнул. Рот его исказился в кривой усмешке.

— Кажется, я к этому близок.

Эрвин подавил вздох и встал.

— Если так будет на переговорах — делай «унисон десяти флейт». Как я тебя учил. Но сейчас не так, как будет. Я тебя знаю. Когда ты работаешь, ты концентрируешься без всякой ки. Сейчас времени слишком много. Неопределённости слишком много. И сил много. Их нужно потратить.

С этими словами он сгрёб Николаса в охапку, перекинул через плечо и понёс в спальню. Николас только истерически рассмеялся от неожиданности и всю дорогу ругался и пытался вырваться, хотя прекрасно знал, что против желания Эрвина ничего сделать не сможет. Он добился только того, что Эрвин его уронил и в последний момент подхватил на руки; дыхание у Николаса прервалось, в глазах мелькнули цветные пятна, и он послушно затих.

Эрвин уложил его на покрывало, устроился сверху, раздвинув ему ноги коленом, и медленно, вдумчиво поцеловал. Манипуляторы только-только перестелили постель, свежее покрывало было прохладным и пахло лавандой. Николас закрыл глаза и обвил руками шею Эрвина, наслаждаясь близостью.

— Ник, — шёпотом сказал Эрвин ему на ухо. — Давай в энергообмене. Так будет ещё лучше.

— Эрвин! — Николас даже попытался вывернуться из-под него. — Я свихнусь.

— Я буду осторожен. В прошлый раз я просто не знал силу твоей реакции.

— Эрвин…

Тот поймал его руки, притиснул к подушке по обе стороны от головы и сплёлся с ним пальцами. Он знал, что в этой позе Николас совершенно теряет способность возражать. Николас задохнулся и беспомощно поднял брови.

— Это похоже на сессию, — пробормотал он, — без стоп-слов…

Фрайманн недоумённо моргнул и наклонил голову к плечу.

— На что? Без чего?

Николас закатил глаза.

— Ты ребёнок, — сказал он, — совершеннолетний, но ребёнок. Тебе не положено знать таких вещей.

— Возможно, — сказал Эрвин в такой забавной задумчивости, что Николас засмеялся, вывернул кисти из его разжавшейся хватки и взял его обеими руками за уши.

— Хорошо, — сказал он и поцеловал Эрвина в нос. Эрвин моргнул.

На этот раз он был очень осторожен, очень — настолько, что Николас не заметил мгновения, в которое началось самое сокровенное единение. Физически Эрвин вошёл в него потом, и только после этого привёл в резонанс ритмы дыхания. Николас снова потерял способность двигаться самостоятельно, но на сей раз чувство беспомощности не было мучительным. Он чувствовал горячую, острую как золотая игла любовь Эрвина, и его страх сделать что-то не так, и нежность, пахнущую лавандой… казалось, они падают с огромной высоты и всё никак не упадут и не упадут никогда. Эрвин придерживал его, растаявшего и покорного, и всё делал сам. Он наклонился, когда Николас захотел его поцеловать. Николас подумал что-то расплывчатое насчёт чтения мыслей, а потом перестал думать вовсе.

Когда энергообмен закончился, Эрвин перекатился на бок и прижал Николаса к себе, благодарно целуя в висок и щёку. Николас лежал в изнеможении, почти в полуобмороке, и улыбался. От Эрвина исходило тепло. Ничего не было родней и прекрасней этого тепла. Николас сонно потёрся об эрвинову руку, Эрвин прижал его к груди и замер так.

Спать после завтрака — дурная привычка, подумал Николас, но будем считать, что я отсыпаюсь за пять лет и ещё впрок. Усталость была сладка. Ещё почти сутки, думал он, погружаясь в дремоту, потом — Сердце Тысяч и дела, дела… неприятные и необходимые, как всегда, а потом мы полетим обратно и это тоже займёт целых три недели. А потом мы окажемся дома. Там придётся выкручиваться, отыскивать время, скрывать… если бы я узнал, что революционный начупр имеет бурный секс с комбатом Народной Армии, я бы сам долго смеялся… но мне никогда не было так хорошо…

Из гостиной донёсся тихий звонок.

Николас сначала даже не расслышал его, но на третий раз звонок стал громче, а на пятый — включилась трансляция и мягкий голос ИскИна произнёс: «Прошу внимания: запрос связи».

— Что? — пробормотал Николас в полусне.

— Запрос связи. Запрашивает семнадцатая сфера, Циалеш, Ситаун.

Эрвин потормошил его и шепнул, что спать не надо.

— Вот чёрт… — простонал Николас, с закрытыми глазами садясь в постели. — Как не вовремя…

— Запрашивает Циалеш, Ситаун, номер не определён.

Николас вздрогнул и помотал головой. Эрвин нахмурился и помог ему надеть рубашку.

— Запрашивает семнадцатая сфера…

— Стоп, — Николас встал. — Ситаун? Это Доктор. ИскИн, сколько времени в Ситауне?

— Двадцать три часа двадцать три минуты локального времени.

— По крайней мере, не ночь, — пробормотал Николас, застёгивая брючный ремень. — Не срочно… ИскИн, ответь на запрос.

Голографический Доктор стоял посреди гостиной как живой. У Реннарда даже морозец по коже подрал: он не привык к настолько качественным голограммам. Доктор повертел огненной головой и сел на внезапно возникший стул.

— Спите? — ехидно спросил он. — А мы работаем.

— Добрый вечер, Макс, — сказал Николас.

Доктор поглядел куда-то в сторону, то ли на часы, то ли в окно.

— Ага, — ответил он, — вечер. Ты просмотрел новости?

— По Циа — да. Новости внешней сети ещё не успел.

— А стоило бы. Я сейчас читаю официальную почту корабля. Секретариат Неккена прислал сообщение.

С Николаса слетел весь сон. Он завертел головой, ища взглядом планшетку. Доктор коротко повёл рукой, останавливая его.

— Господин исполнительный директор назначил тебе аудиенцию, — сообщил он. — То бишь дату переговоров. Послезавтра. Немедленно по прибытии «Тропика» на место.

Николас замер как громом поражённый.

— Да, — сказал Зондер, — я тоже думал, что он будет тянуть, пока на корабле воздух не кончится. Но у него другое мнение. Ты в курсе, что к нам зачастили «бабочки»? Одну из них орлы нашего Арни здорово растрепали. Ещё пара попаданий, и в плюс-пространство она бы уже не ушла. Тут есть два любопытных момента. Во-первых, то, что мантиец так долго ждал. В прошлый раз он тоже тянул время, но тогда на перехват вышли истребители, а сейчас — крейсер. Он отлично понимал, что у «бабочки» нет шансов против ракетного крейсера. Пусть даже имперских времён. Особенно имперских времён. Но он всё равно крутился под огнём и чего-то ждал. У тебя есть предположения?

Николас подавился воздухом.

Доктор глядел на него, приподняв одну бровь. На бледном лице играла ухмылка.

— Он мог ждать только получения каких-то данных, — выговорил Николас после паузы. — Все каналы проверили?

Зондер помрачнел.

— С «бабочки» прошла эхограмма, — сказал он. — Расшифровка невозможна. То есть возможна, но на наших мощностях — на всех — займёт около тысячи лет.

— А Улли?

— Вместе со всеми резервами Улли, я же сказал. Каких данных он ждал, Ник?

Николас помолчал.

— Стерлядь работает больше пяти лет, — медленно проговорил он, — за последний год у него не возникло особых проблем. Даже если бы мантийцы решили его поторопить, они бы не стали рисковать ради этого кораблём. Значит, на Циа есть другой агент? — и он беспомощно поднял глаза на Зондера.

Зондер кивнул.

— Помнишь свою версию? — негромко спросил он. — Теперь во-вторых. Гляди-ка, «бабочка», бой — и Неккен тут же зашевелился. Полагаю, связь можно считать доказанной. Есть у тебя ещё соображения?

Николас вдохнул и выдохнул.

— Этот другой агент, — сказал он, — для Манты значительно ценнее Стерляди. Если ради него дважды рисковали кораблями… пилотами… значит, это не наш предатель, это природный мантиец, интервент.

— Угу, — сказал Доктор как филин.

Николас сел за стол и взялся за голову.

— Его могли внедрить только до Революции, — продолжал он, — потому что с началом изоляции закрылись все гражданские космопорты, а нелегальных рейсов не было.

— Не зафиксировали, — поправил Доктор, — но ты продолжай, продолжай.

Николас в отчаянии поднял глаза.

— По данным Улли, сейчас на Циа нет мантийской интервенции! Даже Стерлядь закуклился. Одна дурная самодеятельность осталась, вроде того школьного директора…

Зондер ухмыльнулся и положил ногу на ногу.

— Во дела! — вскричал он и состроил клоунскую рожу. — Интервент есть, а интервенции нет! — потом смягчился и сказал: — Не дёргайся. Если я этого не заметил, ты тем более заметить не мог. Кроме того… а, вот ты сам уже догадался, по глазам вижу. Ну, говори.

— Он не работает, — сказал Николас тихо. — Интервент. И не выходит на связь. Манта ждала… ждала… а теперь пытается выяснить, в чём дело. Видимо, какое-то время молчать для агента нормально. Но не пять лет… десять… чёрт, сколько он у нас сидит!? Да может, его убили уже. Случайная пуля во время Гражданской.

— Случайной пулей мантийца не убьёшь, — сказал Доктор, — даже в сердце. К тому же это профессионал, он не метнётся под пулю. Так что сидит. Но не работает. И молчит. Мы думаем эту мысль, Ник. Ты подумай о том, что нужно от нас Неккену. Ты там ближе, тебе видней. Заметь, Йеллен принимает тебя как дорогого гостя, не заставляет ждать. А ты понимаешь, что такое исполнительный директор Неккена. На переговорах он может нести тебе любую пакость, но значимо то, что ради этой пакости он отменил кучу других переговоров.

— Да, — отстранённо кивнул Николас, — да…

Он сидел, прижав ладонь к лицу. Виски ныли.

— Что? — сказал Доктор. — Не молчи, говори сразу. Мне нравится следить за полётом твоей мысли.

— Макс, чёрт вас побери… — процедил Николас сквозь зубы, — я со всем моим Управлением пять лет смотрел мимо. Чёртов мантиец этого и добивался. Стерлядь — фигура прикрытия… Макс, уберите его. Его и Дину Келли, она предала. Досье на остальных у товарища Киа.

— Ник, я всё это знаю. Никого из них мы пока трогать не будем. Решим этот вопрос, когда найдём настоящего интервента. Не о том думаешь.

— Интервент… — пробормотал Николас и оскалился. — Верите, Макс, нашёл бы эту тварь — лично бы привёл приговор в исполнение…

— Ник, к делу.

— Макс, если Манта начнёт операцию по спасению своего агента — что с нами будет?

— Опа, — только и сказал Доктор.

Он встал и начал расхаживать туда-сюда — там, в безмерной дали, в семнадцатой сфере мира. На миг он исчез из поля съемки и ругнулся, когда камера сообщила ему об этом. Камера замолчала, а он всё продолжал ругаться, тихо и зло. Коротко, словно судорожно он размахивал руками, лицо его искажалось… Николас подумал, что такой вариант Доктору в голову не приходил, а ведь это очевидно: если агент не работает, значит, с ним что-то случилось. Что происходило на тех планетах, где интервенцию прерывали силовыми методами? Он не помнил и поставил мысленную галочку: узнать.

Время шло, утекал в никуда драгоценный мерцательный трафик.

— Что думает товарищ Легерт? — спросил, наконец, Николас.

— Товарищ Легерт, — повторил Доктор и в последний раз махнул рукой. — Товарищ Легерт полон оптимизма. Страшно рад, что станция осталась цела. Он её любит как родную. Он в этом гробу железном восемь лет безвылазно просидел.

Начупр внешней безопасности Арни Легерт до Революции служил в войсках связи и был, собственно, начальником той станции. По слухам, именно там он приобрёл своё неистощимое добродушие. Человека, восемь лет просидевшего на орбите газового гиганта в рассыпающемся железном гробу, трудно чем-либо удручить.

— Арни, — продолжал бормотать Доктор, — Арни полковник. Конечно, он хороший полковник, но он считает, что пока нам на голову не падают астероиды, ничего страшного не происходит. Я бы на его месте тоже так считал.

И он обернулся к Николасу.

Тон его голоса переменился внезапно и резко: перед начупром Реннардом стоял прежний Макс Зондер, образец уверенности и самообладания.

— Действия Манты, — сказал он, — будут напрямую зависеть от действий Неккена. Если Неккен всерьёз заявит на нас свои права, Манта не решится применять силу. Войска Союза будут у Циа меньше, чем через неделю. Но мне такой вариант не нравится, потому что войска Союза — это, чёрт их побери, войска. Так что в наших интересах найти интервента, и как можно раньше. Поднимем статистику по иммигрантам…

— Не стоит. У него наверняка легенда местного. Только запутаетесь.

— Да, точно, — сказал Доктор. — Умный ты человек, Ник, душа радуется.

— Кстати, имеет смысл всё же взять Стерлядь. Конечно, фигура прикрытия знает очень мало, его и вербовали для того, чтобы сдать. Но кое-что знать он может. А по поводу целей Неккена…

Доктор насторожился.

— Если это связано с интервенцией… — медленно сказал Николас. — Неккену нужен либо весь Циа… возможно, нам предложат место в составе Союза Двенадцати Тысяч… мы не проходим ценз по валовому продукту, но масса миров-должников Неккена его фактически не проходит… с другой стороны, я не понимаю, зачем Неккену Циа… таких как мы — тысячи… либо Неккену нужен тот мантиец, который сидит у нас и не выходит на связь.

Зондер задумался.

— Любопытный вариант, — сказал он, — неожиданный. Беспокойство Манты интересно укладывается в эту схему. Мы подумаем над этим и будем предпринимать шаги. Займись теперь Йелленом, Ник. Я думаю, ты его сделаешь.

И Доктор, лихо подмигнув, отключился.

Николас улёгся на стол и сплёл пальцы сзади на шее. Известия привели его в состояние злой тоски. Пятилетняя работа его Управления, огромная работа оказалась сметена в мусорную корзину… Манта, проклятая Манта! Человек не способен переиграть мантийца, целые исследовательские институты на это не способны, чего же было ожидать от каких-то провинциалов… А впрочем, — Николас словно очнулся, — возможно, именно из-за плотной работы контрразведки по мантийскому вопросу интервент за все эти годы не предпринял никаких шагов. Да он головы не мог поднять, как под шквальным огнём. Всё в порядке. Всё так, как надо.

Но тогда почему он не выходит на связь?

…Эрвин открыл двери спальни. Пока Николас разговаривал с Доктором, он сидел тихо, опасаясь попасть в поле зрения камеры. Николас обернулся. Фрайманн смотрел мрачно. Закрыв двери, он прислонился к ним спиной и скрестил руки на груди.

— Я всё слышал, — сказал он. — По крайней мере, ждать не придётся.

— Да, — сказал Николас, сутулясь. — Эрвин…

— Что?

— Кэ-систему создали, чтобы сражаться с мантийцами?

Фрайманн поразмыслил.

— Система не предназначена для боя, — сказал он. — Человек схватку с мантийцем проиграет в любом случае. Физические данные несопоставимы. Кэ повышает эмпатию, остроту чувств, скорость реакции. В целом контакт с собственным телом становится лучше, как и самоконтроль. Возможно достигнуть паритета на уровне подразделений. Почему ты спрашиваешь об этом сейчас?

— Бойцы Отдельного батальона сумеют взять интервента?

Фрайманн помолчал. В задумчивости склонил голову к плечу, покусал губу. И ответил:

— Нет.

Николас закрыл глаза и посидел так. Потом поднялся, подошёл к низкому стеклянному шкафу в углу комнаты и взял с его крышки сувенир, который когда-то студентом привёз с Сердца Тысяч, — плотно прилегающие тёмные очки. Среди звёзд обитаемых систем солнце столицы считалось наиярчайшей. Было ли так в действительности, не проверяли, довольствуясь мифом. Хватало того, что гости на Сердце, непривычные к местному свету, болели и слепли. В погожий день без очков нельзя было находиться не только на улице, но даже в помещениях со стеклянными стенами. Жители столицы отлично адаптировались и никаких трудностей не испытывали… Человек способен на многое, подумал Николас, даже мантийцы рождаются людьми. Остаётся проверить, способен ли товарищ начупр Реннард «сделать» господина исполнительного директора, всемогущего Алана Йеллена…

Он надел очки и совершенно ослеп — освещение в номере было мягкое.

— Товарищи, — сказал он торжественно и мрачно, — наш корабль приближается к Сердцу Тысяч. Сердце Тысяч — столица обитаемого мира, единственная планета, которая считается принадлежащей к нулевой сфере. С точки зрения социологии это настоящая чёрная дыра. К ней притягиваются все разумные существа, а угодивший в неё вырваться практически не способен. Приготовьтесь к ожогам сетчатки, отравлению местной водой и безднам унижения.

На плечи ему легли руки Эрвина, тёплые и тяжёлые. Фрайманн передвигался совершенно бесшумно даже по скрипучему паркету, не то что по коврам люксового номера, Николас знал за ним эту особенность и сейчас даже не вздрогнул от неожиданности. Кроме того, ему хотелось, чтобы Эрвин его обнял, а Эрвин умел угадывать желания.

Эрвин прижал его к себе и уткнулся носом ему в шею. От него веяло привычным спокойствием, но теперь в том чувствовался тонкий и горький привкус печали.

— Я люблю тебя, — сказал Эрвин.

Они не говорили этого вслух, разве что в постели, в самые безумные минуты, и Николас смутно удивился, но потом отогнал ненужные мысли, поцеловал Эрвина и на ухо ему прошептал ответное признание.

В древности думали, что планета-город будет выглядеть как город. Помню, в школе на истории ради развлечения нам показывали старинную трёхмерную графику и кадры из древних фантастических фильмов.

Нельзя сказать, что предки оказались совершенно не правы. Центр Плутоний-Сити примерно так и выглядит — группы узких небоскрёбов, похожие на рощи невероятных деревьев, монорельсы в пять высотных уровней, непрерывное течение потока машин по воздушным дорогам, ограниченным силовыми полями…

Сердце Тысяч выглядит как рай.

Если только можно вообразить себе очень, очень перенаселённый рай.

Единственное, чем оно отличается от курортной планеты — это несколько однообразный ландшафт. Горы, горы и снова горы, невероятно, до неестественности высокие — уходящие в стратосферу — и слишком узкие для природных гор. Хребет сменяется хребтом. Понизу горы окутаны изумрудной листвой лесов, поверху — ледниками. С острых вершин через зелёные луга и густые леса бегут реки, опускаются к причудливо извитым озёрам в расселинах и к узким, как проливы, морям.

В действительности всё это дома. Те самые бионебоскрёбы. У них есть ещё подземные уровни. На верхних этажах нельзя открывать окна из-за перепада давления. Самое дорогое жилье — на разумной высоте с окнами наружу, самое дешёвое — в глубине подземелий, но даже это дешёвое подчас не могут позволить себе не то что люди — целые планеты, обходящиеся без постоянных представительств в столице.

Вокруг Сердца кружится плотный рой орбитальных станций — от терраформированных астероидов до жестяных коробок старинной конструкции. Миллионы людей живут на этих станциях. Сам Роэн Тикуан вырос на такой, на станции родились его дети, а будущая императрица Лора во время Битвы за Сердце командовала обороной своего заатмосферного дома. Когда-то станций было так много, что изменился климат планеты. Совет Двенадцати Тысяч попытался снизить их число, но столкнулся с яростным сопротивлением жителей. Бесплодная борьба с так называемой «неполной иммиграцией» продолжалась несколько десятилетий. Потом началась Великая война. Мантийский флот изрядно проредил число станций, их жители во время боевых действий гибли первыми… После войны желающих жить возле столицы не стало меньше, но в это время на Сердце Тысяч воссел император. Императору никто не смел возражать, и с тех пор количество станций не росло.

Помню, я с полчаса простоял как завороженный перед экраном, на котором всё ярче и яснее вырисовывался голубой шар. Пейзаж скорее напоминал очередной кадр из фильма, нежели вид на обиталище живых, реальных людей. Сердце Тысяч. Слишком растиражированный образ. Слишком много пропаганды, фильмов, книг, аналитики, сухой истории и отборного бреда.

Большую часть времени я потратил на официальные отчёты Неккена и статьи ведущих аналитиков. Я не рассчитывал, что хоть в чём-то разберусь с их помощью, это было бы глупо: реальное положение вещей они отражали в редкостно кривом зеркале… Я просто предполагал, что мне придётся какое-то время вести светские беседы с Йелленом. Обсудить успехи региональных программ корпорации было бы и полезно, и интересно.

Ещё я додумался просмотреть новости науки.

Исключительно удачная оказалась мысль.

Признаться, это было ужасно.

Я интересовался только теми технологиями, которые уже пошли в производство, иначе на чтение потребовались бы недели… Господи, никогда в жизни я не чувствовал себя таким провинциалом! Кругом было полно рекламы, а я даже не понимал, что именно рекламируют. Я знал, конечно, что Циа отстаёт в развитии от столицы, но даже вообразить не мог, насколько велик разрыв. Мы, с нашими примитивными домами, с допотопным интранетом, со слабенькими ИскИнами… С тем же успехом я мог явиться из прошлого. Да что там, из докосмической эры.

Пару минут я попросту страдал и ругался. Эрвин в тот час ушёл в рубку к пилотам, иначе я бы его насмешил… Я размышлял о том, что чем дальше мир, тем старше на нём техника, и Йеллен, конечно, об этом знает. Это само по себе унизительно, а директор, несомненно, даст мне сполна прочувствовать мою отсталость. Он потрудился сделать официальную запись в лифте своего офиса, а подпустить пару шпилек в беседе с послом — просто-таки его священный долг… Потом я вспомнил, что эмоциональных реакций допускать нельзя и не без труда, но взял себя в руки. Информация была крайне обидная, но в некотором роде ценная.

Даже Манта не могла поравняться с корпорацией в техническом развитии. Неккен мантийцам по понятным причинам не доверял, и они лезли из кожи вон, чтобы получить информацию о текущих исследованиях. Мантийцы, живущие на Сердце, занимались промышленным шпионажем, об этом все знали, вяло протестовали, вяло с этим боролись… Даже ребёнку было ясно, что единственный способ прекратить утечки информации — выслать из столицы всех мантийцев.

Этого не делали.

Почему?

Кроме того, с приближением к орбите Сердца Тысяч становилось пронзительно ясно, как мало стоит планета в семнадцатой сфере мира. Для жителей Сердца, для сотрудников головного офиса Неккена не было разницы между Циалешем и какой-нибудь забытой одичавшей колонией на границе Белой Вселенной. И там, и там жили дикари.

Я окончательно перестал понимать, что нужно от нас Неккену.

…Напоследок я решил немного расслабиться и поинтересовался, что за фильмы потребовалось выпустить кинокомпании «Сны Сердца», чтобы разогреть информационное поле. Четыре процента его сейчас думали и говорили о войне. Для цветущих миров центральных сфер это было очень много.

«Голди».

Элли Соломон по прозвищу Голди, командир ракетоносца «Тюльпан». В начале Битвы за Сердце Тысяч она была вторым пилотом на своём корабле, к концу стала адмиралом флота. Карьерный рост происходил по принципу «остальные убиты, мэм», но Элли стала героиней благодаря блестящему командованию. Ни одно из её решений зануды послевоенной аналитики не смогли оспорить.

Когда флот окончательно прекратил своё существование, Элли направила гибнущий «Тюльпан» прямиком в брюхо одной из «мант». Ракетоносец взорвался, тело твари разнесло в клочья вместе со всем экипажем, но гигантские крылья всё ещё жили. Пробив защитное силовое поле (к тому времени его мог пробить даже метеорит — сгорела половина генераторов), эти крылья упали на поверхность планеты и накрыли несколько гор-городов. Погибли сотни тысяч человек, главным образом, задохнулись в подземных убежищах из-за отказа систем вентиляции…

Но в тот миг, когда тело Голди превратилось в огненный прах, на подступах к системе вышел из плюс-пространства Шестой ударный флот под командованием адмирала Тикуана. Адмиралом Роэн стал точно так же, как Голди, при обороне Мраморной Евы, за час до легендарной атаки… По экрану в полном молчании шли заключительные титры, а за ними двигались смутные силуэты, словно снятые на немыслимо древнюю чёрно-белую плёнку. Адмирал, охваченный яростью, с дико выкаченными глазами, беззвучно кричал своё историческое «Не сбрасывать скорость!» — и тотчас же, по общему каналу: «Лора, ты жива?», — и немедля: «Огонь!»..

«Узурпатор» этим начинался. «Голди» заканчивалась.

Миг абсолютной славы человечества, в определённом смысле более величественный, нежели капитуляция Манты. Ко дню Победы власть в Сверхскоплении была узурпирована, ойкумена управлялась железной рукой. Почему-то такие победы ценятся меньше, чем победы демократических обществ. Во время Битвы за Сердце общество ещё оставалось демократическим — хотя, по сути, в нём уже царствовал Тикуан.

Двести тридцать второй этаж Главного офисного города, западное крыло, район Серебро, улица Фонтаны… помещение двадцать. Непривычно выглядели адреса на Сердце Тысяч, так же непривычно, как выглядели сами здания. Всё казалось чрезмерным и странным. Головной офис Неккена занимал целый горный хребет в субтропическом поясе. Корпорации же принадлежали, естественно, горнолыжные курорты на этих пиках и внутреннее море внизу. Роскошные пляжи и россыпи белых бунгало на морских берегах бросались в глаза даже раньше, чем колоссальных размеров голографический логотип над хребтом.

Здесь можно прожить всю жизнь, думал Николас, пока машина неторопливо спускалась, выписывая круги над живописными горами. Родиться, получить профессию, найти друзей, работать и отдыхать, не покидая пределов офиса… Любопытно, где хоронят упокоившихся сотрудников. Нет ли в недрах планеты, у корней этих гор, торжественного склепа, куда водят новичков, только-только готовящихся присягнуть корпорации… Тут непременно должны ходить легенды о хитроумных сейлз-менеджерах и отважных региональных директорах.

Что думают, о чём тревожатся люди, загорающие на этих пляжах? Они смотрят фильмы о войне и каждый день здороваются с настоящими, природными мантийцами. Они боятся диктатуры и боготворят Роэна Тикуана. Они покупают астероиды, чтобы перепродать дороже, и живут в офисе Неккена, где для сотрудников всё бесплатно, словно при коммунизме.

Николас отвёл глаза и сложил руки на коленях.

Ему до безумия хотелось, чтобы Эрвин взял его за руку, но напротив, возле мини-бара, сидел курьер-представитель, посланец Йеллена… Три недели безмятежности остались в прошлом.

Курьер, господин Сайрус Грэй, смотрел в окно с лёгкой улыбкой. На лице его выражалась нежность. Всегда приятно посмотреть на собственный дом из стратосферы. Впрочем, вокруг уже цвела тропосфера, и даже вечные снега на офисных вершинах ушли ввысь. На склонах гор буйно зеленели леса. Тень машины скользнула по горной реке. На миг показались и скрылись за скалами люди в ярких жилетах, в оранжевой лодке, сплавлявшиеся по бурному потоку… Курьер едва слышно мечтательно вздохнул. Он был в строгом костюме, но явно чувствовал себя в нём неуютно.

Рай, подумал Николас, краем глаза следя за господином Грэем, они живут в раю. Директора корпорации сознательно тратят огромные деньги на то, чтобы обеспечить рай для сотрудников. В этом должен быть смысл… И дело не только в лояльности, лояльности добиться гораздо легче, в особенности учитывая, что Неккен — монополист. Их цели шире.

Не потому ли с Сердца не высылают мантийцев? Неккен создал рай для миллионов избранных, и этих избранных Манта не в силах соблазнить ничем. У Манты просто нет для них достаточно сладкого яблока.

Нет, сам себе заметил Николас, это глупо. Тысячи планет внешних сфер задыхаются в долговой петле, чтобы корпорация получала сверхприбыли. Манта это знает слишком хорошо. Мантийский Комитет Коррекции отправляет туда агентов, и интервенции далеко не всегда заканчиваются провалом. На редкость непрофессиональная получается пропаганда.

Тогда почему?

…Это просто паранойя, подумал Николас, я всюду ищу скрытые причины. Мир устроен несколько проще. У корпорации достаточно денег, чтобы головной офис радовал глаз, а мантийцев не высылают просто потому, что это резкое силовое решение, не в стиле текущей политики.

Он кинул взгляд в окно. Внизу уже показалась посадочная площадка.

— Господин Грэй, — окликнул он негромко, — вы не в курсе, сколько времени господин Йеллен нам выделил?

Курьер задумался. Николасу пришло в голову, что он на удивление вежлив и приветлив — должно быть, не получил других указаний.

— Я не видел его расписания, — дружелюбно ответил Грэй. — Но у директора время эластичное. Вряд ли он будет торопиться.

— Спасибо.

Эрвин повернул голову. Николас почувствовал его взгляд и встрепенулся. С самого вылета Фрайманн сидел неподвижно, замкнутый, хмурый и спокойный тяжёлым спокойствием камня; Николас уже забыл, что он бывает таким, и чувствовал себя неуютно. Он успел привыкнуть к иному, настоящему лицу Эрвина.

Чёрные глаза Фрайманна были холодны и не выражали совершенно ничего. Он коротко посмотрел на Реннарда и перевёл взгляд на курьера.

— Господин Грэй, — произнёс он отчётливо, — верно ли я понимаю, что в офис имеют доступ мантийцы?

— Имеют, — лениво ответил тот. — Гостевой допуск. А знаете, скучные они…

Двести тридцать второй этаж головного офиса оказался целиком посвящён спорту и красоте. Корпорация поистине заботилась о своих сотрудниках, как мать. Этаж переполняли бесчисленные фитнесс-клубы, спортзалы, бассейны, салоны, диет-рестораны — всё, что только было придумано для того, чтобы держать в форме расплывающиеся от сидячей работы тела. Отовсюду гремела музыка, смешиваясь в сущую какофонию. Толпились люди в спортивной одежде, смеялись, подначивали друг друга, пили кислородные коктейли.

Грэй шёл впереди, по-прежнему весёлый и благожелательный. Без него посольство Циалеша мгновенно заблудилось бы в переплетении улиц, переулков и коридоров. Целые крытые проспекты вдруг сменялись обычными офисными закоулками, а те — узкими тропками в садовых гротах, поросших лианами и мхом. Били фонтаны, в бассейнах плавали карпы.

— Вот чёрт, — пробормотал Николас, проходя мимо очередного клуба. Стеклянные двери разошлись, изнутри вывалилась толпа мокрых, раскрасневшихся от усердия клерков. — Я так и знал.

— Что? — спросил Эрвин. Он смотрел по сторонам — без раздражения и без любопытства, с холодной настороженностью, точно шёл по простреливаемой зоне, а не по зоне отдыха.

Было шумно, курьер ушёл вперёд, поэтому Николас ответил вслух.

— Это место меньше всего подходит для деловых переговоров. Хорошо ещё, если Йеллен пригласил нас в какой-нибудь ресторан… если «помещением двадцать» окажется салон-маникюр, я не удивлюсь.

— Это проблемы Йеллена, — внезапно сказал Фрайманн. — Мы встретили уже двух мантийцев, Ник.

— Что? — Николас вздрогнул. — Где?

— Здесь.

— Как ты их…

— С помощью ки. Люди, которых «дыхание флейты» продувает насквозь.

Николас усмехнулся краем рта и отвёл глаза: «дыхание флейты» он так и не освоил. Фрайманн его понял и собрался сказать что-то ещё, но в этот момент курьер обернулся.

— Мы пришли, — сказал он. — Подождите секундочку.

Впереди центральная улица этажа превращалась в площадь. Посреди площади бил фонтан, впятеро больше тех, мимо которых они проходили. Потолок круто уходил вверх, а одна из стен была полностью стеклянной. Николас прикрыл глаза ладонью. Судя по яркости солнечного света, наполнявшего огромный зал, это было настоящее окно, не имитация… когда глаза чуть притерпелись, Николас увидел, что понизу в стекле отворяются двери, а за окном раскидывается обширный балкон.

Он вздохнул и надел очки. Оконное стекло немного пригашало свет, но он всё равно нестерпимо резал глаза.

Курьер куда-то пропал.

На площади было немноголюдно. Николас огляделся. «Помещение двадцать» оказалось летней верандой ресторана, сплошь увитой цветущими орхидеями, и он подумал, что это не худший вариант. Потом он подумал, что у корпорации собственная мода, элегантный неброский стиль очень богатых людей, и, должно быть, гость с другой планеты для них прежде всего чучело, а потом уже всё остальное. Мы правильно сделали, что пришли сюда в форме, решил он, человек в форме никогда не выглядит смешным.

— Ник, — едва слышно сказал Эрвин за его плечом, — смотри: это мантийка.

Николас зябко повёл плечами и глянул в указанную сторону.

У фонтана стояла большеглазая, коротко стриженая девушка с пушистыми ресницами и по-детски узкими бёдрами, без капли косметики на лице. На ней был белый комбинезон, украшенный причудливыми ремешками. Она походила на ребёнка или котёнка и была так мила, что Николас ею залюбовался.

— Она? — невольно переспросил он. Он помнил, что мантийцы выглядят исключительно безобидно, но чтобы настолько…

— Да.

Девушка села на край бассейна и протянула руку над водой: кажется, приманивала рыб.

По стеклу стены снаружи проскользил лифт.

И Николас мгновенно забыл о мантийке. Он увидел, что внизу лифта ждёт курьер Грэй; в опускающейся стеклянной кабине обрисовывался смутный силуэт, и был это, бесспорно, сам Алан Йеллен, царь и бог, исполнительный директор корпорации.

Он вышел — сухопарый, красивый, беззаботно выглядящий человек в лёгкой рубашке. Из кафе ему приветливо помахали рукой. Курьер подошёл, что-то сказал, и Йеллен отослал его движением подбородка. Грэй немедля уехал в лифте.

Мантийка встала.

Она обошла фонтан с дальней стороны и направилась к директору. Йеллен проигнорировал её, ей пришлось его догонять. Мантийка настолько сконцентрировалась на нём, что даже Николас это почувствовал: ему показалось, что она каким-то образом сумела привести свои ритмы в резонанс с ритмами Йеллена, как при энергообмене.

Она нагнала его на полпути.

Йеллен остановился и обернулся к мантийке. Они стояли так близко, что Николас слышал обрывки реплик.

— Господин Йеллен, — серебряным голосом сказала девушка-нелюдь, — пожалуйста, уделите мне ещё одну минуту.

— Добрый день, Тики Реа, — сказал тот. — Минуту я вам уже уделил, как видите.

— Я уверена, что мы сможем прийти к компромиссу.

Йеллен демонстративно посмотрел на часы.

— Минута истекает. Что вы можете мне предложить?

— Мы готовы купить у вас технологию, — сказала девушка. Светлые брови её приподнялись. — Назначьте цену.

— Покупаете то, что не можете украсть? — иронично спросил Йеллен.

— Мы ничего не крадём, — мантийка подалась к нему. — Мы просто считаем, что информация должна распространяться свободно.

— Особенно та, которая стоит квадриллионы.

— Вы видите, мы решили уступить, — певуче проговорила Тики Реа. — Мы принимаем ваши условия. Мы уступаем. — Она подняла голову и посмотрела на Йеллена сквозь ресницы; тот молчал. — Пожалуйста, продайте нам ти-интерфейс.

— Не продаётся, — ответил Йеллен мягко, словно с сожалением. — Технология новая, является коммерческой тайной.

— Мы заплатим вашу цену… Нам очень нужен ти-интерфейс. Пожалуйста.

Йеллен молчал. Тики Реа протянула узкую руку и коснулась лацкана его пиджака. Она смотрела в глаза директору и медленно, медленно наклоняла голову к плечу, точно собиралась его поцеловать.

Да ведь это что-то вроде гипноза, осенило Николаса, она берёт его в оборот прямо посреди площади!.. Позади коротко хмыкнул Фрайманн. Надо что-то сделать, подумал Николас, немедленно, это будет мой джек-пот.

И он шагнул вперёд, снимая очки.

— Господин Йеллен…

Он так и не понял, успел или нет. В этот самый миг Йеллен резко тряхнул головой, едва не нарушив безупречную укладку. Мантийку словно взрывной волной отбросило от него, она заморгала как оглушённая. Аристократическое лицо Йеллена исказилось от ярости, но он немедленно взял себя в руки.

— Тики Реа! — сказал он ледяным тоном. — Я аннулирую ваш пропуск.

Бейджик на груди девушки вспыхнул белым пламенем и раскололся на две неравные части. Она вздрогнула и, приоткрыв рот, с горечью и укоризной посмотрела сначала на бейджик, потом — на директора.

— Убирайтесь отсюда, — продолжал Йеллен. — И передайте своим… друзьям, что ещё одна подобная попытка — и я выставлю вашу братию отсюда целиком, невзирая на чины и звания.

— У нас нет чинов… и званий… — пролепетала мантийка.

— Вот я на них и не посмотрю, — благожелательно закончил Йеллен. — Всего хорошего.

Он поморщился и устремил взгляд куда-то вкось, в потолок.

— По собственному офису нельзя без охраны пройти, — процедил он и проговорил чётче: — Ирэн? Кто пустил мантийцев на рекреационные этажи? Увольте этого человека. Нет, стойте. Отправьте его на обследование. В службу безопасности позвоните немедленно.

Потом Йеллен отключил загадочную невидимую связь и огляделся. Во время разговора голос его оставался невозмутимым, но по едва заметному прищуру Николас понял, что директор всё ещё зол. Кажется, джек-пота не получилось, подумал он, как бы не вышло хуже… Но тут Йеллен заметил человека в неместной одежде, взглянул на него впрямую и выражение его лица переменилось.

— Вы… — начал он дружелюбно, с неуверенной улыбкой, словно припоминая.

— Николас Реннард, семнадцатая сфера, Циалеш. Мне назначено.

Йеллен замолчал. Он смотрел на Николаса пристально, красивое сухое лицо его стало задумчивым, но ни малейшей неприязни не отражалось на нём. Потом он улыбнулся — мягко, почти смущённо — и протянул руку.

— Алан Йеллен.

Рукопожатие его оказалось безупречным, истинно джентльменским: в меру крепким и в меру продолжительным.

— Пройдёмте в кабинет, — сказал директор. — Здесь разговаривать невозможно.

В свой кабинет — обитель божества где-то в неведомых высях — он всё же посла не повёл. «Кабинетом» оказалась отдельная комната в ресторане с орхидеями. Николас попросил Эрвина ждать снаружи, тот молча кивнул. По лицу его ничего нельзя было понять. Прозрачные двери сомкнулись, а затем утратили прозрачность: миг — и Николас остался наедине с Йелленом.

Он поймал себя на том, что так же чувствовал себя перед первым полётом в космос. Закрылась герметичная дверь, изолируя внутренний мирок, ограниченный и пугающе хрупкий, включились плюс-двигатели — они не давали ни вибрации, ни шума, только какое-то инстинктивное ощущение потусторонней жути… К моменту прыжка Николас устал бояться и по горлышко набрался коньяку, поэтому самым страшным в полёте оказался безобидный и безопасный старт.

— Господин Реннард, — проговорил Йеллен ещё мягче, с какими-то лирическими интонациями, — садитесь, пожалуйста.

Николас обнаружил, что всё ещё стоит, и опустился в маленькое чёрное кресло за стеклянным столом.

— Позвольте угостить вас обедом, — продолжал директор. — Как прошёл перелёт? Семнадцатая сфера — это… сколько времени в плюс-пространстве?

— Три недели.

— Три недели без связи, — Йеллен покачал головой. — Чудовищно. Вы отважный человек.

Стекло столешницы засветилось. Вначале на нём заиграла искрами карта звёздного неба, потом звёзды померкли и появилось разноцветное интерактивное меню.

— Что вы предпочитаете? — поинтересовался директор с интонациями шеф-повара.

Светская беседа, подумал Николас, так я и знал. Что же, будем мило беседовать… какое-то время.

— Что-нибудь традиционное, — вполголоса ответил он, просматривая меню, — пока не прошла адаптация, рисковать не стоит.

— Вам много приходилось летать?

— Я не впервые на Сердце Тысяч, — уклончиво ответил Николас и порадовался удачной реплике.

Йеллен сощурился. Карие глаза его стали ласковыми. Он смотрел на Николаса так, словно выиграл его в лотерею. Началось, подумал тот мрачно, сейчас господин Йеллен объяснит мне, где моё место… Но Йеллен только уставился в стол, погонял пальцем страницы меню и сказал со вздохом:

— Я должен извиниться перед вами, господин Реннард.

— За что?

— Эта девушка… хочется сказать — это существо, знаете, чем дольше общаешься с мантийцами, тем менее они симпатичны… Это Тики Реа, ксенопсихолог мантийского посольства.

Николас недоумённо поднял брови. Йеллен усмехнулся.

— Да, — сказал он, — они считают нас иной расой и в чём-то правы. Я должен извиниться за внезапное появление этого существа. Недосмотр. Вышла неловкость.

— Что вы, господин Йеллен, никакого беспокойства, — Николас помедлил. — Признаться, госпожа ксенопсихолог вела себя странно. Насколько я знаю, мантийцам не свойственно подобное…

— Это был акт отчаяния, — Йеллен поморщился. — Они уже месяц осаждают нас. Им нужен ти-интерфейс.

— Новая разработка? Я о ней ничего не слышал.

— Да, — кивнул Йеллен, — широкая рекламная кампания началась что-то около трёх недель назад.

Надо же, подумал Николас, как он деликатен.

— Телепатический интерфейс, — дружелюбно объяснил директор. — Настоящий прорыв в науке, все мы бесконечно им гордимся. Это надстройка для ИскИнов, которая позволяет им реагировать непосредственно на мысли человека-оператора. Крайне ценно там, где требуется мгновенная реакция, и в целом очень приятно. Знаете, когда управляешь чем-то силой мысли… — и он засмеялся.

Николас согласно улыбнулся. Начитавшись новостей столичной науки, он уже не удивлялся даже промышленной телепатии.

— Что же, — сказал директор. Он посерьёзнел, но оставался по-прежнему доброжелателен. — Я имею дело с полномочным послом планеты Циалеш, не так ли?

— Вы совершенно правы.

Йеллен помедлил. Откуда-то из-за его спины, из сумеречного, увитого лианами грота выехал манипулятор и поставил на стол заказ. Директор взял хрустальный кувшин, немного полюбовался им, налил в высокий стакан тёмный сок какого-то плода.

— Удивительная планета, — сказал он. — Государственный переворот, гражданская война, национализация… На что вы рассчитывали, господин Реннард? Вы шли против всего Союза Двенадцати Тысяч.

Против Неккена, подумал Николас, почему бы вам, господин директор, не сказать прямо?

— Мы не рассчитывали, — ответил он. — Мы просто не могли мириться с ходом вещей.

Йеллен вскинул глаза и внимательно посмотрел Николасу в лицо. Тот немного отстранился; плеча его коснулся свисающий побег лианы.

— Но теперь вы готовы делать шаги навстречу, — сказал директор. — Вы раскаиваетесь в содеянном? Хотите всё вернуть на круги своя?

— Нет. Мы просто делаем шаги навстречу.

Йеллен улыбнулся.

Он на мгновение прикрыл глаза, и вдруг пол под ногами дрогнул; у Николаса мурашки побежали по спине, руки похолодели… Увитые зеленью стены распахнулись в мгновение ока, и ослепительная, обжигающая волна света хлынула внутрь. Стол, кресла, тумба с антикварными часами — всё вдруг поднялось в воздух и поплыло куда-то в сторону солнца. В ясной лазури парили облака и мчались бесчисленные машины, ледяные пики небоскрёбов вонзались прямо в космическое пространство. Сердце Тысяч, великолепная, безумная, чудовищная столица мира открывалась во всём своём блеске. Над нею горел логотип корпорации, солнце не могло его затмить. Сквозь нестерпимый свет на Николаса смотрели ласковые карие глаза исполнительного директора Неккена, второго в числе владык… Николас, закрыв лицо ладонью, отвернулся от бешеного светила и вслепую достал очки.

— Постойте, — донёсся мягкий голос Йеллена, — простите, я совсем забыл. Сейчас прозрачность снизится.

Свет померк. Николас нервно выдохнул и медленно положил очки на стол. Огляделся — и против воли вцепился в скользкий стеклянный край.

Вокруг голубело ничто.

Маленькая платформа с ресторанным столиком медленно плыла над ущельями гор-городов. Её заключал в себе жемчужный пузырь силового поля. Высота была, кажется, что-то около трёх километров. Чуть ниже текли потоки машин, ещё ниже — прогулочные платформы.

— Мой любимый летучий ресторан, — с улыбкой пояснил Йеллен. — Знаете, совмещаешь закуску с обзорной экскурсией… — он помедлил и ласково спросил: — Боитесь высоты?

— Не люблю многолюдья, — устало парировал Николас. — Мы на Циа привыкли к уединению.

Директор удовлетворённо улыбнулся.

— Засчитано.

Николас почувствовал смутную злость. Этого, конечно, Йеллен и добивался, ни в коем случае нельзя было терять самообладание… Чёрт побери, подумал он, опустив взгляд и незаметно переводя дыхание, чёрт побери… разумеется, подобного следовало ожидать. Директор не разменивается на дешёвые подколки, он хорошо умеет сшибать спесь с возомнивших о себе провинциалов… Он заговорил о национализации. Вот что важно. В лифте своём, в первом послании он про это не упоминал.

— Давайте перейдём к делу, — попросил Николас. — Вы хотите получить от нас гарантии соблюдения правовых норм…

Йеллен рассмеялся — как-то очень мягко, чуть ли не по-отечески.

— Да кто же вам поверит? — сказал он. — Военной хунте, укравшей у нас наши заводы? Какие гарантии вы можете дать? Вы преступники, господин Реннард, неужели вы этого не понимаете? Я прямо сейчас могу вызывать полицию.

Николас мысленно выругался. Он понимал, что Йеллен намеренно раз за разом выбивает его из колеи, но не мог понять, зачем ему это нужно. В руках директора и так находилась вся возможная власть, он и так ставил условия!..

— Но вы вышли на контакт с нами, — терпеливо сказал он. — Вы пожелали наладить дипломатический контакт. Поэтому я здесь. Господин Йеллен, чего вы хотите?

Тот улыбнулся.

— А вы как думаете? — спросил он, лукаво приподняв брови.

Николас вздохнул.

— Я думаю, вы хотите вернуть свои деньги.

Йеллен сощурился и подпёр подбородок ладонью. Лицо его стало бесконечно ласковым, умилённым, словно он взирал на нечто очень трогательное. Он любовался собеседником, как ценитель любуется картиной. И молчал. Николас усилием воли подавил раздражение.

Наконец, Йеллен засмеялся.

— Полагаете, мы сильно на вас потратились? — поинтересовался он. — Знаете, сколько у нас таких как вы? Больше двух тысяч только в составе Союза. Теперь прикиньте бюджет, который мы выделяем на региональное развитие, и вашу долю в этом бюджете… Мы дарим вам эти заводы, господин Реннард. И мы даже будем с вами торговать.

— Вы очень щедры, — сухо проговорил Николас.

— Нет, — серьёзно ответил Йеллен, — мы преследуем свои интересы.

Николас прикрыл глаза.

— Вы не примете от нас никаких гарантий, — сказал он, — тем не менее, на что-то рассчитываете. Давайте обсудим этот вопрос.

Йеллен кивнул.

— Да, но не сейчас и не здесь, — он посмотрел на часы. — Ваше время закончилось, меня ждёт госпожа Тикуан.

Вот и всё, подумал Николас с каким-то удовлетворением, а следующую аудиенцию господин директор будет откладывать, пока на «Тропике» не кончится воздух. Как Доктор и предполагал. Господин директор просто решил устроить мне обзорную экскурсию. Заподозрил во мне недостаток трепетности.

Слева медленно приближалась стена небоскрёба, покрытая густым лесом. С утёса низвергался серебряный водопад.

— Я пришлю за вами машину, — со светской улыбкой сказал директор. — Буду счастлив встретить вас на своей яхте. Знаете, терраформированный астероид с двигателями, такие были в моде лет двадцать назад… очаровательное местечко. Завтра вы свободны?

Над зеленеющими предгорьями плыли пухлые белые облака. С беломраморного балкона открывался вид на реку, цветущие луга и далёкий лес. К востоку высились голубые горы, венчанные снежными шапками — настоящие горы, дикие камни, среди которых не ступала нога человека. Отрог выступал как протянутая длань великана, а над высочайшей горой, озаряя ледник, сияло солнце. Отсюда оно выглядело меньше, чем с Сердца Тысяч, и свет его не резал глаза.

Розы сада пахли так сладко и душно, что голова начинала кружиться… Алые, белые, золотые цветы вспыхивали в зелени, густо увившей деревянные решётки и арки, колонны и узорные своды галерей, перила лёгких лестниц… Над рекой поднимался широкий мост.

Вдали через луг скакали, утопая в разнотравье по холку, дикие лошади.

Дивную картину нарушал только горизонт, выгнутый слишком круто. Стоило оторвать взгляд от прелестных деталей и кинуть вдаль, как по спине катились мурашки. Всплывали в памяти древние мифы: казалось, здесь действительно можно упасть с края мира. Мир был слишком мал.

Йеллен, попивая апельсиновый сок, с улыбкой рассказывал о том, как всё это строили. Небесное тело подобрали правильной формы (благородной формы, как выразился директор), почти идеальный геоид. Но рельеф был пологий, а владелец заказывал моря и горы. Инженеры долго думали, как быть. Разогревать астероид и запускать вулканическую деятельность было слишком долго, кроме того, горячие недра сильно осложняли создание искусственной гравитации. В конце концов астероид рельеф сформировали примитивным, можно даже сказать — первобытным методом… Таким образом, говорил Йеллен, прижмуриваясь от удовольствия как кот, в недрах у нас центр управления и гравигенераторы, а вовсе не тяжёлое ядро. Он так и говорил — «мы», точно не разделял себя и свой астероид. Снаружи мы терраформированы, что называется, по коренные зубы. В другом полушарии у нас море, в нём дельфины живут. Мы воссоздаём кусочек Земли. Только земные растения и животные. Есть волки, медведи, в горах — барсы… прекрасные, сказочные создания. К сожалению, на климатические пояса территории не хватает. На полюсах чуть холодней, на экваторе чуть теплее, но в целом климат однообразный. Вода — частично космическая, частично закупленная во внешних сферах… Стройка продолжалась больше десяти лет. Знаете, говорил Йеллен, перед активацией я пешком прошёл по этому чудному, дремлющему, уже моему собственному миру и бросал семена в почву, как в том древнем рассказе. В школьную программу у вас входит этот рассказ? Да-да, верно, а ночью пошёл дождь, нано-манипуляторы заработали и с утра повсюду стояли молодые леса. Дивное зрелище. И кислород, кислород потоком.

Николас слушал его с вежливой улыбкой, изредка кивал и подавал уместные реплики.

Он думал, что пора сменить тему. Несколько раз уже он ловил в речи директора двусмысленные фразы, позволявшие перевести беседу в иное русло. Но Реннарду не хватало уверенности в себе. Пускай Йеллен откровенно тянул время и столь же откровенно получал от этого удовольствие, плыть по течению было спокойней, чем начинать прощупывать почву…

Плодородный слой почвы для астероида закупали на нескольких планетах внешних сфер. Собственно, Йеллену он достался бесплатно — в обмен директор просто посодействовал реструктуризации долга этих планет.

Интересно, подумал Николас, он так спокойно признаётся в том, что ему дали взятку? Нет, дело в другом. Это была не взятка, а дань. Подать, которую подвластные земли перечислили на счёт властелина. Забавно: перечислили не чем-нибудь, а землёй… Красиво прихвастнул господин Йеллен. Только вот зачем? Ради удовольствия? Да, думал Николас, отпивая горький жёлтый сок, Йеллен распускает передо мной хвост просто ради удовольствия, глупо искать скрытые смыслы. Ребёнку ясно, кто такой исполнительный директор Неккена и какой властью он обладает. Нет нужды объяснять лишний раз.

Господин Йеллен многословен, отметил Николас, и очень любит себя. Конечно, он не позволит мне использовать эти его слабости. Если бы его можно было использовать, он не стал бы исполнительным директором корпорации. Но если попробовать? Осторожно и вежливо, без лицемерия и дешёвой лести.

Может получиться.

Он ведь этого и добивается.

…Утром, готовясь к отлёту, Николас был страшно взвинчен и только что на стенки не лез. Даже Фрайманн не мог его успокоить. В конце концов и сам Чёрный Кулак помрачнел, заразившись его тревогой. Николас метался по комнате сквозь голографические экраны с заставками — Сердца Тысяч, Неккена, Циалеша, — то сбивчиво рассуждал вслух, то просто ругался, а Эрвин сидел за столом, уставившись в одну точку, и молчал. Во всей фигуре его ощущалась какая-то свинцовая тяжесть, а бледное лицо казалось вырубленным из камня.

Что ему нужно, нервно говорил Николас, не торговля, не Циалеш в составе Союза. Наоборот, это подачки, которые он готов нам кинуть. Что? Что у нас ещё есть? Неужели я прав и им нужен мантийский интервент?

Эрвин перевёл на него взгляд.

Это странно, сказал он. Но тут всё странно.

Николас остановился посреди комнаты.

Если им нужен интервент, проговорил он, глядя в голографическое фальш-окно, они могли бы получить его намного проще. Применить силу, шантажировать нас… да что там, просто потребовать с достаточной жёсткостью. У них слишком много сил, Эрвин, чтобы распинаться так, как они распинаются. Йеллен лицемерил, когда говорил, что дарит нам заводы от щедроты душевной. Они хотят что-то взамен. То, что нельзя взять силой… Эрвин, что это может быть?

Фрайманн помолчал.

Хорошее отношение, сказал он внезапно.

Николас обернулся в изумлении.

Хорошее отношение, повторил Эрвин, доставая сигарету, это единственное, что нельзя взять силой даже у самого слабого.

Николас нахмурился. Он чувствовал растерянность. Эрвин был прав, но…

Тогда почему Йеллен так держится, спросил он, чего-чего, а хорошего отношения не добиваются издёвками.

А мы очень строптивые, ответил Фрайманн, закуривая. И мы сильно провинились перед Неккеном. Неккен не может нас улещивать. Где Неккен, а где Циалеш. Значит, сначала нужно нас запугать, а потом оказать милость.

Николас вздохнул.

Да, пробормотал он, логично… Но это ничего не объясняет. Где Неккен, а где Циалеш? Зачем им наше хорошее отношение?

Я не знаю, сказал Фрайманн, я о другом думаю.

О чём?

О яхте Йеллена. Ты летишь туда один. Я боюсь за тебя, Ник.

Плечи Николаса опустились. С минуту он стоял тихо, а потом подошёл к Эрвину сзади и обнял его за шею, прижался щекой к колкому ёжику волос. Поцеловал в ложбинку под затылком. Эрвин накрыл его руку своей. Положил сигарету в пепельницу, обернулся и посадил Николаса к себе на колени. Николас прикрыл глаза, обнимая его. Эрвин притянул его ещё ближе и поцеловал в губы — медленно, нежно, замирая в соприкосновении; жёсткие пальцы его проскользнули под воротник рубашки и нашли какие-то точки на плечах и позвоночнике, нажатие на которые заставило Николаса сладко изогнуться. Но расслабиться у него так и не получилось, и Эрвин, поцеловав его в шею над горлом, вздохнул и просто прижал его к себе.

Нас нужно запугать, подумал Николас, пряча лицо у него на плече. Перед тем, как оказывать милость, Неккену нужно нас запугать… И я, похоже, приму первый удар.

…В некотором роде Йеллен сам себя обыграл. Обещанная им машина опоздала на два часа, потом не торопилась в пути, теперь директор распространялся о тонкостях терраформирования астероидных яхт… Спустя какое-то время Николас устал тревожиться, устал держать себя в напряжении, и в конце концов его одолела скука. Со скукой пришло то спокойствие, которое было так ему необходимо.

— Прекрасная работа с флорой и фауной, — сказал он, отставляя пустой стакан. — Судя по виду, им здесь комфортно.

Йеллен расцвёл.

— Да, — подтвердил он, — да. Почти не требуют ухода. Не больше, чем на настоящей планете. Правда, атмосферу приходится дополнительно придерживать силовым полем, — без всякой связи поведал он, — но как иначе?

— Здесь очень удобное расстояние до звезды, — заметил Николас, — даже удачнее, чем у Сердца Тысяч. Но если вы решите переместиться в другую систему, что случится с этим прекрасным миром?

— Ничего не случится, — удивился директор. — Включим искусственное солнце. Это приближаться к звёздам не стоит, а удаляться — сколько угодно.

Он улыбался. Карие глаза чуть прищурились, и красивое лицо Йеллена сделалось хитрым, лисьим. Николас подумал, что это можно счесть откровенностью.

— А вы считаете это место скорее яхтой или планетоидом? — спросил он, поглядев в круто выгнутый горизонт.

Йеллен опустил глаза и помолчал, улыбаясь с каким-то сожалением. Потом лирично вздохнул.

— Это яхта, — сказал он, голос его смягчился, интонации сделались почти интимными. — У неё есть порт приписки, её выпускали в космос как корабль и называется она как корабль… Но пока приходится считать её небесным телом.

— Почему?

Директор тихо засмеялся.

— Двенадцать тысяч обитаемых миров, — проговорил он задумчиво и пафосно. — И у каждого жителя навяз в зубах наш слоган. Неккен: космос доступен!.. По иронии судьбы нам, правлению корпорации, он недоступен. Мы обязаны держать руку на пульсе событий. Оставаться в центре мира, на Сердце Тысяч. Мы не можем покинуть систему.

— Зачем же вам тогда яхта? — учтиво поинтересовался Николас.

— Я приобрёл её на будущее. В расчёте на старость. Когда я выйду на пенсию… — Йеллен снова заулыбался и сощурился, окончательно став похожим на лиса, — когда я стану старикашкой, о, я стану гнусным богатым старикашкой!..

Николас вежливо усмехнулся. Ты выйдешь на пенсию, подумал он, только если угодишь в немилость к Тикуанам, а для тебя это хуже смерти. Но гнусный и богатый ты уже сейчас.

— …я буду странствовать по Сверхскоплению, от системы к системе, — продолжал Йеллен, — на мире-корабле и любоваться изменяющимся рисунком звёзд. Лучшее, что Вселенная может предложить человеку, не правда ли?.. Знаете, как я назвал яхту?

Николас изобразил на лице любопытство.

— «Поцелуй», — вполголоса, почти интимно проговорил Йеллен. Он подался к гостю, облокотившись о белый столик. Налетел порыв ветра, донёс аромат цветущих роз.

— Экстравагантно, — ответил Николас, отвёл взгляд и подумал, что любовь директора к роскоши доходит до дурновкусия.

Из-за горизонта и с горных отрогов медленно плыли облака, заволакивали небо белыми пеленами. Холодало. С крыши дворца сорвалась стая голубей, промчалась, шумно хлопая крыльями, и скрылась за рощицей. На опушку рощи вышла лошадь с жеребёнком и стала пастись.

— Я увеличил облачность, — сказал Йеллен. — Я помню, господин Реннард, вы не любите прямого света…

— Вы же знаете, столичное солнце слишком яркое для приезжих.

— Да, — директор кивнул, — на Сердце для приезжих многое слишком… Хотите грозу? Станет свежее.

— Не стоит, благодарю вас

Пора сменить тему, снова подумал Николас. Я летел сюда из семнадцатой сферы не за тем, чтобы развлекать беседой господина директора… Он бездумно разглядывал пейзаж. Он уже просчитал, что будет говорить, и только собирался с духом, чтобы приступить к настоящему делу.

— А здесь тоже ти-интерфейс? — спросил он.

— Разумеется. Один из первых рабочих образцов.

— Господин Йеллен… — Николас помедлил, — прошу прощения, если вопрос неуместен… а зачем он мантийцам?

Рот директора искривился в гримасе искреннего злорадства. На лице Йеллена выразилось, что ответит он с удовольствием.

— О! — сказал он. — Во-первых, психологический элемент. С этой технологией мы изрядно обошли Манту, а имидж «общества будущего» для Манты чрезвычайно важен. Они не могут позволить себе отставание в науке. А во-вторых, эта технология создавалась для армии. Там, где нельзя обойтись автоматикой, где командир принимает решение и отдаёт приказ, ти-интерфейс представляет огромную ценность. Вообразите армаду беспилотных аппаратов, которой человек управляет мыслью. Ни одного неверно понятого приказа, никаких промедлений, никакого личного фактора, — глаза Йеллена сверкнули.

— Для армии? — тихо повторил Николас.

Вот оно что, подумал он. Даже странно, что Йеллен так скоро и свободно об этом заговорил. Пропагандистские фильмы, четыре процента информационного пространства и ти-интерфейс… любопытно, сколько денег тратит Неккен на военные разработки. Но неужели они действительно собираются воевать? С Мантой? Это же не какая-нибудь «маленькая победоносная война»! Да и зачем бы такая война понадобилась корпорации…

Плыли облака. На лицо директора упала тень — и вдруг оно изменилось неуловимо. Ласковый лис, управленец и финансист внезапно сделался суровым, прямым и жёстким, как кадровый офицер. Линия рта изменилась, скулы и глаза прочертились металлом. Даже белый летний костюм Йеллена показался кителем. И не осталось, не могло быть сомнений — это для себя Алан Йеллен создаёт армаду беспилотников, управляемых мыслью. Если придёт нужда, он лично отправит её в бой.

Николас выпрямился в кресле. Плечи сами собой развернулись, как на трибуне во время парада.

— Для армии, — хладнокровно подтвердил новый, железный Йеллен. — Союз Двенадцати Тысяч должен держать паритет. Скажу прямо, мы проигрываем информационную войну. Просто потому, что ратуем за сохранение существующего порядка. Манта же предлагает нечто совершенно новое. Понятно, что нынешним положением дел многие недовольны. Так бывает всегда…

Многие недовольны, потому что вы грабите этих многих, подумал Николас, но смотрел он на Йеллена по-прежнему внимательно и с пониманием.

— …а недостатки альтернативы, — закончил директор, — остаются в тени и кажутся наивным умам не вполне реальными.

— Вы опасаетесь агрессии со стороны Манты?

Йеллен снисходительно улыбнулся и Николас внутренне поморщился, осознав, что допустил ошибку терминологии.

— Мантийцы не агрессивны, — сказал директор.

— Они развязали Великую войну, — заметил Николас.

— Войну развязал Союз, — Йеллен покачал головой, — потому что у Союза просто не было другого выхода. Вирус не испытывает ненависти к организму, он просто так существует. Но если организм не будет бороться, то погибнет. Мантийцы просто так существуют — а нам приходится быть милитаристами и агрессорами.

Он вздохнул и прикрыл губы двумя пальцами.

Лицо его вновь переменилось. В нём по-прежнему не было ни тени лукавства, ни намёка на высокомерие, но и ледяная суровость улетучилась. Директор задумчиво смотрел в горизонт своего астероида. Теперь он выглядел сдержанно-благородным, умудрённым. Точно имперский министр, которым, в сущности, и являлся… Николасу вспомнились слухи: поговаривали, что один из сыновей царствующего гендиректора Акены Тикуан рождён от Йеллена. Правда, относительно того, который именно, мнения расходились.

— Даже на «Поцелуе», — сказал этот Йеллен, третий по счёту, — стоят пушки.

Николас почувствовал озноб. Над горами облака темнели, обращаясь в тучи.

— На яхте? — заметил он, с усилием сохраняя внешнее спокойствие. — Ведь вы не планируете покидать систему Сердца… в ближайшее время.

— Кто знает, — медленно сказал директор, — что случится в ближайшее время.

Сейчас, подумал Реннард, сейчас нужно задать вопрос. Давно пора сменить тему. Чего я жду? Я летел сюда из семнадцатой сферы. Я столько нервов успел сжёчь. У меня есть дело, есть задача, которую надо решить. Я уже всё рассчитал, почему я молчу? Чёрт меня подери, Йеллен играет со мной как кошка с мышью, но я как будто уже сдался. Он слишком… слишком…

Николас сам себе толком не мог объяснить, что происходит. Казалось, Йеллен физически держит беседу в руках, как силовой канал удерживает русло реки, как дирижёр — голоса оркестра. Можно было только подпевать ему, но не вести свою партию. Реннард подумал, что этот человек-оборотень, с одинаковой лёгкостью превращающийся то в лиса, то в волка, намного умней и страшней, чем кажется. Алан Йеллен, владыка мира, второй человек в Сверхскоплении…

И директор снова переменился, как погода в апреле.

— Впрочем, огневой мощи моего «Поцелуя»… — он выдержал паузу, достаточную для того, чтобы сказанное превратилось в двусмысленность, — достаточно, чтобы никого не опасаться. Мы, конечно, не «Трансгалактика», но ответить на вызов можем.

Николас незаметно перевёл дыхание. Я не могу управлять разговором, подумал он, мне не хватает навыков и стойкости. Значит, не нужно и пытаться.

Йеллен покосился на него с любопытством. Николасу пришло в голову, что его мысли читаются по глазам, но сейчас это было даже к месту.

Он выдержал паузу. Йеллен ободряюще кивнул веками.

— Господин Йеллен, — негромко спросил Николас, — чего вы от меня ждёте?

Йеллен лучезарно улыбнулся.

— Вы интересный человек, — сказал он с преувеличенным выражением искренности, — новый человек.

— На Сердце Тысяч хватает интересных людей.

— Но мне не интересны люди с Сердца Тысяч, — директор обезоруживающе развёл руками. — Ваши мнения, ваш взгляд — он свеж.

Опять, подумал Николас с досадой, он опять играет. Нет, я начал свою линию, и я постараюсь её не потерять.

— Я помню, — сказал он, — у вас свои интересы, господин Йеллен. Мне лестно ваше внимание. Но всё же, давайте перейдём к делу.

Йеллен покачал головой и с некоторой обидой спросил:

— А разве мы ещё не перешли?

Николас подавил вздох.

— Я официальное лицо, — сказал он. — Я посланник моего народа.

— Я помню, — директор кивнул, улыбаясь, — семнадцатая сфера, Циалеш. Сто миллионов человек.

— Триста.

— Что?

— Триста миллионов. Дипломатическая изоляция и эмбарго. Мы хотим возобновить контакты с Союзом, мы готовы делать шаги навстречу. Господин Йеллен, я летел сюда в надежде решить эти вопросы.

На лице директора выразилось утомление. Некоторое время он смотрел на Николаса с укором. Николас не отводил глаз, Йеллен сделал это первым.

— Мне больше нравилось, когда вы говорили о приятных вещах, — печально сказал он, разглядывая цветущие аллеи сада. — С вами было приятно общаться.

Николас почувствовал раздражение, близкое к ярости. Подавить его стоило ему большого труда. Кем бы ни был господин Йеллен, он позволял себе слишком много.

— Я сожалею.

— А я, — обиженно заметил директор, — посвятил вам целый день, заметьте. Даже несколько дней.

Николас помолчал.

— Если я правильно помню, — сказал он, — таких, как мы, у вас две тысячи только в составе Союза… Две тысячи полномочных послов. И вы каждого удостаиваете личной аудиенции такой продолжительности?

— Нет, — Йеллен расцвёл. — Разумеется, нет. Считайте, что вам повезло.

— Я очень ценю ваше внимание, — терпеливо ответил Реннард. — Давайте решим деловые вопросы, господин Йеллен. Потом я буду всецело в вашем распоряжении. Думаю, ничем не омрачённая беседа покажется приятней нам обоим.

Йеллен посмотрел на него из-под ресниц и медленно, медленно, очень странно и очень ласково улыбнулся. У Николаса мурашки по спине побежали от этой улыбки.

— Что же, — сказал директор, — если вы настаиваете… Возможно, вы правы. Я слушаю.

Николас помедлил, покусывая губу.

— Мы получили два письма от Неккена, — сказал он, — некоторым образом противоречащих друг другу. В первом госпожа Тикуан заявляла, что не признаёт итогов революции и требует возврата кредитов. За этим посланием последовала изоляция планеты и эмбарго, его трудно было не принять всерьёз. Вы же говорите совершенно иное. Вы сообщили, что хотите восстановить контакты и возобновить торговлю. У нас возникло много вопросов. Безусловно, мы готовы идти вам навстречу. Мы хотим того же, что и вы. Но решение об изоляции принял Совет Двенадцати Тысяч, а не правление Неккена.

— Скажите, — прервал его Йеллен, — а до того, как стать послом, кем вы были?

Николас опустил руку со стола на колено, скрыв от собеседника, и впился ногтями в ладонь.

— Я начальник Управления соцобеспечения, — спокойно ответил он. — Член Народного правительства.

— Военной хунты, — поправил Йеллен вполголоса, с почти эротическим удовольствием. — А вам, господин Реннард, доводилось, скажем так… отправлять на расстрел?

Ах ты тварь, подумал Николас в бессильной ярости, да сколько же можно?! Тебя бы я отправил… нет, прекратить. Даже думать так нельзя, он всё видит и попросту наслаждается моей злостью. Я не доставлю ему удовольствия.

— А также приводить приговоры в исполнение, — сухо ответил он. — Во время Гражданской случалось всякое.

— Очаровательно, — директор мечтательно прикрыл глаза.

Николасу стало холодно.

Он был близок к тому, чтобы вовсе перестать воспринимать Йеллена как человека и официальное лицо. Пожалуй, мантийцы не просто так отряжали ксенопсихологов для переговоров с ним. Директор очень убедительно разыгрывал непредсказуемую и неподвластную морали стихию.

Или дьявола.

По безмятежным зелёным лугам астероида бежали лёгкие тени облаков.

— Мы понимаем, какое влияние вы имеете на Совет, — продолжил Реннард, пытаясь сохранить твёрдость голоса, — но всё же речь идёт о совершенно разных организациях — государственной и коммерческой. Пожалуйста, господин Йеллен, проясните ситуацию. Совет планирует изменить решение?

Исполнительный директор в задумчивости покачал головой.

— Решение… — пробормотал он. — Окончательное решение циалешского вопроса. Знаете, господин Реннард, вы подали нашим деловым партнёрам дурной пример. Если все начнут устраивать революции, чтобы избавиться от госдолга, выйдет нехорошо.

— Мы понимаем. Но вы первым вышли на связь. Вы сказали, что хотите наладить дипломатический контакт и получить гарантии соблюдения правовых норм.

— Да… — с ленцой сказал Йеллен, — да… правовых норм. Но знаете, нас не очень волнуют правовые нормы на одной конкретной планете в семнадцатой сфере. Нас больше волнуют правовые нормы в масштабах Сверхскопления. Так что окончательное решение вашего вопроса…

И вдруг он встал из-за стола.

Лицо его было теперь непроницаемо-мягким, словно лицо манекена.

У Николаса пересохло во рту. Он беспомощно поднял глаза, пытаясь проглотить вставший в горле комок. Йеллен не смотрел на него. Заложив руки за спину, выпрямившись, Йеллен смотрел в сторону гор, над которыми собиралась гроза.

— Если бы я хотел окончательно решить ваш вопрос, я бы решил его за пару минут, — вполголоса сказал директор. — У Циалеша, кажется, две луны? Одну из них мы роняем на планету, и живых на ней не остаётся. Сто миллионов туда, сто миллионов сюда — право, это такая мелочь в масштабах Сверхскопления… Вы, как человек, отправлявший других на расстрел, не можете меня осуждать. Давайте пройдёмся, если вы не возражаете.

Николас вздрогнул. Он сморгнул, нервно сжал и разжал пальцы, оторопело глядя на директора. Потом механическим движением поднялся.

Происходящее словно утратило реальность, превратилось в не слишком качественную голограмму, какой-то нелепый фильм. Йеллен подумал и заулыбался — вежливо, тепло, с симпатией, всемогущий демон, владыка мира… Шагнув к нему, Николас едва не споткнулся о ножку стола. Вцепился в край столешницы: белоснежная скатерть поползла, пустой стакан упал на неё и выронил на чистейшую ткань каплю жёлтого сока… Это какой-то бред, подумал Николас, это неправда. Это просто очень жестокая шутка. Йеллен может себе позволить, я перед ним никто…

Директор протянул руку, точно предлагал взять его под локоть. Николас невольно отшатнулся, секунду спустя ему пришло в голову, что он поступил неучтиво, но было уже поздно. Впрочем, Йеллен всё равно получал удовольствие, наблюдая за его метаниями…

Они спустились по широкой мраморной лестнице и вышли в сад. За узорчатой башенкой флигеля сад просторными террасами опускался к реке. Дорогу обрамляли фонтаны. Жёлобы силовых полей вынуждали водяные струи сплетаться в вышине, образуя изысканные арки. На одной из террас расположилась стоянка машин. К ней директор и направлялся.

Николас молчал. Сердце колотилось под горлом, мир вокруг виделся нерезко, точно сквозь расфокусированную камеру, но часть сознания сохраняла способность к наблюдению и анализу. Он понимал, что Йеллен видит его ужас и растерянность и наслаждается ими, как лакомством. Директор развлекался: на свой то ли садистский, то ли вампирский лад… Ничего не оставалось, кроме как развлечь его.

— Господин Йеллен, — проговорил Николас, когда они уже миновали две террасы и приближались к стоянке, — вы шутите?

— Шучу? — тот улыбнулся. — Скорее, размышляю вслух.

— Не так давно, — медленно сказал Николас, пытаясь найти опору, — вы говорили, что хотите возобновить торговлю и дарите нам заводы…

Йеллен покачал головой.

— Это только одно из возможных решений, — пояснил он мягким тоном, противоречившим смыслу слов. — Показательная казнь мятежной планеты для нас выгоднее, чем мирное урегулирование конфликта. Никто не посмеет бунтовать, когда осознает, чем заканчиваются бунты. Совет не станет возражать. Под предлогом борьбы с тоталитаризмом можно сделать практически что угодно.

У Николаса закружилась голова. Он уставился себе под ноги.

Я предполагал, что меня станут запугивать, подумал он, и оказался прав. Я действительно в ужасе. Но теперь Неккен должен чего-то потребовать от Циа. Йеллен, подонок, скажи, наконец, чего ты хочешь. Я больше не могу.

— У вас поразительная выдержка, — отметил директор. — С каждой минутой вы нравитесь мне всё больше.

— Господин Йеллен…

— Дальнейшее развитие событий, — с улыбкой закончил тот, — зависит от вас.

На полпути между Лораной и Плутоний-Сити располагается космопорт «Пригорки». В конце войны там закрепились остатки правительственных войск. Штурм космопорта стал последним сражением Гражданской — не самым масштабным, не самым кровопролитным, но самым страшным.

К тому времени противник уже сдал нам столицу, президент был убит, члены правительства бежали с планеты. Но они отчаянно взывали к Совету, они всё ещё ждали появления миротворцев, которые должны были прийти во всеоружии гуманизма и свергнуть военную хунту… В Сверхскоплении не могло быть другой диктатуры, кроме диктатуры Тикуанов. Никакой другой власти.

Мы тоже ждали.

Мы предполагали, что после появления миротворцев война станет партизанской, и готовились к этому. Перед Народной Армией стояла задача всемерно осложнить контингентам Совета вторжение на Циалеш. А значит, космопорт нужно было взять, и взять в кратчайшие сроки.

Отступая из Лораны под натиском Народной Армии, правительственные части «эвакуировали» детей из городских школ. Полторы тысячи детей, от шести до двенадцати лет. Их держали в заложниках в ангарах Пригорков, официально заявляя, что хотят вывезти их с планеты и тем самым спасти будущее Циалеша от жизни при тоталитаризме. Военкоры отсылали на Сердце Тысяч пронзительные репортажи о героических защитниках законной власти, которые ценой своих жизней… и так далее.

Разумеется, они не собирались никого «эвакуировать». Не потому, что отцы и матери этих детей дневали и ночевали у нашего штаба, требуя дать им оружие, чуть ли не с голыми руками собираясь идти на штурм. Им попросту не хватало кораблей. Самим героям демократии ещё предстояло рвать друг другу глотки за место на них.

Но наши войска не могли идти на штурм. Никакие меры предосторожности не смогли бы уберечь от трагедии, только чудом удалось бы спасти всех. А враг позаботился бы о том, чтобы чуда не случилось. Красочные фотографии жертв кровавого режима, которые можно предъявить Совету, были ценнее детских жизней. Все понимали, что с началом штурма солдаты откроют огонь по маленьким заложникам, сделают пару тысяч фотографий, чтобы выдать их за зверства Народной Армии, а потом сбегут с планеты.

План операции обсуждали больше суток. Пытались предусмотреть всё, спорили. Предлагали даже согласиться на «эвакуацию», лишь бы дети не пострадали. О гуманности этого решения тоже можно было спорить… вот только врагу оно вышло бы поперёк всех планов, поэтому идти с ним на переговоры было крайне опасно. Последствий никто не мог предсказать, не исключалась возможность провокаций. Я присутствовал на заседании штаба и всё яснее видел, что комдив Уайтли просто не может решиться. Он начинал карьеру в правительственных войсках и хорошо понимал, что такое имидж, когда речь идёт о решениях Совета Двенадцати Тысяч. Кроме того, на его плечи ложилась ответственность за возможные жертвы.

Мы теряли время.

С утра я полагал, что имею только совещательный голос. К вечеру я понял, что это не так. Да, я был гражданский, но я был единственный в штабе человек из команды товарища Кейнса. Я имел власть решать, сколько стоит имидж и сколько за него можно платить.

Я должен был отдать приказ.

Когда я окончательно в этом убедился, то потребовал слова. Я видел, как на измученном лице Уайтли на миг засветилось облегчение.

— Товарищ комдив, — сказал я, — действуйте. Ответственность беру на себя.

Уайтли рывком встал.

— Так точно, товарищ начупр! — отчеканил он так, словно не комдивом был, а рядовым.

Эрвин Фрайманн, командир Отдельного батальона, поднял на меня чёрные как угли глаза. Лицо его, грубое и правильное, было бледно. Помню, я мимолётно спросил себя, о чём думает Чёрный Кулак, но мгновенно потерял к нему интерес. Бойцы Отдельного батальона, революционная гвардия, сейчас шли в огонь первыми.

Штурм начался без четверти полночь. Потери убитыми составили девятьсот четырнадцать солдат противника, тысяча семьсот двадцать наших бойцов, в том числе триста восемь бойцов Отдельного батальона, и десять человек из числа заложников.

Я принял это решение.

Не стоит думать, что у меня был выбор.

Почти так же я чувствовал себя, стоя перед Аланом Йелленом на мраморной лестнице его сказочного дворца. Зависит от меня, сказал он? От меня ничего не зависело. Я должен был выслушать какой-то вопрос и ответить «да». Никакого другого ответа не существовало.

Но всё же это было слишком неожиданно… Какой-то миг я глупо глядел на Йеллена и нервно кривил рот, а потом нелепо переспросил:

— Что?

Йеллен радостно заулыбался. Он смотрел на меня, чуть откинув голову, словно оценивая или любуясь.

— Я принимаю решение, — сказал он ласково, как воспитатель, добрый и терпеливый. — Я могу принять любое решение. Применение силы нам выгодно. Проявление миролюбия и гуманности — тоже. В целом вопрос не настолько значимый, чтобы много над ним раздумывать. Какое решение я приму, зависит от вас, Николас… Николас, — повторил он, чуть растягивая слоги.

Меня продрала дрожь.

До сих пор я думал только о деле. Я сознательно не замечал некоторых тонкостей в обращении Йеллена. Мне казалось, что это просто разновидность насмешки и лучше её игнорировать, как я игнорировал Стерлядь. Мне и сейчас казалось, что это всё бред. Такого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Алан Йеллен, исполнительный директор Неккена, официальное лицо, отец одного из принцев Тикуанов…

— Что я должен сделать? — спросил я наконец.

Йеллен склонил голову к плечу. Глаза его сияли.

— Я вас хочу, Николас, — проникновенно сказал он. — Вы сводите меня с ума.

Я подозревал, о чём пойдёт речь, но всё равно не поверил ушам…

Подобной откровенности я от господина директора не ждал. После всех его увёрток она был как пуля в лоб. Должно быть, на такой эффект он и рассчитывал. Прокрутив в памяти наши карикатурные переговоры, я подумал, что был слишком высокого мнения о юморе господина Йеллена. Всё это время он со мной заигрывал. Завлекал в сети. Действовал нагло, гнусно и торопливо — ни дать ни взять столичный ловкач охмуряет деревенского паренька. Меня передёрнуло от отвращения. Обстоятельств, менее располагавших к такого рода забавам, я не мог и вообразить… Йеллен смотрел с предвкушением, глаза масляно блестели. Он был привлекательным мужчиной, и легко верилось, что Акена выбрала его в консорты, но это выражение лица превращало его в урода. Демоны некрасивы.

Я перевёл дыхание и начал, ещё не зная, что, собственно, хочу сказать:

— Господин Йеллен…

— Ваша девическая застенчивость, — пропел директор, — ваш наивный дикарский мундир, ваша экзотическая внешность…

Этого не может быть, пронеслась нелепая мысль.

— …и, конечно, моя абсолютная власть, — закончил Йеллен, сладостно жмурясь. — Я могу сделать с вами всё, что угодно. И не только с вами, со всей вашей планетой. Казнить и миловать. Вознести на вершину процветания или физически уничтожить. Вы ждёте моего решения по циалешскому вопросу? Власть развращает. Сами видите.

— Этого не может быть, — вслух сказал я. Не мог не сказать. — Вы шутите

Йеллен подался вперёд, хищно улыбаясь и раздувая ноздри.

— Отнюдь! Николас, — голос его стал медово-сладким, — я исполнительный директор Неккена. Я пресыщенный человек. Я могу купить кого угодно, а того, кто не продаётся — взять бесплатно. Вот, скажем, вы… у вас прекрасные, испуганные голубые глаза, нервные руки и красивая задница. А ещё вы полномочный посол военной хунты с правом вынесения смертных приговоров. Вы моя эротическая фантазия, Николас, могу ли я вас упустить?

Кажется, я закрыл глаза. Я не помнил выражения его лица в тот момент.

Мной овладело отчаяние. Происходящее остро напоминало болезненный бред. Исполнительный директор точно разыгрывал сцену из плохого романа. Серьёзный человек, второй человек в Сверхскоплении, просто не мог руководствоваться такими мотивами.

Или мог?

Одна планета из многих тысяч, ничтожно малая доля бюджета… почему бы Алану Йеллену не потратить её на развлечение? Его астероид стоит дороже десяти Циалешей. Если господин исполнительный директор желает поиметь вождя какой-нибудь революции… скажем, всё остальное ему наскучило…

— Ах да, — сказал директор, — я кое-что забыл. Возможно, вас это вдохновит.

Я тревожно вскинулся. Интонации директора не предвещали ничего доброго.

Йеллен поднял руку — и над лестницей вспыхнул голографический экран. Небо уже сплошь затянули облака, поэтому голограмма была очень яркой и чёткой.

Космический флот. Военный флот, снятый с помощью эхографирования плюс-поля. Так обычно делают для штабного командования: вид съёмки неспециалисту непонятен. Флот застыл где-то в обычном пространстве вдали от звёзд, флот чего-то ждал… ждал приказа.

— Одиннадцатая бригада, — пояснил Йеллен, — направление Сеймаран-Лайя. Им потребуется не больше суток, чтобы выйти к Циалешу, а мне — не больше десяти минут, чтобы позвонить командующему миротворческими силами в вашем регионе.

Я промолчал. Я читал эхограмму.

Штабная запись кроме визуального компонента содержала довольно много текстовой информации. Йеллен не потрудился её убрать или и сам рассчитывал, что я её прочту… Бригада довольно далеко ушла от Лайи и ещё дальше — от Сеймарана. Директор назвал срок в сутки и, судя по координатам, это был очень большой срок. За сутки такое расстояние мог преодолеть даже старенький гражданский «Тропик», а скорости боевых кораблей — намного выше… От системы Циа бригаду отделяло четыре часа пути.

И это значило, что с Циа её уже увидели.

Мне стало тошно. Я понял, что все они сейчас сходят с ума — Доктор, Арни Легерт, сам товарищ Кейнс… Они в полной неизвестности. Для того, чтобы разделаться с нами, хватит и одного современного крейсера, а к ним приближается целый флот. Не транспорты с миротворцами, нет, полноценный боевой флот! Я на Сердце Тысяч и от меня нет никаких сообщений. Когда бригада вышла из плюс-пространства? Вчера утром мы разговаривали с Максом, он был вполне спокоен, то есть ничего ещё не знал. Значит, сегодня… Настойчиво застучала в голове мысль, что я должен связаться с кем-нибудь и объяснить. Но что именно объяснить?! Меня била дрожь, подступала паника, я терял самообладание, и это было всего опасней… Внезапно я уверился, что Йеллен просто издевается надо мной. Он, конечно, уже принял решение, Циа осталось жить несколько суток, а потом — астероидная бомбардировка, ад, конец всего, и я никогда не вернусь домой, от моего дома останется только пыль…

Но зачем тогда Йеллен потребовал посольства? Зачем он плёл всю эту чушь про подарки и дипломатию?! Делал вид, будто ему что-то от нас нужно?.. это не развлечения, это сумасшествие… не стала бы Акена терпеть рядом с собой сумасшедшего… в голову лезла какая-то чушь.

Йеллен сочувственно вздохнул и коснулся моего плеча. Я вздрогнул. Должно быть, вид у меня был жалкий. Взгляд директора смягчился.

— Я понимаю, о чём вы думаете, — сказал он. — Это не так. В настоящий момент Одиннадцатая бригада находится в боевой готовности потому, что обеспечивает безопасность. Безопасность Лайи, Скании, Сеймарана, Циалеша — всего направления. Вы же в курсе, что в последнее время к вам слишком часто наведываются мантийцы.

— Да… — пробормотал я.

Мне казалось, ещё немного, и я сяду прямо на ступени лестницы. Колени подкашивались. Даже во время войны я не испытывал подобного страха.

— Но я по-прежнему жду ответа, — мягко напомнил Йеллен. — Вашего решения.

Голограмма исчезла.

Я с трудом перевёл дыхание. Вот он, вопрос, отвратительный и позорный риторический вопрос, на который есть только один…

— Вы же понимаете, — сказал я, — что я могу дать только один ответ.

Директор кивнул.

— Хорошо, — сказал он, — очень хорошо.

Он приблизился ко мне вплотную, я почувствовал запах его туалетной воды. Потом директор приобнял меня за плечи, наклонился к уху, едва не поцеловав. Я невольно задержал дыхание. Меня словно сковало льдом. Ко мне прикасался сатана.

— А теперь, Ник, — шепнул он, — вы позволите вас так называть? Теперь, Ник, вы будете зарабатывать помилование для вашей родины.

Только никакой связи, ни с вашей планетой, ни с вашим кораблём, говорил он, отпирая дверь роскошной своей машины, иначе будет неинтересно. Надеюсь, вы понимаете, что правила устанавливаю я. Если вы решите нарушить правила, я очень обижусь и могу передумать. Николас? Вы меня слышите?

Да, проговорил Николас, я понимаю…

Он стоял неподвижно, опираясь на отворённую дверцу машины. Машина была огромная, безумно дорогая, на Циа таких и не завозили никогда; разве что те, кто имел доступ во внешнюю сеть, могли видеть рекламу этих моделей… Универсальный мобиль, космический корабль для коротких дистанций. Их проектировали для систем, в которых было много орбитальных станций или больше одной обитаемой планеты — Сердце Тысяч, Эрминия, Сеймаран…

О чём я думаю, спросил себя Николас и ответил: я не могу ни о чём думать.

Он чувствовал себя персонажем интерактивной игры, только играла в неё не виртуальная модель, а его собственное тело; сам он находился где-то вне тела и с некоторым усилием им управлял.

Мы летим к морю, добродушно сказал Йеллен. Там другая вилла, меньше и уютней. Вам понравится.

Да, пробормотал Николас, море… Господин Йеллен, можно вопрос?

Директор улыбнулся и ответил: смотря какой.

Как мне вас называть?

Йеллен засмеялся.

Вы просто чудо, сказал он, если так пойдёт и дальше, вам не о чем волноваться. По имени, Ник, просто по имени. Мне будет приятно.

Хорошо, Алан.

Машина поднялась над террасой, развернулась, задев днищем радужные струи фонтанов, и помчалась к круто выгнутому горизонту. Облака становились всё ближе и ближе, белый дворец умалялся, и скоро уже под бортом мелькали одни разноцветные пятна — светло-зелёные луга, тёмные леса, золотистые осыпи. А как тут с годовым циклом, отстранённо подумал Николас, любопытно, здесь климат средней полосы и должна регулярно наступать зима… Несколько минут Йеллен с удовольствием пилотировал, потом это занятие ему наскучило, он передал управление ИскИну и обернулся к своему пленнику.

Николас, спросил он, о чём вы думаете?

Тот усмехнулся.

О том, что так меня ещё не соблазняли.

Индивидуальный подход к каждому — моё кредо, сказал директор и засмеялся. Потом он посерьёзнел и сказал: вы боитесь меня? Не надо. Я не буду ловить вас на мелочах. Я люблю мир, покой и комфорт. Расслабьтесь, Ник, и я постараюсь доставить вам удовольствие.

Николас через силу приподнял уголки губ. Йеллен умилённо вздохнул, наклонился к нему и поцеловал в висок.

От этого прикосновения Николас застыл, точно оледенев. Йеллен удобно устроился в водительском кресле и оставил его наедине с его мыслями, предавшись созерцанию своих земель и небес, а Николас всё сидел, замерев и напрягшись, стиснув зубы, впиваясь в ладони пальцами.

Эрвин, думал он, Эрвин.

У Эрвина были дурные предчувствия, с тоской вспоминал он, Эрвин боялся за меня, он ждал от Йеллена какой-нибудь подлости. Сейчас он один на «Тропике», в такой же неизвестности, как все на Циа. Доктор наверняка связался с ним, потребовал объяснений, хоть какой-то информации, а информации нет!.. и пока Йеллен не отпустит меня, её не будет. Когда он меня отпустит? Завтра, послезавтра, через неделю?.. это будет ещё одна пытка, самая страшная — пытка ожиданием… Николас попытался выровнять дыхание, но не удалось, и он откинулся на спинку кресла, стараясь не смотреть на Йеллена. Под бортом плыли леса и луга «Поцелуя», о котором исполнительный директор говорил «мы»… Я сделаю всё, что он потребует, думал Николас, я обязан, я не принадлежу себе. Ради красных лесов Циа, ради его солёных пустынь, ради его трёхсот миллионов… что тут сравнивать, что тут думать, я готов умереть за них, а это мелочь, пустая мелочь… продолжение дипломатии иными средствами… но Господи Боже, чего мне это будет стоить!..

Он снова зажмурился, отвернувшись к окну.

Мелкая интрижка с большой выгодой в перспективе, подумал он. Если, конечно, Йеллен не лжёт. У меня нет права рисковать, выясняя, насколько он серьёзен. Он играет на интерес, а с нашей стороны на карту поставлена судьба Родины. Господи, от чего только ни зависят порой судьбы Родины… какая насмешка… и как не вовремя… Если бы только я был один, один, как месяц назад. Я неромантичен. Я бы спокойно пошёл на эту интрижку. Мелочь. Ничего не значащая мелочь.

Но не сейчас.

Не сейчас, когда я люблю!..

…У вас потрясающе выразительные руки, сказал директор. По ним можно читать мысли, как по глазам.

Николас обернулся к нему. Мелкая дрожь сотрясала что-то в груди. Двигаться было тяжело, словно при перегрузке. Директор смотрел почти сочувственно. Я знаю, что тебе это нравится, подумал Николас, наслаждайся.

Вчера, в офисе, продолжал Йеллен, когда вы сняли очки… у вас был настолько виктимный вид. Это впечатление открытости… беззащитности… оно подкупало. Я не смог удержаться. Признаюсь вам, у меня есть одна редкая сексуальная девиация. Думаю, вы уже догадались. Меня возбуждают сильные эмоции, любые. Пол неважен, ничто не важно. Но я уже не в том возрасте, когда сильные эмоции вызывает внешность. Я это рассказываю, чтобы вы не гадали попусту, что я в вас нашёл. Хотя вы очень красивы.

Николас помолчал.

Алан, проговорил он очень тихо, и директор подался к нему, всем видом изображая нежность и чуткость, Алан, а сколько продолжаются ваши… сильные эмоции?

Йеллен сжал губы в ниточку и укоризненно покачал головой.

Вы сильно рисковали, задавая этот вопрос, сказал он. Я мог обидеться. Но на вас, Ник, я, кажется, вовсе не могу обижаться. Особенно когда вы такой взъерошенный и несчастный. Я не буду вас долго мучить. Пару дней, неделю, максимум — две. Зависит от того, насколько интересным человеком вы окажетесь. Но за неделикатный вопрос вам всё-таки придётся заплатить.

Он протянул руку и хозяйским жестом тронул Николаса за подбородок.

Это происходит не со мной, думал Николас. Не со мной.

Вокруг сияла роскошь летнего моря.

Тихие волны набегали на берег, шуршали галькой. Солнечная рябь слепила глаза. Над головой распахивался купол небес, который казался ещё огромней из-за круто выгнутого горизонта… По правую руку гряда причудливых скал выступала, как естественный волнорез, по левую — тянулся бесконечный пустынный пляж. У причала дремали белая парусная яхта и старинный моторный катер. За виллой поднимались невысокие, поросшие лесом горы. Кипарисы шумели на ветру.

Ветер трепал белую рубашку Йеллена, раздувал её, как парус. Исполнительный директор стоял на просторном балконе, опираясь на массивное мраморное ограждение, и смотрел на своего гостя.

Несколько минут назад они отобедали, директор вышел подышать воздухом и позвал Николаса к себе, но тот медлил. Йеллен не настаивал. Николас остановился в дверях и застылыми глазами смотрел на море, а директор разглядывал его самого.

Это работа, думал Николас, просто очень неприятная и мерзкая работа. Но, в конце концов, не такая мерзкая, как смертные приговоры. Я должен взять себя в руки. Скоро Йеллену надоест наблюдать за тем, как я дёргаюсь, и он начнёт раздражаться, а мне этого совсем не надо.

Он уставился в беломраморный пол и шагнул вперёд. Как на казнь иду, подумалось ему, нельзя так чувствовать. Нельзя принимать близко к сердцу. Вообще никак нельзя принимать. Йеллен очень наблюдателен, слишком наблюдателен. Если он заподозрит, что я испытываю отвращение… да чёрт подери, он и так это знает. Пока что это его развлекает. Но я должен очень хорошо это скрывать.

— Очень хорошо, — сказал Йеллен, точно прочитав его мысли; под жарким солнцем Николаса обдало холодом. — Идите ко мне, Ник.

Это происходит не со мной, мысленно повторил тот, не со мной.

Йеллен обнял его и крепко, жарко поцеловал в шею. Его руки прошлись по спине Николаса и остановились на талии. Йеллен не ласкал его, а ощупывал, как товар, словно удостоверяясь в должном качестве. Вероятно, он нашёл качество удовлетворительным… мысли Николаса плыли и плясали, он чувствовал себя отдельным от собственного тела. Определённо, господин исполнительный директор испытывал сильные эмоции. В бедро Николасу, щекоча и надавливая, упирался его член.

— Не стойте как манекен, — проворчал Йеллен, прижимая Николаса к себе и целуя за ухом. — Вы взрослый человек и большой начальник. Ваш замученный вид жалок, мне не нравится. Я хочу с вами поиграть. Изобразите страсть и нежность, Ник, будьте убедительны, и я не сделаю вам больно.

Николас закрыл глаза. Отпустите меня, умоляюще зашептало что-то внутри, кто-нибудь, ради Бога, заберите меня отсюда.

Нет. Никто не узнает. Эрвин не узнает. Никаких жалоб и возражений.

Я разведчик.

— Алан… — проговорил Николас.

— Да?

Я это сделаю, повторял он непрерывно, заглушая все остальные мысли и чувства, я сделаю, сделаю, я разведчик, я способен на всё.

— Подыграйте мне, — попросил он; Йеллен прижался щекой к его щеке, трепетно ловя каждый звук. — И мы оба получим удовольствие.

— О! — отозвался Йеллен и благодарно поцеловал его в губы. — Об этом я и мечтаю.

…У него были странные вкусы. Николас понимал, что Йеллен занимается с ним не сексом, а властью, но даже с поправкой на это вкусы у исполнительного директора были странные. Никакого минета, только проникновение, только в одной из трёх ритуальных поз, только в спальне Йеллена на третьем этаже виллы, с балконом на море. Стонать и закрывать глаза можно, но просить ни о чём нельзя, вообще нельзя произносить ни слова, даже звать Алана по имени.

И бесконечные поцелуи. Это было самой тягостной обязанностью. Йеллен с потрясающей достоверностью разыгрывал нежную любовь и от Николаса требовал того же. Он явно испытывал отвращение к примитивным проявлениям жестокости, он действительно старался не причинять физической боли. Если бы их отношения не были сами по себе чудовищным унижением, можно было бы сказать, что он любовника даже не унижал.

Порой по ночам он сажал Николаса в свой антикварный катер с бензиновым мотором и увозил в открытое море. В небе, за толщей чистейшей атмосферы и невидимым силовым полем ярко горели звёзды, за бортом катера плескалась тёмная вода, пахнувшая йодом и водорослями. Йеллен останавливал катер, подходил к борту, запрокидывал Николасу голову и целовал его. Даже не лапал, только целовал до трещин в углах рта. Это выглядело в точности как сцена из дешёвого любовного романа, красиво и романтично до пошлости. Похоже, именно такие детали доставляли Йеллену наибольшее наслаждение. Секс был далеко не главной частью его извращённой игры.

Он вёл светские беседы. Рассказывал вещи, которые могли бы показаться интересными, если бы речь о них шла в другой обстановке. Николас кивал, улыбался, подавал реплики и ничего не чувствовал. Настало какое-то отупение.

Время остановилось.

Каждое утро поднималось солнце, волновалось или дремало море, бездумное и чужое. Каждый вечер загорались звёзды и на небосклон выплывало Сердце Тысяч, белое и лазурное, как Земля. Уже на третьи сутки своего заточения Николас перестал считать дни. Он ждал, когда Йеллену надоест. Он превратился в ожидание.

А Йеллену нравилось, и с каждым днём, казалось, нравится всё больше.

Если бы Николас что-то чувствовал, то чувствовал бы отчаяние.

На шестой день случилось нечто, нарушившее постоянство этого зелёного и лазурного ада.

…Где-то на нижнем, широком балконе, рядом со стоянкой, у директора располагался аппарат голографической связи. Николас, разумеется, и не думал его искать, он хорошо помнил предупреждения. Пару раз он видел издалека, как из ниоткуда ступает на мрамор балкона женщина средних лет, привлекательная, но со слишком тяжёлым и цепким взглядом. Акена, восклицал Йеллен, дорогая моя! — и прикасался щекой к щеке голограммы. Царствующая гендиректор скупо улыбалась в ответ. Они не говорили о делах, только обменивались вежливыми репликами и осведомлялись о пустяках, а потом Акена Тикуан исчезала.

Вечером шестого дня у белых перил стоял другой человек.

Днём директор изъявил желание совершить морскую прогулку в компании своего дорогого друга. Николас ждал его в одной из кают яхты — настоящей, парусной, огромной крейсерской яхты «Чайка». Неведомо, зачем она вообще понадобилась директору на астероиде, разве что для украшения горизонта. Возможно, так оно и было… Обычно Йеллен предпочитал ей антикварный катер, но в этот раз выбрал «Чайку». Роль экипажа на ней исполняли манипуляторы, похожие на осьминогов. Происходящее на рангоуте и такелаже порой выглядело как киносказка о морских чудовищах. В самый раз для Йеллена, думал Николас, рассеянно глядя на экраны под потолком: там полдесятка осьминогов ставили паруса. Впрочем, зрелище было скучноватое. Николас протянул руку, коснулся голографической струны, и взгляд камеры переместился в сторону дворца.

На широком нижнем балконе, там, где в иные дни бывала корпоративная императрица Акена, сейчас белела незнакомая фигура.

Николас приблизил вид.

Невысокий, стройный, с седыми волосами, падавшими на плечи, незнакомец точно сам был изваян из мрамора. Длинные, в пол, белые одеяния выглядели чуждыми всем модам Сердца Тысяч. Он стоял в непринуждённой позе, как будто опираясь о перила, которые для него не были материальными, и смотрел в полуотворённые двери — очевидно, ждал хозяина дома. Потом развернулся, поднял голову, кинул задумчивый взгляд в ту сторону, где море смыкалось с небом… Николас загнал увеличение до максимума, теперь он различал каждую морщинку на тонком благородном лице. Серые непрозрачные глаза мантийца смотрели благожелательно и отстранённо…

Мантиец.

На астероиде Йеллена, подумал Николас, неужели снова за ти-интерфейсом? Если бы Йеллен не хотел с ним разговаривать, он бы просто не принял вызов. Значит, он будет разговаривать. Любопытно, что это за мантиец. Сейчас Йеллен придёт.

Действительно, сверху по внешней лесенке спустился директор со стаканом апельсинового сока, улыбнулся. Он что-то сказал, мантиец обернулся к нему и ответил, но динамики передавали только шум прибоя… Николас чертыхнулся и торопливо влез в настройки. Он наложил несколько фильтров: голоса стали плоскими, но слова можно было разобрать.

Йеллен запретил мне связь со внешним миром, думал Реннард, но он не запрещал мне манипуляций с его камерами. Кроме того, будь разговор в самом деле секретным, о нём никто не мог бы узнать случайно. Значит, подслушивать можно. А мне очень интересно, о чём исполнительный директор Неккена будет говорить с мантийцем…

Йеллен непринуждённо уселся на перила, поиграл соком в стакане.

— Эрт Антер, — сказал он, — старый вы аллигатор. А я рад вас видеть.

— Поразительно, — ответил мантиец, — но вы не лжёте. Возможно, я тоже рад.

— Как ваши дела?

— Как всегда, обратно пропорциональны вашим, — Эрт Антер улыбнулся.

— Приятно слышать, — хохотнул Йеллен, — наши дела идут превосходно.

— А вот теперь вы лжёте, — заметил мантиец. — Ваши фантастические доходы падают. Миры один за другим выбирают Манту.

Йеллен покачал головой.

— Наши доходы растут. Растут наши расходы… но это долговременные вложения, они окупятся.

— Когда Манта будет стоять у ваших дверей, вы заговорите по-иному.

— Зависит от того, в какой позе она будет стоять.

Красивые седые брови гостя приподнялись.

— Вы большой шутник.

— Я просто трезво смотрю на вещи, — Йеллен отхлебнул сока, — а они очень забавны. Как-никак, вы побеждённая сторона, Эрт. Манта входила в состав Империи Тикуанов, а империя не отпускает свои колонии так просто.

Эрт Антер склонил голову к плечу. Глаза его смеялись, казалось, сказанное совершенно его не задело.

— Вы могли бы удержать нас, — сказал он медлительно, тем лиричным тоном, который так любил Йеллен; директор заметил это и беззвучно рассмеялся. — Если бы действовали мягче… ласковей. Но вы предпочли дискриминировать граждан с альтернативной физиологией.

Иначе граждане сожрали бы империю изнутри, подумал Николас, грандиозный удался бы реванш. Мало государь император щемил этих тварей… Йеллен только фыркнул:

— Вам было запрещено занимать государственные посты и служить в армии. Это не дискриминация. Это простые меры предосторожности.

— Это расизм, — с видимым удовольствием сказал мантиец.

— Расизм, — сказал Йеллен, — всегда симметричен. Ваша интервенция неизменно оборачивалась геноцидом, вы уничтожили миллиарды людей. А вам всего лишь запретили занимать государственные посты. И вы были оскорблены. Кто тут больший расист?

— Мы желаем человечеству только блага.

— Но там, куда вы приходите, немедленно начинаются интересные времена. Всякого рода гуманитарные катастрофы, — директор соскочил с перил, глаза его засверкали азартом. — Коллективное умопомешательство. Эпидемии, аварии, войны, революции. И отовсюду торчат ваши уши. Вы в центре событий. Рано или поздно даже дурак начнёт сомневаться, что вы направляетесь туда для оказания помощи.

— И всё же это так, — безмятежно улыбался Эрт Антер. — Мы, работники аппарата внешнего влияния — акушеры. Мы помогаем родиться новому человечеству. Но и мать, и младенец проходят через родовые муки. А новому пора родиться, Алан, давно пора.

Алан? Николас, весь превратившийся в слух, встрепенулся. Мантийцы не пользовались фамилиями, их двойные имена были просто двойными именами, но сокращение до одного имени так же, как и у людей, означало сближение. В принципе, Алан Йеллен мог звать Эрта Антера первым именем просто ради насмешки. Но мантийцам не была свойственна фамильярность.

Они зовут друг друга по имени?!

— Старые институты рушатся под собственной тяжестью, — продолжал мантиец, — вы сами наблюдаете этот процесс. Сколько просуществовала империя Тикуанов? Тридцать лет? Она родилась, расцвела и одряхлела за тридцать лет, одну пятую человеческой жизни.

— Но о реванше вы по-прежнему можете только мечтать, — сказал Йеллен.

Эрт Антер улыбнулся.

— Решение о капитуляции, — размеренно, внятно проговорил он, — принял Председатель Лат Гэл. Это был страшный позор, который огромной тяжестью лёг на его плечи, это был единственный способ избежать ещё большей трагедии… Но когда Лат Гэл подписывал эту вашу бумагу, ему было девяносто восемь, а Роэну Тикуану — сорок пять. Председатель пережил императора. До последнего дня жизни он оставался в полном рассудке и умер за рабочим столом. Мы находим, что это некоторым образом меняет дело. У нас больше времени, Алан.

— Зато мы быстрее, — усмехнулся директор. — Мы изобрели мерцательную связь, благодаря которой сейчас беседуем с вами. Мы изобрели ти-интерфейс, который вам так нужен. А вы в это время думали, что ещё можно вырезать из мозга.

— Наши достижения велики, — с ленцой сказал мантиец. — Вы просто не можете их понять. Но скажите, Алан, что хорошего в ваших скоростях? Они приносят вам счастье?

— А ваш гомеостаз — счастье? — мгновенно спросил Йеллен. — Вы наблюдаете за нами, а мы — за вами. На Мантах ничего не меняется, ничего не происходит. К вам не может прийти молодой лидер, с новыми идеями, с пламенным сердцем. Даже гений управления должен всю жизнь потратить на расширение эмоциональной территории, никакая иная карьера невозможна. Так и выходит, что власть оспаривают друг у друга только дряхлые аллигаторы. Многие годы один подбирается к другому, улучая момент для единственного броска, потом щёлкает челюстями и промахивается… или не промахивается. Нет никакой разницы, потому что аллигаторы все одинаковы.

— Потратить жизнь? — скептически переспросил мантиец и засмеялся. — Алан, это естественный, фоновый процесс… если вы будете живы к тому дню, когда мы возьмём Сердце Тысяч, пожалуй, я вывезу вас на Манту.

Директор озадаченно кашлянул и снова сел на перила.

— На что же я вам там сдался? — поинтересовался он.

— А мы посадим вас в клетку, — благожелательно сообщил мантиец. — Чистую, светлую клетку с кондиционированным воздухом, пахнущим хвоей или морем. Дети будут смотреть на вас, как на диковинного зверя. Многим интересно, что вы станете делать там, где нет ни денег, ни власти. У вас наверняка отыщется какое-нибудь безобидное увлечение.

Йеллен сощурился.

— А я бы взял вас на работу, Эрт, — сказал он. — Выбивать долги из злостных неплательщиков. Человечности в вас не больше, чем в хищной рептилии. Старый вы аллигатор. Так-то вы и кружите возле Сана Айрве, целитесь вцепиться ему в горло. Но он матёрый хищник, этот ваш великий учитель и Председатель, коварный как весенний лёд. Страшный противник. Не боитесь, Эрт?

— Вы мыслите категориями своего общества, — безмятежно ответил Эрт Антер. — Агрессия, хищники, челюсти… у нас всё иначе.

Директор засмеялся.

— Но если вы промахнётесь, вам придётся посвятить себя какому-нибудь безобидному увлечению.

— Возможно, — мантиец с равнодушным видом развёл руками. — Но перейдём же к делу, наконец. Вы гордитесь своей торопливостью… а милитаристские настроения в вашем обществе до сих пор слишком слабы. Сан Айрве отказывается вступать в гонку вооружений.

— А где угроза, против которой должны вооружаться мы? — Йеллен скривил рот, выпрямился и стал расхаживать по балкону туда-сюда. — Эрт, чёрт вас побери, вы глава Комитета Коррекции. Пока интервенция ведётся по вирусной схеме, нужного накала не будет. Я понимаю, что вы пытаетесь остаться в стороне…

— Я не всесилен.

— Я тоже. Но у вас всё решает харизма и энтузиазм, а у нас есть ещё вопросы финансирования.

— Я в курсе. Внешние сферы наводнены нашими разведчиками. Что вам ещё нужно?

— Ваши разведчики не предпринимают никаких решительных действий. Эрт, ну не мне вас учить, — раздражённо сказал директор, — отправьте в разведку идиотов. Мы спустим на них какие-нибудь пиратские шайки. Будет пальба, а из пальбы можно что-нибудь извлечь.

Мантиец молчал. Лицо его стало тёмным, уголки губ опустились.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Но где вы возьмёте пиратов на новейших кораблях? Идиотов нельзя проинструктировать, они будут действовать всерьёз и так просто не уступят. Это неспортивно.

Йеллен ухмылялся. Он выглядел довольным.

— Это уж наше дело, — сказал он. — Можете захватить парочку кораблей, вам с вашими биотехнологиями они всё равно погоды не сделают, а тут начнётся истерия… вы видите, Эрт, я иду вам навстречу, практически играю за вас.

— Я это ценю, — сухо сказал тот.

— На Манте тоже станет неспокойно. Аппарат внешнего влияния вооружат до зубов, — Йеллен весело оскалился, — жаль, что вы не можете взять власть силой, Эрт, человек бы не упустил случая. Но позвольте вопрос: когда вы свалите Сана Айрве, что вы будете делать со всем этим оружием?

Мантиец поморщился и отвёл лицо.

— Переплавим, разумеется. Вы прекрасно знаете, Алан, мы можем имитировать агрессию только при острой необходимости. И нам это неприятно.

— Но у вас хорошо получается, — заметил директор. — Впрочем, закончим на этом. У меня к вам одна личная просьба.

Эрт Антер поднял глаза.

— Да?

— Будьте осторожнее с Циалешем, — мягко сказал Йеллен. — Я кое-кому обещал, что он останется цел.

Мантиец на мгновение задумался, а потом улыбнулся.

— Циалеш? — переспросил он. — Помню, помню. Планета, на которой умудрились перевербовать нашего агента.

Йелен задрал бровь.

— Непохоже, чтобы вас это огорчало.

Эрт Антер тихо засмеялся.

— Почему это должно меня огорчать? Планет много, агентов тоже. Агент, проваливший миссию на Циалеше, к слову, был воспитанником нашего Сана Айрве. Председатель сильно сдал на этом. Вследствие чего произошло много перестановок, лично для меня — приятных.

Йеллен так и засветился. Во взгляде его была почти любовь.

— За вами глаз да глаз нужен, Эрт.

Они поглядели друг на друга и улыбнулись одинаковыми улыбками.

…Эрт Антер, председатель мантийского Комитета Коррекции, исчез. Алан Йеллен, исполнительный директор корпорации Неккен, повременил на балконе, покрутил головой, разминая плечи, и допил сок, а потом направился к яхте. В лихорадочной спешке Николас убрал фильтры, отменил все манипуляции с камерами и вычистил журнал операций. ИскИн только и успевал мяукать «да, да, да» ему в ответ.

Николас понятия не имел, кто и каким образом ухитрился перевербовать мантийца на Циа и как это вообще возможно. Он очень хотел бы это знать, но сейчас важнее был сам факт. То, что отличало Циалеш от тысяч других планет, то, что могло интересовать Неккен… Самая безумная моя догадка оказалась истиной, подумал Николас, не совершенно точно, но очень близко к ней. Неккену нужен мантийский интервент. Неккен хочет знать, как можно перевербовать мантийца.

Если бы мы только сами это знали.

Но мы узнаем, пообещал он себе, я позвоню Доктору немедленно, как только дорвусь до связи. Агент, воспитанник Сана Айрве, Председателя Манты… Не имеет значения, кто биологические родители мантийца, но очень важно, кто его Учитель. Наш интервент был мантийским принцем. Даже Зондер его не заметил. Но как только Макс получит информацию, он выжмет из неё всё, что возможно.

И всё же, кто и где на Циа сумел перевербовать мантийца?

Николас потёр лоб, сжал пальцами переносицу.

Мы в Народном правительстве даже не подозревали ни о чём, подумал он, а кто-то у нас под боком совершил невозможное — тихо и незаметно. Что это за человек? Почему он остаётся в тени?.. И кстати, как получилось, что на планету в семнадцатой сфере мира отправился ученик самого Сана Айрве? Вроде бы у них другие понятия об иерархии, но всё же… Неужели на Циа было что-то особенно ценное ещё и для Манты?

Чего я не знаю о собственной родине?

На палубе послышались шаги. Николас нервно обернулся к двери. Усилием воли он отогнал все мысли, попытавшись вернуться в прежнее отстранённое состояние; не до конца, но получилось… Он всё ещё не знал, когда Йеллену надоест игра.

Но теперь пытка больше не была бессмысленной. За сведения, подобные тем, что получил Николас сегодня, разведчики, случалось, платили много дороже.

Он нехорошо улыбнулся. Потом принял безразличный вид и стал ждать.

Маленькая беседка парила над горами. Здесь они были пологими, лишь на горизонте сияли снежные шапки. Директор испытывал странноватую любовь к высоте — что в его любимом кафе, что на его астероиде имелись в заводе летучие островки, способные медленно плыть под облаками или дрейфовать по воле ветра… Леса казались клубами изумрудного дыма, стекавшими вниз по крутым склонам, их прорезали темные нити горных рек, белевшие пеной на перекатах. Алели луга цветущих альпийских маков. Жёлтое, идеального размера и светимости солнце проливало с лазурного небосвода водопады лучей. Кусочек Земли, сказал Йеллен… если бы не изгиб горизонта, и вправду можно было бы поверить, что это Земля.

Йеллен, точно забыв о спутнике, любовался пейзажами.

Николас размышлял.

Йеллен дал мне возможность наблюдать за беседой, думал он, вскользь поглядывая на чёткий профиль и мечтательную улыбку директора, кое в чём он даже сыграл для меня — когда говорил о своём обещании. Но был ли он уверен, что я воспользуюсь шансом? Нет, конечно. Это что-то вроде элемента хаоса, нелинейного сюжета. Он и сейчас не знает, слышал я его разговор с мантийцем, или нет. Или знает? ИскИн яхты беспрекословно мне подчинялся. Скорей всего хозяин просто его проинструктировал, а потом опросил. Вся неизвестность досталась мне вместе с иллюзией риска. Это очередная насмешка. Гадать можно бесконечно, смысла в этом никакого. Рано или поздно Йеллен заведёт речь о нашем интервенте и тогда всё выяснится… Йеллен ничуть не боится утечки информации, сам себе заметил Николас, потому что во-первых, в такое никто не поверит, во-вторых, его настоящая цель неизвестна, а в-третьих, вокруг фигуры исполнительного директора Неккена столько всего накручено жёлтой прессой, что правда на этом фоне покажется бледной… нет, возможные утечки информации тоже бессмысленны.

А какая у него настоящая цель?

…Йеллен мечтательно вздохнул. Повинуясь мысленному приказу, включились маломощные двигатели, беседка неторопливо начала спуск к высокогорным лугам.

Николас опустил глаза и сплёл пальцы в замок, чтобы его эмоции не читались слишком легко. Исполнительный директор, подумал он, хочет заменить одного аллигатора другим, вытолкнуть в Председатели Манты своего приятеля Эрта Антера. Но какой в этом смысл? Йеллен сам сказал, что они все одинаковы. Значит, он хочет чего-то другого. Гонку вооружений он хочет, вот что. Все технологии разработаны Неккеном, все звездолёты строятся на верфях корпорации. Начиная с боеприпасов и заканчивая обмундированием — всё поставит армии Неккен. Военная истерия — это способ получить госзаказы, получить ещё больший доход…

Вот только платить-то Неккен будет сам себе. Существование Совета Двенадцати Тысяч фактически оплачивает корпорация, пускай и в форме налогов. Должники и без того задыхаются под тяжестью выплат, выжать из них ещё больше — невозможно.

Тогда остаётся один ответ, подумал Николас, очень странный, но я не вижу другого… хорошо бы с кем-нибудь это обсудить. Происходящее на Манте и на Сердце Тысяч — симметрично. Есть партии мира и партии войны. Председатель Сан Айрве хочет мира, кто главный пацифист на Сердце — я не знаю. Но Алан Йеллен и Эрт Антер принадлежат к партиям войны. Занятно видеть, чем оборачивается хвалёное миролюбие мантийцев, когда речь заходит о власти… или мне это кажется, потому что я мыслю в своих собственных координатах? У Эрта Антера есть в каком-то смысле достойная цель. Если Манта возьмёт Сердце Тысяч и уничтожит Неккен, ей станет неизмеримо легче пожирать человечество и очень скоро она пожрёт его целиком… Единожды мантийцы уже штурмовали Сердце Тысяч и были близки к победе, а второго Роэна Тикуана в Сверхскоплении нет.

Но если мантийцы перестанут скрываться, маскировать своё присутствие, то бороться с ними станет намного проще. Кроме того, они снова превратятся во врагов, а корпорация, какая бы она ни была, — в союзника. Маленькие победоносные войны развязывают для того, чтобы разрешить внутренние противоречия в обществе и улучшить имидж. Большая победоносная война будет намного эффективнее в этом смысле.

Но это очень, очень опасная игра. Игра, которая будет стоить многих миллионов жизней. И ни одна из сторон не уверена в победе… Почему они идут на это?

Мантийцы не любят ждать, хотя и способны ждать много дольше людей.

А Неккен торопится. Потому что информационную войну уже выигрывает противник.

…Йеллен аккуратно, по-кошачьи зевнул и перевёл взгляд на Николаса. Глаза его улыбались.

— Вот и всё, Ник, — сказал он. — А вы боялись.

Николас вздрогнул. Сердце трепыхнулось. Он недоумённо уставился на Йеллена.

— Что?

— Всё, — просто повторил директор и тихо засмеялся вслух.

— Алан…

— Можете возвращаться к варианту «господин Йеллен», если желаете. Хотя «Алан» мне по-прежнему нравится больше.

Николас замолчал. Некоторое время он собирался с мыслями, а потом осторожно спросил:

— Я могу считать, что ваши… каникулы подошли к концу?

Йеллен озадаченно заморгал, подался вперёд.

— Как вы сказали? Каникулы? Очаровательно. Вы чудо, Ник, я не жалею ни о единой минуте, проведённой с вами… Но да, вы правы. Мне стало скучно. Знаете, раньше вы отсутствовали, а теперь присутствуете, но не здесь, а где-то в другом месте. Это очень скучно наблюдать. Не сочтите критическим замечанием в ваш адрес, это совершенно естественно, а я всё равно очень доволен.

Он всё понимал, подумал Николас, и сейчас всё понимает. Чёрт, можно решить, что этот ти-интерфейс действительно читает мысли, а не только воспринимает приказы. А если действительно так? Это было бы чудовищно…

Потом он подумал, что Алан Йеллен в таких делах вполне способен обойтись без помощи техники.

Директор одарил его лучезарной улыбкой.

— А теперь, если вы позволите, — сказал он, — я буду говорить серьёзно.

Николаса снова продрала дрожь.

Йеллен всё любил делать внезапно.

Николас помолчал, собираясь с мыслями. Впрочем, хорошо, пришло ему в голову, хорошо, что Йеллен решил перейти к делу сейчас. Пару дней назад я почти утратил способность соображать толком, а сейчас всё несколько иначе…

— Алан, — ответил он, — я жду этого уже довольно давно. Я слушаю вас.

Директор прикрыл глаза, улыбка его стала загадочной, словно у роковой красавицы. Он опять будет играть, подумал Николас, теперь — в какую-то новую игру, но я даже готов подыгрывать. Прошлая его игра слишком меня утомила.

— Я буду говорить приятные вещи, Ник, — весело сказал Йеллен. — Я довольно много уже сказал вам комплиментов, но вы пропускали их мимо ушей. Хотя я говорил чистую правду. Я и сейчас намерен говорить правду. Отнеситесь к ней более внимательно, прошу вас.

Чёрт бы тебя подрал, устало подумал Николас. Курьер, помнится, заметил, что время у исполнительного директора резиновое… или что-то в этом роде… но Реннард тогда и вообразить не мог, насколько оно резиновое. Только мантиец сумел бы хладнокровно принимать эту склонность медлить и отвлекаться.

— Я весь внимание.

Директор выдержал паузу. На лице его выразилось, что он собирается с мыслями. Николас терпеливо ждал.

— Ещё до встречи с вами, — сказал Йеллен, — я многое знал о вашем мире. О многом подозревал. Но только узнав вас ближе, я почувствовал уверенность.

И он вновь замолчал. Николас застыл в ожидании, без единой мысли в голове. За таким вступлением могло следовать что угодно.

Директор облокотился о стол, сплёл пальцы под подбородком. Николас заметил, что они нервно вздрагивают. Подобных привычек за Йелленом не водилось, похоже, он отзеркаливал собеседника.

— Николас, — сказал директор торжественно, едва не с трепетом, — как полномочный посол своей планеты, скажите мне — чего вы хотите? Считайте, что изоляция уже снята, эмбарго отменено. Чего ещё вам хотелось бы?

Очередной поворот мог вести куда угодно. Тенденции Николас пока не различал. Он быстро вспомнил, о чём велись разговоры в кулуарах, и ответил:

— Место в Совете Двенадцати Тысяч. Полноценное, с правом голоса.

— Принято, — мгновенно сказал Йеллен и даже прижмурился от удовольствия. — Ещё?

Демон-искуситель, подумал Николас, любопытно, что он потребует взамен. Пока что он предлагает простор для фантазии, не более того.

— Списание долговых обязательств прежнего правительства Циалеша. Признание итогов национализации. Признание легитимности Народного правительства.

Йеллен открыл глаза и недоумённо заморгал.

— Но об этом, — осторожно напомнил он, — мы с вами уже договорились. Ник, смелее! У вас столько возможностей! Не ограничивайте полёт своей мысли. Хотите гуманитарную помощь? Суд над членами бывшего правительства, разумеется, с признанием их виновными? Хотите особый юридический статус? Квоты в лучших университетах? Ну же!

Николас улыбнулся.

— Знаете, о чём я думаю?

— О чём? — с искренним, каким-то детским интересом спросил Йеллен.

— У планет нет души. По крайней мере, в традиционной мистике. Я ума не приложу, что вы хотите у нас купить.

Директор расхохотался. Он хохотал долго и заливисто, утирая слёзы, с нескрываемым удовольствием и восторгом. Николас наблюдал за ним с прежней скептической улыбкой.

— Я вас обожаю, — поведал Йеллен, отсмеявшись. — В других обстоятельствах, возможно, я бы попытался соблазнить вас по всем правилам. Но раз уж всё так, как оно есть… Николас, вы удивитесь, я знаю, это прозвучит странно. Но это правда. Мы действительно пытаемся купить вашу душу.

Йеллен порой переступал черту, отделяющую игру от дурновкусия… Николас едва не скорчил гримасу, закатив глаза под лоб; в последний момент его остановила мысль, что директора нельзя дразнить. Ну-ну, подумал он вместо этого, интересно.

— Договор подписывать кровью? — с усмешкой уточнил он.

— Да, — сказал директор, — именно ею. Я объясню, Ник.

Очень на это надеюсь, подумал тот, но промолчал. Директор вздохнул и откинулся на спинку скамьи, опустив руки со стола.

— В Сверхскоплении нет двух одинаковых миров, — серьёзно сказал он, кинув взгляд в сторону гор, — если, конечно, не считать многочисленные Манты. Связи с планетами внешних сфер очень слабы. Неширокие торговые потоки и крайне дорогая, не всем доступная мерцательная связь — вот всё, что объединяет человечество. Это очень мало. Чем дальше планета от Сердца Тысяч, тем менее мы способны понять её жителей. Мантийцы кажутся нам иной расой, но они делают операцию. Люди, прожившие век или два в полной изоляции на потерянных колониях, без всякой операции стали иными.

К чему он клонит, думал Николас, любопытно.

— Мы познали это на опыте, — продолжал Йеллен. — Региональных директоров нельзя назначать извне. Самый успешный менеджер с Сердца Тысяч провалит дело, потому что не будет знать тонкостей местного менталитета. Региональное развитие в конечном итоге курирую я, поэтому говорю как специалист-практик.

Ближе к делу… Николас сосредоточился: нельзя было упустить ни единого намёка.

— Наши исследовательские центры создали множество теорий, — вещал директор, — мы щедро финансируем эти исследования, они многое объясняют, но, к сожалению, пока ничего не позволяют предсказать… Ник, ваш Циалеш в своём роде уникален.

Николас был готов услышать нечто подобное и потому воспринял слова Йеллена совершенно спокойно. Только не затягивай, мысленно взмолился он, говори прямо!..

Йеллен наклонился вперёд. Он деловито нахмурился, глубоко вдохнул и выдохнул, как человек, готовящийся изложить нечто очень важное.

— В вас таится поразительная сила духа, — негромко, без улыбки сказал он. — Сотни планет тянут долговую лямку, но революция случилась только на Циалеше. Десятки миров стали Мантами, но вы упрямо держитесь. В полном одиночестве, в экономической изоляции, постоянно ожидая нападения, вы стоите и даже не пошатнётесь… Вы ввели смертную казнь и упростили судебную процедуру, но это не привело к террору. Никаких политических процессов. Ничего похожего на концлагеря. Ваша революция до сих пор не начала пожирать своих детей и даже не собирается. Ещё поразительней то, что военная хунта не погрязла в коррупции и гедонизме. Вы поголовно аскеты, выбиваетесь из сил на работе, чёрт подери, народ вас уважает и любит. Откуда вы такие взялись? По всем законам социологии — вас не бывает.

Произнеся этот спич, Йеллен на минуту замолк, словно пытался справиться с нервозным волнением. Лицо его стало сосредоточенным.

Николас смотрел на него в крайнем изумлении.

Он ждал, что директор заведёт речь о мантийском интервенте, но тот удостоился только краткого упоминания. Йеллен снова играл? Он говорил так горячо, словно раскрывал душу, высказывал свои давние, сокровенные мысли… но это был Алан Йеллен, исполнительный директор Неккена, сатана, лжец. Николас мысленно чертыхнулся. Во всём, о чём с таким жаром рассказывал Йеллен, он не видел ничего особенного. Когда господин директор утомится болтовнёй и снизойдёт до настоящего делового разговора?

— Вы мне не верите, — с сожалением сказал директор, — а я совершенно искренен. Вы нас очень заинтересовали — сначала наших учёных, а потом и правление. Мы не могли понять, каковы объективные предпосылки для такого поведения. Сначала мы заподозрили, что среди вас есть уцелевшие бойцы Звёздного легиона, это могло бы хоть что-нибудь объяснить — но это не так. В вас легко предположить мантийцев, но вы не мантийцы, и интервенция у вас провалилась. Николас, я впервые в жизни увидел человека, который способен ради своего народа пожертвовать… пусть не жизнью, а только достоинством, но всё же. Ради народа. А ведь вы не фанатик и не глупец, вы очень умный и рациональный человек. И ради народа. Это поразило меня.

Йеллен говорил увлечённо, едва не задыхаясь. Он лёг грудью на белый резной столик беседки. Глаза директора горели.

За прозрачной стеной силового поля медленно плыли поля цветущих маков, колеблемые жарким ветром…

Ублюдок, подумал Николас не столько со злобой, сколько в крайнем изумлении, так он эксперимент, что ли, ставил? И эти пять лет Неккен выжидал, не скатимся ли мы в настоящий тоталитаризм?.. Что за чёрт. Он что, всерьёз не понимает? Воспоминания, родные и друзья, — для него всё пустой звук? И Сердце Тысяч для него не родина, а просто очень много денег, инвестированных в небесное тело?..

Он прикрыл глаза, собираясь с мыслями и отгоняя эмоции.

— Алан, — сказал он, — давайте оставим тему различия менталитетов. Вы хотите что-то у нас купить… Какая выгода для вас в нашем природном упрямстве?

— В вашей самоотверженности, — сказал Йеллен. — Вашей гордости. Вашей отваге. У нас этого нет. Зато у нас есть деньги. Если тебе чего-то не хватает, но у тебя есть деньги, ты покупаешь это. Кажется, логично.

Мать твою тридцать три раза через танковую башню; эту вычурную фразу Николас слыхал во время Гражданской от какого-то военкора… Он почувствовал себя глупо. Дело было даже не в том, что он до сих пор не понимал истинных целей Йеллена. Йеллен переигрывал. Он слишком увлёкся имитацией искренности и его занесло в такие дебри, что это вызывало не страх уже, а лишь неловкость.

Директор ждал ответа.

— Я вас не понимаю, — честно сказал Николас.

Йеллен опечаленно вздохнул.

— Да, — сказал он, — я увлёкся иносказаниями. Но это важно, очень важно, Николас. Потерпите ещё немного. Потом всё станет понятно.

— Я слушаю вас.

Директор поморщился. Беседка взмыла вверх, на горизонте за белыми пиками гор показалось тёмное, словно призрачное море.

— Дина Тикуан, — сказал Йеллен, — решала две очень серьёзные задачи. Для одной из них она нашла хорошее решение, для другой — плохое. Догадываетесь, о чём я? Вижу, не догадываетесь. На Сердце Тысяч это знает каждый школьник, но для вас это, пожалуй, не так актуально. Принцесса Дина реорганизовала Империю Тикуанов, превратила государственное образование в коммерческое — но такое, какому не было прецедентов в истории. Принцесса Тикуан стала гендиректором Тикуан. Но она должна была нейтрализовать Звёздный легион. Легионеры сохраняли верность империи, которую строили вместе с Роэном, они готовы были сражаться за неё — а за неё не нужно было сражаться!.. При реорганизации мы возвращали суверенный статус Манте. Это было абсолютно логичное решение. Манта в качестве покорённой колонии — это абсурд, Манта извне неуправляема, мантийцев нельзя принимать за своих… Для легионера это выглядело как пересмотр итогов войны, как осквернение памяти Роэна. Уступить завоёванные территории без боя? Никогда. Они ещё могли бы подчиниться приказу императрицы, но Дина отреклась… Так первое правление Неккена попало в ловушку. И Дина приняла решение… уж об этом-то вам известно.

Николас кивнул.

— Дина решила уничтожить Легион физически.

Йеллен вздохнул.

— И ей это практически удалось. Воцарился мир, покой и процветание… Но если вспомнить, кто служил в Звёздном легиона, потеря покажется невосполнимой.

— Почему?

Директор покачал головой.

— Это была элита человечества. Лучшие представители вида. И дело не в генотипе, дело в особом духе Легиона. Этот дух создал Роэн Тикуан, с этими солдатами он победил Манту… несмотря на все мантийские самоусовершенствования. — Лицо Йеллена стало суровым, в нём нельзя было отыскать и намёка на шутку или лукавство. — Потенциал, заложенный в человеке изначально, естественный потенциал предполагает возможности более значительные, нежели те, что можно извлечь насильственно.

Он замолчал. Он выглядел так, словно тирада утомила его.

Николас тоже молчал.

Директор лжёт, думал он, потому что лжёт всегда. Но в чём именно? Он нёс всю эту чушь просто так, желая ввести меня в заблуждение? Или это правда — всего лишь не та правда, о которой мне стоит думать?

— Тысячи миров, — добавил Йеллен устало, словно через силу, — тысячи вариантов развития. Какие-то варианты должны оказаться эффективнее прочих. Это чистая статистика. Согласен… странно, что наиболее удачный вариант реализован так далеко от центра, планетой, которая даже не проходит ценз по валовому продукту… Но сомнений у меня практически нет.

Николас уставился в белый пол беседки. Взгляд его медленно скользил по извивам узоров мрамора.

— Алан, — спросил он, — чего вы от нас хотите?

Тот вздохнул. В этот миг он казался человечнее, чем когда-либо.

— Я, кажется, всё сказал.

Николас поднял взгляд. Неужели Йеллен серьёзен, застучало у него в голове, этого просто не может быть. Это нереально. Это и есть его истинная цель? Я готов поверить во что угодно, только не в это.

Потом мысли закончились.

— Наёмники? — тихо, осторожно сказал Реннард. — Алан, вы хотите сказать, что миротворцы Союза — недостаточно грозная сила?

— Они наёмники! — резко ответил Йеллен. — Они-то как раз наёмники, все до единого, солдаты, офицеры, генералы! Понимаю, с вашей точки зрения они страшны. Точка зрения Манты отличается от вашей. А у меня тоже есть точка зрения, я менеджер. Существует парадокс зарплаты. Если гонорары солдата поднимаются выше определённого порогового значения, солдат начинает воевать хуже, потому что слишком богат. Мы выплачиваем миротворцам астрономические суммы, а где эффект? Нет эффекта.

— И вы решили… — неверяще начал Николас, приподняв бровь.

— Лучше мы заплатим эти деньги тем, кто их достоин.

Николас тихо засмеялся.

— Алан…

— Вы мне не верите, — печально констатировал Йеллен. Он нахмурился и смотрел мрачно и озабоченно, выглядя при этом абсолютно искренним.

— Простите, — мягко сказал Николас. — Но с чего вы взяли, что наёмники из семнадцатой сферы будут воевать лучше, чем наёмники из первой?

Директор покачал головой, усмехнувшись.

— Вы меня не поняли, — сказал он. — Поэтому и не верите. Что же, это несколько ободряет. Нет, мы не собираемся обновлять состав миротворческих корпусов.

— Тогда чего вы хотите?

Йеллен закрыл глаза, потом открыл. Теперь он смотрел на Николаса прямо, без улыбки, жёстким взглядом военачальника. Николас рефлекторно выпрямился и поднял подбородок.

— Легион, — сказал Йеллен. — Я хочу Звёздный легион.

Услыхав это, я ощутил в себе бездны терпения. Господину Йеллену наскучило играть в обыкновенных солдатиков, теперь он хотел Звёздный легион, легендарных бойцов Роэна Тикуана. Вполне понятное желание. Вот только каков полководец, таковы и полки; боюсь, у господина Йеллена ничего не получится.

— Вы шутите, — сказал я и услышал, конечно:

— Отнюдь.

Потом Йеллен замолчал, на скулах его заиграли желваки и он с видимым усилием признался:

— Я говорю от имени принцессы Акены.

В это я не поверил так же, как во всё предыдущее. Прямо назвать гендиректора принцессой в современном Сверхскоплении — это, конечно, очень решительный шаг, но ведь здесь нас никто не мог подслушать. Её можно было титуловать хоть императрицей.

Единственное, что я понимал со всей определённостью: Йеллен выворачивал ситуацию наизнанку. Он довёл меня до предела, а теперь пытался поменяться со мной ролями. Я внезапно оказывался хозяином положения. Возможно, директор рассчитывал, что я попытаюсь взять моральный реванш. Провоцировал меня. Но чего он хотел таким образом добиться? Я склонялся к мысли, что это просто очередная игра, новое развлечение…

Пожалуй, для меня это было уже слишком.

Я ничего не чувствовал. Йеллен выжал меня досуха. И сейчас… его потуги оставались бесплодными.

— Хорошо, — сказал я. — Предположим, вы серьёзны. Но как вы собираетесь реализовать свой замысел? На Циалеше не так давно отгремела Гражданская, с тех пор мы находились в изоляции. Официальный Союз считает, что у нас диктатура, военная хунта, но…

— …ваша форма правления так же уникальна, как ваш менталитет, — подхватил Йеллен. Говорил он чуть ли не проникновенно.

— Не думаю.

— Прецедентов нет ни в истории, ни в современности, — директор улыбнулся, разводя руками.

Я помолчал.

— Народное правительство, — сказал я, — ничего не может сделать с народом Циалеша против его воли. Не потому, что не хочет, мы не святые. Но это попросту невозможно. Мы, в каком-то смысле… воплощение этой невозможности.

— Я знаю! — воскликнул Йеллен. — У вас не работает традиционная пропаганда. И даже мантийская пропаганда работает… скажем прямо, в обратную сторону. Николас, к чему лукавить, вы видели мою беседу с Эртом Антером, а я знаю, что вы её видели.

Я отвёл взгляд.

Директор наконец-то заговорил всерьёз, но подошёл к теме настолько извилистой, зыбкой и топкой тропкой… интересно, деловые совещания он тоже так проводит? Подчинённые должны его ненавидеть. Или там-то он как раз сдерживается, а с собеседниками вроде меня может расслабиться и поболтать? Какой неприятный, утомительный человек… В начале нашего знакомства я испытывал к Алану жгучую ненависть и какое-то мистическое омерзение, точно к злому духу. Я боялся его. Теперь из всех чувств осталась одна усталая брезгливость. Впрочем, так было намного удобней.

— Видел, — признал я. — Алан, неужели вы хотите войны с Мантой?

Йеллен покривился, верхняя губа его дрогнула.

— Тот, кто не хочет войны с Мантой, будет поглощён Мантой в кратчайшие сроки, — сказал он. И в голосе, и на лице его выразилась тоска. — Это вынужденное желание. Ну, право же, Николас… какое наказание предусмотрено на Циалеше за промантийскую агитацию?

Тут мне действительно было нечем крыть.

— Расстрел.

Йеллен кивнул.

— По некоторым причинам у нас бессмысленно ужесточать наказания.

Он прав, подумал я. Неккен и так достаточно ненавидят. Если Неккен продвинет через Совет Двенадцати Тысяч подобный законопроект… да мантийцы придут как спасители и избавители, их цветами встречать начнут.

— Понимаю, — сказал я. — И всё же, как вы хотите это реализовать? Граждане Циалеша любят вас не больше, чем все остальные. Скорее меньше, по некоторым причинам. С какой стати нам вас… защищать?

На миг Йеллен уставился на меня удивлёнными глазами, а потом невесело засмеялся, опустив голову к столу, ниже сплетённых пальцев. На невербальном языке его поза означала смирение. Как по мне, так он снова действовал слишком грубо.

— Нет, — сказал он, — Николас, нет, конечно… это абсурдно. Защищать вы будете себя. И заодно… знаете… человечество.

Я не мог не засмеяться, услышав это. Но пару секунд спустя мне стало не до смеха. Я увидел, наконец, во всей красе ту ситуацию, тот расклад сил, который рисовал себе Йеллен.

Война.

В систему Циа уже зачастили мантийские разведчики. Что бы ни плёл там Йеллен об уникальном менталитете, но планета, на которой интервенция не просто провалилась, планета, на которой кто-то сумел перевербовать элитного мантийского агента, воспитанника самого Председателя, — это источник угрозы.

Угрозу нужно нейтрализовать.

А наш флот способен только героически погибнуть… Одного мантийского «хвостокола» хватит, чтобы уничтожить не только космофлот и армию, но и жизнь на поверхности Циа. Помню, Этцингер как-то заикнулся про планетарный силовой щит. Морелли и Симкин долго и нехорошо смеялись. У нас для таких сооружений не было ни денег, ни технологий.

Я вспомнил, что рядом с планетой дежурит Одиннадцатая бригада и почувствовал облегчение.

Но в случае открытой войны с Мантой мы окажемся в списке первоочередных целей. И эту грозную бригаду сметут с той же лёгкостью, что и наши древние «Факторы». Если ещё до этого бригада не получит приказ о передислокации. А если мы откажемся сотрудничать с Неккеном, она получит приказ. Возможно, это даже будет приказ об астероидной бомбардировке.

Значит, если мы собираемся себя защитить, нам придётся пойти на сотрудничество… и заодно защитить человечество. Господи, это звучит как бред, подумал я, это бред чистой воды. Йеллен сумасшедший.

Но отмобилизовать Народную Армию — дело нескольких дней. Опытные, обстрелянные бойцы, храбрые и упрямые. Работяги и фермеры, не боящиеся ни Бога, ни чёрта, ни миротворцев Союза, ни экономической блокады, ни информационной изоляции.

Они не испугаются Манты.

Не побегут.

…Я покачал головой.

— Алан, — сказал я. — Нас триста миллионов. А Сверхскопление огромно.

Директор снова просиял одной из арсенала своих лучезарных улыбок. Он решил, что добился своего… в сущности, он действительно своего добился.

— В преддверии Победы, — пламенно сказал он, — в пору высочайшего расцвета Звёздного легиона в нём служили двести тысяч человек. Этого было достаточно. Армия Союза огромна, вооружена по последнему слову техники, но ей не хватает жёсткого костяка. Не хватает воли, идеи. Поэтому она отступает перед мантийскими «спортсменами». У них есть дух. Но когда они столкнутся с иным духом, настоящим боевым духом, то не выдержат конкуренции.

Я помолчал.

Йеллен смотрел на меня пристально, взгляд его теперь не давил, а словно пытался зажечь. Выглядело убедительно, но никакого эффекта не производило.

Я сплёл пальцы в замок.

— Итак, — сказал я, — признание легитимности, место в Совете, гуманитарная помощь… квоты в университетах — преимущественно в военных университетах, вы понимаете, — закупки продукции по ценам выше рыночных…

— Конечно, — директор подался вперёд, часто кивая, — конечно.

— Алан, а вы не боитесь, что ваш новый Звёздный легион решит посадить на трон Тикуанов кого-нибудь другого?

Я не застал его врасплох. Он ждал этого вопроса.

— Не боюсь, — и директор обезоруживающе улыбнулся: — знаете, ведь все военные корабли строим мы… на них есть такие устройства для самоликвидации. А кроме того, вы очень любите родину. В случае вашей измены с ней может случиться что-то плохое.

Беседка направилась к вилле. Йеллен заговорил иначе, огонь из его речи ушёл, словно не было. Риторика, подумал Николас, само собой, но результат он, как всегда, получил с помощью шантажа, а не риторики… Что он сам-то об этом думает? Впрочем, мне это не очень интересно.

Поразительно, думал он, Йеллен говорил правду. Он действительно надеется получить в своё распоряжение новый Звёздный легион, родом из семнадцатой сферы мира.

Конечно, говорил директор, вы можете отправиться на свой корабль и обсудить моё предложение с коллегами. Если желаете, корпорация оплатит вам номер в наземной гостинице, лучшей гостинице. Не желаете? Как вам угодно. Тогда чуть позже вам снова придётся лететь вниз. Вы полномочный посол, вы подпишете договоры.

Николас коротко кивал.

Думал он о посторонних вещах. К примеру, о том, что Эрт Антер, мантийский приятель директора, наверняка вызывает у Йеллена очень, очень сильные эмоции. Бедняга Йеллен, всё, на что он может рассчитывать — это пикировки с голограммой да, в худшем случае, комфортабельная клетка на одной из Мант… а в лучшем он, вероятно, прикажет брать главу Комитета Коррекции живым. Мечты, мечты.

Под конец господин директор любезно одолжил господину послу свой унимобиль.

Баснословно дорогая машина поднималась так плавно, словно вовсе не трогалась с места. Показатели высоты и скорости менялись, земля уходила вниз, пейзажи превратились в подобие карты, потом и карта растворилась в облачных пеленах. «Приготовиться к пересечению границы сред», — промурлыкал ИскИн и сам себе ответил: «Готов к пересечению границы сред». Унимобиль выскользнул из атмосферы. Компенсационные гравигенераторы работали идеально, в салоне по-прежнему царил покой. На экранах начал умаляться бело-голубой малый шар, спутник огромного Сердца Тысяч.

Николас осознал, наконец, что яхта Йеллена, сказочный ад, невыносимое для психики испытание — позади. Он ещё вернётся на Сердце Тысяч, но уже никогда не вернётся на «Поцелуй».

И тогда его затрясло.

…Нужно было немедленно вызывать Циа, объяснять, что происходит, передавать новую информацию — им там, в неизмеримой дали, тоже потребовалось бы время, чтобы её осмыслить, — но самообладанию Николаса пришёл предел. Сам перед собой он отговорился тем, что Йеллен получит запись переговоров, которые велись из его собственной машины. Это было не так уж важно, ничего нового для себя директор не узнал бы. У Николаса просто не оставалось сил.

Анатомическое кресло под ним, подключённое к ти-интерфейсу, выгнулось, повинуясь невысказанным желаниям. Николас уставился в бледный дымчатый потолок. Подлокотники кресла взбугрились, стали упругими и податливыми, приняв судорожно впивающиеся пальцы. Температура в салоне поднялась, но Николас всё равно мёрз. ИскИн встревожился и предложил медицинскую помощь. Пассажир его проигнорировал. Компьютерный разум замолчал и только повторил предложение на экранах, красной табличкой.

За табличкой, огромный и полупризрачный на фоне космического мрака, близился отуманенный бок планеты. Орбитальные станции пока видела только автоматика, но скоро должно было обрисоваться серое кольцо, похожее на естественное кольцо обломков и пыли… где-то среди этого облака на геостационарной платформе ждал Николаса старый круизный лайнер, рабочая лошадка начупра Морелли, посольский транспорт. Николас стиснул зубы, обхватил себя руками за плечи, силясь совладать с дрожью.

Эрвин, вспомнил он.

Его охватил ужас.

На несколько дней он вообще забыл о существовании Эрвина. Так сработал защитный механизм психики. Ежесекундно отдавая себе отчёт в том, что он делает — что он позволяет делать с собой, — Николас рисковал сойти с ума. Чтобы повредиться рассудком, хватило бы и страха за судьбу Циалеша, взрывчатой смеси чувства ответственности и чувства полной беспомощности. Личные переживания вдобавок к этому стали бы слишком тяжёлым грузом. Потенциал адаптации человека огромен — и мудрый организм отключил все опасные эмоции. На «Поцелуе» Николас порой осознавал, что обращается с самим собой с расчётливой холодностью, точно с персонажем игры. Но даже эти мысли быстро уходили, потому что были слишком личными и вели к размышлениям вовсе ненужным…

Теперь угроза ушла. И всё, что было вытеснено за пределы сознания, вернулось, опустившись на плечи невыносимой тяжестью.

Эрвин поймёт, в отчаянии думал Николас, он же почувствует. Он мастер ки. И я… я должен буду объяснить ему, почему я целую неделю не выходил на связь. Что со мной было. Чего от меня хотел Йеллен. Он поймёт, конечно… конечно, поймёт…

Пришла идея что-нибудь солгать и была отброшена за нелепостью.

Николас закрыл глаза. Приглушённый свет в салоне показался ему слишком ярким. ИскИн, повинуясь ти-интерфейсу, уменьшал и уменьшал светимость, пока вовсе не выключил лампы. Теперь салон освещали только мониторы да огоньки аппаратуры.

Эрвин, думал Николас, Эрвин…

— Предлагаю вызов, — осторожно сказал ИскИн. — Орбита Сердца Тысяч, платформа сто семнадцать, судно «Тропик», господину Фрайманну.

Фрайманн, мысленно повторил Николас.

Чёрный Кулак революции, легендарный комбат.

Отчего-то пришли воспоминания пятилетней давности, времён Гражданской, и встал перед глазами словно вживую — не нынешний Эрвин, похожий на прирученного доброго волка, а угрюмый измученный командир среди закопчённых руин, на улице города, по которому только что отбомбились.

…это многострадальная Лорана, родной город товарища Кейнса. Башня Цветного театра подымается над холмом. Оттуда стреляют. А Парковый район дотла сгорел, там упал атмосферный истребитель. Позавчера шлюхи сбили. Шлюхами и деньгоёбами называют солдат правительственных войск, потому что у них нет другой причины сражаться.

Сегодня тихо. Товарищ Реннард переступает через обломки. Чья-то тумбочка вывалила цветастое барахло, и не сгорело ведь, и чайник тут же, цветочный горшок, а вдали груда перекорёженного, оплавленного металла — несколько машин взрывной волной снесло к стене, а с другой стороны улицы была витрина магазина сантехники, теперь там среди фарфорового крошева сиро и смешно стоит почти целый унитаз, всё, что осталось… Трупов не видно, потому что все под развалинами. Кто был на улицах, тех оттащили куда-то. Товарищ Реннард идёт по улице и слушает комдива Уайтли. Комдив в добром расположении духа, хотя его и потряхивает от передозировки энергетиками, но энергетики лучше, чем кокаин, думает товарищ Реннард, комбриг Фредерсен внушает опасения в этом смысле… Ещё он думает, что Уайтли уже месяц как наступает, а год назад он руководил отступлением.

Комбат Фрайманн стоит рядом с самоходной пушкой и о чём-то говорит с водителем. У водителя вся голова заклеена прозрачным заживляющим бинтом. Фрайманн грязен до невероятия, но цел.

Он оборачивается, услышав голос комдива.

Мелькает бледное лицо, правильное и грубое лицо истукана — тяжёлые брови, мрачные чёрные глаза, тонкие сжатые губы.

Эрвин.

…предлагаю вызов, мелодично повторил ИскИн, прибытие на платформу через полчаса. Орбита Сердца Тысяч, платформа сто семнадцать, судно «Тропик»…

— Никаких вызовов, — сквозь зубы приказал Николас.

Он не надеялся, что через полчаса у него будет больше душевных сил, но меньше их всё равно не могло бы стать. Мучительная и мерзкая слабость воли перебросилась, как болезнь, на тело и вдавила в кресло, как гравитация при перегрузке.

В большом холле рядом с рубкой, над давным-давно закрытым рестораном собрались в эту минуту все, кто был на лайнере — капитан, трое пилотов и второй пассажир.

Они встречали воскресшего мертвеца.

Эскалатор поднял Николаса из шлюзовой в холл и остановился, почувствовав, что других прибывающих нет. Николас стоял на застывшей ступеньке, и ему казалось, что ступенька дрожит. Пятеро потрясённых, измученных ужасом людей смотрели на него, невесть чего ожидая. Какие известия приносят вернувшиеся с того света?..

Николас с усилием набрал воздух в лёгкие.

— Всё в порядке, — сказал он. — Проблемы разрешились. К обоюдной выгоде. Доложите…

Произнося это, он смотрел поверх голов, в фальш-окна холла, по которым медленно плыли звёзды. Простенькая программа-заставка вдруг дала сбой, белые искры светил заплясали, заметались туда-сюда. Эскалатор поехал назад и вниз, и тут же начал заваливаться на бок сам корабль — без дрожи, грохота, взрывов, медленно и спокойно. Николас подумал, что падает, и определённо в обморок. Мысль была удивлённой и ироничной: надо же, опять…

Словно со стороны, из-под купольных сводов холла он видел, как Эрвин срывается с места и в мгновение ока оказывается рядом.

Голографические звёзды посыпались с экранов и светлячками закружились над головой.

Николас ощутил под спиной и шеей жёсткие осторожные руки Эрвина, ощутил тепло его тела и увидел глаза — бездонные, как само забытьё непроглядно чёрные, расширенные и полные не тревоги даже, а чистого, страшного напряжения многих дней.

Только после этого он потерял сознание.

…Николас пришёл в себя уже в каюте. Он лежал на постели, поверх покрывал, и смотрел в потолок, на котором медленно колыхались голубоватые волны. Вспомнилось, какие под этой голограммой порой снились сны… во сне он лежал на мелководье, на серебряном песке южного побережья, а одаль плескались ластовики, морские звери-рыбоеды Циа, умные и добрые как земные дельфины…

Он перевёл взгляд и не без труда приподнялся.

Эрвин сидел за столом и курил. Лицо его оставалось бесстрастным, но руки дрожали. Комбат с усилием раздавил сигарету в пепельнице и встал.

— Ник, — тихо сказал он, — что случилось?

Николас сел, свесил ноги, уставился в пол.

— На Циалеш… — выговорил он, — доложили?

— Капитан запросил связи. Рапортовал, что опасности нет, другой информации пока тоже нет. Что случилось?

— Встречного запроса ещё не было?

— С минуты на минуту будет. В Плутоний-Сити три часа ночи. Ник, что случилось?

Николас встал. Единожды его пошатнуло, каюта поплыла перед глазами, но слабость тотчас отступила. Это было только нервное перенапряжение, не физическое… Николас помолчал. Угольно-чёрный неотрывный взгляд Фрайманна жёг его.

— Эрвин, — наконец, сказал Николас, — у нас есть коньяк?

Фрайманн молча шагнул к шкафчику, достал бутылку, налил рюмку. Николас отнял у него бутылку, почти вырвав из рук, и стал пить коньяк из горла большими глотками, как воду. На пятом глотке Эрвин тихо, по-звериному взрыкнул, забрал бутылку и запер в шкаф.

— Тебя сейчас товарищ Кейнс вызовет, — только сказал он.

— Какая разница? — Николас криво улыбнулся, не поднимая глаза выше его воротника. — Мы в выигрыше. Мы сорвали джек-пот.

— Непохоже, чтобы ты был в выигрыше.

Николас стиснул зубы и отвернулся. Во рту у него остался вкус коньяка, прогорклый и мерзкий. Поддельный, что ли, коньяк, подумал Николас, надули лайянцы товарища Морелли… А Эрвин был мрачен и становился всё мрачнее.

— Ник, что случилось?

— У Неккена на Циа действительно особые планы, — Николас прошёл мимо Эрвина и сел за стол. Ему остро не хотело смотреть Эрвину в глаза, и тот, точно прочитав мысли, остался стоять у него за спиной. — Они ставили на нас эксперимент. Вели наблюдение. Изучали. Ты был прав, Эрвин, им нужно наше хорошее отношение. Неккен собирается воевать с Мантой, для этого им потребен спецназ с особыми психосоциальными характеристиками. Они нашли кандидатов в нашем лице. Они готовы платить дорого. Мы получим все льготы, которые потребуем.

Фрайманн помолчал.

— Ясно, — сказал он. — Если ты будешь не в форме, я доложу об этом товарищу Кейнсу. Ник, я хочу знать, что случилось с тобой.

Николаса словно током ударили. Вся кожа на теле дёрнулась.

— Эрвин, — выдохнул он, до боли сжав пальцы и уставившись в сплетения нитей скатерти, — не спрашивай. Пожалуйста. Никогда.

Виски заныли. Внутри черепа словно скопилась тяжесть, потянула голову вниз. Николас упал лбом на узел собственных рук, костяшки пальцев показались жесткими как камни. Эрвин за его спиной беззвучно вздохнул.

— Хорошо, — ответил он. — Никогда.

Николас молчал.

— Но придётся объяснить на Циа, — вполголоса продолжил Фрайманн, — почему переговоры длились так долго. И без связи.

— Йеллен ставил ещё один эксперимент. На мне.

Николас произнёс это — и вдруг перестал ощущать присутствие Эрвина вовсе, словно тот куда-то телепортировался. Он знал, что это одна из техник ки-системы, но всё равно мороз подрал по коже. За спиной вместо тёплого и грозного защитника теперь леденела пустота. У Николаса дыхание прервалось. Ему было мучительно находиться рядом с Эрвином, но без Эрвина, оказывается, становилось ещё хуже… Он нервно обернулся.

Инстинктивный страх не ушёл. Зрение противоречило интуиции. Эрвин стоял за спинкой николасова кресла, расслабленно опустив руки вдоль тела, но глядя внимательно и строго, а Николас его присутствия не ощущал.

— Не надо, — растерянно пробормотал он, — Эрвин, не надо этого, мне и без того…

Фрайманн медленно вдохнул и выдохнул.

— Ник, — очень серьёзно сказал он, — отдай.

— Что? — недоумённо спросил тот.

Вдруг он вспомнил, что так же было в минуту их первого поцелуя. Эрвин так же стоял у него за спиной, как неколебимая опора, но смотреть на него приходилось извернувшись — неестественно, до боли в мышцах. Только тогда Николас стоял, а не сидел.

— Всё это, — ответил Фрайманн.

— Эрвин, я не понимаю.

Эрвин вздохнул. Он наклонился и поднял Николаса из кресла, мягким усилием, словно ребёнка. Николас не сопротивлялся. Прикосновения Эрвина были приятны, и только что-то мучительно сжималось за диафрагмой: разум приводил рациональные доводы, а тело кричало, что его вынудили предать и оно предало.

Эрвин прижал его к себе и коснулся подбородком плеча. Николас закрыл глаза.

— Тебе плохо, — сказал Эрвин, так, словно чувствовал в том свою вину. — Я ни о чём не спрашиваю.

— Эрвин…

Руки Фрайманна стали уверенней, объятия — крепче.

— Но я прошу, — сказал он.

И когда он продолжил, Николас невольно улыбнулся, потому что Эрвин не просил, а приказывал:

— Отдай мне. Отдай это всё.

…это не было энергообменом. Энергообмен нельзя начать насильственно. Собственно, Николас не был уверен, что Эрвин что-то сделал против его воли. В первые мгновения он сам не осознавал, дал ли ему согласие. А когда мысли его стали яснее, нервная дрожь окончательно стихла и он привычно откинулся Эрвину на грудь, наслаждаясь возвратившимся ощущением спокойствия и любви, дать другой ответ было уже невозможно. Николас развернулся, закинул руки Эрвину на плечи и уткнулся лицом ему в шею.

Он впал в какое-то полузабытьё. Полноценный энергообмен отнимал у него способность двигаться, сейчас Николас твёрдо стоял на ногах, но остановилась вечная круговерть мыслей, голова стала пустой и лёгкой. Медленно, тихо, словно истлевали и обрывались тонкие ниточки, прекращались отголоски мучительных переживаний. Истекшая неделя уходила в прошлое всё дальше и дальше, а жгучая живая память, как воспалённая рана под целительным гелем, успокаивалась, выцветала, обращалась в неприметный шрам…

Эрвин глубоко, прерывисто вздохнул и крепко прижал его к себе.

Как же я тебя люблю, железяка ты мой, подумал Николас, тая от нежности, больше всего на свете люблю…

Когда он очнулся, Йеллен со своими жестокими забавами оказался где-то в затянутой туманом дали. Всё это словно случилось очень, очень давно, было пережито, отжито и поросло быльём. Живым и полнокровным ощущался теперь лишь результат, успех, и ему можно было радоваться. Оскорбленное достоинство, задавленный страх, отвращение, которое пришлось сверхчеловеческим усилием превозмочь — всё это в единую минуту стало просто неприятным воспоминанием. Вернулись из изгнания любовь и покой, уверенность в близком человеке. Радость встречи после разлуки зажглась, словно огонёк… Николас, не открывая глаз, поднял голову и поцеловал Эрвина в губы, а потом прильнул к нему теснее.

В этот миг он понял, что у Эрвина участился пульс и началась аритмия.

Николас встревожился и попытался отпрянуть, но руки Эрвина обхватили его как чугунные скобы — тяжкие, неразъёмные. Николас поднял взгляд и испугался. Эрвин стоял, зажмурившись, стиснув зубы так, что желваки катались на скулах. Верхняя губа его вздрагивала, точно у разъярённого зверя, ноздри раздувались. На шее выступили жилы.

— Эрвин, — прошептал Николас, — отпусти, раздавишь…

Тот не шелохнулся.

— Эрвин…

— Я убью его, — выдохнул Фрайманн и открыл глаза — мрачные, остекленевшие, почти безумные.

Николас попытался поймать его взгляд — не удалось. Сострадание, растерянность и страх сжали сердце. Таким Николас не видел Эрвина даже в бою. В бою-то как раз комбат становился хладнокровней, чем где-либо… И явилось вдруг понимание: если Чёрный Кулак поставит себе такую цель, то он Йеллена действительно убьёт. Не помогут ни элитные охранники, ни новейшие сигнализации, ни ти-интерфейс — ничего. Возможно, Эрвину Фрайманну придётся заплатить собственной жизнью, но исполнительного директора корпорации он заберёт с собой.

Николас покачал головой.

— Эрвин, — тихо сказал он, — не вздумай.

— Что?

— Это приказ.

Фрайманн встряхнулся, как мокрая собака, и недоумённо наклонил голову к плечу.

— Ник… — настороженно переспросил он.

— Йеллен нам нужен, — Николас бледно улыбнулся. — Он должен выполнить свои обещания. Иначе зачем же тогда всё это было…

 

Связь шла по двум каналам, одновременно в Плутоний-Сити и на острова Серебряных Скал. На этот раз вопросы задавал Кейнс. Зондер молчал и теребил воротник своей камуфляжной рубашки. Доктор выглядел так, словно к нему едва вернулось самообладание, товарищ Кейнс — так, будто оно его и не покидало. Николас мельком подумал, что недаром главный у них всё-таки Эшли.

— В ближайшие дни я должен буду лететь на Сердце Тысяч снова, — сказал он, закончив короткий рассказ, — и подписать договора. Я хотел бы получить подтверждение…

— Подтверждение есть, — сказал Кейнс. — Альтернативы нет. В качестве гуманитарной помощи заказывай технику.

— Так точно.

— Военную, — уточнил глава Народного правительства и скупо усмехнулся. — Раз уж мы такие ценные кадры.

— Ясно, товарищ Кейнс.

— Новая станция связи нужна, — продолжал тот.

— Планетарный силовой щит нужен, — подал голос Доктор. Он хмуро размышлял. — Вот на что деньги выбить. И отказать у них повода не будет, если не врут.

Николас подумал, что установка щита Неккен тоже не разорит, если уж корпорация способна влёгкую подарить Циалешу плюсзаводы. Но говорить об этом он не стал.

— Есть ещё один интересный момент, — сказал он. — Директор позволил мне случайно стать свидетелем его переговоров с мантийцами.

— В каком смысле переговоров?

Николас помедлил, собираясь с мыслями.

— Насколько я понял, на Манте существует внутренний конфликт. У них тоже есть оппозиция. И оппозиционеры сотрудничают с Неккеном.

Эрвин, до сих пор куривший в стороне за резной ширмой, выглянул из-за неё и шагнул ближе. Николас бросил в его сторону короткий взгляд. Он подумал, что об этом Эрвину не рассказывал, ему любопытно будет послушать.

— И чего же хочет оппозиция? — буркнул товарищ Кейнс.

— Войны.

Доктор закатил глаза и скривил рот. Кейнс поскрёб пальцами лысину.

— Макс, — проворчал он, — ты же плёл, что они неагрессивны.

— Неагрессивны, — хмуро ответил тот, — на физиологическом уровне.

— Тогда какого чёрта?

— У людей рациональные соображения сдерживают природную агрессию, — Зондер пожал плечами, — у мантийцев наоборот. Свалить Неккен — большое дело. Благо для человечества, некоторым образом. Я бы сказал, что я их понимаю.

— Но Сан Айрве не собирается воевать, — начал Николас. — Гонку вооружений хочет начать Эрт Антер…

— Погоди, — сказал Доктор. — Не надо пересказывать. Ты можешь вспомнить сейчас, кто и что конкретно говорил?

Николас помялся. Эрвин смотрел на него со жгучим интересом, даже подвинул стул и сел, облокотившись о колени.

— Йеллен разговаривал с Эртом Антером, председателем Комитета Коррекции, — медленно произнёс Николас. — Парадоксально, они в сговоре потому, что хотят воевать друг с другом. Но Антер сказал, что Сан Айрве отказывается начинать подготовку к боевым действиям.

— Так с чего ты взял, что Антер в оппозиции? Это нормальные разногласия.

— Он недвусмысленно заявил, что собирается свалить Сана Айрве.

— А что он ещё сказал? — Доктор подался вперёд, Кейнс покосился на него, потом на Николаса и нехорошо сощурился.

Николас напрягся. Он крепко зажмурился, восстанавливая в памяти подслушанный разговор, потёр лоб, провёл ладонью по лицу.

— Во внешние сферы отправляются новые и новые мантийские разведчики. Скоро должны начаться вооружённые столкновения. На Манте станет неспокойно, аппарат внешнего влияния начнут вооружать… Потом Йеллен спросил, что Антер будет делать с этими арсеналами, когда свалит Председателя.

Зондер фыркнул.

— Да не хочет Антер воевать, — сказал он и ухмыльнулся. — Он другого хочет. Его голос — совещательный, решение о начале боевых действий примет, или не примет, Сан Айрве… Если Манта ввяжется в войну, это очень сильно уронит авторитет и влияние Председателя Верховного Совета, потому что именно он будет за это в ответе. А если война станет затяжной и слишком кровопролитной, Председателю придётся уйти в отставку. Впрочем, неважно. Тут вот что интересно: ради этого Эрт Антер пошёл на сотрудничество с главным врагом. То есть других способов добиться своего он не нашёл. То есть… — и Зондер замолк, загадочно улыбаясь.

— Что? — ворчливо спросил Кейнс.

— Сан Айрве намного сильнее, — с удовольствием ответил Зондер. — Полагаю, в мантийских координатах он вообще в другой весовой категории. Так что ясно, зачем Неккену поддерживать воинственную оппозицию. Эти ребята слабоваты. Если им всё-таки удастся свалить старого динозавра, весь Неккен будет три дня пить на радостях. А потом надавит, рванёт и оп-па! Косточки Эрта Антера хрустят у Акены на челюстях.

И он со вкусом засмеялся. Даже Кейнс весело похмыкал, глядя на него. Николас подумал, что лично у Эрта как раз есть шанс избежать челюстей императрицы, но это к делу не относится. Он улыбнулся и глянул на Эрвина.

Эрвин смотрел на экраны с мрачным равнодушием.

Николас подумал, что Фрайманна волнует другое. Политика политикой, а воевать и гибнуть ради этих отвлечённых и чужих выгод придётся живым людям — его подчинённым. Костяком будущего Звёздного легиона предстоит стать бойцам его части. Николасу пришло в голову, что Эрвин — хороший кандидат на должность командира Легиона. А ведь действительно, решил он, лучше не найти, надо будет подать идею… Ему представился Эрвин на капитанском мостике «Трансгалактики», и он улыбнулся снова.

Кейнс и Зондер обсуждали обновление парка истребителей и установку планетарного щита. Николас медлил, не зная, как корректней вклиниться в их беседу. Оставалось последнее известие, самое поразительное.

— …эти башни силовой защиты, — ворчал Кейнс, — где ты их будешь ставить, кто их будет обслуживать… На столице, на Сеймаране места пустого нет, а у нас одни леса и степи…

— Ничего, — бодро отвечал Доктор, — были бы деньги, а остальное купим. Спутники связи запустим новые, монорельсы построим — вот и нету пустырей…

— Макс, — наконец, сказал Николас, — Макс! Товарищ Зондер!

— Слушаю! — рявкнул Доктор так, что Николас вздрогнул, но Зондер тут же улыбнулся: — Чего ещё?

— Самое важное.

На секунду повисло молчание. Николас проглотил комок в горле.

— Что тут ещё важнее? — сухо спросил Кейнс. — И почему сразу не сказал?

— Виноват, — ответил Николас. — Это по части товарища Зондера.

Доктор нахмурился.

— Относительно мантийской интервенции на Циалеше, — сказал Николас. — Эрт Антер сказал, что интервенция провалилась. Провалилась она потому, что кто-то перевербовал агента.

На этот раз молчание продолжалось куда дольше.

— Что? — ошеломлённо переспросил Доктор. — Перевербовал кого? Стерлядь, что ли?

— Нет. Наш интервент — природный мантиец и ученик самого Сана Айрве. И его перевербовали.

— Ничего себе, — ошалело пробормотал Доктор и подпёр голову ладонью. Кейнс озадаченно кашлянул и покосился на друга, ожидая разъяснений, но Зондера известие, похоже, изумило ничуть не меньше… Макс неуверенно уточнил: — И это сам председатель Комитета сказал?

— Да.

— Чертовщина… Кто его перевербовал?

— Неизвестно.

— Ученика Председателя? — вслух думал Зондер. — С одной стороны, это хорошо, потому что кто-то уже сделал за Антера полдела. Предательство ученика — это серьёзный удар по авторитету учителя. Динозавр, похоже, действительно очень стар… Но кто? Где? Как?

— Я надеялся, что вы найдёте ответы, — честно сказал Николас.

Доктор поморщился.

— Буду честен, — сказал он. — У меня есть предположения. Но всё это очень смутно, ненадёжно и бездоказательно. И я многого не понимаю. Но я буду думать эту мысль, Ник.

— Всё? — осведомился Кейнс.

— Так точно.

— Эш, — вдруг весело сказал Макс. Глава Народного правительства добродушно покосился на главного обличителя своего режима, и Николас в который раз подумал, что многих на Циа это зрелище привело бы в состояние глубокого шока. — Эш, награди его орденом, что ли. Товарищ Реннард заслужил.

Кейнс улыбнулся.

— Ждём домой, — прежним ворчливым тоном сказал он. — Не обидим.

Сеанс мерцательной связи закончился, на экраны выплыли заставки коммуникационных компаний… Николас рассмеялся вслух и уселся в кресло. Сполз вперёд, откинулся на спинку. Он потянулся за графином с водой, налил полный стакан, выпил в два глотка, а потом посмотрел на Эрвина.

Тот молчал. Лицо его было совершенно невыразительным: Фрайманн напряжённо размышлял о чём-то. Он сидел, подперев подбородок узлом пальцев, и смотрел прямо перед собой.

Этой ночью мы не занимались любовью, просто спали вместе. На голографическом потолке колыхалось лазурное мелководье. Призрачные воды стекали по стенам. Пахло свежестью. Я лежал у Эрвина на плече, смотрел в иллюзорный этот русалочий потолок и улыбался.

Мне было хорошо.

Я и надеяться не мог, что всё обернётся так. Я просто не знал, что так тоже может быть. Это казалось даже не везением — чудом. Ни один из моих страхов не стал реальностью. Не случилось ни мучительных объяснений, ни тайн и запретных тем, ни чувства вины, размолвок, депрессий… Эхо пережитого кошмара истаяло, словно снятое могучей доброй рукой. Так оно и было. Вечная слава тому, кто изобрёл ки-систему, думал я, потом мысли мои занимало другое, они текли вольно и не слишком связно, но неизменно возвращались к одному: Фрайманн-железяка, золотой ты мой человек, как я счастлив, что ты рядом…

Эрвин смотрел на меня неотрывно, пристально, словно стерёг. Словно я мог исчезнуть, если он хоть на мгновение отведёт взгляд.

После сеанса связи с Циа он несколько часов ходил мрачный как туча и курил сигарету за сигаретой. Я пытался завести разговор о будущем Народной Армии в целом и его батальона в частности, но Эрвин отмалчивался. Потом коротко выругался в адрес Йеллена, сел и стал яростно ерошить пальцами короткие волосы. Это выглядело так забавно, что я рассмеялся, забрался к нему на колени и расцеловал его. Эрвин утихомирился, вид у него сделался печальный и доверчивый.

Что с тобой, спросил я, заставив его поднять лицо.

Ник, сказал он почти с мукой, я не люблю воевать. Я офицер, но я не люблю воевать.

Только сумасшедшие любят войну как процесс, сказал я.

Эрвин нахмурился, подумал и ответил: да, верно. Но я люблю решать боевые задачи. Минимум времени, минимум жертв.

И ты делаешь это хорошо, сказал я. Но почему ты сейчас об этом заговорил?

Потому что придётся воевать. С мантийцами.

Лицо Эрвина на этих словах приняло странное выражение; это определённо не был страх перед врагом, но это был страх. Я почувствовал смутную тревогу. Чёртовы политики, подумал я, они флиртуют, сулят друг другу уютные клетки и хорошие должности, а верные честные люди пойдут ненавидеть и умирать за них… и я сам — тоже политик. Что за дрянное занятие.

Я надеюсь, что воевать не придётся, сказал я. В эту минуту я действительно надеялся.

Эрвин наклонил голову к плечу и вопросительно моргнул.

Пока что Неккен планирует только акции устрашения и имиджевые стычки, объяснил я. Это вовсе необязательно выльется в большую войну. Союз Двенадцати Тысяч — не то государство, которое можно легко мобилизовать и повести в мясорубку. Возрождение Легиона вряд ли изменит положение дел.

Кажется, Эрвин мне поверил.

Я бы сам хотел верить в это.

…Эрвин протянул руку и провёл пальцем по моему лицу, по брови, потом через висок к ободку уха. Я повернулся к нему, потянулся за рукой. Эрвин улыбнулся, уселся, откинувшись на подушки, и затащил меня к себе на грудь. Стал меня гладить — то кончиками пальцев, то всей жёсткой ладонью, по плечам, груди, животу. От этого хотелось мурлыкать. Но глаза закрывались… Я потёрся об него и попросил — не надо, я сейчас не хочу.

Это не эротический массаж, сказал Эрвин назидательно, это реабилитационный. Для первичной релаксации. Только когда его делают, не обнимаются. Обычно.

Я засмеялся.

Ты не смейся, сказал Эрвин. Ты спи.

…Я неромантичен. Я даже подростком не верил в великие любови. Зато верил, что по натуре я одиночка, не из тех людей, которые создают семьи. Темперамент позволял мне годами обходиться без личной жизни, потому не было и повода усомниться в вере. Я представлял, что у меня будет несколько романов, более или менее бурных и продолжительных, потом я стану старше и романы закончатся, а потом, если я не хочу доживать век никчёмным стариком, лучше побыстрее сгореть на работе.

Это детское убеждение не покидало меня и в первые три недели путешествия на «Тропике». Я был счастливцем, которому довелось любить так сильно и разделённо, но я помнил, что однажды это закончится — потому что всё заканчивается.

В ночь, первую после возвращения, я допустил мысль, что может быть по-другому.

Напоследок Николас всё же открыл список литературы, который Доктор дал ему перед отлётом. Прямой необходимости в этом чтении не было. Николасом руководило то ли чувство ответственности перед Зондером, то ли простое любопытство. Он не верил, что все эти мегабайты текста — новейшие научные статьи, старые отчёты военных психологов, воспоминания ветеранов — способны пролить свет на то, что происходит сейчас. Сам же Доктор сказал, что мантийские интриги выше человеческого понимания, а Доктор был одним из лучших специалистов… Чем дольше Николас размышлял о словах Эрта Антера, тем больше сомневался в том, что мантийского агента — элитного агента, ученика величайшего мантийского учителя! — действительно могли перевербовать. Слишком тёмная получалась история. На Циа никто до последнего времени даже не догадывался о существовании этого интервента, природного мантийца, и тем более о том, что кто-то самодеятельно, втайне от всех, ведёт с ним идеологические беседы. Что за доморощенный философ такой только выискался, проповедник… поглядеть бы на него. Интересный человек, если он, конечно, действительно существует. А что мы имеем на деле, думал Николас, мы имеем полное отсутствие признаков классической интервенции, странный интерес, который мантийские разведчики к нам проявляли… и странную откровенность председателя Комитета Коррекции. Зачем вообще Антер доложился Йеллену о провале? О собственном, фактически, провале? Ведь прежде всего этот агент был (если он вообще был, чёрт побери) его сотрудником, и только потом — учеником Сана Айрве. Уж точно не из дружеского расположения Эрт Антер это рассказывал…

Кто и кого здесь пытается дезинформировать?

Мне нужно обсудить это с Доктором, решил Николас, но не сейчас, а позже. Сейчас у меня нет даже догадок — одни сомнения. А интригу, сплетённую председателями мантийских комитетов, я не пойму. Любопытно, подумалось ему, неужто Йеллен всерьёз решился на игру с аллигаторами? Впрочем, он о себе очень высокого мнения…

Если агент на Циалеше — не миф, пришло Реннарду в голову потом, то его целью может быть вовсе не интервенция. На кого он работает? Что, если всё немного проще? Элитному агенту — особую миссию. Провалить интервенцию по стандартной схеме, подточить авторитет Сана Айрве, пустить пыли в глаза директорам Неккена. И получается, что агента действительно перевербовали. Только, конечно, не люди Циалеша, а древний могучий мантиец Эрт Антер, целящий свалить мантийца ещё более древнего и могучего.

А ведь он наверняка воевал, подумал Николас, шестьдесят лет назад Эрт Антер уже работал в Комитете Коррекции. На время войны агенты Комитета стали офицерами, «тренерами» мантийских «спортсменов». Фронтовик, ветеран… Сотрудники аппарата внешнего влияния умеют имитировать такую агрессию, какая и людям-то не всегда удаётся.

А мы — между двух огней, двух великих зол, готовых сойтись в новой схватке. Нет, мы не станем случайной жертвой, станем — неслучайной, из нас хотят выковать смертоносное остриё, но что это изменит для нас? Звёздный легион, сказал Йеллен. Но легионеры не были пушечным мясом, они не шли в бой первыми, где ещё в истории сыскать такую воинскую часть, где каждый солдат — уникальная ценность… Звёздного легиона больше не будет. Акена может сколько угодно играть в звания и титулы времён своего деда. Молния не бьёт дважды в одно место и дух не возвращается в оболочку, которую однажды покинул.

Николас оценил ход собственных мыслей и поморщился с кривоватой усмешкой. Не стоило вообще об этом думать. Он потёр лоб, зажмурился, разожмурился и вернулся к списку книг.

Мы скованы собственной психофизиологией, думал он, пролистывая файл с названиями, мы не способны вообразить мышление существа, лишённого инстинктов. Вернее, мышление как раз можем, потому что сами обладаем рацио. Но эмоциональный мир остаётся тайной за семью печатями, а именно там рождаются побуждения, которые рацио обслуживает…

Он полулежал в кресле с планшеткой на коленях. Верхний свет в каюте был выключен, горели только торшеры. На голографическом потолке колыхались сумеречные ветви деревьев, порой меж ними проглядывали звёзды и луны. Программа показывала вечер обратного двулуния на Циалеше, когда Старшая луна убывает, а Младшая растёт… Эрвин ушёл в спортзал корабля — тренироваться. Без него было пусто и как-то до неуюта просторно, словно он занимал собой большую часть пространства. Николас откинул голову, посмотрел в иллюзорное небо и вздохнул.

Ему вспомнилось, как давным-давно отец рассказывал про луны Циа. Была середина весны, мёртвый сезон для рыбаков и всех, кто живёт и кормится морем. Вечер выдался тёплый, мать накрыла стол на веранде. Она ушла в дом, вынимать пирог из духовки, а отец смотрел на небо и вдруг заговорил.

Это звучало как сказка.

Младшая луна — дочка Циалеша, но родилась одновременно с ним. И как это вышло? В небе летало много обломков и пыли, на Циа извергались вулканы и выбрасывали в небо камни, из всего этого слепилась Младшая луна. Она кажется большой, потому что она близко, но на самом деле она маленькая.

Старшая луна кажется маленькой, потому что она далеко. На самом деле она большая. Она не родня Циалешу, она прилетела издалека и осталась.

Николас улыбнулся, припоминая. Ему тогда едва исполнилось пять лет; история про таинственную луну, которая прилетела и осталась, привела его в восторг, он захлопал в ладоши и завопил «они влюбились, влюбились!». Мать вышла с большим пирогом на блюде и засмеялась. Быстро темнело, из растворённых дверей дома лился тёплый жёлтый свет, вдали шумело и катало гальку весеннее море. На небе серебрились перистые облака и медленно плыли, сияя, спутницы Циалеша — его возлюбленная и дочь.

Отец всю жизнь хотел улететь, подумал Николас, куда угодно, хоть на другую планету нашей же семнадцатой сферы, но ему не довелось побывать даже на Лайе. Он умер и похоронен на ненавистном ему Циа, в серебряных песчаниках на опушке красного леса, рядом с матерью… Николас закрыл глаза и сказал себе: а я люблю Циалеш. Отец говаривал, что душу продаст за возможность жить на Сердце Тысяч. Он и в толк не мог бы взять, что я влюбился в Циа из-за его сказки о лунах. Да, так и было. Потом я полюбил его ещё крепче. У него есть душа… душа, которую очень хочет купить Сердце Тысяч, хочет именно потому, что никогда не сможет купить.

А я хочу домой.

…Николас встряхнулся, опустил взгляд в экран планшетки. Открыл первую попавшуюся книгу — это оказалось что-то научно-популярное — пролистал несколько глав, читая по диагонали. Взгляд его остановился на заголовке «Территория. Иерархия. Влияние». Он вспомнил, что Зондер упоминал об эмоциональной территории и вчитался.

«…так называемая „эмоциональная территория" эволюционировала из разделения на „чужих" и „своих", свойственного не только людям, но и животным. Но полных аналогов для этого понятия мы не найдём нигде. В самом грубом приближении эмоциональная территория — это общность, внутри которой не имеет хождения эмоциональный капитал. Взаимные услуги, симпатия, принятие, помощь и интерес не подсчитываются, они даются и принимаются искренне, без далеко идущих целей — за исключением, разумеется, цели сохранить и преумножить территорию. Не возникает эмоциональных долгов и обязательств. Легко понять, что уровень комфорта внутри территории несравним с таковым вне её.

Основой территории является коллектив. Это понятие для мантийца наполнено иным смыслом, нежели для человека, — смыслом почти сакральным.

Коллектив — это одновременно семья, друзья, единомышленники, очень часто — сотрудники и соавторы в проекте, который рассматривается как дело жизни. Коллектив даёт полное и безоговорочное принятие. От остальной территории коллектив отличается тем, что согласен терпеть и гасить негативные эмоции, видеть и прощать неприятные черты характера.

Коллектив начинает формироваться в младшей школе, после отлучения от родителей и установки отношений с наставником. Одна из главных и наиболее почётных обязанностей наставника — следить за тем, чтобы отношения в коллективе соответствовали принятой норме, и выправлять отклонения. Если член коллектива оказывается в опасности или страдает, это воспринимается острее, чем собственная боль или опасность для собственной жизни. Индивид, чей коллектив погиб или распался, обычно теряет желание жить и каким-то образом прекращает своё существование. Насколько нам известно, трения внутри коллектива переживаются очень болезненно: это одна из основных проблем, с которой имеют дело врачи. Классическая медицина на Манте развита мало, так как расторможенный иммунитет самостоятельно справляется с большей частью известных нам заболеваний…»

Дальше автор отклонялся от темы, распространяясь о роли психотерапии в мантийском обществе. Николас проглядел несколько абзацев, потом перелистнул страницу и вернулся к чтению, только приметив в строке ключевое слово.

«…внутри территории существует постоянное напряжение, вызванное тем, что каждый индивид является одновременно как обладателем собственной территории, так и частью сотен и тысяч чужих. Базовая система двух идентичностей, „центра" и „периферии", неравновесна. Утрата собственной территории крайне болезненна, резкое её сокращение вызывает депрессию и иммунодефицит. Индивид, который добровольно отказывается от борьбы за территорию и остаётся с единственной идентичностью, осознавая себя только как часть чего-то большего (коллектива, научного института, Манты в целом) — это либо герой, приносящий себя в жертву, либо бессильный больной. Судя по литературе и кинематографу Манты, в первом случае такие индивиды могут достигать значительных успехов в науке или искусстве, но никогда не становятся родителями.

То, что мы называем личным обаянием, харизмой, авторитетом и мудростью опыта, у мантийца сплавляется в „эмоциональную гравитацию". Успех в каком-либо роде деятельности и слава могут создать аналогичное притяжение, но эффект их несравнимо слабей. Обладатели мощной „гравитации" способны захватывать, делать своими „спутниками" не только индивидов, но и целые коллективы. На Манте не существует профессиональных управленцев, так как потребности в них не возникает. Фактическими руководителями обычно становятся наиболее „притягательные" индивиды, обладатели обширной эмоциональной территории».

Николас насторожился, но никакого анализа за этим не последовало. Подробностей не было; автор признавал, что науке не хватает данных.

«…эмоциональные транзакции, — писал он, — могут вообще никак не проявляться внешне, ограничиваясь только эмпатическим уровнем».

Это было уже неинтересно. Николас пролистал главу до конца и закрыл книгу. Сине-белая страница с названиями файлов по контрасту с частым полотном текста показалась ярче, чем была. ИскИн осторожно указал наиболее авторитетные тексты в подборке, но авторитетны они были с точки зрения Макса Зондера — монографии, авторефераты, статьи… Взгляд Николаса упал на никак не подчёркнутый файл. Рядом говорилось, что это отрывок. То ли художественно обработанное интервью, то ли мемуары ветерана… Николас запросил биографию. Гидеон Маршем, капитан космической пехоты, участник боёв в первой сфере, кавалер ордена Славы, родился, умер. С фотографий смотрел угрюмый, сильно загорелый или просто темнокожий человек. Несмотря на отталкивающе-мрачное выражение лица, глаза у него были приятные — бледно-серые, прозрачные и глубокие, словно у уроженца Циалеша. Николас открыл его книгу.

Мемуары, мемуары… такие может написать каждый, бывавший в боях, и многие пишут. Некоторых даже издают. Кто и как выбирает, неизвестно, потому что все они похожи друг на друга, эти скверно изложенные сухие истории. Мемуаристы перечисляют факты, извлекают из несовершенной человеческой памяти хронику, которую могут куда точней и подробней представить армейские ИскИны. Эмоций в текстах нет — то ли авторы не умеют их передать, то ли смущаются этого, то ли эмоции их до сих пор слишком сильны и страшны, чтобы звать их в реальность… Капитан Маршем писал так же весомо и неуклюже, как прочие ветераны, но не боялся разговорных выражений и крепких словечек, поэтому история его звучала живее прочих.

Отрывок был посвящён десанту на Зелёный Дождь.

Зелёный Дождь, мелькнуло в мыслях Николаса, пока он невнимательно проглядывал вступление, надо быть мантийцем, чтобы так назвать планету… потом он вспомнил, что все Манты называются Мантами и задумался. У Мант есть прозвища? Или это была не Манта, просто далёкая колония?

Планетарный штурмовик «Теокалли», обстоятельно перечислял ветеран, лёгкие крейсера «Красный охотник» и «Мертвец», ракетоносные шхуны «Ведьма» и «Волчица»…

«В системе мы не встретили никакого сопротивления. На орбите Дождя обнаружился материнский корабль с молодняком. Мы и раньше слышали, что мантийские корабли — живые, но такого не ожидали увидеть. Одно дело биоконструкция, другое — зверь, который приносит детёнышей. Мать находилась на геостационарной орбите, а молодняк постоянно менял орбиты и время от времени пытался уйти глубже в космос. Судя по форме хвостов, матка родила „бабочек". Их было три. Пока мы шли на сближение, то всё гадали, сколько им отроду. Новорожденные корабли мы видели впервые. Честно сказать, любопытно было. Командир „Волчицы" без необходимости выпустила разведывательный модуль. Запись с модуля шла качественная, мы сливали её себе в жетоны на память.

Если бы мы натолкнулись на ферму-верфь, маток должно было бы оказаться больше. Похоже, что матка решила разродиться не там, где положено. Много было шуток про то, что экипаж оказался в неудобном положении.

Молодые „бабочки" достигали километра в размахе крыльев, но по сравнению с гигантской маткой казались крошечными. Они выглядели трогательно. Возможно, умиление, которое мы испытывали при виде будущих кораблей противника, тоже стало одной из причин трагедии».

Маршем писал одинаковыми рублеными фразами. Тяжело было в них вчитываться, но легко — скользить по ним глазами, воспринимая смысл. Несуществующие красоты текста не отвлекали от сути.

Николас прикрыл глаза и представил себе то, что происходило на Зелёном Дожде шестьдесят лет назад.

…Вот старый человек, изношенный, испитой — капитан Маршем. Кожа у него серая, обвислая, а правая рука — младенчески розовая и будто резиновая. Руку отращивали полгода. Пройдёт ещё полгода и рука состарится, но сейчас выглядит чёрт-те как. Капитан сидит за хлипким походным столом. На розовых пальцах вытянутой правой руки — радужные, сказочно красивые силовые струны. Как марионетку, капитан ведёт по джунглям Дождя автоматический танк.

Проходит трое суток. Капитан стоит, заложив руки за спину, возле стола, а за столом сидит полковник Лидс, Эмилия Лидс, командир штурмовика «Теокалли». Перед ними, за голографической стеной, мантийская делегация. Стена прозрачна в одну сторону, они не видят людей. С ними разговаривает полковой ИскИн. Компьютер говорит очень вежливо, почти вкрадчиво, и интонации противоречат смыслу слов. Стоять. Руки за спину. Смотреть в пол. Кто поднимет глаза — получит разряд. Мантийцев трое, один пожилой, двое молодых. Все светловолосы, одеты в белое и зелёное и очень красивы. Даже в скупых строках воспоминаний капитана сквозит изумление: мантийцы выглядят как люди, только лучше.

Они просят пощады. Они не сдаются, потому что и не пытались противостоять. Это учёные, физики, на Дожде они проводили научную работу. Они оказались в ловушке, потому что их корабль почуял приближение чужого военного флота и от испуга разродился раньше времени. «Манта»-родительница не бросит детёнышей, а сами они ещё не способны передвигаться по далёкому космосу…

Услышав это, полковник Лидс от души смеётся, и все остальные тоже хохочут.

Мантийцы получают гарантии безопасности.

Но у боевой группы есть приказ занять планету. Разбивают лагерь, запускают спутники связи, докладывают на базу. Мантийцам запрещено вызывать транспорты, запрещено выходить на связь. Они нонкомбатанты. Если они будут хорошо себя вести, их отпустят, как только корабль-матка сможет передвигаться. Полковник даже удовлетворяет просьбу начальника работ и отводит грозный «Теокалли» на орбиту другой планеты в системе, чтобы не пугать мать и малышей.

А пехота идёт в посёлок. Нужно убедиться, что противник не лжёт — что у них действительно нет оружия.

У них нет оружия.

У них есть дети, чистенькие тихие большеглазые дети. И статные женщины, и молодые девушки в белых платьях, и синее озеро, в котором можно купаться. Полковник нервничает и приказывает командирам бдительно следить за личным составом — опасается изнасилований. Изнасилований нет. Есть странная реакция на противника, которая подозрительно похожа на братание, и полковник нервничает ещё сильнее. Но это не братание. Это естественная реакция человека на беспомощное, безобидное, доброе и очаровательное существо. Капитан Маршем по-солдатски прямо передаёт ответ одного бойца, у которого спросил, нравятся ли ему мантийки. Солдат ответил, что нравятся очень, но ведь это же как кролика оприходовать.

Сам Маршем в мантийский посёлок не ходит.

Ему противно.

Ему и ещё нескольким офицерам, про рядовых он ничего не говорит. Но есть люди, которые при виде противника чувствуют не симпатию, а инстинктивную брезгливость. Вначале им самим неловко от этого, и они молчат, скрывая неудовольствие.

Через месяц они единственные останутся живыми — и людьми.

Один из бойцов, часто ходивших в посёлок, подхватывает странную кожную болезнь. Вокруг инопланетные джунгли, поэтому никто особенно не удивляется. Существуют правила биологической защиты, но как ни следи, кто-нибудь непременно о них забудет. Анализы показывают вирус, солдат получает инъекцию вирусофага и, сам над собой смеясь, ложится на сутки в лазарет. Он даже доволен — он сможет отдохнуть в покое.

Ночью у него начинается бред. Ещё трое суток он не приходит в сознание, состояние его неуклонно ухудшается. Врач бессилен. «Ведьма» с образцами вируса отправляется к ближайшей военной лаборатории, но до той неделя пути, а за трое суток заболевают ещё семеро, в том числе сам врач. Солдат умирает. При вскрытии видны совершенно разрушенные печень, почки, лёгкие, мозг. Человека словно пожрало живьём.

Эмилия Лидс складывает два и два. Стандартный вирусофаг из армейской аптечки — мощнейшее средство. Природа терраформированной планеты не способна породить вирус, который был бы ему не по силам. Значит, вирус собран искусственно.

Физики, говорит она тихо, они такие же физики, как я. Это биологи.

Ночью она собирает командиров. Почти у всех по лицу и рукам алеют пятна воспалённой кожи, признак подступающей гибели. Здоровы только Маршем и ещё двое. Маршема полковник Лидс назначает командиром группы на случай своей смерти. Она уже доложила об инциденте в службу биологической защиты флота.

У мантийцев расторможенный иммунитет, поэтому они переносят заразу, которой сами не болеют. Ангелоподобные создания, которые трогали солдат за руки и звали купаться, в действительности были чумными крысами. Мы больны, говорит полковник, мы скоро умрём. Но у нас есть боевая задача. А на Дожде есть маленькие мантийчата, которые здесь родились. Вы понимаете, о чём я?

Офицеры молчат.

Нам останется два-три года, продолжает Эмилия Лидс, но это лучше, чем умереть сейчас.

И в посёлок идут танки.

Николас отложил планшетку и попросил кофе. ИскИн уточнил: «как обычно?» — и Реннард кивнул. Мелькнула мысль, что в отсутствие ти-интерфейса как-то спокойнее. Все-таки просьба, высказанная вслух, — не то, что смутное полуосознанное желание. Ти-интерфейс запустили в широкое производство, думал Николас, пройдёт какое-то время, и он изменит человека не меньше, чем изменяет сейчас пресловутая мантийская операция. Люди научатся абсолютно контролировать свои мысли. Это, пожалуй, грандиознее, чем способность контролировать метаболизм.

Как ни взгляни — судьба человека в том, чтобы изменяться. Только что-то он всё никак не изменится…

Повернулась дверная ручка. Николас обернулся, приподнялся в кресле, заранее улыбаясь.

Вошёл Эрвин.

Он выглядел спокойным и умиротворённым. Пожалуй, хорошо отдохнувшим, будто и не провёл несколько часов в спортзале. Николас понял, что сегодня он тренировал не боевые приёмы, а другие, таинственные техники ки-системы: все эти «ши-рол», «о-зэн» и прочие «унисоны десяти флейт». Фрайманн всегда двигался с волчьей ловкостью и совершенно бесшумно, но после таких тренировок он словно вовсе отрывался от пола и парил в воздухе, как призрак. Так и выглядит настоящий кан-линг, объяснял он когда-то. Николас тогда ещё не отказался от идеи освоить ки хотя бы на начальном уровне. Учебный кан-линг похож на маваши-гэри, говорил Эрвин, а настоящий — это просто разновидность походки, но очень полезная разновидность. Ему пришлось объяснять, что такое маваши-гэри, но терпением он обладал безграничным.

Когда он рассказывал о чём-нибудь, то часто отвлекался на всякие интересные, с его точки зрения, детали и аналогии. Иногда Николас возвращал его к первоначальному предмету беседы, иногда просто молчал и слушал обстоятельные разъяснения, краткие, но всё равно бесконечные… Кто бы подумал, что немногословный Чёрный Кулак умеет и хорошо говорить, не только хорошо драться. Николас смотрел на серьёзное лицо Эрвина, на его сощуренные, отстранённые глаза, спокойно сложенные пальцы, и улыбался, вначале про себя, потом открыто… Эрвин, конечно, замечал, что Николас совершенно потерял нить его мысли, но почти всегда с опозданием. Тогда он смущался и сердился на себя. Невнимательность, ворчал он, корень всех бед. Николас смеялся и спрашивал: наложить на тебя взыскание? Эрвин фыркал, хмурился, но в конце концов тоже начинал смеяться…

Эрвин подошёл и поцеловал откинувшегося к нему Николаса — в макушку, потом в губы. Манипулятор поставил на журнальный столик чашку кофе. Эрвин попросил у ИскИна вторую, у Николаса — разрешения закурить, и уселся в кресло напротив.

Каждый раз как заново вижу, мысленно сказал себе Николас, насколько он всё-таки красивый человек. Удивительно.

Эрвин заметил его взгляд и недоумённо наклонил голову к плечу.

Николас улыбнулся.

Фрайманн был бос, в одних брюках от полевой формы. Он потянулся, упираясь затылком в спинку кресла: на животе и груди выделились чёткие сухие квадраты мускулов. Как конфеты в коробке, подумал Николас. Во рту стало сладко, тело горячо дрогнуло и напряглось, и он подумал, что затащит Эрвина в постель, не прямо сейчас, но через полчаса. Да, через полчаса.

Эрвин закурил. После первой затяжки он задержал дыхание, потом выпустил дым через ноздри, глядя в сторону.

— Завтра летим на Сердце? — спросил он.

Николас взял со стола чашку, отпил глоток.

— Да, — ответил он. — Утром прислали договора для ознакомления. Если не будет сюрпризов… всё будет хорошо.

Эрвин подумал.

— А Совет? — сказал он. — Неккен подписывает с нами договора, но для Совета Двенадцати Тысяч мы всё ещё вне закона. Как это?

— Законопроект уже подготовили, — ответил Николас и усмехнулся: — Послезавтра проголосуют и примут. Не знаю, какие числа Неккен проставит на этих договорах… но они могут себе позволить. В Совете болтают, в Неккене делают.

Эрвин неодобрительно пожал плечами.

— Я слышал, — сказал он, — что Совет — марионеточная организация. Но не знал, что до такой степени.

— Тикуаны, — допив кофе, Николас развёл руками. — Неккен — это маска, которую надела империя. Под маской она всё та же.

Эрвин промолчал. Он о чём-то задумался: неподвижный взгляд его устремился в пространство, лицо стало совершенно невыразительным. Манипулятор поставил перед ним чашку, но у него даже зрачки не дрогнули. Минуту спустя Фрайманн наклонился вперёд и сплёл пальцы между колен.

И Николас почувствовал смутную тревогу.

Что-то было не так.

Фрайманн всегда отрешался от окружающего, когда размышлял. Сейчас он выглядел спокойным, очень спокойным, невозмутимым и безмятежным… Таким спокойным он бывал, когда ему предстоял бой. Чем тяжелей и опасней ставилась перед ним боевая задача, тем спокойней он становился. Николас невольно выпрямился в мягком кресле: мышцы напряглись. Что это, настороженно подумал он, почему? Вспомнилось, что Эрвин сегодня на тренировке отрабатывал не удары, а психотехники… Ки-система обостряет экстрасенсорные способности, мастер может всецело доверять своим предчувствиям. Николас взглянул на него с тревогой. Эрвин, безмолвно спросил он, что ты предчувствуешь? К чему ты готовишься?

Что ещё нас ждёт?

Фрайманн сидел неподвижно. Николас чуть помедлил, поднялся, обошёл стол, сел боком на ручку кресла и положил ладонь Эрвину на плечо. Огладил его по стриженой голове, потом наклонился и обнял его за шею.

— Эрвин, — тихо спросил он, — что может случиться?

Тот моргнул.

— Завтра?

— Да, — беспокойно сказал Николас.

Фрайманн выпрямился — чуть быстрее и резче, чем следовало бы.

— Всё будет хорошо, — поспешно повторил он николасовы слова, — если не будет сюрпризов.

На миг повисло молчание… Николас прижался щекой к щеке Эрвина, поцеловал, не разжимая губ. Эрвин уставился в пол. Ему тяжело, подумал Николас, я чувствую, это как туча над сердцем. Что тут гадать, всё понятно… и если я не хочу лгать, мне лучше не говорить ничего.

— Эрвин, ты думаешь о войне?

— Да.

Николас подавил вздох.

Кресло было широкое и глубокое, почти софа. Улыбаясь краешками губ, Николас встал перед Эрвином, взял его за руки и расцепил ему пальцы. Эрвин поднял взгляд, озадаченно сморгнул. Он казался таким удивлённым, словно это происходило между ними впервые. Николас опустился на колени и прижал его к себе, уткнувшись лицом в тёплую широкую грудь. Руки Эрвина легли ему на плечи, огладили, Эрвин обнял его голову ладонями. Николас поднял лицо и принял его поцелуй, закрыв глаза. Эрвин разжал зубы, и он скользнул языком ему в рот, придвигаясь ближе. Потом оторвался от его губ, поцеловал твёрдый выступ ключицы, тёмный сосок, провёл языком по напрягшимся квадратикам пресса. Эрвин прерывисто вздохнул и сполз вперёд, ложась на сиденье кресла.

Всё время, пока они занимались любовью, он не открывал глаз. Николас остро жалел, что не способен начать энергообмен и забрать себе чужую тревогу… Это было несправедливо. Он не мог ответить. Того, что он мог выразить словами, действиями, всем телом — не хватало. Эрвин отдавался ему так, словно хотел на несколько минут передоверить иллюзию контроля. Расслабиться и забыть о том, что мучило его, не ослабевая, уже довольно долгое время…

Объятия Эрвина разжались, Николас глубоко вздохнул и сполз на ковёр, привычно уткнувшись лбом в жёсткое колено.

Если бы я мог, подумал он. Почему только ты меня успокаиваешь, железяка… почему я не могу ответить тем же, стать опорой, дать уверенность. Я ничего не могу сделать для тебя.

Он мог только не лгать. Не спрашивать ни о чём. И признавать за Эрвином право молчать.

Сердце Тысяч встретило их мелким дождём. Время было слишком раннее. Через час или два метеорологи должны были разогнать облака, чтобы к обеду прогрелась вода озёрных и морских побережий. В обед клерки Неккена отправятся отдохнуть, природа должна быть готова к этому.

Но сейчас дул ветер, сыпала морось. Небо было белым и серым, лишь кое-где проглядывали лоскутки голубизны. В унимобиле Йеллена было почти уютно. ИскИн предложил прослушать выпуск утренних новостей, Николас согласился, но громкость убавил почти до нуля — голос диктора превратился в убаюкивающий звуковой фон. Время от времени Николас улавливал обрывки фраз. Шёл скучный репортаж о какой-то школе, чуть ли не военизированной школе, с восторгом говорилось о традициях, берущих начало едва ли не на самой Земле… Потом прозвучало знакомое имя, и Николас глянул в экран.

Нет, конечно, вспоминали не императора. Впрочем, вот и ответ, зачем понадобилась эта школа в утренних новостях… По экрану, по зелёной лужайке, разбитой неведомо где, проходили дети царствующего гендиректора: Джон-Роэн, Алан-Кристиан и Роэн-Лайам Тикуаны. Любопытно, подумал Николас, кто из них сын Йеллена. Должно быть, второй. Принц Кристиан был красивый гибкий подросток с весёлым, располагающим к себе лицом. Принц Джон, уже взрослый мужчина, необыкновенно походил на прадеда и оттого внушал больше доверия, чем игривый Алан. Белокурый невзрачный Лайам был как надколотое яйцо, из которого ещё неизвестно, кто вылупится — то ли цыплёнок, то ли тираннозавр…

Значит, Джон, подумал Николас. Сколько ещё просуществует Союз Двенадцати Тысяч, прежде чем снова станет Империей Тикуанов? И что за человек принц Джон? Через тридцать или сорок лет Звёздный легион будет присягать ему…

Эрвин молча смотрел в окно. Казалось, куда больше, чем наследник трона, его интересовал почётный эскорт, сопровождавший унимобиль.

Законопроект ещё не вынесли на голосование в Совете, а фактический статус Циалеша уже изменился, и первым это подтверждал секретариат Неккена, изменивший процедуру дипломатической встречи. Собственно, лишь сейчас эта встреча стала по-настоящему дипломатической. Йеллен непременно сделает вид, что в первый раз меня видит, подумал Николас, это будет очень в его стиле. Но я не против. Я только порадуюсь. Любопытно, будет ли там Акена. Должна быть. Как бы они ни доверяла своему консорту, но Легион возрождается во имя Тикуанов и их империи, а не для каких-то там йелленов… Думал ли я когда-нибудь, что своими глазами увижу императрицу…

Потом взгляд его упал на резкий профиль Эрвина, тёмный на фоне светлого окна, и лёгкие мысли истаяли.

Эрвин словно спал с открытыми глазами. Это было уже не спокойствие, а какой-то транс.

У Николаса мурашки побежали по спине.

Но он не знал, что сказать, он боялся совершить ошибку, и потому промолчал.

ИскИн машины следил за пассажирами, поэтому вообще лишнего говорить не стоило… и думать лишнего не стоило: в унимобиле стоял ти-интерфейс. Реннарду подумалось, что Доктор не просто так отправил Фрайманна, мастера ки, сопровождать посла. Формально не то помощник, не то охранник, фактически комбат Фрайманн должен был бы стать кем-то вроде штатного телепата… Николас бледно усмехнулся этой мысли. Бедняга Зондер, подумал он, сидя в семнадцатой сфере, рано или поздно отстанешь от жизни. Корпорация запустила в производство ти-интерфейс. И характер господина исполнительного директора Макс тоже не принял в расчёт. За недостаточную информированность всегда платится высокая цена…

На этот раз унимобиль проследовал к главному входу — циклопическому сооружению в стиле ретро, из стекла и стальных труб. Великанские эти ворота выступали прямо из тела горы, покрытой тропическим лесом. Огромную площадь перед ними обрамляли многоуровневые парковки, похожие на ажурные клетки во много сотен метров высотой.

Машина начала снижаться. Снижалась она долго, несколько минут, и Николас посмотрел вниз, удивляясь такой медлительности.

По спине пробежал холодок.

До сих пор он не приглядывался и неверно оценил высоту — соответственно, и размеры площади. На ней мог бы уместиться небольшой город. «Ворота» Неккена высотой легко могли посоперничать с небоскрёбами Плутоний-Сити — и обойти их в соперничестве… Сердце Тысяч, вспомнил Николас, для гостей здесь всё немного слишком.

Пусть так, подумал он, но сегодня полномочного посла сопровождает почётный эскорт, и встречает его Акена Тикуан.

Потому что есть вещи, которых Сердцу Сверхскопления не хватает.

Внизу уже ожидали встречающие — дипломатические курьеры, ещё несколько человек непонятной должности и ИскИн-голограмма. Кое-что, мысленно усмехнулся Николас, компьютерам поручить нельзя. Они могут заменить человека где угодно, но вот оказывать почести способны только существа из плоти и крови…

Машина села. Вокруг неё красивым построением опустился эскорт. Дверь поднялась.

Эрвин напрягся.

Николас словно кожей почувствовал его волнение и обернулся в тревоге.

Эрвин смотрел прямо перед собой. Чёрные глаза его казались раскалёнными.

К двери подошёл сотрудник Неккена. Госпожа гендиректор ожидает вас, сказал он, Николас кивнул, выходя из машины — и в этот момент перестал чувствовать присутствие Эрвина. Так уже случалось на «Тропике», он знал, что это один из приёмов ки, и не придал этому значения. Кроме того, времени не было. Где-то в недрах офисной горы, за титаническим стеклянным фасадом ждала, словно дракон, наследница Тикуанов.

Я не помню, как подписывал договора о сотрудничестве. Не могу сказать, чтобы эти два часа совершенно стёрлись из памяти, но они вспоминаются, как вспоминается сон — урывками, смутными расплывчатыми картинами, словно бы стоп-кадрами, очень чёткими, но блёклыми, лишёнными движения и звуков. Я проходил по коридорам и залам, поднимался в лифтах. Меня сопровождали люди, похожие на белые листы бумаги. Они были настолько безупречны, деликатны и предупредительны, что казались ИскИнами.

Потом стекла и металла вокруг стало меньше, больше — дерева; мы приближались к конференц-залу. Вскоре я вживую увидел то, что когда-то видел в голографической записи.

В этом зале делали запись, которую Народное правительство Циалеша получило пять лет назад. И сегодня здесь снова присутствовали все трое — три директора Трансгалактической Корпорации «Неккен» («Неккен: космос доступен!»). Они сидели за столом, а за их спинами во всю стену распахивалось окно, и в этом окне серебрилось раннее утро, которое метеослужбы аккуратно умывали дождём…

Три директора Корпорации.

Лицо первой из них было знакомо любому человеку на любой планете Вселенной. Второго я знал лучше, чем хотел бы. Третьего вообще мало кто видел, он не любил публичности и не давал интервью. Но он тоже был здесь, финансовый директор Ито Райто, человек без возраста, с белым плоским лицом, настолько невыразительным и скучным, что ИскИн рядом с ним показался бы вдохновенным поэтом.

Кажется, я подумал что-то о природе власти. Ещё, кажется, удивился, что не испытываю никакого страха и трепета. Впрочем, я вообще ничего не испытывал. Акена посмотрела сквозь меня свинцовыми глазами (она была бы действительно красивой женщиной, если бы не этот давящий взгляд), мягко улыбнулась и пригласила садиться.

Помню, что на стене висел огромный портрет императора в чёрной форме Звёздного легиона.

Помню, что Алан заметно нервничал. Много улыбался и ёрзал в кресле. На фоне ледяного спокойствия Райто и Акены его суетливость особенно бросалась в глаза.

Договора были не на электронной бумаге, а на настоящей, плотной и приятной на ощупь. Их положили в красную бархатную папку с золотым тиснением.

Потом внезапно оказалось, что у приёма кроме официальной части есть ещё неофициальная. Имперские министры встали и откланялись, а государыня сделала жест рукой, и одна из стен залы отошла в сторону. За нею открылся зимний сад. Я подумал, что любовь императрицы к садам оказала большое влияние на архитектуру офисных гор… и некоторых астероидов, вероятно, тоже.

Акена милостиво улыбнулась и взяла меня под руку.

Журчали фонтаны, благоухали крупные, по виду — не земные цветы, небо яснело, разгорался день, и стёкла-хамелеоны постепенно затуманивались. Мы шли по песчаной дорожке, и я думал, что Алан несколько комплексует из-за своей подчинённой роли. Потому-то он так любит разыгрывать повелителя мира и злоупотреблять властью. На «Поцелуе» он бог, а на Сердце Тысяч всего лишь наёмный работник. Госпожа Тикуан держит его в ежовых рукавицах.

Я понимаю вас лучше, чем вы думаете, вдруг сказала она.

Я взглянул на неё с вопросом.

Вы ведь не знаете, что значит «орбитал», продолжала Акена. Я родилась уже на Сердце и в семье принцессы, но и моя мать, и дед, и все предки были орбиталами. Планетники считают орбиталов людьми второго сорта.

А жители внутренних сфер считают таковыми жителей внешних, ответил я.

Именно, кивнула Акена, а мантийцы — всех немантийцев. Это базовое. Я говорю о том, что Тикуаны не принадлежали к элите общества. Собственно, элита не служила в армии, туда шли орбиталы, провинциалы и маргиналы.

Так дела обстоят и сейчас, заметил я.

Верно.

Акена помолчала и добавила: я чувствую к вам некую интуитивную симпатию. Вы из тех людей, которые пошли против всех и силой взяли власть, не потому, что жаждали её, а потому что знали, что с ней делать. Так поступил и мой дед.

Я ничего не ответил. Акена Тикуан была полной противоположностью Йеллену, она никак и ни в чём не играла — она могла позволить себе искренность. Она была честна перед собой и окружающими, но эта безусловно положительная черта характера не делала её привлекательнее. Искренняя жестокость, нетерпимость и склонность к тирании…

Хотя возможно, продолжала она, всему виной наши социологи. Они писали о вас такие отчёты, что я сейчас смотрю на вас, как на сказочное существо.

Я не без иронии уточнил: на члена военной хунты?

Акена засмеялась. Среди вас один-единственный офицер, сказала она, и тот офицер войск связи. Какая вы военная хунта! Но вы выиграли войну, потому что люди пошли за вами. Так Сверхскопление когда-то сплотилось вокруг императора. И я уважаю вас.

Я промолчал. Я смотрел на неё, ожидая продолжения. Акена остановилась — в центре сада, возле большого фонтана и скамеек — и обернулась ко мне. У неё были красивые зелёные глаза с коричневыми крапинками: словно лист мяты, присыпанный корицей.

Сколько времени потребуется для подготовки личного состава, спросила она. В голосе звякнул металл.

Зависит от того, сколько бойцов вам потребуется. И что вы вкладываете в понятие подготовки.

Разъясните, велела она.

Насколько мне известно, вы хотите получить аналог Звёздного легиона, сказал я. Но никому в точности не известно, чему учили легионеров. Даже кэ-система утрачена.

Это неважно. Акена сделала жест, словно отметала все возражения. Если вы хотите, то получите секретную документацию Легиона, пообещала она, но на деле всё намного проще. Мне нужны люди, способные противостоять Манте — противостоять Манте в собственных умах. Как? Эта тайна известна вам, а не мне.

Мы говорили ещё пару минут, но о чём — я не помню. Потом императрица вызвала регионального директора семнадцатой сферы; тот появился мгновенно, должно быть, ждал под дверью. Директор был новый. Прежнего до революции часто показывали в наших новостях, немудрено — он был местный царёк. Он потерпел неудачу, не угодил гендиректору и был смещён — или, наоборот, добился успеха и переехал работать во внутренние сферы? Скорее первое. Семнадцатая сфера внезапно стала самым важным направлением регионального развития.

Новым директором оказался поразительно молодой и поразительно костлявый мальчик, настолько бледный и белокурый, что издали впору принять за альбиноса. Карие глаза его светились жутковатым умом. Его звали Кун Шадру. Императрица представила нас друг другу, и на этом аудиенция закончилась. Господин Шадру отправлялся на Сканию, уроженцем которой был. Он изъявил готовность перебраться на Циалеш, но я уверил его, что в этом нет необходимости. Итак, по всем вопросам нам следовало обращаться к нему…

Как и куда я вышел из сада — не помню совершенно. По дороге я думал о каких-то важных вещах, но их тоже забыл. Меня кто-то сопровождал, указывал дорогу. Люди вокруг казались тенями. Ощущение реальности вернулось ко мне только в лифте. За стеклянной дверью лифта к тому времени уже белела стоянка. На ровно светящихся под солнцем её плитах стоял унимобиль исполнительного директора, а рядом курил Эрвин.

Облака разошлись. Яростное солнце столицы засверкало во всю мощь. Высоко на офисных пиках сиял снег горнолыжных курортов, внизу горело и искрилось тёплое море в оправе пляжей. Бескрайние прекрасные леса лились по ветру живым изумрудом. Планета была страшно перенаселена, саму жизнь на ней и каждый метр её сказочных пейзажей обеспечивали технологии баснословной дороговизны, но в лесах Сердца водились дикие звери… Бесстыдная красота богатства резала глаза.

Вспомнилась почему-то хроника, кадры из которой вставляли в каждый второй фильм о войне — те кадры, где башни силовой защиты плавились под обстрелом, орбитальные станции рушились на поверхность, а в подземные города прекращал поступать воздух. Теперь это кажется спецэффектом, подумал Николас, но это было на самом деле, просто очень давно, семьдесят лет назад. Только старики помнят Битву за Сердце, старики — и мантийцы… Акена не знала войны, думал он, Акена росла внучкой живого бога, всепобедителя. Вряд ли она понимает, во что выльется её затея.

Остаётся только надеяться, что ни одна из сторон не пойдёт до конца.

Мантийцы живут долго. У них старики не уходят со сцены, вспомнил Николас, они только влиятельнее становятся. На Мантах многие помнят страшный разгром шестидесятилетней давности. Кажется, если нет агрессии, то не должно быть и животного желания отомстить… хотя кто их знает.

Машина поднималась всё выше, почётный эскорт отступал красивым веером. Из атмосферы унимобиль должен был выйти уже без сопровождения. На посадочной платформе ждал «Тропик», и сладким яблоком манили впереди три недели — три недели без связи с миром, на роскошном круизном лайнере… Нужно связаться с Доктором до отлёта, подумал Николас. Три недели — это долго. Интересно, что он думает по поводу нашего интервента. Он сказал, что у него имелись какие-то догадки.

Потом Николас страшно изумился собственным мыслям — настолько, что заморгал и потряс головой.

Это всё ки-система, подумал он с весёлой досадой. Но каков же мастер! У меня даже ассоциаций не возникло. Три недели, «Тропик», и я думаю только о Зондере и мантийцах. Нет, если это жалкий остаток истинной «кэ», то неудивительно, что легионеры переламывали врага об коленку.

— Эрвин, — сказал он вслух, почти смеясь, — нельзя же настолько отсутствовать.

Фрайманн повернул голову. Чёрные глаза его сейчас казались стеклянными и холодными, как космический мрак.

— Прости, — сказал он. — Это важно, — и вновь отвернулся.

Николас улыбнулся.

Пребывание на Сердце Тысяч подошло к концу, впереди ждали дорога домой, ещё три недели отпуска, встреча с Циалешем и любовь, поэтому настроение у него было превосходное и почти легкомысленное.

— Что случилось? — спросил он, подался вбок и пристроил подбородок Эрвину на плечо. — Эрвин, всё уже кончилось. Мы летим домой. Всё хорошо. То есть… проблемы есть и будут, серьёзные проблемы, но сейчас можно передохнуть. Что с тобой?

— Ник, — терпеливо и отрешённо сказал Эрвин, — я пытаюсь поймать.

— Что?

— Средство.

— Что? — недоумённо повторил Николас и отпустил его. — Эрвин, что происходит?

— Сейчас. Ещё минуту.

Николас послушно затих. Сначала он смотрел на оцепеневшего Фрайманна во все глаза, потом опустил взгляд и растерянно сложил руки на коленях. Он решительно не понимал, в чём дело, но верил Эрвину. В конце концов, Эрвин должен был потом объяснить, что это за секреты. «Готов к пересечению границы сред», — напевно произнёс ИскИн.

— Отложить пересечение границы сред, — велел Фрайманн. — Переключить на ручное управление.

— Что?.. — одними губами повторил Николас.

Эрвин встал в машине. Неестественная отстранённость слетела с него вмиг, плечи расправились, черты лица словно стали резче. Глаза загорелись мрачным огнём. Николас невольно вжался в спинку кресла, завороженно глядя на Эрвина. Чёрный Кулак революции вернулся, подумал он, проснулся… Николас не понимал, откуда может исходить опасность, он не чувствовал никакой опасности — но Эрвин чувствовал. Он больше не готовился к бою.

Он сражался.

— Ещё три минуты мы можем идти по условной границе атмосферы, не вызывая подозрений, — сказал он ровно и веско. — Я хочу, чтобы машины эскорта отстали.

— Эрвин, что происходит? — потребовал Николас уже с нажимом. — Я хочу знать.

Тот шумно, гневно выдохнул.

— ИскИн, — велел он, — вывести список подключений. Ник, я поймал средство.

— Какое средство?

— Смотри, — Эрвин протянул руку: на кончике указательного пальца вспыхнул голографический экран и распахнулся во весь салон. Экран был чёрный, по нему медленно текли скучные белые строки с какой-то технической информацией. — Это индивидуальные номера всех компьютеров и ИскИнов, которых мы в данный момент видим.

— Я знаю, — отмахнулся Николас. — Что дальше?

— Один из них перебитый.

— Что?!

— ИскИн, покажи подозрительный номер.

Из бескрайнего полотна строк выделилась одна, укрупнилась и полезла в глаза так, что от неё захотелось отмахнуться.

— Подлинность номера не подтверждается, — печально сказал компьютер. — В актуальной всепланетной базе этот номер принадлежит личному транспортному средству. В заводской базе этот номер принадлежит личному транспортному средству. В полицейской базе…

— Опустить подробности, — процедил Эрвин.

— Три часа назад обладатель данного номера потерпел аварию, полностью уничтожившую плюс-процессор.

У Николаса мурашки побежали по спине. Три часа. Чтобы перехватить «убитый» идентификатор, нужно действовать очень быстро, уложиться в кратчайшие сроки, буквально в секунды, и после этого тоже остаётся очень мало времени для того, чтобы…

Для чего?

— Локализуй, — приказал Эрвин компьютеру.

— Геостационарная платформа-стоянка «Лепесток», вблизи места двести восемнадцать по левой стороне, более точная локализация в данный момент невозможна.

Николас судорожно сглотнул.

Он догадался.

— Нам надо сменить машину, — мрачно сказал Фрайманн. — Я знаю эти устройства. Они наводятся на уникальный номер.

Весь оставшийся от трёх минут малый срок в машине стояла мёртвая тишина. Потом Эрвин сел за руль и направил унимобиль Йеллена вниз, снова, в который раз — к Сердцу Тысяч, куда Николас меньше всего желал возвращаться… но альтернативы не было. Мёртвый идентификатор уже поймал их; компьютер с перебитым номером готов был выполнить последний приказ. Фрайманн велел ИскИну найти поблизости услуги аренды машин, тот ответил мгновенно. Потом пассажир распорядился войти в спящий режим и прекратить навигацию. Компьютер жалобно предупредил об опасности такого манёвра, но смирился. Николас словно оледенел в кресле, он смотрел в окно и не видел, что за ним. Он молчал. У него точно язык отнялся. В мыслях его, как безумный аудиотрек, повторялись и повторялись беспомощные вопросы: кто это, зачем, кому это может быть нужно, почему сейчас, почему, в конце концов, не сработали службы безопасности Неккена, а если это затея Неккена, то почему Акена не поступила проще, что это за бред, это какая-то нелепость, чушь, кошмар, Эрвин, объясни, прошу тебя… Но он безмолвствовал, а Фрайманн умело и споро делал своё дело.

— Эрвин, — тихо спросил, наконец, Николас, — как ты это… понял?

— Ки, — коротко ответил тот, скользя взглядом по строчкам данных. — Я чувствовал намерения противника. Давно. Но я не мог поймать средство. Теперь поймал. Ник, всё под контролем. Мы поменяем машину и улетим.

— Эрвин, кто это?

— Не знаю, — сказал Фрайманн, и Николас мгновенно понял, что он лжёт, он знает, но сейчас это было не настолько важно… Николас прикрыл глаза.

— Эрвин, — сказал он, — есть одно обстоятельство.

— Какое?

— Мы не можем поменять машину… по крайней мере, достаточно быстро.

— Почему? — Эрвин оглянулся и нахмурился.

Рот Николаса изогнулся в блёклой усмешке.

— Из-за местных цен. У нас просто не хватит денег.

Фрайманн озадаченно моргнул и наклонил голову к плечу. Впрочем, размышлял он недолго.

— Тогда мы её угоним, — преспокойно сказал он.

Николас снова скривил рот.

— Эрвин, местные машины все — с ИскИнами. Компьютер никуда не полетит. Вызовет полицию. Единственный выход, который я вижу — позвонить в секретариат Неккена. Но пока они разберутся, пройдёт время…

— Нет, — сказал Фрайманн, — мы её угоним. Я знаю, как, — и вновь уставился на экраны.

Николас стиснул зубы. Я не в форме, подумал он, это очень плохо. Я должен снова взять себя в руки. Господи, почему, почему сейчас?! У меня уже почти нет сил. Я так рассчитывал на отдых… Хватит страдать, я должен думать быстро.

Под бортом унимобиля мелькнула стоянка, почти такая же, как у главных ворот Неккена, только в сотню раз меньше. Облака уже совершенно растаяли, и белые плиты сияли так, что в машине пришлось затемнить стёкла. Николас надел тёмные очки. Чудесным образом это помогло ему собраться с духом.

— Мы сделаем проще, — сказал он.

— Как? — спросил Эрвин, не оборачиваясь.

— Оставим машину Йеллена в залог, — ответил Николас несколько смущённо: ему было неловко от того, что очевидное решение сразу не пришло ему в голову. — У меня есть на неё временное право, а господин Йеллен все же имя. И ещё мы вызовем полицию.

Фрайманн обернулся.

— Зачем? — спросил он с искренним недоумением.

Николас невольно фыркнул. Ты тоже волнуешься, железяка, подумал он, чувствуя, как с каждой секундой возвращается привычная холодная дисциплина мысли и чувства, ты тоже растерян, Эрвин… В глубине сердце замерло тихое тепло родства: он железный, Чёрный Кулак, но он не сверхчеловек, он тоже умеет забывать и ошибаться.

В те минуты, когда полномочный посол Народного правительства направлялся к императрице для высочайшей аудиенции, кто-то перебил мёртвый идентификатор и установил рядом с «Тропиком» взрывное устройство. Подрывник знал, что циалешцы полетят на машине исполнительного директора и соответственно настроил смертоносный заряд… Но машина-то директорская, мысленно сказал Николас. Обнаружится взрывпакет, настроенный на личный транспорт господина Йеллена — и вся полиция Сердца встанет на дыбы. Выслуживаться рванут. Ну же, Алан, подумал Николас с усмешкой, давай, пригодись мне на что-нибудь полезное.

А если бы не сверхъестественное чутьё комбата Фрайманна, летать бы им обоим по орбите космической пылью… Улыбка сошла с лица Николаса, он задумался, закусив губу. Кому это нужно, спросил он себя, что могло бы изменить это убийство? Договора уже подписаны, всё решено. Нет, бессмысленность покушения говорит о том, что оно не преследует никаких тонких целей. Это теракт в чистом виде. Средство для нагнетания страха и истерии…

Чьего страха?

Уроженцев Циалеша этим не испугаешь. Императрицу и подавно. Людей Сердца Тысяч? Чтобы напугать их, тоже нужна катастрофа посерьёзнее, лучший способ напугать столичных жителей — взорвать воздуховоды какого-нибудь подземного города, а до жизней двоих провинциалов им дела нет. Информация о воссоздании Легиона ещё не скоро пойдёт в массы…

Кому до нас есть дело, напряжённо размышлял Николас, пока машина спускалась, только нам самим, директорам Неккена… и мантийцам.

В ту минуту, когда эта мысль мелькнула у него в голове, превращаясь в догадку и обрастая новыми неизвестными, унимобиль опустился на плиты стоянки.

Хорошо бы тут работал ИскИн, подумал Николас, они не задают глупых вопросов.

И им повезло; должно же им было однажды повезти. На стоянке вообще не было ни единого человека. Рядом с машиной мгновенно возникла голограмма местного искусственного интеллекта. ИскИн оказался удивительно развитым и эмоционально адекватным для простого служебного устройства: голограмма с юмором изображала маленькую мёртвую девочку. В этом не было ничего странного: услугами фирмочки пользовались преимущественно студенты ближайшего института. Они от безделья шутки ради и занимались с ИскИном стоянки. Элитным институт не считался, общежитие ради экономии держал на орбите… Компьютер связался с разумом унимобиля, удостоверился, что разрешение у Николаса имеется и немедля предложил «альтернативное транспортное средство».

Солнце палило. Становилось жарко.

До машины нужно было пройти пару сотен метров. Николас едва поспевал за Эрвином. Тот снова впал в запредельное равнодушие ки-мастера и шёл стремительно. Мёртвая девочка беспечно парила рядом с Николасом, мило улыбалась и уверяла, что распоряжения уважаемого клиента выполнены, полиции она уже сообщила. Охрана орбитальной стоянки «Лепесток» вызвала специалистов, щебетала она, они сейчас же приступят к демонтажу подозрительного устройства и выяснят, кто перебил номер, но по данным полицейских отчётов преступления такого рода раскрываются только в десяти процентах случаев, так как устройства слишком быстро самоуничтожаются, а в планетарной сети очень легко замести следы. Сколько времени уйдёт на демонтаж, спросил у неё Николас и услышал: около суток. Велик риск, что устройство просто взорвётся. Чтобы клиенты «Лепестка» не потерпели убытки, все корабли поднимут со стоянки и отведут на другие. Это займёт время. Добрый день, господа, чем могу служить?

Николас невольно остановился. Да, рассеянно думал он, и впрямь надо поторопиться, иначе будет нервотрёпка… Перед ним, полупризрачные в ослепительном свете, серебрились опоры многоуровневой стоянки.

Прошу прощения, смущённо сказала девочка, у меня сбой. Это не вам. Прибыли новые клиенты.

Небесная лазурь над стальными дугами перекрытий выронила серебристую каплю машины.

Николас поднял голову, проводил мобиль взглядом. Надо же, подумал он, неужели такие ещё летают? А выглядит как новый. Коллекционный или по индивидуальному заказу сделан? Наверняка кучу денег стоит. Девочка мультиплицировалась, её неточная копия (блондинка с локонами вместо брюнетки с косами) отправилась встречать нового гостя. Николас бросил в его сторону последний взгляд. Что-то требовало внимания, вселяло тревогу, но он не мог понять, что…

Каплевидный дизайн вышел из моды очень давно. Такие модели даже на Циалеше были антикварными. После войны все гражданские машины стали вариациями на тему универсальных истребителей, во всяком случае, повторяли их резкие крылатые очертания. Нехищная, мирная капля… антиквариат? Что потерял владелец антикварной машины на стоянке для бедных студентов?

…Эта машина не была антикварной.

Она была импортной.

Из «капли» вышла женщина в белом комбинезоне со множеством ремешков.

На секунду Николасу показалось, что он узнал Тики Реа. Но эта мантийка выглядела старше и больше походила на человеческую женщину. У неё даже формы имелись. Пушистые рыжие кудри лежали на хрупких плечах. Мёртвая блондинка что-то вежливо зажурчала, но её проигнорировали и она исчезла. Темноволосая версия ИскИна окликнула господина Реннарда и сообщила: это к вам. Мантийка шла к голограмме и Николасу, плавной бесшумной походкой призрака. Подойдя, улыбнулась. Она была чудесно красива. Вблизи мантийка казалась ещё старше, на человеческий возраст — лет сорок, то есть в действительности ей перевалило за сотню, но улыбка её оставалась улыбкой юной девушки, ласковой и весёлой.

— Меня зовут Эло Ниир, — просто сказала она.

— Очень приятно. Чем могу служить?

А ведь меня предупреждали, вспомнил Николас. Доктор предупреждал, что нельзя разговаривать с мантийцами. Какого чёрта я ей ответил… особенно сейчас. Чего она хочет? Ведь это наверняка… это же…

Мысли остановились.

Николас недоумённо смотрел на рыжую женщину. Чудилось, что от него только взгляд и остался: он совершенно перестал чувствовать своё тело. Рыжая мантийка улыбалась ему, как старому другу. Её фигура словно испускала свет: белый материал комбинезона отражал солнечные лучи, а на завитках рыжих кудрей прыгали искры. В ней было что-то очень приятное, на неё хотелось смотреть и смотреть. Нечто притягательное и светлое: неистощимая радость жизни, сила деятельного добра… в непрозрачных, словно эмалевых голубых глазах её светились забота и внимание, и прекрасная Эло Ниир походила на доброго врача.

Они стояли на припёке, время перевалило за полдень, свет стал опасным для всех, кто не родился на Сердце Тысяч, но странным образом он больше не казался Николасу чрезмерным. Наоборот, тёмные очки стали лишними, они мешали, и Николас их снял. Диоптрий в них не было, тем не менее, без очков всё как-то утратило чёткость… Прочные опоры стоянки искривились и задрожали, свет расслоился, точно нефть, на лёгкие и тяжёлые фракции, горизонт исчез, затянутый плотным перламутрового оттенка туманом, потом всё вокруг окутал туман.

Солнца больше не было видно. Свет исходил от Эло Ниир. Волосы её развевались, она сияла.

И тревога ушла — вместе с солнцем. Сердце билось ровно, пульс едва приметно замедлялся с каждым ударом. Дыхание стало неглубоким. Эло Ниир шагнула вперёд.

— Я хочу с вами поговорить, — сказала она.

Она по-прежнему улыбалась, но отстранённая радость ушла из её черт. Теперь она выглядела уставшей и озабоченной — красивая немолодая женщина, учительница и мать. Николас встряхнулся, пригладил волосы. Оцепенение прошло. Стало легко. Наступило время покоя.

— Конечно, — сказал Николас. — Что случилось?

— Перед тем, как перейти к делу, — мягко и чуть тревожно сказала она, — позвольте… Вы знаете, что у вас недавно был микроинфаркт? Есть риск второго. Будьте осторожней.

— Госпожа… — Николас поколебался, — Эло Ниир, а в чём дело?

…Эрвин обнял его за плечи.

Николас вздрогнул, словно от удара током. Его бросило в пот. Он обернулся, но Эрвина не увидел — в глазах плавали цветные круги. Мгновение спустя он ощутил резкую боль. Под убийственным светом столичного солнца он стоял без очков.

— Ник, — очень спокойно велел Фрайманн, — иди в машину.

Что за чёрт, снова и снова повторял Николас. Мысли ползали тяжело, как гусеницы-переростки. Мантийцы, с усилием думал он, проговаривал в мыслях, что мантийцы собирались… это они поставили… что поставили? Где? Чего ей надо? Я… Он ничего не видел и почти ничего не соображал. Кажется, он сидел где-то в тени и прохладе, на чём-то упругом и жёстком — но одновременно стоял на белоснежных плитах рядом с призраком мёртвой девочки и смотрел в эмалево-голубые глаза мантийки. Эло Ниир почему-то сделалась в полтора раза выше, чем была. Внезапно она исчезла. И белая стоянка исчезла, растворилась во мраке — душном, болотном мраке, полном цветущей, плодущей, гниющей заживо растительной плоти… Плиты настила провалились трясиной, топью, а вместо стальных опор над головой возвысились уродливо изогнутые узловатые дерева. Со всех сторон потянулись зловонные красные ветви, изъязвленные паразитами. Что за чёрт, подумал Николас, что за бред. Он узнал болото, знаменитое Вонючее болото возле города Устье. В Устье был детский театр, туда возили школьников со всей округи. В театре ставили всякую муть, поэтому Ник с Самантой Йоркис, Джелли и ещё двумя мальчишками однажды сбежали и отправились в болота искать вездеход первооткрывателей, который там когда-то завяз. В вездеходе, по слухам, сидел скелет. Вездеход они не нашли, обратную дорогу тоже. Они забрались в низину, где не ловила спутниковая связь, и сидели в грязи до самого утра. Утром отцы, Реннард-старший и Горан-старший, перепуганные и злые как черти, вытащили их с воздуха…

Николас сморгнул и очнулся.

Глаза болели, окружающее слегка плыло под взглядом, но галлюцинации закончились. Он сидел в унимобиле — не директорском, а простеньком, наёмном, в пассажирском кресле. Унимобиль ждал распоряжений, а водительское кресло пустовало. Николас напрягся: его била дрожь. Здесь не было ти-интерфейса, здесь и ИскИна толкового не было, поэтому никто не беспокоился о том, чтобы вовремя поднять температуру. Ещё минуту Николас сидел неподвижно, уставившись на собственные колени, и пытался понять, где он и что происходит.

Потом задохнулся от ужаса.

За окном, в двух десятках шагов, Эрвин стоял перед двумя мантийцами.

Прозрачность окна в машине по умолчанию рассчитывалась на людей Сердца. Глаза резало так, что, казалось, они вот-вот закровоточат. Всё слипалось в яркую белую мглу. Но Николас напрочь забыл о том, что стёкла можно затемнять. Очки он потерял и не искал их.

Эрвин стоял перед мантийцами.

Они не разговаривали, вообще не двигались, просто смотрели друг на друга. Между ними происходило какое-то невербальное общение. Эло Ниир и второй мантиец, светловолосый мужчина в таком же белом комбинезоне, стояли плечом к плечу, точно в строю, прекрасные, радостные и ласковые, а перед ними угрюмой крепостью возвышался Эрвин в чёрной форме. Эти прямые взгляды друг другу в глаза… Так мастер боя смотрит в глаза хищнику, подчиняя его своей воле. Но кто здесь был бойцом, а кто — хищником…

Несколько мгновений — или несколько минут — ничего не происходило.

Затем мантийцы синхронно повернулись, дверь каплевидной машины поднялась перед ними, и Эло Ниир села.

Эрвин ждал. Николас ждал вместе с ним, приникнув к ослепляющему окну.

Второй мантиец скрылся в машине. «Капля» поднялась над стоянкой. Эрвин опустил голову, помедлил, а потом зашагал обратно.

Николас закрыл глаза и выдохнул.

Он понятия не имел, что произошло, но оно закончилось, и он поблагодарил за это Бога.

Больше всего сейчас ему хотелось обнять Эрвина — вернее, схватить Эрвина, вцепиться в него и удостовериться, что он живой и настоящий. Николас надавил пальцами на веки и решительно открыл дверь машины. Эрвин ускорил шаг, на лице его выразилась тревога, он взял Николаса за плечи, нахмурился, сказал что-то насчёт местного солнца — сумасшедший, ослепнешь, зачем ты вышел — и Николас с невыразимым облегчением уткнулся ему в плечо. Эрвин глубоко вздохнул и обнял его.

— Всё в порядке, Ник, — сказал он. — Всё будет хорошо.

И тело его коротко и сильно содрогнулось. Дыхание Эрвина прервалось, из горла вырвался судорожный клёкот.

Немедленно он сорвал руки Николаса со своей шеи и оттолкнул его так, что у Николаса подкосились ноги. Он упал на колени, снизу вверх глядя на Фрайманна в растерянности и ужасе. Он не мог понять, почему лицо Эрвина так страшно переменилось, что произошло…

Эрвин придвинулся ближе, склонился над ним. Жёсткие его пальцы впились Николасу в плечи, надавили, но это было уже не требование сдвинуться, Эрвин опирался на него, чтобы не упасть.

В спину ему ударила вторая пуля.

В серебрящемся, полном сияния голубом небе парила серебристая «капля», и из неё стреляли.

Николас чувствовал, как тело Эрвина сотрясается от ударов пуль. Чёрные глаза становились всё шире и шире, почти вылезли из орбит, потом остекленели… время точно замедлилось, он замечал каждое малое изменение в лице Эрвина. Кожа посерела. Рот приоткрылся, нижняя челюсть дёрнулась, по подбородку полилась кровь…

Дальше Николас действовал на рефлексах.

В конце концов, он не впервые оказывался под огнём.

Он втащил обмякшего Фрайманна в машину, захлопнул дверь и бросил унимобиль вбок, отводя его под ненадёжную защиту опор стоянки. По дверцам машины дробно простучала очередь, компьютер взвизгнул, Николас велел включить силовое поле и поставил машину на борт, повиснув на ремнях безопасности. Он хотел повернуться к «капле» днищем — со стороны антигравов поле было мощней. Николас попытался связаться с мёртвой девочкой, но она не отвечала — должно быть, её отключили перед тем, как начать стрельбу. Под восточным краем стоянки, как он заметил на подлёте, был обрыв высотой в пару десятков метров. Николас рванулся туда, направил машину в пике и ушёл с линии огня.

Немедля он потребовал обзора. Но небо опустело.

«Капля» исчезла, как не было.

Компьютер доложил, что серьёзных повреждений нет. Николас резко потянул руль, поднимая машину. Унимобиль застонал, дёрнулся и покорно пошёл вверх, к границе атмосферы. Николас развернулся вместе с креслом, привстал, готовый кинуться к Эрвину…

И не двинулся с места.

Эрвин лежал на полу под задним сиденьем, вниз лицом. Он был мёртв.

Чтобы в этом удостовериться, не нужно было искать пульс и прислушиваться к дыханию. Николас достаточно видел пулевых ранений.

Одна из пуль вошла точно в сердце.

…Последних остатков воли хватило на то, чтобы дать автопилоту координаты «Тропика». Теперь унимобиль поднимался к верхним слоям атмосферы, к платформе «Лепесток». Там ждал старый круизный лайнер, дорога домой, три недели… три недели везти его, чтобы похоронить в родной земле. Давай, Ник, выбирай между кремацией и холодильником. Три недели везти человека, которого ты больше всего в жизни любил.

Это было слишком прекрасно, это должно было кончиться очень скоро.

Николас сидел, невидящими глазами глядя на экраны мобиля. Ему казалось, он сквозь спинку кресла чувствует, как остывает позади тело. Нужно было встать, переложить его на сиденье, хотя бы… но не находилось воли прикоснуться, невозможно было смотреть, и для того, чтобы просто двинуться с места, требовалось непомерное напряжение сил. Душу сдавила ржавая, последняя тоска.

Эрвин уже закрывал меня собой от пули, вспомнил Николас, и вот — закрыл…

Он медленно поднял руку и впился зубами в край ладони. Выступила кровь.

Эрвин, я любил тебя так сильно.

Я люблю тебя и сейчас. Я буду любить тебя всегда.

Пережало горло; он не мог дышать, в глазах поплыло от недостатка кислорода, а в груди так рвало и болело, словно ещё одна пуля нашла цель. Николас через силу перевёл дыхание.

Я сделаю всё, чтобы империя получила свой Легион, поклялся он. Настоящий Легион, блистательней и страшней первого. Тебя навечно зачислят в списки личного состава, Эрвин, как первого командира. Мира не будет. Пусть Акена превратит Вселенную в поле битвы. Я хочу, чтобы Манту сожгли дотла. Все Манты, все до единой. Как хорошо, что от меня кое-что зависит. Пусть директора Неккена получат доход и власть, — а я смогу отомстить за тебя.

Эрвин…

Я не могу жить без тебя, одними губами сказал Николас. Лицо его исказилось, он судорожно скорчился в кресле, уткнулся лицом в колени.

Я умер вместе с тобой. Теперь я мертвец.

Живых мертвецов держит на земле одна цель.

Но я проживу долго. Возможно, до старости. Моя цель слишком велика, слишком чудовищна. Эта война может продлиться не один десяток лет.

Дождись меня, Эрвин.

…А потом послышался шорох. И ещё стук, вроде слабого удара. И звук воздуха, входящего в лёгкие.

Николаса охватила тяжёлая, непреодолимая слабость. Руки похолодели и стали влажными.

Мёртвый человек за его спиной тяжело поднялся с пола и лёг на сиденье.

Николас решил, что бредит. Его начала бить мелкая дрожь, от колен и локтей она растеклась по всему телу. Задёргалось веко и угол рта, чего с ним ни разу не бывало прежде. В самом деле, рассудительно сказал он себе, после всего пережитого бред — это было бы более чем понятно. У меня и галлюцинации уже были. Но я же видел входное отверстие пули. Трёх пуль. Одна в сердце. Даже если я ошибся и пуля прошла по касательной, человек, получивший три пули в корпус, не сможет преспокойно подняться с пола. Только мантиец сможет…

И тогда он понял.

Николас закрыл глаза и снова закусил ладонь. Боли он не почувствовал.

О Господи, подумал он, Господи Боже…

Это хуже, чем смерть.

Сзади скрипнула искусственная кожа обивки. Послышался новый медленный вдох и выдох. Николас развернул кресло, но смотрел в сторону, вверх и вбок. Вот он, интервент, о существовании которого никто не догадывался. Ученик Сана Айрве, мантийский принц. Товарищ Реннард, вы желали знать, кто на Циалеше сумел перевербовать его?.. вы желали посмотреть на этого человека? Всё выяснилось, вы можете удовлетворить своё любопытство…

Заодно и кончилось — всё.

Ты мантиец, хотел сказать Николас, но не в силах был этого произнести. И он спросил:

— Как тебя зовут на самом деле?

Мантиец лежал на спине. Он открыл глаза — неестественно чёрные, без чёткой границы между радужкой и зрачком. Перевёл взгляд на Николаса. В теле мантийца сидело несколько пуль, кровь стекала по коже сиденья и заливала пол машины, но лицо его оставалось спокойным, как будто он не испытывал ни малейшей боли.

— Алзее, — сказал мантиец. — Алзее Лито.

…Обратный отсчёт.

Отдай мне всё это, говорит Эрвин, и минуту спустя содрогается в приступе звериной ярости, поняв, что случилось.

Время близится к полудню, хотя какое значение имеет время для корабля в плюс-пространстве? Эрвин караулит пробуждение Николаса, ждёт в постели, подперев голову рукой, и улыбается.

В семь тридцать утра товарищ Фрайманн входит в кабинет начупра Реннарда, чтобы получить указания. Он весел, он почти счастлив. Через двадцать часов «Тропик» отправится в путь.

Комбат Фрайманн идёт по проулку между ангарами космопорта «Пригорки». Он грязен, измучен и тёмен лицом. На руках у него лежит бледный обморочный ребёнок. Утро разгорается. В высоких залах портовых терминалов бойцы Народной армии стоят над пленными, ждут транспорты. Война закончилась нашей победой.

Чёрный Кулак революции руководит штурмом президентского дворца. До победы ещё далеко, но свет её уже виден.

Майор Фрайманн стоит на пороге обшарпанной комнаты, перед людьми, которые однажды назовут себя Народным правительством. Майор клянётся в верности делу свободы. Вслед за ним на сторону восставших перешла его часть.

Эрвин Фрайманн, храбрец, гордость Циалеша.

Мантиец Алзее Лито.

…А я представлял его на мостике «Трансгалактики», подумал Николас, какая ирония… Вот тебе и ки-система. Обыкновенная мантийская физкультура. Значит, Отдельный батальон не сможет взять интервента?..

Начупр Реннард смотрел на мантийца, а мантиец смотрел в потолок. Глаза его оставались холодными, лицо ничего не выражало; так всегда бывало, когда он задумывался. Сейчас он, должно быть, форсировал регенерацию своих мягких тканей: печени, лёгких, сердца. Мантийца не убьёшь случайной пулей, сказал Доктор.

А ещё он сказал, что профессионал не метнётся под пулю.

Но Эрвин столько раз вставал под огнём…

Эрвин мёртв, подумал Николас со странным спокойствием. Его застрелили. Поэтому больше не о чем волноваться. Это существо просто пользуется телом Эрвина.

— Где они? — спросил вдруг мантиец почти четко, хотя ртом у него шла кровь. Николас не сразу понял его. Поняв, ответил:

— Ушли.

Доктор предупреждал, что с ними нельзя разговаривать, вспомнил он и почти улыбнулся. Значит, пары реплик хватит, чтобы он стал твоим другом? Сколько нужно, чтобы стать чем-то большим?

— Ясно, — хрипло продолжал мантиец. — Свяжись с «Тропиком». Немедленно. Пусть уходят со стоянки. «Лепесток» скоро взорвётся.

Николас не ответил и не притронулся к струнам управления. Вместо этого он медленно поднялся с кресла, не вполне осознавая, что собирается сделать.

Мантиец резко перекатил голову набок.

— Не подходи, — выдохнул он. Чёрные глаза сузились. Только сейчас в них выразилась боль.

— Что?

— У меня сейчас человеческий гормональный фон, — отрывисто сказал мантиец. — Это плохо. Настройка не держится. Не подходи ко мне. Я слишком… — он замолчал и судорожно сглотнул, а потом выговорил тише и невнятней, — Ник, свяжись с кораблём, платформа сейчас взорвётся.

Эрвин мёртв, подумал Николас.

— Там Найру Тин, — выговорил мантиец через силу, почти зло. — Я его знаю. Он взорвёт платформу.

Николас помолчал. Потом сказал:

— Ты мог увернуться от пуль.

— Ты не мог, — ответил мантиец и добавил умоляюще: — Ник, пожалуйста. Дай мне довести тебя до корабля. Потом делай что хочешь.

Хватит на него пялиться, думал Николас, но всё равно смотрел неотрывно, пристально, непонятно что пытаясь разглядеть.

— Ты весь в крови, — зачем-то сказал он.

— Да, — сказал мантиец. — Я вывожу пули. Ник, прошу тебя.

Зачем ему это нужно, подумал Николас, но тотчас вспомнил, что о риске взрыва его предупреждал даже ИскИн стоянки. Действительно, устройство должно было по крайней мере самоликвидироваться.

Он молча сел, развернулся и запросил связи. Капитан ответил мгновенно. Доложил, что место на другой стоянке им уже предоставлено, перелёт — дело получаса, с минуты на минуту он запустит двигатели. Компьютер унимобиля получил новые координаты и сменил курс. Николас бездумно смотрел на экран с технической информацией. Он ничего не чувствовал. Перетянутые струны обрываются под ударами; в нём не осталось струн, на которых можно было бы сыграть, и ничего больше не звучало. Все силы воли уходили на то, чтобы не впасть в окончательную прострацию. Хотелось сложить руки и больше ничего не делать и не говорить. Николас прикусил губу изнутри. Что я собираюсь делать, спросил он себя. Я не имею права на шок. У меня максимум час, чтобы принять решение. С «Тропика» я позвоню Доктору, но решить нужно до этого.

Я ещё не сошёл с ума, чтобы везти на Циалеш мантийца.

Но в него стреляли свои. Эрт Антер сказал, что его перевербовали.

Он элитный агент. Его начальник водил Йеллена вокруг пальца. Ради того, чтобы внедрить агента в Звёздный Легион, можно его и подстрелить слегка.

Провалить агента — плохой способ внедрить его куда-либо. Можно сказать, наихудший. Фрайманн пользовался безусловным доверием и сотни раз подтверждал свою надёжность, он был первым кандидатом на должность командира Легиона. Более успешного интервента трудно вообразить.

Но он не работал, думал Николас. Внедрялся — но не работал, не отвечал «бабочкам»… всё это были части одного плана?

Зачем?

Зачем им всё это?

…Мантиец глубоко вдохнул и выдохнул с хрипом.

— Ник, — сказал он, — прости. Я больше не могу оставаться в сознании. Мне нужно уйти в транс. Отдай меня ИскИну в медотсеке. Если. Решишь. Так. — Последние слова дались ему с трудом, но явно не из-за ранений: всё остальное он выговаривал с лёгкостью, разве что не так твёрдо, как обычно. — Пули выйдут. Правда, медленнее, чем должны.

— Почему?

Николас обернулся и пожалел об этом. Но прятать глаза не стал.

— Потому что я курю, — мантиец улыбался окровавленными губами. — Курить вредно.

Он поймал взгляд Николаса — на один миг перед тем, как смежить веки. Потом лицо его стало спокойным.

«Тропик» поднялся со стоянки немедленно. Разрешение на взлёт капитан уже получил. Он встретил Николаса у трапа. Рядом помигивала огоньками медицинская платформа для раненого. Капитан набрал воздуху в грудь, но спросить ничего не успел. Покушение, коротко сказал Николас. Вид он, должно быть, имел при этом такой, что опытный, немолодой капитан космического корабля вытянулся и побледнел. Подробностями он не интересовался. Николас сухо пожелал ему успешного полёта и прошёл в каюту, платформа поехала в медотсек под надзором врача-ИскИна, а пилоты взяли максимальный разгон, какой только позволяли гравикомпенсаторы корабля. Из зоны, в которой запрещались прыжки, «Тропик» должен был выйти через двенадцать часов.

Николас послал запрос в Плутоний-Сити.

Но оказалось, что погода нелётная: плюс-пространство отчаянно флуктуировало, о прыжке не могло быть и речи, даже мерцательная связь работала с перебоями. Николас увидел красную панель «связь отсутствует», а в ленте новостей Сердца с интонациями, достойными Апокалипсиса, сообщалось о том, что Сеймаран лишён доступа к интернету, объёмы мерцательного трафика с Эрминией и Джакартой сократились в двести раз. Коммуникационные компании несли миллиардные убытки из-за буйства природы.

Это не имело никакого значения.

Николас поднялся с кресла, достал из шкафа лайский коньяк. Оставалось ещё полбутылки. Но жидкость словно выдохлась, в ней не было ни вкуса, ни хмеля. Пить её было мерзко, к тому же совершенно бесполезно — голову не туманило. Николас поставил бутылку на стол и сложил руки на коленях.

Он не чувствовал времени. Он не выходил из каюты, следил за лентой новостей и за тем, как ИскИн пытается дозвониться в семнадцатую сферу. Порой то ли засыпал, то ли терял связь с реальностью и переставал слышать мелодичные отчёты компьютера о неудачах. Он приходил в себя и бездумно смотрел на кричащие в ужасе заголовки — транспланетные банки прекратили расчёты в реальном времени, стоит вопрос о приостановке работы Большой биржи… Её, кажется, действительно останавливали, потому что когда он очнулся в следующий раз, ленту переполнял оптимизм по случаю возобновления торгов. Во всей этой суете совершенно потерялась новость о неудачном разминировании стоянки «Лепесток». Ответственность за теракт взяли на себя радикальные антиглобалисты. Прошло двенадцать часов. «Тропик» подходил к границе безопасной зоны. Мерцательная связь восстановилась в неполном объёме, внешние сферы по-прежнему были отключены. Внешние сферы вообще регулярно отключались и никого это особенно не волновало. От коньяка нет толку, подумал Николас, может, попросить таблетку? Я должен прийти в себя. Но компьютерному медику пришлось бы объяснять, в чём дело, подробно расписывать самочувствие, а это было последним, чего Николасу хотелось сейчас.

ИскИн упорно продолжал дозваниваться.

Внезапно Циалеш ответил. Радостно прозвенел сигнал коннекта. Николас поднял голову.

Голограмма была безупречна, но сейчас ему всё казалось призрачным… Датацентр, отметил он рассеянно, оглядывая серебристые облака и мерцающие во тьме огни, опять товарищ Лауфер полуночничает и секретарствует. А нас уже подключили. Оперативно действует Неккен. Его коммуникационные «дочки» уже поменяли приоритеты.

— Улли, — сказал он, — мне нужна связь с Доктором. Очень срочно. Очень важно.

Начупр внутренних контактов молча кивнул. На его лицо упала голубоватая тень. Сюрреалистические интерьеры датацентра дрогнули и померкли.

Над Красавчиком посмеивались за эту манеру — отвечать на номер экстренной связи вместо ответственного секретаря. Товарищ Лауфер только плечами пожимал. Как почти всякий увлечённый компьютерщик, он был совершенный аритмик, ночью не спал и, похоже, таким образом развлекался… или просто хотел быть в курсе событий. Николас почувствовал смутное облегчение, увидев его: почему-то вид Улли вселял бодрость. В бледном узкоплечем сисадмине чуялось нечто монументальное, незыблемое.

На экране пульсировала знакомая картинка: устанавливалась переадресация, шифрованный звонок шёл в Ситаун. Сейчас Доктор ответит, сказал себе Николас, через пару минут, как проснётся. Час на Циалеше был самый неурочный, без десяти четыре утра. Впрочем, подумал Николас, для нас понятие неурочных часов давно потеряло смысл.

Зондер всё никак не отзывался. Компьютер скорбно сообщил об обрыве связи.

Вероятно, флуктуация возобновилась… Секунда за секундой падали, как капли во мрак. Начупр Реннард закрыл глаза и упёрся затылком в высокий подголовник кресла. Он не чувствовал досады, ему было всё равно. Днём раньше, днём позже.

Я подписывал приговоры агентам влияния, сказал он почти вслух, а теперь я сам один из них. Во имя справедливости меня тоже следует приговорить к высшей мере.

Возражений у меня нет.

…А если взглянуть с высоты, подумалось ему, ведь хорошая получилась жизнь. Славное детство, романтическая юность, потом Революция, война, власть и работа, а под конец — счастье. Некоторое время счастья, как это умеют обеспечивать элитные агенты Комитета Коррекции революционерам с захолустных планет.

Накатила острая, злая тоска. Перемкнуло горло, слёзы навернулись на глаза.

Николас стиснул зубы.

Прекратить рефлексии, приказал он себе, сейчас Доктор ответит на вызов, что я ему скажу? Пожалуюсь на разбитое сердце?

И тоска ушла. Несколько секунд щемило в груди, потом затихло.

Николас окончательно пришёл в себя. Он сидел за письменным столом в суперлюксовом номере «Тропика». Он совершенно не помнил, когда отдал ИскИну такое распоряжение, но все декоративные голограммы были выключены. Из комнат ушёл жилой уют. Белый потолок вместо неба, белые стены вместо окон, замкнутое пространство, скупо обставленное дорогой мебелью.

Связь восстановится, подумал Николас, но я не готов к разговору. Надо сделать выкладку.

Он прикрыл глаза, выдохнул и вдохнул. Потом подтянул к себе листок электронной бумаги и провёл ногтем черту, отделяя несуществующий заголовок.

Думать было тяжело: мысли ворочались как гранитные глыбы. С механическим упорством ИскИна Николас пытался превозмочь слабость разума. Рациональные соображения должны были спасти от непереносимой тяжести, сдавившей душу. Казалось, если посмотреть холодным взглядом со стороны, подняться над ситуацией, то можно будет заставить себя работать, и так, через работу — уцелеть. По крайней мере, на то время, которое необходимо.

Николас нашёл на столе стило и покусал кончик.

Да, я неосторожен, согласился он сам с собой, я позволил мантийцу оказаться на корабле. Но после энергообмена и… тому подобных близких контактов совет не вступать с мантийцами в разговоры смешон. Элитный агент. Он имел доступы к нашим совершенно секретным материалам, он осуществлял секретные операции, пользовался абсолютным доверием. Его необходимо допросить, но это опасное предприятие. Даже Зондер не опознал его, со всем своим опытом. Что же, опыт у Доктора был чисто теоретический, на практике всё оказалось немного иначе. Если все мантийцы настолько асексуальны…

Николас не додумал эту мысль.

Пока что я всё делаю правильно, заключил он, и его посетила тень удовлетворения. Кроме фактов есть ещё имидж, и этот имидж нам жизненно важно сохранить… Чёрный Кулак революции не может оказаться интервентом. А Эрт Антер сказал Йеллену, что Алзее Лито перевербован, и Йеллен поверил. Да, он поверил, его социологи придумали какую-то аномалию. Способность противостоять Манте в собственных умах, о которой говорила Акена и которую она готова хорошо оплачивать… Откровенно говоря, думал Николас, теребя нижнюю губу, эта способность под вопросом.

Ему чудилось, что в душе шумит вода. Галлюцинация не отступала, усилием воли её нельзя было превозмочь, и что-то неприятно дёргалось позади сердца. Стоило бы всё-таки вызвать ИскИна-врача и попросить таблетку. Микроинфаркт, вспомнил Николас, так сказала мантийка, и если она не лгала, я могу кончиться раньше, чем рассчитываю.

Компьютерный медик печётся о здоровье другого мантийца…

…Эрвин выходит из душа, бродит по номеру, полуголый или в распахнутой рубашке, курит, что-то раздумчиво и обстоятельно рассказывает, босые ноги утопают в ворсе ковров, чёрные глаза смеются…

Эрвин убит.

Его тело — его глаза, губы, руки, походка, его привычка наклонять голову к плечу и глядеть в одну точку, задумавшись, — принадлежит нечеловеческому существу.

Это существо заперто в медотсеке. Оно погрузилось в транс и залечивает раны. Для любого другого существа такие раны были бы смертельны. Но для мантийца они не особенно страшны.

…Прекратить рефлексии!

Николас резко выдохнул. Взял стило и написал эту фразу на листке — заголовком. Попытался вернуться к логическому рассуждению.

Мы знали, что на планете есть интервент, но мы все совершенно зациклились на Стерляди, подумал он (и изобразил по памяти роспись Шукалевича — роскошный самодовольный завиток, похожий на индюка). Шукалевич был фигурой прикрытия, но то, что мы оказались так слепы — неслучайно. Алзее знал всё, обо всех, в том числе о Зондере. Стерлядь в конце концов вынужден был закуклиться, мы контролировали каждый его вздох, — а Алзее действовал совершенно свободно. Где в произошедшем его цели и желания, а где наши? Революция вырвала Циалеш из лап Неккена, то есть была выгодна Манте. Но начали революцию мы, а не майор спецназа господин Фрайманн… а где он был до этого? Когда и как он попал на Циа?

Он рассказывал о патронатной семье, припоминал Николас, её никогда не существовало, конечно… или она была, и в ней действительно вырос некий Эрвин Фрайманн? Что с ним потом случилось? Это неважно. Когда начиналось восстание, у нас не было времени на детальные проверки, а потом — никто уже ни в чем не подозревал героя.

Герой, написал он на листке, Чёрный Кулак революции.

Известно, что мантийцы терпеть не могут армию и всё, что с ней связано. Конечно, случалось, что интервенты носили погоны. Всевозможные особисты, реже связисты, инженеры, тыловики… но боевыми офицерами они не становились никогда.

Великолепен, признал Николас, безупречен. Идеальный агент. И он стал бы командиром Легиона, как стал любовником начальника контрразведки. И хреновый же я контрразведчик, Господи Боже… Реннард покривился от презрения к себе. Какой я, к чертям собачьим, разведчик, я кадровый менеджер с заводоуправления. Энергообмен. Как я мог поверить, что это гвардейская психотехника? На кой чёрт такие техники военнослужащим? И Отдельный батальон… Даже Стерлядь сказал мне, что комбат добивается абсолютной преданности личного состава с непонятными целями. Догадывался, намекал, пытался сдать начальство? Или его задействовали вслепую? Но вот же она, эмоциональная территория. И хозяин её, человек невероятно отважный, фантастически трудоспособный, совершенно бескорыстный… Мантиец.

У Николаса заколотилось сердце. Господи, подумал он в отчаянии, да если б я раньше разул глаза! Типичный мантиец, хоть сейчас в учебник! Мы ломали комедии перед Стерлядью, мы над ним потешались, а в это время по Дому Правительства расхаживал настоящий, природный мантиец. Что он собирался делать? Интервенция на Циалеше не соответствовала ни одной из известных схем. Когда-то я предположил, что на нас могут обкатывать новую схему — я был прав? И что ждало нас через год, два, пять?..

…Прекратить рефлексии.

Николас помотал головой и нервно оскалился.

Что бы там ни планировал Алзее Лито, хмуро подумал он, его план провалился. Нет, воистину Неккен — меньшее из зол. Чисто человеческое зло, по крайней мере.

Мерцательная связь установилась, наконец, звякнул сигнал. Николас вскинулся. Но аппараты снова потеряли контакт, на экран вернулся осточертевший символ ожидания. Николас тихо выругался.

Это замкнутый круг, подумал он, я не могу посмотреть на вещи трезво. Пусть так. Но это тоже можно обернуть к пользе. Что значит быть агентом влияния? Что я сделал по указке Алзее?

Вряд ли я что-то успел, ответил он сам себе. Вот чуть позже, по возвращению на Циа — мог сделать. Я верил ему. Я его… любил.

А чего я хочу сейчас?

Николас задумался.

Никто не знал, что происходит с человеком во время энергообмена, об этом не писали исследователи, не упоминал Доктор. Какой эффект он даёт? Если кто-то прежде и соглашался на такую процедуру, вероятно, после неё он уже не возвращался в человеческий мир. На молодых Мантах доживают век люди, родившиеся до того, как планета объявила о выходе из состава Союза, отцы и матери маленьких мантийцев… Каково им, хотелось бы знать, без особого интереса подумал Николас, недолюди для собственных детей… А впрочем, они наверняка пользуются нежным уважением: мудрейшие представители низшей расы, которые смогли переломить натуру и сделать решительный шаг в светлое будущее.

Николас закрыл глаза.

Чего я хочу, спросил он себя и ответил: мои желания не изменились. Я хочу того же, ради чего ввязался во всё это несколько лет назад. Хочу свободного Циалеша, равно свободного от неккеновской долговой кабалы и от мантийского внешнего управления. Хочу, чтобы мой Циа жил спокойно.

Последнее неосуществимо, подумал он, неосуществимо в принципе. Шесть лет назад людям, которые просто хотели спокойно жить, пришлось взять в руки оружие. Целый год Циа раздирала гражданская война. Теперь мы снова возьмёмся за оружие, по другой причине, но с той же целью… Иного покоя не бывает. На мирах, которые должны Неккену или приняли Манту, царит спокойствие, но это спокойствие коматозного больного. А мы хотим жить.

И связь установилась.

Зондер ответил мгновенно: воздух сверкнул, задрожал, и вот он, Доктор — ярко-рыжий и иссера-бледный, лежит на столе грудью и ухмыляется. Во время предыдущего краткого сеанса звонок всё-таки прошёл в Ситаун. За несколько минут ожидания Макс успел проснуться и даже умыться. Теперь он пил кофе. Николас уставился на полуведёрную чашку в руках Зондера: сувенирная была чашка, в честь пятилетия Революции, на боку алела надпись «Победителям!», а за нею смутно различалось знамя, реющее над руинами. Самый подходящий сосуд для ярого диссидента…

— Ну, — сказал диссидент, грозно вращая глазами, — чего надо? Если зря разбудил — убью. Я час назад лёг. Статью писал.

Николас сплёл пальцы в узел.

У меня было много времени, чтобы подготовиться к беседе, подумал он, но я всё равно не готов к ней.

— Рэй сбрендил на радостях, — продолжал Зондер, уставившись поверх головы Николаса в невидимое тому окно, — давайте, говорит, товарищи, амнистию объявим. Только амнистии нам не хватало… Ну, что? Ник, излагай.

— Макс, — проговорил тот, — плохие новости.

— Ясно, что не хорошие, — Доктор отхлебнул из своей юбилейной бочки. — Хорошие могут подождать до утра. Что случилось? Ты бледный, как мышь. Но ты постоянно такой, поэтому я ни о чём догадаться не могу.

Углы николасова рта дёрнулись: он представил себе бледную мышь и заключил, что действительно выглядит не лучше.

Доктор вздохнул.

— Что, — флегматично предположил он, — Акена передумала? Выдвинула новые требования?

— Нет.

Зондер ухмыльнулся.

— Война началась?

— Нет, — ответил Николас почти с облегчением. — Пока нет. Я о мантийской интервенции.

Доктор приподнял брови, чуть помедлил и кивнул.

— На Сердце Тысяч? — мягко уточнил он; на лице его выразилось, что он уже уловил суть и хочет только помочь Николасу собраться. — На Циа?

— На Циа. Макс, личность интервента…

Зондер снова кивнул, не спуская с него глаз. Николас набрал воздуху в грудь и проговорил — раздельно, дёргано, тихо:

— Настоящим мантийским агентом на Циа был Эрвин Фрайманн.

Зондер моргнул.

— Что? — тихо переспросил он, нахмурившись.

— Его зовут Алзее Лито, — выдохнул Николас. — Он природный мантиец.

…и Доктор не изменился в лице. Известие как будто совершенно не взволновало его, он только деловито похмыкал, в рассеянности облизал губы и потёр бритый затылок. Николас смотрел на него, беспомощно моргая. Время шло, счётчик в углу экрана листал секунды и показывал растущую стоимость сеанса (неактуальную, потому что связь теперь оплачивал Неккен), а Доктор молчал. Ожидая ответа, Николас задержал дыхание; ответа всё не было, и в глазах у него поплыло.

— Человеку свойственно ошибаться, — сказал, наконец, Зондер и неожиданно спросил: — Ник, как ты себя чувствуешь?

Тот опомнился и судорожно втянул воздух в лёгкие. Зондер заглянул ему в глаза, насколько это позволяла голограмма. Лицо Доктора выражало профессиональную заботу и человеческую печаль. Он так держится, подумал Николас со смешком, словно его это вообще не волнует… впрочем, он всегда так держится.

Но Доктору он по-прежнему верил. Пусть знания Зондера-ксенолога не выдержали проверки боем, в других сферах компетенции его авторитет оставался неколебимым.

— Я не знаю, что делать, — сказал Николас.

Макс покачал головой.

— Я спросил, как ты себя чувствуешь.

Николас помолчал. Губы его болезненно искривились. Некоторое время он колебался, а потом честно ответил:

— По-моему, я уже умер.

— Это неправда, — негромко сказал Доктор. — Ты жив. Знаешь, Арни прав. Пока нам на голову не падают астероиды, ничего страшного не происходит.

— Макс… — через силу выговорил Николас. Его снова начинало трясти, мука подступала с удвоенной силой, — Макс, вы… не понимаете. Мы ему доверяли. Абсолютно. И я…

— Да, да, — Доктор отмахнулся, как будто услыхал банальность. — Ник, это нормально. Природный мантиец и должен внушать абсолютное доверие. Я тебе больше скажу: я даже тебя подозревал. Слишком уж ты мне нравился. Умный, честный, надёжный. Мантиец мантийцем, — и Зондер ободряюще улыбнулся.

Что, беззвучно переспросил Николас, а потом просто уставился на Доктора круглыми глазами.

Он ожидал какой угодно реакции, только не этой. Он совершенно перестал понимать ход мыслей Зондера.

— Дело не в том, — как ни в чём не бывало продолжал Доктор, — где мантиец и кто мантиец. Дело в том, что мантийская система воспитания в данный момент на Циа не применяется нигде, и даже отдельные её элементы замечены только в двух или трёх деревенских школах. И симпатий к Манте никто на Циа не питает. Честно сказать, Ник, я склонен верить Эрту Антеру. Всё это время на Циа находился интервент, но интервенции нет уже очень давно.

Что, повторил Николас, так что же, значит… Движение мыслей совершенно прекратилось, словно натолкнулось на какую-то преграду. Николас открыл рот да так и остался сидеть дураком. Доктор любил ломать стереотипы, только делал это с размаху и не соблюдал технику безопасности, и человеколюбия ему не хватало, несмотря на медицинскую специальность… В происходящем было что-то очень хорошее и очень плохое одновременно, но суть его Николас не мог ещё уловить.

— Ну что ты так на меня смотришь? — ухмылялся Зондер. — Да, я допускал разные варианты. Ты тоже подозревал Улли, а по-хорошему должен был подозревать и меня. В итоге, конечно, нас всех надули. Но если наш интервент — товарищ Фрайманн, тогда всё складывается просто идеально.

Идеально? Николас ошеломлённо моргнул.

— Но… — заикнулся он.

— Что? — Зондер выгнул бровь.

— Если это… новая схема?

Доктор пожал плечами.

— Схем много, результат один, — менторским тоном сказал он. — Ты это прекрасно знаешь. Мантийцы заходят с разных сторон, но добиваются одной простой вещи. Население планеты должно о них мечтать. Буквально грезить. Манта не может никого взять силой. Даже во время Великой войны они целили уничтожить флот, выкосить управленцев, сжечь инфраструктуру, но не оккупировать миры, где их очень сильно не хотели. Нет мечты, нет симпатии — о чём говорить?

Он посмеивался. Яркие глаза смотрели пристально, оценивающе, точно насквозь. Голограмма была настолько качественной, что различался каждый алый сосудик в белке. Потом Зондер сказал просто:

— Слушай, Ник, да зачем тут вообще что-то изобретать? Сразу после Гражданской Фрайманн в качестве народного героя мог бы брать Циалеш тёпленьким. Разыгрывать несколько схем сразу. А он вместо этого самозабвенно являл нам образец офицера. Зачем он это делал и зачем председатель Комитета откровенничал с Йелленом — это очень интересные вопросы, и я над ними подумаю. Но за Циа я спокоен, а потому и товарища Фрайманна не считаю врагом.

Николас сглотнул.

— Но…

Зондер покачал головой.

— Успокойся, — сказал он. — Не казнись. Ни твоё Управление, ни отдел мониторинга, ни я в принципе не могли его обнаружить. Разве что чудом. Стерлядь ему не подчинялся, он вёл параллельную линию вслепую и о существовании настоящего интервента мог только догадываться. Я сейчас припоминаю обстоятельства и думаю, что товарищ Фрайманн не просто бездельничал, а активно саботировал работу. Начиная инфильтрацию, Комитет завёл на Циа массу агентов влияния. Если помнишь, до Революции интранет ими просто кишел, да и журнальчики продавались повсюду. И куда они все делись? Были их тысячи, а на Двойку полетела от силы пара десятков. Сами увяли. Ни один не получил от главного ни помощи, ни поддержки.

Слушая его, Николас нелепо хлопал глазами. Слова Макса потрясали его едва не больше, чем раскрытие настоящей личности Алзее Лито.

Зондер полюбовался на него и фыркнул, опустив нос в чашку.

Николас молчал. Истинное положение вещей уже открылось, но нужно было найти смелость на него взглянуть… Пока что он понимал только, что у него бегают глаза. Разум его был девственно пуст. На границе сознания брезжили тени догадок и мыслей, и крепло какое-то неприятное, тёмное чувство.

Спохватившись, он поспешно проговорил:

— У меня были и другие предположения.

Он уже сам разуверился в них, но Доктору нужно было доложить.

— Излагай, — сказал Доктор, прихлёбывая кофе.

— Если прошла дезинформация? Агента действительно перевербовали, но не мы, а сам Эрт Антер. Вы подтвердили, что неуспех ученика ударил по учителю. Что, если агент сознательно провалил интервенцию с целью ослабить позиции Сана Айрве?

И Николас даже отшатнулся от голограммы: Зондер встал и перегнулся к нему через стол.

— Против учителя? — несвязно изумился Доктор. — Учителя топить? Ник, ты не понимаешь, что такое для мантийца Учитель! Это больше, чем для нас мать и отец вместе взятые! Потому что у человека отношения с родителями могут быть и прохладные, а учитель для мантийчонка… а, нереально.

Он махнул рукой — и внезапно задумался. Сел, сощурился, подёргал себя за ухо, потёр ломанный нос. Николас смотрел на него завороженно, не решаясь даже догадываться о том, что занимает его мысли. Мало-помалу лицо Зондера озарялось улыбкой хищной и вдохновенной.

— Тут есть одно любопытное обстоятельство, — вполголоса протянул Доктор, глядя куда-то вкось. — Ага, ага… Хорошо-то как. Всё складывается. Фрайманн знал о разговоре Антера с Йелленом?

— Знал.

— Учитель — это святое. Похоже, — ухмылялся Зондер, — похоже, что наш друг-интервент то ли попытался утопить, то ли утопил-таки своё начальство.

«…вам придётся посвятить остаток жизни какому-нибудь безобидному увлечению», — вспомнил Николас. На Манте нет судебной власти и пенитенциарной системы, но резкое сокращение территории вызовет депрессию и иммунодефицит, которые убьют неудачника или сделают убогим калекой…

У него пересохло во рту.

— И судя по нервной реакции начальства, — закончил Зондер, — начальство Йеллену не врало. Чёрт меня подери, да Антеру конец. Признаться, это вселяет оптимизм. Вылези он в Председатели Верховного Совета, война была бы неизбежна. Но с динозавром Айрве Неккен ещё поостережётся связываться. По крайней мере пару десятков лет, а то и больше… Ник, ты понимаешь, что это значит? Мир.

Улыбка Доктора стала светлой и исполненной невероятного облегчения. Глаза его загорелись. Николас механически улыбнулся в ответ.

И в этот момент, наконец, понял.

Ему стало страшно.

Пуля в сердце не убьёт мантийца; его убьют отвержение и одиночество, бесприютность и безнадёжность. Он не в безопасности. Сверхчеловеческие силы его организма могут исчезнуть в единый миг.

Мне нужно идти, подумал Николас. Я потерял много времени.

— И всё это, в сущности, благодаря случайностям, а фактически — благодаря вам двоим, — продолжал Доктор, добродушно смеясь. — Я бы сказал, товарища Фрайманна за такое тоже надо орденом наградить. Кстати, где он сейчас? И как тайное стало явным?

Сердце Николаса дёрнулось. Он закусил губу.

— В медотсеке.

— Как это? — Доктор насторожился.

— В него стреляли, — ответил Николас, глядя в сторону. Он хотел закончить разговор как можно скорее. Ему нужно было продолжить другой разговор.

— Кто?! — Зондер даже привстал.

— Свои. Мантийцы.

— Ого, — изумлённо сказал Доктор. — Это странно. То бишь я понимаю, почему в него стреляли. Но как он позволил себя подстрелить?

Николас проглотил комок в горле.

— Мы стояли рядом. Я… был на линии огня. Он. Меня. Прикрыл.

Последние слова стоили огромного напряжения. Николас стиснул зубы и отвёл взгляд: невыносимым оказалось понимание, что Эрвин жертвовал всем ради… До сих пор Николас совершенно не думал об этом, и вдруг это стало ясно как день.

Повисло молчание.

— Постой-ка, — озадаченно сказал Доктор, — а поподробнее?

Меньше всего Николасу сейчас хотелось распространяться на эту тему, но отмолчаться перед Зондером не удавалось ещё никому. Николас коротко описал ситуацию, рассказал про минирование «Лепестка», перехват «убитого» номера, странное поведение Эрвина по дороге. Макс слушал спокойно. Но когда история дошла до появления Эло Ниир, глаза Доктора мало-помалу начали лезть на лоб.

— Тебя? — поражённо переспросил он. — Первым делом она вцепилась в тебя? С применением боевых психотехник Комитета? Ты-то на что ей сдался… А потом? Не было видимого спора, видимой стычки?

— Нет. Они просто смотрели. Кто кого переглядит.

— Я тебя уверяю, что не просто смотрели, — пробурчал Зондер, задумавшись. У него за окном, на Циалеше, всходило солнце, освещение менялось, и огненно-рыжая его голова словно становилась ярче. — Это был бой, Ник, и страшный… тебе повезло, что тебя было кому вытащить из капкана. И они ушли? Двое? Он в одиночку продавил двоих?

— Да.

Доктора этот факт привёл в бешеный восторг, а Николас сидел как на иголках. С каждой минутой ему становилось всё тревожней. Час назад он был обманутым и обманувшимся, он поддался нелепым постыдным чувствам и подвёл товарищей, он стал марионеткой в руках врага, шпиона, ему лгали, его предали; впору было бы застрелиться, не будь его дело важнее всех личных трагических переживаний… Теперь оказывалось, что дело обстоит несколько иначе, и стыдиться ему следует другого.

«…если решишь так», — сказал Эрвин.

Он допускал, что Николас может оставить его на смерть.

И я действительно мог, осознал Николас.

Его бросило в жар, потом в холод.

Несколько мгновений он не видел ничего вокруг: взгляд заволокло горячечной пеленой стыда. Он перестал слышать Доктора, тот рявкнул и выругался… Николас с трудом взял себя в руки, коротко помотал головой.

— И что потом? — жадно потребовал Зондер.

— Они быстро вернулись, — устало сказал Николас. — Вроде бы описали круг… Мы стояли рядом. Он прикрыл меня. Я втащил его в машину, но было уже поздно… то есть для человека было бы поздно.

Если бы я остался в машине, осенило, Эрвину бы не пришлось… он бы успел уйти, увернуться от пуль. Мы бы улетели. Даже если бы они начали стрелять, у всех унимобилей мощная силовая защита и крепкие борта, они же по космосу ходят… Эрвин уже достаточно рисковал жизнью. Ему не пришлось бы… Господи, да это же я во всём виноват!

«Дай мне довести тебя до корабля, — сказал Эрвин, — потом делай что хочешь».

Что я наделал, тяжело забилось в голове, что я наделал…

— То есть по факту, — задумчиво сказал Доктор, — получается так: госпожа аппаратчица пригрозила своему бывшему коллеге, что убьёт тебя, и наш друг-интервент сначала вышел драться один против двух, а потом попросту позволил себя застрелить… Чёрт меня подери. Я про такое только читал. Нет, то есть можно было подозревать… но до такой степени…

Он явно размышлял вслух. Николас не слышал его: он терзался пониманием своей вины и думал, что только чудом не совершил страшнейшего преступления, Эрвин жив и на корабле, а ведь могло быть иначе… Даже если он меня не простит, думал Николас, это уже не важно… я не заслуживаю… но по крайней мере, он жив.

— Ник, — окликнул Зондер, — очнись! Ты белый как бумага. Когда ты последний раз ел? Чёрт, жалко, что я не рядом… Не знаю, как тебе это удалось, но ты ухитрился стать частью его коллектива. Ты понимаешь, что это такое?

— Знаю, — устало ответил Николас. Ксеносоциология сейчас мало его интересовала.

Зондер похмыкал. Потом взгляд его смягчился, он отставил чашку и подался вперёд, ложась на руки. Лицо его перестало быть лицом политика и властителя дум и стало лицом учёного и врача.

— Мантийская дружба, — проговорил он, — та же любовь. Но в силу своей природы она не бывает неразделённой. Ник, скажи честно, в каких вы отношениях?

Николас скрипнул зубами.

— Макс, — неприязненно сказал он, — это не ваше дело.

— Да, — неожиданно легко уступил Доктор, — я больше по патологиям. Мантийский коллектив — чертовски хорошая штука, пожалуй, лучшее, что они изобрели. Мне всегда было страшно любопытно, как он выглядит изнутри.

Да отпусти же меня, наконец, подумал Николас почти с отчаянием. Господи, больше двенадцати часов прошло… он там один, и что он успел подумать обо всём этом… Пишут, что потеря коллектива крайне болезненна. Я не мантиец, но для меня она тоже болезненна… слишком.

Мысли его окончательно теряли связность, и он подозревал, что если Зондер продолжит допрос, то мало что сможет из него выжать.

— Ладно, — сказал Зондер, — у меня тут утро. Порядочный журналист имеет право утром иногда спать, но товарищи начупры как назло заводятся в самую рань. Кстати, у нас тут пыль столбом. Товарищ Этцингер третьи сутки носится как солёный заяц, заводы запускает. А товарищ Морелли перезаключает договора с поставщиками. У него счета в транспланетных банках разморозили, представь себе. Революционный олигарх — страшная сила… Эдак и правительство менять не придётся, эх, не судьба мне побыть всенародно избранным президентом… Скоро придёт гуманитарная помощь в виде новейших истребителей. Леди Тикуан больше не боится нашего страшного тоталитаризма. Летите домой, Ник.

Николас молча поднял глаза.

— Как выйдете из плюс-пространства, — продолжал Доктор, — рассчитывайте прибыть ночью. Мы верим в искренность товарища Фрайманна, но всё-таки отвезём его в Грей-Рок, чтобы дать отдохнуть с дороги. Опять-таки Сердце Тысяч, вселенская помойка, нужен карантин. Инцидент держать в строжайшей тайне. Портреты товарища Фрайманна в казармах Народной Армии никто снимать не будет.

Большая часть площадей «Тропика» оставалась на консервации. Расконсервировали только помещения для экипажа, пару кают, кафе-столовую и медотсек. В остальные помещения доступ был закрыт, вентиляция там не работала…

Медотсек располагался этажом ниже люксовой линии. В лифте стены были зеркальные. Я ехал, прислонившись к стене, смотрел в стену напротив и не распознавал отражения. В стёклах бродили размытые цветные пятна.

Сердце у меня колотилось в горле.

Мне было страшно.

Я пытался думать о другом. О чём угодно. Вообще не думать. Я сходил с ума. Расстрельная рота на Циалеше пугала бы меня меньше. Возвращение на «Поцелуй» было бы не настолько мучительным.

Я понятия не имел, что скажу Эрвину.

Какая-то часть моего сознания трусливо кричала, что я ничего плохого не сделал, только собирался. На редкость гнусная часть.

Но что я должен был думать? Меня обманули.

…и всё, что нас связывало, из-за этого тотчас же стало ложью?

Другая часть меня столь же трусливо надеялась, что Эрвин всё ещё в трансе и говорить ничего не придётся. Так ли это, я легко мог узнать у ИскИна: затребовать картинку с камер наблюдения. Но почему-то я не сделал этих очевидных, напрашивавшихся вещей, отправился в медотсек вслепую…

Я был себе непередаваемо омерзителен. К тому же моя способность мыслить логически иссякла во время разговора с Доктором. Вероятно, я выглядел жалко. Безмозглое мятущееся существо. К счастью, я не различал себя в зеркале.

В машине Эрвин велел мне не подходить. Моё присутствие чем-то ему мешало. Возможно, оно и сейчас было лишним.

Лифт остановился, двери разошлись, и мне показалось, что вентиляция на этаже отказала. Такое вполне могло случиться: корабль был очень старый, первый владелец продал его по дешёвке, чуть ли не на разбор… От мысли о поломке меня внезапно бросило в пот. Накатил несоразмерный, животный ужас: манипуляторы корабельного ИскИна не осилят ремонта, мы в плюс-пространстве, мы задохнёмся… Подкосились колени, тошнота подступила к горлу. Потом пол едва приметно дрогнул. Я запоздало вспомнил, что такой эффект бывает во время прыжка. У многих людей переход в плюс-пространство вызывает приступ дикого страха, который, впрочем, скоро проходит бесследно… Когда я летел на Сердце Тысяч первый раз, по университетской программе, нам выдавали просветительские буклеты: в них говорилось, что психотикам, а также людям в состоянии шока и дистресса межпланетные перелёты не рекомендуются, так как могут ухудшить их состояние. Исключение предполагалось делать только в тех случаях, когда перелёт совершался ради спасения жизни.

Бывают ли у мантийцев шоковые состояния?

Оставалось выйти из лифта и пройти два десятка шагов, а я не мог двинуться с места. Лифт поразмыслил и вывел на стенку разноцветную схему этажа с надписями. Здесь душно, сказал я ему, и добрейший компьютер ответил: спасибо за указание, я передал распоряжение вентиляции. Холодный ветерок подул в ту же секунду, но впору было решить, что в нём не хватает кислорода: вдохнуть этот воздух не получалось. Я вызвал, наконец, ИскИн медотсека. Тот робко сообщил, что биоритмы пациента весьма странные, но регенерация идёт феноменально быстро и он, компьютер, не решается вмешиваться в процесс: вмешиваться в успешное течение естественного процесса вообще неразумно. Поблагодарив его, я подумал, что иногда понимаю Улли. ИскИны не задают глупых вопросов и отличаются несокрушимым здравомыслием…

Мне бы толику этого здравомыслия.

Что со мной случилось на Сердце Тысяч? Что и как вывернулось в моей голове? Я ухитрился увидеть врага в человеке, который меньше всего этого заслуживал. В человеке, которого настоящий, подлинный враг приговорил к смерти. Эрвин мою жизнь оценил дороже своей, а я в благодарность счёл его нелюдем.

Мне затошнило.

Единственным его прегрешением было то, что он не рассказал мне правды. Да, Эрвин лгал мне о своём происхождении и, вероятно, продолжал бы лгать. Но ведь он не собирался возвращаться на Манту.

…почему?

Я выбрел, наконец, из лифта и сел на белый диванчик в коридоре. Голографическая прислуга проявлялась медленно, чтобы пассажиры не вздрагивали, но я всё равно вздрогнул, обнаружив поблизости горничную. ИскИн любезно предложил напитки, и я попросил воды.

Эрвин всю жизнь поступал как герой. Он стал легендой Циа, а теперь подарил Сверхскоплению десятилетия мира…

И всё же — почему он разуверился в идеях своей родины?

Никто не занимался его вербовкой, Антер солгал. Сомневаюсь, что такое вообще возможно — переубедить мантийца, сотрудника Комитета Коррекции, интервента… Это было его собственное решение.

Почему он решил — так?

За то время, которое Эрвин провёл на Циалеше, у нас не произошло ничего, что могло бы внушить к нам симпатию. Я не верю в социальные аномалии. Пускай мы единственные решились на революцию, но вслед за ней разразилась гражданская война, и она ничем не отличалась от любой другой гражданской войны. Трибуналы курировал товарищ Линн, но мы с ним тесно сотрудничали. Инспектируя части, я беседовал с военюристами и хорошо представляю, скольких и за что отправляли под трибунал. Если это теперь считается аномалией в положительном смысле, то человечество должно быть намного хуже, чем мы думаем…

Я взял поданный манипулятором стакан и выпил его одним глотком.

Пришла другая мысль: в тяжёлом же положении оказался Комитет. Планы председателя разрушены, сам председатель в скорейшем времени отправится выращивать розы, и кроме того, если не элитный агент Манты внедряется в имперский спецназ, а империя получает мантийского профессионала в своё полное распоряжение… да, чтобы избежать этого, даже самая светлая и миролюбивая цивилизация ойкумены отыщет у себя убийц, способных стрелять в спину.

Но Эрвин не станет воевать против своих. Не такой он человек. Коллаборациониста в его лице империя не получит…

Судя по всему, до последних часов нашего пребывания на Сердце Тысяч мантийские комитетчики не имели понятия о второй личности Эрвина Фрайманна. Они очень торопились. Они действовали непродуманно, шли на огромный риск. Все эти перебитые номера и отключённые ИскИны — неимоверно скользкий путь. Каждый метр диких лесов Сердца Тысяч, каждый закоулок его подземелий просматривается и прослушивается, фиксируются все переговоры, все перемещения транспортов…

Должно быть, Эрвин связался с Саном Айрве тогда, когда я подписывал договора. Он обнаружил себя — и стал целью для агентов Эрта Антера.

…а ведь он спасал своих, подумал я. Не бывших коллег из Комитета, а действительно своих. Учителя и его эмоциональную территорию, которой, как известно, является вся Манта… Он не интриговал против начальства, он пытался избежать трагедии. Эрвин не любит воевать, он слишком хорошо умеет это делать.

Но если его уход подорвал позиции учителя, тогда, получается…

…Я был в растерянности, в смятении. Ни одной логической цепочки я не мог завершить толком. Признаться честно, я торчал в коридоре не потому, что хотел прийти к каким-то выводам, а просто потому, что боялся. Я чувствовал себя идиотом и подлецом, вдобавок трусом. Разум услужливо подбрасывал мне темы для размышлений; при должных способностях к самообману развлекаться ими можно было бы очень долго.

Я встал и пошёл к дверям медотсека.

Лазарет на лайнере мало чем отличался от стандартной каюты: даже приболевший пассажир не должен был терять в комфорте, особенно — приболевший. Меньше складок, собирающих пыль, нет украшений, способных помешать проходу, вот и всё. Сейчас не требовалось подключение медицинской техники, поэтому разницы вовсе не было.

ИскИн-медик не стал задавать вопросов, только тихо прозвенел над постелью: «К вам посетитель», — и раненый медленно перекатил голову набок. Он был в сознании.

Николас остановился в дверях. Ноги приросли к полу.

Эрвин смотрел на него тревожно, почти испуганно, и с покорной печалью. Сейчас он как никогда напоминал прирученного зверя, только провинившегося и брошенного. Николас закусил губу. Он чувствовал острую жалость. Понимал, что Эрвин считает себя виновным, и стыдился, потому что должно было быть наоборот.

Молчание затягивалось. Николас впился ногтями в ладонь. Заговорить должен был он, потому что всегда умел это лучше Эрвина. Он судорожно облизнул губы и выдавил первое, что пришло в голову:

— Если нужно, чтобы я не приближался…

— Нет, — мгновенно ответил Эрвин. — Уже не нужно. Ник, я… очень рад, что ты пришёл. Я очень хотел, чтобы ты пришёл.

Он напрягся. Подался к Николасу всем телом. Улыбнулся белыми губами. Глаза заблестели, по жилистой шее вверх-вниз прокатился кадык. У Николаса дёрнулось в груди — так болезненно, что на миг в глазах потемнело. Он быстро прошёл вперёд, сел в кресло у кровати и взял Эрвина за руку. Эрвин смотрел на него неотрывно, почти молитвенно. Пальцы у него оказались холодные, но такие же сильные, как прежде: они стиснули руку едва не до хруста. Николас улыбнулся; губы дрожали. Он сказал какую-то нелепость: кажется, спросил, не собьётся ли настройка, и Эрвин ответил, что уже сбросил её.

Я виноват, хотел добавить Николас, я должен был оставаться в машине, и тогда бы ничего не случилось. Но он промолчал, потому что дело было в другом.

К тому же Эрвин явно понимал ситуацию иначе.

Это само по себе пугало. Выбивало почву из-под ног. Эрвин сиял, точно не верил своему счастью, он словно нечаянный подарок получил и теперь сомневался в своём на него праве… Несколько раз он пытался что-то сказать, но не решался. Николас каждый раз вздрагивал, гадая, что услышит и боясь этого. Но Эрвин только улыбался, счастливо и доверчиво. Так прошло несколько минут. Николас чувствовал мучительное стеснение, и всё же оно было предвестником лучшего.

Обошлось.

В этом обыденном слове вдруг обнаружились бездны смысла. Доверие, надежда, любовь. Всё обошлось, умирать не нужно, боль пережита и ушла в прошлое. «Тропик» прыгнул в плюс-пространство, жизнь не закончена, они не потеряли друг друга.

…Прямой эмоциональный контакт, подумал Николас, я понимаю. Эрвин, ты снова пытаешься забрать всё себе? Не надо. Ты уже взял достаточно. Оставь мне хоть что-нибудь. Поделись…

Эрвин наклонил голову к плечу. Рука его теплела в ладонях Николаса. Николас взял его за обе руки, сложил, переплёлся с ним пальцами. Он всё подыскивал слова, но так и не нашёл нужных. В конце концов Эрвин заговорил первым.

— Я не хотел обманывать, Ник, — сказал он. — Если бы не это всё… — он на мгновение прикрыл глаза, — я бы никогда не вернулся в личность Алзее. И не было бы обмана.

Почему ты не собирался возвращаться, хотел спросить Николас, но промолчал: было не время для таких вопросов.

— В машине я думал, может, действительно умереть, — продолжал Эрвин совершенно спокойно; у Николаса волосы стали дыбом, — так было бы честно. Но там был Найру Тин. Он любит всё доводить до конца. Он ведь взорвал «Лепесток»?

— Да, — без голоса ответил Николас. У него перемкнуло в горле.

— Я боялся, — просто сказал Эрвин.

Николасу всё казалось, что от соприкосновения их рук в Эрвина возвращается жизнь, и теперь жизнь достигла его глаз: они вновь стали ясными и горячими.

— Потом я подумал, — сказал он, — что меня должны расстрелять. Как интервента. Может быть, лучше не дожидаться. Но я не мог… уйти так. Я должен был сначала узнать.

— Что?

— Ник, — сказал он, и показалось, что голос дрогнул, — ты меня простишь?

Николас потерял дар речи. С минуту он не мог ничего ответить и к концу этой минуты с ужасом осознал, что Эрвин считает его промедление — колебаниями. Тогда он неуклюже наклонился вперёд и поцеловал ему руку, сначала костяшки пальцев, потом запястье; неловко было из-за глупой картинности жеста, но лучше уже так, подумал он, чем сидеть и молчать, лучше так… Ник, сказал Эрвин полушёпотом, приподнялся, одеяло сползло с его плеч, и стали видны края заживляющих бинтов, наклеенных на спину. Мышцы его напряглись. Ник, я…

— Ты с ума сошёл, — сказал Николас, не поднимая лица; щекой он прижимался к тыльной стороне эрвиновой ладони. — Я дважды обязан тебе жизнью. Мы все тебе обязаны. Нет, вероятно, не простим. Товарищ Зондер намерен вручить тебе орден, только не знаю, какой.

— Что? — переспросил Эрвин недоумённо. Николас поднял глаза и тихо засмеялся от радости: ему так знакомо было это выражение на лице Эрвина. Точнее, отсутствие всякого выражения. Комбат Фрайманн всегда так смотрел, когда ему докладывали нечто противоречащее здравому смыслу.

— Я связался с Циа, — сказал Николас. Углы его рта сами собой тянулись в стороны. — Я тоже должен был узнать. Эрвин… но ты же не вёл интервенцию. Тебя не в чем обвинить. Мы можем только благодарить тебя. Нет состава преступления…

— На Циа проводили стандартную веерную инфильтрацию, — сказал Эрвин со своей потрясающей честностью. — Если бы там не было меня — не было бы и остальных лучей. Не было бы Стерляди и экспериментальных школ.

Николас ткнулся лбом в подлокотник кресла. Плечи его дрогнули от сдерживаемого смеха. Конечно, ничего смешного тут не было, но…

— Хорошо, — сказал он, — пусть так. Тебя будут судить. Учтут заслуги перед Циалешем, облегчающие обстоятельства и безупречный моральный облик. И оправдают. А потом наградят. Или я не член военной хунты.

Он выпрямился. Эрвин недоверчиво смотрел на него, склонив голову к плечу.

— Только не надо умирать, — попросил Николас. — Пожалуйста.

— Хорошо, — ответил Эрвин, — если ты так хочешь, — и непонятно было, шутит он или, напротив, совершенно серьёзен.

Николас вздохнул. Помолчал.

— Эрвин, — сказал он, — я не знаю, как быстро вы выздоравливаете… тебе не вредно много говорить?

Тот улыбнулся.

— Ещё два дня, и я смогу носить тебя на руках.

Николас фыркнул.

— Хорошо, если ты так хочешь, — повторил он с теми же интонациями, и Эрвин чуть сощурился, но лицо его вновь стало непроницаемым, когда Николас продолжил: — Эрвин, я хотел спросить… то есть сказать, что ничего не имею против Алзее Лито, и спросить…

— Я имею, — сказал Эрвин, глядя в сторону. — Против.

— Почему?

Эрвин подумал.

— Алзее несчастливый человек, — сказал он, — а я счастливый.

И замолчал. Николас отпустил его руку, поднялся с кресла, вытянулся рядом с ним на краю постели; Эрвин подвинулся, глядя на него с обожанием, откинул голову, закрыл глаза. Николас склонился над ним и поцеловал в губы — хотел осторожно, легко, но железные руки Эрвина обхватили плечи, стиснули, и поцелуй длился до тех пор, пока у Николаса от неудобной позы не заныли мышцы. Тогда Эрвин отпустил его. Николас отстранился, часто дыша, беспокойно улыбаясь, Эрвин смотрел на него взглядом благодарным, влюблённым и бесконечно счастливым, и тогда Николас задал глупый, совершенно подростковый, но очень волновавший его вопрос. Вопроса этого он стыдился даже в мыслях, но дольше оставаться в неизвестности не было никаких сил.

Эрвин недоумённо моргнул и наклонил голову к плечу.

— Уровень гормонов контролировать очень легко, — сказал он. — Это же мелочь, Ник. Я люблю тебя. У нас… на Манте друг может просто испытывать чувства своего друга. Любящие друзья обнимаются. Этого достаточно. Чтобы выразить любовь для тебя, мне нужно сделать больше. Я так счастлив это для тебя делать.

— Но ты не получаешь удовольствия, — упрямо уточнил Николас.

— Как это не получаю? — сказал Эрвин с возмущением. — Я перестроил эндокринную систему и увеличил чувствительность нервных окончаний. Ник, если бы я делал это усилием воли, у меня бы не вставал во сне. Знаешь, что я думал в самом начале? Оргазм — это, конечно, наркотик, но я всё равно курю.

Николас засмеялся. Потом покачал головой.

— Я всё-таки не понимаю. Ты не можешь быть гомосексуалистом.

Эрвин приподнял брови.

— Любая непродуктивная сексуальная активность ненормальна, — сказал он низким голосом, явно что-то цитируя. — А если её цель — лишь достижение удовольствия, то не всё ли равно?

Николас снова засмеялся и устроился поудобней, подложив руку Эрвину под голову. Поцеловал его в горячее плечо.

— И всё-таки, — проговорил он, — расскажи мне про Алзее.

Эрвин помолчал, смежил веки.

— Хорошо, — сказал он, наконец, и вдруг улыбнулся. — Только сначала пообедаем.

…Дядя Сан говорит: первый этап развития общества вёл к закону о том, что человек имеет право на жизнь. Второй приведёт к закону, что человек имеет право на счастливую жизнь. Но путь очень трудный.

Он сидит на поваленном дереве и штаны у него испачканы в трухе. Дядя Сан невысокий и лысый, остатки волос торчат во все стороны. Кажется, что он толстый, но на самом деле в нём сплошные мускулы. Жуткая силища! Поглядеть, как он штангу тягает — загляденье. Однажды он выжал стальную трубу, на которой вместо блинов висели четыре девчонки. Взял и стал их раскручивать в воздухе, крякая от натуги. Визгу было!

Если попросить его научить тягать штангу — он научит. Он всему может научить, даже тому, что сам не знает, потому что знает метод. Так он шутит, но на самом деле он правда самый лучший учитель.

Со стороны могучего комля, между корней как в кресле устроилась Лами. Девчонки все болтушки, но Лами не такая, Лами молчунья. Она любит слушать, и ещё — танцевать. Она и теперь молчит, слушает, выписывая в воздухе какие-то заклинания тонкими гибкими руками. А Тон, как всегда, строит из себя взрослого, сидит рядом с дядей Саном и с умным видом ведёт дискуссию. Зачем нужен такой закон, спрашивает он, ведь счастье — это состояние души, к нему приходят через самоанализ, самовоспитание и труд.

Найру фыркает. Найру устроился в стороне, под берёзой, скрестив ноги, и улыбается. Улыбка его хитрая, лисья, и хотя сам белоголовый Найру похож на одуванчик, улыбка выдаёт его с потрохами.

Так-то так, добродушно отвечает Тону учитель, но раньше нужно было насмерть драться за жизнь, а теперь приходится силой отстаивать своё счастье. Это неправильно.

Что же получается, подаёт голос хитрый Найру, Комитет Коррекции занимается неправильным делом?

Неправильным, отвечает Сан Айрве, но необходимым. А ты как думаешь, Найру? Вот представь, что наступило светлое будущее, и зачем в нём нужен Комитет Коррекции? Что корректировать-то?

Найру корчит рожицу и отводит лицо. Вчера у него выпал передний молочный зуб, поэтому вид у Найру откровенно хулиганский.

А позавчера они, когда сбегали из школы после отбоя, потоптали цветы под окнами. Алзее замучила совесть, потому что тётя Зара очень убивалась из-за цветов, и он хотел сознаться и извиниться, но Найру его отговорил.

Сейчас Алзее, как дурак, думает об этих цветах. Цветы, конечно, ерунда, но тётя Зара — совсем не ерунда, а живой человек. Но если Найру не хочет держать ответ, значит, правда превращается в донос, в предательство? Если друг поступает неправильно, нужно поговорить с ним. Переубедить.

Только Алзее не умеет переубеждать. Совершенно не понимает, какие нужно сказать слова и подумать мысли. Особенно — когда перед тобой Найру Тин, одуванчик с лисьей улыбкой.

Значит, думает он, я пойду и признаюсь один. Возьму вину на себя. Так лучше… проще.

Но правильней ли?

Хорошо бы у дяди Сана спросить, но он же догадается обо всём сразу… он, вообще говоря, уже догадался, и только ждёт, как они решат сами.

Я вам хочу на летние каникулы подарок сделать, говорит дядя Сан. Давайте, загадывайте желания, только чур, выполнимые. Вокруг света на воздушном шаре хотите? А посмотреть на океанское дно из батискафа? Экскурсию на плюсзавод? На экспериментальную ферму? На раскопки? Хотите пойти в море на паруснике? Уфф, я выдохся, давайте придумывайте сами.

Озадаченный Тон надувается, как рыба-шар. Найру просовывает язык в дырку от зуба. Алзее вообще не до подарков и приключений. Лами тянет руку.

А можно слетать на другую планету, тоненько спрашивает Лами.

И немедля все вскидываются, Найру вскакивает, как чёртик на пружине, у солидного Тона загораются глаза. Алзее забывает о моральной дилемме и подаётся вперёд. Идея — класс! На пять идея, вот Лами придумала! Отлично…

Дядя Сан сутулится и тяжело задумывается.

Можно, говорит он вполголоса, дёргая седой вихор за ухом, можно, и вздыхает, только это же придётся к полковнику на поклон идти… Хорошо, дети, через две недели — летим!

Полковник Джон Уэйнрайт — существо мифическое. Это начальник администрации шестой оккупационной зоны, четырёхзвёздный легионер (то есть фактически генерал-лейтенант), он руководил обороной Сеймарана и наступлением в тех областях обитаемого мира, которые сейчас называются шестой оккупационной зоной. До войны он служил в космофлоте под началом Роэна Тикуана. Полковник пребывает в межзвёздном пространстве на автономной базе «Текондерога», переделанной из тяжёлого планетарного штурмовика.

На самом деле его, конечно, не существует.

Манта и «оккупационные зоны» несовместимы в одном понятийном пространстве. Как материя и антиматерия. Полковники, легионы, штурмовики — это всё история докосмической эры, это было на Земле и там навсегда осталось. Сейчас ничего подобного быть не может. Ну разве что на отсталых планетах, которым помогает Комитет Коррекции…

Но для того, чтобы покинуть планету, нужно просить у полковника разрешения.

Детей, разумеется, не посвящали в подробности, а получить разрешение Сану Айрве оказалось легко. Он уехал на два дня, а через две недели они и правда полетели на другую планету. Учитель выбрал такую, на которой только началось терраформирование, и это был прямо-таки дивный сон, а не каникулы: скафандры, яркие звёзды в лиловом небе, сбивающие с ног ветра. В низинах уже скапливался кислород, а чуть поднимешься на холм — и закрывай створку шлема…

…Через несколько лет, когда император Роэн перестал быть сказочным персонажем вроде Люцифера и сделался живым человеком, только очень невежественным и жестоким, полковник уже приезжал в школу сам.

Вообще-то он приехал не к Сану Айрве, а в городскую администрацию. Но после этого явился в интернат — не то с инспекцией, не то с визитом. Унимобилей тогда ещё не делали, поэтому полковник, в целях экономии времени и оптимизации процессов, передвигался на универсальном истребителе. Когда на школьный парк упала тень «Фактора», все как-то сразу затихли. Тётя Зара заперлась в подсобке и там, кажется, плакала. Дим Лир зачем-то выгнал малышню из бассейна. Директриса сначала решила отменить уроки, потом перепугалась и решила ничего не отменять. Дядя Сан ещё её успокаивал. На перемене сведущий Тон по секрету рассказал, что у тёти Зары почти весь коллектив погиб в боях и с ней ни в коем случае нельзя об этом разговаривать. Лами при этих словах побелела от боли сочувствия, а Найру Тона не слушал: Найру забрал в инфоклассе камеру, сбежал и несколько часов вдумчиво изучал вражескую военную технику.

Алзее тоже сбежал, заключив, что на рисовании обойдутся без него, а он обойдётся без рисования. Его мало интересовала техника. Он хотел увидеть полковника Уэйнрайта, оккупанта, легионера. Человека прошлых эпох.

Дядя Сан повёл полковника гулять по главной аллее. Там, конечно, не было сейчас ни души. Алзее легко скрылся в подлеске. Надо сказать, что полковник вполне выглядел человеком из прошлого: его четыре звезды были вытатуированы у него на щеках, он носил нелепый головной убор — фуражку, и погоны у него сверкали. Точь-в-точь гость с отсталой планеты, которому показывают светлое будущее…

Алзее не расслышал ни слова из их разговора: он не думал приближаться на такое опасное расстояние, а кроме того, ему не нужно было слышать. Он уже умел читать язык дистанций, жестов и пауз, издалека определять меру напряжения мышц, различать центр и периферию территории. Сан Айрве и Джон Уэйнрайт неторопливо шли от посадочной площадки за воротами к Дому интересов. Обычно в Доме денно и нощно кишели разные увлечённые люди, а сейчас их как ветром сдуло… Полковник шёл красиво: прямой как стрела, с развёрнутыми плечами. Только вот спину у него зажимало, шея ныла, а пресс был твёрдым как камень. По сравнению с ним казалось, что учитель сутулится и шаркает, но на самом деле он был совершенно расслаблен и гармоничен… Первые минут пятнадцать дядя Сан прислушивался к полковнику, потом стало наоборот и уже не менялось. И это не было связано с очередностью реплик.

Больше Уэйнрайт в интернате не появлялся. Спустя какое-то время он вообще исчез: начальником шестой оккупационной зоны стал полковник Джексон.

…Время — поздний вечер, собирается гроза. За лесом, на горизонте, она уже началась. Небо там вспыхивает и мерцает. Скоро отбой, пора ужинать, но на ужин никто не торопится. Так всегда бывает, ругайся — не ругайся: если уж народ собрался в Доме интересов, увести его оттуда может только учитель.

Учитель пришёл за ними.

Найру, Алзее, Лами и Тон отправились в Дом интересов после уроков, как всегда. Но они не вместе. Лами танцует в балетном зале перед зеркалом, Найру в мастерской режет по дереву, Тон в лаборатории, вот уже месяц как собирает геном ежа (всем ужасно интересно оттого, что он собирает именно ежа, и Тон доволен), а Алзее не может отойти от симулятора астрофермы, он застрял на четвёртом уровне. На четвёртом уровне надо рассчитывать экономическую целесообразность, а это страшно сложно и занудно. Даже дядя Сан целый час её рассчитывал. Смешно: он пришёл собирать учеников на ужин и засел в компьютерной игрушке, как маленький. Зато так потешно ворчал, объясняя, что к чему, даже симулятор перестал казаться скучным…

Потом дядя Сан спросил, как продвигается их совместный проект по палеонтологии. Алзее про него вообще забыл, и дядя Сан погрустнел.

Они очень редко бывают вместе, его ученики. Они дружат, но это обычная дружба одноклассников: стоит им разлучиться надолго, она рассыплется. Они должны стать коллективом, но процесс идёт так трудно, так медленно. Есть бородатый анекдот: настоящий коллектив может надеть одно пальто с двадцатью рукавами и всем будет удобно. Пожалуй, «надеть пальто» они могут, никому не тесно, вот только разъезжается оно, рассыпается пылью, словно сгнило уже, изъедено молью… и великий учитель осторожно ловит, бисерными стежками закрепляет связующие нити.

Ладно, говорит дядя Сан, пойдём за Найру, и Алзее с готовностью встаёт из-за компьютера.

Мастерская в подвале. Пол засыпан стружкой и опилками, в воздухе носится пыль, пахнет деревом. Дядя Сан с удовольствием принюхивается. Завидев его, Найру довольно улыбается и поднимает повыше свою работу. Из здоровенной деревяшки он вырезает звездолёт. Не модель — это проще простого — а скульптуру, живого «ската» в полёте. Он и правда как живой, очень красивый, взмахивает крыльями, словно вот-вот взлетит. Он ещё не доделан, но уже видно, что это «орляк». Ага, думает Алзее, всё с тобой ясно, ничего у тебя не выйдет. Найру хитрый и всё делает с намёком. «Орляка» работал дядя Сан, когда дрался с Сердцем Тысяч.

Найру хочет, чтобы учитель рассказал про войну.

Но он не расскажет. Алзее знает, он уже подходил и так, и эдак, и прямо, и направо.

Спросишь: дядя Сан, что ты делал на войне?

Ответит: стрелял.

И что?

И попадал.

А больше ничего не скажет, только покажется вдруг очень, очень старым и уйдёт куда-нибудь…

Шутка ли — твой учитель не просто лучший на свете учитель, но ещё и великий защитник мира… А ведь маленькими они и не догадывались об этом. Нет на свете человека безобиднее, чем дядя Сан. Никто в школе ни разу не обмолвился, что Сан Айрве — военачальник и герой сражений. Это потом, в старшем классе, когда приехал Уэйнрайт и тётя Зара слегла с нервным срывом, Тон узнал, что дядя Сан воевал, а Алзее по наущению Найру влез в закрытую базу данных. У него потом просто руки дрожали от восторга. Все они ходили с горящими глазами: биография у дяди Сана оказалась такая, что никаких приключенческих книжек не надо. Почему, почему он ничего не рассказывал?! Они дружно насели на него и потребовали историй, но дядя Сан огорчился чуть не до слёз и наотрез отказался говорить.

…Маленькими они и не думали о том, что была война. О ней не упоминали. На уроках истории рассказывали о древних войнах, о тёмных эпохах Земли, и ни слова не звучало о том, что сейчас — тоже тёмная эпоха, что все люди считаются подданными императора (что за бред-то такой, они ничьи не подданные, они коммунисты!), что планеты Манты поделены на оккупационные зоны, люди поражены в правах, и нет коллектива, который бы не пострадал от войны…

В том, что их коллектив так и не родился, тоже виновата война.

Для того, чтобы понять это, Алзее потребовалось дожить до тридцати лет и стать штатным сотрудником Комитета Коррекции. Эти сведения не афишировались.

Мантийцы заводят детей только по одной причине: если жизнь настолько прекрасна, что её хочется подарить другому. Все инстинкты подавлены, поэтому физиология молчит. Разум продолжает себя в плодах труда, организм не требует продолжить себя в детях. Ребёнок не должен приходить в мир, который ему не рад.

Но война забрала миллиарды жизней, а унизительная оккупация забрала уверенность в завтрашнем дне и спокойное счастье. Воспроизводство населения прекратилось, хуже того — молодые, полные сил люди продолжали гибнуть от иммунодефицита, вызванного депрессией. Верховный Совет понял, что если так будет продолжаться, мантийцы просто вымрут. Империя окончательно победит, новое человечество задохнётся во тьме. Тогда Верховный Совет решил временно изменить демографическую политику.

И появились «дети войны».

Их зачинали без желания и рожали в печали. Каждый пятый не выдерживал операции, каждого второго врачи буквально возвращали с того света, выводили из нескольких клинических смертей. Физически «дети войны» ничем не отличались от нормальных мантийцев, но психологических проблем у них было на порядок больше. Их брали к себе лучшие наставники: все силы ума и души клали на то, чтобы скомпенсировать эту злосчастную неполноценность, чтобы никто не почувствовал себя ущербным. Дяде Сану это удавалось лучше всех. У него учились учителя. Но даже он не был всемогущим.

Они четверо — Лами Рен, Найру Тин, Тон Гдор и Алзее Лито — так и остались одиночками.

Но тогда, в школе, они, конечно, ни о чём не подозревали.

…А как звали твоего «орляка», дядя Сан, спрашивает Найру с невинным видом. Алзее улыбается, а дядя Сан тяжело вздыхает. Таша, отвечает, она была девочка. Найру хихикает, но мгновенно замолкает: настроение у дяди Сана нерадужное.

Алзее мнётся и спрашивает: а где она теперь? Она ведь, наверно, к тебе привыкла.

Ага, говорит дядя Сан и снова вздыхает, привыкла, хорошая была девочка… Убили её, в рамках программы по разоружению.

Ему так горько, что кажется, будто в комнате становится темнее. Алзее стискивает зубы. Найру опускает глаза. Сейчас нельзя больше об этом говорить, но Найру почему-то этого не чувствует. Ничего, едва слышно шепчет он, ничего, вот я пойду работать в Комитет…

И что, тяжело спрашивает дядя Сан, обратно вооружишься?

Найру часто моргает белыми ресницами. Хмурится, ковыряет ножиком деревянный «орляк». Все уже знают, что он спит и видит, как станет социокорректором. Дяде Сану эта идея не нравится, и Алзее не знает, как признаться ему, что сам собирается туда же.

До выбора профессии ещё много лет, но в интернат уже приезжают специалисты, читают лекции. Лекции все одна другой интересней, но хвостом народ после лекции ходил только за Эло Ниир, хоть она и была страшная, как полковник Уэйнрайт. Даже страшнее. Сердце в пятки уходило и у взрослых, а малышня так просто от одного вида её замирала на месте и тряслась овечьими хвостиками. Психомаска в действии.

Эта ваша психомаска неприятная, печально сказал ей дядя Сан, я прошу её к детям не поворачивать. Эло его сразу послушалась, аттракцион кончился, но вспоминали его ещё несколько месяцев…

Дядя Сан ничего не рассказывает о войне.

Уже будучи сотрудником Комитета, Алзее узнал, куда исчез Джон Уэйнрайт. Менее чем через год после памятного визита на Манту Уэйнрайта судили товарищеским судом. Его мысли и решения перестали быть мыслями и решениями легионера, братья по оружию не могли доверять ему так, как прежде. Но никаких преступлений он не совершил, оставался безупречно верен императору, и суд пришёл к выводу, что во всём виновато переутомление. Слишком опасная и ответственная работа. Уэйнрайта без лишнего шума перевели служить в другое место, поближе к родному Сеймарану.

Выяснять детали биографии всеми забытого полковника Алзее Лито стал после того, как в окружении дяди Сана, теперь — координатора планеты и члена Верховного Совета, появился человек с едва приметными пятнами зачищенной кожи на щеках. К этому моменту Роэн Тикуан и его Империя уже пять лет как были мертвы, понятие оккупационной зоны снова стало принадлежностью истории и минул год с того дня, когда Дина Тикуан приказала отравить газом сто тысяч легионеров.

Выучка не подвела солдат: многие сумели спастись. Но выше их сил было смириться с тем, что случилось. Императрица Дина поступала как злейший враг империи, верные воины Роэна оказались преступниками, их приговорили к уничтожению… Они сходили с ума. Кто-то отказывался принять изменившийся мир и продолжал служить покойному императору, пока не погибал. Другие меняли личность и пытались начать жизнь с нуля. Те, кому забыть не удавалось, жили в сплошном кошмаре и в конце концов сами сдавались преследователям или кончали самоубийством.

Бывший полковник Уэйнрайт выбрал второй путь.

Полковник был не единственным. Алзее запрашивал данные только один раз, нашёл пятерых, за последующие годы их число могло увеличиться.

После гибели империи у Комитета было много работы. Но наконец работа снова стала им в радость: аппарат внешнего влияния занялся своим прямым делом, помощью отсталым мирам. До сих пор все силы уходили на то, чтобы бороться с империей её же методами. Сотрудники мучились, калечились психически. Алзее лично знал человека, который готовился в исполнители «задачи Х». Выбрали другого, но Тар Дален уже не смог вернуться к нормальной жизни. Он жил где-то в лесничестве, отшельником, и скоро умер. Алана Тикуана убил Энки Рио, он оказался устойчивей, но тоже вскоре погиб — во время интервенции на Еве. Анализ его действий показал стремление к смерти.

Дон Эйн, социальный консультант, был отличным работником и прожил почти четыре года. Для человека, который сделал операцию уже взрослым, это очень долго. Алзее полагал, что за это тоже следует благодарить дядю Сана: в таком тонком деле, как продление жизни, большую роль играет внутренняя гармония, а Дону неоткуда было её взять. Его решение не было сиюминутным порывом, но он тяжело переживал гибель своей родины. Я служил другой стране, говорил он, но она изверилась и иссякла, её не стало. Я должен был умереть, чтобы мою семью не преследовали. Но у меня был друг Сан, поэтому я смог начать всё сначала.

Манта многое сделала для того, чтобы страна полковника Уэйнрайта изверилась и иссякла. Но Дон Эйн так и не узнал об этом. В конце концов, никто не руководил мыслями принцессы Дины, когда она подписывала приказ об уничтожении Легиона.

Дядя Сан очень горевал по другу. Возмущался, что медики так и не придумали способа запускать омоложение. Дон мог бы принести своей новой родине столько же пользы, сколько принёс прежней, но — не успел…

Манипулятор-официант был не вполне исправен и смешно заваливался набок, посуда дребезжала. ИскИн бархатным голосом извинялся за отсутствие запчастей. Его не слушали. Николас несколько минут колдовал над интерфейсом оформителя, потом запустил программу. Включились декоративные голограммы, снятые на Циалеше: северный двулунный вечер с белым сиянием, холодное побережье и земные сосны, колоннами встающие над алым местным подлеском. Эрвин поглядел в далёкий серебрящийся горизонт и чему-то кивнул.

Николас вернулся в кресло. Эрвин поднялся в постели и попытался перетащить его ближе к себе; Николас выругал его и сам пристроился рядом, поверх одеяла.

— Подожди, — сказал Николас, всё ещё осмысливая услышанное, — но ты не мог… Эрвин, сколько тебе лет?

Эрвин вздохнул. Опустил глаза со смущением почти забавным.

— Я старше, — признался он. — Мне пятьдесят восемь. Но, Ник, это не важно. Совсем.

— Да, — проворчал Николас, — на самом деле тебе двенадцать, я знаю.

— Почему двенадцать? — удивился Эрвин.

— Это не важно, — сказал Николас, — совсем. Эрвин, что ты сделал на Сердце Тысяч? Пока я был на приёме? Почему им внезапно стало нужно тебя убить?

Фрайманн подумал, покусал нижнюю губу.

— Убить? — переспросил он. — Это не вполне верно. Я не думаю, что им нужно было меня убить.

— Они тебя почти убили.

— У них не было другого выхода. — Он ещё повременил, собираясь с мыслями; Николас не отрывал взгляда от его лица. — Понимаешь, я никогда не мог выиграть у Эло, — вполголоса сказал Эрвин. — Она техничней. Она лучший специалист. Я не знаю, как у меня получилось. Тем более, что я испугался. За всё время, пока она была инструктором, у неё выиграл только один человек, и это был Уэйнрайт. Бывший Уэйнрайт. Но в нём много осталось… от него.

Он откинулся на подушку и уставился в потолок. Долго, шумно выдохнул. Задумался; и Николас повторил:

— Чего хотела Эло Ниир, если не убить тебя?

Эрвин помолчал.

— Понимаешь, — медленно сказал он, — несмотря ни на что, я не мог оставить дядю Сана. У меня не было коллектива, но у меня был учитель. Он очень хороший человек. Очень добрый. Он единственный, кому я дорог — там. И когда я узнал… Я понял, что должен ему позвонить. Для этого нужен был мантийский коммуникатор. Я знал код прямого доступа, но с другого устройства он бы не сработал. В офисе Неккена были агенты. Мне пришлось продавить одного из них. Так всё и вышло.

Он снова замолчал, опустил глаза. Николас ждал.

— Дядя Сан понял, — сказал Эрвин, наконец. — Поблагодарил. Он сказал, что рад за меня и что я перед ним не виноват. И что я не единственный. Но Эло Ниир не знала содержания нашего разговора. Она или Эрт Антер, кто-то решил, что я неадекватен. Что у меня срыв, как у Реми Рейоса. Моим сведениям нельзя верить. И что это можно доказать дяде Сану.

— Кто это — Реми Рейос?

— Он работал на Гиакенене, — сказал Эрвин. — Это был самый серьёзный провал Комитета. Я теперь, наверно, второй. Но поглядеть на теперешний Комитет… Им нужно было меня спровоцировать, Ник. Чтобы я повёл себя неразумно. Агрессивно. Получить доказательства. Поэтому они поймали тебя. Я очень испугался. Но я удержался. У меня всё получилось. И у них не осталось выхода. Теперь их дисквалифицируют и будут лечить.

— Лечить? — переспросил Николас и подумал, что на Манте всё-таки есть своего рода пенитенциарная система. Впрочем, об этом можно было догадаться и раньше. Идея клетки для директора Йеллена председателю Комитета явно не казалась отвлечённо-фантастической.

— Да, — кивнул Эрвин. — Реабилитировать. Сотрудник Комитета так действовать не должен.

— Их вылечат, — сказал Николас со скрытой иронией, но Эрвин понял и миролюбиво заметил:

— Так их.

Потом он усмехнулся, но улыбка быстро сошла с его лица.

— Я не знаю, откуда они берутся, — сказал он. — Найру «дитя войны», но Эрт Антер — нет. Дефект операции? Или воспитания? Заметили бы раньше. Должно быть, дефект психомаски. Но меня удивило другое. Когда Эло Ниир играла с Доном Эйном, она получала удовольствие, а он — нет. А ведь он был легионером с четырьмя звёздами. Сейчас трудно сказать, но, наверно, я тогда решил, что оставлю Манту. Вернее, не решил. Допустил возможность.

Не говоря ни слова, Николас внимательно смотрел на него — чуть вскользь, мимо взгляда, не требуя откровенности. Эрвин сжал зубы, скулы его очертились резче.

— Полковник был хорошим человеком, — сказал он глухо. — И до, и после. Достойным. Иначе он не стал бы другом дяди Сана. Но после — он вызывал жалость. Я не знаю, как объяснить. Его уважали за его решение. И вообще уважали. Но это всё равно не было правильно. Циалеш был моим первым внешним заданием, до этого я не вживался в чужую ментальность. Через несколько лет после того, как я натурализовался, случилась революция. Потом началась Гражданская. И я понял, что с Циалешем будет так же. Так же, как с полковником. Вы стали бы хорошими мантийцами. Самыми лучшими. Но не должны стать.

Николас молча опустил голову ему на плечо.

— У меня не было коллектива, — продолжал Эрвин, — поэтому мне легко было уйти. Особенно после натурализации. На некоторое время даже по инструкции положено забыть о первой личности. И я забыл. А потом у меня появился ты. Я не рассчитывал. Не надеялся. Когда я понял, что это… что это такое, я был счастлив как сумасшедший.

— Коллектив? — улыбнулся Николас. Эрвин посмотрел удивлённо.

— Откуда ты знаешь?

— Догадался. Но неужели в коллективе все… так друг друга любят?

— Да, — сказал Эрвин. — Может быть десять, двадцать человек. Я люблю тебя двадцатью любовями. За всех.

Николас потёрся лбом о его плечо, потом приподнялся и поцеловал его.

Он не знал, в каком состоянии раны Эрвина, боялся причинить ему вред и пытался удержать свой вес на руках, но Эрвин не считал нужным осторожничать. Силы в нём по-прежнему было немеряно. В итоге Николас оказался лежащим поперёк его груди, голова на сгибе локтя, ноги в кресле. Вид у Эрвина был очень довольный. Николас улыбнулся.

— У меня любовь только одна, — сказал он, — но она вся твоя. Господи, что я говорю. Выражаюсь как герой сериала. Мелодрама. Но правда, Эрвин.

— Это не мелодрама, — мудро заметил Эрвин, — это ксеносоциология.

Николас засмеялся и попытался устроиться удобнее — головой на его груди. Эрвин опустил ладонь ему на шею, погладил, и Николас закрыл глаза.

— Говорят, Акена боится Сана Айрве, — заметил он почти беспечно.

— Я тоже слышал, — Эрвин сделал паузу; Николас точно воочию увидел, как он недоумённо моргает. — Я не знаю, как его можно бояться. Но всё равно, это хорошо.

— Хорошо, — согласился Николас. — Акена не станет воевать с ним.

— Но она не изменится, — сказал Эрвин. — И Комитет не прекратит работу. Этому не будет конца.

Николас вздохнул. Поднялся из объятий Эрвина, сел на краю постели.

— Да, — сказал он, — это не вселенское братство. А разве когда-то было по-другому? По крайней мере, война остаётся холодной. Я теперь думаю о Циа, Эрвин. Вернее, о планах Акены на нашу социальную аномалию. Ей нужен был Легион, чтобы чувствовать себя защищённой. Теперь он ей необходим. И делать его придётся из Народной Армии. Из элитных её частей.

Николас поймал себя на том, что говорит рублеными фразами, как Эрвин; это его позабавило. Эрвин моргнул и наклонил голову к плечу. Некоторое время он смотрел на Николаса, озадаченно хмурясь. Потом удручённо покачал головой.

— Тогда я уйду в отставку, — сказал он. — Иначе мне придётся этим заниматься.

Николас усмехнулся. Ах, железяка, подумалось ему, если бы мы могли просто уйти в отставку… у нас будет ещё три недели отпуска, и всё.

— Эрвин, — сказал он негромко, — если ты не будешь этим заниматься, этим будет заниматься кто-то другой.

Чёрные глаза Фрайманна сузились.

— Человек, который боится Манты и ненавидит её, — продолжал Николас. — Однажды леди Тикуан отдаст приказ, и он его выполнит. Возможно, в тот момент он будет стоять на мостике «Трансгалактики». Этого нельзя допустить.

На минуту лицо Эрвина утратило всякое выражение. Потом он обречённо вздохнул.

— В конце концов, — сказал он, — ты всё-таки меня перевербовал.

Эпилог

В этих местах серебряная пустыня подбиралась к самому морю и уходила в него, как бесконечный пляж. Одаль высились скалы, изломанные прибоем. В их расщелинах ютились лишайники и кусты. Сейчас царствовала весна, и даже эти сирые просоленные растения выглядели нарядно.

Морем владел весенний штиль. Оно казалось огромной серебряной пластиной: лишь на несколько тонов цвет его отличался от песка. Только на самой кромке воды иллюзия исчезала. Раковины и морские хлебцы лежали тут и там, между ними сновали крупные, с кулак, водомерки. Эти места от ближайшего посёлка отделяла сотня километров, поэтому раковины оставались нетронутыми — огромные, извилистые, игольчатые, они дожидались шторма, который превратит их в серебристый песок.

Солнце медленно опускалось в тихие воды. Свет его рассекали узкие далёкие тучи, похожие на перья. В вышине парили два крупных ящера-рыболова с роскошными, необтрёпанными ещё весенними хвостами. Николас смотрел на них и гадал, как они залетели так далеко на север. Павлиньи рыболовы обитали дальше к югу, по берегам солёных рек. По-настоящему жарких дней ещё не случалось, лететь в холода им было совершенно ни к чему…

Эрвин вышел из моря довольный, со смеющимися глазами, и немедленно сгрёб Николаса в охапку. Тот чертыхнулся: вода не прогрелась, Эрвин был холодный как ледышка. Но отталкивать его не стал. Обнял за шею, закрыл глаза и послушно лёг на песок, доверяясь объятиям. Губы у Эрвина были солёные, и щёки тоже, и уши… Он целовал Николаса словно после долгой разлуки, словно жаждущий, добравшийся до пресной воды или ребёнок, дорвавшийся до подарка. Держал крепко.

Хватит, выдохнул Николас, наконец, не надо, Эрвин…

Заниматься сексом в полосе прибоя очень романтично, но не тогда, когда температура воды пятнадцать градусов по Цельсию. К тому же накануне Николас полночи извивался под Эрвином, и это было для него уже немного слишком. Чёрный Кулак вернулся с Сердца Тысяч и по пути три недели отдыхал, а начупру Реннарду повезло меньше. По настоянию Фрайманна он позволил себе двухдневный отпуск и ровно четверть его проспал мёртвым сном.

Эрвин усмехнулся, отпустил его и накинул на плечи полотенце. Николас сел и стал методично стряхивать с рубашки песок. Вернуться вечером или вставать затемно, думал он, вот вопрос… До Плутоний-Сити три часа лёту.

Это были земли его отца. Ферма-поместье, кормовые пляжи. Весной и летом они скорее напоминали курорт, но сюда никто не ездил. На Циалеше было слишком мало людей и слишком много красивых мест, чтобы искать экзотики.

В нескольких километрах отсюда стоял старый дом. Простенький ИскИн отечественного производства держал его в порядке, бесконечно ожидая хозяина, — и дождался. Проходя по пустынным комнатам, Николас чувствовал себя странно: точно детство, прошедшее здесь, было не вполне его. Отдельные годы, оставшиеся в памяти, но и родившиеся в ней же, словно прочитанный роман. Детский ударопрочный лэптоп, игрушечные крейсера, силовая сетка для игры в трёхмерные стратегии… безделушки матери, инструменты отца и ещё дальше, дальше в забытое прошлое — дедов гараж за окном, чьи-то старинные ожерелья в шкатулках, фотографии безымянных предков.

А ведь Эрвин не сможет вернуться домой, подумал Николас, остановившись у стены с фотографиями, никогда… Я никогда ему не напомню.

Он перевёл взгляд на смутно знакомые лица, и вдруг воскресло имя предка: вынырнуло из морских пучин, как солнце. Вот он, меня же назвали в его честь, осенило Николаса, мама рассказывала. С фотографии смотрел молодой, но смертельно усталый человек с сухим волевым лицом. Первопоселенец, Николас Реннард, прилетел сюда с Земли, думал поработать и вернуться, но разразилась Катастрофа и на планету-первоматерь не вернулся уже никто.

Земля.

…Снимался репортаж для одного из центральных каналов — по-настоящему центральных. Сердце Тысяч, прямое финансирование от неккеновского департамента по связям с общественностью, трансляция по мерцательной связи. Циалеш теперь по значимости приравняли к старейшим мирам Сверхскопления — Эрминии, Сеймарану, Джакарте, — поэтому плюс-интернет перестал быть роскошью.

Шло очередное нудное заседание Совета Двенадцати Тысяч. Роскошный зал заливали потоки золотого света. Обсуждали то ли ограничения чьих-то прав, то ли отмену этих ограничений; треть членов Совета присутствовала в виде голограмм, а треть и вовсе отсутствовала. Скучно было и репортёру, и депутатам, и даже, кажется, служебным ИскИнам: тихое золотое болото.

Оно, болото, не сумело всколыхнуться в единый миг. Добрых полчаса потребовалось ему на то, чтоб проснуться. Сначала ИскИн замаячил над плечом спикера, потом кто-то неуклюже пробежал по залу между рядами кресел. Депутаты загомонили, оглядываясь, заметалась камера. Включился большой экран. На нём высветился логотип коммуникационной компании — и сменился другим логотипом: стилизованным изображением спиральной галактики с радугой, соединяющей рукава.

В этот момент стало тихо.

Верховный Совет Манты вышел на связь.

Мантийцы выбрали для контакта не фактических правителей Союза, а номинальных; и самих номинальных правителей это донельзя удивило. Они медлили ещё несколько минут: должно быть, ждали согласия директоров Неккена. Потом, наконец, приняли вызов.

Председатель Верховного Совета дружески приветствовал почтенных коллег. Сонные техники Дворца Союза допустили серьёзную идеологическую ошибку: изображение пошло на главный экран и некоторое время огромный лик Сана Айрве нависал над маленькими фигурками депутатов — точно Господь Бог взирал на детей. Надо сказать, что великий учитель с достоинством исполнял эту роль. Крепкий румяный старик с глазами ясными и добрыми, с открытой улыбкой, он сказал, что желал бы укрепления связей с братской цивилизацией и сожалеет о том, что связи эти рвутся, ведь всё человечество происходит от одного корня, с одной Земли… Ещё никто ничего не подозревал. В зале переговаривались. Нарастало недоумение: никаких договорённостей ни с кем не было, никто не знал, как нужно реагировать. Депутаты томились одним желанием: свалить на представителей Неккена ответственность за последствия этого разговора.

Потом Председатель официально попросил слова. Слово дали мгновенно: видимо, кто-то из директоров уже следил за происходящим. Огромный лик исчез: теперь голографический Сан Айрве стоял на трибуне и ничем не отличался от окружающих.

Он произнёс короткую содержательную речь, призвал к согласию и сотрудничеству, к укреплению контактов если не политических, то хотя бы культурных. В нашей общей истории, сказал он, немало тёмных страниц, но будущее всегда может стать светлее. Мир во всём мире и всеобщий счастливый труд во благо человечества — вот наша цель.

Спикер начал отвечать ему, согласился в целом и едва перешёл к теме демократических ценностей, как в зале возникла голограмма Акены Тикуан. Увидев её, спикер на миг замолк. Императрица мягко кивнула, и он продолжил рассуждать о свободе личности.

Да, сказал Сан Айрве, ласково улыбаясь, это очень важно. И в качестве жеста доброй воли я хочу сообщить вам прекрасную новость.

Спикер поднял подбородок. Акена улыбнулась.

Мы нашли Землю, сказал Председатель, и начали с ней работать.

И воцарилось безмолвие.

Оно длилось не более пяти секунд, но даже при втором и третьем пересмотре записи казалось бесконечным.

Потом гендиректор сказала: это ложь. На Земле нет жизни.

На лице её не дрогнула ни одна черта. Мертвенно-бледный спикер склонил голову в выражении печали. Конечно, окончательная утрата Земли — ужасная трагедия, но, пожалуй, при нынешней космополитической обстановке меньшая, чем превращение Земли в Манту.

Сан Айрве лукаво сощурился и спросил доверительно, едва не по-домашнему: может быть, вы нашли не совсем ту самую Землю?

…Впервые просматривая запись, на этом её моменте Николас ахнул от восторга и прикусил пальцы. Дядюшка Сан был воистину великолепен. Конечно, наиболее агрессивная часть общества отреагировала на этот ход требованием немедленно отбить у врага прародину человечества, но эта часть на всё реагировала одинаково… к тому же местонахождение прародины по-прежнему было известно только врагу. Манта выиграла одно из важнейших сражений Холодной войны и получила огромное психологическое преимущество.

Если колыбель человечества превратится в очередной клон Манты, подумал Николас тогда, это будет такое поражение, реванш за которое невозможен. У Тикуанов мало времени, очень мало. Буквально несколько лет на то, чтобы найти Землю и провалить интервенцию на ней.

Вечером того же дня он получил письмо из департамента по связям с общественностью. В копии значился господин фон Зондер. Доктор так и не стал президентом Циалеша, зато стал большой шишкой в Сверхскоплении… Активизация поисков была по части другого департамента, но менеджеры-социологи уже думали о том, как бороться с мантийской пропагандой в умах землян. Возлагали большие надежды на сотрудников из семнадцатой сферы. Вариант Гиакенена в случае с Землёй был немыслим.

В конечном итоге, думал Николас, это ещё один способ принуждения к миру. Дипломатическое иносказание, обычно обозначавшее миротворческий десант, внезапно обрело новый смысл. Пока Неккен в безумной спешке ищет Землю, пока на Земле идёт война разведок и пропаганд, две цивилизации Сверхскопления не возьмутся за оружие и «Трансгалактика» останется на консервации.

О чём он и сказал Эрвину.

Эрвин поразмыслил. Равновесие, сказал он, сложная штука. Хотел бы я увидеть когда-нибудь настоящий мир.

Зависит от того, под каким углом смотреть, ответил Николас. Мы смотрим сверху, поэтому не видим его. Но в Сверхскоплении триллионы людей всю жизнь проживут в мире и будут делать кассу блокбастерам с большим количеством взрывов. Фермеры Циа получили мир, которого они хотели… Эрвин, летим к морю. Ко мне. Там мой дом.

…Эрвин обнял его за плечи. Николас прикрыл глаза и улёгся ему на грудь. Волны тихо набегали на берег.

Помнишь Грей-Рок, спросил Эрвин. В голосе его слышалась улыбка.

Николас засмеялся.

«Тропик» сел в Пригорках глубокой ночью. Лил дождь и дул страшный ветер. У края пустой посадочной площадки стояла машина с открытыми дверями и включённым силовым полем. Возле неё возвышался тощий Зондер в тяжёлом штормовом плаще. Он был один, но с видом совершенной уверенности в себе крутил на пальце наручники. Глаза у него искрились весельем. Фрайманн сделал каменное лицо и безропотно протянул запястья.

Не дождёшься, с ноткой злорадства сообщил ему Доктор, а то я вас не знаю. Вас если брать, так только коллективом.

И он стремительным движением приковал их с Николасом друг к другу.

Ассоциация, которая при этом у Николаса возникла, насмешила его так, что он даже сказать ничего не мог, чтобы не разразиться хохотом. В машине он продолжал мелко вздрагивать от сдерживаемого смеха, и Эрвин недоумённо спросил у него, в чём дело. Благо, от водителя их отделяла звуконепроницаемая стенка… Это ещё более мелодраматично, чем кольца, сказал Николас, и всю дорогу до Грей-Рок сквозь ночь и неистовую бурю они смеялись.

17.06.09