Виталий Шмелёв
Время собирать камни
Аннотация
Тонкой нитью сквозь весь рассказ проходит тема любви. Любви запретной, всепоглощающей, которая становится камнем преткновения, которая разрушается под давлением морали и назиданий, которая является, по мнению служителей церкви и представителей Бога на земле, греховной и безнравственной. Любви, явившейся главной причиной всех проблем, всех кар небесных, спустившихся на землю и выпавших на долю маленького человечка, принявшего на себя все грехи своего отца гея и искупив их своей смертью. За что, почему?
Главный герой не находит ответа и отклика в душе любимого человека, смирившегося с данностью и навязанным мнением общества, церкви, да что там – самого Бога. Его отталкивают от себя, закрываясь в своей раковине, в своей приобретенной вере, укрывшись правильными словами и вынужденными поступками, а что в душе? Что прячут от него глубоко в сердце?
Произведение опубликовано с согласия автора
Я, вернувшись из командировки, застал Мишу сидящим на кухне, он курил, перед ним стояла пепельница, полная окурков и стакан водки. Сказать, что я был удивлен — ничего не сказать, я был в шоке, мой Мишка никогда не курил и не хлыстал водяру стаканами.
— Что случилось, Миш?
Он повернул голову в мою сторону, но в глаза не смотрел, опуская их то вниз, то вообще закрывая. Он хлебнул из стакана и его кадык дернулся так, что я ощутил это, как будто бы не он глотнул, а мне вырвали кадык без наркоза и с особой жестокостью. Я поморщился:
— Ми-и-ш?
— У Наськи рак. Лейкемия.
— О Боже! Что ты говоришь? – я, схватив его за плечи, развернул к себе лицом, стал трясти, – Миш, что ты говоришь?
Он не сопротивляется, руки висят, словно плети, глаза закрыты и из-под опущенных ресниц катятся слезы:
— У моей дочери рак крови, шансов практически нет, десять процентов из ста. Это мало, это конец, всему конец, — Мишка зарыдал навзрыд, разрывая мое сердце на части, — это я во всем виноват…
— Миш, родной, ну причем здесь ты, успокойся, — кричу, сам того не понимая, в полный голос, — мы что-нибудь придумаем, у меня есть деньги и друг живет в Израиле, мы ему сейчас позвоним, он нам поможет, отвезем Настюху туда, мы ее выле… — горло схватывает спазм и я обрываю фразу на полуслове…
Слезы застилают глаза, в голове сумбур, как, как такое может быть? Почему Настя, почему именно она? Сто вопросов и ответов крутятся в голове. Миша молча встает, подходит к окну, плечи его подрагивают, руки упираются о подоконник. Подхожу, обнимаю, шепчу, успокаиваю, глажу по голове. Он разворачивается в кольце моих рук, утыкается головой в шею, и я чувствую, как слезы, капая, стекают по моей груди. Сколько мы так простояли — не знаю, Мишка, подняв голову и заглянув мне в глаза, скользнув губами по щеке, стал нежно целовать меня в уголок губ. Нежность вскоре переросла в агрессию, он целовал меня неистово, с каким-то остервенением. Внезапно он отстранился и произнес:
— Виталь, прости меня за все, прости и прощай. Это моя вина, я не должен был… Ирка ходила в церковь и там священник ей сказал, что дети отвечают за грехи своих родителей, а я грешу, моя любовь к тебе — это не правильно, это грех, это содомия. Наська теперь несет мой крест за меня… надо покаяться, надо все прекратить… Я… виноват… пред ней… — говоря все это, он опять рыдал, перемешивая слова всхлипами и стонами отчаяния. — Я ухожу… я не смогу так, зная, что она… что я… Прости, Виталь, но это мой выбор, я так решил… Мы с Ириной решили обвенчаться, так надо, для Насти, что б ни в грехе….
— А меня ты спросил, — от того, что я сейчас услышал, мороз прошел по коже, внутренности скрутило так, что я согнулся пополам и опустился на пол, сел возле его ног, обняв их обеими руками, — меня спросил? Миш, мы ее вылечим, Миш, отвезем за границу и вылечим. А Ирка твоя — дура, какого черта она поперлась в церковь, врачей надо искать, а не по батюшкам ходить… Венчаться хотите, венчайтесь, надо — значит надо, я не против… Миш, все будет хорошо! Мы все вместе, мы сможем, мы спасем нашу принцессу! Мы…
Мы. Нет больше нас, мы, вместе… Не будет уже хорошо… НИКОГДА! Настя умерла спустя семь месяцев, врачи сказали, что она и так долго прожила, ей они отвели и того меньше три-четыре месяца. Ничего не помогло, ни Израиль, там врачи только развели руками — поздно, ни уколы, ни лекарства, ни поддерживающая химиотерапия, ни венчание, ни молитвы… Мы до последнего вздоха были рядом, Мишка съехал с моей квартиры и неотлучно находился при дочке, держал ее маленькую ручку в своей, обещал, что все будет хорошо, а она, маленький солдатик, почти не плакала, она смотрела своими грустными глазами и молчала, она, в свои пять лет повзрослела лет на десять и все, казалось бы, понимала. Мне тоже позволено было навещать ее, даже Ирка молчала, не язвила, не упрекала.
Я сидел и, рассматривая Наськин рисунок, вспоминал все это, все события тех месяцев стояли перед глазами так свежо и ярко, словно это было вчера. Нашего ангелочка мы похоронили весной, когда вся природа оживала, зеленела, зацветала. Она просыпалась, словно насмехаясь над нами, людишками, со своими проблемами и печалями, словно говоря, что мы — это миг, прах, ничто… Я встал и прошел на кухню, достал стакан и бутылку коньяка, налил и выпил. Ну и что с того, что завтра за руль, ну и что, что пью один, а если оно болит, если оно почти уже не живет, а просто ждет своего часа, чтобы просто остановиться и уснуть на веки… Мишка ко мне так и не вернулся, сказал, что время платить по счетам. Время собирать камни…
Я стоял и курил, ожидая Михаила. Рабочий день скоро закончится и он должен выйти из своего офиса. Нам нужно поговорить, а он не отвечает на мои звонки. Вот стою, жду. Время уже восьмой час, почти все вышли, вот и последний работник, наверное, мой трудяга, как всегда последний, гасит свет и выходит… на улицу выскользнула девушка, лет 23-25 на вид и стала закрывать дверь на ключ. Я подошел к ней и поинтересовался, а где Михаил К. На что она ответила, что он уволился и уехал в А. пустынь. Я вообще ничего не понял, в какую пустынь, что за бред? Она пожала плечами, мол, ничего не знаю, но продиктовала телефон его отца, возможно, он что-то сможет объяснить. Поблагодарив ее, я побрел домой. Звонить пожилому человеку на ночь глядя не рискнул, отложив разговор на завтра.
Но то, что поведал мне Николай Владимирович, отец Михаила, повергло меня в шок. Все сказанное им не умещалось в моей голове, одна мысль душила другую, нервы были на взводе и я… Я просто тупо тогда напился, с самого утра, забив на работу, контракты, договора, поставки и прочую хрень. Я просто выпал из реальности, потерялся во времени, забылся, вкусив дурманящего и так необходимого в данный момент напитка счастья — водки.
Да, время собирать камни. Эти твои слова я постоянно прокручиваю в голове. После того, что мне рассказал твой отец, я много думал. Я ходил в церковь, стоял на службах, смотрел на иконы, ставил свечи, молился и просил… Но ничего не менялось, ничего не происходило, боль, которая сидела внутри меня никуда не уходила. Наська мертва, ты ушел, я один… Почему, почему жизнь сложна и несправедлива? Да, выхода нет, тупик, время собирать эти чертовы камни…
«Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру».
Как все верно и правильно, как тонко подмечено — всему свое время. Но я в корне не согласен с такой постановкой вопроса — почему, спрашивается, мы должны отказаться от нашей любви, если мы нужны друг другу как воздух, почему — если я без тебя не живу, а существую, почему, миллион почему, на которые не могу найти ответов, ни в своей голове, ни в этой самой книге книг, ни в смерти Настюшки, ни в твоих словах, которые ранят, жалят, убивают…
Я сижу за столом трапезной в А. обители, в руках чашка с чаем, тут же, на столе, тарелка с монастырскими пирожками. Господи, что я здесь делаю, а самое главное, что ты здесь делаешь? Твое место не здесь, в богом забытом краю, твое место рядом со мной, в моей жизни, в моей квартире, а мое сердце ты вообще не покидал никогда, ты в нем навсегда. Вокруг снуют монахи, послушники, священники… Они выделяются из общей толпы обычных людей — на них одеты длинные, черные и темно-серые одеяния, кресты, лица спокойны и кротки. К моему столу тоже подошел один из них:
— Привет, — я подскакиваю, как ужаленный от неожиданности и от твоего голоса, который я слышал уже так давно, в другой жизни, в другом мире…
— Привет, — отвечаю и замолкаю, глядя в твои, такие родные, любимые глаза.
Ты тоже смотришь на меня, открыто, смело, выдерживая мой грустный, тоскующий взгляд, не сводя с меня глаз. Ты другой, ты изменился, в тебе появилась какая-то непоколебимость, что ли. Если я смотрел на тебя с любовью, сжигающей, испепеляющей меня изнутри, то твой взгляд выражал только братскую любовь и сострадание.
Я страдаю, а ты, бл..ь испытываешь ко мне сострадание? .. Я вскочил из-за стола и схватил его за руки. Его руки, которые когда-то ласкали мое тело, проникали в самые потаенные уголки, которые я целовал и нежил, кусал и сжимал в моменты нашей близости, теперь были чинно сложены на груди, точно передо мной было изваяние, статуя. И, словно очнувшись ото сна, сняв свою маску безразличия, ты тоже вцепился в меня, схватив за лацканы пиджака, огонь вспыхнул в твоих глазах и прожигал меня насквозь, до самого дна моей порочной, больной, страждущей души. В твоих глазах я увидел прежние эмоции, то самое адское пламя, в котором мы сгорали тогда, в той нашей жизни, до… Да, наша жизнь разделилась на до и после, и то, что стало после — мне совсем не нравилось. Я хотел тебя прежнего, моего Мишку, который мог быть нежным как котенок, а мог быть безумным гризли. И я тебя потерял, смерть отняла у меня не только Настёнку, но и тебя, но ты жив, черт побери, жив… Вернись! Но ты быстро пришел в себя, словно очнувшись от страшного сна, словно увидев не меня, а беснующуюся толпу вокруг того самого адского пламени, убрав мои руки, ты вынудил меня сесть на свое место, с которого я подскочил в бешенстве и сел сам, напротив.
— Как поживаешь? Что нового? Как твоя дочь, жена? Работа? — ты произносил слова, словно жалил — жена, работа…
— Какая нах… жена, мы в разводе больше десяти лет, Миш, очнись! Скажи-ка, долго ты тут еще будешь прозябать, Миш, возвращайся, Миш…
— Не сквернословь. Нет, Виталий, я останусь здесь, отец Илиан сказал, что надо молиться, молиться о душе Насти, которая приняла мой грех на себя, молиться до конца своих дней, отмаливать… Отмаливать всю ту грязь, что я творил в миру, всю ту мерзость, за которую поплатился мой единственный ребенок. Надо молиться, я приму постриг, как только настоятель увидит, что я готов. Приму с радостью и благоговением. Я и за тебя буду молиться, за твою душу бессмертную, чтобы Господь простил нас, меня, тебя…
— Миш, ты слышишь себя, что за бред ты несешь, мы же любили друг друга, я тебя и сейчас люблю, — уже кричу я ему через стол, на нас оглядываются, смотрят, косятся. – Миш, поехали домой?
– Нет, я выбрал свой путь, я буду нести свой крест, каким бы долгим ни был мой путь. Забудь меня, не приезжай больше сюда, бесполезно, я больше не выйду к тебе, мне нельзя, я не хочу… Я забыл, все забыл, забыл… — из твоих глаз катятся слезы, ты нервно поддергивая пальцами, поправляешь свою рясу, или как там ее назвать, встаешь и, опустив голову вниз, прошептав: «Прощай», быстро уходишь, почти убегаешь.
Я непонимающе смотрю в одну точку минуту, час, вечность. Я не понимаю, как можно все перечеркнуть, все забыть, как можно идти на поклон к смерти? Она забрала у тебя дочь, а ты подносишь ей на блюде и свою жизнь тоже, свою свободу, свой выбор, свою любовь. Я не понимаю… Молча встаю, выхожу из трапезной, бреду по тропинке через монастырские сады и огороды; я здесь лишний, я тебе не нужен, уйти, исчезнуть, забыть. Мне на плечо ложится чья-то рука, я резко оборачиваюсь, надеясь, что это ты передумал и… вижу перед собой какого-то старичка, может монах, может просто священник, кто их разберет, все на один вид…
— Мил человек, послушай! Дай ему время все осознать и подумать, его душа больна, раны на сердце кровоточат, горе застилает глаза. Он сам не понимает, чего он хочет, куда стремится. Внутри него идет борьба, борьба двух его Я. Вина, которую он испытывает, поглощает его, проглатывает, словно жерло вулкана. Он либо потеряет себя, либо возродится заново, словно птица феникс. И никто не в состоянии ему помочь, только Бог. Бог вокруг нас, он видит, знает, поможет. Время — лучший лекарь. Тебе тоже нужно время — понять его мотивы и поступки, понять и принять… Вы разбросали камни, пришло время их собирать…
Камни, кругом эти камни… Я собираю их уже три года… У меня их уже целая коллекция. Камни печали и камни боли, камни грусти и камни ожидания, камни тоски и камни безысходности…
Три года, как ты ушел, почти два года, как не стало Наськи и год, как я видел тебя в последний раз… Постриг ты так до сих пор и не принял, но и в мир людей, в наш мир, ты не вернулся — мне рассказал твой отец, я иногда ему звоню, поддержать, поговорить, ему тоже очень не просто. То ли ты еще сражаешься с бесами и своими невидимыми драконами, то ли все уже для себя решил, то ли еще что… А я тебя жду, не перестану ждать никогда, даже если жду зря — все равно жду!
Осень опадает последней листвой на землю, уже выпал первый снег, покрыв дорожки и тропинки тонким слоем, который постепенно тает под ногами прохожих. Скоро наступит зима, заморозит и без того ледяное сердце, которое уже забыло, что такое радость и смех, любовь и прикосновение любимых рук, счастье и встречи…
Ожидание — это единственное, что держит меня на плаву… Я жду и верю…
Произведение опубликовано с согласия автора
10 комментариев