Красная песня

Как только последний луч солнца кровью растекался на глади старого как мир озера, на берегу которого стоял небольшой дом, Шаман разжигал костёр, брал в руки бубен и пел песни. Их слушали синее небо, причудливые валуны, нагретые палящим солнцем, бурая, стелющаяся по земле трава. Даже птицы умолкали, а многовековые деревья одобрительно качали зелёными кронами.
Шаман был рыж, юн, но глаза его уже были тусклыми. Он постоянно сжимал дрожащими пальцами ожерелье из клыков тигра, которое носил на шее, и вглядывался в небо, надеясь на дождь. Но небо над долиной редко радовало даже моросью.
Единственным, кто принёс живительную влагу, был Охотник. Он явился на границе между уютным, но гибельным сумраком леса и обманчиво ласковым солнечным теплом, бессильно выполз, пятная стланик кровью: матёрый бурый медведь, хозяин леса, не терпел чужаков на своих угодьях.
Шаман спас его. Погрозил медведю, попенял Охотнику, посетовал духам на нежданного гостя, но оттащил того к берегу озера и ушёл за лечебными снадобьями. А когда, набрав склянок и корешков, снова приблизился к пришельцу, понял, что поступил опрометчиво, позволяя крови другого человека мешаться с тёмной водой древнего озера. С досады едва не решил отдать Охотника владыке леса, но передумал — этот порывистый поступок ничего не исправил бы. А ему, мудрейшему стражу озера, и вовсе не к лицу такие свершения.
Шаман хранил людей своего племени. Он кормил озеро своей кровью. Он пел ему песни. И озеро оставалось тихим и мирным; не стремилось покинуть своё ложе из белого песка и потопить поселения. День за днём вспарывал Шаман кожу на своём теле, вечер за вечером смотрел он, как мутнеет на миг холодная вода и снова становится прозрачной. Смуглые руки уже не заживали, шрамы беспорядочно наслаивались друг на друга, и прикосновения к ним отзывались неприятной щекоткой. Всё тело было испещрено отметинами от ножа, уплотнившаяся кожа на боках и животе почти стала панцирем, но ноги Шаман берёг.
Он не смог скормить озеру целого человека. Столько крови раззадорит духов, обитающих в его водах, и им не покажется достаточным скромное ежедневное подношение. А больше ни один шаман не способен дать за раз без того, чтобы умереть. Смерть хоть и была желанна, но была и недопустима — ещё не родился в племени тот, кому было бы под силу стать новым шаманом.
Шаман выходил пришлого человека, залечил его раны и выгнал прочь. Просто вывел из своей хижины и указал ему на лес, не произнеся ни слова. Охотник послушался и ушёл. У него тоже были свои дела.
В поколение всегда рождался только один, способный понимать язык леса, тот, кому на тёмно-красную кожу нанесут ритуальные татуировки и отведут к древнему тотему, обрекая на вынужденное одиночество.
В чёрных волосах этого Охотника уже белела седина, левая рука была изуродована зубами тигра — так, что даже тетиву он натягивал с трудом. Он опасался, что однажды сила окончательно покинет его иссечённое временем тело и племя заменит его молодым, тем, кто уже подрастал в стенах дома старейшины, а ему придётся умереть голодной смертью. Его страшила такая судьба, хоть она и была предначертанной; так племя отдавало дань духам Леса и просило дозволение и дальше кормиться его дарами. Дряхлым Охотникам, одиноким, изувеченным, а порой и подслеповатым, никто не желал обеспечить достойной старости, несмотря на то, что они делали для всех.
Но минули несколько закатов, и Охотник вернулся. Он принёс Шаману убитого зайца, но тот не стал принимать подношения и попросил уйти. Обычным людям не место рядом с заколдованным озером и его хранителем.
В последующие дни Охотник наблюдал за домом у озера и его обитателем издали, не выдавая себя ничем. Он мог прятаться так, что даже лесные птицы не прерывали своих песен. Несмотря на возраст, он был зорок и мог видеть каждый шрам на теле Шамана и спирали на его истёртом бубне.
По утрам Шаман обычно бывал задумчив и тих, и Охотник иногда пользовался этим, чтобы сесть рядом. Ему даже позволяли осматривать и перетягивать узкими чистыми тряпицами очередной разошедшийся порез. Охотники стягивали раны нитями, изготовленными из особой травы, но Шаману не поможет ничего, да и не даст он себя зашивать. Всё равно вечером снова приносить кровавую жертву холодной воде. Охотник разузнал, какие травы нужны, чтобы изготовить зелье для поддержания сил, и собирал их в лесу. Такое подношение Шаман принимал.
Лето в тех краях было неотличимо от зимы, осень знаменовало покраснение маленьких остроконечных листьев на дереве близ жилища Шамана да чуть похолодевшие ночи. Одну из таких ночей Охотник провёл рядом с шаманским костром. Он угостил Шамана перебродившим соком винных ягод, но напиток не пришёлся тому по вкусу — после единственного глотка фляга снова оказалась в руках у Охотника. Шаман ничего не пил, кроме воды из озера, а Озеро пило его кровь.
Охотника тоже томила жажда, он нашёл тепло и хотел его. Иссохшие губы Шамана жара не утоляли, напротив — разжигали его с новой силой. Жёсткие руки не могли быть нежными, серые глаза, прозрачные, как воды, которым он служил, пугали — взгляд рыбий или змеиный. Охотник не просил любви, он просто предложил своё одиночество, и Шаман принял его.
Рассветы в крепких объятиях могли длиться до самого полудня — чутким сном или жарким продолжением ночей. Иногда приходилось терпеть, пока Шаман, отыскав свежую рану на его теле — с возрастом Охотник стал неуклюж, потерял бдительность и всё чаще сам едва не становился добычей, — тянул из неё кровь. Так что вскоре и у Охотника появились незаживающие шрамы.
Выпив достаточно, Шаман усылал его прочь до конца дня. Он запрещал являться до темноты — на обряд смотреть не дозволено никому, кроме его проводящего. А потом Охотник был волен оставаться до утра. И он оставался, так долго, как только хватило сил. А когда жизнь покинула истощённое тело, Шаман отнёс бездыханного Охотника в лес и укрыл плющом. Земля заберёт то, что теперь принадлежит ей по праву. Ему же предстояла ещё долгая жизнь Хранителя. И множество Охотников, которые будут её скрашивать и питать — его и Озеро.