Соло над водой

Не обращая внимания на мой скулеж: "Не надо, не надо...", он расстегнул и приспустил мне джинсы. Стянул с меня свитер. Его руки, все в мозолях и ссадинах, стали гулять по моему телу, а я прижимался голым торсом к его брезентовой ветровке, терся лицом о его щетину и меня трясло как в лихорадке. От всего сразу: от холода, от возбуждения и от стеснения меня колотила дрожь. Все было почти так, как в моих безумных гриппозных мечтах полуторагодовалой давности.

Олега мой стоящий, как солдатик, член не интересовал, но вот ягодицы просто притягивали. Он так и норовил раздвинуть половинки и проникнуть пальцами в ложбинку:

- Можно? Малыш, пустишь? Я тихонько...

Я чувствовал его возбуждение и понимал, куда он клонит. Мне было безумно страшно и из-за его габаритов, да и вообще... Но разве возможно отказать, когда любимый упрашивает тебя сбивчивым шепотом и обещает быть осторожным? Я решился.

Всего через пару месяцев, в других горах, у другого камня, я вис безвольной тряпкой на его крепких руках от глубоких до обморока оргазмов. Но первый раз страшно вспомнить. Ни он, ни я опыта не имели, только какие-то приблизительные представления, как все должно происходить. Мне очень повезло, что он порвал меня несильно. Едва-едва углубившись, Воронцов замер, давая мне привыкнуть. Лучше бы он этого не делал. От невыносимой боли я всхлипывал и матерился.

- Пашка, - наклонился ко мне Олег, - слышала бы тебя сейчас Светлана Игоревна.

Светлана Игоревна - это моя учительница по литературе. Я на секунду отвлекся:

- Ага! А тебя бы видела... Оооооох!

В этот момент он качнул бёдрами:

- Ну-ка не наглей!

На следующий день я пропустил тренировку. Но ни одну крымскую ночь мы больше не пропустили.

По приезду родители меня не узнали. Я всегда учился неплохо, но особо не напрягался, теперь же я занимался день и ночь как подорванный. Мне необходимо было поступить в университет (там экзамены проходили на месяц раньше), чтобы в августе поехать в составе команды на Тянь-Шань. Поступить-то я поступил, вот только учиться не довелось.

В конце июля мы, в компании с двумя другими клубами, разбили стационарный лагерь в ущелье Ала-Арча. Я помню, какого цвета счастье. Оно неправдоподобно синее, как вода в высокогорных озерах и как среднеазиатское небо в знойный день.

Из того лета, лета моего взросления, со мной навсегда осталось множество счастливых моментов. Они мои и только мои и их невозможно описать, так как никому другому не будет понятно, что уж в этих мелких незначительных происшествиях такого особенного и волнующего. Ну и что из того, что как-то я рядом со своей миской с кашей обнаружил несколько крошечных эдельвейсов? Я незаметно смахнул цветы в траву, и, проходя мимо Олега, недовольно буркнул:

- Это еще зачем? Я не девчонка.

А он, пряча улыбку, отозвался:

- Я больше не буду.

Разве кому-нибудь можно объяснить, какое невероятное щемящее чувство, я испытывал, когда Воронец пел: "Я сердце оставил в Фанских горах..." и отыскивал меня при этом глазами.

А ещё была холодная ночь, когда непогода не позволила нам вылезти из палатки. Я пристроился на его груди и слушал, как барабанит дождь:

- Я люблю тебя.

Он мог сделать вид, что не услышал. Мог просто ничего не ответить. Но он прижал меня к себе, мгновение (точнее целую вечность) думал и выдавил:

- Аналогично.

За свою последующую жизнь я слышал и другие объяснения в любви, более романтичные и более развернутые, но такого душевного трепета, какое вызвала у меня эта короткая несуразная реплика, я больше никогда не испытывал.

У нас была тайна. Одна на двоих среди целой толпы. Я научился быть хитрым и осмотрительным. Ведь мне пришлось отвечать за нас обоих. Прямой и открытый, Воронцов не был приспособлен для конспирации. Впервые он смутил меня, когда я задержал выход из лагеря. У нас в команде, у "воронят" как говорили ребята из других клубов, всегда была жесткая дисциплина. Воронцов мог одним взглядом так пригвоздить к месту, что слов не требовалось. Если он сказал "выходим в девять", то все, как штык, были готовы к 8:55. А я пошел прогуляться, замечтался и не заметил, что мои часы стоят. Когда я весь взмыленный прибежал, все уже ждали меня минут двадцать. Любого другого Воронец бы размазал по стенке. Но тут он легким движением убрал челку с моего лба и сказал:

- Ну, ты где был? Мы уже волнуемся...

Я заметил, как у Сереги брови поползли кверху. На несколько секунд, до команды тренера "по коням", в группе воцарилось гробовое молчание. На следующий день он, смеясь, при всех подхватил меня на руки, другой раз при Мишке назвал "малышом". С одной стороны я был на седьмом небе от этих его "проколов", а с другой, немного боялся за него. Мне то терять нечего, но вот в районо могли не оценить педагога, который в качестве поощрения неистово трахает своего выпускника в попку, а в наказание не дает отсосать.

Волновался я напрасно, Воронца никто ни в чем не заподозрил. В Москве, в аэропорту, его встречала очаровательная жена с двумя детьми. И глядя, как он обрадовался семье, как закуролесил с дочкой, как подхватил сына на руки, я сник и задал себе мучительный вопрос. А нужен ли я ему буду в Москве?

В зале прилета царила приподнятая атмосфера. За многими приехали родители, кого-то встречали девушки. В сутолоке аэропорта мы все быстро потерялись. Я видел, как, уходя, Воронцов оглянулся, ища кого-то глазами, но, так и не найдя, двинулся дальше. Нас с Мишкой уже тормошил расспросами и поторапливал приехавший за нами Мишкин отец.

А в первых числах сентября меня выгнали из дома. Отец рявкнул: "Встать!", и я чуть не подавился яблоком, которое в этот момент грыз, валяясь на диване с книжкой в руках. Наверное, надо было все отрицать. Сказать, что рисунки у него в руках не мои, что их подбросили в мой стол инопланетяне, или что их мама нарисовала. Но я как-то не сообразил с перепугу. Разговор был короткий и содержательный. У них в армии так принято. На крики прибежала мама с кухни. Листочки с "мерзостью" полетели ей в лицо:

- Выбирай, либо эта падаль, которую ты называешь своим сыном, либо я. Но жить с ним рядом не собираюсь.

Она даже не взглянула на рисунки. У нее был вид человека, на глазах у которого взорвали его дом, но который ничуть этим не удивлен. Еле слышно, трясущимися бледными губами, она вынесла приговор:

- Павлик, ради меня... пожалуйста, уходи.

Она вышла за мной на лестничную площадку.

- Мама, как же так?

- Сыночек мой, все образуется... Дай нам время. Я знаю, ты сильный, ты справишься... А я без твоего отца не выживу...

Мама плакала и судорожно пихала мне в нагрудный карман домашней рубашки какие-то деньги.

Всеми сногсшибательными событиями я привык делиться с Михой.

- Да ладно! Чего ты гонишь? Прям с яблоком что ли выгнали?

Мишка недоверчиво рассмеялся. Только теперь я заметил, что все еще сжимаю огрызок в руке. Видя мое стрессовое отупение, Мишка посерьезнел:

- Паш? Правда, что ли выгнали? Господи, что ты опять отчебучил?

Что я мог ему сказать? Да что угодно кроме правды. Рассудительный Мишка, выслушав мою спутанную, насквозь лживую, историю, решил, что надо звонить Воронцу, мол он обязательно что-нибудь придумает. Я всполошился. Вот уж ни за что. Еще не хватало любимого втянуть в эту историю. Он же сразу бросится мне помогать, а я не должен допустить, чтобы он так рисковал.

- Знаешь, Миш, как я сразу об этом не подумал... У меня же дядя в Подмосковье живет. Точно, точно... Я к нему поеду...

Никакого дяди у меня нет и не было. Только бабушка в маленьком городке под Челябинском, но не мог же я, здоровый лоб, свалиться ей на шею. На самом деле, меня приютили еле знакомые ребята из общежития. Я болтался по этажам с матрасом. Ел когда угощали, спал, когда все засыпали. И все еще по инерции пытался ходить на лекции, надеялся: вот найду работу - смогу снять угол, все наладится.

Меня никуда не брали. Кому нужен пацан без документов подозрительно юного вида? Домой ни за одеждой, ни за документами я не шел. Думал: сдохну, не пойду. И действительно чуть не сдох.

Но однажды рядом с рынком, куда я ходил в надежде что-нибудь перехватить из съестного, я обнаружил бахрому объявлений. И тут мне улыбнулась удача. Меня взяли ночным сторожем на мебельный склад. Вот это было везение. Ангар, заставленный диванами. Я мог спать на любом. Конечно при условии, что хозяин - быкообразный бритоголовый персонаж в тренировочном костюме - не видит. В принципе он был неплохой мужик. Подкинул мне кое-какую одежду, вручил кипятильник. Чувство юмора у него было, правда, своеобразное. Он острил, что у него сторожа "одноразовые". Мол, он в конце месяца не зарплату платит, а сбрасывает в люк старого сторожа и нанимает нового. Даже люк мне показывал и, сверкая золотой фиксой, хохотал над собственной "искрометной" шуткой. По ночам в холодном ангаре кутаясь в тряпки, я вспоминал лето, и мне становилось теплее.

Я отчаянно скучал по Олегу. Все время видел его во сне, считал дни до первой зарплаты, когда я смогу прийти к нему и небрежно сказать: "У меня все хорошо. Я сам справился. Ты можешь мною гордиться".

На свои первые деньги я купил славный голубой свитер. Вертелся перед зеркалом в универмаге и представлял, как обрадуется мне сейчас Воронцов увидев, какой я стройный и красивый. Стоптанные Мишкины кроссовки и старая куртка моего шефа не считались. Я так и ушел в обновке. Кое-как привел себя в порядок в общественном туалете и полетел в школу.

За учительским столом сидел он с землисто-серым лицом, сверкнувший на меня уничтожающим взглядом. Сердце у меня ухнуло сразу куда-то в область пяток. Он явно заметил меня сразу, но заставил ждать не менее получаса, нарочито неспешно разбираясь с учениками. Наконец класс опустел, и Воронцов соблаговолил обратить внимание на меня. Любимые черты были искаженны злобой и презрением. Я ничего не понимал и уже ни на что хорошее не надеялся. Меня тут явно не ждали и видеть не желали. А то, что я услышал, вообще ни в какие рамки не укладывалось:

- Ну, как поживаешь, голубок? Как жизнь твоя молодая, студенческая?

Выплюнул мне в лицо педагог, интеллигентный человек, поклонник Набокова и Пастернака.

- Ничего, что я тебя так назвал? Мы же свои люди - между нами секретов нет? Я на тебя не в обиде, ты не подумай. Я все понимаю: "С глаз долой - из сердца вон!" Что молчишь? Ты уже нашел новый кол для своей задницы?

Со мной приключился "культурный шок". Я в полной прострации слушал, как он меня оскорбляет. Но постепенно до меня стало доходить, что он чем-то оскорблен, что ему больно, ему очень больно и он пытается сделать так же больно мне.

Я тронул его за плечо:

- Не надо... Замолчи.

Он содрогнулся. Замолк на полуслове. Все, что я говорил дальше, он слушал, отвернувшись к окну. Я не видел выражения его лица, не видел его реакции, просто рассказал его затылку, что меня выгнали из дома, что он мой единственный мужчина, что я погибаю без него. Он обернулся:

- Так значит, ты ушел из дома? Не рано ли за приключениями отправился?

- Зачем ты так? Меня выгнали!

Я не понимал что происходит. Земля уходила из-под ног.

- Ой, не надо, Паша. Я сыт твоим враньем еще со школы. И я разговаривал с твоим отцом. Он сказал, что тебе свободы захотелось. Ну и как она, свобода? Нашел, что искал? Смотрю, уже приоделся... Ладно. Проехали. Ты ведь не за нотациями ко мне пришёл? Иди в лабораторию.

Воронцов указал мне на дверь в маленькое подсобное помещение, в котором хранились приборы для физпрактикума. Куда делся мой нежный летний любовник? Этот мужик, с лихорадочным блеском в глазах, ничем не напоминал того Олега. С таким остервенением, с каким он набросился на меня в этот раз, он ко мне еще ни разу не прикасался. Больше всего это было похоже на какое-то безумное медицинское обследование. А может быть, это у меня возникла такая ассоциация, когда среди всех этих осциллографов с амперметрами Олег бесцеремонно ощупывал мое тело, загибая меня то так, то сяк, залезая в самые интимные места, как бы проверяя - все ли на месте, ничего ли не пропало.

От его прикосновений я несколько раз был на грани оргазма и не кончал только из-за того, что он контролировал меня и не позволял этого сделать. Наконец, он тоже расстегнул брюки. Это была какая-то изощренная пытка, когда он водил своим влажным членом мне по лицу, но не позволял мне взять его в рот. Я истекал смазкой, чуть не плакал, но мне ничего не разрешали: ни за свой член взяться, ни за его.

Олег нагнул меня над столом. Скользнул пальцами к анусу. Опять этот ледяной тон:

- Там уже был кто-нибудь кроме меня?

- Я же сказал, что нет...

Он не любил, он просто драл меня, а я все равно кончил. За секунду до него. Потом мы сидели молча, на полу, в разных углах бендежки. Если бы я умел выразить словами, как скучал по нему, как ждал встречи, что только теперь понимаю, как он был оскорблен моим исчезновением, что я невольно нанес удар по его самолюбию и что он напрасно думает обо мне черти что... Но я не умел. Не знал, как сказать.

Олег сидел, закрыв лицо ладонями. Я переполз на его сторону. Стал гладить его ногу. Он подобрел вроде, обнял меня. Сказал глухо:

- Подожди... Не здесь. Одевайся. Поедем в одно место.

"Место" оказалось холодной дачей его тещи в ближнем Подмосковье. Мы легко взломали дом. Олег сам закрывал его на зиму. Впервые, никого не боясь и ничего не опасаясь, мы всю ночь занимались сексом. Заснули под утро, в изнеможении, одним общим усталым телом и я уже не понимал, где моя рука, а где его и чье это сердце бьется.

Судьба подарила мне еще несколько дней вдвоем. Он приезжал вечером с работы. А я ждал его: грел дом обогревателями и варил соленую кашу на воде. Мы мало разговаривали. В основном, на посторонние темы. Все равно ведь, стоило нам коснуться друг друга, как нить разговора терялась. Я опять, как в горах, засыпал, уткнувшись ему в подмышку, но иногда ночью просыпаясь не находил его рядом. Он за стенкой курил и мерил шагами веранду. Я не осмеливался спросить, о чем он думает. Боялся ответа. У него больше не было взгляда флибустьера.

Однажды он не приехал. Не приехал он и на следующий день. И через день. И через неделю тоже не приехал. Вечерами я выходил ждать его на крыльцо. Потрясающие по красоте закаты этого теплого ноября, да ещё сумасшедшее мерцающее звездное небо не давали мне плакать, хотя очень хотелось. Я знал, что он не вернётся. Но все равно вечер за вечером выходил ему навстречу. Мне казалось, что, может быть, он тоже где-то там видит эти звезды, и они передают ему мою мольбу: "Не покинь меня, не покинь..."

Примерно через неделю, а может через две, (ощущение времени я потерял) запасы крупы, оставленные его тещей, подошли к концу. Есть стало нечего. Надо было как-то выбираться. В электричку я влез зайцем, а в Москве, на вокзале, выпросил немного денег у прохожих. Качающийся от недоедания парень с отчаянием в глазах, видимо, выглядел достаточно убедительно для нуждающегося.

Но что делать, куда ехать, я не представлял. Мне было абсолютно все равно, что со мной будет. Я сидел на скамейке, кутаясь в позаимствованную на даче телогрейку, и рассматривал тошнотворные подтёки на асфальте, когда меня тронул за плечо необъятный лысый татарин:

- Малец, заработать хочешь?

Эти масленые бегающие глазки я уже, кажется, где-то видел. Не иначе он долго за мной наблюдал. В целом, мне все было понятно, но когда он уже вел меня куда-то, вцепившись мертвой хваткой в мой локоть, я все же уточнил:

- А что я должен буду делать?

- Не волнуйся, губастик, тебе ничего делать не придется...

Послесловие

Не сразу, но, в конце концов, я вынырнул и выплыл. Первая любовь осталась невероятно ярким событием прошлого. Такого упоительного юного счастья и такого взрослого оглушительного отчаяния я больше никогда не переживал.

Несколько лет назад по нелепой трагической случайности Олега Воронцова не стало. Он уже не работал в моей старой школе, но работал недалеко, в нашем же районе. Навещая родителей или заезжая к Мишке, я все собирался заскочить к нему. Но все откладывал, откладывал. Теперь уже поздно. И нет даже могилы, на которую можно было бы прийти.

Но я всегда его помню, он навсегда со мной. Сильный, щедрый, открытый мой главный учитель. Я нахожу его в каждом человеке, которого люблю. Я до сих пор многое вижу его глазами. И я усвоил все уроки, которые он мне преподал. Включая последний, самый жестокий.