Заживо погребённые

Минуло семь дней…
Ему не хотелось возвращаться домой, не хотелось оставаться на работе. Всё потеряло смысл, и стало уж совсем тяжело. Крохотная Его комната обернулась теперь холодным, сырым склепом, прибежищем скопца с его комнатой пыток. Приходя с работы, Он не включал свет, не заваривал чай, и не поворачивал тумблер громкоговорителя. Тенью проскальзывая по длинному коммунальному коридору, не отвечая на приветствия соседей, Он закрывался у себя до самого утра, не подавая никаких признаков жизни.
Утром, сделав свой обычный туалет, и наскоро одевшись, Он также ускользал мимо редких, ещё полусонных, жильцов и жиличек, чтобы раствориться в утреннем седом тумане.
Сонечка Нелидова, бледная, с красивыми острыми чертами лица, перенесшая чахотку девица, сопротивляясь сильному ветру, срывавшему с неё не по сезону тонкий плащик, уверенно направлялась на встречу, которую она ждала каждые четыре недели. Третью пятницу месяца она встречалась со своим милым другом. По заведённому правилу, эти встречи случались в Его крохотной комнатке в коммунальной квартире в старом доме в самом центре города. На этот раз она приготовила Ему сюрприз. Так уж сложилось, что Соня ещё со школы была безответно влюблена в молчаливого красавца, сидевшего за соседней партой, и будучи ещё девочкой, совершенно по-взрослому призналась себе, что никогда Он не будет испытывать к ней ответного чувства. Впрочем, она себя успокоила тем, что и другим, даже Вере Зарайской, огненно-рыжей с окладистым задом, на который засматривались все ребята, бестии, не завоевать это мятежное сердце. Единственно для того, чтобы под любым предлогом оставаться всегда рядом с Ним, ну или хотя бы быть в поле Его зрения, она решила во что бы тони стало подружиться с ним. Подружится по-настоящему. Не быть надоедливой занудой с вечными кислыми историями, но стать настоящим другом: верным и преданным, как собака-поводырь.
Долго и упорно она шла к своей мечте. Ей пришлось отказаться от ухаживаний мальчишек, а затем и молодых людей: красавцев, интеллигентных и воспитанных юношей из хороших семей, подающих надежды молодых учёных, врачей и даже одного художника. Будучи очень живой и мудрой не по годам девушкой из зажиточной семьи держателя доходных домов и пары городских аптек, она всегда была самой любимой дочкой, которую прочили за самого лучшего еврейского мальчика в городе из самой лучшей еврейской семьи. Но со временем родители сникли в борьбе за счастье своего ребёнка, и в тайне все же надеялись, что она выйдет замуж за этого угрюмого бобыля с бесконечной скорбью всего еврейского народа в Его огромных глазах. Так они её любили. Всё же самое главное, чтобы дочь была счастлива. И Сонечка была-таки счастлива. Она была счастливым человеком.
Несмотря на свою хрупкую натуру, духом она была сильна. Даже после тяжёлой болезни, крепко подорвавшей её здоровье, только сила воли и безумная жажда жизни помогли ей встать на ноги, чтобы опять, один раз в месяц, видеть Его.
Вернувшись с работы, совсем забыв, что сегодня придёт Соня, Он сел молча у окна безразлично пить вчерашний чай из алюминиевой кружки, наблюдая за редкими птицами, гонимыми ветром и дождём в неведомом направлении.
Внезапный стук в дверь заставил Его опомниться. Он встал и открыл дверь в комнату.
- Здравствуй! Как же я продрогла! Вся, точно мокрая курица! - защебетала с порога Соня.
Её голос смеялся, она вся светилась от счастья, несмотря на довольно плачевный вид побывавшего под осенним дождём человека. От неё пахло свежестью, молодостью и французскими духами. Слегка приобняв Его за плечи и поцеловав в щеку, она пристально посмотрела Ему в глаза и тут же выпалила:
- Что стряслось?
- Всё в порядке, Сонечка. Всё хорошо. Я рад тебя видеть, хотя вовсе и позабыл, что сегодня наш день. Здравствуй. Прости, я немного не в себе, но не обращай внимания.
- Вот я и говорю, что ты весь извёлся! Совсем измотался на своей базе. Такое количество рыбы вокруг к добру уж наверно не приведёт. Это я тебе давно говорила! Ха-ха-ха! Ну, это я так шучу, конечно! Сегодня мы не будем сидеть дома, тем более, судя по твоему состоянию, тебе это противопоказано, совсем скиснешь. Мы идём на премьеру спектакля. Мои друзья, студенты театрального, ну я тебе рассказывала о них, организовали домашний театр. Сняли у одной старой ведьмы заброшенную ригу за сумасшедшие деньги, и теперь ставят там свои сценарии. Сегодня дебют, мы, конечно, приглашены. Так что одевайся, и побежали! Нам на трамвае остановок пять.
Ему совсем не хотелось выходить из дома. Было одно желание сидеть у окна, исключить любые движения, отключить все мысли, забыться, спрятаться, умереть…
- Сонечка, давай никуда не пойдём…
- Что такое? Я не поняла! Ты же сказал, что всё хорошо, просто немного тебе скучно! Ну вот, я за скуку тебе и говорю. Они прекрасные ребята! Обещают фарс! Нет ничего лучше против хандры, чем хороший, едкий фарс! Надел свою тужурку (и это в такую-то пору ходить в такой курточке), и сделал быстро из этой обители скорби! Дай мне глоток чая. А, впрочем, меньше текста! Больше дела!
Она выхватила у Него из рук чашку с чаем, допила всё до конца, сдёрнула с вешалки куртку и протянула Ему. Ничего не оставалось, как только подчиниться её воле.
Конечно, Сонечка заметила, что что-то не так, поняла, что с ним случилась страшная трагедия, и Его сердце болит настолько, что всё вокруг - эта комната, эта квартира, просит хоть как-то помочь Ему. Ах, как жаль, что неодушевлённые предметы не умеют говорить. Как всё страдало вместе с Ним, и ничто не было в силах поддержать Его.
Хорошо, что сегодня была третья пятница месяца…
В коридоре они столкнулись с колченогим соседом неопределённых лет. Встретившись с ними, он как-то подобострастно прижался к стене, слегка наклонился и расплылся в ехидной беззубой улыбке, провожая их одним глазом (второй заплыл жутким бельмом) до самой двери. Этот человек никогда ни с кем не разговаривал, исправно платил за свою комнату, оборудованную из бывшей кладовой, и улыбался он очень редко, в самых редких случаях, не предвещавших ничего хорошего.
До импровизированного здания театра они доехали довольно скоро. Сонечка всю дорогу щебетала о том и о сём, стараясь как можно твёрже обращать на себя внимание, отвлекая Его от тяжёлых мыслей.
Рига была старая, но довольно крепкая, из тех, что раньше строили на века и для большой семьи, с печью старой кладки. Так уже никто не кладёт, да и печей-то уже никто не заводит, разве что только смеха ради. Старухе, сдавшей её под театр, она досталась от одной спившейся шляпы – интеллигента - наследника какого-то изжившего себя рода. Попав в долговую яму, спустив состояние на вино и карты, он продал родовое имение старой ведьме, оказавшейся тут как тут и кстати, а заодно старую ригу и немалый земляной надел с парком. Продал за сущие гроши за такое богатство. Дом с землёй стояли в старой части города, окружались дубовой рощей, с крохотным озерцом и часовней. Ригу старуха собралась уже разобрать на дрова за ненадобностью, но тут подвернулись охотники до неё, и, предчувствуя выгоду, скареда сдала её в наём за хороший барыш.
Все в этой истории получили свою выгоду. И старуха обрела нечаянное богатство, считай, задаром, и студенты, наконец-таки, нашли подходящее место под свой балаган в хорошем месте с историей. Один интеллигентишка, выручив за своё добро сущий пустяк, остался с носом, да и то ненадолго. Спустя ровно неделю, как избавился он от участка, беглое ворьё, вовремя для себя нагрянувшее в город, в нечаянный кабак, подвизавшись проводить случайного друга до его нового жилья, – убогой комнатёнки в доходном доме – перерезав ему горло, выпотрошили карманы бедолаги, сбросили в канаву, и были таковы.
То-то уже который день за стенкой у студента, нанимавшего у жида, стояла могильная тишина. Могилы на кладбище, могильно за стеной, как тихо, как спокойно. И спал бедный студент теперь в своё удовольствие, без пьяных историй и скандалов пропащего соседа, могильным сном.
Как только они вошли в ригу-театр, Сонечка тут же поспешила приветствовать своих многочисленных друзей, и представлять своего компаньона.
- Софи, поздравляю, - деланно и ядовито произнесла мертвецки бледная женщина, дымящая огромным янтарным мундштуком с бронзовым наконечником, - но ты всерьёз рискнула, презентуя этот экземпляр сюда.
- Фрида, душечка, заметь, перед тобой молодой человек, а вовсе не предмет, и не полезное ископаемое. Выше голову, не завидуй, дружок. Между тем, познакомься. Он действительно, не привык к таким важным персонам, как ты. А теперь извини нас, я хочу представить Его ребятам. Полно сидеть одному в четырёх стенах! Лучшие годы. Жизнь такая разная!
- Милая моя девочка, надеюсь, Он не будет разочарован. Некоторым душам лучше оставаться в своих четырёх стенах. Bonne soirée, молодой человек.
Кроваво-красные губы с мундштуком вдруг растворились в сигаретном дыму, так же, как и возникли.
Контраст был непомерен. В помещении старой постройки роилось общество настолько пёстрое и непривычное, что Он на какое-то время даже забылся, представляясь очередному невероятному персонажу, о существовании которого в серых повседневных буднях даже не подозревал.
Наконец, все расселись по заявленным местам, погас свет, громкие разговоры и смех сменились змеиным шёпотом, а затем и вовсе утихли.
Спектакль прошёл на бис и браво! Презентовали много оваций и аплодисментов. Как ни странно, Ему тоже очень понравилось. Постановка была лёгкая, не без смысла и иронии. Что-то о любовном треугольнике издержавшихся пожилых интеллигентов в исполнении совсем молодых людей.
После спектакля был устроен импровизированный фуршет. По бедности распорядителей, из закусок были только бутерброды с колбасой и сушеные финики, благородно пожертвованные одним стариком-бобылём, всю жизнь прослужившим счетоводом в Доме культуры и волочившимся за молодостью и лживой лестью со стороны красивых юношей в обмен на всё, что можно было вытянуть из этого смешного человека: скудные деньги, контрамарки на городские мероприятия, получаемые им от Дома культуры за праведный труд и скоропостижный выход на пенсион. Кто голодал, подъедали у него, кто без крыши над головой, квартировали по неделе, а то и больше; любезно предлагал старик свои комнаты для свиданий студентам, которым некуда было податься за безденежьем и вечно плохой погодой, а сам он тогда бродил по пустым унылым улицам, еле перебирая больными ногами, переживал мнимые страсти из чувства причастности к квартирным страстям, случавшимся в его отсутствие, шамкал сушенные финики и был счастлив.
Поскольку все были знакомы, ну или более-менее узнали друг друга за картофельным вином и сливовой наливкой, бывшими в изобилии, атмосфера установилась весёлая и даже беззаботная. Немного некстати Он чувствовал себя по началу, но пёстрая лента непохожих друг на друга людей помогла Ему развлечься и отдохнуть. Вдруг для себя Он стал желанным объектом со стороны многочисленных охотников до новых знакомых и интриганов разного пошиба. Никогда ещё столько народу как-то сразу не боролось за Его участие в их жизни. Каждый норовил протянуть руку, поднять никчемный тост, заглянуть в глаза, а то многозначительно подмигнуть, сально слюнявя губы.
Всё же какая Сонечка молодец, что позвала Его сегодня вечером с собой.
- Познакомься, мои друзья, - бодро произнесла Соня, представляя очередных присутствующих.
Потом Он уже слабо реагировал на то, что происходило вокруг. Он увидел его. Дыхание вдруг начало сбиваться, стало дурно, как перед ударом, в висках стучало, хотелось плакать, и смеяться сейчас же.
На приглашение Сони к знакомству, как ни странно, сразу никто не обратил внимания, словно оно было сделано в пустоту и между прочим. Тем временем, напротив как-то по-особенному явились двое юношей, один из которых так сильно волновал и пугал Сониного компаньона, и приятная, совсем молодая, женщина.
Все вместе они стояли, будто пятеро истуканов с выразившимися лицами, вопросительно вглядываясь друг в друга, и не пытаясь сделать первый шаг к знакомству. Обстоятельство было настолько неловкое и недоконченное, что спустя какие-то секунды стоять так дальше оказалось и вовсе невыносимо.
- Ну, друзья, больше жизни! Не заставляйте меня краснеть в компании незнакомого вам человека. В приличных обществах уже, видимо, не принято знакомиться и обмениваться любезностями! Мы не картины, слава Богу, да и вы не на выставке изящных искусств,- Сонечка делано негодовала с интонацией гранд дамы, надувая губки и задирая свой тоненький носик. Для полного образа ей не хватало кринолина и пера на голове, как в старину.
Молодой человек, очень красивый, смуглый, ещё совсем без признаков взрослеющего мужчины, с пепельно-чёрными густыми, отливающими волосами, очень приятно и куртуазно улыбнувшись, первым протянул руку и представился. После чего он изящно как бы отодвинул себя в сторону, уступая место нежной блондинке с пшеничными волосами, огромными голубыми глазами, по лисьи щурившейся и, уж наверняка, знающей цену настоящим мужчинам, узнающей их с первого взгляда: не нежных мальчиков, ярмарочных балаганов и фанфаронов, модных бонвиванов и болезненных интеллигентов, а настоящих мужчин, кого бы они не предпочитали в постели. Она очень нежно, плавно и молниеносно, словно русалка, вынырнувшая из морских глубин, прикоснулась обеими руками к Его щекам, и слегка прильнула своими большими губами к уголку Его губ, не проронив ни слова.
После почти немых приветствий, юноша с голубоглазой Марго (так звали девушку) отошли немного в сторону, и тут же принялись полушёпотом, как-то по-заговорщицки, что-то обсуждать, временами бросая вопросительно-томные взгляды в Его сторону. Софи отвлеклась на огненно-рыжего молодого человека, такого высокого и худого, что он напоминал масленичную бабу, блуждающую промеж гудящей толпы. Это был самый главный выдумщик-затейник, режиссёр сегодняшнего спектакля, и здешний светский лев. Один из тех самотканых нигилистов, которые носили нелепую фарсовую одежду, старались всех переговорить, рассмешить и убедить в своей оригинальности, фантазии и, конечно же, в своём праве, обращались ко всем вокруг исключительно на Вы и сверху вниз. Благо, его рост, рыжая грива и неизменная, огромных размеров, искусственная фетровая астра, почему-то зелёного цвета, кочующая с пиджака на пиджак, позволяли ему быть всегда гвоздём программы и в центре. Даже среди таких непохожих друг на друга людей.
Сколько прошло времени с тех пор, как они остались наедине, вдвоём, среди нескольких десятков человек? Он не знал. Вечность или несколько секунд? Как же глупо, наверное, Он выглядел в тот момент. Каким беззащитным и слабым казался. И каким наивным Он был, когда думал, что никто ничего не понял.
- Здравствуйте. Рад Вас встретить снова, тем более в таком месте. Я, признаюсь, не ожидал, но мне действительно приятно. Сам не знаю почему, но видеть Вас здесь намного приятнее, чем многих присутствующих. И ещё, я безумно удивлён и счастлив, что Вы хороший, близкий друг нашей Сонечки. Это знак. У Сони появился милый друг… Даже трудно себе представить, - мягко и немного как бы забываясь закончил своё приветствие недавний инспектор рыбной базы, разхриставший сердце её директора.
Он говорил так, словно пел. Слова его были настолько просты и искусны, звучали так легко, что представлялись самой большой наградой для тех, кому были адресованы. А ведь они были адресованы Ему.
- Я не друг. То есть, не совсем друг. Не совсем, - буквально выдавил Он из себя.
- Меня зовут Марк, если помните, конечно, - мягко улыбнулся русоволосый юноша, -хотя, это не имеет ровно никакого значения. Вы, наверно, меня и не узнали вовсе, а моё имя, поди, и подавно. А вот я отлично помню, как вас звать. Хотите проверить? – уже как бы совсем по-детски и заигрывая продолжил Марк, - вас зовут…
- Я вас тоже помню, -вдруг резко оборвал его Он, - я помню ваше имя, и ваше, вашу…Вашу бригаду: женщину и мужчину.
Воздух вокруг Него вновь наполнился ароматом васильковой воды и нечаянной свежестью.
Отчего Он так робел перед этим совсем ещё юным созданием? Всего несколько минут назад Он был готов предать дружбу со Соней, отказаться от неё, откреститься, как от чумы, только бы этому русоволосому мальчику не показалось вдруг, что у Него есть ещё кто-то роднее и ближе в этом постылом, потянутом тоской, городе, кроме Него. У всех был кто-то свой: у засаленной Цецилии Кох был её облезлый Ицхак, у Валентины Ивановны – красномордые грузчики и толстозадые кладовщицы; у старой ведьмы – рига под театр со студентами; у рыжего режиссёра – зелёная фетровая астра. Теперь и у Него появился…
- Пойдём, здесь невозможно скучно, - черноволосый юноша дотронулся своей рукой руки Марка, как-то грустно, и даже немного с сожалением, глядевшего на случайного знакомого.
- До свидания, - непосредственно, и как бы извиняя себя, обронил Марк, повернув голову в Его сторону, и, ни на минуту не задержавшись, растворился в толпе.
Из тёмного угла напротив на Него пристально и очень серьёзно смотрели голубые глаза Марго, готовой то ли разрыдаться, то ли расхохотаться прямо Ему в лицо. Она смотрела так испытующе-пронзительно, что было не по себе. В одно мгновение она двинулась в Его сторону, Он сейчас же, как бы в ответ, сорвался с места и быстрым шагом направился в другую, противоположную. По пути Он столкнулся с красными губами, выпустившими Ему в лицо облако густого сигаретного дыма, и попытавшимися встать у Него на пути. Слегка одёрнув костлявую руку, ухватившую Его за манжету сорочки, Он, не помня себя, выбежал на улицу, остановился, и стал жадно хватать ртом холодный сырой воздух. Было тяжело дышать, из глаз невольно лились слёзы, сердце отдавало в виски и понемногу остывало. Как же было больно. Как тяжело.
- Пойдём домой. На вот, надень куртку, мы сейчас совсем промокнем или замёрзнем. Всё равно. Ты весь дрожишь от холода, - Соня, вся как в лихорадке, подошла сзади, накинула Ему на плечи линялую штормовку и слегка приобняла.
Она с большим вниманием и тревогой в стороне наблюдала последние мгновения прощания своего самого близкого друга, своего возлюбленного, и молодого человека по имени Марк, человека из другого мира, как бы сказал её отец, из другого теста. Тотчас она поняла Его до конца, и вся её загадка о Нём стала ясна, как божий день. Решив скрепиться, что только ей сейчас и оставалось, она засобиралась из, уже порядком прокуренной, риги, бегло прощаясь с попадавшимися на пути гостями. Одна толстая, опившаяся картофельным пойлом, баба, лет пятидесяти, подвизавшаяся в обществе на побегушках у фетровой астры, больно пнула жирным локтем Сонечку в плечо, когда та поравнялась с ней. Хрупкую девушку потрясло от крепкого удара и резкой боли, отчего она грубо оступилась и упала ниц, прямо у ног захмелевшей матроны.
- Вшивая выкрестка, гнилая блядь! А, вонючая проститутка! Лучше б ты сдохла тогда, драная твоя шкура! – опитая в сизый дым баба грозно нависла над растянувшейся на деревянном помосте риги Сонечкой, и сыпала проклятьями, брызгая слюной, и топая опухшими ногами-колодами, - Мать моя, бедная, почившая без времени в бозе, святая женщина столько сил потратила на тебя, чтобы выходить из горячки, из окаянной хвори твоей, на роду всем вам написанной!
Тут, вдруг, тётка, в желании схватить Сонечку своими мужицкими ручищами, двинулась с места, но сейчас же скосилась и рухнула всеми своими телами на пол, едва не зашибив бедную девушку.
Соня уже попыталась встать, слабо воображая всё, что с ней происходило в последние несколько минут, но баба ухватила её за ногу и мощно потащила к себе. Она вся уже взопрела от вина, духоты и злобы; огромная её накладная коса, распустилась и трепалась, как сломленная ветка; лямка нелепого ситцевого платья, больше напоминавшего ночную, разорвалась, вывалив наружу дюжую грудь, походившую на доброе коровье вымя.
- Ух, сатана! Да я тебя сейчас своими рученьками, вот этими сами, не пожалею, задушу, раздавлю, как жабу, как последнюю гниль! Отец твой, скаред и анафема, идол пархатый, мне, мне, божиему человеку, отказал в месте, когда перебивалась я с хлеба на воду, мать больную свою, мученицу, объедками кормила. Три копейки пожалел, паскуда! И было место у него, я это наверно знаю, а не вышла я рожей, видать, полы в аптечке ихней драить! «Вы распугаете покупателей, вы уж больно громки». Вот что мне он сказал тогда! А я в ногах его валялась, молила, когда осталась одна, погорелицей, с матерью-то больной, старухой, да без дела, да без супруга - своего кормильца, удушившегося в дыму, словно в гиене огненной! Сдохни! Сдохни сто раз, сгинь в ад!
Она уже почти без сил тормошила Соню, когда набежавший люд отдирал расхристанную бабу от обезумевшей девушки, настолько потрясённой и опрокинувшейся, что не было в ней тогда ни страха, ни боли.
Стайка молоденьких барышень помогли Соне встать с колен, придерживали её и ободряли, как могли, опасливо загораживая от сбесившейся ведьмы, которая, впрочем, уже и не пыталась более настигнуть её, а теперь только, обуреваемая двумя сибаритами, один из которых был со страшным серым бельмом, а второй носил чёрные, как смоль, английские усы, тяжко дыша, обливаясь потом, вдруг чётко, чеканя каждое слово, уже совершенно в себе и наяву, негромко заговорила:
- Смотри на меня, слушай и запомни. За то, что отец твой не дал мне на кусок хлеба заработать своей же каторгой в аптеках и ночлежных домах его, не признав за собой благодарность матери моей за труды и молитву её над тобой, помиравшей от чахотки, когда никакие порошки твоего батюшки не сподобились, никакие лучшие столичные доктора не давали и ломаного гроша за твою жизнь, за то что ныне покойная моя родительница, месяц без маковой росинки во рту на слабых, больных ноженьках своих, по слёзной просьбе матушки твоей, прибегшей и убивавшейся за тобой, пошла и шептала три дня и три ночи за кружку молока от прачки вашей, за то, что отец твой побрезговал мной, когда я от горя пришла проситься, проклинаю тебя. Не отца, не мать твою, страдалицу от жилы и кровопийцы, знаю, что он всячески запретил благодарить старуху мою, боясь запачкаться, а только велел ломоть хлеба с молоком подать в дорогу Алевтиной, прачкой вашей, тебя, тебя, змея подколодная, проклинаю. Будешь скоро мучиться так, что сама в петлю полезешь, тогда уж и обречёшься на муки вечные адовы, а я уж и мараться не стану, как папенька твой.
Вокруг стояла такая тишина и всеобщее онемение, что словно и не было вовсе никакого спектакля, праздника премьеры в снятой риге, ещё недавних весёлых тостов, всеобщего смеха и громких торжественных слов.
Тётка вдруг встала, отодвинув от себя с бельмом и усами, поправила косу, прикрыв ею нагую грудь, сделала ручкой по лицу, словно смахнула налипшую паутину, и совсем легко и весело, словно ей снова стало двадцать лет, проговорила, как бы и вовсе не было ничего теперь:
- А теперь, мил моя, я, вишь ты, в фаворе. С какими людьми дружбу завела. Искусство. Театр. Тебе под стать стала. Не голодаю, слава тебе Господи, комнату снимаю за так, за то, что я такая вхожая везде стала. Люди добрые сдали. Всё у меня есть. Хоть на выданье!
С этими словами баба громко расхохоталась, разбудив некоторых, зачарованных приключившейся фантазией, развернулась, и уж собралась удалиться восвояси, как, резко повернув обратно, почти близко подошла к Соне, так что слышала, как сильно бьётся сердце в её груди, и прошипела:
- Всё у меня есть, вот только матушки моей, помершей голодной смертью старухи, нету. И не будет сильнее проклятия и возмездия отцу твоему, как твоя, ведьма, судьбина окаянная. Волком завоет ещё, придёт час. А теперь, прощай. Будь ты проклята.
Теперь, уж точно сказав, что хотела, вполне себе отрезвевшая, везде вхожая, баба, удалилась, прихрамывая на скошенном каблуке.
Вслед за бабой, не помня себя, Соня вскочила на ноги, приободрилась и вынеслась вон из риги. Она знала, куда её несёт и по какому случаю. Гонимая тревогой и сильным волнением, девушка выбежала во двор, боясь опоздать, упустить и потерять того, кто ей не принадлежал.
Стоя под дождём, обняв Его вот так, крепко-крепко, Соня вся собой чувствовала, как Ему теперь больно, как Он плачет, как не хочет, чтобы она смотрела не Его слёзы. Впрочем, она бы и не позволили себе этого. И убежал бы Он, и спрятался где-нибудь в облезлой покосившейся теплушке или за могучими телами вековых дубов, но не было больше сил ни бежать, ни жить.
- Зачем ты меня сюда позвала? – вдруг глухо и как-то не своим, очень уж отрешившимся голосом, произнёс Он, не пошевелив ни одним мускулом, - Для чего привела на это представление, зачем ты так жестока, дорогая Соня?
Слова Его так и ошпарили Сонечку, пронзили, словно молния, хотя звучали, как из могилы, и не было в них ни жизни, ни силы. При этом она ещё как бы крепче прижала Его к себе, и готова была стоять вот так сто лет, до конца жизни, до конца этого бесконечного дождя, пока не провалится сквозь землю. Только бы с Ним, лишь бы и Он стоял вместе с ней, не поворачивая головы, никуда не бежал, ничего не говорил, а она бы уж раз навсегда согрела Его своим маленьким, хрупким, больным телом. Волосы её совсем промокли и осунулись, ноги понемногу начали вязнуть в растекавшейся грязи, саднило плечо, но ей было так хорошо стоять, обнимая своего любимого человека. И это была самая главная минута в её жизни, самый счастливый час, которому не суждено было повториться никогда. Она это знала, и ей уже было не страшно: теперь и она счастлива вполне.
Главное сейчас было успокоить Его, напоить горячим, Его любимым чёрным, чаем, укрыть тёплым одеялом, и просидеть всю ночь, до самого Его пробуждения, подле, охраняя каждый вздох, прогоняя дурные сны. Всё будет, как и прежде. Ни словом, ни взглядом никогда она не потревожит Его, всю жизнь чувствуя за собой вину, боясь потерять навек. Соня не знала, чем, но понимала, что причинила Ему боль, такую, что чувствовала её сама. И что Ему этот Марк? Даже, если и так обстоят дела, ей-то что? Абсолютно никакого дела. Она была рядом с Ним всю свою жизнь, радовалась каждой четвёртой пятнице, как каторжник кренделю на Пасху. Может даже и лучше, коли так дело обстоит? Никакая другая уж точно не займёт её место. Она будет одной и невестой, и женой, всю жизнь проходившей в девках. Ну, уж, а если и другой. Пусть, пусть будет и другой, наперво, чтобы Он был счастливым. Однако ж, что Его так раздосадовало, в толк взять она никак не могла.
Вдруг Он резко развернулся, больно обхватил её детские запястья своими крепкими ладонями, и пристально взглянул прямо ей в глаза.
Как же Он был прекрасен в этот момент. Влажные от слёз глаза, окаймлённые тёмными густыми ресницами, натурально сияли и смотрели прямо и беззащитно. Словно ребёнок, потерявший кормилицу, Он всем собой словно молил о чём-то. То ли помочь, защитить от страшного, большого и пугающего мира злых людей и бродячих собак, то ли оставить в покое. Обычно говорил Он мало, но теперь Его словно подменили.
- Ты, ты испортила мне всю жизнь! Знаешь теперь, что ты наделала? Я ведь просил тебя, останемся дома, не пойдём никуда! Я словно чувствовал, как видел! Нет! Нет, тебе нужно настоять на своём! Да я плевал на твоих друзей, твои театры и вообще на всю вашу богему! Не лезь в мою жизнь, неужто тебе не понять – ты мне не нужна вместе со всем своим балаганом, я не нуждаюсь в тебе, хватит опекать меня! Я не калека и не подаю милостыню! Всю жизнь, словно как на паперти вьёшься перед купчиком! Или думаешь, буду при тебе, как для забавы и форсу, пугалом ходить! Я не люблю тебя и не женюсь на тебе никогда! Пора бы уже зарубить себе это на носу!
Всё это Соня слушала в жутком оцепенении, и ужас отражался на её прекрасном лице. При каждом слове она всё сильнее вглядывалась в Его большие, но испуганные при этом, глаза. Она вся тряслась, ничего не могла взять в толк, боялась, что счастье, пришедшее к ней ещё несколько мгновений тому назад, не просто покидает её, а словно и не было никакого счастья, словно прикинулось оно, а теперь, заманив, как лань в силки, разрывает диким зверем. При этом Он всё сильнее и сильнее сжимал её тоненькие запястья, что они посинели, и она от этой боли медленно опадала на слабеющих ногах. Но ни звука, ни тоненького писка, как у попавшейся мышки, не было слышно от неё.
- Всё хватит, - на выдохе проговорил Он, расцепил свои ладони, при этом толкнув Соню так, что та опрокинулась в огромную лужу грязи, набежавшую за это время вокруг, - Я устал от тебя. Не ищи больше со мной встреч. Прощай.
Оставив непомнящую себя от потрясения девушку, отвернулся и быстрыми шагами двинулся в сторону калитки, выводившей из сада на мостовую.
- Прости меня! Господи, Боже мой, да что ж я натворила, что я сделала?! Я не хотела, не хотела! Прости меня, Матерь Божья, заступись! Я никогда бы, ни за что! О чём я говорю! Я люблю тебя, я умоляю, только не уходи, не отворачивайся от меня! Только объясни, в чём я виновата перед тобой?! Да разве ж я могу причинить тебе боль, я как дворняга готова руки твои лизать! Я ничего не хочу знать, и никогда не попрошу у тебя того, чего бы сам ты не захотел мне дать! Молю, не пугай меня, пожалуйста! Не уходи! – Соня, вся мокрая, в грязи, не находила в себе сил уже встать на ноги. Протягивая в Его сторону ручки, как молилась Богу, она обливалась самими горькими слезами, и вконец обессилев от горя, и совсем обезумев, она, сотрясаясь от рыданий, упала всем тело в холодную жижу.
Соня перед Ним виновата была в одном: по её милости Он опять встретил Марка, и снова все Его труды по самобичеванию вылетели в трубу. Да тут ещё и этот, второй рядом с ним.
Через неделю от случившейся опять болезни Соня скончалась в доме своего отца.
Когда Он подошёл уже к калитке, на пути у Него вдруг встала та самая Марго.
- От кого вы прячетесь, молодой человек? В чём вина этой несчастной девушки, за что вы так обрушились на неё?
- Уйдите прочь! – едва сдерживая себя, вырвал Он в ответ.
Марго попыталась закрыть собой выход, но Он, как-то вдруг серьёзно и зло взглянул на неё, схватил за плечо, и резко оттолкнул в сторону. Девушка, бывшая не из робкого десятка, выбежала вслед:
- Вы сами во всём виноваты, не кажитесь хуже, чем вы есть в своей низости и страхе! И, если вы уж такой подлый и жалкий трус, то я крикну вам, громко, на всю улицу: этот мальчик никогда, слышите, никогда не будет с вами рядом! И не потому, что он вовсе не такой, или нежно дружит с Петром (Петром был тот самый черноволосый юноша), а потому, что вы низкий и страшный тип, таких, как вы, нужно держать отдельно от остальных людей! Вы ненавидите всех и вините всех вокруг только лишь от того, что ненавидите себя, стыдитесь и прячетесь, будто хлыст в своём позорном корабле! И вы ещё не раз пожалеете о том, что от низости и трусости своей обидели эту девушку, дрожащую теперь в грязи, словно подзаборная собака!
Голос Марго сорвался, и последние слова она выкрикивала уже навзрыд. А ведь всего с полчаса назад ей показалось, что она могла бы полюбить Его.
Немые маски повыскакивавших из риги зевак, сбившиеся под дырявым навесом, молча, как на похоронах, наблюдали за полуживой Соней, рыдающей возле калитки девушкой и уже едва различимым силуэтом загадочного мужчины, наделавшего столько бед. Вот тебе раз. А казался таким новым человеком…
Совсем обезумев от слов Марго, разносившихся на два, а то и три, квартала вокруг, Он перешёл с быстрого шага на бег в желании скрыться из виду тех, кто мог наблюдать за всей этой картиной, и, не дай Бог, подумать о Нём дурное. Страх и удушье нарастали в Нём с такой силой, что Ему показалось, сейчас случится удар. Жуткие картины последствий этого Его похода стали рисоваться у Него в голове. Всё, что скрывал Он всю свою жизнь, прятал от самого себя, не только обнаружилось, но и предстало пред общественностью, на смех и пересуды, издёвки и, может быть, даже гонения!
Жуткая боль пронзила всё Его тело, обдала, словно жаром из печи, началась лихорадка и озноб. Ему стало невозможно больше дышать, больше сил не было жить.
В ту же минуту, словно по указке, как провидение, из холодного, сырого тумана зазвонил городской трамвай. Могильный холод окутал Его вдруг с ног до головы.
Слышалось тявканье собак, знать умер кто, или уже хоронят.
Какие-то две невинные души сиротливо мокли на переезде, не решаясь успеть на ту сторону.
Поравнявшись с вагоном, Он со всем отчаянием и волей бросился на рельсы, навеки скрывшись от всего белого света.