neXXXt

Думал, что не усну после такого, но какая-то внутренняя уверенность закатала меня в кокон, усыпив нервозную смятенность. И когда я проснулся в воскресный полдень, не успел даже подумать, чем бы занять оставшийся выходной, телефон тревожно задребезжал. Соревнование «кто первым возьмёт трубку» я выиграл без затруднений, потому что старшее поколение потеряло бдительность за телевизорами. Ожидания оправдались. Он не забыл.
— Привет, — бодрый голос на другом конце провода колыхал таинственные эманации в до этого расслабленных чакрах. — Ну, так что?
— Я же говорил, что номер лёгкий.
— Он почти стёрся с руки, но, видимо, я запомнил. Помнишь вчерашнего чувака?
— Помню.
— Сашка. Я обещал ему помочь. Съездить в одно место, но мне влом одному. Поедешь со мной?
— Сомнительные мутки? — усмехнулся я.
— Ты бы скрасил мне компанию.
— Где встречаемся?
— Поближе к тебе… на серой ветке.
Коннектимся возле метро, жду обоих минут 10, опаздывают. На улице жарче, чем накануне, на площади между палатками гуляет ветер. Вижу, парни появляются из подземного перехода. Паскаль быстро находит меня взглядом. Тут же даёт понять, что вчерашнее не забыто и не являлось «накуренной» ошибкой. Объятия его отличаются от дружеских, предельная близость, дыхание его застревает в моих волосах, которые колышет ветер. У Сашки лицо такое же мутное, как было и вчера, он в каких-то лично своих неведомых мне проблемах, которые обещал разрулить Паскаль. Меня в подробности не посвящают, я и не прошу, позволяя себе беспечно жмуриться на солнце.
Потом мы прёмся куда-то на метро, кого-то ищем, что-то пытаемся вернуть, а мне до фени, потому что всё равно куда, важно лишь, что рядом смуглый чёрт, дарящий мне излишки тактильного внимания. Сенсоры в обилии улавливают физическую близость. Никто до него ещё не был так уверен и открыт в невербальном общении со мной. Интимное осязание становилось доступным лишь в тёмных и скрытых от людских глаз помещениях. Если я и сам боялся, то меня научили бояться себя в квадрате, в кубе, в десятой степени. Что с ним? Почему он не такой? Что это? Врождённая свобода? Наглость? Последствия вседозволенности? Мне сложно отыскать ответы на эти простые вопросы. Не врёт ли он, так открыто демонстрируя сексуальные намерения? Только женщины были со мной свободны и открыты, лишь они не боялись себя и своих манипуляций. Я бы назвал это состояние «любовной игрой» — чисто женское умение, которое они смело употребляют на практике, не стыдясь. Я рос в семье, где мужчины были холодны с женщинами. Меня воспитали так, что у мужика на первом месте должны быть свои интересы, потом друзья и их интересы, только на последнем месте — «женщина», как элемент гетеросексуальной картины мира. И ещё подростком я вывел чёткую концепцию — «будь холоден», следи за чувствами, не демонстрируй их напоказ, никакого флирта, флирт — вотчина женщин, наполняй себя «интересами», а сексуально-любовные метаморфозы оставь в тёмном углу, они найдут тебя сами, не отказывайся, когда придёт час. Я старался следовать этому простому правилу, я даже считал, что у меня получается. Хотя и сейчас… я не делаю ничего, просто позволяю ему проявлять активность — качество, свойственное похотливому женскому полу, как я считал. Но, проводя с ним час за часом, я начал замечать, что мои установки летят к херам. Крылатые пенисы псевдонравственных догм устремляются в голубую высь, мне хочется нарушить все возможные законы, заперпендикулярить параллели, отсинусить косинусы и запрокинуть вертикали.
Мы шляемся по Москве весь день, накатываем в метрополитене по странным траекториям, будто ищем что-то. Вечером оказываемся на окраине Москвы, где выясняется какая-то не интересующая меня первопричина. Сашка и его недовольная физиономия сливают, и мы, наконец, остаёмся вдвоём. Я в душе не ебу, где нахожусь, Паскаль, кажется, тоже не слишком-то. Мы находим путь к конечной станции метрополитена лишь когда начинает сгущаться небесное индиго. Садимся в последний пустой вагон и позволяем себе откровенное непотребство, а мне отчего-то явно насрать. На следующей станции в одну из дверей входит кто-то, краем глаза подмечаю двух женщин. Сначала они не замечают нас, или, возможно, длинные хипповские волосы придают мне сходство с тёлкой, если не всматриваться. Но стадный инстинкт подсказывает им сесть поближе к человеческим существам, сосущимся на тройном сиденье в углу вагона. И всё бы ничего, если б его рука уже не расстегнула молнию на моих полосатых клешах. И дама в возрасте, воспитанная и прожившая большую часть своей жизни при Советском Союзе, начала кричать. Голос её был возмущён, а лицо побагровело от возрастающего артериального давления, словно она дочь свою застукала третьей с нами.
— Что же вы делаете?! — возмутилась она.
Громче стука колёс, громче шелеста электропроводов, громче моих сластолюбивых мыслей.
— Вы обалдели совсем? Господи, Боже ж ты мой, ты глянь, что делается! Совсем совесть потеряли? Чтоб ваши матери сказали? Да что ж…
Паскаль лишь немного отстранился от меня, оторвав, наконец, свой рот от моего и спросил:
— Что не так-то?
Дама повторила по кругу свою тираду, ещё сильнее обескураживаясь и заливаясь пурпуром до корней волос, и только тогда я понял, что невменяем. Абсолютно аналогичное состояние по обкурке, только вот я не курил со вчерашнего дня ничего кроме сигарет, а глаза, между тем, в кучу, я даже сфокусироваться на возмущённой даме не могу, меня сексуально развезло в говно. Пожалуй, такого дерьма со мной ещё не случалось. Запретный адреналин и ещё какая-то гормональная поебень. Или… блядь… по ходу я просто злопиздяйски влюбился в этого наглого подонка, и в моём устройстве мира от стояка пробуравилась нехилая такая нравственно-похуистическая дыра.
Поднимается какой-то зловещий бабский хай, и я опираюсь позвоночником о спинку сиденья, приподымаю зад, чтобы закрыть металлическую молнию на джинсах, хотя состояние такое, что от перевозбудрона, меня аж корёжит ломкой.
Станции проносятся одна за другой, мы сидим рядом, бросив попытки заняться этим на людях. Вагон заполняется, приближаясь к кольцевой. И… нам, кажется, пора по домам, потому что завтра понедельник, но я об этом пока не думаю. Сложно думать, когда всё твоё существо — сплошной дрожащий член.
Паскаль выходит со мной и, пользуясь затишьем на станции, спрашивает:
— Ты завтра как?
— На учёбу.
Он кивает.
— Ясно, мне тоже надо бы в школу.
— В школу? — удивляюсь я, смотря на него снизу вверх.
— Да.
— Тебе сколько лет?
— Шестнадцать. А тебе?
— Мне… восемнадцать. Я думал… ты меня старше.
Он смеётся.
— Могу обвинить тебя в совращении малолетних. Ну, так… что? Будешь меня совращать? — ухмыляется, цепляя меня щупальцами намёков.
— Хули нет-то?
Такой расклад заводит меня куда сильнее, плевать на его фактическое несовершеннолетие, физически он сам кого хочешь… совратит…В лицее очередная репетиция, Злой Эльф играет пажа Иродиады в спектакле по Оскару Уайльду. В коротких монологах по сценарию страдает по молодому сирийцу, который в свою очередь страдает по Саломее. Полуобнажённый, завернутый в простынку-хитон, субтильный… он — идеально вписывается в эту эпизодическую роль. Трагедия на устах, влюблённый взгляд, который он посылает на сокурсника, играющего воина.
Концентрированная страсть пажа Иродиады пронзает сирийца, пока тот восхищается ножками, похожими на две маленькие голубки. Возможно, никто и не оценит, как он вжился в роль.
«Молодой сириец убил себя! Молодой начальник убил себя! Тот, кто был моим другом, убил себя! Я подарил ему маленькую коробочку благовоний и серьги, сделанные из серебра, а он теперь убил себя! Ах, не предсказывал ли он, что случится несчастье… Я сам предсказал это, и оно случилось. Я знал, что луна искала мертвого, но я не знал, что его искала она. Ах, зачем я не скрыл его от луны? Если бы я скрыл его в пещере, она бы не увидала его…»
Хемуль наблюдала за Эльфом с третьего ряда. Решила, наконец, навестить его, а то пропал совсем. Она заревновала и немного взволновалась, когда выяснила, что он зависает с чернокожими, поэтому сегодняшний день она проведёт с ним, тем более, что её новые отношения снова потерпели крах.
В роли пажа он казался самозабвенным, либо что-то случилось, о чём она пока не имела представления. Слишком мечтательный, малословный и витающий в своих мыслях, но она его разговорит.
После репетиции Хемуль бесцеремонно внедрилась в ряды переодевающихся, приблизилась к пажу Иродиады, он как раз скинул простыню, служившую хитоном, оголив свой худой торс. «Так и остался мальчишкой», — подумала она. Уж сколько торсов она перевидала, а он не покрупнел за три года, только вымахал. Был ведь ниже неё на первом сентября.
— Давай помогу, — она расплылась в неподражаемой флирт-улыбке, — ты так всё размажешь. У меня есть жидкость для снятия макияжа. Не дёргайся, умоляю, будешь весь в золотых блёстках.
— Можно и не смывать. Отсюда сразу в «Красную шапочку» — бабки зарабатывать, — пошутила одна из сокурсниц.
— Не пройдёт отбор. Там только качки, — хихикнула другая.
— Да ладно, им как раз Эльфа для разнообразия не хватает.
— И ты смолчал… — тихо проговорила Хемуль, — даже не отмочил типа «ты, детка, не понимаешь, я — эталон рокера семидесятых, если ты не в курсе», — Хемуль попыталась спародировать друга. — Я тебя не узнаю.
— Давай свалим побыстрее, я тебе кое-что расскажу.
— А я с Капитоновым рассталась.
— Давно пора. Странно, что только сейчас. Я же говорил, что он только и грезит, чтобы съебать из своего Сарайска и поселиться в твоей квартире. К чёрту военных.
— Ну-у-у… красиииивых, здоровеееенных… — Хемуль мечтательно почти пропела.
Эльф посмотрел на неё из-под бровей, достал сигареты и толкнул тяжёлую дверь, выходя во двор.
У входа в колледж разорялась Галима Падловна, выясняя, почему удрали с дежурства.
— Валим, — тихо процедил Эльф, — иначе эта пизда сейчас заставит нас убираться.
Они быстро скользнули за её спиной и рванули к задней калитке. Выскочив на нейтральную территорию, запыхавшаяся Хемуль довольно призналась, что давно уже ни от кого не убегала.
— Только от парней, — подметил Эльф.
— Ой ли… скорее они от меня убегают с регулярностью.
— Есть мысли, куда пойти?
— На Манегу.
— Не, давай я тебя в одно место свожу, развеешься для разнообразия.
До вечера они бродили по городу. Заморосил мелкий дождичек, и лишь когда они прошли мимо ЦУМа и завернули к автобусу, Хемуль поняла, куда её заманили.
— Предупреждаю — чернокожие — это не моё. Они… слишком чернокожие, я не люблю экзотику.
— Тебя здесь никто спаривать не собирается. Зайдём чаю выпьем.
— У тебя деньги появились или?
— Я сегодня стипендию получил, — улыбнулся Эльф, — уж повышенной степухи-то мне на чай хватит.
Эльф по-свойски поднялся по узенькой лестнице на второй этаж. Приятный оранжевый ламповый свет наполнял помещение теплом. По стёклам скользили капли дождя. Пока Эльф пожимал пару шоколадных рук, Хемуль ощутила себя не в своей тарелке. Уверенность её куда-то исчезла. В этом аквариуме жили слишком необычные морские рыбы, не попадающиеся в широтах «Бирюлёво-Западное».
— Гибби, принесёшь нам чай чёрный с лимоном? — Эльф протиснулся на сиденье у окна, взглядом показывая, чтобы Хемуль располагалась.
Гибби кивает и уходит.
— Ты с кем-нибудь из них спал? — Хемуль шепчет и округляет глаза.
— Нет, — отсекает он. — Я просто знаю их и всё.
— Слава Богу, значит, я ничего не пропустила.
Она вроде расслабляется.
— Просто ты сказал, что этот твой смуглый кучерявый…
— У него казахские корни. Это другое. А вот Гибби, например, одинокий. Обратила бы своё внимание. Он такой типа положительный чувак. Плюс ты много теряешь, не зная, как это целоваться с чернокожим, — он усмехнулся.
Вот и приехали. Он уже над ней прикалывается, подкалывает, что знает больше.
— А ты, значит, пробовал…
— Один раз — случайно, это было типа на спор по приколу, я не знаю ни одного чернокожего гея. И лучше потише… — Эльф метнул несколько беспокойных взглядов по салону, но людей было очень мало, и те — заняты общением.
— Вот и верь после таких заяв в твою мнимую невинность и избирательность.
— Они слишком крупные мужики. Не люблю, когда много тела и весовая категория не моя.
— Ну, а этот твой Паскаль… как его зовут по-нормальному?
— Какая разница. Ты знаешь моё отношение к социальным установкам.
— И ты ещё удивляешься, что я беспокоюсь. Вот кому из нас двоих крышу сорвало — так это тебе. Замутил с десятиклассником в довес к этому… всему…
— Кстати, ты тут пока поторчи, я сбегаю быстро к таксофону, отзвоню домой, чтобы мать не кипятилась.
Эльф залез в рюкзак, выудил мелочь и телефонную карту и усвистел, пользуясь тем, что дождь стих. К столику подошёл Гибби с подносом, поставил чайник на стол, попросил разрешения присесть, неловко улыбался и задавал вопросы, которые Хемуль едва понимала на его ломаном русском с дичайшим и всё-таки неподражаемым акцентом.На хрен нужна телефонная карта, если таксофоны в разнобой, одни — старого, другие — нового формата? Нашёл работающий и позвонил домой. Плановое успокоение материнских инстинктов. Пусть мирно смотрит «Сегодня» на НТВ. Набрал Паскалю. Долгие гудки. Ответил грубый голос. Отец. Сообщил, что того нет. Может, и к лучшему, иначе он бы сразу начал свой околосексуальный терроризм, а я бы просрал все деньги на таксофон. Возвращаюсь в автобус.
Играет медленная музыка, Гибби приобнял Хемуля. Они танцуют в узком проходе между столами. Это так-то она боится чернокожих. Сажусь за стол, сыплю побольше сахара в чай, потому что почти весь день не ел. Сладкий чай — быстрые углеводы. Гляжу — танцующая парочка уже сосётся. Что ж… пусть немного развлекутся. А сам думаю, что пропускаю что-то важное. Капли ещё не высохли на стекле, в них растекаются вечерние огни, а я опять не здесь. Складывается ощущение, что я теряю себя, потому что все мои мысли заполнил один человек, а меня заботит только — не проебал ли я возможную встречу с ним сегодня, сейчас, через час, завтра? Инстинкт самосохранения исчез и подменился навязчивой идеей. Мне страшно, что он — это миф, иллюзия, очередное видение, которое испарится, оставив дождливые капли тоски на стекле. Я смотрю в чашку, где на дне осталось немного чая и россыпь чаинок, и решаю, что с меня хватит. Мне хочется домой, нормально поесть, завалиться с музыкой в плеере на старый диван, и мой рыжий кот обязательно придёт ко мне урчать. В своей комнате — я вряд ли пропущу что-то важное, важнее того, что занимает мои мысли. Странно, но Хемуль согласна двинуть по домам. Мы прощаемся с Гибби, который корявыми прописными буквами пишет в записной книжке Хемуля телефон в общагу, дописывает мелкими буковками «звонить до 11». Они напоследок недолго целуются, и мы направляемся к метро. Впервые молча, впервые она не целует меня в губы на прощание, когда я выхожу на своей станции.
Трамваи почему-то отказались ходить, снова закрапал дождь, а я поплёлся вдоль путей, старательно прибавляя темп. Вечерами в постсовковой промзоне не слишком-то приятно. Цыгане куда-то испарились за этот год, зато пара бомжей валяется на остановке. По тёмному фабричному району призраком добегаю до дома. В подъезде нет света, ни одна лампа не фурычит. Я стараюсь специально побольше шуметь, с силой распахиваю дверь, держащуюся на одной пружине, на пару секунд тусклый свет от уличного фонаря освещает квадратом лестницу, но я быстро погружаюсь во мрак, по памяти отсчитываю 7 ступенек и ломлюсь вверх по лестнице, искренне надеясь не наткнуться на какого-нибудь обблёванного алкаша между этажами. Первая лампочка попадается на третьем, и я облегчённо замедляю подъём. Дома у двери встречает кот. Обнюхивает меня, пока я разуваюсь. Мать занята поглощением новостных программ — весь вечер с канала на канал — жадно хлебает «пустобрёхию» из телевизора. Батя на кухне, ищет заначку. «Столичная» водка в верхнем ящичке, наливает рюмашку.
— О, это ты, — замечает меня, лезет в холодильник, достаёт банку с паштетом, черпает чайной ложкой, отправляет в бородатый рот сначала содержимое рюмашки, потом содержание ложки и уходит обратно в комнату.
У меня поздний обед. Кот дежурит рядом на табуретке, выпрашивает у меня что-нибудь, хотя не голодный, просто за компанию. У меня в зубах откушенный кусок бородинского хлеба. Я подношу лицо к коту, тот аккуратно забирает у меня изо рта кусочек. Вот такой я «мерзкий». Даже с котом играю в «рот-в-рот» игры. Дребезжит телефон. У меня тут же «экстрасистолическая» нервозная реакция. Спешу быстрее взять трубку. На другом конце провода Хемуль. Я, пожалуй, разочарован.
— Привет, — говорит уныло, — чёт я так расстроилась.
— Из-за чего?
— Мне так мерзко стало. Ты не поверишь. Приехала домой — тут же мыться полезла, пыталась смыть с себя…
Молча слушаю её исповедь и тихо прикрываю рукой дверь в родительскую комнату, где орёт телевизор.
— Не могу я с чёрными.
— Ты ж с ним не трахалась… — неуверенно шепчу я в трубку.
— Вот именно, а всё равно прям фу… мерзко так стало.
— Забей, тебя никто ни к чему не принуждает. Можешь спать спокойно.
О, эта мистическая штука — брезгливость…

Наверное, в жизни каждого человека в пору юности должно произойти что-то такое — шекспировские страсти, клятвы, драма, боль, всепоглощающая страсть. И то, что произошло со мной нельзя назвать иными словами, как «you drive me wild». Я действительно стал по-настоящему дикий, всё животное во мне, спящее до этого, проснулось. То, что я чувствовал к этому человеку, имело сходство с помешательством и навязчивой идеей. Паскаль почти каждый день приезжал ко мне. Это случалось всегда неожиданно, без уговоров, без планирования. Он мог приехать и застать меня в тот момент, когда я только приехал с учёбы и грел в сковороде свой втородневный обед, он мог позвонить в дверной звонок в семь утра в субботу, перебудить весь дом и в прямом смысле упасть в мою кровать, заявиться вечером, когда родители смотрели новости и, узнав, что я шляюсь со старыми школьными приятелями во дворе, пойти на мои поиски и непременно найти. И не смотря на это, он сразу понравился моим родителям, которые, разумеется, были далеки от осознания, что происходит со мной и за моей межкомнатной дверью.
Отец нашёл в нём те черты, что так мечтал увидеть во мне, он считал его «трушным пацаном» в отличие от «маминкиного сыночка» меня, который привык ходить на коротком поводке. Отец считал, что мне не повредит такой «правильный» в его понимании друг. Матери же он нравился, как женщине — прежде всего внешне, но и напористостью, наглостью, которую она так полюбила в моём отце, а потом продолжительно искореняла последующие годы. Тётке вот моей Паскаль не нравился точно, но её никто не брал в расчёт, она всегда слыла критичностью к людям, из-за чего и осталась холостячкой.
Пара месяцев прошла, как один день, я стал одержим темой секса, желая восполнить всё то, что я, как мне казалось, упустил, только вот Паскаль не спешил перейти ко всему «запретному». В целом, нам и так было более чем хорошо, даже с тем наборов инструментов и средств, которые имелись под рукой. Подзадоривал ли меня тот факт, что он оказался девственником, чего я никак не мог ожидать при его уверенности? Пресловутая девственность окрыляла и без того окрылённого меня до такой степени, что я начинал ненавидеть себя за мои предыдущие опыты, за то, что я «спешил-спешил» и всякий раз падал в чью-нибудь не слишком удачную кровать. Иногда меня охватывала детская жалость к себе, что я успел хлебнуть говна. Я отдавал себе отчёт в том, что говна по сути было мало, могло бы быть больше, и я благодарил свой природный внутренний стержень и долго продолжающуюся подростковую асексуальность — они уберегли меня от серьёзных ошибок.
Зато теперь я отдался сумасбродству с самопожертвованием. Мы валялись на молодой траве в сквере почти в центре Москвы, укрываемые лишь зацветающим жасмином, и смотрели в бледно голубое московское небо, где шелестели тополиные листья, шорох которых заглушал гул машин. Мы бродили по подворотням, обсуждали мистические события нашего знакомства, искренне веря в чудеса.
— Знаешь, я тебе не говорил, но мне тебя предсказали таро.
На это даже ответить было нечего. Ведь мне никто ничего не предсказывал — только интуиция и одно единственное желание в тот день, когда он переходил через дорогу. Сам-то я считал нашу встречу «моим грамотным планированием», хоть ничего и не сделал, казалось бы, но ведь я сумел оказаться в нужном месте в нужное время и не проебаться.
А сегодня я собирался ехать на учёбу, но заходя в метро, понял, что не могу, что должен позвонить ему, старые таксофоны так и манили. Я набрал домашний телефон Паскаля, и он попросил приехать к нему. А я готов был бросить всё и нестись на его зов, если потребуется. С учёбой проблем не возникало, спасала заблаговременная пошаговая стратегия. К тому же он зовёт меня к себе, лишь второй раз со дня нашего знакомства.
Ирония судьбы привела меня в Чертаново на пятнадцатый этаж, где из окна открывался вид на небо, боковые квартиры и чужие жизни.
— Ну, вот и у меня побывал, — улыбнулся он.
В большой трёхкомнатной квартире — лишь мы вдвоём. В моей хате такого везения не случалось почти никогда. Количество населения на метр и скученность советской мебели сказывались на наших уединениях.
Я огляделся — незастеленная широкая кровать, окна выходят на север, в комнате сдержанный свет, у стены — ряд аквариумов с пресноводными обитателями. Паскаль курит в распахнутое окно. Даже в этой его привычке чувствуется свобода, которой я лишён. И моя щенячья привязанность к нему, несмотря на то, что я старше, растёт с днём ото дня.
Я бросил взгляд на скомканное одеяло и ощутил, что не просто так здесь, значит, он готов перейти к «запретным» пактам равноправия. Докуривает сигарету, выбрасывает окурок в окно, а комнату окутывает запах никотина. Мне кажется, будто я снова маленький, дома, на кухне, мой отец со своим родным старшим братом пьют водку, трепятся, в пепельнице гора бычков, стены и потолок пропитываются запахом пепельницы, а я сижу рядом в сигаретном дыму и алкогольных парах, слушаю и смотрю, смотрю и слушаю. Когда стрелки часов приближаются к отметке, когда моя мать заканчивает свою работу в музыкалке, они оба поднимаются, распахивают настежь окно, обуваются, закрывают за собой входную дверь и уходят в ночь, а я остаюсь один на прокуренной и холодной кухне, куда врывается зимний воздух. Я не тороплюсь закрыть окно, позволяя морозу колоть мне лицо. Голос Паскаля возвращает меня в реальность, где за окном не зима и нет колючего воздуха, только облако никотина и разбросанная постель. Он лениво заваливается в одежде на кровать. Расцениваю сигналом к действию. Задней мыслью подмечаю, что мне здесь не так комфортно, как дома, хотя никого нет. Просто у меня в квартире до меня никому нет дела, если я дома. А местных родителей я ещё не видел. Я сбрасываю оковы навязчивых сомнений и залезаю к нему. Оказываюсь сверху и сперва смотрю ему в глаза. Мне нравится смотреть ему в глаза, я изучаю коричневые искры в темноте зрачка. В карих глазах есть ощущение уютной тёплой темноты.
— Почему ты так смотришь на меня? — спрашивает Паскаль.
В его вопросе — вся лирика пьесы Оскара Уайльда.
— Я что? Такой красивый?
— Красивый… — отвечаю я.
— Мда… — ехидничает он, — любовь зла…
Я решаю уничтожить ехидство на его губах, смело захватывая нижнюю губу в плен. Знакомый привкус никотина. Превращаюсь в змею, скольжу по его телу, желая, чтобы он сбросил шкуру. Он на редкость пассивен сегодня, хотя я уже не раз видел его таким. Паскаль чувствует грани моей уверенности. Моменты, когда я тушуюсь, он восполняет наглостью, но за закрытыми дверями капитулирует, всегда говоря одно и то же:
— Как скажешь.
Я уже знаю, что он не любит, когда ему трогают спину, потому что его скинули в школе откуда-то, а он упал на спину. Уверен, сейчас его мало кто сможет вот так просто скинуть. Он, как и я, прошёл «пушистый период», был покладистым и тихим, ничего… теперь мы отыграемся на мире за то временное затишье. До спины не добраться, а я знаю рычаги безотказного давления, он закрывает глаза — почему он всегда закрывает глаза в этот момент? Только я не спрошу об этом. Я слишком увлекаюсь устно-тактильным творчеством, хотя хочу перейти к чему-нибудь пожёстче, но всё заканчивается минетом, и если я не собирался на этом останавливаться, то он не собирался продолжать.
— Я уеду на два месяца, — выпаливает он с печалью. — Вот приеду — тогда будешь лишать меня девственности.
— Отчего же не сейчас?
— Считай, это квестом, — отыгрывается за тот мой ответ. — Ты же знаешь, что секс для меня не главное. Это ты помешан на сексе.
Вот так выдал. Я, значит, помешан на сексе, но он-то только одно и делает, чтобы я помешивался. А теперь ещё и новость об отъезде.
— Куда собрался?
— Поеду к бабушке в Казахстан. Оттуда даже позвонить не смогу. Ты же будешь меня ждать?
— А куда я денусь? Значит, поеду с родоками на дачу… буду, как Ленин в ссылке.
Смеётся, а я снова ощущаю облом, но готов испытать свои чувства на прочность и знаю, что с лёгкостью пройду испытание. Придётся временно закрыть мою разбушевавшуюся сенсорику на замок.
Мы ещё какое-то время торчим в пустой квартире, в незнакомой мне тишине, и я изучаю соседние окна. Он ловит направление моего взгляда.
— Вот будет смешно, если кто-нибудь нас оттуда видел.
— Обломался, — говорю я, — ничего интересного кроме неккинг-возни.
Бросаем пару недокуренных сигарет в окно и валим из Чертаново, которое теперь занимает особое место в моей жизни. Само слово стало символом дрожащих век, мурашек по коже и лёгкой неловкости, когда кровати пачкаются результатом юношеских желаний.
Едем на метро в центр, я изучаю кельтский крест, проглядывающий на груди Паскаля в проёме расстёгнутой рубахи. На улице он снова оживляется, попадаем на Старый Арбат. Он веселится, запускает руку в задний карман моих полосатых бессменных клешей. Приходится замедлить шаг, чем тут же пользуется пара юноша-девушка, держащие в руках какие-то листовки.
— Извините, — говорит девушка.
Мы останавливаемся, и Паскаль убирает руку из заднего кармана моих джинсов.
— Можно к вам обратиться? — вкрадчиво спрашивает парень.
Паскаль принимает вызов, весело усмехаясь.
— А что вы думаете про секс до брака?
Мы прыскаем смехом синхронно, переглядываемся. Я готов честно ответить, что считаю сам брак — формальной поебенью, но Паскаль опережает меня и отвечает:
— Мы? Мы очень негативно относимся к сексу до брака.
А сам заглядывает мне в глаза со смехом, но юноша и девушка не вдупляют, что происходит, принимают его тираду за чистую монету, а он тем временем незаметно запихивает пару пальцев под мои вечно сползающие портки и попадает прямиком между ягодиц.
— Мы резко отрицательно относимся к сексу до брака, — повторяет он, как для тупых.
— Тогда… может, вы зайдёте к нам? — неуверенно осведомляется девушка. — Мы — представители Церкви объединения, основанной Мун Сон Мёном.
Моё лицо невольно перекашивает при слове «церковь».
— Может, вы слышали про… мунитов? — спрашивает прыщавый юноша и протягивает листовку, — приходите к нам на лекции.
— А когда можно прийти? — воодушевляется Паскаль.
— Можете хоть сейчас, мы вас проводим.
— Лекция о вреде секса до брака нам особенно полезна, — говорит он, а распространители «корейских идей» верят в фальшивую заинтересованность, что уже и я начинаю сомневаться — не тронулся ли Паскаль умом.
Позволяю втянуть меня в эту сектантскую авантюру, и вот ноги уже ведут меня следом за юными сектантами куда-то в горку по переулку, перпендикулярно растущему от Арбата. Девственные сектанты указывают нам на подворотню и подъезд, а сами ретируются на исходную позицию.
— Какая-то корейская секта. Ты реально хочешь туда сходить?
— Да. Будем тебя перевоспитывать, — улыбается он, но видя замешательство в моих глазах, приближается и быстро целует меня. — Пошли, зайдём. Не бойся.
В ярко освещённом аккуратном подъезде нас встречает дружелюбная девушка лет двадцати семи и сразу спрашивает:
— Вы к нам на лекцию?
Паскаль весело улыбается и отвечает:
— Да. Хотели вот послушать. Я друга привёл, ему особенно полезно будет.
Стебётся, блин. Она радостно приглашает нас пройти в аудиторию. Я ожидаю увидеть в помещении десяток стрёмных задротов и закомплексованных тёлок, но комната совершенно пуста. И я поверить не могу в то, что лекцию будут проводить эксклюзивно для нас двоих. Но как же я плохо знаю жизнь! Паскаль выбирает скамью в последнем ряду. Девушка, что встретила нас, закрывает дверь в аудиторию и приступает к акту просвещения. Если уж пришёл — послушаю, любопытно, что за тема такая. Будет о чём по приколу рассказать в лицее на парах. Начинает девушка с того, что воодушевлённо повествует про корейца-основателя, показывает на доске слайды с его семьёй, женой и детьми, которых я насчитал порядка четырнадцати человек. Крепко сбитый кореец в чёрном костюме и сидящая на стуле кореянка в золотых национальных одеждах широко улыбаются с фотографии. Пока я внимал с серьёзным лицом историю о мунитском вожде-Мессии-идеологе-проповеднике, Паскаль стал веселить себя излюбленным способом — домогаться меня. Стоило было увлечённой проповедью девушке отвернутся к доске и начать писать основные принципы их вероучения, Паскаль распускал руки, распускал язык, засовывая его в недра моего левого уха. Каково слушать про грехопадение, когда грех внутри тебя желает вырваться наружу и обесчестить сию «святую комнату». Быть серьёзным больше невозможно, как и делать вид. Наша весёлая возня не может оставаться незамеченной. Девушка делает нам предупреждение, слыша смешки у себя за спиной. Продолжает расписывать «чистоту отношений» и блаблабла, опять отворачивается к доске, а Паскаль пускается во вкусовые исследования моей шеи. Девушка-лектор резко оборачивается и видит, как он сжимает цепкими пальцами мою коленку и ворошит спутавшиеся волосы, что попали ему в рот.
— Да вы издеваетесь! — вопит она.
Где-то я уже подобное слышал. Кажется, совсем недавно.
— Нет-нет, всё нормально, не останавливайтесь, — отвечает он, отплёвываясь от моих волос. — Мы вас очень внимательно слушаем. Вот ему особенно полезно послушать про греховность внебрачных связей.
— Зачем вы сюда пришли? Издеваться?! — кричит она.
— Нет, мы уже на пути к исправлению, — ему хватает наглости спорить.
— Может, пойдём? — тихо спрашиваю я, видя, как девушку заливает пурпуром.
— Убирайтесь отсюда! — выкрикивает она, замечая, что пальцы его всё так же сжимают моё колено.
Мы медленно покидаем аудиторию.
— Ладно-ладно, — он поднимает руки в знак капитуляции, пока девушка пытается пристыдить нас. На её гомон из соседней комнатки высовывается гладковыбритый чувак лет за тридцать.
— Что тут у тебя происходит?
Девушка, едва не плача, сетует на «издевательства», но мы уже выходим из подъезда, через плечо я вижу, что ещё несколько человек высыпали посмотреть на нас и проводить неодобрительно-удивлёнными взглядами. Я понимаю, что хапнул адреналина, и, пожалуй, мне понравилось, как и в предыдущий раз. Это цепляет похлеще, чем… чёрт, мне даже сравнить не с чем. Цепляет. Оказавшись на улице, я первым делом поправляю член, аккуратно укладывая его, чтобы не тёрли швы от джинсов, и принимаю от Паскаля прикуренную сигарету.
— Блядь, видел бы ты сейчас свои зрачки… — ухмыляется он. — Пиздец.
Затягиваясь крепким Chesterfield’ом, я смекаю, что моя жизнь превращается в «блядский цирк шапито-шоу» с грустным клоуном мной и весёлым лицедеем Паскалем. Если с моими женщинами я всегда слыл Злым, то рядом с поистине хаотичной сущностью, будто «подобрел». В глубине души я прежний, но его присутствие нарушает биобалансы моего организма. Я залипаю, начиная воспринимать мир изнутри, не со стороны, как привык, следуя девизу — слушай-смотри, а… как-то иначе. Мой внутренний космос расширился, как расширились зрачки, как расширялись вены, как расширились и желания. Космос… и предчувствие… острое, зыбкое… будто я что-то теряю… но что? Тогда я ещё не осознавал…

— Приезжай летом к нам на дачу! — выпалил батя, когда Паскаль в очередной раз торчал у меня.
Тот неуверенно пожал плечами, продолжая наглаживать кота, взгромоздившегося ему на колени. Я в разговор влезать не стал, во-первых, потому что рот был набит бутербродом, который имелась необходимость ещё прожевать, прежде чем применять риторические фигуры. Во-вторых, нельзя нарушать правило: «слушай и наблюдай».
— Я тебе на веранде диван поставлю, — запал альтруизма у моего отца ровно пропорционален выпитому, а судя по всему — сегодня он уже принял недурную порцию.
— А что там делать?
— Рыбалка. Как что?
— Я к бабушке уезжаю на всё лето.
— Съездишь к бабушке, потом к нам.
— Ага, — усмехается Паскаль, — это почти три тысячи километров в одну сторону.
— Далеко собрался. Ладно, передумаешь — диван никуда не денется.
Отец лезет в шкаф и добывает с нижней полки бутылку, прозрачная жидкость — на дне.
— Ёлк! — кричит он с кухни. — У меня водка кончилась. Сходишь?
— У меня ученик сейчас придёт, — доносится из комнаты.
— Ну, вот… и сигареты кончились, — бубнит батяня.
Паскаль тут же вынимает свой Chesterfield и отдаёт отцу, но тот извлекает только одну из пачки, остальное возвращает, потому что «не по понятиям».
— Сходи, принеси мне бутылку водки, — на сей раз обращается ко мне, пока я жую молча.
Уходит в комнату и возвращается с деньгами, у матери взял. Она — у нас банк. Протягивает деньги мне. Допиваю чай и сую мятые купюры в карман джинсов. Батя опять замечает серьгу у меня в губе. Уже не критикует, привык. А мне кажется, ему всегда было до фени. Он ведь человек такой. И я, и моя старшая сводная, и мой старший сводный… все мы — свободные, как суки… и упрямые… В плане свободы я, конечно, в меньшей степени. Моя свобода кончается там, где установлено законом главной женщины в моей жизни — матери. И вот я даже порой думаю, если бы я привёл в дом девушку, которая замахнулась бы на мою свободу, насколько не обрадовалась бы мать? Пока что «все женщины моей жизни» — лишь «гипотетические бляди» в маминой картине мира, мы десятилетие соблюдаем с ней нерушимый мирный договор «делай что хочешь, только следуй простым правилам — будь незаметным». И я… почти незаметный. Либо шляюсь где-то, либо в комнате запираюсь, зато дома в 11. Красавчик. Интересно, как долго всё это будет продолжаться? Советская жизнь форева? Комната в трёшке с тремя динозаврами и котом. Недавно сообщил предкам, что собираюсь на летних каникулах подработать промоутером, сначала мама хай подняла, потом батя подключился. Сказал, что промоутер — это блядское что-то. Он ещё злой был после бухалова, разошёлся не на шутку. Типа я совсем борзый стал: серьга моя блядская, хаер мой блядский, ещё и подрабатывать блядью собрался. Я ему в ответ: «Ок, бать. Тогда кем?». Мама как всегда безапелляционна: «Учись!». Так что никаких «блядских работ», лишь бы я блядствовал на улице. Учился… жизни. Ей так спокойней. Стань я завтра зарабатывать деньги, давая отсасывать мужикам — всё норм, ведь она не узнает. Но динозавры верят, что я на такое не способен. Вот уроды, а ведь правы же. Вот и вылезает природная брезгливость и самоощущение «избранности». Интересно, у какого процента подростков из моего поколения комплекс «избранности»?
Паскаль подталкивает меня в спину на выход, вырывает из размышлений. Идём в наше местное придорожное «сельпо». В добрые советские времена моего СССР-детства в этом пятиэтажном доме находилась булочная. Там на полках лежали булки и хлеб, которые все трогали специальной длинной лопаточкой — проверяли мягкость, а на кассе у входа продавалась «Сластёна» в жёлтой упаковке с Крошкой Енотом, который пел в мультфильме в чёрно-белом телевизоре, что от улыбки станет всем светлей, и… я улыбался…
Когда-то давно мне попался в руки журнал «Крокодил», где на карикатуре мужик щупал той самой длинной ложечкой для хлеба огромные «булки» продавщицы. Но сейчас вместо булочной — сомнительный «сельпо», зато вывеска прежняя на доме.
Заходим с Паскалем в магазинчик. Первый отдел — самый востребованный — «винно-водочный», встаём в длинную очередь с сизоносыми и прокуренными «папакарлами» и «джузеппе московского розлива», что посматривают на меня, как на диковинного зверя. В морду не дадут. В очереди пара местных. Я — личность знаменитая, долбаный сука, «звезда переулка»! Звёздный, гнида, сын моего звёздного папаши! Батю все любят, он охуенен, надо признать, он им, по-видимому, про меня ни разу никакой херни не нагнал. Возможно, в тайне гордится мной, что я первый из его детей — кого пока ещё не вытаскивали из подвала при сомнительных обстоятельствах. Узнаю Лёху из соседнего подъезда, который приютил мою бомжовую кошку Шкурку когда-то. Здороваюсь. Покупаю отцу водку. Странное дело — себе водку ни разу не покупал, а вот отцу за водярой с семи лет хожу. Вот что значит отбить желание! Купить — купил, а деть некуда. Паскаль приходит на помощь — предлагает засунуть бутылку ему в широкие штаны. Укомплектовавшись, выходим из душного гетто-сельпо, у магазина к нам тут же подваливает какой-то ясноглазый олдовый чувак. Ему крепко за пятьдесят, небритый, несвежий, но глаза удивительно светлые. Кажется, в них отражается летнее небо.
— Ребят, — начинает он, — вот пиздец житуха. Мелочь есть, а?
— А тебе на что? — спрашивает Паскаль, откупоривая бутылку пива, которую он взял себе.
— Да трубы горят. Опохмелиться б надо.
Паскаль усмехается и протягивает ему деньги. Мужик благодарен, ясные глаза его начинают ещё ярче сиять, и он удаляется в душное облако магазинчика.
Паскаль замечает в моём взгляде удивление. Да. Я не привык давать деньги, потому что сам не зарабатываю, а дома у нас, сколько себя помню, вечно были какие-то бои по их добыванию. Когда учился в колледже даже специально купил в палатке дерьмовый значок с надписью «Денег нет и не будет». Ходил, носил… чтобы глупые вопросы отпадали. И, признаться, я даже за свои бутерброды воевал. Никому не позволял от них откусывать. Лишь Хемуль развеяла мою школьную убеждённость, что все только лишь спят и видят, чтобы сожрать твой завтрак. Собачьи уличные инстинкты плохо искореняются. Вот и сейчас Паскаль заметил, только понял по-своему. Счёл, что я не одобряю.
— Я ему денег дал только потому, что он честно признался на что. Ненавижу, когда всякие упыри пиздят, что им жрать не на что, а покупаешь им хлеб — они такие типа на хуй иди со своим батоном.
Я почему-то не могу сдержать смех, вызванный фразой «на хуй иди со своим батоном».
— Что ты там опять надумал? — смеётся. — Что за пошлые мозги?
Даёт мне «дружеский» поджопник, а я ему:
— Осторожней! Батино бухло!
Относим бутылку отцу, он истинно благодарен. Натыкаюсь на маминого ученика. Тот ещё жопастый задрот вырос, а ведь мы с ним в детстве часто куролесили. Мама сбагривала меня его родителям, я попадал в их квартиру. Интеллигентная семья, родители — врачи, кандидаты наук, все дела. У парнишки был неимоверный (по моим тогдашним меркам) пазл — С ДИНОЗАВРАМИ! Сами пазлы достаточно крупные, а когда складывалась картинка — занимала всю большую комнату, чётко в размер ковра. Но если честно, то парнишка всегда казался мне избалованным занудой. Вот и сейчас — всякий раз стебётся над моим внешним видом, хотя сам-то далеко не мачо из рекламы Stimorol. Не знаю, какую бабу он склеит. Подстебал снова мои волосы, клеша и музыкальные пристрастия? О, я очень рад. Замечает Паскаля, наконец, и отвлекается на фортепиано. Я тут же вспомнил, как однажды, когда я пригласил приятеля на приставке поиграть, и мы радостно орали и пикировались, используя наши уличные клички, этот деятель культуры выдал учительским тоном:
— Отставить клички!
Мы тогда даже застыли с джойстиками у экрана, а мне чётко привиделся его суровый отец врач из МИНЗДРАВа. Стало предельно ясно, кого он копирует. До сих пор копирует. Интересно… я тоже неосознанно копирую своего отца? Что ж… не самый лучший пример для подражания.
Мы с Паскалем покидаем квартиру, вижу, что и батя засобирался, уже накидывает жилетку.
— Ты-то куда? — интересуюсь.
— Не хочу слушать этого…
Отец не договаривает. Антипатия к задроту у нас обоюдная. С улицы слышны фортепианные экзерсисы, а мы с Паскалем намерены выжать из нашего последнего общего дня все соки. На завтра у него билет на самолёт. В «гейском сквере», где стоит памятник героям Плевны, мы валяемся на газоне, потом идём на Маросейку, заходим в эзотерический shop на Покровке, бродим по городу до позднего вечера и никак не можем распрощаться. В итоге снова оказываемся у меня на районе, я и не заметил, как стемнело. Мы зажимаемся между ракушечных гаражей. Здесь нас никто не увидит, сумерки обволакивают сине-фиолетом, и моя костлявая спина вжимается в рифлёную железную стенку гаража, руки скитаются под одеждой, тёплое дыхание, горячая бархатная кожа, неподатливая молния под пальцами, разбухшие пуговицы застревают в петлях. Наши последние часы — моё запретное время.
В два ночи я, наконец, возвращаюсь домой, поднимаюсь пешком в кромешно тёмном подъезде. Дома меня ожидает могучий пиздец в лице матери и остервенело накрученного ею отца. Какое лицемерие! Сам-то он никогда не соблюдал кодексы, не учитывал мнения, не заботился об окружающих, плевать хотел на чьи-то беспокойства и недовольства. Откуда теперь эта страсть к фальш-дисциплине? Если бы я всю ночь читал книгу в комнате, сидел на подоконнике, свесив ноги в окно, крошил рваными бумагами и орал скабрёзности — он бы и бровью не повёл. Всё своё отрочество я шкодил, хулиганил и играл в такие «игры», в какие хотел, какие только мог придумать мой извращённый мозг! А теперь — дома в одиннадцать! Дома, сука, в одиннадцать!
Да. Мы орали с ним в ту ночь, мы впервые орали друг на друга и я готов был к тому, что он ёбнет мне, как всегда грозился. Манипуляторша-мать — это её рук дело, она его завела и теперь притворно успокаивала. Зачем она этим занимается? Копит в нём ненависть? Копит во мне ненависть? Не боится ли она, что наша ненависть выльется на неё? И она останется в старости абсолютно одна? Чего она так боится? Что мы выйдем из-под контроля?
Наконец, мы расходимся по комнатам. Я знаю, что когда проснусь — Паскаль будет уже далеко. Я зол и не до конца удовлетворён, поэтому мастурбирую под душем. И снова чувствую, что зол, а мне всё мало. Мало. Снова мало. Мало. И всё бесит!
Целительные объятия ночи возвращают меня в новое утро. В колледже сомнительное мероприятие а-ля «субботник». Я опаздываю на мероприятие на полтора часа. Когда моя злая, помятая и снова неудовлетворённая морда появляется возле забора — на территории учебного заведения уже пасутся учащиеся с граблями. Я смотрю на то, как они беспомощно и апатично тюкают ими по чёрной земле, и рот мой ползёт в непроизвольной кривой усмешке. Подхожу к сокурсницам.
— Чо за хуйнёй маетесь?
— Принц, блядь, пришёл! — недовольно сдувая пряди с потного лица, отвечает мне одна.
— Убираем тополиный пух.
— Охуеть бесполезное мероприятие.
Предлагаю зажигалку и спалить тут всё к хуям, но слышу за моей спиной визг Галимы Падловны.
— Пришёл, наконец! Быстро иди в подсобку к завхозу! Быстро!
— Захер?! — ору я в ответ.
Сегодня я слишком зол и неудовлетворён, чтобы терпеть эту суку. Хватит мне доминантной мамаши. Ебаные бабы-диктаторши, как они меня заебали!
— Это что за речи такие?! Не с той ноги встал?! Мало того, опаздывает на два часа! Не заставляй меня писать докладную! Тебе мало прошлого раза? Не видать тогда тебе повышенной стипендии!
Начинаю припоминать «прошлый раз». Да. Действительно было. В мае месяце отсутствовал препод по предмету и объявили замену, которую должен был вести наш «Франкенштейн» с проблемой речи, вещать никому не нужные допотопные лекции об аппаратуре и «перфорации», сука, которую он никак не мог выговорить. Разумеется, когда Штиблет Степаныч ловил нас на лестнице, чтобы непременно всех загнать на его доп пары, я хамски сбрызнул. Падловна была свидетелем, орала вместе со Штиблетом мне и ещё нескольким подговорённым вслед, чтобы мы немедленно вернулись, а мы вместо послушания, нагло удрали и гуляли вдоль Яузы, гуляли почти молча, лирично… в духе европейского авторского кино… благо компания прогульщиков подобралась зачётная: нимфетка, что играла главные роли в спектаклях, страдающий по ней бас-гитарист и волей судеб «молодой сириец, покончивший с собой», да один любитель мистических триллеров и грибов, подкидывающий мне регулярно книги Стивена Кинга. Но за всё хорошее рано или поздно приходится платить. На следующий день я стал звездой колледжа. Утром меня встречали доброжелатели, предупредившие о моей новоиспеченной «звёздности». Красная ковровая дорожка ждала меня в кабинете Рояля Илларионовича, как благозвучно я называл директора с редким именем Ральф.
Я тогда не раскаялся. Вёл себя на ковре гнусноватенько, достойно Злого Эльфа.
Так что сегодня я сдался — бросил недобрый взгляд на Падловну и побрёл за граблями. Полчаса выбирал достойные меня грабли, потом полчаса делал вид, что убираю пух, но на самом деле только вслух занудствовал о «бессмысленности занятия». Здорово, когда рядом есть те, кто выполняет указания и следует правилам. Хорошие девочки всё сделали за меня, поэтому я бросил чёртовы грабли и отправился тусить с распиздяями под предлогом «уборки реквизита». Пока мы ржали и кидались тряпьём, мой давний марихуанный друг, как и все старшекурсники, защищал диплом в актовом зале наверху. Я ещё не осознавал, что больше не увижу их под этой крышей никогда, и меня это нисколько не беспокоило.  Среди реквизита мы раскопали советскую мягкую игрушку неизвестной масти. При более внимательном изучении выяснилось, что существо являлось когда-то ушастой чёрной собакой, какое совпадение — я тоже чёрная собака, если верить китайским гороскопам. Интересно, через сколько лет я так же потускнею, а мой природный чёрный выцветет до псиво-коричневого? Не хочу думать о скоротечности жизни и решаю предать советскую собаку тёмному магическому ритуалу, благо моя «некрофилическая» сокурсница в балахоне со скелетом жаждет безумия. Мы и ещё несколько человек хватаем забытый потрёпанный реквизит и несёмся на улицу. Трамвай звенит, входя в резкий поворот. Водитель дребезжащей «Газели» притормаживает на повороте, мы бежим мимо, желая «выкидывать фокусы», нам всё равно над кем — и чёрная советская псина с пуговицей глазом, висящим на дохлой нитке, летит прямиком в открытое окно и падает на место рядом с водителем, где по-настоящему испуганный пассажир отмахивается от неё, как от чумной дохлятины. Мы едва не давимся от истерического хохота, мне даже кажется, что я паду здесь жертвой сардонического надрыва, но здравый смысл заставляет меня драпать с места преступления. Мы скрываемся среди мелких переулков, не переставая галдеть и сходить с ума, потому что в нас кипит городское лето.
На стене метровый плакат с Борей Моисеевым. Я поддаюсь очередному необъяснимому порыву — сдёргиваю плакат, стараясь не попортить Борю. У меня на него свои планы. Я аккуратно сворачиваю цветастого Бориса в трубочку, потом мы возвращаемся в колледж окольными путями, я стараюсь не палиться, пробираюсь в гардероб, зная, что наши частенько кидают там шмотки и рюкзаки. На крючке замечаю ветровку одногруппника, которого жадно окучивают наши скромницы, а он лишь нелепо всасывает воздух и облизывает губы, отвечая им безоружной улыбкой. Мне кажется до одури смешным мой сиюминутный импульс — и я засовываю в карман этой куртки, ждущей хозяина, сложенный плакат с Борей Моисеевым, которому мы уже успели разукрасить поярче глаза и написать какую-то скабрёзную «памятную надпись» на имя сокурсника. Вовремя. Диверсия совершена, я довольно ухмыляюсь, видя, что ничего не подозревающий чувак идёт за своей курткой. Я уже испытываю странную эйфорию, представляя, как он найдёт плакат, например, сидя в пригородной электричке. Я прямо-таки вижу: вот он прощупывает карман, ёрзая задом на твёрдой деревянной скамейке. На соседнем сиденье, скорее всего, играют в карты работяги с ЗИЛа, потому что они вечно занимают по нескольку скамеек на всю свою братию. Вот они уже пускают бутылку водяры по кругу и закусывают, потому что Ерофеев форева. Москва-Петушки — правда долбаной русской жизни, а мой одногруппник в недоумении развернёт там плакат с пожеланиями от Бори. И меня злодейски будоражит при мыслях обо всём странном и «запретном» в антураже соцреализма, но фантазиям не суждено сбыться. Он сразу обнаруживает плакат, разворачивает его при мне, снова втягивает воздух, вздыхая, и печально улыбается, вытягивая губы. Смотрит на меня снисходительно. Понял, чья выходка.
А я хватаю рюкзак и отправляюсь в актовый зал, запоздало желая застать хоть чью-нибудь защиту диплома или хотя бы финальный показ. Эйфория и истерическое веселье резко покидают меня, сменяясь опустошённостью и новой волной неудовлетворённости собой. Что ж… чёрная собака внутри меня будет ждать, безропотно, стоически.

В то лето пришлось сменить место дислокации. Дачная хозяйка баба Ксеня умерла, больше некому было вставать в пять утра, лазать через забор, устраивать пожар в пристроенной кухоньке и говорить Эльфу, что пора обниматься с девушками, а не с котами. Злой Эльф ощутил внутри щемящую пустоту. Хоть бабуля и не имела никакого отношения к его семье, но за десять лет съёмной дачи стала почти его личной бабулей. А как она уговаривала Персика, чтобы он заделал красивых котят с её кошкой! Но Эльф тогда лишь зло пошутил, что кошка для его кота слишком стара. И это глубинное чувство тоски — оно родом из детства, когда мать оставляла его с рыжеволосой, коротко стриженой бабушкой одной из учениц. Он потом печально глядел в окно троллейбуса, мчась по пустому ещё тогда Садовому кольцу.
— Как жаль, что мы не можем купить себе бабушку! — эмоционально выпалил он.
Маленький, недолюбленный, недобалованный и вечно печальный, с грустными большими глазами, а «бабушка» в его сознании ассоциировалась с домашним уютом и заботой. Злой Эльф погасил в себе детское воспоминание, как окурок в алюминиевой кружке с водой — с шипением и никотиновым послевкусием.
Родители с трудом и в последний момент, что вполне в их духе, нашли на съём половину какой-то хибары возле леса. Хибара обошлась в 200 баксов за всё лето. Когда Эльф впервые ступил на порог, то впал в состояние острой депрессии, он готов был совершить «эльфийский исход» и навсегда покинуть грязные людские земли. Да, такого свинства он, пожалуй, давненько не видывал, учитывая, что вполне привык жить непритязательно. Отмывая вместе с предками заскорузлый холодильник и плиту, Эльф даже не сразу заметил, что единственная комната не имеет ни одного окна, а диван, который ему определили — кажется, провёл несколько лет на улице, пропах сыростью и был весь в песке. Сортир во дворе отсутствовал, и на резонный вопрос Эльфа:
— Блядь… а… как… как б?
Отец ответил просто и по панку, как обычно:
— Нахрен тебе сортир? Лес рядом!
Логика железная.
Дом разделялся на несколько частей: одна сдавалась семейству Эльфа, вторая — бородатому художнику-дилетанту с семьёй, в третьей жила бригада строителей из Таджикистана, которые возводили дельцу, сыну хозяйки, роскошный особняк с бассейном на заднем дворе, в четвёртой жили молдаване, строившие самой хозяйке коттедж на остатке участка, а в пятой части дома жила она сама. Могло показаться, что дом — резиновый, но это лишь иллюзия. И если со строителями таджиками Эльф и его батя сразу нашли общий язык, то вот алкоголики молдаване доставляли хлопот. С художником-дилетантом батя тоже сразу сдружился, живописные бороды нашли друг друга, но отцовская воодушевлённость таяла с каждым днём, потому что сосед скуривал на халяву батины сигареты, любил напроситься и на стаканчик-другой, но никогда не делился сам, благодаря чему батя в какой-то момент завязал с выпивкой. Эльф, наконец, вспомнил, какой же на самом деле его отец, освобождённый из объятий зелёного змия.
Этим летом Эльф, как никогда ранее, желал исчезнуть в лесах, что ему вполне удалось. Отсутствие сортира вносило лёгкую авантюрную романтику неудобства в жизнь городского раздолбая, учитывая, что населённый пункт не являлся деревней в глубинке, а скорее дачным посёлком в тридцати километрах от Москвы.Просыпаясь всякий раз в тёмной комнате, мне казалось, что старый диван пожрал меня. Всем телом я ощущал песок, который каким-то образом появлялся на простыне по всему периметру, словно я ночую в пустыне. Никогда не спал в палатке кочевника, но отчего-то уверен, что испытал все радости путешественника по аравийскому полуострову прямо на этом древнем диване. Или это снова память прошлых жизней и опыт предыдущих поколений? С каким бы остервенением я ни вытряхивал этот диван, с какой бы ненавистью ни избивал его, сколько бы ни старался наиаккуратнейшим образом застелить его, диван противостоял! Эта паскуда превращала меня к утру в измученного броненосца, которому под пластины насыпали песка. Нынешнее дачное помещение меня морально уничтожало. Я ненавидел чёрный квадрат комнаты, которую делил с родителями. В этой комнате хотелось повеситься, особенно поздними вечерами. В ней я обнаружил, что склонен к приступам клаустрофобии, поэтому старался минимально проводить время в «халупе для стопроцентного обретения душевной болезни». К тому же моя душа итак склонялась... и к грусти, и к бродяжничеству.
Даже зубы не почистил. Первым делом съёбываю к заветной черте, где кончается посёлок и начинается лес, справляю утреннюю лёгкую нужду, потом закуриваю, так и не выходя из долбаных зарослей крапивы, смотрю во двор пограничного дома и думаю: «Как же, должно быть, хуёво людям жить, гранича с соседями вроде нас? Две бригады строителей из бывших Советских республик, с утра до ночи строят, копают, кладут… А тут ещё мы… горе-дачники без сортира… кладём… всякое. И вместо прекрасного уютного домика у леса они получают сплошное испытание».
Я недолго философствовал о судьбе соседей, не дольше одной выкуренной сигареты, и отправился восвояси, почистил зубы, пожрал и, когда вывалился на крыльцо, соседский бородач уже бездельничал на скамейке, пока жена работала. Ещё один Обломов, ещё одна иллюстрация инфантильности советского гражданина, не адаптировавшегося под новую среду. Интересно, через сколько поколений мы эволюционируем? И адаптирован ли я? Я бы не был так уверен, потому что сквозь гопническую уличную браваду и напускной нигилизм прорывается моя взращённая инфантильность — как плод любви авторитарной матери, а я ничего пока не могу с этим поделать. Не знаю, хочу ли с этим что-то делать? Готов ли? Надо ли? Ведь все мы знаем, что «всё пройдёт, как с белых яблонь дым», ну, и хули стараться-то?
Сосед так и не дождался халявных сигарет — свалил обратно в хатку спать. Вся эта «дачная мутота» — советский культ моей матери, настрой, что мне нужен летом свежий воздух, хотя я уже не ребёнок, а мне всего-то нужно… совсем немного… О, этот ироничный мир! Дарит мне маленький дачный подарок. У забора вымахал куст дикой конопли. Все его видят, но только посмеиваются. Старой гвардии конопля неинтересна, их умы занимает сорокаградусная, но я бы посчитал само событие — не иначе как «божьим провидением», если бы слыл религиозным. А как иначе? Мой волшебный конопляный куст. Я, разумеется, аккуратно и понемногу от него отчикрыживаю, сушу на подоконнике. Предки фишку не рубят, если и заметили — думают, я гербарий собираю. Да что уж… скажем честно — им похуй, главное, чтобы я учился, ел, пил, срал хорошо и вовремя дома без загулов. Грубо, но точно. А кустик этот я подумывал вывезти в большой московский мир и посадить дома в горшке — приютить беспризорника.
Эффект от подмосковной конопли сомнительный, но иначе на что нам плацебо? Предполагаю, что конопля здесь выросла неспроста. Недавно у таджиков выдался двойной выходной, они, что вечно трезвые - здороваются, улыбаются, хорошо себя ведут - вдруг загуляли. Выражалось это в посиделках, на которые они пригласили моего отца и угостили водочкой. Он, разумеется, травил там анекдоты — душа любой компании, пел песни и хер знает что ещё, я не присутствовал на празднике жизни. Потом к вечеру батя скромно удалился и упал в люлю отсыпаться, а вот молодая часть таджикской бригады по водке не рубилась, зато… знала толк в конопле, которую они мне и предложили, а я не смог отказаться. По ощущениям — лучшие «гарлем» фантазии, прикрой глаза — и ты уже не на застеленных матрасах в маленькой комнатке, где пахнет пловом, а где-то далеко… в «прекрасной киношной Америке» из фильмов девяностых, чья свобода мутила рассудок и портила октябрят. И этот первый за лето «забористый раз» открыл духу каннабиса дорогу в моё измерение. Он сам нашёл меня, вымещая тоску и мою нездоровую «влюблённость».
Со старыми дачными приятелями я виделся минимально, единственно — частила ко мне на окраину одна подросшая девица, младше меня на три года, прежняя соседка. Но интерес её не ограничивался мной.
Всё вдруг стало гораздо веселее, когда я лениво брёл по лесу в компании хозяйского двор-пса по имени Рекс, а на поляне чуваки гоняли в футбол. Я узнал рыжего алисомана, внука бабки Варвары, потом ещё одного чувака, поздоровался и само собой перезнакомился с ещё тремя новыми кренделями, хотя полагал, что за столько-то лет побратался со всеми, но нет — грузино-осетинскую диаспору я как-то мимо пропустил. Выяснилось, что осетины — мои наиближайшие соседи на параллельной улице; в обширном семействе имелись ещё две миловидные девчонки и беспредельщик — грузинский двоюродный брат, приехавший на лето. Вот с ним-то мы и затусили. Годешке, как называла его пятнадцатилетняя «подружка», нравилось моё чувство юмора, которого, как я сам полагал, весьма поубавилось.
— Сушай, — говорил Годе с грузинским акцентом, — ты мне как брат. Пасматри на этих лохов, вэй! — и он указывал на спортивных братьев-осетинов. — Ни одну бабу склеить не могут.
С чего он решил, что я отменно клею баб, я не в курсе — возможно, виновата пятнадцатилетняя или слухи… сплетни… В небольших дачных посёлках, где летом молодёжь крутится как вша на гребешке — все обычно всё знают, что-то додумывают, а слухи расходятся быстро.
— Этот чмо… — продолжал Годешка, — не смог на тёлку залэсть, хотя она там вся из штанов лэзла.
Годешка — конечно, удивительный персонаж, язвительный, злой стёбщик, небольшого роста, но накачанный, старше меня на пару лет, эдакий классический грузин — с орлиным носом и пылающим контуром харизмы, на которую, по-видимому, и повелась моя пятнадцатилетняя, потеряв по итогам лета с этой «харизмой» свою основную девственность, а вместе с ней и анальную. Чёрт его знает, ЧТО тёлки находили в нём. Я так и не понял, явно не внешность. Думаю, цепляла их уверенная наглость.
— Иды, я тебя в волосах спрячу, — говорил он и ржал, привлекая кокетничающую и вечно хохочущую подружку.
Она и впрямь могла спрятаться в его сверхволосатой поросли на груди, а шутки ему прощались любые.
Для коротания пары месяцев одного просранного лета саркастичный грузин-шутник — не худший компаньон. Кроме однозначного плюса с приколами-подколами очень скоро обнаружился ещё один мегаплюс. К Годе с периодичностью раз в неделю приезжал друган, травяной дилер. Можно было сесть у того в машине и вдуть…
Никто не отменял блуждания по лесу и ночные костры — вот и всё касательно разнообразия сельской жизни. Комендантский час, установленный в рамках городской жизни, на 11 вечера, на даче продлевался до 3-х часов утра. В правиле этом я всегда видел особенный шарм: прийти домой, когда предки спят, сесть на веранде со свечой, совершить налёт на холодильник, обязательно случайно прожечь искрой от свечи толстовку, а потом лежать и слушать через открытое окно возню ёжиков в саду и стрекот кузнечиков.
Моей мечте приютить конопляный куст так и не суждено было сбыться, потому что хозяин-делец приказал скосить траву, и пока я спал, вместе с травой скосили и призаборный куст. Я застал его унылую смерть, листья понуро упали, потеряв сочность и живость, завядший он валялся в куче вместе с сорняками. Мой бедный, до невозможности безобидный и одновременно одинокий друг. Возможно, я провёл параллель между ним и собой и счёл, что с меня хватит.
В середине августа, несмотря на то, что август — мой любимый летний месяц, готовящий душевные фибры к меланхолии сентября, я всё-таки сбежал с дачи, сбежал в город, под гнёт тётушки, готовой следить за мной через лупу десятикратного увеличения.
Первые дни я грустил, сидя на подоконнике, выставив магнитофон в открытое окно, потом приноровился гулять один, даже сходил в кино. В кинотеатре «Зарядье», что находился «в ногах» гостиницы «Россия» недалеко от Васильевского спуска, шла очередная «чёрная комедия». Заведомо зная, на какую дрянь я подписываюсь, зашёл в пустой зал, где там и сям валялись стаканы из-под попкорна, занял место по центру. Кроме меня на «Очень страшное кино-2» пришла ещё пара человек. Позже, убитый чёрным в квадрате юмором, я совершил сорокаминутный марш до дома и узнал у тётушки, что мне звонили. И не успел мой пульс зачастить, как раздался уже не телефонный звонок, а язвительно дребезжащий звонок в дверь. Паскаль вернулся…
Эмоции — это метафизика, поддающаяся лишь грамотной работе оператора с наездами, наплывами, расфокусировкой и вниманием к деталям. Тот вечер — будто сон, я помню его исключительно фрагментами, туманными кадрами, мурашками деталей, движением полузакрытых век. С того августовского вечера, дышащего в распахнутое окно тёплым воздухом нагретого асфальта, начался период моих географических открытий. И если Колумб открывал Америку, то я открывал рельефы наших характеров, свои границы дозволенного и наивысшие точки терпения. Жизнь моя стала превращаться в остросюжетный фильм, а я недоумевал и немного гордился непредсказуемостью сюжетной линии.
Как-то в начале сентября я сидел напротив телевизора и поедал «Мишку косолапого», одну конфету за другой, умудряясь переговариваться с батей. Телефонный звонок поднял меня со скрипучего стула из гарнитура красного дерева, купленного ещё до войны дедом «ататюрком».
— Привет! — бодрый голос Паскаля.
Даже слишком бодрый, такой тон он включает лишь в состоянии эмоционального перевозбуждения. Я ещё не успел среагировать на "привет", а он уже выпалил новую, какую-то слишком непонятную информацию:
— Приезжай прямо сейчас. Я в Склифосовском.
— В смысле? Что случилось? — мямлю я, чувствуя, что «косолапые мишки» встали комом в районе кадыка.
— Не приедешь — значит, не любишь.
— Подожди, мне ещё домашку делать… Объясни…
— Приезжай, тогда объясню.
— Да, что случилось-то?
— Не приедешь — значит, не любишь.
— Прям сейчас?
— Сейчас.
— Куда?
— В Склиф, если любишь — найдёшь. Я тебя там встречу. Не найдёшь, значит, не любишь. Ну… пока. — Вешает трубку на моём полуслове.
Из короткого разговора я вынес только две вещи. Первая: мне надо срочно нестись в институт Склифосовского. Вторая: меня открыто шантажируют и не скрывают сам факт. Я, зависая, растерянно собираюсь, пихая в карманы замшевого пиджака проездной и студак.
— Ты куда сорвался? — спрашивает батя. — В девять мать придёт.
— Слушай, где институт Склифосовского?
— На Колхозной, — отвечает батя, но вспомнив, видимо, какой на дворе год, добавляет: — В смысле, на этой… Сухаревской, вроде.
Я киваю, больше вопросов он не задаёт. Мужская солидарность. Я ломлюсь к метро в ярких вечерних солнечных лучах и думаю, как глумливо оно играет со мной. Паскаль, по-видимому, не покалечен, раз собрался встретить меня, передвигаться может, но отчего-то меня всё равно пидорасит нервяком. Я думаю о нём, но ловлю внутреннюю гусеницу, грызущую сочные листья моего эго. Он мной манипулирует. Манипулирует, и я несусь выполнять его квест.
Когда я добираюсь до ограды Склифа, солнце уже не греет и не ласкает теплом, погружая улицы в серо-голубую предзакатную дымку. Спрашиваю прохожих, потому что попёрся не в ту сторону, надо было свернуть с Садового кольца, а не топать вдоль ограды. Встречаю сторожа-охранника на входе, осведомляюсь: «Где тут искать пострадавшего?». Сторож выясняет, что же стряслось с моим «пострадавшим», а я хуй знаю, что… и что ему ответить.
— Он сам, наверное, не знает, — отвечаю и чувствую себя дебилом, — звонил, сказал, что в Склифе.
— А, ну типа живой вполне. Вон в том корпусе поищи, — простирает длань, как Ленин.
Я тороплюсь, а пальцы судорожно перебирают мелочь в карманах. Но… о, чудо! Вижу знакомый вальяжный силуэт внутри стеклянного холла. Открываю дверь. Просторный пустой холл, Паскаль смотрит на меня и ухмыляется. Подходит вплотную, как ни в чём не бывало.
— Ну, вот видишь… нашёл же, — он обнимает меня и невесомо касается губами моего виска.
— Что происходит? — роняю я, слегка отстраняясь, потому что уборщица со шваброй странно пялится на нас с недовольным видом.
— Пойдём.
Он двигается в сторону кресел, где раскинула широкие лапы зелёная монстера в кадке. Паскаль разваливается в кресле и нехотя отвечает, то и дело морща нос.
— Короче, я набухался, потом подрался, потом меня вырубило, я провалялся на набережной под мостом хуй знает сколько, а когда очнулся… Короче, меня ещё крыса укусила.
Нелепей истории не слышал. Позавчера мы с ним зависали у меня, а сегодня он в Склифе после полутора суток сомнительных приключений и укуса крысы. По-видимому, моё лицо выражает крайнюю степень недоумения, и он поясняет:
— Да, я не помню почти ни хрена.
Я молчу, а он ждёт чего-то.
— Короче, они обкололи меня иммуноглобулином и от бешенства. Теперь ещё валяться тут сколько-то.
А я молчу, сидя в кресле с вельветовым покрытием, и думаю почему-то о своём отце, который всю свою жизнь только и делал, что попадал в сомнительные предприятия: ломал рёбра, руки, ноги, бухал, терял деньги, у него крали лодки, палатки, удочки, он падал с мотоциклов, лазал на строительный кран, нырял с вышки, тонул в море, терялся в горах, пропадал по неделям, ездил к цыганам, пропивал зарплату, охмурял баб одним лишь своим внешним видом, забывал обо всём, кроме авантюризма. Настоящий, блядь, мужик, сука ёб ты, во всей красе! И что? Какой подъёб судьбы! Всё, что я так ненавидел в своём отце, я, кажется, до припадочности готов полюбить в сидящем напротив человеке. Готов — неверное слово. Я уже. Я полностью зависим. Вот, значит, что цепануло меня в нём с первого взгляда. Я думал — внешняя красота, но что есть внешность, как не сочетание энергетики и характера с материей? Чутьё подсказало мне «знакомые эманации», движущиеся атомами природного магнетизма. Знакомое сочетание орбитальных электронов этого физического тела приводило моё душевное равновесие в диссонанс.
И если моя врождённая осознанность не позволяла осуществлять сумасбродных поступков, а те, что я всё-таки делал — назывались «осознанной глупостью», то он творил вокруг себя хаос только потому, что «весело». И это не одно и то же.
— Приехал… Значит, любишь… — он хитро улыбается одними лишь тёмными глазами, перегибается через боковой валик кресла и легко позволяет руке пуститься на поиски слабых точек под моим пуловером.
Я всё ещё в раздрае. Шиплю на него разозлённым котом:
— Там бабка. Прекрати.
Оборачивается. Видит уборщицу, позади которой блестит мокрый многоугольник пола.
— Похер, — отвечает Паскаль, приближая лицо к моему.
— Мальчики, время посещений давно окончено, — подмечает она, приближаясь со шваброй, тащит за собой ведро с мутной коричневой водой.
— Да ладно, мы не знали, — он пускается с ней в наигранно приветливый разговор.
А я прекрасно знаю эту вербальную игру, этот тон и настрой. Беспомощно вздыхаю, мечтая лишь, чтобы бабка испарилась, а лучше бы испарился я. И я резко поднимаюсь и иду, стараясь обойти геометрическую фигуру помытого пола.
— Извините, где у вас туалет? — спрашиваю уборщицу.
Она молча указывает направление, а Паскаль продолжает с ней пререкаться, но хотя бы я не буду невольным участником очередного цирка. В белокафельном сортире противный холодный жёлтый свет, справа рукомойники, слева кабинки. Захожу в кабинку, думаю, что раз зашёл, то надо бы поссать, хотя совсем неохота, но после некоторой медитации… осуществляю задуманное. Вдруг над левой кафельной перегородкой появляется веселящаяся физиономия Паскаля. Релакс сбивается, от неожиданности я промахиваюсь мимо унитаза. Благо, я уже финализировался. Паскаль лезет на перегородку, явно вскарабкался на унитаз, и продолжает паясничать.
— Ты продолжай, продолжай.
— Бля, что ты делаешь? — возмущаюсь я, но не могу сдержать смеха.
Стряхиваю и застёгиваю джинсы, но в этот момент что-то разбивается за перегородкой, и мне под ноги разливается вода. Я, пятясь в недоумении, ржу.
— Чо за херня?!
— Бля! Бля! Я, кажется, унитаз разбил!
Я заглядываю в кабинку и вижу напрочь снесённый сортир, который, по-видимому, не выдержал его веса и раскололся. И пока он ржёт, а я охереваю от прибывающей воды, которая каким-то образом уже залила половину помещения, в туалет проникает уборщица, привлечённая нашим гомоном.
— Что вы здесь делаете? — она ещё не оценила масштаб катастрофы.
Но по мере округления её глаз, вижу, что срочно пора драпать, а Паскаль продолжает смеяться.
— Унитаз разбили! — причитает она, едва ли за щёки не хватаясь.
— Это не мы.
С Паскаля, что с гуся вода, наглость — второе счастье или феноменальная находчивость?
— Как это не вы?
— Не знаю, — он пожимает плечами, — мы пришли, а здесь уже так было.
— Не может быть! И двадцати минут не прошло, как я тут всё прибрала.
Уборщица продолжает страдать над повергнутым «белым другом», а я стремительно делаю ноги, пока она не додумалась позвать кого-нибудь ещё.
— Ты из какой палаты? — выкрикивает она нам в спины, но мы уже пересекаем холл и выходим через стеклянные двери на территорию.
Опять ситуация, становящаяся в нашем тандеме — классикой, в жанровом кино не обойтись без паяцев.

Когда в сентябре я, наконец, осознал, что мои прежние второкурсники выпустились, и я сам теперь — новая эра, новый второкурсник, только тогда ощутил, что всё находится в постоянном движении и уже никогда не останется прежним. Четыре группы свежеприбывших первокурсников-птенцов зашли под крышу моего безумного творческого «Гаудеамуса», в котором я плавал, как угорь, ловко лавируя между разнообразиями. Теперь уже я отвечал за качество беспредела, я должен стать для них эталоном разъебайства и исключительности. Главное то, что мне бы даже не пришлось ради «исключительности» лишний раз пёрнуть. Молодая поросль меня слегка разочаровала. По крайней мере — трахнуть никого из них не хотелось, или, возможно, я немного постарел или помешался на своей «большой и очень чистой любви». Ближе к октябрю я осознал, что в этих стенах уже ничего безумного не случится. Явно не со мной. Всё, что мог, я взял в тот безбашенный, отрывной год. Оставалось лишь лениво прозябать первый семестр и быстро шлёпать диплом, чтобы, согласно моему стратегическому плану, освободиться от основной работы к апрелю-маю месяцу, к тому календарному времени, когда мне приспичит вновь покуролесить.
Отринув возвышенный арт-рок, я низвергся в пучины панка. Возможно, в этом виноват Паскаль. Он ведь всегда утягивает меня за собой. Так что теперь… я снимался в «его авторском кино». И меня это заводило… сама мысль об особенности происходящего. В одночасье он продал свои дорогие лицензионные диски с хип-хапом, остальное раздал, модные лейбловые шмотки сменил на чёрные джинсы, которые мы с ним вымачивали в хлорке ради живописных белёсых пятен «по панку». Мелодичный хип-хоп, в его случае, сменился «Гражданской обороной», в гардеробе появилась бессменная косуха с нашивкой «Анархии» и коммунистическим значком с ликом вождя пролетариата, чёрные волосы превратились в зелёный ирокез, а лицо и уши обзавелись новым пирсингом. Ко мне в квартиру попала «Поваренная книга анархиста», за которую Паскаль выложил приличные деньги. Из книги мы жадно вычитывали метод выращивания анаши и рецепты вкусной и здоровой пищи с марихуаной, загвоздка состояла лишь в том, что для какого-нибудь каравая требовалось полтора стакана травы, а наличие её в таком количестве совершенно не предполагало возню у плиты и заморочки с духовым шкафом.
Мы изучили теорию приготовления LSD на кухне, выращивания псилоцибина в домашних условиях, экстракцию мескалина из пейота. Поимку ядовитых галлюциногенных жаб в средней полосе мы решили отбросить сразу, а вот от получения лёгкого наркотика из банановой кожуры не отказались. Испортили кастрюлю, испортили бананы, но… безуспешно попытались.
Я спускал стипендию на книги про Че Гевару, зачитывался толстенным трудом Пако Игнасио Тайбо II «Гевара по прозвищу Че». Меня охватила политическая мысль, Арбат, панк-рок и жажда правды и справедливости, к которым так тяготел я в карапузном детстве. А между тем наши отношения с Паскалем носились вверх-вниз, как на аттракционах. Мы истерически признавались друг другу в любви, резали руки в клятвах, он постоянно повторял, что «такую сволочь, как он, нельзя любить», я же… почти святой, почти невинный, почти ангел. Хотя я-то знал, что падший, но неимоверно преданный. Ради Паскаля я готов был на многое.
Во мне бушевали страсти, которые я регулярно запирал на замок, но они нашли выход в социально-ориентированных виршах, которые я сочинял, исписывая тетради и остатки советских обоев. Стихи быстро превратились в песни, потому что Гангста-Джи увидела мою писанину, прочла. Теперь я не мог просто писать тексты в стол, она хотела, чтобы я донёс свою «яростную мысль» в виде музыки. Мы лишь спорили, какая это должна быть музыка, но получалось что-то среднее между рэпом и панком. Джи тоже писала, но исключительно на английском, тексты у неё получались мощные и англограмотные, поэтому наш тандем стал срастаться на почве лирики. В дни, когда Паскаль пропадал в неизвестных местах, я проводил с Джи. Она даже отрыла какого-то диджея, в полтора раза старше нас, он послушал нашу доморощенную кассетную демку, которую мы писали на мой старый магнитофон, и счёл, что с этим пиздецом можно работать, но у него имелись свои представления о том, какой результат должен получиться на выходе. После пары встреч с ним и очных ставок, стало ясно, что он хочет сделать из нас очередной поп-проект, но мы… не то чтобы боролись за идею, скорее развлекались и совершенно не мечтали стать популярными. Он же вцепился в нас клещами, давя свою линию. Последний раз он доболтался до того, что она должна тиражировать сексуальность и читать рэп, как кошка, а я «такой милый парень», что агрессивные тексты мне ни капли не идут. Мы согласились подумать, но предвидели наперёд «фак офф» ответ.
Я только пришёл с учёбы и пообедал, собираясь ехать на встречу с этим ди-джеем, разгребать наши хвосты, потому что Джи впервые струсила и не знала, как послать его на хуй с кошкой и патлатым «няшкой» с песнями про любовь. Я уже переодел драные джинсы на свои легендарные полосатые клеша, подмечая, что, кажется, они стали мне слегка коротковаты, а это означало, что я всё ещё расту. Раздался зубодробительный звонок в дверь. Решил, что отец вернулся с переулочных тусовок.
Тишина. Потом удивлённый и одновременно испуганный восклик матери: «Господи, что же это с тобой?». Полуголым я выперся из комнаты и разглядел в дверях силуэт Паскаля.
— Извините, что я в таком виде… как бы…
Мать оторопело отступила, заметив меня в коридоре, и Паскаль предстал передо мной во всей красе. Обнажённый торс, на шее висит обрывок футболки, одно лишь кольцо горловины, джинсы… но эти лохмотья джинсами назвать язык не поворачивался. От портков на нём лишь пояс да застёжка с висячими лопухами-карманами, сами штанины изрезаны на длинные лоскуты, болтаются юбкой, едва прикрывая трусы-боксеры. Сцена как из фильма с Пьером Ришаром, сука! Да я глазам своим не поверил! Мать моя продолжает что-то там охать, отступая и давая мне пройти в тесном коридоре. На все её «что случилось», он разъясняет, но смотрит мне в глаза.
— По Арбату прошёлся, не в тот переулок завернул.
— Да как же так-то? — квохчет мать.
— Ну, как? Как? Попал не в то место, не к тем людям. Легко отделался. Живой же! Вон даже обувь оставили!
— Как же ты доехал? Как тебя в метро пустили?
— Пустили, — смеётся он. — Да ладно… Весело ж…
Я-то знаю — смех напускной. Стараюсь быстрее завести его к себе в комнату и найти хотя бы какое-то шмотьё, которое на него налезет, потому что ростом он, так на секундочку, 186 см в сравнении с моими 170-тью. Нервишки играют, суетливо нахожу ему джинсы, отдаю, от сердца отрываю, свитер с Че Геварой, параллельно прикидывая, как он полуголый брёл по городу. Октябрь в этом году хоть и тёплый, но не настолько. Он замечает, что меня эмоционально поколачивает.
— Успокойся.
— Да я спокоен, — парирую я.
— Нифига, — обнимает меня, зажав в проёме между шкафом-исполином из красного дерева и закрытой межкомнатной дверью.
Хаотичная прыготня химических составов внутри нас высвобождает сексуальную агрессию, стремительно движущуюся к процессу плавления с переходом вещества из твёрдого состояния в жидкое.
— Ты, кажется… куда-то собирался? — он отрывается от меня.
— Да, — выдавливаю я, — мне надо встретиться с диджеем.
— Я с тобой съезжу?
— Ты уверен?
— А ты стыдишься меня? — он хитро смотрит. — Что? Стыдно?
Я оглядываю его, отметив, что мои штанцы ему, несомненно, коротки, как и рукава свитера, что не дотягиваются до запястий.
— А пофиг… кто он такой? Мне-то всего лишь надо сказать ему, что нас не интересует попса.
Мы трясёмся в трамвае на Павелецкий вокзал, потому что стрелканулись на площади. Люди вокруг замечают — «что-то не так», пялятся на странных нас. Мы вылезаем на Зацепа и идём искать красную Оку, припаркованную у вокзала, но диджей замечает меня раньше, чем я его, окрикивает и приглашает присесть к нему в машинку, коротким неодобрительным взглядом окидывает моего спутника, но его больше волную я, по видимости.
— Что надумали? — спрашивает.
— По правде, мы ничего не надумали, — говорю. — Всё, что мы можем — ты слышал.
— Слушай, я не говорю, что у вас плохие тексты, но реально… знаешь, на что похожа ваша кассета?
Он намеренно включает скрипучую демку и тут же показно делает её тише.
— Складывается ощущение, что собрались бухие подростки, выёбываются и орут матом.
— Мы на большее и не претендуем, — пожимаю плечами я, но кажется, будто оправдываюсь.
Пока я слушаю диджейскую проповедь на переднем сиденье Оки, Паскаль сидит рядом на корточках, а я поглядываю и волнуюсь, чтобы на нём не разъехались мои штаны. По правде, он зверски смешон в моём шмотье, я с трудом сдерживаю улыбку.
— Я не хочу сказать, что ваши тексты говно, просто все эти выебоны с политическим уклоном не продашь. Из вас может получиться популярный проект, если сменить направленность.
Я слушаю про успешность и поп-звёздность и думаю: «Хуя тогда ты, сука, на красной Оке по городу пиздяришь? Успешный, ёб ты!».
— Вот послушай… — и он ставит нам какую-то танцевальную херню.
Вторыми Hi-Fi мы быть не собирались. Мне даже ещё смешней становится, и я замечаю, что терпение Паскаля лопается.
— Чувак, — говорит Паскаль, обращаясь к диджею, который опять что-то увлечённо мне разъясняет о популярности и о том, с чем он собирается в грядущем будущем выпустить нас в клуб, — извини, что влезаю. Ты меня, конечно, не знаешь, но я типа его парень, — он кивает на меня, а я уже ощущаю, как мой мозг от такой «прилюдно обнажённой инфы» покрывается цыпками, а диджей разглядывает его несуразный прикид, что мимо Паскаля, разумеется, не проходит.
— То, что я так странно выгляжу, это просто день неудачный, — усмехается Паскаль, — но одно могу тебе сказать — такой хуйнёй он заниматься не будет. Мы сюда пришли только сказать тебе «нет».
Вот так легко. Обсуждать больше нечего. Я вылезаю из крохотной Оки, и мы… уходим в закат, а я продолжаю чувствовать спиной взгляд, направленный на нас из машины. Я всё сделал правильно.Хемуль куда-то таяла туманом. Мы виделись всё меньше и меньше, летом даже не переписывались, в сентябре лишь созвонились, но так и не увиделись. Гангста Джи продолжала транслировать мне свои чернокожие детективные истории с мелодраматической составляющей. Феликс мотался из страны в страну, пробивал какие-то визы, пригонял машину из Германии, собирался мигрировать в США, в то время как Джи вляпалась в новый роман на стороне. Она считала, что её новый герой — вылитый Тупак Шакур. Мне же казалось, что сравнивать живого чувака с тем, кто не так давно преставился при сомнительных обстоятельствах — неразумно, но история закончилась буйной ссорой, разборками с Феликсом, якобы тот пальнул в новоявленного Тупака из огнестрела, Джи потом дежурила у его постели… и… чёрт побери, я уже не помню! В этом грёбаном афро-американском сериале мне меньше всего хотелось разбираться, я итак с трудом слушал её трескотню по телефону. Порой я думал, что она всегда всё выдумывала, однако, чёрного гангстера я видел не раз. Ну, не привиделся же он мне под приходом?.. В те редкие моменты, когда она не душила меня трагедией в углу, то втирала, что «мелкий чувак мне не подходит». Мелкий… Понятно, что она говорила о возрасте, но слово не вязалось с Паскалем, на слух не ассоциировалось. Откровенно, ей было насрать на мои отношения, как и мне фиолетово было до её «сериала» с продолжением. Как-то само собой я начал избегать её, и наш песенный тандем развалился из-за её эроманиакальных деструкций.Хемуль объявилась лишь зимой, когда её бурную личную жизнь снова настигла менопауза. О Паскале она слышала не раз и долго окучивала меня, чтобы я их познакомил. Я же не спешил, памятуя о её склонности распускать язык во всех доступных воображению смыслах, но Хемуль всегда добивалась своего. Магическая длань судьбы случайно столкнула их у меня на лестнице. Я выбрал день, чтобы спокойно пообщаться, она заехала ко мне домой, откуда мы собирались направиться в центр, однако, планирование и Паскаль — области взаимоисключающие. Два моих лучших человека на одной лестничной клетке. Они встретились, а я не против. Ему опять безудержно весело, только пришёл, но уже решил, что я ревную, раз не познакомил раньше. Я не ревную. Я лишь ограждаю себя от нечистоплотности, лишней трепотни и нового повода немного поглумиться над моей «смертельной серьёзностью», которую я стал демонстрировать в его отношении. Серьёзность моя обоснована, она равнопропорциональна его припадкам «весёлости». Все наши отношения, по сути, математическое уравнение с двумя переменными, которое рекомендуется решить. Такой… своеобразный «ХУй». А мы… неизвестные. И наше замысловатое уравнение может иметь одно решение, может иметь несколько решений, иметь бесконечно много решений и, наконец, не иметь решений вообще.
Хемуль в тот день насмотрелась на нас вдоволь, позже сказала мне тет-а-тет, что не узнаёт меня, что я адски палюсь, что видно, как я на нём зациклился, и как он мной манипулирует. Она так решила. А что она видела раньше? С чем сравнивает? С платоническим выпускником школы? С одурманенным первокурсником? С обдолбанными походами в клуб? С мимолётными пьяными падениями на чужие кровати? Теперь всё не так, всё обросло смыслом. Можно сколько угодно обвинять меня в том, что я обожествлял наши отношения, я в них верил, и мне казалось, что не я один, хоть мне и не хватало уверенности в себе. Всякий раз, когда Паскаля переклинивало, а переклинивало его часто, я винил себя. Порой настроение его из стабильного плюса, вдруг уходило в морозильный минус, мы вроде бы шли как ни в чём не бывало, а он шутил, потом вдруг бросал мне, как собаке: «Всё, прощай!» и уходил. Я что-то короткое кричал ему в спину, потом понуро брёл один домой и думал, что он больше никогда не вернётся. А позже вечером или через день он звонил и говорил, какой я дурак, смеялся в трубку, в очередной раз называл себя сволочью, которую нельзя любить, баловался словом «прощай», снова смеялся и говорил, как сильно меня любит, потому что я… «такой хороший». Мы много проводили времени вместе, могли почти весь день проваляться в кровати, пользуясь отсутствием моих предков. Каждый из нас являлся мятежной крепостью и воином одновременно, мы поочерёдно проводили дерзкие сексуальные штурмы друг друга, никогда не применяя осадную технику. Всё или ничего! Так, будто завтра уже может не настать.
Тётка моя Паскаля невзлюбила. Как-то раз, придя вечером с работы, высказала ему в лицо, как он ей не симпатичен:
— Вы… — пыхтя и раздувая ноздри, смотрела она на него снизу вверх в узком коридоре бетонной квартиры, — вы наглый, самодовольный! Вы…
— Ну-ну… я слушаю, — с ухмылкой ехидничал он, призывая её продолжать.
— Вы! ПАВЛИН! — почти выкрикнула она.
Он лишь громко рассмеялся в ответ.
— И я знаю, чем вы там занимаетесь! — разорялась она во весь голос, пользуясь тем, что в данную минуту времени она здесь самая старшая.
— Слушай… прекрати, пожалуйста, — встрял я, обращаясь к ней, потому что просить его остановиться всё равно, что просить остановиться несущийся бронепоезд с Лениным.
— Ну-ка, интересно… а с этого места поподробнее…
Да он издевается! А тётка моя уже на пределе, этакая «женщина на грани нервного срыва»!
— Думаешь, я не видела твой голый торс, маячащий в окне, когда с работы иду?
Я не хочу всё это слушать и наблюдать, быстро одеваюсь, желая поскорее убраться из дома. Паскаль продолжает смеяться, но собирается вместе со мной. В эти мгновения я ненавижу его, ненавижу её! И если на него я просто злюсь, то её я остро ненавижу.
Она всегда лезла в мою жизнь, с того дня, как переехала к нам насовсем после случая, когда нас грабанули в начале 90-ых, случилось это сразу после смерти дядьки. Я в шестом классе. После школы забрёл к кому-то на часик, это меня и спасло от расправы, иначе напоролся бы на домушников однозначно. Брать-то нечего было, кроме одной кожаной мамкиной куртки, бижутерии и свадебного золотого кольца с цепочкой, которые они и упёрли, предварительно нагадив в сортире, а я даже не понял. Дверь у нас всегда хлипко закрывалась. Так что я пришёл домой, как ни в чём не бывало, решил, что опять какой-то батин алкоупырь насрал в сортире и забыл спустить. Что такое не спущенное дерьмо в унитазе по сравнению с обоссанным диваном? Был такой хуй Ник. Ник… делал нам ремонт, жрал у нас котлеты за так, потом подкинул мне свою внучку, чтобы я её пас на детской площадке, работал спустя рукава и для полного счастья ушёл в запой и обоссал диван. А чего стоил папин закадычный друг Мешок? Вечно припирался в нашу кладовку бухать самогон, потом путал туалет с раковиной и с этой самой кладовкой, у чувака совсем беда была со спиртоаккомодацией. Но не суть… а «ссуть-то всё в песок», как любила повторять Хемуль слова бородатого анекдота про верблюдов. И хоть после переселения тётушки в нашу квартиру «верблюдов» в моей жизни стало меньше, зато много контроля, фырканья, закатанных к потолку глаз, едких речей, ядовитых замечаний и даже исправленных ошибок в моих личных тетрадях с записями.
— Ты никуда не пойдёшь! — проорала она. — Я матери скажу!
— Скажи… — пожал плечами я.
Но она так ничего матери и не сказала.

— Нахера ты это делаешь? У тебя же есть деньги!
— Потому что весело! — и Паскаль поднимает с асфальта бычок тонкой слим-сигареты.
Я даже вижу отпечаток бордовой помады на фильтре. Меня аж передёргивает от брезгливости. Глаза его смеются, он протягивает бычок мне, но я категоричен.
— Не будешь?
— Нет! — почти ору я и злюсь.
— Давай за компанию со мной! Или ты меня не любишь?
— Причём здесь это? У тебя есть сигареты!
Пожимает плечами, закуривает этот бычок, а потом целует меня в губы.
— Ну, вот… считай, что скурил вместе со мной. И какой смысл был бодаться?
Если бы завихрение мыслей способствовало кучерению волос на голове, я бы наверняка носил афроамериканскую причёску. Пялюсь в асфальт, считаю шаги, а в сознании отпечаток помады на грязном бычке.
— Злишься?
Не отвечаю.
— Ты злишься! Обожаю, когда ты злишься. Тебе идёт злиться.
Так вот чем он занимается — раскачивает моё эмоциональное равновесие. У него это чудесно получается. Паскудство какое! Только я не ищу в себе злость, она во мне с рождения. Может, я мечтаю избавиться от неё навсегда… И мне даже стало казаться, что она тает и совсем скоро пропадёт. Стану стопроцентным эльфом, не аномальным, не тёмным, не хаотичным, а классическим. Светоносным, солнцеподобным, блядь. Наверное, это заблуждение. Нельзя просто так взять и стать светлым, если в тебе на дне плещется изначальная тьма. Если ты пришёл в мир, кривя физиономию, с чего вдруг решил, что сможешь «светить» или… светиться? Я даже не неоновый мальчик. Неоновые мальчики светят всем, днём распространяют улыбки, ночью, как ночные насекомые, влекут «концом»; жизнь их ярка, быстра… порой коротка…
— Знаешь… ты мог бы неплохо заработать, — начинает он.
— Чем? — я уже жду подвох в его словах.
— Тебя когда-нибудь останавливали менты?
— Нет. Ни разу.
— Офигенно. Чувак, тебе надо перевозить огнестрел. Есть тема: из Бутово в Свиблово огнестрел перегнать. Возьмёшься?
Я смотрю на него из-под бровей, как баран, и молчу.
— Жаль.
Отчего-то наши диалоги не склеиваются, будто их пишет пьяный сценарист. Мы пытаемся говорить о чём-то, но я везде вижу подвох и не спешу отвечать, лавируя ответами. Паскаль тоже начинает на что-то злиться, но я не могу взять в толк на что.
— Всё! — выкрикивает он. — Прощай! — И убыстряет шаг.
Но я не согласен, хватаю его за руку.
— Прощай, я сказал! — он пытается уйти, а мне нужны ответы на невысказанные вопросы.
— Прекрати бегать за мной! — выговаривает он, оборачиваясь. — Ты, как хвост… Ты как собака, отвяжись уже!
Мне не надо повторять дважды. Я ему не пёс. Моё тёмное внутреннее зло, кажется, готово разорвать мне черепушку, пульсация в шейном позвонке перетекает в виски и затылок. Я стою посреди тротуара и смотрю в его уходящую спину. Ни горечи, ни сожаления. Только ненависть и разъярённая гордость. Кто он, мать его, такой, что считает меня псом?
На улице весна, солнце, тополиные листочки налипают на подошвы кед. Слишком хороший день, чтобы себя ненавидеть. Я звоню Хемулю и еду на Манегу развеяться. Мы снова, как будто ничего в нашей жизни не поменялось, стрелкуем с ней под яйцами коня Жукова. Она сразу врубается, что у меня гнилостное настроение. Видимо, физиономия выдаёт. Ещё бы… такую оплеуху унижения мне отвесили впервые. Я надеваю маску бравады и довольства жизнью, но Хемуль всё равно выводит меня на чистую воду.
— Я говорила тебе. Ты ему многое позволяешь…
Я знаю, что она имеет в виду… Я стал подчиняться, вот что. Я слишком им дорожу, я лишь набираю воздух в лёгкие и жду, когда он снова войдёт в мою жизнь, как морской ветер. И тогда я выдыхаю и снова дышу. Сегодня опять что-то пошло по кривой, я смирился с бычком, смирился ещё с чем-то, пропустил мимо одно, промолчал на второе, не ответил на третье. Провокатор во мне сдох, он сейчас корчится где-то в тёмном колодце моего холодного нутра.
Хемуль берёт меня за руку.
— Господи, руки-то опять какие холодные. Тебя любовь не греет.
Я криво усмехаюсь одними губами. Щурюсь на солнце, медленно плывущее к горизонту, и вдруг сквозь золотые нити замечаю знакомую фигуру.
— Посмотри-ка вон! — я лишь киваю подбородком, но Хемуль уже навострила зоркий взгляд, охотничий инстинкт не искоренишь.
— Твою-то мать… это же Дед! Это твоя первая безответная любовь, — она дико веселится, губы её расплываются в хищной улыбке агрессорши. — Пошли, подойдём!
— Не хочу…
— Прекрати! — она снова включает режим старшей наставницы, а мне после всего уже похуй, потому что она тащит меня за руку в направлении входа в ТЦ.
Дед и ещё пара чуваков, которых я помню ещё с времён путяги, но не знаю имён, сидят на мраморном парапете и курят.
— Привет! — верещит Хемуль.
Дед узнаёт нас, выглядит довольным. Пока чуваки называют свои имена для беспамятных, а Хемуль нежно курлыкает с ними, я смотрю на Деда, замечаю, как он сложил свои тонкие губы в ехидной ухмылке. Разглядываю его в упор, пока он гнусавым голосом что-то вещает Хемулю и слушает радостный девичий щебет, наблюдаю за его лицом и пытаюсь понять, что же так сильно зацепило меня тогда, в конце апреля? Что заставляло моё сердце убыстрять ход? Сейчас я видел в нём чувака, не слишком обременённого интеллектом, речь его тягучая говорила о том, что марихуаны в его жизни случилось слишком много, а быстрым умом он никогда, по-видимому, не отличался. Гопник поганый! Я вдруг разозлился сам на себя за то, что запал когда-то на этого кретина. Я целое лето, сука, потратил на то, чтобы навсегда забыть его грёбаный свитер в полоску. А он сидит тут передо мной со своей стоически наглой физиономией. Вот, блядь… увидел меня… Смотрит, оценивает, видимо, заметил, что я на него пялюсь, вот мудак.
— Чё за поеботина на губе? — спрашивает меня.
Вот сука! К пирсингу прицепился. Сам-то, блядь… с пирсой в подбородке сколько ходил, долбоёб!
— Серьга, — жёстко отвечаю я, даже жёстче по тону, чем ожидал.
— Нахуй…
По-моему, он откровенно нарывается. Я сразу вспомнил, как мы с ним познакомились, как он меня взбесил, как…
— А эт чё за, бля? — он ржёт, щурясь от солнца, веснушки на его скулах ползут вверх.
К моим хипповским клешам придрался. Ну, конечно.
— Если парень носит клёш… — он испытующе глядит мне в глаза, — значит, ты парням даёшь…
Я бы стёр с него эту мразную улыбочку. Долбаный детсадовский мудак! Сколько ещё унижения я должен сегодня испытать?
— На хуй иди… — отвечаю я и ухожу.
Пусть его усмешки бьются об мою спину и обсыпаются на плитку. Тут же запоздало осознаю, что сам «пошёл на хуй», и все там сейчас со смеху давятся довольные. Хемуль догоняет меня, и я останавливаюсь.
— Я домой. Я… нагулялся сегодня, прости…
— Точно?
— Я сегодня не слишком остроумен.
— Ладно, я тогда с ними ещё позависаю.
— Позависай, — отвечаю я без тени иронии.
Мне реально пофиг, поскорее бы остаться одному. Я уже чувствую, что близится приступ самобичевания, ненависти и жалости к себе. Не хочу, чтобы мои припадки видел кто-то ещё. Она целует меня в безответные губы и отпускает.
Брусчатка Красной площади — под ногами, справа мавзолей, слева ГУМ, менты пасутся, провинциалы безудержно фотографируются, наполняя вечернее небо южным говором, а я опять считаю брусчатку, ища в цифрах успокоение, но либо я хреновый счетовод, либо игры эти на меня не действуют. Когда я выхожу к Васильевскому спуску и поднимаюсь на мост, мой кризис прорывается наружу. Злоба кончилась, как расплавившаяся свечка, она догорела, остался лишь дымящийся фитиль жалости к себе и эмоции, я с трудом сдерживаю резь в глазах. Болезненное жжение от набухающих солёных слёз. Они обволакивают зрачок, но я сдерживаю их усилием воли, приопуская голову так, чтобы волосы скрыли моё лицо от прохожих. Хватит унижения на сегодня. Моя попранная гордость обжигает лицо. Все мои трепыхания тщетны, все мои иллюзии не прекрасны, все мои ошибки глупы, все мои действия не замечены, все слова, влетевшие в мои уши — пусты, всё, на что мы обречены — непонимание.
Я тону в пучине своего бессознательного и, переходя дорогу, решаю нырнуть прямо под машину… из принципа, потому что мне нахуй ничего не нужно и насрать. Улица полупустая, я успешно пересекаю дорогу, либо потому что слишком шустро метнулся, либо потому что машина притормозила, либо я на самом деле не имел цели — упасть под неё. А, может, стоило… но из-за того что не убило бы, а покалечило — не имело смысла. Нет способа красиво умереть. Я слишком хорошо помнил, что смерть никому не к лицу, только сегодня было отчего-то похуй.
Я пришёл домой, скинул обувь и сразу в комнату. Ничего, кроме жажды одиночества. Вспоминаю про шкаф, открываю скрипучие дверцы, вышвыриваю из недр постельное бельё и залезаю внутрь. Меня, сука, здесь нет! НЕТ! Я закрываю дверцы изнутри, как делал в детстве, на голову падает пояс от махрового халата и подол тёткиного платья. Даже шкаф и тот напоминает, что в этом мире ничто мне не принадлежит. Что уж говорить о моей жизни, моей свободе, моём одиночестве и… какой-то, блядь… любви… выдумке для наивных. Знаете, что любовь делает с человеком? Она убивает его свободу, его гордость и самость! Сука ты! Так и остаться в этом шкафу, сдохнуть бы тут! И чтоб нашли… не сразу… Я бы даже поскулил бы здесь тихо… Я же… собака, твою мать… Чёрная, скучная собака с большими печальными глазами цвета орешника. Я себя люблю и ненавижу одновременно с огромной смертоносной мощью. Если что и убьёт меня… то лучше я сам… И гнусные капли жалости уже катятся по моим щекам в кромешной темноте и скрипучей тишине шкафа. И я уже не различаю запах ни старой древесины, ни прогорклых духов от платья тётушки, ни сугубо банный, душный «аромат» батиного халата, потому что нос заложило. Вдруг тьму что-то нарушает, дверца шкафа издаёт пронзительный скрип, полоска света режет, как бритва. Я не слышал ничьих шагов, в комнате предков за стеной по-прежнему вещает телевизор, но меня всё равно пронзает секундный страх, что кто-то застанет меня в шкафу, но… это кот… Персик нашёл меня. Тихо отворил лапой дверь и влез ко мне в шкаф. Урчит, как дурак, лезет ко мне, на живот наступил. Одной рукой закрываю дверцу, второй глажу на ощупь кота. Мои мысли слишком фонили… Он без проблем нашёл меня, ориентируясь на их шлейф. Слишком много жалости к себе, слишком много мыслей о смерти, слишком много уязвлённой гордости, слишком много ничтожности и никчёмности. И мне становится смешно. Вот кот… спал, наверное, на диване, у бати в ногах, и работающий телевизор был не помехой его сну, зато мои мозговые тараканы… Переполнили шкаф, высыпались сквозь щели, побежали по стенам, стали сыпаться с потолка и шуршать у плинтуса…
Кот пришёл. Пытается понять, что я делаю в шкафу, если это его прерогатива. Может, мы с ним сегодня перешли на новый уровень? Может, думает, что я не человек… может… тоже собака?..Удача — стерва. Судьба — сука. Надежда — блядь. Любовь — врунья. Вера — дура. Жизнь — лярва. Смерть — уродина. Как ни парадоксально, бабы… Их всех я ненавижу! И вместе с тем, как я стал яростно презирать вышеперечисленные понятия женского рода, так… в один прекрасный день я вдруг ощутил, что «все мои женщины» куда-то исчезли. Я остался один. У меня, конечно, был кот, который знал на метафизическом уровне про моих разбежавшихся тараканов. Зато теперь, когда я понял, что не стоит обольщаться, когда выкинул в окно все свои переживания, смог с головой окунуться в учёбу. Я перестал надеяться, перестал чего-то ждать, перестал думать. Дышать ещё получалось плоховато. Из-за… его отсутствия… Я всё ещё задыхался. Зато научился подолгу задерживать дыхание. Ведь он всё ещё возвращался. Мы трахались, мастурбировали, валялись в кровати. Он говорил, что ничего не изменилось. Он даже оперировал словом «люблю». Он появлялся раз в три недели. Я делал вид, что ничего не случилось, я уже мысленно отпустил его. Глубоко внутри мечтая, что если отпущу его, мы сблизимся, он перестанет ощущать, будто я привязываюсь к нему или связываю его. Раз в три недели. В этом временном колебании был порядок. Он уже не прощался, просто уходил, потом неожиданно появлялся, снова пропадал, а я задерживал дыхание. Впадал в душевный анабиоз, как ящерица. Холодные руки выдавали мою «не жизнь», как и холодные фразы, потому что мне стало ничего не нужно. Лишь бы хватило воздуха… только бы не задохнуться.
Я получил диплом среднего профобразования, первый свой красный диплом, который никого не удивил и не порадовал. Он ведь не радует, когда заслуженный. Ты просто осознаёшь, что всё делал правильно. Летом я порыпался по киностудиям, быстро понял, что кругом беспросветная жопа, пошёл и поступил в пед, как завещал батя… Чтобы… меня любили девочки… чтобы опять спрятаться от армии и не думать о ней. Потому что армия — тоже баба… и гнида та ещё!
Зато «Сучья фамилия» вернулся! Он вернулся из армии. Огорошил меня. Я не стал лишний раз думать о том, как мы будем с ним теперь общаться, после того, как Хемуль раскрыла ему мои карты. Он, казалось, ничуть не изменился за два года. Всё та же лисья физиономия, не сходящая с лица улыбка и дружелюбность. Правда, когда я спросил его в лоб про дедовщину и прочую хрень, улыбка тут же испарилась, и он, опустив глаза, серьёзно ответил:
— Давай… лучше не будем об этом говорить… потому что… всякое бывает.
И я больше не спрашивал, его нежелание рассказывать я прекрасно понимал. «Сучья фамилия» не вернулся в институт, хотя мозги у него были, только вот амбиции не терзали. Он тупо пошёл работать в троллейбусный парк, сразу впав в череду любовных историй. Мне он выкладывал подробности, а я слушал. Так уж получается по жизни, что я служу большим ухом для тех, у кого бурная личная жизнь. Я — удобное ухо, неплохая жилетка, терпеливый слушатель… Честно говоря, я — недурной друг. Да. Раз уж мы выяснили, что я собака… то да… А собака, как известно, друг человека. Друг я верный. Ненавязчивый. В том смысле, что меня не надо веселить, развлекать, поить… или уж тем более… кидать мне палки. И если кто-то считает, что дружбу сексом не испортить. Я так не считаю, поэтому со всеми, кому я пытался быть другом, у меня незапятнанные отношения. И если вначале «Сучья фамилия», возможно, слегка опасался за свой анус или за то, что я начну клеить к нему свои «гей-клешни», учитывая мои воздержания, то быстро смекнул, что моя асексуальность — пожалуй, не легенда. Он стал часто зависать у меня, заодно дарил моей маме и тётке конфеты и фрукты.
— Не надо ничего покупать, блин! — протестовал я, но всё тщетно.
— Я не тебе покупаю. Уймись! Не могу же я в гости приходить с пустыми руками.
Тётка моя его обожала. Называла учтивым, приличным и воспитанным мальчиком. Вот, наверное, что в нём нравилось девицам. Потому что внешне он неказистый, ростом ниже меня, в поведении его нет маскулинных качеств. Тогда как во мне их с избытком, отчего тёлки всегда ко мне клеились. А он… неклассический типаж — тактичный, улыбчивый, вся его маскулинность — лишь в гетеросексуальной блудливости и настырной навязчивости.
Мы сошлись с ним на почве фэнтези литературы, играли за моим компом, он притаскивал игры, часто тусил у меня. Я понимал почему… Дома его ждала крикливая мать, серьёзный отец и младший брат, которые уже имели закостенелое минусовое отношение к нему и… скорее всего, как это обычно в семьях, не слишком заслуженное.
— Зайдём в кафешку? — предложил «Сучья фамилия», заметив, что я прячу нос в поднятом воротнике пальто.
— Не… ты же знаешь, я без бабла.
— Слушай, прекрати!
— Блин, Лёш… ты итак постоянно моих предков балуешь. Может, харэ?
— Всё. Не обсуждается. Зайдёшь — сожрёшь пирог, бедный студент.
Меня долго уговаривать не надо. На втором этаже тепло и уютно. Я осознаю, что первый раз в своей жизни в кафе. Приучен с детства, что кафе и рестораны это баснословно дорого. Меня никогда в кафе предки не водили. Был я до сих пор, разве что, в Макдаке… И то — Хемуль затащила и практически насильно купила мне там самурайский гамбургер. Хотя припоминаю, что когда мне было лет 13-14, и мы ездили по бесплатной путёвке в подмосковный пансионат, я там стусился с одной русской испанкой. Нравился я чем-то той тётке, может, потому что стоически терпел выходки её капризной дочери-говнюхи. Один Всемогущий, я даже до сих пор помню её вычурное имя… дочери этой — Хозепина Александра Дорошенко-Бобадилья. Звучит как! Словно горячие каштаны во рту перебираешь. Так вот маманя этой бешеной Пеппи, которая периодично всех третировала, потащила меня как-то поздно вечером в бар. Мы сидели за столиком, на стене висели горящие лампы в форме губ, а она заказывала мне жюльен с грибами… кажется, трижды. И варёный телячий язык. Чёрт возьми… Из меня получился бы славный альфонс, прям как мой батя. Батя, правда, не целил в альфонсы, просто не морочился на зарабатывании денег и всё всегда спускал на тусовки и выпивку, бабы его никогда не интересовали, как самоцель.
И вот я в кафе… спустя какие-то… семь лет? Лёшка заказывает мне пирог и чай. Пока мы ждём, рассказывает про своё новое наваждение. Попал он, конечно, понимаю я. Тёла из тех, которая изведёт и мозги набекрень вывернет… судя по тому, что он мне рассказывает про неё. На скатерти передо мной возникает чёрно-белая фотка, словно вырванная из студака или паспорта.
— Посмотри. Вот она. Зараза. Всё нутро из меня вынимает.
Я разглядываю фотку. Не удерживаюсь и говорю с иронией:
— Чувиха с еврейским происхождением?
— Зришь в корень.
Опять ощущаю себя домашним психологом и параллельно мистиком-оккультистом, потому что Лёшка просит меня рассказать по фотке, что я о ней думаю.
— Непростая тёлка. Интеллектуалка. Склонна с садомазохизму, наверное. С чего я так решил? Скрытая печать издёвки во взгляде, чёрноволосое каре, волос вьющийся, не красотка, внешность сложная. Симпатичной не назовёшь, но сила какая-то во взгляде.
— Вот ты прям сказал как отрезал. Ни хрена не красотка ведь. Дурнушка по сути, — говорит «Сучья фамилия», — но так запала… прям…
И он сжимает руку в кулак, что аж краснеют костяшки пальцев. А мне уже принесли пирог, и я его пробую и думаю, хватит ли мне воздуха до следующего раза? И настанет ли он… этот очередной раз? Потому что промежутки между появлениями Паскаля стали увеличиваться в геометрической прогрессии.
— А что там твой Одиссей? — усмехается Лёшка. — Снова отправился в дальнее плавание?
— Это ты меня сейчас Пенелопой обозвал так тонко, да?
— Нет, — смеётся он, — прости, я только хотел сказать, что вообще не понимаю, как ты так спокойно к этому относишься.
— У меня нет выбора.
— Найди кого-нибудь нового.
— Ты бы тоже нашёл, хули на еврейку запал?
— Твоя правда.
И мы упаднически смеёмся, жуём свои торты-пироги, потом ещё недолго гуляем и под промозглым липким дождиком разъезжаемся по домам.
А дома у меня сюрприз в виде Паскаля. Ждёт меня у меня в комнате, слушает плеер. Я захожу и закрываю за собой дверь на щеколду.
— Что слушаешь?
— Infected Mushrooms.
Поднимаю одну бровь, припоминая, что это что-то кислотное.
— Я скучал, — говорит.
Сегодня он серьёзный. Самое время спросить.
— Не надо меня жалеть, — говорю. — Если ты там влюбился или ещё чего, скажи как есть. Что-то ведь изменилось?
— Нет. Ничего такого… — отвечает он, а я не могу не верить, потому что самое время набрать в грудь воздуха побольше.
— Тогда почему?
— Я не знаю. Правда. Я не знаю почему…
Он протягивает мне плеер.
— На. Это тебе.
— В смысле?
— Это тебе подарок. Выброси свой старый в помойку.
Я разглядываю плеер. Walkman, какой-то крутой, космический. Блестящий и полностью на автомате, даже кассеты вынимать-вставлять не надо, проигрывает во все стороны.
Потом он сетует на то, что он так мечтал поступить на ихтиологический или хотя бы на кафедру аквакультуры в Тимирязевский, а мать заставила поступить на экономический… туда же… потому что она платит, а он обязан. Даже звучит как издевательство. Потом он рассказывает, как зависает в общаге, что всякий раз, когда собирается добраться до меня, появляется водка, амфетамин или ещё что-нибудь. Всегда что-то мешает.
Нам всем… всегда что-то мешает. Сама жизнь.

ЗлойЭльф: *набирает в грудь побольше воздуха и несётся вниз со склона наперерез шайке орков. Главное, обезвредить огра-шамана, он уже занёс свой посох и, гремя черепушками, привязанными к остову, начинает совершать первые пассы
Маркус666: Злойэльф, останови его, во что бы то ни стало! Дай мне время на заклинание!
Беовульф: *прыгает и опрокидывает воина-орка, но тот успевает защититься, клыки лишь зря вонзаются в деревянный щит.
Демонесса: Вам не одолеть меня! *усмехается и сексуально выставляет обнажённое бедро
Багыр: Демонесса, всё ради тебя, госпожа! *преграждает путь ЗломуЭльфу, размахивая огромной шипастой булавой
ЗлойЭльф: Проклятье! *произносит сквозь зубы и скользит на влажной листве, пригибаясь к земле, чтобы избежать удара орка булавой.
Беовульф: *яростно клацает зубищами и перекусывает шею незадачливого щитоносца, прыгает, уворачивается от булавы и отвлекает внимание на себя, чтобы ЗлойЭльф достиг шамана.
Маркус666: *заклинание уже почти готово, полы плаща тревожит магический поток…
Маркус666: ЗлойЭльф, давай же!
Злойэльф: *прыгает… кинжалы стремительно появляются из ножен, быстрый росчерк стали
Демонесса: ЗлойЭльф, *язвительный смех, орк-шаман исчезает. — СЛИШКОМ МЕД-ЛЕН-НО! *хохочетКосмонафтка: Хай, терпилы!
Космонафтка: Демонесса, зря оголяешь свои куриные бёдрышки, они здесь все импотенты хуевы! Или ты мужик?
Космонафтка: Маркус666, полы твоего плаща тревожит твой пердёж, долбоёб!
Космонафтка: Беовульф, зубы б свои ты уже давно обломал о щиты, пёс смердящий!
Демонесса: личное сообщение Беовульф, опять она… я так не могу. Встретимся в аське.Маркус666: Конус холода срывается с пальцев, земля в радиусе действия покрывается льдом, мгновенная заморозка настигает сразу трёх орков
ЗлойЭльф: *уворачивается, чтобы не попасть в радиус заклинания, и, видя, что в портале пропадает Демонесса, но на её месте материализуется междумировое существо в невиданных металлических доспехах, прыгает и роняет только появившуюся нечисть на землю. Тварь барахтается в жухлой листве и беспомощно сучит конечностями
Багыр: *видя, что предводительница исчезла, орк-шаман дематериализовался, а численный перевес не на его стороне, бросается атаковать неизвестное существо из портала (после того как прикончу эту тварь, займусь паршивым эльфом)
Космонафтка: ЗлойЭльф, Милый, наконец-то ты меня заметил! Вечно материшься и убегаешь. Я польщена. Запрыгал-то… как ебаный кузнечик! Прелесть какая! Ты так ретив, потому что дозрел, чтобы трахнуть меня?
Маркус666: ЗлойЭльф, брось её, ты не пробьёшь доспех этой твари! Она может быть опасной! Дай, я пущу в неё мощный фаербол, чтобы она тебя… не очаровала!
Беовульф: *рычит, широко расставив лапы, соображая, куда бы её куснуть, чтобы убить наверняка
ЗлойЭльф: Маркус666, я сорву с неё этот поганый шлем и перережу глотку!
Космонафтка: ЗлойЭльф, зачем так пыжиться? Попроси, и я сама всё сниму, милашка. Как мне нравится твоя бешеная агрессивность!
Космонафтка: личное сообщение ЗлойЭльф, пошли в личку ;)
ЗлойЭльф: нахуйдуйбля *находит в себе неожиданное новое тайное умение — создавать тёмное заклинание…Хаген: Беовульф, почему не забанил? Я для чего тебя модератором сделал? Ты устав читал?
Беовульф: *делает печальные волчьи глаза
Хаген: ЗлойЭльф, добавлю сегодня тебе возможность банить уродов. Прими поздравления, ты теперь модератор.
ЗлойЭльф: Хаген, не много ли модераторов на один пиксель интернет-пространства?) Я как бы уже нашёл к ней подход *прячет кинжалы в ножны и ухмыляется
Хаген: ЗлойЭльф, на твоё усмотрение. Будет мешать — бань. А то Беовульф постоянно на расслабоне.
Беовульф: *поскуливает…. ЗлойХаген…
Маркус666: Хаген, Тан, вы как всегда вовремя. Без Хранителя Башни закрыть портал такого уровня… я бы не справился *улыбается и склоняет голову в приветствии. — Рад редкой встрече с легендарным основателем.
Хаген: Маркус666, и я рад.
Беовульф: личное сообщение Хаген, ты чо? На встречу-то в пятницу пойдёшь? Народ хочет тебя узреть. Даже Олмер собирался.
Хаген: личное сообщение Беовульф, не, я ща с папой машину чиню, буду в пятницу опять под ней лежать.
Беовульф: личное сообщение Хаген, жаль.
Хаген: Да пребудет с вами Тьма… *создаёт портал и уходит покорять другие мирыБеовульф: в пятницу первый сбор Тёмной Цитадели, если вы в Москве, то в 19:00 у метро Октябрьская кольцевая. Пойдём тусить на Эгладор, форма одежды свободная)))
Багыр: Жаль. Я во Владивостоке, блин.
Маркус666: личное сообщение ЗлойЭльф, а ты где?
ЗлойЭльф: ок)
ЗлойЭльф: личное сообщение Маркус666, Москау
Маркус666: личное сообщение ЗлойЭльф, пойдёшь?
ЗлойЭльф: личное сообщение Маркус666, наверное, если никаких форс-мажоров…Если бы старый дворовый приятель Руслан не приткнул меня работать в конструкторское бюро, я бы, возможно, приткнулся в ряды АКМ или Антифа. Я, конечно, прекрасно понимал, что никогда не стану «командным игроком», слишком люблю свою свободу и ценю независимость (мать-тираншу в расчёт не берём). Вместо активного противостояния я лишь плотнее засел в интернет-пространстве. Когда слишком много времени для размышлений и самокопания, ощущаешь необходимость к кому-нибудь примкнуть.
Руслану я сообщил, что ничего не умею, а ещё я учусь, прогуливать не собираюсь. Он лениво махнул рукой и сказал, что ему не мешают учиться, конструкторская «шарага» пойдёт на любые уступки, потому что им нужен дизайнер-верстальщик, а у меня есть самое главное — «чувство прекрасного». Сука, так и сказал. Единственное, чем я обладаю в совершенстве — так этим ссаным «чувством прекрасного», чтоб его! И я согласился, взвесив все плюсы. Работа у дома, я — «никто», но всем пофиг. А пофиг, потому что ещё вчера никто не слышал о таких профессиях, а сегодня вдруг стало резко нужно, люди приходят с нулём и втыкают во всё на месте.
С утра я пропадал в пединституте, где вечно не было то одной, то другой пары, и мы занимались тем, что сидели в буфете злые, потому что становилось не совсем ясно — а какого хуя вообще припёрлись на пары к 8:30 утра? В обширном разносортном бабьем коллективе затесалась пацанская шайка-лейка. Самым странным и «неприличным» опять оказался я. Один чувак — после армии да ещё и окольцованный, второй — интеллигентный сын художника, фанат арт-рока, третий — «уставший рокер», любимец девиц, четвёртый — никакой, а пятым стал я. После инста или иногда вместо я пропадал на сомнительной работе, которая, ко всему прочему, решила отправить меня на курсы в Бауманский универ на занятия два раза в неделю, частично за мой же счёт, вычитаемый из зарплаты. Так что прогуливать инст я всё-таки стал, отдавая предпочтение халтурной работе и не менее халтурным Бауманским курсам веб-дизайна. Первая моя в жизни ЗП составила 3 000 рублей за вычетом 13% и оплаты курсов. Я купил себе классную бархатистую толстовку с капюшоном в палатке на Добрынинской и самые дешёвые скейтерские кеды в палатке на ВДНХ. Мне ещё хватило на кассеты, поэтому я понёсся в магазин «СОЮЗ», который располагался на последнем этаже ЦУМа, где богатенькие дамы пялились на нищеброда меня, пока ехали внутри хромового лифта. На вторую ЗП купил себе самую дешёвую Моторолу. У людей уже появились малогабаритные телефоны, а у меня «труба», как в 90-ых, в карман не положишь. Все ржут только от её вида, так что не стоит упоминать даже, что она мне в принципе-то не нужна — только «матери звонить». Предполагал, что наличие «трубы» облегчит поздние приходы домой и уменьшит долгие и затяжные объяснения. Пожалуй, в наличии телефона — огромный минус — она теперь может мне названивать, и попробуй не ответь.
На работе, кстати, оказался не самый худший коллектив. Когда наша психическая начальница Люба углублялась в стучание по клавиатуре, мы играли по сети в «Герои III. Дыхание смерти». Сначала я наивно считал, что озлобленная Люба такая сука, потому что очень много работает и целыми днями стучит по клаве, с остервенением составляя какие-то неебово важные документы, но Руслан рассмеялся и пролил свет на истинность её занятий — переписку в icq. После такого прозрения, я решил, что имею полное право висеть на работе в чате Тёмной Цитадели и поигрывать в сетевые стратегии с соратниками сис-админами. Был, правда, неприятный инцидент, когда в конце месяца статистика показала, что сайт РАСУ.ГОВ.РУ я посещал в несколько раз меньше, чем положено мне по статусу, зато какой-то сомнительный чат побил все рекорды даже самых заядлых просиживателей штанов. Руслан отмазал меня и посоветовал раз в минуту вместе с чатом обновлять сайт, который я должен был поддерживать. Я последовал дельному совету и ночью спал спокойно, днём продолжая чатиться в Цитадели.
На первую встречу «тёмных» в реале я собирался прийти непременно. Причины на самом деле нашлись две. Первая: Одиссей-Паскаль «ушёл в кругосветное плавание», его визиты раз в три месяца стали растягиваться на более длительные сроки. Вторая: на улице уже пошли распускаться почки, началась настоящая тёплая весна, приближались майские праздники… И, в конце-то концов, мой девиз — «Не проёбываться!». Последний раз Паскаль падал ко мне в постель, как снег на голову, в начале февраля, но упав, сразу же заснул. Нет, я не счёл, что он пришёл ко мне, чтобы выспаться. Просто моё общество его расслабляло, ему не было необходимости строить передо мной кого-то. Я сидел возле него, пытаясь понять, что творится в его голове, что им движет, что мелькает под его закрытыми веками. Он вздремнул часика три, проснулся, словно бы удивившись своему местонахождению, мы перекинулись ничего не значащими фразами, я проводил его до трамвая… и всё. Чёрная пустота внутри меня распускалась бархатными бутонами, плёнка с моим «авторским красивым кино» порвалась, испортилась, мои идеалистические иллюзии утонули в волнах «непонятной хуйни» происходящего. Я не понимал почему, уже даже не пытался. В одночасье растерять идеализм и максимализм не так-то легко. Единственное, что мне оставалось — писать свои остросоциальные идеалистические злые тексты в стол, немного грустить, вздыхать и занимать себя «делом». Я старался отдаться веселью с сокурсниками, «глубоко» подружиться с кем-то, но веселье носило привкус сарказма, а дружба с духовными связями не получалась. Мне почему-то не встретился ни один «особенно странный» человек с правильной формой пазла. Возможно, это я — бракованный пазл. Мои холодные руки и улыбка ящерицы не способны никого согреть.
В пятницу я постарался свалить из института пораньше, потом на работе нервно ёрзал на стуле, видя, что за окном яркое солнце, а я крашу глобус на каждом кадре «гифки» в голубой (по желанию заказчика) и жду, когда Светлана Анатольевна, падла, наконец, соизволит принести мне свои дебильные новости, которые вечно вызревают только к шести часам, для того, чтобы я радостно воткнул их на сайт. И в тот самый момент, когда я уже мечтал сорваться и понестись навстречу ветру и приключениям с иллюзорными кинжалами за спиной, началась гроза. Полноценная. Настоящая. Я кусал губы и смотрел в окно, прикидывая, насколько всё это небесное непотребство может затянуться. Но мне повезло — гроза закончилась. Повсюду, правда, лили ручьи, но выглянуло вечернее солнце. Люба умудрилась омрачить последние рабчасы, наорав на нашего эмгеушника-админа. Причины, чтобы так орать, кроме разве что её месячных, другой не было, но когда она визгливо заверещала: «Блядь, Дима, сука!», — мы вчетвером подпрыгнули на своих офисных креслах, а я подумал, что если бы эта паскудная девица из Комсомольска-на-Амуре назвала меня «сукой», я бы… с трудом ей не ёбнул. И выдающийся харьковский отличник, а ныне уже почти выпускник МГУ Дима, робко хлопает глазами, краснеет пухлыми щеками и заикается под её непрекращающимся потоком гневного ора. Хотя, если на чистоту, я эту молодую мегеру тоже обходил стороной, стараясь не смотреть в её сторону. Почему бабы-начальницы такие сволочные создания?.. Самоутверждаются на работе, а потом идут домой и подставляют вагину какому-нибудь хую с комплексом царя и называют его «котик».
Я лишь вздохнул, повязал на голову бандану, накинул поверх свитера с Че Геварой старую косуху, которая пару лет как стала мне мала.
— Да к чёрту! — сказал я тихо и ушёл вместе с Чертовым Романом, нашим новым студентом и по совместительству обладателем «говорящей» фамилии. Он — к метро, я — на автобус.
Дурманящий послегрозовой воздух наполняет лёгкие, я с трудом лавирую между лужами, чтобы не промочить ноги, добираюсь до Октябрьской-кольцевой, встаю в арку под сводами исполина советского метростроя и оглядываю народ. Гадаю, кто может быть тёмным. Думаю о том, что гроза многих испугала, не факт, что кто-нибудь явится, плюс сам рановато пришёл, но вижу, что ко мне аккуратными приставными шажочками подбирается коренастый парень, обычный такой, коротко стриженый, похож на моих «коллег», студентов пятикурсников.
— Извини, — решается, — ты не на встречу чата?
— Да. Я Злой Эльф, — отвечаю я.
— О, прикольно. Я Беовульф.
Жмём друг другу руки.
— Я думал ты… более мохнатый, — язвлю я.
Он смеётся и добавляет, что я похож на эльфа, потом замечает кого-то знакомого, выясняется, что причалила девушка — темноволосая, на смуглом лице озорные карие глаза. Думал — Пиратка, нет — Демонесса. Беовульф поясняет, что видел её фотографию, но по тому, как они переглядываются и хихикают, смею предположить, что у этой парочки виртуальный недороман скоро перерастёт в настоящий. Если б поставил на это деньги, непременно выиграл бы. Затем появляется розовощёкий, ясноглазый, улыбчивый «хоббит», который оказывается чатовским Назгулом. Я прифигиваю. Как этот приземистый весельчак примерил на себя роль Всадника-нежити? Мысли мои чешутся от когнитивного диссонанса, а я гадаю какие ещё сюрпризы меня ждут сегодня. На встречу приходит натуральная эльфийка в зелёном самопошивном плаще и вычурном фэнтезийном платье, с самодельным луком, длинные волосы украшают тонкие косички.
— Приветствую… — на автомате выдаю я, разглядывая детали её костюма.
— Тауриэль, — представляется она, — я вообще-то светлая эльфийка, но решила к вам заглянуть, — улыбается.
То, что она светлая — видно невооружённым взглядом. Мне кажется, Назгула — агента добродушных хоббитов, нам тоже подкинули. Потом появляется крупный высокий парень в теле, выясняется, что это Хранитель Башни. Говорит с лёгкой ноткой манерности, жесты его порхающих рук наполнены высокородной артистичностью. Через десять минут томления у метро и активного знакомства, выясняется, что он и Назгул — оба закончили медицинский, оба — начинающие психотерапевты, а я уже опасаюсь за своё психическое здоровье.
— Что же получается? Отчего же наши досточтимые админы решили не почтить нас своим присутствием, а, Беовульф? — спрашивает Хранитель Башни.
— Ну, всё для нас же, чтобы мы общались, — пожимает плечами, простой, блин, как веник.
— Мы без них тут устроим чудесную тёплую встречу, пусть потом локти кусают, — веселится Назгул, лицо его так и рдеет пятнами от благодушия.
Мы нацеливаемся на шумный переход вдоль Ленинского проспекта к входу в Эгладор, как появляется ещё один персонаж — рост выше среднего, худой, неформальность его выдают кожаные штаны и «чегеварка» — чёрная беретка набекрень поверх кудрявой головы. Тип лица — впалощёкий «наркоман» с ясными серо-голубыми глазами, в ухе серьга.
— Маркус, маг полуэльф, — представляется он.
«Так вот ты каков, человек-фаербол», — думаю я.
Все ещё не преодолели первую неловкость, не избавились от скромности, но двигаемся к её потере семимильными шагами. У Назгула идея купить Кагор. Демонесса рьяно поддерживает:
— Сейчас вечереет, в парке промозгло, бррр, — она ёжится, поглядывая на тормозящего рядом Беовульфа, туго считывающего её «тайные» знаки.
— Это подойдёт? — Маркус открывает казуальный рюкзак, показывая бутылку массандровского портвейна.
Хранитель Башни оживляется, импульсивно вскидывая руки. Итак, мы всемером движемся вдоль проспекта, перекрикивая шум автомобилей. Впереди шагает крупный Хранитель Башни, громко общаясь с миловидной Демонессой. Беовульф недалеко, навострил уши вперёд, хотя и идёт рядом со мной. Маркус сзади что-то активно обсуждает с довольным Назгулом. Тауриэль решила, видимо, взять меня под прицел.
— Злой Эльф, почему ты злой?
Я вздыхаю, снова слыша этот извечный тривиальный вопрос. Она, наверное, думает, что поставила меня в тупик и предлагает варианты:
— Ты дроу?
— Моя кожа обсидианового цвета? — спрашиваю я вопросом на вопрос.
— Нет.
— Чтобы быть тёмным, я должен непременно быть дроу?
— Полагаю, нет.
— Но ты хочешь знать, как я докатился до такой жизни. А что светлая эльфийка забыла в Цитадели Тьмы? Я тебя видел в чате пару раз от силы.
— Мне же не нужен повод, чтобы прийти к вам, — обезоруживающе улыбается она.
— Ты читала Чёрную книгу Арды?
— Чёрный Сильмариллион? Мелькор — хороший… ну, да… — она дважды «заковычивает» своё высказывание, давая мне понять, что так не считает.
— Но он и не плохой… Так что считай, что я Злой, потому что сложный. Мир нельзя поделить на Свет и Тьму, как и на Добро и Зло. Всё что вы, «светлые», называете Злом — лишь сложно для вашего понимания.
Сзади кто-то кладёт мне руку на плечо. Это Маркус. Он перебивает мою «философско-детсадовскую» тираду обиженного миром эльфа.
— Ты реально стреляешь из этого лука? — обращается он к Тауриэль.
— Стреляю.
— Ну, так выстрели ему в сердце, чтобы он подобрел.
Она смеётся и переключает внимание на Маркуса. Наверное, стоило сказать ему спасибо за избавление.
В Нескучном саду висит влажный воздух, он почти тактилен, глиняные дороги с вкраплениями брусчатки и обломков кирпичей горят цветом английской красной, а мелкие камушки гравия насыщены «маджентой». Кривые силуэты деревьев хватаются разветвлёнными корнями за склоны, внизу сквозь ветви виднеется вода Москва-реки, она блестит на закатном солнце серебром, как рыбья чешуя. Мы добираемся до летнего домика графа Орлова, устраиваемся прямо под колоннадой у входа, и пока Маркус открывает бутылку массандровского портвейна, я изучаю головы рогатых львов на чугунных чёрных вазонах. Сначала мысли мои кружат вокруг мифических существ, мантикор, потом перебрасываются на львов настоящих, мысль заруливает куда-то в цирк, и я вспоминаю, как недели две назад в один из одиноких вечеров своей жизни я решился и зарегился на сайте знакомств, мне даже написал какой-то темноволосый «циркач-акробат». Я пытался разгадать, что он за человек, но по его слогу и писанине, понял, что сложно ожидать от циркача серьёзных базаров или чего-то больше акробатических трюков в кровати. Я разозлился сам на себя и удалился с сайта знакомств. Даже и не вспомнил бы об этом инциденте, если б не львиные головы. Что-то толкает меня на поиски людей, в которых я, казалось бы, не нуждаюсь. Иначе… почему я здесь? Как бездомная собака рыщет по городу с печальной физиономией, где бы найти и стол, и дом, так и я… бегаю по городу, попадаю к людям, психологически «обнюхиваю» их и торопливо чешу дальше. Людей ли я ищу? Или одиноких волков?
Мне комфортно в новой компании, я почти готов их всех полюбить, и не массандровский портвейн тому причина. У запасливого Маркуса с собой даже одноразовые стаканчики, но меньше, чем необходимо, поэтому остатки портвейна Беовульф допивает из горла. В сгущающихся сумерках и под весёлый гвалт мы поздравляем друг друга с почином и решаем, что отныне каждую пятницу после работы будем обязательно собираться на Октябрьской и гулять. В темноте все устремляются в обратный путь к метро, но я прощаюсь с ребятами на Ленинском, собираясь идти коротким пешим маршрутом к дому мимо Шабловской. Маркус подрывается со мной, потому что ему удобно ехать по оранжевой ветке вниз до дома. Мы перетираем тему музыкальных пристрастий, он рассказывает про свою несметную коллекцию лицензионных CD-дисков, что-то порядка семисот штук, с радостью готов подогнать мне диски, но я отвечаю, что мне не на чём их слушать. Он, кажется, удивляется.
— Только кассеты, — улыбаюсь я, — без вариантов.
— На чём ты музыку слушаешь?
— На плеере.
— Блин, это несерьёзно вообще. И всё?
— Ну, у меня есть два старых проигрывателя, один без иглы, второй хрипит, как чахоточный дед, есть ещё старая «Ригонда», но я её использую как прикроватную тумбу, потому что она ловит только Европу-плюс, — смеюсь.
— На неделе время есть? Можем встретиться, я тебе прогрессив-рока подгоню. На кассетах, — смеётся.
— После работы… да.
— Кем работаешь?
— Делаю вид, что верстальщик.
Он задумчиво роняет взгляд под ноги и произносит:
— Я тоже… делаю вид…

Весна снова внесла в мою жизнь свежий воздух. Зимние посиделки у компа с «Сучьей фамилией» закончились, он ещё иногда позванивал мне вечерами, рассказывал про свои похождения, про секс на троих и как это круто, когда с тобой две тёлки сразу, но наслаждаться и далее смелыми подвигами ему, по-видимому, не предвиделось, потому что провинциальная малярша из Майкопа «села на лицо», села на другой орган и, видимо, очень скоро осядет и в его квартире. То-то порадуются предки, потому что на днях «Сучья фамилия» собирается обрадовать их, что женится. Сначала я удивился быстроте принятого решения, потом вспомнил, что мне-то нет дела до свадеб, благо приглашать меня он не собирался. Не люблю я официозы, праздники, даже дни рождения. Самые подставные дни в году. Сначала их ждёшь, что-то предвкушаешь, фантазируешь, настраиваешься, ждёшь веселья, ждёшь сюрпризов, ждёшь от жизни чего-то, накручиваешь важность и значимость, а когда знаменательный день настаёт, вдруг осознаёшь, что всё это — одна огромная профанация. Я ненавижу праздники.
Сразу вспоминаю мать, которая бегает весь день, ставит тесто для пирогов, готовит, пыхтит, потеет, нервно накрывает на стол, и, когда пора сесть и чем-то насладиться — сил уже нет. Родственники пришли только ради того, чтобы пожрать, считай, одолжение сделали. Батя, конечно, будет звездой вечера, расскажет массу баек, непременно споёт. Вспоминаю времена, когда я пролезал под длинным, накрытым скатертью, столом между чужими коленями, а мать обязательно играла на рояле, я же сидел под ним и прикладывал ухо к деревянному трепещущему нутру, иногда запускал руки в его внутренние сопла, из которых высыпались мелкие опилки и пыль. Батя пел, позже говорил: «Ёлка, где мой баян?». Мать ненавидела баян, прятала инструмент на антресолях. Потом заставляли петь меня. И я пел. Последний раз, когда мне уже стукнуло 15. Ездили в новую квартиру моего дядьки Игоря — спортсмена с «маленьким ключиком», как любила пошутить мать. Крутой перец дядя Игорь сделал себе нехилую хату из двух квартир. Мне как-то особенно запала викторианская кровать в спальне с балдахином - эталон беспощадной роскоши. А потом довольный дядька Игорь показывал видеосъёмки с Кипра. Тогда, сидя на кожаных диванах и пялясь в новый видак, я остро ощущал, насколько в отличном мире живём мы. В моём мире, возможно, никогда не будет Кипра, огромной хаты, «мерса», в моём мире нет даже видика. Я утешал себя мыслью, что всё это не нужно. Лишнее. Я — сын своего отца, наш лозунг — трусость, лень и инфантильность. Просто тогда я этого ещё не осознавал.
Потом мать, по классике жанра, засаживалась за пианино, и начинался вечор русского романса, но им вечно становилось мало, и батя просил, чтобы я спел для всех Шуфутинского. Это так постыдно, когда тебе 15, ты терпеть не можешь Шуфутинского, но приходится петь про то, что «не наточены ножи»! Не люблю праздники. Может, виной тому тот факт, что я не получал подарков и знал, что это лишь один из официальных дней в году, когда мой отец открыто наберётся. Был, правда, Новый год, который мне приятно запомнился. Мне семь. Мы бросаем дом, и едем со своими пирогами к лучшей подруге матери, которой уже нет… В квартире высокие потолки, ЦВЕТНОЙ телевизор и сиамский кот! На столе — куча вкусностей, какие-то «орехи» из теста с мягкой карамельной начинкой, телевизор всю ночь без остановки показывает мультфильмы. Я сижу со взрослыми до пяти утра, потом меня отправляют в другую комнату, спать. Меня моментально срубает в чужой прохладной постели, а, проснувшись, обнаруживаю, что сплю подмышкой у семнадцатилетнего парня — сына хозяйки дома, который вернулся под утро. Мне отчего-то и волнительно, и приятно. Я тихонько вылезаю из кровати, одеваюсь и прокрадываюсь вон из комнаты; уже светло, но в квартире тишина. Я прохожу в гостиную и вижу, что мой батя дремлет в кресле, а сиамский кот-злодей, который никому не даётся, спит у отца на коленях. Даже этот когтистый говнюк с узкой мордой сдался перед батиным обаянием. Потом ещё был молочный коктейль с натуральной живой клубникой и печальный зимний лес с тоскливо кракающими воронами.
Из-за здорового скепсиса свой День рождения я почти не справляю. Нет, мать, конечно, печёт «вечные пироги» для проформы. Раньше ко мне хотя бы заходили пара приятелей со двора. В последних классах школы — Хемуль и Руслан с Людмилой, потом моим «Днём рождения» стал Паскаль, каждый его визит рассматривался как нетривиальный день. А теперь надежды остались лишь на вечер пятницы и встречу Тёмной Цитадели.
После первого «созыва» мы стали собираться каждую пятницу. На вторую же встречу сочли, что раз в неделю — слишком мало, поэтому самые активные в разных составах встречались по выходным, совершали вылазки вечерами в будни. Тень модераторства только подзуживала меня тусить. В компании я отвлекался, немного радовался «избранности» и тому, что я им скорее нравлюсь, нежели наоборот. Я вёл себя раскрепощённо, впадал временами в весёлый неадекват. Хранитель Башни и Назгул, как начинающие психотерапевты, жадно следили за мной, посмеивались, спорили, подбирая мне индивидуальное лечение. Сегодня они сошлись во мнении, впервые, кажется. Я уже обнимал белоснежную берёзу, крича, как мне необходимы берёзы и деревья вообще.
— Элениум, три раза в день.
— Три! Коллега, вы правы, — поднял указательный палец вверх Хранитель Башни.
— Всенепременно три, — повторил Назгул.
С Маркусом мы не ленились прошвырнуться и в будние дни, спелись на почве музыки. За пару недель среди «тёмных» сложился костяк, перешедший из интернета в реал. Мне казалось невероятным то, что среди «тёмных» все напрочь охуенные! Я надеялся, но не верил. Зря. Они помогали мне, как заядлому наркоману, побороть зависимость от одного человека. Мир мой схлопнулся до размера спичечного коробка, где я хранил обгорелый остов своей привязанности. Я забыл обо всём на свете, лишь молился на спичечный короб, мечтая, всякий раз, открыть его и убедиться, что в нём всё так же лежит мой влюблённый труп, потерявший голову, чёрный снаружи, чёрный внутри. Я бы попытался вырастить на золе чувств что-то новое, только всему нужно время.
А пока… я поддавался желанию валять дурака. Все мы дурачились, как в советском мультфильме «Маугли», потому что пришла весна. Я сидел на парапете на набережной, болтая ногами, рядом Беовульф обнимал Демонессу (да, мои пророчества сбываются, только не в отношении меня самого), Хранитель Башни с Назгулом опять дискутировали о моём поведении, а Маркус нежился на закатном солнце, задрав голову, пряча глаза под тёмными очками.
Мобила в рюкзаке начала трезвонить. Мать никак не уймётся. Отвечать лень, как и лезть за своим «позором из 90-ых», но я, сука, покладистый сын. Достаю телефон со дна рюкзака, отвечаю недовольным «Алло», в трубке радостный голос Паскаля.
— Привет. У тебя телефон появился?
— Да.
— А у меня сел как раз. Я с твоего домашнего звоню. Пришёл, а тебя дома нет.
— Ну, нет. Да, — односложно отвечаю я, замечая, что волнуюсь и торможу, хотя ещё секунду назад был благожелателен и расслаблен.
— Ты где?
Мне неловко, я спрыгиваю с парапета на землю и отхожу в сторону, пытаясь вести разговор, поглядываю на ребят, которые беседуют и смеются.
— Гуляю.
— Где? Я приеду.
— Ну… давай я встречу тебя на Октябрьской.
— Хорошо, до встречи.
Я сжимаю в руках «трубу» и думаю, как раньше было проще. Никакой связи. Вот ты есть, вот тебя нет. Береги момент. Скорее всего, фейс мой выдаёт тревогу, потому что психотерапевты навострились, зыркают на меня, но создают видимость «всё идёт как надо, ничего не случилось». Может, ничего и не случилось для них, для меня случилось. Элениум мне бы точно не помешал. Тревожность зашкаливает, да меня, кажется, пидорасит уже.
— Что-то случилось? — осведомляется Маркус.
— Не. Ничего. Мне надо решить одну проблему.
Тут уже все взгляды направлены на меня. Все видят, как Злой Эльф из резвого козла вмиг превратился в тупого осла.
— Мне надо отойти. Встретить одного человека. Но я вернусь. Я вернусь, — повторяю я, словно для самого себя, потому что уже ни в чём не уверен.
Я разворачиваюсь и иду, но меня нагоняет Маркус. Скорее всего, не хотел говорить при всех.
— Всё нормально?
— Да. Всё нормально, — отвечаю я.
Он не верит.
— Может, с тобой сходить?
— Нет, не надо. Всё нормально. Правда.
— По тебе не скажешь.
— Слушай, я просто встречусь с человеком и приду потом, — я даже натужно улыбнулся для пущей уверенности.
Маркус отпускает меня, только вот взгляды «тёмных» буравят спину. Таким они меня не видели. Я прибавляю темп, быстро шагаю по мостовой, дохожу до метро и жду Паскаля. Будто ему не пару остановок на метро проехать, а с другого конца Москвы. Уже подсчитал всех срущих на голову голубей. Он, наконец, появляется. Ирокез сбрил, довольный. Подходит быстро и обнимает так, будто не виделись целую вечность, что не так далеко от истины. Мне на секунду мерещится, что всё как прежде, но червоточина этой ситуации слёту бросается в глаза — Паскаль явно под чем-то. Под чем-то конкретно.
— Куда? — спрашивает он.
— На набережную, наверное.
— С кем гулял?
— С ребятами из чата.
— Что за чат?
— Цитадель Тьмы, — бесхитростно отвечаю я, как школьник из начальных классов.
С Паскалем происходят молниеносные метаморфозы, он начинает истерически ржать, даже остановился. Смеётся в припадке истерии посреди тротуара, прохожие обходят нас и поглядывают искоса, с опаской. По Ленинскому несутся машины, но даже сквозь дикий шум я слышу его хохот, куда более дикий, чем городской шум.
— Ну, конечно, — прикалывается он, — я забыл — ты же Злой Эльф. Ты ничего нового лучше не придумал?
Сарказм его бьёт меня прямиком в солнечное сплетение. И если в тот раз я был глупой псиной, то сейчас я уже не щенок. Я хмурюсь и продолжаю идти, меряя взглядом серый грязный тротуар. Внимание Паскаля непостоянно, его кидает из одного состояния в другое. Сейчас он вроде унялся, вещает о своём, у него психический подъём, он активно жестикулирует и быстро говорит. Сдаётся мне, он не под Марьиванной, под чем-то иным, чего я явно не пробовал. Напряжение и тревожность во мне лишь нарастают. Зачем я веду его к ребятам? Будет ведь только хуже. Вся ситуация абсурдная, но, тем не менее, я продолжаю двигаться в выбранном направлении. Я же обещал… вернутся, как Карлсон. Разница лишь в том, что сроки сжаты. Карлсон такой же долбоёб, как Одиссей. Он не вёл счёт времени, а я… всё-таки лучше собаки. Мы шагаем аллеей вдоль набережной, слишком быстро преодолеваем Зелёный театр Стаса Намина. Набережная здесь почти всегда пустынна, потому что Парк Горького прозябает в полуразрушенном состоянии. За синтез пустующих советских аттракционов и новомодных американских трэшей, где люди того гляди обоссутся или распрощаются с обедом, надо платить деньги за вход. Паскаль всё ещё буянит, видимо, не доволен, что я не слишком «тепло» с ним общаюсь.
— Я знаю, чего ты хочешь, — бравирует он.
Хватает меня за предплечье, но я не останавливаюсь и, чёрт возьми, вижу, что впереди маячат мои цитадельные друзья, ушли с насиженного парапета, перекочевали поближе на мост над гротом, ради меня, безусловно. Ждут, сидят.
— Да ладно, — Паскаль снова хватает меня, но уже за плечо, я останавливаюсь и мгновение зло смотрю на него.
Впервые, наверное, так смотрю. Отдёргиваю плечо, он хватает меня за шею, притягивает к себе по-господски, ещё бы, он ведь крупнее меня. Впивается губами в мой рот, так настырно и яростно. Я отталкиваю его, но он выкручивает мне руку.
— Прекрати! — рявкаю я и высвобождаюсь.
Косуха негодующе гремит ремнём, вид у меня взъерошенный после мимолётной стычки. Как котище подзаборный — шерсть дыбом, даже волосы в рот попали. Разозлился так, что кровь в голове раскочегарилась, и вечно холодные руки закололо от горячности.
— Раньше ты не просил остановиться, — он криво ухмыляется, уже не смеётся. Вижу, как настроение его меняется, словно ветер.
— То было раньше.
Я оглядываюсь, не решил одну проблему, а зреет вторая. «Тёмные», по-видимому, всю эту котовасию видели воочию, смотрят, как спектакль. Паскаль замечает их, от него не ускользает всеобщее внимание.
— По ходу, надо подойти поздороваться.
А мне уже похер. Я мысленно попрощался с цитаделью, пусть узрят правду про Злого мудака Эльфа с его потаённым тёмным дерьмом, чёрными тайнами и голубым нутром. Психотерапевтам — запись в историю о пациенте! С виду примирившиеся подходим. Атмосфера натужной сдержанности.
— Привет, — радостно выдаёт Паскаль. — Сигареты есть у кого-нибудь?
Демонесса достаёт и протягивает пачку.
— И зажигалку, пожалуйста.
Такой тишины во время наших тусовок я не припомню. Паскаль затягивается, присаживается на камень.
— Блин, даже не познакомились. Паскаль.
— Маркус, — пожимает его протянутую руку.
— Пиздец. Вы все чокнутые, мне по ходу тут делать нечего, — он вдруг снова вскакивает и уходит, бросив через плечо, — вот и познакомились.
И «ПРОЩАЙ!» — это уже лично мне.
Короткий взгляд на удаляющуюся спину. Я через подобное не раз проходил. Ничего сверх нового для меня. На ребят стараюсь не смотреть, ожидаю вопросов или ещё каких-то реакций, но они переводят стрелки, говорят о своём. Маркус перенацелил внимание на Сильмариллион — одну нашу новую девочку молоденькую. Демонесса с Беовульфом милуются, психотерапевты дискутируют на свои темы, я лениво прусь по холмам следом. Забрались куда-то в заросли, упёрлись в забор, через прутья которого я узнаю домик из телепередачи «Что? Где? Когда?». Внимание, знатоки… а теперь вопрос… Какого хуя?! Единственное, что приходит на ум.
Мы гуляем по Нескучнику до кромешных сумерек. Сегодня я решаю не идти пешком, а поехать со всеми на метро. В пролёте между Октябрьской и Добрынинской, Беовульф вдруг спрашивает меня, почти крича на ухо.
— Ты в порядке?
Я удивлён, киваю.
— Всё нормально, ребята, — я смотрю им в лица, желая запомнить этот день.
Может, им действительно не всё равно. Я выхожу на станцию, провожаю взглядом уносящийся в тёмном туннеле поезд. Если они не захотят больше со мной общаться — я не обижусь. Я, пожалуй, пойму… Я готов оставаться злой чёрной собакой, я ведь уже не щенок, у меня отрастают клыки. Не все же созданы стайными животными. Разве я не знал до того, что одиночка?
Мне снова гнусноватенько, я дожидаюсь следующего поезда и еду на Павелюгу, дошёл бы и от Добрынки по приличной дороге, но мне всё ещё мало говна в моей жизни, хочется усугубить, и я долго шагаю вдоль трамвайных путей промзоны. Какие-то хачи на машине попутали меня с тёлкой из-за волос и клешей. Посвистели и покатили дальше. Дежавю. Кажется, всё это уже имело место… Снова кто-то выкрутил лампу на первом этаже, хоум, свит хоум.
Унылый заваливаюсь на диван и думаю, что теперь Паскалю придётся сделать что-то очень «кинематографически охуенное», я даже фантазирую, что завтра он обязательно объявится, может, выкинет какой-то бешеный, но с моей точки зрения положительный поступок. Только знаю, что фантазии — не реалии, но всё равно… Даю ему две недели. Только две, ни днём больше. Я заебался. Я растерял всю гордость, всю самость, я не становлюсь лучше, я индульгирую, я стал слабый, скучный, пустой, вся моя алчная агрессивность и интеллектуально-творческие задатки перепрошились в подавленную податливость. А это не я! Ничего общего со мной не имеет! Пародие.
Моторола вибрирует. Смс от Маркуса: «Ty domoi dobralsya?».
Отвечаю: «Dobralsya».
«Kto eto bil? Tvoy paren???»
«Dumau, 4to uge ne moi»
На этом переписка оканчивается. За стеной бубнит батя. Последнее время он пьёт перманентно, неостановимо, ежедневно. Скорость — полторы батла водки в день. Ночью бубнит. Жалуется на жизнь. Считает себя недолюбленным. Ночью из него лезут демоны, скопившиеся за всю жизнь, он переполнен ими, они находят вербальный выход, как газ во взболтанной открытой банке пепси. Шипит, пузырится, пенится. Тихо. Безобидно. Нудно. А я заебался. Мне не вырваться из моего совдеповского мира уныния. Мне, наверное, просто лениво, страшно и… инфантильно. Да и в принципе. Похуй. Я не рассчитываю на блестящее будущее.
До сих пор в косухе, валяюсь ничком на диване.Субботний день заманчив летней погодой. За стеной мать мандит с отцом, Персик свалил, открыв лапой дверь, естественно, не закрыл, через двадцатисантиметровую щель доносится ругань. Тётка считает, что я ещё школьник, заглядывает и недовольно сообщает, что уже двенадцать дня. «Вставай-вставай, порточки одевай!» — ещё б добавила, как задорно говорила мне когда-то, приезжая утром на дачу со всякими вкусными презентами и новыми книгами для меня. Мы потеряли непосредственную доброжелательность вместе с моей потерей этой пресловутой «детской непосредственности».
— Ты почему в куртке? — спрашивает.
Вместо ответа подползаю по дивану вниз и ногой толкаю дверь, чтобы захлопнулась.
— Хамло, — отзывается она и, шаркая тапочками, удаляется.
Набираю сообщение Маркусу.
«Poshli gulyat?»
Не знаю, ответит ли, но почти сразу отвечает: «Poshli».Встречаемся у памятника Ленину на месте, где в Ильича стреляла Каплан. Я брожу по квадратному скверу, понимаю, что куртефан явно лишний, придётся таскать весь день на плече, да и чёрная футболка Pink Floyd, купленная в «Культуре» на Сухаревской — не лучший вариант. Клейкие тополиные листочки облепили все подошвы. Я даже к тротуару прилипаю. Маркус опаздывает, а я разглядываю гуляющих хозяйских собак и вспоминаю, как последний раз час прождал Паскаля у метро, а он так и не приехал. Потом позвонил на следующий день и в своём духе, простецки так подметил… типа: «Извини, водки стало как-то слишком много, поэтому я решил остаться».
Двадцать минут. Маркус появляется, и мы идём бродить по городу. Он показывает цифровой фотик фирмы AGFA. Первый раз такой вижу. Странная штуковина с экраном. Говорит, что спиздил на работе, но на самом деле фотокамеру списали, а он забрал. Сегодня он рассказывает о себе, будто счёл, что мы пересекли какую-то невидимую разделительную линию. Выясняется, что он старше меня на десять лет, хотя на вид я бы не дал ему больше двадцати четырёх. И то с натягом. За плечами у него восьмилетний брак. Детей от жены бывшей нет. Сам воспитан бабушкой. Мать залетела от спермы с носового платка. Так что Маркуса никто не ждал, его в принципе не должно было родиться, но он родился, потому что бабушка запретила аборт. Семь лет его жизни мать искала ему «папу», а нашла Петровича, быстренько родила ещё одного сына и вскоре оставила первенца-подростка бабуле. Маркус рос вседозволенным, абсолютно свободным разъебаем. На его счету несколько лет «школьного панка», бессменная любовь к группе «Аквариум», многолетняя беготня от армии, такие же многолетние марихуанные тусовки, нудизм, буддизм, ночёвки в гробовой мастерской какого-то православного женского монастыря, купание голым в московских городских прудах, поездки дикарём в Крым, череда панкух и хиппух с детьми, на которых он почти готов был жениться и усыновить их нагуленных детей. По итогам — несложившаяся личная жизнь, отсутствие образования, не потому что он глупый или бесталанный, а потому что проёбщик, которому ничего не надо в связи с мировоззрением. Единственная постоянная координата — работа, на которую его устроили по знакомству ещё в эпоху 90-х. Больше всего прочего Маркуса занимал Карлос Кастанеда, учение Дон Хуана и, конечно, музыка.
А раз марихуанист марихуанисту глаз не выколет, я выдал ему кое-какие личные подробности, посетовал на «суку-жизнь» и подтвердил прозрачные догадки всей цитадели, что вчера они узрели «очень большую и, разумеется, чистую любовь Злого Эльфа».
Нет, мы не жаловались друг другу на судьбу, не плакались в жилетки, мы просто общались на различные темы, делились опытом, делились мнениями, рассказывали «байки». Так комфортно не было ни с Хемулем, ни с «Сучьей фамилией», ни с Гангста-Джи, ни, тем более, с Паскалем. Что-то объединяло нас в общей различности. Парадокс заключался в том, что интересы при глобальном исследовании — не совпадали, мнения — различались, но мы снова встречались вечером, даже в будни и гуляли. По пятницам мы снова виделись в составе Цитадели. «Тёмные» подозрительно косились на нас, считая, что мы тихо сблизились за их спинами. Да, мы сблизились, но не в том смысле. Между нами ничего не было, кроме дружбы. Такую дружбу я бы назвал словом «настоящая».
Две недели, что я условно дал Паскалю, — прошли. Одним из солнечных утр я написал ему смску, желая поставить финальный акцент, заключительную точку.
«S segodnyashnego dnya nas nichego ne svyazivaet, ti idesh svoei dorogoi, ya svoei»
Ответить он не удосужился. Ничего иного я и не ожидал. Спасибо, ты был неплохой учитель, я освоил с тобой технику «подводного» плавания, наступило время нырять за кораллами. Меня ожидали долгие поиски короля кораллов, которым являлся я сам. Самый сложный и продолжительный поиск.

Сегодня нам беспредельно весело. Я получил свои пять тысяч зарплаты, тут же радостно спустил их целиком в магазине «Обувь XXI века» на Никольской, купив «мартенсы» со швейцарским флагом. Теперь могу безболезненно бить бутылки, наступать в кислоту, даже готов целовать песок, по которому сам же и ходил, потому что есть такое понятие — эпическая обувь хай лэвла. Есть истины, произнесённые однажды моей матерью. Одна из них: «Обувь не должна быть дешёвой», потому что, мать её, это ОБУВЬ! Маркус бродит среди полок и залипает на кеды Yellow cab, я подначиваю его потратиться. Всё-таки зарплата у него отнюдь не равна моей, он мог бы себе позволить, только в его голове сидит мудацкая псевдоистина его чокнутой мамани: «Одевайся в секонд-хенде или в мормонском приходе». К счастью, он — не какой-то кретинический маменькин сынок, он умудрился отхватить в сэконде рубаху из конопли. Но сила «демона-искусителя» влиятельнее «установок мормонов», и Маркус покупает себе новые кеды. Мы тут же переобуваемся и, уложив в картонный «гробик» изношенную натруженную обувь, оставляем у ближайшего мусорного бака на радость метнувшемуся к добыче алкогольному бородачу.
Предвкушая неминуемые мозоли, мы совершаем упрямый марш-бросок по старой Москве. Голодные врываемся в один из Макдональдсов. На ступеньках кто-то уронил картошку. Ломтики рассыпались, создавая хаос.
— Что ж… теперь картошка по-настоящему фри, — замечает Маркус.
Мне сносит крышу это удачное замечание, и, кажется, я уже искренне рад за картошку, потому что знаю цену понятия «feel free». Мы берём жратву на вынос и находим невдалеке детский сад. Веранда кажется вполне уютной, но там негде сесть, а вот песочница вполне неплоха, но ещё лучше скамейка-машина. Деревянные борта в облупленной красной краске, я сдуваю песок и сажусь, забирая из рук Маркуса шуршащий картонный пакет из Мака.
Мы не готовы освободить свою картошку, хотя и дурачимся, отправляя её друг другу в рот. Потом я делюсь с ним половиной жвачки «Wrigley» и отправляюсь маяться дурью на лазательный комплекс, он слишком короткий для меня, перекладины упираются в подбородок. Маркус внимательно изучает, как я цепляюсь за железяки, а потом стряхиваю ржавую пыль с покрасневших ладоней. Он будто выжидает, и, поймав, наконец, лишь одному ему нужную, конкретную секунду, спрашивает:
— Знаешь, чего я хочу?
Я улыбаюсь как дурак, не слишком схватывая, к чему он клонит. Может, желает пойти купить ещё картошки и «освободить» её, подбрасывая в голубеющие небеса.
— Что? — как и положено вопрошаю я.
— Я хочу, чтобы ты меня поцеловал…
Возможно, я ждал чего-то подобного, хотя не предполагал и даже не фантазировал. И… он сумел застать меня врасплох, неготовым к подобного рода предложениям. Меня никогда никто раньше не спрашивал. Всё происходило само, инстинктивно, по наитию. Моё выцветшее сердце испуганно дёрнулось. Оно ведь не собиралось впускать в себя новые страсти, и пока оно частило в сомнениях и наливалось кровью от неловкости, мозг перехватил инициативу: «Да ладно, слабо что ли? Хуле-то не привык? Ты же не против? Ну, так сделай же!».
Не знаю, насколько он заметил «недоумение», оставалось надеяться, что не воспринял его на свой счёт. И вот опять появляется мой внутренний «школьник», оказывается, у меня есть скрытый комплекс. Я считал, что искрящийся воздух — это магия без слов, чистая сенсорика, природная интуиция. Только я потерял дар распознавания частиц, способных к возгоранию. Я ещё несколько секунд всматриваюсь в его лицо, желая проверить, шутит ли он, но убеждаюсь, что не шутит… по глазам. Слегка нервничает, и я понимаю, что если и дальше буду тянуть с физическим ответом, то вся эта ситуация станет для обоих некомфортной. Лицо его на расстоянии локтя, медленно приближаю голову к его, зависая на подступах, он методично ждёт, в бой не рвётся. И только когда касаюсь его губ, он отвечает, аккуратно, без агрессии, которой мне так не хватает, и уже агрессирую я, пряча жвачку между большими коренными зубами и языком, отправляющимся на освоение неизведанных территорий. Недолго, нежадно. Отстраняюсь, оценивая ситуацию. Мы слишком много дружили, чтобы в одночасье всё испортить. Я всегда старался «не путать божий дар с яичницей», в моей методичке планирования, если таковое и имелось, сначала предстояло попасть под копьё Одина в жертву себе же на чувственном поприще и подвесить себя на древе желаний, а только потом взращивать на нём дружбу, но никак не наоборот.
В Маркусе читается неловкость. А я бы продолжил взламывать его нетронутые поныне устои. Но сказать ему: «Так к тебе или ко мне?» у меня язык не поворачивается, я же убью его «возвышенные мотивы». Почему я так уверен в «возвышенности»? Блядь, да просто лицо у него такое, что-то тактично женское в нём, вкрадчивое и неспешное. Нечто энергетическое, что я не могу облечь в слова. Какой-то всеприемлющий спокойный дзен, лишённый алчной жажды побеждать. Мне сложно понять его, мне чертовски сложно соответствовать. Но при всей моей дефективной активности, я не попру впереди паровоза. Пусть подумает, что он делает и зачем. А пока мы валим с территории детского сада, чтобы не будоражить бдительность охранника.
Какой же я невнимательный мудак! Всю эту маркусовскую «тактичность» и внимательность я трактовал как общечеловеческую любовь, потому что сам навесил на него хиппи-ярлык. Почему раньше не вычислил заинтересованность? Потому что мой эмоциональный анабиоз затянулся. Как там говаривал Боромир? Нельзя просто так взять и быстро выйти из крио-сна. Сначала непременно вытошнит прежними отношениями, после чего придётся поголодать в профилактических целях. Я, по ходу, решил сократить терапевтическое голодание по минимуму, потому что не заметил, как оказался у него на квартире, расположенной где-то на юго-западе столицы недалеко от МКАДа. В коридоре познакомился с его бабушкой. Её мало волновал я. По-видимому, она привыкла к куда более внештатным ситуациям.
Тёмно-зелёный линолеум в коридоре затёрт временем, едва читается желтоватый орнамент эпохи семидесятых. На стенах «кирпичные обои», а на кухне дощатые, точь-в-точь, как у меня дома в сортире. Мы пьём чай на кухоньке, хранящей запах советских дсп’шных шкафов, за окном с 16-ого этажа открывается вид на бескрайнее небо, которое с воплями прорезают стрижи, а Маркус оживлённо вещает.
— Представляешь? Решили отпраздновать окончание первого курса колледжа. Я со своей компанией нацелился затусить дома на квартире, но кто-то попросил черкануть адресок. И эта бумажка с адресом пошла гулять по рукам. Все, кто хотел продолжить бухание, ехал по адресу из бумажки. В течение часа приезжал народ по пять, по восемь человек. Люди заходили, не успевали в коридоре разуться, а уже было слышно, что на лифте приехала следующая порция гостей. Постоянно звонил дверной звонок, дверь решили не запирать, получился проходной двор. Сначала люди помещались на кухне, потом народ наполнил и комнату. На тот момент все чашки, стаканы, кружки уже были разобраны, в ход пошли миски, турки, баночки и прочие сосуды, в которые разливали алкоголь. Наполненную посуду передавали по рукам в коридор всё прибывающим гостям. При этом, кстати, присутствовали бабушка, которая пыталась выходить из своей комнаты, проверяя, кто пришёл. И когда лифт привёз очередную порцию гостей, и это оказались 30-летние мужики инкассаторы с водкой и суровыми лицами, бабушка поняла, что это уже всё — и заперлась у себя в комнате. Это была какая-то мега-тусовка. Большего количества народу одновременно в этой квартире не собиралось никогда.
— Как твоя бабушка это выдержала?
— Она же не простая бабушка, а подготовленная, — улыбается Маркус. — Однажды она всё-таки не выдержала и вызвала ментов.
— На родного внука? — я поднял левую бровь.
— Я не предоставил ей выбора, видишь ли. Произошла семейная сцена с моей бывшей женой с криками и мордобоем.
— Жесть, — я продолжал частить междометиями, не зная, что и сказать.
Я не спешил делиться историями своей семьи, пафосная школа научила меня стыдиться и скрывать подобные вещи, но Маркус легко рассказывал мне обо всём, не прятал в шкаф даже свои прежние любовные отношения, упоминание которых теперь ощутимей били меня под дых, напоминая, что я — это, возможно, лишь новый эксперимент в его разгульной жизни. Так-то… в однополых связях он замечен не был или просто не рассказывал.
— А я никогда особенно людей не любил, тем более в таких количествах и на своей территории. Ну, на хер! — сморщил нос я. — Особенно я пьяных не люблю. Они неадекватны, непредсказуемы и… вечно гадят — физиологически и морально.
Я заметил, что раздражаюсь и снова встаю в оппозицию. Как по накатанной. Все наши разговоры — это полюса. То, что его восхищает — например, нудистский дикий Крым, мне не понять, не оценить. Я опоздал на десять лет. Возможно, я всё ещё как пятнадцатилетний закомплексованный подросток, но меня не цепляет лейтмотив «дикарей».
В моих самых смелых фантазиях всегда был комфорт, роскошь американских фильмов, уют европейского кино. Я бы стал прекрасным богемным буржуа, но христианский Бог даёт штаны лишь тем, у кого херовая задница. Я ненавидел советские реалии, я презирал реалии перестройки, я не доволен пришедшим миллениумом, потому что ничего вокруг меня не меняется — все те же поганые постсоветские интерьеры, дешёвая дсп’шная мебель, затхлые «стенки» и хрусталь, на которые молится моя мать, потому что она, блядь, «играла в чёрную кассу», а я в душе не ебу, что это на самом деле означает. Помню лишь, как она таскала меня с собой выбирать треклятую «стенку», а когда привезли, батя должен был «стенку» собирать, но пришёл бухой в нулину и упал спать. Или ежегодные сборы на съёмные дачи — всё та же до боли знакомая картина. Или вот даже недавняя история с новым пледом. Пока мать отсутствовала на работе, он вздумал разбирать рыбацкие принадлежности, разложил свой «рыбацкий сундук», пахнущий сушёной воблой, в большой комнате, начал клеить поплавки, у него лопнул клей «Момент», и всё содержимое тюбика хлабызнулось на плюшевый плед. В этом сказочном непоколебимом идиотизме — вся наша жизнь, которую я так ненавижу. Маркус будто читает мои мысли и рассказывает про своего отчима:
— Петрович прямо посреди комнаты собирал машину, в другой комнате у него был гараж, где я, по его наставлению, перебирал двигатель мотоцикла, даже пару раз заводил его, открыв окно настежь. Мама всё время жаловалась, что воняет бензином. С помойки он таскал запчасти, складировал по квартире, проливал электролит и масло на паркет… Вот ты прикинь — человек поднимается на 16-й этаж и вдруг попадает в деревенский гараж. Сейчас в новой квартире у него то же самое, только ещё и клопы завелись.
— Это твоя мать виновата, — во мне снова проснулся прокурор. — Она попустительством занималась.
— С ним бесполезно бороться.
— Почему она его не бросила? — спрашиваю я, потому что все истории об этом персонаже приводят меня к единственному логическому финалу.
— Она считает, что он — её крест.
— Это, бля, пиздец…
Не удержался, христианские маразмы — сродни маразмам политическим, всегда выводят меня на эмоции. А сам вдруг вспомнил, когда мне было шестнадцать, отец резко и надолго запил, запил перманентно и неостановимо, превратив питиё в систему и образ жизни, я спросил свою мать:
— Почему ты с ним не разведёшься?
— Он твой отец, — безапелляционно ответила она, — и он добрый.
Интересно, что за ген садомазохизма в советских женщинах? Кто их растил такими грёбаными «терпилами»? И если у Маркуса — отчим, что объясняет похеризм его семьи, то мой батя просто избегает ответственности. Я никогда не ждал его разрешения что-то делать, а если и спрашивал, то он всякий раз отсылал меня к матери — типа «ты её сын, не мне решать, а так бы… я б сделал из тебя человека…». Уникальный российский колорит Емели на печи, Ивана-дурака и Обломова — национальный кретинизм, породивший во мне здоровый пессимизм. Это как в бородатом анекдоте про двух близнецов — оптимиста и пессимиста. Родители решили в день рождения как-то уравновесить своих отпрысков. Пессимисту подарили деревянную лошадку, а оптимисту лошадиный навоз. Утром пессимист видит у кровати деревянную лошадку и нудит: «Ну, вот… деревянная, а я хотел настоящую», на что оптимист радостно сообщает: «А у меня была настоящая, только она убежала!». Но я из тех пессимистов, которые не рассчитывают даже на деревянную. Я готов к вездесущему навозу. Я же в России. Мне не страшно, только очень злобно.
После моей эмоциональной тирады, он берёт короткую паузу, чтобы глотнуть чая, и детальнее рассказывает мне про свою мать:
— Во времена перестройки, в конце восьмидесятых, когда дали зелёный свет различным антисоветским течениям, мама увлеклась чтением эзотерических и мистических текстов, таких как «Карма» Блаватской и дневники Сведенборга. Читала она в основном в ночное время при свете тусклой лампы, отчего в голове её рисовались всевозможные видения, картины снисходили из темноты. Таинственные собеседники и ангелы, сошедшие с небес, беседовали с ней на душеспасительные темы. Естественно, всё это привело к принудительному лечению в месте, прозванном в народе "жёлтым домом". Она до сих пор раз в год ложится на лечение.
— Мастер и Маргарита какая-то, — удивляюсь я.
— Потом, — продолжает он, — чтобы чем-то заткнуть образовавшуюся брешь в её сознании, лучшая подруга пригласила маму на собрание мормонов, где она нашла простые ответы на мучившие её вопросы.
Он так спокоен к косякам предков, может, оттого и независим? Повезло. Я допиваю чай, и мы перемещаемся в комнату. Оцениваю книги в шкафу и несметную, по моим меркам, коллекцию аудиодисков. За окном сумерки, но даже в серо-сизой синеве по состоянию комнаты видно, что он педант. Мне отчего-то грустно, и я не знаю лучше средств развлечься, чем…
Он не против, судя по стремительной возне на икеевском диване. Я спешу, не давая ему опомниться, слишком мы затянули с экспериментом. Он нежен со мной… Возможно, он всегда такой, зато я не нежен, считаю, что пора бы уже расчехлиться. Я готов, а он нет. И, несмотря на то, что я веду себя естественно, как и всегда в таких случаях, Маркус всё равно не готов, тело его не отзывается, не реагирует. Я лишь ощущаю его ментальные вибрации и возбуждение на эмоциональном уровне. Будто бы всё в его голове и более нигде. И я не знаю, что с этим делать, потому что никогда прежде не сталкивался.
— Ты мне нравишься, — говорит он вкрадчиво, — прости. Ты мне, правда, очень нравишься. Но я импотент по ходу, кому я нахрен такой нужен?
Я выслушиваю его абсолютно серьёзную тираду и после короткой паузы разражаюсь диким хохотом. Происходящее — вне зон моей сексуально-социальной юрисдикции. В моей жизни — подобное впервые, но я принимаю вызов. Мне даже немного жаль, что я так зло заржал в такой ситуации. Меня его искренние переживания рассмешили, а не безответность системы. Я забыл, что такое заинтересованность, забыл, как это… когда кому-то не наплевать. Я откидываюсь на спинку дивана и говорю:
— Ты не умеешь отключать голову, — как эксперт заявляю. — Забей, значит, мне предстоит вылечить тебя от импотенции.

В июле я злобно сдал сессию, оттарабанил практику, посрался с преподом, который хамовато поставил мне ультиматум: «Ты уж выбери — учишься ты или работаешь!». Параллельно я с ненавистью работал, осознавая, что зарплату мне не повысят никогда по той причине, что «всегда найдутся студенты, готовые превращать говно в канарейку за три копейки», как говаривал босс. Бонусом к прочему я стал целителем «намбер уан» от импотенции. С моими талантами мнимый ярлык был сброшен на следующий же раз, состоявшийся в весьма сжатые сроки. В августе я выбил отпуск. Маркус тоже взял отпуск со мной за компанию и позвал к себе пожить.
— Меня месяц дома не будет, я в отпуск уезжаю, — выпалил я матери.
Мне надоело теплить её иллюзии относительно затянувшейся юности.
— Друг пригласил. Я не собираюсь в центре Москвы весь месяц проманывать.
— Куда?
— У него квартира возле леса. Лучшего же варианта нет?
Она ничего не ответила. Впервые. Сдалась без боя.В широкое окно его комнаты нагло вторгалось солнце. Утром оно появлялось с левого края шестнадцатиэтажки и проходило полный путь, пропадая у правого края; бросало в стёкла слепящие фаерболы, золотило крашеные серые стены, расстилалось по мелковорсовому ковролину цвета асфальта, забиралось на крохотный тёмно-синий диван, аккуратно дотрагивалось до чёрного журнального столика и книжного шкафа, щекотало листья одинокого лимона, росшего в горшке, и яростно рвалось сквозь плотную хлопковую тканину, служившую шторой. Это была самая икеевская комната из всех, которые я когда-либо видел! Вечерами серо-сине-чёрная с тёмным прямоугольником окна — она нагоняла на меня экзистенциальные мысли. Они неслись к чёрному небу, разбивались о яркие точки звёзд, рикошетили в мигающие огни самолётов и падали к кромке тёмного леса. Густая космическая темнота гнала меня на кухню, я включал тусклый красный светильник и кипятил чайник, потом возвращался и ложился рядом на низкий матрац. Сон — не тот гость, который посещает меня посреди ночи. В этой комнате — слишком много неба!
Тёплая спина Маркуса шёлковая на ощупь. Дотрагиваюсь до неё и невесомо провожу по ней вниз. Мне хочется сравнить, насколько шелковист я по сравнению с ним, но меня ждёт разочарование. Моя кожа скорее велюровая. Я снова дотрагиваюсь до него, чувствуя подушечками пальцев разницу, прижимаюсь всем телом, утыкаясь в него сразу в двух точках. Носом — в затылок.
Жёсткие кудрявые волосы покалывают лицо и пахнут шампунем. У нас с ним даже часы активности не совпадают. Я бужу его среди ночи, он достаёт меня с утра. Ёрзаю и дышу ему в затылок и, наконец, решаюсь очертить овал вокруг его соска. Он резко втягивает воздух, а я улыбаюсь в темноту, зная его самое слабое место. Проснулся, неужели?
— Какой же ты неуёмный… — он поворачивается ко мне.
Я сползаю чуть ниже, скомкав одеяло, и захватываю зубами его сосок, попутно теребя второй. Не кусаю, кусаться нельзя. Он слишком чувствительный, не любит, когда на меня нападают «кусачие агрессивности», приходится проявлять тактичность, к которой я не склонен, и молча поработать острым языком. Он прерывает меня, вытянувшись, как струна, в поисках выключателя. Загорается тусклый свет ночника, я щурюсь и свожу брови.
— Мне тебя не видно.
— Обязательно надо видеть? — ухмыляюсь я.
— Мне — да.
Я всё ещё жмурюсь и падаю спиной в смятое бельё.
— Я люблю смотреть на тебя.
Он трогает себя одной рукой, второй — меня. Я закрываю глаза, отдавшись во власть навязчивой тактильности и оранжевым пятнам под веками под джазовый шелест простыни подо мной и ветра, врывающегося в открытое окно. Ритм сердца синкопирует, когда его тёплое дыхание сползает по мне ниже пупка. Пальцы мои впиваются сначала в матрац, потом на ощупь находят его разгорячённое плечо, шею, спадающие на плечи волосы. Так и подрывает направить его, чтобы получить необходимое в полном объёме прямо сейчас, но я выбираю вариант немного продлить. Самую малость. Подаваясь вперёд, навстречу ему, я втягиваю воздух сквозь зубы и задерживаю дыхание.
Я, кажется, не тот, кто умеет растягивать удовольствие. Змеиное шипение на выдохе, как финальная кода перед развязкой. Он слегка отстраняется, наблюдая за тем, как я кончаю, и ложится рядом, очерчивая пальцем мои выступающие рёбра.
— Тебе хорошо было? — участливо спрашивает он.
— Нормально, — отвечаю я и протягиваю к нему руку, — а ты?
— Мне не обязательно кончать. Мне и так хорошо. Даосы не рекомендуют делать это так часто, как мы.
Я хрипло смеюсь.
— Я не даос.
Мы тихо проскальзываем в потёмках в ванную. Он пропускает меня в душ первым, параллельно дискутируем насчёт даосских практик, я иронизирую. Потом иду на кухню пить, поглядывая на минималистичный пейзаж, обрамлённый оконной рамой, снова думаю о темнеющем у линии горизонта лесе. Уже светает.
За разговорами мы встречаем рассвет. Я зеваю и, наконец, ложусь спать. Сплю до полудня. Меня не беспокоят ни детские визги, поднимающиеся на высоту 16-ого этажа и птичьим гомоном влетающие в окно, ни телевизор за стеной, что с самого утра смотрит бабушка — та самая бабушка, которая в пятнадцатилетнем возрасте собирала «Катюши» на московском заводе «Компрессор», пять лет проработала в Китае, ходила в турпоходы, сплавлялась на байдарках, бегала за Маркусом с ремнём и была ему матерью в гораздо большей степени, чем мать физиологическая.
Я лениво просыпаюсь за полдень, оказываясь в самой светлой за всю мою жизнь комнате. Бабушка уже активно хозяйничает на кухне, собирается обедать, а я закидываюсь бутербродами, пока Маркус складывает раскладной диван, служивший нам сценой ночных действий.
Мы идём гулять, уходим в леса, перебираемся через ручьи по трубам, преодолеваем грязные болотистые низины, где поблескивают на солнце лакированные слизни, попадаем в заросли борщевика, что выше нас ростом, бродим по глухому заМКАДью. Пока я отливаю посреди колышущегося поля, подставив спину шаловливому ветру, Маркус прикалывается, кричит с тропы:
— Пожалей мышуков! Устроишь им потоп, мышам негде будет жить!
Зажав тлеющую сигарету между зубов, я криво ухмыляюсь:
— Значит, придётся переехать.
— Кому?
— Мышам, разумеется, — сообщаю я, застёгивая ширинку.
— Хочешь переехать ко мне? — вдруг спрашивает он.
— Предлагаешь мне остаться и далее занимать твои жилые метры? Серьёзно?
— Ну, я рассматриваю вариант, если ты позовёшь меня к себе, но у тебя предков в три раза больше…
Я склоняю голову набок в раздумьях. В плане отношений — я рисковый чувак, такой вызов меня не пугает. Взятая мной пауза, кажется, слегка настораживает Маркуса.
— Не, мы, конечно, можем у меня на хате в комнате посквотировать. Если кто о чём и догадается, так это мать, батя мой под допингами, тётка — ханжа, да и им всем похуй в принципе-то.
— Можем и у тебя, но у меня потише. Можешь кота привезти, если хочешь.
— Ага, ща мне мать так просто взяла и отдала его. Бабы — они ж знаешь, если решили, что кто-то им принадлежит, то ты обратное не докажешь.
— Так что?
— Да легко. Потусим у тебя, раз бабушке до фени.
Чувствуется, «отпуск» затянется, а пока мы скрываемся в тени смешанного леса. Уходим по широкой дороге, которая постепенно предлагает нам варианты и другие маршруты. Мы уже ломимся сквозь чащу по какой-то узкой и грязной тропе, уводящей к оврагу. Сквозь поредевший ельник замечаем бегуна, провожаем его долгим взглядом.
— Странный дядька такой. Зачем ему палка в руке?
— Я тоже подумал. Она ещё и в пакетик как будто упакована. Может, это не палка вовсе, а оружие? Типа снизу палка, а в пакетике наконечник — хуячить по головам гуляющих. Может, он оттого и упакован, следы крови скрыть. Очередной битцевский маньяк.
— Бля, — Маркус оглядывается. — Ты сажаешь меня на измену. Вот нас двое — он мимо и пробежал, а будь тут одинокая женщина или две…
— Хватит стебаться, обычный старикан-бегун. Палка — противовес. Сомнительно только, что она в пакет упакована.
Мы, посмеиваясь, идём дальше, пока не замечаем чувака в белой футболке, как будто прячущегося в кустах.
— Что он там прячется? — напрягается Маркус.
— Может, уже закапывает «расчленёнку»? — похихикиваю я.
— А там вон тоже… видишь? — не унимается он. — Идёт по тропе с пакетом.
— Однозначно в пакете отрубленная голова, — продолжаю я. — Не, всё-таки одному ссыкотно по лесу шариться. Знаешь, я бы чувствовал себя спокойно со старым добрым огнестрелом. В пизду все эти шокеры и прочую хуйню. Ножом надо невьебенно умело пользоваться. Иначе есть опасность найти его в своей же жопе. Это же касается электрошокера. А пуля — она на расстоянии бьёт. Завидел мудака, сразу так типа «put your finger on a trigger», — пропел я в духе глэмстера 80-х, — и если чо по коленям стрелять.
— Вот ты агрессивный. А я же маг, я — миролюбивый, предпочитаю проповедь.
— Мне ли тебе объяснять, что хорошую проповедь надо подкрепить пулей или холодным оружием.
— А я рассказывал тебе «страшную историю» про заМКАДье из 90-ых?
— Чёй-то я не припомню такого.
— Так вот… Решил я как-то в одиночестве пройтись в лесок за МКАДом. Места эти знал хорошо, уверенно пересёк поле и свернул на дорожку в лес. Иду, значит, весь в своих мыслях, а вскоре мимо меня навстречу пацанчик в капюшоне прошёл. Я сначала значения не придал, а потом что-то почувствовал, как будто интуиция подсказала. Обернулся, а пацанчика на дороге уже не было. Застремался я, начал прислушиваться и озираться по сторонам. И точно! Вижу — из глубины леса, ломая ветки, быстро приближается ко мне несколько человек: сначала одного шкета увидел, потом за ним ещё трёх постарше, а дальше ещё группа. И, как будто окружают меня. Как только мелкий шкет просёк, что я их заметил, он крикнул: «Эй, парниш, закурить не будет?!». Я по своему опыту знаю, что это стандартная фраза гопницких разводов, чтобы человека с толку сбить. Ну, и тут уж я быстро действовал, как у зверей заложено: рюкзачок зажал подмышкой, чтоб не мешал, и ломанулся в сторону опушки леса. Сзади слышались требовательные крики остановиться, свист и хруст ломающихся под ногами веток. Краем глаза заметил, что гопники-то меня почти окружили. Кто-то бежал справа, буквально на расстоянии нескольких шагов. Спасло меня только то, что я быстро среагировал и рванул в правильном направлении. Выбежав из леса, я продолжал ломиться прямо через поле к МКАД. И только недалеко от окружной сбавил темп и обернулся. В поле меня уже не преследовали, но у кромки леса я насчитал порядка пятнадцати голов.
— И кто это был?
— Типичная заезжая шпана, которая днём промышляла в городе, а к вечеру собиралась в свой лесной лагерь делить добычу.
— По типу классических лесных разбойников?
— Ну, да. А я растревожил их, как осиное гнездо. Первый пацанчик в капюшоне явно был на шухере и оценил, что я пришёл в лес один.
— Больше я с тобой за МКАД не хожу, — пошутил я.
— Не хочешь за МКАД, давай про центр города расскажу, — улыбнулся Маркус.
— Блин, ты и в центре попадал? Суровое у тебя было отрочество!
— Это времена моего 9-ого класса. Конец восьмидесятых — начало девяностых. Мы с чуваками из школы в первый раз отправились подзаработать на мойке машин. Набрали тряпок, стеклоочиститель и приехали в центр. С одного перекрёстка нас прогнали гаишники, на другом мы проторчали целый час, но так ничего и не заработали. Все нас шугали, никто не хотел платить. Мы плюнули на эту затею и двинулись гулять в Парк Горького. К тому моменту, когда нас осталось трое, сзади окликнули какие-то чуваки. Диалог был примерно такой:
— Э, пацаны, тормозите! — Маркус отлично пародирует гопников.
— Чё надо?
— Вы с какого района?
— Да тут недалеко.
— А здесь чё забыли?
— Да просто гуляем.
— А сигареты есть?
— Не, мы не курим.
— А если найдём?
 Короче, так слово за слово проходим мы мимо подворотни, пацаны эти делают резкий выпад в нашу сторону, и один из них крепко хватает меня в обнимку за шею, будто «добрый друг», только не вырваться. — Маркус демонстрирует захват на мне, однако я выкручиваюсь. — Ну а второй попытался схватить сразу двух моих корешей, но там у него вышла промашка. Они метнулись в разные стороны и убежали. А меня пацаны потащили в подворотню за ТЦП, обшманали. Вывернули карманы, залезли в рюкзак. Типа:
«Нафига тряпки?»
Я смеюсь, представляя себе скомканное старое тряпьё в руках мелких гопников.
— Пытались подзаработать.
— И чё не подзаработали?
— Нет.
— Вообще что ль денег нет?
— Ну, на метро…
— Гони сюда.
В итоге, отдал им мелочь, а сам поглядываю в сторону улицы — не идут ли меня мои кореша выручать? А там нет никого. — Маркус усмехается.
— Куртефан снимай!
— Чего?
— Куртку! Куртку сымай, чё!
— Хорошо, сейчас сниму, только можно значки снять?
А у меня на куртке десятка два значков.
— А чё за значки-то? — спрашиваю я, не в силах припомнить, что за мода была, когда я пошёл в первый класс школы.
— Ну, в те годы была мода панковская — кучу значков разных нацепить, там и фанатские были типа КИНО, Алиса, ДДТ, Бригада С. Кто-то слушал более экзотическое типа Аукциона или Звуков-Му, кто-то попсу типа Весёлых Ребят или Бит-Квартет Секрет. По набору значков можно было судить про увлечения и друг про друга. Ещё у нас в тусовке была мода носить разные «цивильные значки». У меня, например, были нацеплены «Сдал нормы ГТО», «Клуб любителей кактусов» и «Московский хлебозавод», а мой друг носил «Главпочтамт» и «Ударник коммунистического труда».
— Прикольно. И что? Куртку снял?
— Я стал сначала значки снимать — время тянуть, всё надеялся, что мои кореша подоспеют. Пацаны тем временем нервничали, по сторонам озирались, потом один из них вынул из-за пазухи нунчаки, крутанул ими пару раз и спрятал обратно. Видимо, для понта. Я, наконец, все значки отстегнул, в рюкзак убрал и куртку снял. Второй пацан мне на ноги посмотрел и сказал: «Может, с него и кеды снять?». И мне: «Какой у тебя размер?». Тут я сильнее напрягся, представив, как еду домой в носках, и ответил, преуменьшив на пару размеров: «Тридцать девятый». Второй решил: «Не, нафиг, маловаты будут». Короче, надев мою куртку поверх своей старой кожанки, один из пацанов сказал мне: «Ты давай дуй к своим и скажи, что мы их тут пасём, если ещё появитесь. У нас тут контора рядом. В следующий раз так легко не отделаются». И ушли быстрым шагом вглубь двора, а я домой поехал. У метро встретил своих корешей. Они обрадовались и такие: «Мы уж решили тебя не ждать дольше». Я им: «Так вы меня у метро ждали всё время? Ну, вы и друзья!» Реально обиделся и в метро пошёл.
— Заебись кореша.
— А прикинь, позже выяснилось, что подворотня, где меня обули, примыкает непосредственно к МВД. Там куча ментов. Там даже камеры в те годы уже были. И у истории этой есть продолжение. Я когда домой вернулся, меня отчим спросил: «Где куртка?». И я в сопровождении охов-ахов своей мамаши пересказал всю эту историю, после чего он без лишних слов посадил меня в машину и отвёз в тамошнее отделение милиции, где я в течение, блядь, трёх часов листал и разглядывал несколько толстенных альбомов с рожами местных забулдыг, хулиганов, тунеядцев и алкоголиков в надежде найти тех самых двух. То ли память меня подводила, то ли рожи все были какие-то одинаковые. Участковый только поздно вечером получил-таки от меня список из пяти-шести похожих лиц, предложил походить с ним по району и в том числе по ЦПКИО, чтобы опознать парней живьём. Сразу предупредил, что вероятность найти их небольшая, они, скорее всего, уже сменили дислокацию, сами залётные, а мою кооперативную куртку носить точно не будут и, возможно, уже её толкнули.
— Вот не знаю… иду и думаю: отдал бы я куртку? — хмурюсь я. — Да хуй! Нафиг ты с ними сам пошёл? Надо было ещё до подворотни взбрыкнуть, сука, они же руки тебе не скрутили? Да на крайняк бы за плечо укусил или ещё лучше за ухо!
— А я не знаю, пошёл почему-то. Наивный был.
— Либо ты реально в более стрёмные времена рос, либо во всём виноват «спальный район» и твой «интеллигентный» фейс. Мне дано преподать тебе уроки «агрессивного зырканья исподлобья», а то ты вечно, как блаженный, ёб тэ. Такой типа — пису пис, все люди — братья. Пиздец мировоззрение. Пацифист хренов, — осклабился я.
Не уверен, что он по классу маг хаоса, скорее бард. Он совсем не склонен к разрушению и сиюминутным настроениям. В колоритных историях читался его богатый личный опыт. При всей его внешней моложавости, внутри него жил какой-то Гэндальф Серый со страстью периодично поучительствовать, позанудствовать и разложить тебя по полкам, как психоаналитик, — чисто фишки магика. Бард в нём брал верх, когда он впадал в двухчасовую импровизацию, лишь взяв гитару в руки. Он, в принципе, находил подход ко всем инструментам без разбора, знал наизусть кучу песен БГ и «компании», а своих не писал. И если я учился музыке несколько лет и рос в «музыкальной» семье, но был совершенно лишён дара музыку сочинять, то Маркус…
Музыка — она сродни магии, либо выходит из рук, либо нет, в нём она пульсировала, требуя выхода. Он даже показал мне хитрые гитарные аккорды, которые он не выучил в каком-нибудь тупом самоучителе, а знал, просто знал, как будто это можно знать априори. Когда я забросил фортепиано в детстве, мать не могла смириться с тем, что её отпрыск хоть и музыкален, но стоически не усидчив. Её этот пункт бесил, она даже отправила меня заниматься флейтой, считая, что ещё не поздно взрастить духовика и отправить меня, на худой конец, если не в консерваторию, то в джазовое училище. Но с флейтой не получилось. Я всегда злился, когда что-то давалось мне с трудом, и через пару месяцев я сломал казённый инструмент, выданный мне музыкальной школой, об рояль. Может, это и выглядело смешно… но да… ЗлойЭльф ёбнул флейту о фортепляс, блин. Я ударил ей раз со всего маха со всей бурлящей во мне злобой и отчаянием, она тут же погнулась, но мне этого показалось мало, и я ебашил ею о крышку фортепиано, пока окончательно не погнул. Рояль выстоял, а выдувать мастерски музыку я так и не научился, зато дунуть любил при первом же удачном случае. Дуть — да, но не играть. Марихуана — мой лучший музыкальный инструмент. EVER!

Быстро кончилось лето, наступила плаксивая осень. Я скучал на своей бездарной работе и под хаотичный стук клавиш, доносящийся из-под пальцев начальницы Любы, погружался в заоконную сырость и умудрялся писать короткие рассказы, чего не делал со школьной доски.
Я переехал к Маркусу, вернее зависал у него чаще и подолгу. Дом тянул меня привязками типа «плотно поесть», повидать кота, отметиться у матери, забрать учебники и тому подобное. Я много прогуливал учёбу, ощущая себя не тем человеком, не в том месте. Тусовки с Тёмной Цитаделью продолжались, несмотря на непогоду. Мы всё так же собирались на Эгладоре, бродили по розовому гравию, попадающему в ботинки, сидели на скамейке под теряющими листья клёнами, иногда смеялись, иногда нет, иногда пили кагор, иногда курили что-то крепче сигарет. После одной из историй, когда я в чате начал обсуждать с одним нашим новоприбывшим «тёмным», где что взять и почём, получил потом от Маркуса по башке, потому что тот заподозрил в пришлом студента «фээсбэшника», типа «хули он интересуется так активно». Мне был даже введён запрет на трепотню о «траве», особенно после случая со старой знакомой Маркуса, к которой пришли на хату представители закона и изъяли то, что они и должны изымать в таких случаях. Девяностые прошли, двухтысячные уже устаканились, и кое-что стремительно изменилось. Незаметно, но кардинально. Если кого-то отмазывали деньги, то один старый приятель Маркуса сел в тюрягу из-за идиотической истории. Он, по-видимому, был тем, кого слишком расслабили девяностые. Чувак регулярно ходил в мой любимый магазин «Союз» в ЦУМе, куда я бегал со стипендией за кассетами, а он систематично хаживал в отдел с CD-дисками и пиздил их… весьма аккуратно. До момента, когда его сцапали, вычислив и заметив математическую точность в его визитах. И всё бы ничего, но у чувака с собой оказался грамм гашиша на кармане. Двухтысячные не щадили никого. Всё стремительно менялось.
В сентябре, съездив к Хемулю в Бирюлёво повидаться после долгого отсутствия, я обнаружил её на восьмом месяце беременности. Мы гуляли с ней по прудам. Она — в джинсовом комбинезоне, зрительно делающим её похожей скорее на Мумми Тролля, чем на Хемуля, рассказала мне про своё «нарайонное» увлечение в лице 15-летнего десятиклассника, с которым они… (у меня уже дежавю) трахались в лифте. Судорожно припоминаю. Кажется, я уже слышал похожую историю. И вот она с объёмным животом, десятиклассник как бы в курсе, но ему это всё нахуй не надо. Мама Хемуля аборт ей запретила. Так что… уже совсем скоро Хемулю рожать.
Вот оно. Все мои тусовщики разлетаются по «взрослым жизням». Я тут же припомнил «Сучью фамилию», который исполнил угрозу и женился. И… кажется, тоже уже «забеременел». Кошмар взросления тыкал меня копьями со всех сторон, а я ощущал себя впервые «вырвавшимся от мамы ребёнком». Да я только жить, можно сказать, начал! А они уже все женятся, рожают, заканчивают образование, поступают на престижную работу и покупают свой первый «Роллс Ройс», как мой бывший одноклассник. И ведь купил, блядь! Да ещё и бордовый!
И я сам не понимаю нахуя… но иду на встречу бывших одноклассников — на эту грандиозную попойку у одного нашего мажора дома. Пригласил типа самых-самых. Тут-то я и узнаю, что я каким-то образом вылез в «самые-самые». Нехуёво, учитывая, что меня с этими баловнями жизни ничто не связывает, кроме 9 лет гимназистского уебанства и сидения «цветком» на последней парте. Но меня позвали. Я иду, даже пью с ними. Слегка, потому что алкоголь — не моя тема. Слушаю, как наш двоечник стал топ-менеджером и уже заработал свой первый миллион. Там же рыба-Людмила, но без Руслана, мистер «бордовый Роллс Ройс», дочь актрисы, сынок представителя «Мишлена» в России, МГИМОшник и я. Стою, курю на кухне под потолками в 3 метра с балками и барельефами, на столе боттлы дорогущего алкоголя и гора фруктов, а я охуеваю: «Что я здесь делаю?». Мне и рассказать им нечего. Привет! Я — тот, кто шмаляет и долбится в зад, тусит с гопниками, даёт отсасывать чувакам и сам не прочь, бегает по лесам, представляя себя тёмным эльфом, моей зарплаты хватает на одну пару Мартенсов, я этим летом первый раз не ночевал дома, я ненавижу ответственность и хочу проебать свой остаток жизни. Но это не встреча анонимных пиздострадателей, наркоманов и суицидников.
И если топ-менеджер высшего звена в школьные годы казался мне высоким и сухощавым, то сейчас возвышался надо мной лишь на пять сантиметров роста, но на целые годы этой долбанной «взрослости», он стал коренастым отрастил пузцо. Все они сквозят респектабельностью и серьёзностью, а я ведь всегда чувствовал эту незримую разницу между объёмистым «они» и легковесным «я». Теперь эта разница очевидна. Смело можно напиться и плакать. Но при подобном раскладе — я повторю историю своего отца, а я решил не повторять.
Как бы я не любил осень, эта осень решила испытывать мои убеждения. Сначала Маркус сообщает мне мимолётом, что его друзья считают, что выбор его в отношении меня слишком быстрый и сомнительный. Я спрашиваю: «Кто эти ДРУЗЬЯ, которые так считают, ни разу меня не видев?». Выясняю, что бывшая жена и ещё какой-то перечень баб, вместе с той, к которой приходили на хату менты из-за шмали. А мужики-друзья ничего не считают, потому что привыкли не делать быстрых выводов, но полагают, что он меня ото всех прячет. А я и не слишком рвусь в их тусовку, я много слышал рассказов о том, какие они охуенные. Маркус частенько с остервенением спорил со мной из-за каких-то морально-нравственных догм. Когда он рассказывал про любовные четвероугольники и обмен жёнами, а я из духа противоречия и моногамной доктрины, спрятанной в моей далёкой прикорневой системе, сообщал, что не понимаю такой херни, мне «грязно» и неприятно такое слушать. Он что-то доказывал и, по-моему, сам не понимал что. Ведь позже прояснялось, что он, в принципе, не считает такое поведение эталонным. Я с трудом ломал свои детские стереотипы, но осени этого показалось мало.
Потом неожиданно позвонил Паскаль. Поздно вечером, почти ночью, спонтанно. Я в тот момент торчал у Маркуса. Ответил на телефонный звонок. Номер мой не поменялся с тех пор. В трубке радостный Паскаль со своим «ПРИВЕТ!». Как ни в чём не бывало. Я ответил ему приветом. Он спросил, как дела. Я закрыл дверь, пользуясь тем, что Маркус на кухне, и, запинаясь, сообщил, что живу другой жизнью.
— Я же написал тебе… — промямлил я в трубку, — что мы идём разными дорогами. Я пошёл своей.
— И?
— Что «И»?
— И какой же такой жизнью ты теперь живёшь?
— Я уже не один, — хоть не хотел, но сообщил.
— Нашёл девушку и женился? — усмехнулся Паскаль.
— Можешь считать и так.
— Не гони! Девушку?
— Ну, нет. Не девушку.
— Чёрт, — голос его теряет весёлость, — я не верю. Почему так быстро? Разве можно так быстро?
— Что «так быстро»?
— Ты мне врал?
— На счёт чего?
— Что любишь.
— Нет, не врал.
— Тогда… — он запинается, — почему так быстро?
— Жизнь не стоит на месте.
— Тогда скажи, что ты меня разлюбил.
Я молчу. Отчего-то язык не поворачивается. Слишком долго и слишком часто я говорил обратное. Я не врал. И сейчас соврать не мог. Поэтому молчу. У меня свои причины. И любовь здесь не причём, как и нелюбовь.
— Просто скажи мне, что ты меня не любишь, и я от тебя отстану.
Но я молчу. А Маркус уже вернулся с кухни, смотрит на меня, озабоченно спрашивает кто, а я лишь морщу нос, желая, чтобы от меня отстали, потому что с обеих сторон требуют ответы, а у меня провода коротнуло, я молчу и сказать ничего не могу. Мне кажется, что Паскаль уже веселится, как раньше, почувствовав мою неловкость и нерешительность.
— Кто это? — требовательно спрашивает Маркус.
Выглядит озабоченным и злобным — настоящий, сука, маг.
— Это Паскаль? — не унимается Маркус. — Дай, я с ним поговорю.
Я охуеваю от этакой бестактности. Ещё вчера он мне тут про свою бывшую жену заливал, о её «неуверенности в том, что Я — не ошибка и не желание нового сексуального опыта», а тут он решил меня задоминировать, типа сам разобраться. Но я-то вижу, что его вдруг трясти начало нервно. Таким я его ещё не видел, будто он вдруг осознал, что вся его нынешняя картина мира летит в тартарары из-за ночного звонка. Вчера он лишь разводил демагогию на тему «уверен-не уверен», а сегодня не уверен я, а что это может означать для него… лишь одно — я хватаю монатки и бегу псом обратно, как только меня позвали назад. Но Маркус ошибается. Моё молчание — не есть роспись в капитуляции. Я просто не привык врать. Но его реально колбасит и продолжает трясти, он эмоционально выхватывает у меня телефон, внутри которого усмехается Паскаль.
— Отстань от него, — говорит Маркус.
— Пусть он сам мне это скажет, тогда и отстану.
Нет, я не слышал эту фразу, но точно знал, что именно так Паскаль и сказал. В своём духе. Наверняка, ещё и рассмеялся.
Маркус неловко бросил мой телефон на письменный стол.
— Почему ты ему не сказал?
— Я сказал.
— Нет, не сказал.
— Сказал, что считал нужным.
И вот мы опять собачимся. Если в начале нашего общения, он был внимательный и давал понять, что мы на равных, то сейчас не перестаёт учительствовать с позиции возраста. Хочет доказать мне что-то или самому себе. Самоутвердиться? Я не знаю. Я уже ничего не знаю. Мне лишь жаль. Жаль, что он усомнился. Я начинаю привыкать к тому, что всё порчу, потому что сказал лишнее или наоборот не сказал вовремя. Тормозной дурак внутри меня не умеет оперативно реагировать, будто спит на ходу, и никогда не хватается за стоп-кран, предпочитая, чтобы резко тормозящий поезд кидал его по вагону, набивая синяки.
Я сижу на унылой советской кухне под красной лампой, которая навевает сюрреалистические грёзы об СССР и проститутках одновременно.Когда тонкая корка инея сковала сморщенную землю, а с тополей опали последние жёсткие листья, Хемуль родила. Её мать позвонила мне, сообщив радостную весть, когда я скучал на парах в институте. Можно подумать — я отец. Не знаю, на что я рассчитывал, когда вылез из метро Пролетарская и забрёл во двор роддома. Ощущая лёгкое стеснение и неловкость, я заглянул в регистратуру, где по случаю субботы толпились люди с подарками и передачами для других новоявленных мамаш. Путём простого умозаключения счёл, что внутрь меня не пустят, да и передать мне нечего. Ведомый странными иллюзиями из собственного детства и рассказами предков, я встал под окнами, тщетно смотря наверх. Как будто Хемуль могла увидеть меня из окна, или кто-то из её палаты заметил меня и сказал бы, как в дешёвой мелодраме: «Там чувачок какой-то стоит под окнами. Уж не к тебе ли?» Полчаса я тупо стоял, задрав голову вверх, но блёклое здание было молчаливо. Холод, продирающийся сквозь куртку и подошвы ботинок, погнали меня прочь. Приехав к Маркусу и зайдя в его комнату, которая за последние полгода стала заодно и моей, я обнаружил его сидящим на подушке на полу, напротив него точно так же на подушке сидел крупный парень с большой головой и тонкими длинными волосами, обрамляющими зарождающуюся лысину.
— Познакомься, это Слон, — сказал Маркус, разливая зелёный чай по крохотным пиалкам.
— Приветствую, — салютовал я по обычаю Тёмной Цитадели.
Про Слона я слышал разные истории, все они были смешные или нелепые. Одноклассник Маркуса, живёт в соседнем доме, говорит высоким фальцетом, неестественным для его физиологического XXL размера. В детстве он носил очки, его обзывали Свин, потому что он хрюкал и визжал как свинья, когда одноклассники били его по ляжкам или раздавали поджопники. Слон действительно походил на слона. Он много улыбался, сжимая в руках профессиональный фотоаппарат, который тут же навёл на меня. Первое моё столкновение с друзьями Маркуса. До сих пор мы находились либо вдвоём, либо в окружении наших «тёмных», которые вопросов не задавали, а выводы делали сами, благо парочка психотерапевтов всегда имелась под рукой и в онлайн режиме. Слон казался безобидным, но я слушал и наблюдал, аккуратно сев на ковролин рядом с ними.
— Подушку возьми, — скомандовал Маркус и бросил мне одну в этнической наволочке с вышитым слоном.
Я усмехнулся совпадению.
— Блин, кошкой воняет, — лицо Маркуса приобрело недовольное выражение.
— Да? А я не чувствую, — прохрюкал Слон.
— Ты чувствуешь?
— Воняет, — подытожил я. — Может, Зоська нассала? Ты дверь закрывал в комнату?
— Вот зараза, — опомнился Маркус, вспомнив про бабулину кошку. Подленько просочиться в дверную щель и напакостить в наше отсутствие — зоськин стиль. — У тебя чуткий нюх. Определишь?
Я повёл носом, принюхиваясь.
— У меня такое ощущение, что прям здесь где-то, — я очертил в воздухе петлю вокруг Слона.
— Ты на чём сидишь? — опомнился Маркус.
Слон снова захрюкал и, приподняв задницу, обнаружил, что подушка мокра, подскочил как ошпаренный. Я сразу разглядел на его джинсах отпечатавшееся пятнышко от кошачьих проделок и не смог удержаться от приступа смеха. Пожалуй, такое первое знакомство я точно не забуду. Главное, что все те нелепости, которые сквозили из рассказов Маркуса про Слона, тут же материализовались вместе с ним в этой комнате. Этот забавный большой человек, будто Хагрид из Гарри Поттера, постоянно влипающий в дурацкие передряги, стал первым, с кем я познакомился. Он частенько стал заходить к нам на чай, вещать про фотоаппараты и объективы, слушать прогрок, съедать кусок торта, который он же сам и приносил, и иногда украдкой щёлкать затвором, наводя на меня объектив.
Вторым фотострадателем был Жора — наикучерявейший хиппарь с шапкой волос, в бессменных клешах, которые импонировали моим личным клешам, которые, кстати, пришлось отправить в утиль из-за их уже очевидной коротковатости. Жора любил Крым, дикий Крым, любил нудизм, любил девушек, слишком любил девушек, полигамно, бесконтрольно и «беззащитно», в связи с чем всякий раз после дикого Крыма попадал в венерический диспансер.
Был ещё Дюша — бард-менестрель в очках, малословный, интеллигентный и вечно поющий под гитару. С ним часто приходила прелестная Тома, эксцентричная, любвеобильная, вдохновлённая и романтичная, так любящая рассказать обо всех своих бывших любовниках, добавив фразочку из «Здравстуйте, я ваша тётя»: «Ах, что это был за мужчина!» В эти моменты она походила на ту самую тётушку Чарли, которая приехала из Бразилии, где в лесах живёт много-много диких «обезян». А я… я был лишь слишком юным для этой компании доном Педро. Ну, а мало ли в Бразилии «педров»? В их обществе мне казалось, что рядом оживают все одесские анекдоты, вокруг искрил еврейский юморок, тонкий, пикантный и донельзя прикухонный, тёплый с долей самоиронии. Эта компания частенько заходила с бутылочкой непременно крымского вина и гитарами. Я начинал привыкать к ним. Медленно. Неуклюже, но верно. Меня опять окружали взрослые, к коим я себя пока не готов был причислить.

Наивно считать, что ты уже не наивен. И хоть житейский опыт социальных и межличностных взаимодействий не оставляет нам никакого шанса, с каждым новым витком этой спиральной лестницы мы кажемся себе мудрее и опытнее, но на дне продолжает плескаться «детская наивность». И мне любопытно, настанет ли тот момент, когда я превращусь в циничного и едкого «лорда Гарри» Генри Уоттона. Когда же, наконец, чёрт побери?!
Маркус доказал мне на своём примере, что существуют люди абсолютно лишённые собственнических инстинктов. Он разбивал вдребезги и опровергал мои «детские» принципы. В отношении него мой личный «Принцип №2» — «никогда не сталкивай нос к носу свои бывшие и нынешние привязанности» — не работал. Первый удар под дых я получил, когда обнаружил на кухне его бывшую жену с её нынешним бойфрендом. Как бы я ни просил Маркуса лишить меня «величайшей радости» её общества, он игнорировал. Если я терпеливо сносил его хождения к ней ради сомнительных перетаскиваний шкафов и телевизоров, будто бы у неё дома работал гипермаркет мебели и техники, то никак не ожидал, что «гипермаркет» переедет лично ко мне в хату, которую мы, кстати, снимали уже где-то полгода, дав возможность старшему поколению наслаждаться пенсией в одиночестве. Новый мужик этой особы подсиживал на хмуром, лечился от гепатита после тюряги, но по своему складу характера оказался не самым гнусным субъектом. А вот «рыжая» отталкивала меня не тем, что имела с Маркусом длительные связи, а тем, что вызывала энергетическое отторжение. Никогда не мог описать, как это происходит, ЧТО же конкретно в человеке не нравится. С первого взгляда — одно громадное «НЕ» на уровне выброшенных испарений. Главное, «НЕ» — взаимное.
Хотя я применял всё данное мне от природы актёрское мастерство, но получалось хреново. Думаю, я казался ей мелким недоразвитым недоразумением, примитивным созданием с недостатком мозга и воспитания. Проще назвать меня — «эпик фейлом» жизни Маркуса. Никого никогда не волновал мой невъебенно глубокий, сложный и противоречивый внутренний мир. Возможно, кто-то полагал, будто такового и не существует вовсе, а я — лишь поверхностная субстанция, гладкая и вязкая. Из меня слишком долго и муторно лепить нечто удобоваримое.
Вся эта ситуация с «неприятным», но регулярным надеванием масок меня весьма выматывала, ибо затянулась, из чего я сделал странный вывод, что мой «Принцип №2» не жизнеспособен и морально устарел. Я стал видеться с Паскалем, решив, что мы станем отличными друзьями.
С чего я так решил? Не знаю. Может, потому что, оказавшись в обществе новых людей, понял, что кромешно одинок?..
Гангста-Джи уехала в Штаты с Феликсом, Хемуль возилась со своим новорожденным ребёнком — девочкой, «Сучья фамилия» пахал на благо семьи, постоянно ругался с женой и уже начал потихоньку снова шляться по бабам, пока его женщина не разродилась. Он порывался познакомить меня со своей женой, уж не знаю, что за блажь такая. Все мы, волей случая, жили на окраине Москвы, на самой границе Бутово, и мечта «Сучьей фамилии» осуществилась. Он притащил-таки жёнушку к нам с Маркусом в гости, хотя та брыкалась, пыхтела и отпускала колкие гадости и ругательства в наш адрес. Особенно в мой — заочно. Я же — «прожженный пидорас с детства», а Маркус — «просто странный хиппи, женщины ему порядочной не нашлось». И весь парадокс заключался в том, что как только «сучья жёнушка» увидела меня и пообщалась живьём, то сразу прониклась ко мне доброжелательностью и, практически, полюбила.
Когда я уволился с работы, бросил эту «тупорылую контору для потери времени», начал терять время на окраине. Бывали дни, когда жена «Сучьей фамилии» просила меня погулять с ней, сходить в магазин или типа того. Так, я сначала выгуливал жену, чуть позже и жену с новорождённым ребёнком друга, который всё больше отдалялся от меня, а я против своей воли погружался в их семейные распри, выслушивал неприятные истории про его родителей и него самого. И, чёрт возьми, как-то так получилось, что мне даже было жаль её, потому что параллельно я знал, где примерно пропадает после работы её муж. И чем лучше я, который думает «наладить» несуществующую дружбу и улыбается тем, кого на дух не выносит? Моя улыбка ящерицы стала более живой, я неплохо отрепетировал её на публике, но от этого она не превратилась в настоящую.
По всем фронтам я ощущал себя дерьмово. Никому не нужный — в плане работы и самореализации, сижу на окраине Москвы. Я! Родившийся и выросший в центре! Гуляю один вокруг пруда, как старик, провожу до хрена часов в компьютерных играх, сбегая в них от реальности. Институт мой — сплошная профанация. Я не расту в нём ни на йоту. Если и расту, то сам по себе, в борьбе с самим собой же и своими вымороженными юношескими принципами.
Паскаль уже несколько раз делал мне дорогие «технические» подарки, из-за которых мне неловко перед Маркусом, а тому вроде как фиолетово. Паскаль всё так же на наркоте, бухле, амфетаминах и ещё хуй знает чём. Дружить у нас получается хуёво. Либо я брошу Маркуса и радостно прыгну с разбегу на старые грабли, либо, наконец, разберусь в себе.
— С чего ты так уверен, что всё, что ты говоришь — тебе не кажется? Нахуй я тебе нужен? Уверен? Уверен, что через пару лет не скажешь, что ненавидишь меня за всё?
— Не уверен, — отвечает, — может, и скажу.
Я записываю ответ на подкорку. Провожаю Паскаля к метро и бреду вдоль прудов домой. Понимаю, что прежние грабли не просто не заманчивы, но и оскорбительны. Делаю вывод, что в наших отношениях он всегда любил «своё отношение». Закуриваю, начинаю кашлять. Пара затяжек — выбрасываю сигарету в урну. Вот и приехали. Мне по ходу курить всё-таки нельзя. Откурил своё. «Звоночек» от моего дворянского генокода. Ни мать моя, ни её брат, ни прочие разбавленные потомки некогда дворянского рода — никто курить физиологически не мог, а во мне батина «цыганщина» дала возможность недолго покуролесить. Теперь сигареты вызывают астматические приступы, марьиванна тоже. Последний раз пока Маркус с народом передавали по кругу бульбулятор, я сидел с распахнутым окном один, в другой комнате за закрытой дверью. Какая ирония. Всё, что меня грело — начинает вызывать недомогания. Даже коты… С какой-то стати у меня вдруг появилась на них лёгочная аллергия. Интересно, на что ещё у меня скоро появиться физиологическое отторжение? На секс? На друзей? На людей? Последний пункт уже проявляется. Меня частенько пидорасит в общественных местах, я индульгирую на дискомфорте. Сталкиваясь с «толпой», бегу от неё сломя голову. Грёбаный невротик, которого колбасит от того, что он никак не может разобраться в себе и сбросить старую змеиную кожу, потому что уже вырос из неё. Она явно мала, жмёт, натирает самосознание, от неё уже чешутся мозги, но расстаться с ней чертовски сложно.
Улыбка пресмыкающегося стала совсем кривой, возможно от плотного натяжения старой паскудной кожи. Менять шкуру — сложный процесс.
Периодично мы конкретно ругаемся с Маркусом. Он вынужденно сталкивается с моими проблемами самоопределения и взросления. Большую часть времени — лучшие друзья, но случаются жёсткие конфликты. Маркус никогда не оставит тему закрытой, если даёшь ему понять, что существует внутренний конфликт, он найдёт гнойник и вскроет его. Болезненно. Беспощадно. Считает, что он — мой гуру по самосовершенствованию, а я — его дар, личный «мелкий тиран», как это явление называл Карлос Кастанеда. Помогаю ему бороться с чувством собственной важности. У меня же оно будто отбито «безудержным» детством — ведь я тот, кого вечно кидали с рук на руки, по чужим людям, по разным домам, никогда не спрашивали моего мнения, я никогда и нигде не становился душой коллектива или звездой Комсомола, я — даже не «мачо, который лечит кого-то и плачет». Я — НИКТО, мелкий тиран.
Последний раз от гнева порвал его махровый халат. Не зря, меня всегда бесил цвет ядрёной тёмной зелёнки. Халатом я не ограничился, тогда Маркус силой заткнул меня в сортир и запер там, как отмороженного кота. Сортир меня не примирил, вырвавшись оттуда, я что-то поломал на своём пути и ушёл. Провёл полночи на качелях во дворе под светом тусклого фонаря, вернулся под утро потому, что меня спугнули подозрительные гоп-лица, вышедшие на ранне-утреннюю разборку. Маркус спал себе, как ни в чём не бывало. Вид его спящего навеял мне жалостливую тоску, будто я за него в ответе. Но спать лёг специально на кухне. В отместку за сортир.
Я всё ещё Злой Эльф, поэтому хожу за коротким сеансом кототерапии к чудесной Томе, глажу белоснежного Кефира — противоположность коту Бегемоту, только не по комплекции. Комплекция у Кефира вполне бегемотовская. Сижу посреди яркой оранжевой кухни на диване, обтянутом индейской красочной тканью, пью раскалённый чай с яблочной шарлоткой, пялюсь на картину в духе импрессионизма, напоминающую стилистику Поля Сезанна и слушаю её рассказы про Чикаго.
В новом году отвалились все наши старые взаимоотношения с бывшими. Сами собой. Осталась только тёплая Тома со своей кухней и пирогами со шпинатом, Жора с фотоаппаратом и музыкально-массандровые вечера, перетекающие в ночи. Всякий раз, собираясь на чьей-то кухне, мы с Жорой снова и снова «хороним коня» Лаэртского. Теперь даже я самозабвенно распеваю: «там лишь кишки-и-и-и да шкура его-о-о-о!».
Холодные бутовские ветра разогнали нас по домам, и мы с Маркусом пересмотрели какую-то фигову тонну аниме, объяпонились до такой степени, что стали регулярно мотаться на Горбушку уже не в поисках нового прогрока, а сливать деньги на японские фильмы, джей-рок, видео с концертами и аниме-сериалы. Так начинался всеобщий московский «японский» бум! Нет, не с «Сэйлор-мун» — луны в матроске для сомнительных девочек-переростков, а с «Унесённых призраками», с классики Хаяо Миадзаки. Япошки оставили на мне неизгладимый отпечаток, и волна Хокусая понесла меня дальше… к познанию музыки, не свойственной мне, к увлечению традиционной японской татуировкой, к эмо-культуре, которую невозможно было пройти стороной. Я пересмотрел горы авторского кино, перечитал уйму фэнтэзи, пресытился им и перешёл на японских современных писателей. Бутовская ссылка хотя бы в этом сказывалась на мне положительно.
Пединститут я всё-таки решил бросить, не доучившись, ступая по батиным стопам. Пределом моего терпения стали «сосны-моркови» на выставке преподавателей института. Когда я увидел, раздваивающиеся концы оранжевых сосен, плавно уходящих в стороны, то со злой усмешкой громко спросил соратников-учащихся: «Это чё за горе студент-первокурсник?». На что на меня зашипела наша ботанка-отличница и по совместительству жополиза:
— Шшш, ты что? Это работа нашего преподавателя по живописи!
Мне потребовался не один год, чтобы постичь, что я нарушил свой главный «Принцип №1» — «Не проёбываться!», потому что несколько лет проебал-таки в этом беспросветном, беспонтовом месте самородков-недоделков, неспособных к живописи и творчеству в принципе! И да — я считаю, что все пединституты — это последний приют для разномастных бездарностей. Не попал в МГИМО? Иди в пед на языки. Неудачный математик? Дуй в пед, будешь преподом алгебры. Хуёвый живописец? Ничего, в педе ты станешь изошником. Тогда я решил, что способен на большее и готов рваться к недостижимому горизонту — лишь бы не быть проёбщиком-неудачником! Сосны-моркови неизлечимо ранили мою художественную натуру и эстетический вкус. К тому же выяснилось, что армия мне ни под каким соусом не грозит по ряду укомплектовавшихся причин в виде приличного недобора веса к росту с ИМТ категории «Г», внутречерепного давления и всех этих астматических расколбасов. Я никогда не был деревенским увальнем «кровь с молоком». А вес мой, сколько бы я ни жрал хлебобулочных изделий и маминых котлет, не прибавлялся. Батя сбрасывал мой астеничный вид на семейную предрасположенность и позднее половое созревание. Но ввысь я рос, а вширь нет. А сейчас уже и не рос, но и не бруталил. В этом мы с Маркусом оказались похожи.Хемуль неожиданно вышла замуж. Фотографии в интернете сообщили мне, что на свадьбе она красовалась в бело-красном платье, а новоявленный муж-панк в чёрном смокинге «петушился» красным ирокезом. Панков она всегда любила. Панки-ХОЙ — слабость Хемуля. Ближе к лету она даже пригласила нас вдвоём с Маркусом в гости. Я сомневался в надобности тащиться в Бирюлёво вдвоём, она поняла мои опасения, тут же сообщив, что много рассказывала про меня мужу и «всё типа норм, привози Маркуса тоже потому, что я хочу его увидеть!».
С панком она познакомилась на детской площадке, где гуляла с коляской. Не прошло и трёх месяцев, как они поженились. Теперь Хемуль жила с дочерью у него. Двухкомнатная квартира — точная копия Ленкиной родительской квартиры. Чуть ли не соседний подъезд. В коридоре с советскими обоями и старым паркетом нас встречает высоченный зелёноирокезный панк. Жмём руки. Потом Хемуль эмоционально налетает на меня, узнаю её прежнюю. Мокро лобзает меня в губы, умудряется даже прилюдно почти что запустить мне в рот язык. Я аж прифигеваю, забыл, отвык от таких выходок. Потом сочно лобзает Маркуса в губы. «Всех пометила», — думаю я, ухмыляясь. Панку как будто пофиг. Он часто шутит. Манера у него такая — всё, что ни скажет, будто шутка. Хемуль прикрывает дверь в комнату, где спит мелкая, чтобы мы её случайно не перебудили, и уводит меня на лестницу. Ей не терпится поведать историю своего экстренного замужества. Пока она самозабвенно распинается про панка, я замечаю, что она всё такая же плоская селёдка, ничуть не потолстела после родов, разве что сиськи прибавились.
— А как он к мелкой? — аккуратно интересуюсь я, не слишком понимая желание жениться на молодой мамаше. — Она же не его? — переспрашиваю я, будучи ни в чём не уверен.
— Ты только ему такое не ляпни! Он её обожает и считает своей. — Хемуль закуривает и передаёт мне сигарету, но я отказываюсь. — Не куришь? Бросил что ль? — удивляется.
— Пришлось.
— А я вот снова закурила, но забеременею и опять брошу.
Некоторые вещи в этом мире не меняются.
— Знаешь, как он тебя прозвал? — усмехается она, глядя на меня.
— Меня прозвал? Злым Эльфом? — недоумеваю я.
— Хим.
— В смысле?
— Так и говорит — твой Хим. HIM. Сказал — ты на Вилле Вало похож.
Я смеюсь.
— Ну, подстригся чуток, шапку носишь, как у него. Похож. Не спорь.
Вот уж не в бровь, а в глаз, сам-то поглядываю на новые кеды с символикой группы HIM и едва заметно ухмыляюсь. На хиппи я ныне не тяну. Факт.
Вечером выбираемся из быдло-Бирюлёво на маршрутке. Маркус слушает плеер, сидя напротив, а я, натянув шапку на глаза, опираюсь лбом на оконное стекло, растворяясь в мельтешащей текстуре асфальта. В душе не ебу, куда дальше двигаться, но за пару лет жизни на бутовских выселках я ощущаю, что деградирую, не смотря на книги и фильмы. Звоню домой, спрашивая, могу ли вернуться?
Мать, кажется, удивлена моему желанию, спрашивает — всё ли в порядке. Поясняет, что в моей старой комнате теперь у бати мастерская.
— Я решил ВУЗ бросить.
Молчит.
— Я в другой пойду. Меня задолбало. Так я приеду, — не спрашиваю, констатирую.
— Ты один что ли? А друг твой, с которым вы квартиру снимаете?
— Он к себе домой не поедет. У него бабушка после инсульта, дурдом в квартире, и мама его там живёт сейчас.
Она тактично молчит, отвыкла от меня. Вот и молчит.
Маркуса ставлю перед фактом, что валю домой на неопределённый срок. Он никак не реагирует. Спокоен. Вызываю такси и с минимумом барахла… сваливаю, оставляя кучу вещей, говорящих о моём длительном пребывании. Хотя помню, как мы переезжали. Был холодный конец ноября. Мороз минус двадцать пять. За светло-серыми полями горел яркий розовый закат.
Еду домой. Странное что-то циркулирует по нейроволокнам. Что-то забытое и далёкое, как туманный сон.
В подъезде снова выкручена лампочка и кромешная тьма — будто ничего не изменилось. По памяти отсчитываю ступеньки и прохожу к лифтам, заглядываю в тёмный закуток под лестницу, как делал в детстве. В восьмидесятые и уж тем более в девяностые меня с этим закутком связывали детские страхи. Однажды я наткнулся в нём на напрочь обдолбанного наркота, который чуть не свалился на меня, позже алкаш-сосед БорПет выскочил из-за угла как пружинный Петрушка из шкатулки, в начале нулевых там спал вонючий бомж, вечно пахло дерьмом и расплывались лужи мочи. Сейчас — тихо и никого. Почтовые ящики перевесили на стену. А я всё ещё помню, как когда-то давно, когда я реально испугался того стрёмного обдолбыша, сердце колотилось как у бешеной белки, а сам я опрометью вынесся вон из подъезда и гулял до тех пор, пока батя за мной не вышел. Я помню тебя, грязный чёрный угол! Готовлю на изготовку ключ, чтобы ткнуть в прожжённый обломок кнопки вызова лифта, но замечаю, что лифты поменяли на новые за время моего отсутствия. Твою-то мать! В лифте зеркало. Интересно, как долго провисит? И в кои-то веки на полу не нассано. На лестничной площадке у квартиры перекрасили стены в голубой, как символично.
Персик встречает на пороге, глазам не верит, трётся об ноги, урчит и активно нюхает неизвестные ему шмотки. Комната моя модифицирована. Но наивно было полагать, что батя перестал пить и ваяет с энтузиазмом в мастерской. Нифига подобного! Он поплохел, постарел, покраснел и подопух. Тётка моя почти перестала ходить, с трудом передвигается по квартире, зато голова функционирует нормально. Собирается переезжать в пансионат для престарелых. Сама так решила. А мне кажется, будто совсем недавно она прилетела на самолёте из солнечного Баку, пахнущая дорогим парфюмом, на ней шёлковое платье и туфли на каблуках, а я мелкий… она подхватывает меня на руки, начинает петь: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин!» и танцевать со мной на руках, а я смеюсь, а потом бегу смотреть коробку с экзотическими азербайджанскими фруктами, которые она привезла. В коробке — вельветовые персики, бордовые гранаты, свежие виноградные листья для долмы и пушистые зелёные и неведомые фейхоа.
Мать уволили из музыкалки из-за сокращения числа педагогов, объединения школ и очередной путинской реформы в образовании. Она уже пару лет на пенсии и никак с этим не смирится. Кажется, такое «неуважение» подорвало её нервную и сердечно-сосудистую систему. Чуть что, она съезжает по накатанной, начинает ругаться и повторять, как отработала пятьдесят лет, а её вытурили. Отцовская пенсия равна 6 тысячам рублей, её хватает только на водку.
Я подвисаю на своих домашних, но созваниваюсь с Маркусом каждый день. Гуляю с ним по центру, когда он освобождается после работы, как в дни нашего знакомства. Мы с матерью помогаем тётке переехать в пансионат. Я замечаю, что мать постоянно нервничает, многое забывает, не собрана и рассеянна. Все мои старики… «СТАРИКИ» — осознаю я. Они заперты в своих головах, полностью лишены связи с реальностью. Если в свои восемнадцать я этого не замечал, будучи сам запертым внутри своей собственной головы, то сейчас кристально чисто вижу. Мать заботит только её давление. Батя превратился в полудиванного «кота» — он много спит, бодрствует ближе к ночи, почти ничего не ест. Только пьёт. Его ломает, он пьёт. Бодрится. Спит, его снова ломает. И так по кругу, непрекращающийся цикл. Мастерская пустует. Мольберт скучает, а старые советские тюбики с краской почти окончательно высохли. Их не разбавить олифой. За последний год — лишь одну картину нарисовал, а раньше — десяток за неделю.
Я занимаю тёткину комнату, начинаю расчищать её. Книги, которые она собирала всю жизнь — сейчас никчёмный нафталин, набивший оскомину. Маркус снова звонит мне и сообщает, что приедет ко мне. В смысле вроде как переедет. А мне как будто и не ссыкотно, потому что предки зациклены на себе. В них нет ни грамма свободной энергии, чтобы распахнуть глаза, оглядеться и разобраться, что творится возле них, а квартире уже необходим ремонт. И… кто если не мы?

Как только Маркус появился на моей территории, начались глобальные квартирные переделки. Вдвоём, безусловно, проще таскать шкафы, выгребать доски с балкона и избавляться от старого хлама, но Маркус не мог не пошутить, что в наших отношениях явно не хватает ещё одного парня, желательно качка. Потому как два дрища с нарко-прошлым — это не движущая ремонтная сила. Мать немного опасалась таким резким пертурбациям в её привычном мире, но, заметив явные улучшения, расслабилась, готовая претерпевать вездесущую цементную пыль и наполненные мусором мешки, ожидающие вечернего выноса у входной двери.
Я обулся, надел старую панковскую куртку, выставил под ноги один из тяжёлых мешков и распахнул дверь, ожидая Маркуса, как вдруг увидел на этаже маленькую мышь. Забавная мышь неожиданным образом умилила меня, поэтому я начал взывать к домочадцам, чтоб все пришли, посмотрели на неё. Наверное, не само явление мыши на лестничной площадке так восхитило меня, а факт того, что это животное залезло так высоко на жилой этаж и сидит себе преспокойно у лестницы и смотрит на меня вполне осмысленным взглядом.
Сначала в коридор выползла мать, за ней ещё и кот вылез полюбопытствовать, что за сыр-бор. Маркус стоял сбоку, примериваясь ко второму мешку с мусором. Последним появился в дверном проёме комнаты батя. Рассмеялся и сказал:
— Персик! Ты чего сидишь? Это же мышь!
— Да, Персик! Смотри. Это же мышь! — поддакивала мать.
Кота мышь не интересовала. Он лишь поглядывал на неё из-за порога. И тут мышь совершила нечто революционное! Вместо того чтобы убежать вниз по лестнице и скрыться из виду, она бросилась в квартиру, пиратом идя на абордаж. Персик встретил её на пороге, но он уже староват да и в пору юности прославился спокойствием тибетского монаха. Он даже не смог её напугать — попытался схватить её лапой, махнул мимо, отпрыгнул сам, ошеломлённый её напором, а мышь молниеносно прошмыгнула дальше, жутко клацая зубами и подпрыгивая. Откровенно признаться, я даже малость пересрал, что она укусит или покалечит кота… или мать, как вариант. Ведь грызун испуган и агрессивен, к тому же никто не знает, какую заразу реально может переносить. С одной стороны — да, мышенция меня умилила, пока тихо сидела и никого не трогала, но другое дело, когда остервенелая яростная и клацающая зубами она влетает в квартиру, галопом проносится в кухню и ныкается за плиту. Теперь мы с Маркусом уже не можем просто взять и уйти с мусорными мешками, как собирались, ведь именно я стал тем самым человеком, из-за которого вся эта пренеприятная ботва и произошла. Я решил, что смогу мышь напугать, и она вылезет из-за шкафов, и далее мы её как-то выгоним обратно на лестницу. Наивный дебил, блядь! Мать вручила мне длинную палку. Но я для начала решил пошуметь кастрюлями с одной стороны, чтобы она типа с испугу ломанулась и выскользнула с другой стороны ближе к раковине. Тупая идея. Мышь лишь упрочилась в решении сидеть и ни за что не вылезать. Мать уже начала злиться и говорить, какое я всё-таки недалёкое мудло, собравшее цирк вокруг домовой мыши. Ну, сука, в моей жопе всё ещё взыгрывает детство! Я даже вспомнил, как встречал такую же милую толстенькую мышь в туалете музыкальной школы, та меня тоже ничуть не испугалась, так и сидела под раковиной и смотрела на мелкого меня бусинками глаз. Но сейчас я уже реально злился сам на себя, потому что давно перевалил рубеж детства. Под все эти советские плиты ещё и хрен подлезешь, и я стал шуровать за плитой палкой, которую мне насильно вручили. И тут мышь начала кричать! Один Всемогущий! Как это было жутко! Она именно кричала, а я шурудил палкой, лишь сильнее пугая её, но она не выбегала. Мать уже серьёзно рассердилась и сказала, что типа «как хотите, но убирайте эту тварь из дома!».
Мы с Маркусом начали двигать кухонные ящики, плиту, грызуна уже вообще не было видно, я решил, что он влез внутрь плиты через дырки. В итоге мы разобрали днище плиты, выволокли все древние чугунные сковородки, но мыши так и не нашли. Вся эта котовасия продолжалась офигенно долго. Мы взяли фонарь, светили, искали, но тщетно. Наконец, Маркус увидел, что мышь вцепилась в стену и висит за шкафом-сервантом, о чём и сообщил. Тогда моя мать решила, что выгнать мы её вряд ли сможем, поэтому… наверно, её надо убить.
Я категорически отметал эту идею, считая, что мышь мы сможем выгнать. И она уйдёт, пусть с жутким стрессом, напуганная, но живая.
Твою-то мать… я не хотел… я не хотел убивать её…
Но Маркус согласился, сказав, что это единственный способ. Решение приняли независимо от меня. Маркус… он, как японский самурай, обратился к мыши и произнёс:
— Прости меня… я не питаю к тебе никаких личных чувств. Прости, что должен убить тебя…
Признаться, в этот момент я слабовольно ретировался в коридор вместе с котом, наблюдая за происходящим. Потом был грохот палки. И кроме этого шума, я услышал, как тело маленького существа бьётся в судорогах, борясь. Нельзя не понять, что это звуки бешеной агонии.
Удивительно, но моя мать, будучи женщиной крепко старше шестидесяти, спокойно и уверенно помогла Маркусу животину добить, убрала труп в пакетик и вынесла вон…
Когда вся эта неприятная история окончилась победой человека, мы с Маркусом вышли на улицу, таща на себе мешки со строительным мусором. Яростно метнув мешок в высокий огромный контейнер во дворе, я сунул руки в карманы и опустил голову, прекрасно зная, как глупо выгляжу. Иду и скрываю покрасневшие глаза под спадающими на лицо волосами, только вот втягивание ноздрями соплей выдаёт меня с головой.
Если бы не моё глупое любопытство в стиле «школоло» с умилением и этой безрассудной «тёплой любовью» к живым существам, эта мышь была бы сейчас жива, сидела бы себе и уминала объедки в подвале. Но нет, мой идиотский поступок из серии «глядите все, какая няшка!» привёл к смерти маленького существа.
Вот была жизнь… и нету… всё…
Одна маленькая жизнь. Однажды, когда я сам ещё ходил под стол, мой дядька сказал мне: «Не бывает маленькой жизни. Жизнь либо есть, либо её нет…».А потом… ближе к лету, когда я носился со своим новым художественным ВУЗом, как с писаной торбой, в нашем доме появился замечательный сосед. Все трепались, что он — главный режиссёр какого-то московского театра. К соседу-режиссёру регулярно приходили и приезжали на мопедах очень модные и реально красивые парни, что от нас с Маркусом не ускользнуло ни в коей мере. Мы даже посмеялись над тем, что мне надо бы покусать локотки, что режиссёр не переехал в наш дом пораньше, когда я был более юн и учился актёрскому мастерству. Глядишь — переспал бы и в театр устроился. Режиссёр был мужик хоть и в летах, но с недурными внешними данными. Но мы с ним лишь здоровались, он недвусмысленно оглядывал нас, мы — его, а я особенно недвусмысленно оглядывал его парней. Хотя и Маркус тоже. Бывало, что мы как два старых пердуна переглядывались и сообщали друг другу, что вот этот новый патлатый прикольней предыдущего. Одна наша тусовая соседка и волею случая мать первокурсника с факультета режиссуры, который обладал весьма нестандартной внешностью, переживала, что «новый сосед» приглядится к её дредастому сыну, но переживала зря. Очень скоро все к режиссёру привыкли, как и к шлейфу духов, который он оставлял в лифте. Так зайдёшь — и сразу ясно, что сам главный режиссёр недавно в лифте ехал.
А потом в доме напротив появился «замечательный сосед». Только вовсе не замечательный, ибо парню, по-видимому, что-то ударило в голову.
Как-то вечерком я пил чай на кухне и услышал странные звуки, будто кто-то дудит во что-то. И «дудня» эта, отнюдь не дудение, разносилось по всему переулку. Я был заинтригован и заинтересован одновременно. Выглянул в окошко с кружкой чая и — вот оно! На балконе в доме напротив на третьем этаже — чувак, возраст не читабелен, ему могло быть как двадцать, так и тридцать лет. Парень наполовину гол, ибо жара, в руках он держал горн или скорее всё-таки трубу. Так и не смог рассмотреть наверняка. Чувак настойчиво дудел и дудел… и дудел, надо заметить, просто ужасно, ни в одну ноту не попадал, не мог попасть или же и не пытался. И всё бы ничего, но дудонавт стал регулярно проводить свои экзерсисы.
И вот в выходные человек-додунавт снова вылез на балкон и начал нещадно пердеть в свой горн! Я поперхнулся супом и закашлялся.
— Это ещё что? — спросил Маркус.
— Это новый сосед. Вон, посмотри на третий этаж…
Маркус встал, подошёл к окну и посмотрел на парня, не прекращающего ни на минуту свой адский трубёж. Маркус поглядел на него и снова сел обедать. Молча, едим свой суп, тишина, и снова оно — ощущение, что какой-то пьяный в жопу слон не может продудеть забитый хобот. Начинаю ржать с набитым ртом, представляя себе эту картину. Снова «ДУУУУУУУУУ», и я давлюсь следующей ложкой. Есть под такой аккомпанемент невозможно. Маркус ёрзает на стуле, пытаясь разглядеть неудавшегося трубача, и недоумённо спрашивает:
— Я не понимаю, чего он хочет? Он же совершенно не умеет играть на трубе! — констатирует он — человек, который играет на всём. — Что за фигня творится?
— История проста, как мир, — отвечаю я, — скорее всего парень на даче среди хлама нашёл древний советский горн и теперь пытается тут нам выводить трели. Смотри. — Показываю я пальцем. — Он сейчас силился протрубить пионерскую зорьку, но получилось чёрти что…
Пока мы ели, а процесс питания изрядно затянулся, потому что есть под такой звукоряд весьма сложно. Горе-трубач мучил инструмент в течение часа, а потом к нему вышел второй наполовину голый, но пожилой мужчина, поясница которого была обёрнута поясом из собачьей шерсти. Он протянул молодому человеку книгу и стал что-то втирать, тыча в неё пальцем.
Маркус сообразил, что, скорее всего, уже и предки его офигели от трелей, поэтому дед вручил ему книгу… ну, почитать типа.
Но не тут-то было, книгу, оказывается, предполагалось использовать в иных целях! Чувак прижал её к отверстию горна и дудел шёпотом в книгу… Нет, вот каково! Нелепейшая картина, достаточно лишь представить: стоит чел с голым торсом, красный от натуги, и дудит в книгу, которую зажал между горном и стеной!
Маркус предложил мне принести бинокль и рассмотреть получше лицо чудака на букву М, а между тем в окнах противоположного дома, равно как и в окнах нашего уже повисли лица любопытных людей. Какие-то подвыпившие кавказцы не выдержали и ругнулись матом с неповторимым акцентом горцев, проходя мимо окон «музыкального балкона».
Горнист долго не продержался. Виноват ли горн, отсутствие силы воли или же озлобленность сотен соседей в округе — никто уже не узнает.С Хемулем, «Сучьей фамилией», Маркусом и ещё одним чуваком из Томиной тусовки решили сходить в клуб на концерт. Хемуль, вырвавшись из семейной жизни, тут же огнеопасно зафлиртовала со всеми попадающимися на пути штанами. Вдарила по пивку. Торжественно сообщила мне в предбаннике клуба, что стоит ей лишь поманить чувака, как он сразу станет её. Типа… она такие вещи чует. К чему эта странная бравада? Мне, например, очевидно, что «Сучья фамилия» снова запутался и включил лисье очарование в направлении Хемуля. Но ей пофиг, она не замечает даже, зато пожилому охраннику сообщила: «Вы такой очаровательный мужчина!». Мужику за полтос, но Хемуль привыкла флиртовать со всем, что одето в портки. Возможно, блядь, я постарел… возможно, стал менее толерантным к глупости. Стал странно ощущать себя в этой компании. Всё-таки наша дружба осталась где-то на уровне школьной парты и конца девяностых. «Сучья фамилия» свалил в неизвестном направлении, предполагаю, он счёл, что тусовки с заигрывающейся Ленкой лишают его шанса на новый бесплатный секс. Она же распалялась в отношении нашего приятеля, а я заливался краской за себя и за неё, опасаясь, что мне потом кто-нибудь что-то выскажет или предъявит. Конечно, не выскажет, но отношение моё к Хемулю изменилось. Я изменился и она. Когда-то ведь расслаблялся под бурными флюидами её персоны и позволял времени и жизни течь сквозь меня. Я превращался в говёшку… и плыл, плыл по течению. Сейчас мне хватает борьбы, расслабленно плыть я уже не могу, а бороться с ней не имеет смысла. Поэтому лишь отхожу в сторону, позволяя Хемулю быть такой, какой она хочет. Я двигаюсь по пирамиде Маслоу вверх, а она всё так же радуется простым вещам, доступным древним хомо сапиенс. Кажется, мы впервые на грани, готовые посраться. Опять вдвоём, поодаль от остальных, выясняем отношения, но она вдруг сдаётся, а причина оказывается в том, что она не смогла пережить мою «голубую» связь с Маркусом. БРАВО, блядь! Главное, неожиданно! Мне хочется спросить: «Да где же ты была раньше?». Почему спокойно и с кажущимся воодушевлением сносила мои привязанности до? Может, потому что она тоже вдруг осознала, что уже не девочка, а я не вредный мальчик, сидящий с ней за партой? И «голубизна» моя ломает привычные рамки желаемой нормальной жизни? Ну, вот… она всё-таки пьяна, эмоционально выпаливает, что места себе не находила после нашего визита, страдала и спать не могла:
— Я, между прочим, к Ромке пришла. И давай ныть, что не переживу всего этого, — говорит она срывающимся голосом, а у самой глаза слезятся, — я думала, я убью себя…
— Лен, прекрати… — называю её по имени, как раньше, когда хотел подчеркнуть серьёзность момента.
Понятия не имею, как на подобное реагировать. Учитывая, как долго мы свободно жили своими собственными жизнями, всё происходящее кажется мне шаржем на реальность. Или это маразм, или актёрский талант авантюристки.
— И что же Ромка?
— Что Ромка? Послал меня. Сказал, чтоб я не мутила ему мозг и дала спокойно спать.
Качаю головой и усмехаюсь своим чёрным кедам.
Мы молчим, а я поглядываю в сторону ребят. Стоически ждут, когда мы закончим с ней наши «семейные разборки».
— Скажи мне… только честно. Ты мутишь с кем-нибудь ещё?
— Ахаха, — рассмеялся я, — мне похвастаться нечем. Ты думала, я прынц Блядский?
— Нет, ну я-то почём знаю…
— Скажи мне лучше, где ты своих бесконечных мужиков берёшь? — язвлю я.
— Они сами берутся.
— Ну, конечно.
— А ты что думал? Я их ищу что ли?
— Лен, надо меньше «улыбаться».
Мне казалось, я колко пошутил тогда. Зря. Зря сказал про «улыбаться». На самом деле, я бы хотел, чтобы она улыбалась. Меньше злилась, меньше орала, стала уравновешенней, только плотина уже прорвана. Никто кроме нас самих с потоком стихии не совладает.

Когда я только выпустился из профлицея, попал на стажировку на киностудию. Мы сидели все… такие юные, дурные, наивные, в бошках ветер, в жопе дым. А какой-то главный мужик вещал нам про бонусы летней стажировки. Я лениво распластался на жёстком стуле с деревянными занозами на сиденье, мечтая быстрее сорваться и свалить, тусить, курнуть, вздрочнуть — мой фирменный набор весомых прелестей жизни. И от скуки я даже припоминал свой эровечер накануне, мысли о котором молниеносно приводили в движение чувственные импульсы, как вдруг один хер с параллельного потока — высоченный, громогласный чувак с патлами до лопаток, пробасил на всё помещение:
— А стажировка будет указана в трудовой книжке? Нам начислят стаж?
Потом он спросил что-то про пенсию, а я, дык, просто охуел прям там на стуле. Всё хоть сколько-нибудь чувственное, что во мне колыхалось ещё секунду назад, тут же опало от слов про пенсию. «Какая в жопу пенсия, чувак?!» — так и кричало моё сознание. Окей. Я не рубил фишку. Я был легкомысленный, пропагандирующий батин пофигизм, генетически неебово талантливый и одновременно «мистер проёб (в каком там уже?) поколении».
Я уговаривал себя, что серьёзные мысли о завтрашнем дне — ничто иное как занудство и трусость. Эту мимолётную слабость восемнадцатилетних я так и не прошёл, да и взваливать на себя ответственность никак не рассчитывал. Относительно ответственности в нашей семье решала мать, а она повторяла: «Успеешь ещё…». Понятия не имею, о чём она думала, может, считала, что меня ничему не надо учить — я сам всё пойму в одночасье. Я же… талантливый. Охуенный подход.
Где-то на границе восприятия я отфиксировал, что предки состарились, но всё ещё не готов был принять.
Февраль. Рыжий кот Персик умер тихо, незаметно, пока спал в ногах у лежащего на диване бати.
— Персик умер, — вдруг громко проговорил отец так, что я услышал его с кухни.
Тут же бросился в комнату. Батя вынес кошачье тело на руках. В глазах слёзы. Вот они уже стекли по небритым щекам и пропали в нестриженной бороде.
— Забери его. Я не могу.
Я взял уже одеревенелое тело на руки и не знал, что с ним делать. Подметил, что кот похож на чучело из дарвиновского музея. Ненастоящий. Шерсть в колтунах и не такая яркая, как в годы моего бурного студенчества. Сколько? Лет семь-восемь прошло? А мне казалось — совсем чуть-чуть.
— Надо, наверное, его куда-то положить? — сообразил я.
Маркус быстро пришёл на помощь моему недоумению. Пока он искал подходящую обувную коробку, я рассеянно стоял, держа кота так аккуратно, будто он дорогая китайская ваза, только бы не разбить; а батя снова вернулся на свой диван и заворчал:
— Это мой кот был. Мой. Вот он умер. Следом я умру. Ёлка купила мне чёрный костюм-тройку. В нём меня в гроб и положишь.
Никогда не забуду тех его пророческих слов. Он ведь знал. Ещё тогда. Словно спортсмен на старте. Знал, что выстрел уже прогремел, осталось лишь пробежать короткую дистанцию.
Кот умер во сне, вытянутый в длину, но как будто прямо на глазах ссохся. Уменьшился. Мы аккуратно положили его в самую большую обувную коробку и убрали в пакет. Я нашёл в кладовке совок и ещё какую-то ерунду, типа чем копать, и мы спустились с Маркусом по лестнице на улицу. Темень. Унылые фонари ничего не освещали.
— И что теперь? — спросил Маркус.
— На бульвар пойдём?
— А не далеко?
— Ближе? Пойдём к гаражам возле заброшенного дома. Там нас никто не застукает.
Центр Москвы. На дворе 2008 год. Свёрток с мёртвым котом покоился на промёрзлой земле, а ведь этот кот скрасил моё одиночество. Мы с Маркусом упорно долбили сначала корку льда, потом неподатливую твёрдую землю. Кажется, всё без толку. Я ощутил прилив панической волны, будто мы никогда не отроем коту могилу и он так и останется тут лежать. Вырыть яму, в которую бы поместилась коробка из-под мамкиных сапог, — дело нескольких часов. И мы решили, что коробка лишняя. Рыть просто адски невозможно. Земля вся скукожилась и не хотела поддаваться, словно противилась происходящему.
— Неглубоко совсем. Он по весне всплывёт, — сказал я.
— Нормально, — запротестовал Маркус, заставляя вынуть кота из коробки.
— Мы даже похоронить его нормально не можем.
— Земля промёрзлая. Чего ты хочешь?
Мы закопали его возле крайнего гаража и ушли. Я бросил последний взгляд на чернеющее взрыхлённое место, выделяющееся на фоне изморози и льда, боязливо предчувствуя, что кот — лишь первый спортсмен, сошедший с дистанции, дисквалифицирован за фальстарт.Мать сочла, что удобный непьющий друг сына, живущий в её квартире и по доброте душевной помогающий ремонтировать, признаться, весьма косметично и медленно, метры «трёшки», — никто иной, как гарант спокойствия, оплот интеллигентности, при нём никто больше не сопьётся и не приведёт в дом блядей. Поэтому она подняла свои застарелые педагогические связи и пробила себе через минздравского знакомого бесплатную койку в больнице имени Сеченова, чем была неимоверно довольна, жаждала лечить почки, обследоваться и застрять там на месяц или два.
Мне же в свободное от учёбы и подработки время пришлось начать валандаться с батей. Я  попытался. Уговаривал его что-то съесть, перестать пить. Но будем честны, не усердствовал.
— Бать, может, съешь что-нибудь? — настойчиво наседал я.
— Не хочу. Ща налью себе и пойду.
Минуты две он ковырялся с бутылкой, пока я стоически наблюдал, терпеливо поддерживая позицию невмешательства. Кто я такой, чтобы лезть к нему, ведь он всё всегда решал сам. С ним не поспоришь. Подумал, что он вот-вот уронит бутылку, а мне придётся стёкла собирать, а потом ещё пол мыть, тогда я явно опоздаю везде и получу пизды.
— Давай, я открою, — не выдержал всё-таки, выхватил бутылку, открыл.
— Налей мне в чашку.
— Хорошо.
— Налей мне портвейн и ещё туда водку долей.
— Ты обалдел? — вскинулся я. — Тебя трясёт. Ты еле стоишь на ногах. Нафига делать себе «коктейль Молотова»?
— Да что там? Портвейн… он как вода.
— Может, не надо?
— Наливай!
И я послушался, как в школе. Сделал, что он сказал. Зря, но утешил себя мыслью о том, что в таком возрасте человек должен понимать, что он делает. Давно пора завязывать, но ему ничего не нужно, о чём он не преминет всем напомнить. Бессмысленно тянуть руки к утопающему, который мечтает встретить на глубине Посейдона.
— Давай, я вызову нарколога, он тебя прокапает, капельницу сделает…
— Если вызовешь — я их выгоню! — побагровел он.
Разгневался прям. Есть ли у меня право решать за него? Не уверен. Мне ведь так долго он сам повторял: «Ты кто? Петрушка. Что тут твоё? Ничего. Только козявка в носу…». И ещё одна чудесная присказка, начинающаяся с моего имени, которое я не упоминаю всуе: «… , … , твой портрет мы повесим в туалет!». А я как-то особо и не обижался никогда. Считал, так и надо шутить. Так и надо меня стебать. И по лбу ложкой просто так. Он ведь никогда меня не бил. Даже и не орал-то толком никогда. Только шутил и немножко с ехидством унижал. Странно, но его гневный голос — голос совершенно трезвого человека. Я ведь всегда угадывал малейшие изменения его интонаций, выпей он хотя бы крохотный стопарик. Кажется адекватным, только забывает всё. Бутылку при нём откупорил, а он спрашивает, есть ли она у него или уже на дне. Всё в его голове слилось в необъяснимый компот из только что, сегодня, вчера и пять лет назад. Времени нет, его не существует как такового, ничего нет…Я смотрю на отцовские картины на стенах, и мне безудержно жаль, что он так легко сдался. А ещё мне жаль, что он тогда не послушал меня, он ведь НИКОГДА никого не слушал! Отдал за какие-то сраные два косаря двухметровый холст, написанный маслом, — его пленэрная работа 1972-го года, когда он возил студентов на Кавказ. «Бзыбь» я любил с детства. Её экспрессивные, живописные мазки натуралистично передавали камни и буйную реку. Местами проглядывался необработанный холст. Она была для меня особенная — масштабная (тем более для ребёнка), невиданная (я никогда не был в горах), дикая и неуправляемая река на ней олицетворяла характер отца. Я настойчиво просил его НИ ЗА ЧТО и НИКОГДА не продавать её! Я не забывал повторять ему это год за годом. Но один самоуверенный козёл, сосед наш по подъезду, который регулярно что-то да покупал у бати, явился и в прямом смысле снял картину со стены. Я тогда учился в профлицее. Пришёл домой, а стена пуста. «Бзыби» больше нет.
Главное… кому он её отдал! Этот чувак однажды пришёл, увидел опять-таки у нас на стене в коридоре холст в раме — свежая батина работа — древнерусский натюрморт с корзинкой лесных грибов, рябиной, какими-то крынками, а дух сказочный ему придавал ухват, приставленный к стене на заднем фоне. Чувак купил этот натюрморт, забрал домой. Прошло недели две, и он явился снова — принёс отцовскую работу назад.
— Что такое? — спросил тогда батя.
— Возвращаю.
— Почему?
— Ухват не подходит к горшку.
Сейчас я бы выронил в ответ что-то типа «лол что?», но тогда все лишь посмотрели на борзого соседа выпученными глазами. Звучало как анекдот.
— Ты же не собираешься этим ухватом горшок в печь ставить? — тактично пошутил отец.
— Нет, ухват — не от этого горшка. Деньги возвращай, работу забирай.
Как можно после такой истории отдать вот этому, сука, конкретному человеку «Бзыбь»? Я считаю — НИКАК! С чем не могу смириться до сих пор.
А ещё мне жаль офигенную копию Сальвадора Дали «Полёт шмеля», которую он писал на заказ, такую спелую и сочную, как гранат, и копию Гогена, что была намного красочней и колоритней репродукций, которые я когда-либо видел. Но «ЖАЛЬ» — запрещённое слово в нашей семье. «Жалко — у пчёлки в попке», — так меня учил отец.
Однажды на даче к бате пришла заказчица. Она хотела, чтобы он нарисовал акварелью её дом с садом. Отец пошёл, посмотрел, написал шикарную мокрую акварель. Пришла пора забирать работу, платить, и дама возмутилась, что хотела нечто совсем иное. Села за деревянный стол в палисаднике, взяла листочек в клеточку и начала рисовать на нём план-схему, как рассажены на её участке кабачки, где растут помидоры, а где огурцы, сколько занимает места парник слева и где растёт крыжовник. Блин, мне было четырнадцать. Я покрутил пальцем у виска и ушёл гулять.
А совсем недавно какая-то манда заказывала у него ночное море. Он написал… несмотря на то, что крепко пил и редко брался за работу. Получилась приятная лунная ночь, пиратский корабль… Эдакая «Чёрная жемчужина», словно бы он смотрел «Пиратов Карибского моря». Бабе не понравилось, вечная отмазка: «Я представляла себе это совсем иначе». Картина осталась. Вот её-то я уже стопроцентно забрал себе. «Бзыби» ведь меня лишили. А пиратской «Чёрной жемчужины» не лишат!
При «совке» отец работал в школе изошником, художником-оформителем, рисовал плакаты, стенгазеты и Ленина на холстах, как и положено. Когда рухнул «совок», он торговал картинами на улице. Сначала, как и многие, возле Центрального Дома Художника, потом перебазировался с ещё одним художником на Арбат. Их никогда не гоняли, не рекетировали. Художники не лупили цен, выживали, как могли. Что с них брать? Отмажутся картиной. Батя даже умудрился получить с помощью своего ушлого непьющего приятеля поручительную грамоту от самого Лужкова, типа разрешение торговать картинами, которое можно предъявить, если вдруг кто-то крякнет. Но никто не крякал. А письмо от Лужка грело обоим душу. И они вдвоём частенько стояли напротив театра Вахтангова в лютый мороз, в межсезонье, по «денежной надобности». Потом Ельцин ушёл, всё стало меняться — батю обирали менты в переходе. Они забирали не только все деньги, но и все работы. Новые времена и новая власть родила новых псов. Псов, живущих по совсем иным принципам. Если в 90-ые воспринималось подарком судьбы, когда иностранцы покупали за баксы, хорошо платили, или на Арбате подходил какой-нибудь заслуженный артист и брал работу себе (эти истории ходили из уст в уста, как притчи), то в двухтысячных подарком судьбы считалось, что тебя не избили менты и не отобрали всё. Старой гвардии тяжело подстраиваться под новых людей и жить по их понятиям. К ещё одному витку кардинальных перемен им уже не приспособиться. Мы-то ещё не успели понять, а они уже не способны.Сегодня проебал учёбу, заметил утром, что батя кашляет кровью, хотя курить меньше стал из-за того, что почти всё время лежит. Аномальная неактивность. Так больше продолжаться не могло. Я позвонил в платную имени Семашко и вызвал терапевта КМН (кандидатшу медицинских). Она приехала. Вид этой интеллигентной особы заставил батю не перечить и поддаться осмотру. Она забрала пять тысяч и печально сообщила мне, что у него как минимум обструктивный бронхит и вызвала скорую, предупредив, чтобы я не вздумал говорить им, что он крепко пьющий, иначе они его никуда не повезут, спихнут наркологам, а там его лечить никто не будет. И я молчал как партизан, отправил предка в больницу, еле-еле его до машины довёл. У меня даже закралась мысль: «А не грохнул ли его вчера-позавчера инсульт?». Или микроинсульты… может и множественные… Стал он как упрямый ребёнок, всё забыл, а я заставлял его пить чай.
Маркус мне, конечно, круто помог с ним, потому что батя два дня не желал меня слушаться. Как зайду, говорил: «Выйди вон!», но Маркус для него — чужой человек, умудрялся с ним договариваться.
А теперь всё туманно и непонятно… Я никак не могу прийти в себя поле посещения больниц. Всегда поражался твёрдости людей в них работающих.
Ну, да. Колбаснуло меня там… Нервный, блин. Стоял слушал, как ругаются в ординаторской по поводу отца… и других… что типа: «какой пипец, не смена, а чёрт-те что, привезли одних ненормальных!». До сих пор преследует тамошний омерзительный сладковатый запах. Часа два с половиной торчал в больничном коридоре, слушал, вдыхал… видел батю, а он, кажется, меня почти не узнавал…
Ощущение гнусное, будто я отправил его прочь, а он… потерял там остатки сознания — капризничал с тётками-врачихами, говорил: «Оставьте меня в покое!». Потом пришли санитары — молодые бодрые мужики, крепкие, адекватные. Блин, не то что я. Решили переводить моего батю из терапевтического отделения в другую больницу, а если конкретно, то — в дурку. Доводы про бронхит они пропустили мимо ушей, сказав, что нет у него ничего. Только я скорее поверю тётке КМН, чем санитарам и бабам из ординаторской, которые только и бухтели из-за двери, что отец мой не в себе.
— Ты кто ему? Внук? — спросили санитары.
Внук… Вот и иллюстрация ко всей моей жизни. Выгляжу как внук. Не наградила меня природа основательной внешностью, ростом, жировой массой, еблом кирпичом. Нет во мне ничего такого, что заставило бы всех этих госсотрудников побаиваться меня, уважать, желать угодить, потому что от меня пахнет деньгами, барсетка — от внушающего уважение бренда или ключи от мерса в кармане. Нет. Мы нереспектабельные. Всегда такими и были. Я даже снова ощутил себя девятиклассником, стесняющимся собственного отца, с той лишь разницей, что сейчас я заодно стеснялся и себя самого. За то… какой я.
Я наспех одел его, как смог, собрал со всех сторон взгляды отчаявшихся людей и побежал в другой корпус с его документами о переводе — печать поставить. Прочёл в деле диагноз: делирий… психоз.
Прочёл результаты обследований. Тему бронхита они обошли стороной. Хуле. Я ж сказал им, что он курильщик со стажем 65 лет. Как любил он шутить: «Ходить, говорить, пить, курить и ругаться матом я начал одновременно». Если бы не алкоголь в его жизни, сейчас он мог быть нехилым живчиком, который ездил бы, как раньше, на свои рыбалки да спокойно жил в палатке, ведя жизнь «дикого человека», как он всегда и мечтал, но «дикость» его теперь совсем иного рода…
Я напросился с санитарами — не отказали, подкинули меня на машине. Теперь всё переносилось на понедельник. Пришёл домой, все шмотки с себя снял, долго мыл рожу мылом, но запах больницы всё равно преследовал, а ещё пришлось звонить матери в больницу и донести до неё эти нелицеприятные новости. А от меня снова ничего не зависит.Ровно месяц я навещаю отца в Кащенко — старая архитектура из тёмного кирпича, снег, талые сугробы, кипарисы, воспетые Сальвадором Дали, ели голубые, туи, пихты, огромное количество ворон. Меланхоличный пейзаж вуалирует здания, в которых ежечасно происходит психологическая война за сознание. Чертовски страшно.
Сегодня мне снился сон, самый обыкновенный, ничем не примечательный сон, в котором было как-то слишком тесно — много народу, люди из моей бывшей школы, какие-то едва знакомые, кто-то, кого я никогда в жизни не встречал. Тёмный, бесцветный сон, как будто дождливый… Я сидел в интернете, кликая по ссылкам, проглядывал новые художественные выставки. Неожиданно мне на глаза попалась какая-то пленэрная акварель одного из особняков больницы им. Алексеева. «Странно, — подумал я, — кажется, будто человек рисовал откуда-то сверху, словно с высоченного моста…». Неожиданная смена декораций, и я уже на детской площадке, сижу, покачиваясь на поскрипывающих качелях, вокруг какое-то действо, Маркус спорит с неизвестной бабкой и снова всё плывёт. Я с кем-то знакомым (но голова отчаянно сопротивляется вспоминать, кто же это конкретно был), оказываюсь в неприятном доме, по лестницам которого снуют туда-сюда люди. Стены окрашены в омерзительный, болезненный грязно-зелёный цвет. Мы поднимаемся по лестнице вверх, желая попасть на нужный этаж, в нужную нам квартиру. Смотрю на цифры, расположенные над каждым лестничным проёмом, проговариваю вслух:
1
2
3
4
5
6
— Чёрт! — говорит мой спутник. — Как мы туда попадём! Что же делать?
— Ерунда! — отвечаю я уверенно. — Мы сейчас снова спустимся и снова подымемся, и всё уже будет по-другому, даже неважно какой этаж…
Ещё не осознавая, что сплю, я знаю эту простую истину. Неважно, куда пойду во сне, я могу всё изменить в необходимую мне сторону.
Считаю этажи:
1
2
3
А вот и нужный — на ступеньке возле большой, покрытой белой краской двери, сидят люди. Среди них я замечаю отца. Иду мимо него, но он неожиданно ловко подскакивает ко мне и хватает, причём не руками, а как будто предплечьями. Захватывает меня в районе поясницы и нижних рёбер и начинает с огромной силой сжимать, как прессом. Жутко больно! Просто, блядь, нереально больно! Кажется, что я вот-вот переломлюсь пополам, дышать трудно, сдавливает рёбра. Я хрипло выдавливаю звук, задыхаюсь, ощущая дикий страх:
— Что ты делаешь?! Мне больно!!! Зачем ты это делаешь?! — я с трудом произношу эти фразы.
Он не перестаёт сжимать меня, словно собирается раздавить, как весеннюю муху на окне, но отвечает. Звучит знакомый мне с детства голоса, но лишённый каких-либо интонаций, неокрашенный красками, безэмоциональный… будто бы чужой, как у робота, но всё же его голос:
— Я… обновляю клетки…
Просыпаюсь в панике от всего этого стрёма, от осознания, что меня поймали, и мной реально обновляли клетки. Мы часто беседовали с Маркусом по поводу сновидений, Кастанеды и прочего, и он прозвал меня сновидцем. Я не сильно-то размышлял о природе своих снов, но после такого… Их больше нельзя было игнорировать. Уснуть снова я смог лишь через несколько часов, под утро. Опять проманал учёбу, а утром позвонили из больницы и сказали, что у отца ночью был кризис — он едва не умер, его перевели в реанимацию в другую больницу.
Мать как-то призналась мне, что она перестала чувствовать эмоциональную связь с ним, а я, кажется, наоборот… Чёрт, как же больно…

Двадцать второго апреля в день рождения Владимира Ильича Ленина отец умер. Накануне мне снился сон в золотых оттенках ренессанса, где батя улыбался сквозь стриженую бороду и был снова молодой, трезвый, малословный и, казалось, счастлив, что эта жизнь, наконец, кончилась.
Я решил его кремировать, желая развеять прах где-нибудь близ Тараканово — исконной вотчины его предков, где недалеко жил в усадьбе Шахматово Блок, а я впервые сбежал из дома и потерялся, а потом, найденный отцом, возвращался домой на оранжевой поливальной машине. В крайнем случае, я бы развеял его прах над Москва-рекой где-нибудь в Поречье, где прекрасно унылым ноябрём он, довольный, ловил мордатых сомиков. Но даже в таком простом и естественном желании Россия-мать меня наебёт, как выяснится. Нельзя просто так взять и сделать с прахом предка, что вздумается. Выдача на руки осуществляется только по бумажке с оплаченными работами по захоронению, дабы никто ничего не развеивал, не хранил вазоны у себя на книжных полках, не закапывал по лесам и дачным участкам.
Мать взяла на себя миссию известить батину дочь от первого брака. От Верки узнают и остальные — все те, с кем он не общался последние десять, а то и пятнадцать лет.
Возле морга человек шесть родственников. Я едва узнал Верку, которая давным-давно мыла меня в ванной и подарила Персика. Она — вечно юная и остроносая, словно вмиг постарела. Батиного брата узнал. Он с ним не общался с момента смерти бабки. А мой сводный брат так и не пришёл. Думаю, я его никогда не увижу. Да и пофиг! Оттуда все молча едем в крематорий на старом-престаром автобусе, в котором пахнет соляркой и стонут рессоры. А мне вспоминается битком набитый оранжевый автобус с бордовыми сиденьями, который, потрясываясь, ехал по пустому шоссе к Николиной горе, где дача Михалкова, а я стоял у кабины водителя, словно возле аквариума, и смотрел на дорогу, представляя, как кручу баранку.Дядька Вовка удивляется в голос:
— Ты гляди, как на деда Алексея похож! — и лезет к гробу с фотоаппаратом.
Гнусная, отвратительная привычка! Я не помню лицо деда, а вот лицо отца — не его. Он — уже не он, лишь пустая измученная оболочка. Обритый. Лишённый своей бороды, которую он пронёс через всю жизнь. Какая ирония. Первый раз вижу его без бороды. Вот и ещё одно наебалово. Я кладу ему в ноги целую охапку белых хризантем. По-японски. Белый цвет — цвет истины и перехода в новую жизнь. Гроб кажется каким-то маленьким в этом зале с огромным потолком, каким-то крохотным и хлипким, кажется, что он не доедет до печи и вспыхнет прямо «на трапе». Что ж… твой самолёт уже не приземлится, разгерметизация на борту, пламя кругом, а за окном голубая весна. И когда закрывается железный занавес, отчего-то становится злодейски клаустрофобично. Ему должно быть всё равно. А я уже параноидирую о том, не выдают ли родственникам некий условно «общественный прах».
На улице — яркое солнце. Оно слепит и печёт. Мы расходимся. Батины родственники — на традиционную поминальную часть, мы втроём — просто домой. Хреново у меня в семье с традициями. Мы давно избавились от ненужного атавизма.
Этой ночью я прихожу спать к Маркусу на диван, в комнату, где я провёл своё отрочество. У него с некоторых пор появилась своя комната. Мы живём с ним в разных временных измерениях. Я — учусь, поздно прихожу домой, ночами частенько вкалываю либо по учёбе, либо по работе. Он же рано просыпается, а вырубается к полуночи. Мы как кот и пёс. Он давно уже спит, а я просто лежу рядом в темноте. Заимствую часть его одеяла. Надеясь, что сегодня смогу уснуть. Но ни хрена не засыпаю. И чем глубже ночь, чем ближе рассвет, тем фееричней мой внутренний психоз. Я бы охарактеризовал это состояние — медитативно-психологической агонией. Пока моё нутро жёстко билось в жалости к себе и осознании, Маркус тихо спал рядом. Такое бывало не раз: у меня ночной приход, а он спит, как младенец, ничего не подозревая.
В тот момент, когда ночь начинает сдаваться утру, моя мозговая депрессивная деятельность достигает апогея. И в минуту, когда я уже готов сожрать подушку, потому что пса внутри меня разрывает от желания взвыть и затопить всю комнату чёрными слезами, я вдруг осознаю что-то исключительно важное. Как будто лампочка загорается над моей головой! Ломка, которая накрыла меня в связи со смертью бати — ни что иное как ЭГОИЗМ. Мысль эта — уже не просто мысль, не просто слова — истина! Само «эгоистическое» откровение снизошло на меня. Я вдруг прозрел и поражённый новым открытием разбудил Маркуса, впотьмах быстро говорил о том, что чувствовал и до чего дошёл, поразмыслив.
Если у какого-нибудь моложавого гея типа меня, медленно теряющего оперение наивности, есть свой старший личный секс-гуру, то у меня свой философский гуру. Не знаю, кто слушал стенания Маркуса о его внутренних метаморфозах… возможно, никто. Возможно, ему хватало бурных тусовок и спутницы Марьиванны, обручённой со стариной Карлосом.
Проснулся я уже днём. Кажется, совсем другим человеком. Немного опухшим, немного вялым, но более решительным. В кладовке я, к своему удивлению, обнаружил портрет Ленина, который писал мой отец для какой-то организации ещё в годы советской власти. Холст слегка провис. Я посмотрел в глаза Ильича, решив, что и его пора отправить на покой, дать холсту новую жизнь.Весна — время перемен и гулянок взахлёб, но этой весной я вдруг понял, что «старых» друзей у меня не осталось. С Хемулем мы больше не виделись и не созванивались. Тоже произошло и с «Сучьей фамилией», точно так же отвалились и все Маркусовы друзья-товарищи, с которыми мы куролесили, живя на окраине Москвы. Во мне впервые проснулось лёгкое сожаление обо всём том, что стремительно утекло в канализацию «личная история». Я даже поддался минутной слабости, залез на «Одноклассники». Посмотрел, как сейчас выглядят мои бывшешкольные. Ужаснулся, слегка удивился этому бабью и мужичью, воочию увидел, как быстротечна молодость. Самые «попьюлар бойз энд гёрлз» посредственно оплыли жиром, возмужали, возбабели. Стали абсолютно непривлекательными с моей точки зрения. Я даже нашёл мадам Каренину — ту девицу, из-за которой я сомневался в своей «гейскости». И что? Где та красота «серебряного века»? Где белоснежные жеманные кисти рук и лебединый стан, где достойные печального романса и цыганских завываний чёрные очи с опущенными опахалами ресниц? Куда делось? Нет. Исчезло, испарилось, трансформировалось. Теперь со страницы браузера на меня смотрела… пусть и пикантная, но всё-таки кустодиевская девица в павловопосадском платке. Эх, а я пророчил ей жизнь с олигархом!
Я умудрился даже отыскать Гангста-Джи. Вот кто точно нашёл своё место под солнцем! Она в Штатах, у неё две феерически прелестные афроамериканские дочки, а сама Джи управляет вертолётом. Охуенно. Молодца. Гуляет по пляжу с собаками и ездит в Лос-Анджелес. Вот что значит вовремя свалить в Штаты и не проебаться! С фоток на меня в обилии посыпалась настоящая «американская жизнь», как из кинофильмов 90-х. Наша несбыточная детская мечта. Свобода. Равенство. Права. Столько искренне «улыбчивых» фото я давным-давно не видел. Моя же улыбка тает от года к году, такая же тенденция по всей стране. Мы начинаем отходить от анестезии двухтысячных. Взрослеть. Всё ещё на что-то надеемся и чем-то грезим, как грезили наши предки. Они-то так и состарились в грёзах. Маркус замечает, как я вздыхаю, глядя в браузер, и подстрекает: «Напиши ей!». Не могу. Слишком мимолётно мы тусили. Слишком велика между нами пропасть. Теперь мы по разную сторону баррикад. Я не сбегу в Штаты. У меня здесь багаж. Да и я сам пока, как потерянный чемодан. Мне бы образование дополучить и приткнуть себя куда-нибудь. У меня старая мать. У меня восьмидесятилетняя тётушка в пансионате и… разочарованный во всём Маркус, страдающий приступами самобичевания и самоуничижения.
Я искренне рад, что хотя бы один человек из моего лихого отрочества не проебался. От её улыбки даже солнце ярче засветило.Новый универ смог внести в мою жизнь свежий ветерок. Я крепко затусил. Стал поздно возвращаться домой, сокурсницы меня обожали, преподы уважали. Я, наконец, нашёл свою нишу, лелеял её, кайфовал, смаковал сложности и с радостью брался за любые творческие проекты. Маркусу явно не хватало такой же свежей струи, поэтому он немножко мне завидовал. И, когда я стал своим в доску, немного приоткрыл завесу тайны личной жизни. Меня не закидали помидорами, никто не изображал из себя шокированных или оскорблённых. По факту, Маркус стал частым гостем наших университетских посиделок и гулянок. Он умудрился даже ухлестнуть за одной моей одногруппницей, что сам я напрочь упустил из виду, пока меня не ткнули носом остальные. То, что он би — для меня не сюрприз. Да и… ему всегда девки нравились. Я же в курсе. Просто никогда не задумывался, почему он со мной. И… возможен ли такой исход, что он сольёт?
Я даже не ревновал. Спокойствию моему позавидовал бы удав. Я хорошо понимал суть фемины, которой он вдохновился. Меня лишь подбешивало порой, что он забывается. Забивает на наши совместные дела, отдавая предпочтение «помощи» подруге. Всё лето мы, по большей части, провели втроём. Она качалась со мной на качелях, снимала про меня видеоролики, хохотала, веселилась, фотографировала, звонила мне, переписывалась со мной. Над ним она скорее потешалась и регулярно тролила, но всё-таки была снисходительна. Ей явно нравилось в нашем обществе. Она с радостью пользовалась помощью Маркуса, не отказывалась от походов в кафе за его счёт, а тусила по большей части со мной. Я достаточно быстро вычислил, что она материалистка и прагматик. А ещё очень скоро выяснилось, что внутри неё цветёт буйным цветом гомофобка. Что же заставило её переступить через себя и общаться со мной? Может, я ей просто нравился.
Всё стало проясняться, когда Маркус получил от неё пощёчину. В один из дней, когда слегка перебрал и, вспомнив, как принято в хиппи-тусовках семидесятников легко лобзать всех девиц, решил, что поцелуи прокатят и с рождённой в 90-х. Не тут-то было. Девственная фурия отвесила ему хлёсткую оплеуху. Он ужасно обиделся. Пожаловался мне, что всего-то хотел по-дружески, от чувств-с (как не преминул бы сказать господин Бальзаминов), поцеловать её в щёчку, уж после стольких-то совместных историй и перипетий, а она взбрыкнула, как необъезженная лошадь. Я лишь спросил: «А чего ты ожидал?»
Вскоре мы с ней стали отдаляться друг от друга. Она, в один прекрасный миг, начала меня стыдится. Говорить, что я её позорю, потому что уеблан. Меня стыдно показать друзьям, ибо я вечно несу какую-то наркоманскую ахинею. Наверное, не простила, когда на её Дне рождения я сморозил про сон, где мы снимали втроём номер в отеле. Короче, я не цеплялся, потому что рядом были более задорные, весёлые, отрывные и готовые к авантюрам. Я увлёкся ими. Меня там больше хотели, чаще ждали, сами звонили. Я снова превратился в «Фигаро тут, Фигаро там». Окрылительно прекрасные дни увлекли меня. Захлестнули. После истории с тем неслучившимся поцелуем, мои университетские друзья сочли, что Маркус меня не достоин, что мне нужен кто-то такой же «охуительный», как я.
— Знаешь что?
— Что? — спросил я, поправляя шапку.
— Знаешь, что мне сказала про тебя моя Анфиска? А она никогда такого ни о ком не говорила. Я тебе отвечаю.
— Ну, не томи…
— Вот дословно скажу. Говорит: если бы я была на месте Маркуса, я бы его из постели не выпускала!
Смеюсь.
— Я тебе серьёзно говорю. Так и сказала.
Я хмыкнул, усмехнулся в нос. Позже донёс Маркусу, что, по мнению моей группы, — «меня нельзя выпускать из постели».
— Опять эти твои бабы! — возмутился Маркус. — Нет бы на меня внимание обратить! Всех шли ко мне! — шутит он.
Я-то знаю. «В каждой шутке есть доля шутки!» Он немного завидует, это очевидно. А потом ночью после очередных долгих разговоров за жизнь, говорит:
— Ты меня не любишь совсем. Меня не за что любить. Тебе со мной не повезло. Что я тебе сделал хорошего? Чем помог? Как-то облегчил твою жизнь? Нет. Если ты встретишь человека, которого полюбишь, я буду рад.
Молчу. Ещё один приступ занудства и нытья. То он слишком старый и больной в мире человек, то ему не повезло родиться в семье из одних женщин, то кто-то виноват, что не заставил его получить образование. А теперь я чувствую себя виноватым в том, что первым проявил активность, сбил его с нахоженного пути. Не зря же его подруги считали, что я — это сумасшествие. Сумасшествие прошло, остались сплошные разочарования. До кучи выясняется:
— Наверное, я всё-таки больше люблю девушек, потому что мне надо доминировать, а над тобой доминировать не получается. Да и… ты мне как брат. Ты — как родственник. А трахать родственника… как-то нехорошо. Я тебя трепетно люблю, ты — реально мне самый близкий человек, близкий по духу, мне с тобой хорошо. Секс — это что-то совсем животное. И… кажется, мне нужна тупая тёлка, которую хочется унижать. Секс — это ведь унижение. Тебя унижать не хочется. Ты — друг.
— Какой ты бред несёшь, — выдавливаю я.
Сам прям уже багровею. Вот-вот пар повалит сквозь поры на голове.
— То есть… тебе нравятся мудацкие тёлки. Ещё и тупые. Ёб твою… я всегда считал, что у тебя херовый вкус на тёлок. Ничего не изменилось, по-видимому. Я-то тут при чём? Ты ослеп что ли? Куда ты смотрел? Хули столько времени не мог разглядеть, что я не тёлка?
— Потому что я тобой дорожу.
— К чему мне информация, что у тебя плохо получается доминировать? Намекаешь, чтобы я переоделся? — я перешёл в режим злобного сарказма.
— Не знаю. Можно попробовать, но ты не захочешь.
— Не захочу. Я не выношу всех этих ёбаных извращений и танцев с бубнами вокруг секса. Это всё удел импотентов и… баб, — зло выплёвываю я, как шовинист. — У меня таких проблем нет.
— Ты же знаешь, что во мне сидит баба! Да. Я чувственная баба! — срывается он. — Мне не хватает разнообразия, но мне не хочется ни к чему тебя принуждать.
— Ещё чего не хватало, — возмущённо бурчу я.
Чувствую, что если он не прекратит, я начну пуще язвить, потом громогласно орать и… могу вновь распустить руки. У нас уже бывало такое не раз. Я рвал на нём халат, рвал на нём футболку, давал кулаком под рёбра. Он сломал мне копчик, раздавил как-то на полу, скрутив, чтобы я не пиздился. У него занудный характер нытика, у меня — взрывоопасный нрав говнюка. В остальное время — мы прекрасно ладим.
— Сука! — я уже на повышенных тонах. — Кто из нас старше и мудрее?!
Ну, вот… Испортил настроение. Понизил мне самооценку. Спасибо.
— Да. Я — говно. Я испортил тебе жизнь. Хули ты ещё здесь?
— Выгоняешь?
— Хочешь — уходи. Я тебя не держу.
— Если я уйду… — набивает себе цену. — В этот раз уже точно не вернусь. Ты этого действительно хочешь?
— Делай, что считаешь нужным! — я взбешён.
Если сейчас не свалю и не покурю — хрен успокоюсь.
Ретиво одеваюсь и спускаюсь вниз. На улице ночь. Курю у подъезда. Ненавижу всех. Ненавижу всё. Но в первую очередь — себя.
Возвращаюсь минут через пятнадцать. Его высочество тёмный маг Маркус выпил валокординчику и лёг спать, сука. И ведь уснёт. А я буду бдеть, злится всю ночь, а с утра пойду на пары, так и не уснув. Пророчество сбывается. Ни свет, ни заря — я на кухне. Пью чай, глядя в окно. Появляется моя мать в халате. Вот теперь по ней уже видно, что она превратилась в старушку. Хоть и полноватая, черты лица стали острее. Собранные в хвост волосы почти все поседели. Трясущейся рукой проверяет чайник. Тремор у неё давно, от года к году лишь усиливается. Хочет поднять и налить себе чаю. Я подскакиваю, поднимаю полный чайник, наливаю кипяток в кружку, ставлю перед ней на столешницу.
В проёме появляется невыспавшийся Маркус — в спортивных штанах и кенгурушке. Капюшон на голову натянул. Вид страдальца.
Мать, видимо, уловила не выветрившийся с ночи аромат валокордина. Уж ей-то да не уловить!
— Антош, — обращается к нему встревоженным голосом, — у тебя что… плохо с сердцем было?
— С херцем у него плохо! — рявкаю я и ухожу на пары.

— Скажи… — вдруг спрашивает мать, — а все геи — интеллигентные парни?
— С чего такой вопрос? — удивляюсь я, ища проездной по карманам.
— Ты, наверное, знаешь?
Ухмыляюсь со смешком и, как ни в чём не бывало, отвечаю:
— Не знаю. Наверное.
Она улыбается поблёкшими глазами. С чего вдруг спустя столько лет нашего необщения на интимно-личные темы задаваться этим вопросом? Я не слишком интеллигентен. А она вполне. Столько лет не приставала ко мне с распросами. Принимаю этот мимолётный тонкий намёк — за «понимание». Её родительская любовь ко мне оказалась выше желания слепить меня по образу и подобию «идеального ребёнка». Идеала не получилось. Всё-таки мне давали свободу выбора быть тем, кем я хотел. Спасибо. Я оценил. Пожалуй, сейчас это воочию видно. Лупа не понадобится.Летом Маркуса засылали в командировки по России. Парочку он осилил один, а потом вдруг предложил мне поехать с ним, раз уж у меня появился свободный летний месяц. Я согласился, но утром по его ошибке мы опоздали на самолёт. Я разочарованно вернулся в бетонную московскую квартиру и твёрдо решил, что это судьбоносный знак. Раз сразу не улетел — лететь в принципе не стоит, о чём тут же сообщил ему. Он раскис. Сначала просил передумать. Потом упрашивал. Я наотрез отказался, сочтя, что работа — есть работа, и путать божий дар с яичницой — плохая идея. Да и с деньгами у меня опять хреново. Не за счёт же его работы лететь! Но Маркус кис от часа к часу. Закончилось всё тем, что он в прямом смысле начал слёзно умолять меня. Сказал, что я его заземляю, ему спокойнее со мной. Чёрт возьми. У него даже голос задрожал. Так-то он обычно меня отчитывает или занудствует менторски, а тут прям всю слабость свою на меня вывалил. Я думал «полечу-не полечу» — сущие мелочи, типа нафиг отвлекать его и палить? Но раз такая меланхолия… полечу, конечно.
И вот я впервые в аэропорту. Готовлюсь к своему первому полёту. Огромный airbus выглядит коровой. А коровы, как известно, не летают. Из двух мест выбираю место возле иллюминатора. Совсем немного волнительного ожидания… и туша огромного железного троянского коня взмывает в небеса. Ощущение, будто мозги впечатываются в черепную коробку. Летим. Внизу сквозь молочные облака проглядывают неприметные прямоугольники земли. Летим, чёрт побери! Я, кажется, даже начинаю привыкать, но неожиданно раздаётся какой-то странный звук. Как сигнализация. Таким звуком в фильмах обычно извещают об аварийной ситуации. Подобный сигнал не означает ровным счётом ничего хорошего! Это стопроцентный предвестник катастрофы. Я напрягаюсь. Напрягаю ушные раковины. Напрягаю мозги. Вслушиваюсь, внюхиваюсь в аэр, дабы узнать масштабы приближающейся катастрофы. Что же? Стюардессы забегали. А сердечко-то, хо-хо! Убыстрилось вместе с бегающими стюардессами. Гляжу — вот она… одна… возвращается и несёт оранжевый свёрток. Потом вторая. Оранжевые свёртки мелькают в проходе и ярко контрастируют с синей униформой. Но все оранжевые свёртки, которые я когда-либо видел (преимущественно в американских фильмах), означают лишь одно — спасательный жилет. Что там дальше по канону? Вываливающиеся сверху кислородные маски? В голове моей проносятся кадры из фильмов-катастроф. Что нас ждёт? Разгерметизация? Может, мы вынужденно садимся? Отвалилось шасси? Что происходит, мать их? Я ощущаю, как холодный пот стекает по спине. И не кондиционер тому виной, хотя реально пиздец холодно. Может, мы уже реально того? Вот и саднит холодом… на высоте в десять тысяч метров. Сука. Это, между прочим, паникой зовётся. И вот очередная стюардесса бежит с ещё одним таким же параноидально одинаковым свёртком. Я выглядываю в свой иллюминатор. Потом закрываю глаза и думаю, что… наверное, самое время умереть. И если это произойдёт, значит, так и надо. Колотун начинает отпускать меня, я полностью смиряюсь с неизбежностью. Я решительно готов. Кажется, неизбежность улыбается мне из-за левого плеча. Как там говаривал старина Карлос? Смерть — твой главный союзник? Я даже помню те строки: «Она всегда находится слева от нас на расстоянии вытянутой руки, и смерть — единственный мудрый советчик, который всегда есть у воина. Каждый раз, когда воин чувствует, что все складывается из рук вон плохо и он на грани полного краха, он оборачивается налево и спрашивает у своей смерти, так ли это. И его смерть отвечает, что он ошибается и что кроме её прикосновения нет ничего, что действительно имело бы значение…»
Через полтора часа мы приземляемся. Я словно после прихода — плохо соображаю. Город — тот, куда и летели, руки-ноги на месте. Что за подозрительная «околоаварийная активность»? Что за спасательные жилеты? Где катастрофа? Эй, ребята, я так не играю! Я уже расстался с землёй, не рассчитывая приземлиться. А никто кроме меня и не заметил проблемы. Упоротые люди. Но сигнал раздаётся снова. Я ещё не отстегнул ремни. Может, рано радуемся? Вновь спешащая стюардесса. Только теперь я отчётливо слышу речь за спиной и охуеваю от того, что «аварийным сигналом бедствия» компания S7 снабдила всех пассажиров самолёта, дабы те взывали кнопочкой к богине-исполнительнице их желаний — стюардессе. А оранжевые спасжилеты — это грёбаные фирменные пледы компании. «Какие суки, ёб твою мать!» — думаю я. И мне становится смертельно, истерически, панически смешно. Какой ебанутый креативщик и бренд дизайнер соорудил это «убийственное» сочетание? Парни нюхали кокс и веселились? Что ж… я рад за них. Однако сколько моих нервных клеток сейчас отдались на растерзание и поиск смирения! Ватными ногами я выхожу на трап. Мне страшно смешно. Сегодня я заново родился. Незабываемый трип. И пока мы ждём багаж внутри стекло-бетонной коробки посреди бескрайнего поля, я делюсь своим трипом с Маркусом и понимаю, что уже... ОБОЖАЮ ЛЕТАТЬ!
А в связи с тем, что я снова возродился, незнакомый город воспринимается ещё острее, живее и эмоциональней. Селимся в двухместный номер хорошей гостиницы. Кровать двуспальная. На ресепшне улыбаются, извиняются, другого номера нет. Маркус отмахивается, сообщая сконфуженной девушке, что мы братья и переживём. Отмазка с братом хороша. У Маркуса действительно есть брат моего же возраста, совсем не похожий на него — сын Петровича, брат с другой фамилией. И я легко вживаюсь в образ брата, потому что по сути им и являюсь. А про наш нерегулярный ланистеровский инцест простолюдинам знать ни к чему. Меня это никоим образом не смущает.
Своему начальнику Маркус тоже представляет меня как брата. На что лысоватый отставной вояка говорит:
— И почему ты раньше брата не брал? Фирма ж оплачивает гостиницу. Отличная возможность по России поездить.
— Учёба, работа, — оправдываюсь я.
— Правильно, что вдвоём поехали!
Теперь я припоминаю, как однажды спросил Маркуса, не боится ли он, что его запалят в сомнительных отношениях со мной. А он со смешком ответил:
— С тобой? Нет!
Я не очень-то понял веселье по этому вопросу, равно как и ответ, зато сейчас разобрался. Заготовка с «братом», по-видимому, появилась давно, и он ей неплохо оперирует. Без зазрения совести.
Утром Маркус уходит в военную часть работать, я же неспешно собираюсь. Стук в дверь выдёргивает меня из мыслей. Я рассчитываю увидеть либо Маркуса, либо горничную, но, распахнув дверь, обнаруживаю на пороге молодого спортивного парня в одном полотенце. Я — в одних трусах. Он внимательно осматривает меня с головы до ног, я — его, и широкая непринуждённая улыбка визитёра вдруг пропадает, он извиняется, сконфуженно улыбаясь и объясняя, что перепутал номер. Я анализирую и смекаю, что это один из заехавших на днях молодых футболистов, которые постоянно дурачатся и ржут возле номеров. Я улыбаюсь ему, говоря: "Да ничо, заходи, если что...", чем конфужу его ещё сильнее, и закрываю дверь. Собираю отросшие волосы в хвост, влезаю в узкие джинсы и клетчатую рубаху. Вышагиваю конверсами по красной ковровой дорожке через длинный коридор, спускаюсь вниз и иду гулять по городу, методично составляя маршруты или же отдаваясь во власть улиц, разрешая им увлекать меня неприметными закоулками и дворами. Потом я возвращаюсь в отель, сажусь за чугунный витой стол во дворе, читаю книгу и либо жду появления Маркуса, либо обедаю без него, а стыкуемся мы уже позже в городе. Тогда я увлечённо тащу его через весь город в небольшой лес, который обнаружил, желая показать Маркусу чудные изогнутые деревья и овраг, по дну которого бежит тонкий ручей. Землисто-мшистый запах наполняет лёгкие предчувствием осени. Место это напоминает то самое, в котором мы с ним впервые столкнулись больше десяти лет назад в чате Тёмной Цитадели, когда катились вниз по склону в овраг, а я запутался в полах его плаща и нажрался земли. Мы и тогда ехидно пикировались, а я так мечтал надрать ему задницу и пустить в ход кинжальчики. Как будто ничего не изменилось! Только овраг настоящий, а не иллюзорный. Маркус всё такой же взвешивающий субстанции маг, а я импульсивный наёмник с горячей головой. Мы балансируем в нашем союзе ради неясной цели, потому что господин режиссёр счёл, что мы неплохо контрастируем. Маркус работает со стихиями, с тонкой материей, я же заземляю прагматичностью и материализмом. Я привык полагаться на себя, на остроту клинка и бдительность. Только бдительность моя с годами притуплялась.
Вернувшись домой из поездки, я обнаруживаю, что мать сидит на кухне и ест ложкой сахар из банки. Восторженно кидается ко мне, дико счастливая, что мы вернулись.
— У меня нечего есть! — сообщает она с некоторой претензией в голосе.
— Слушай, ну… я думал, ты как-то месяц без меня продержишься сама.
Все её причуды, которые меня подзаёбывали последние полгода, я списывал на ухудшающийся старческий характер, хотя Маркус намекал мне, что с матерью моей что-то не то. Типа она крэйзи стала. Я отмахивался. А тут заглядываю в морозилку — напрочь утрамбована куриными ногами, а мать заливает, что ей жрать нечего. Логически вычисляю, что она регулярно ходила в магазин и покупала куриные бёдра, складывала их в морозилку и тут же забывала. Заглянуть снова в холодильник она не соизволила, питалась бутербродами… и ела сахар из банки. Всё это действительно смахивало на «ту-ту, товарищи».
Чем дольше живёшь с человеком, тем меньше замечаешь.
Звонила моя тётка из пансионата.
— Что с твоей матерью происходит? — спросила меня возмущённо.
— Ну, что? Она паникует из-за здоровья и давления. Каждый день вызывает Скорую. Те приезжают, говорят, что всё нормально, дают ей глицинчик и капотен под язык, она играет им Рахманинова, они слушают, шутят и уезжают, — рассказал я.
— Она распустилась. Сделай что-нибудь! — тётка пыталась воззвать к моей ответственности.
— Я же не могу ей запретить вызывать Скорую.
— Она с тобой распустилась. Ты её распустил.
Промолчал. Опять я во всём виноват. Я и так живу с ней, занимаюсь всем вплоть до готовки обедов на всех, доучиваюсь. Работаю… Даже по ночам за компом. Что я ещё сделал не так? Я не спас отца от водки, не вычислил его расползающийся рак лёгких, не заметил, что мать теряет рассудок. Да. Блядь. Я тусил. Да, блядь. Я учился. Да, блядь… я вообще-то хотел немного пожить своей жизнью, но всегда возвращался домой, потому что только я могу, как оказывается, сделать так, чтобы всё в этом доме оставалось в некотором константном состоянии. Мы договорили, а я подумал о том, что очень давно не навещал её в пансионате, лишь периодично общаясь по телефону.Проходит ещё пара недель. Мне звонят ранним утром на домашний. Я, не выспавшийся после ночных сидений за дизайнами, беру трубку. Неизвестный женский голос спрашивает, кто я. Я недобродушно буркаю, что-то типа:
— Я здесь живу. С кем я, собственно, разговариваю?
Из пансионата. Я уже догадываюсь, только голова упрямо отшвыривает эти мысли, разбрасывая, будто осенние листья, но они всё равно летят в меня. Из трубки сообщают, что у тётки резко поднялось давление на выходных, её отправили в больницу. Там она и умерла. Инсульт.
Сейчас я уже не такой растерянный, как тогда с отцом. Я знаю, что делать. Ей исполнилось восемьдесят. Она до последнего держалась молодцом. Голова — в порядке, только ноги подводили. Вот ведь… совсем недавно отчитывала меня, как обычно, по-учительски, на мать ругалась, недовольная распущенностью, а сегодня я опять в крематории. Один. В руках огромная охапка белых хризантем. Кремацию почему-то перенесли на полтора часа. Какие-то накладки. Я вынужден сидеть в коридоре и смотреть на парад гробов и рыдающих родственников, смотреть на Анубисов в человечьем обличье с их холодным мумифицированными лицами непричастности. На скамейке подле меня вянут пушистые хризантемы, роняя охристо-зелёные листья на кафельный пол.
Я невольно слушаю, какую ахинею несёт священник пожилым родителям, кремирующим молодого сына-сноубордиста. Какую муть поп несёт эти двум убитым горем людям! Про какой-то грех и расплату. Я слушаю, чувствуя, как яростно сжимаются кулаки и дёргаются желваки на лице. Как же я ненавижу религию! Не те слова они сейчас хотели бы услышать. Не те слова сейчас наполняют их и без того заполненные головы. Вся эта греховно-расплатническая чушь преподносится, как великое благо и того хуже… типа сами виноваты. Виноваты в том, что родились? Во мне кипит гнев. Так и хочется подорваться, заткнуть хлебало этому служителю господню, сказать ему, что он тупой мудак, что он никто и звать его никак, что он ничего не понимает в этой жизни и несёт пустые слова, гнусные, оскорбительные, удручающие. Такие нечестные и лицемерные, что мои хризантемы вянут…
Но меня вовремя дёргают с места, приглашая в зал. Никто кроме меня не пришёл тебя провожать, тётка. В этом ли не знак? Что у тебя было в этой жизни на самом деле? Кроме меня… только книги.
Я вспомнил, как ходил после школьных уроков к ней в библиотеку за журналом Птюч и Ровесник, а она разрешала мне забирать сердцевину журнала с плакатами. Или… момент, почти стёршийся на границе моего сознания, как мы гуляем по осеннему Парку Горького. Мне четырнадцать. Вокруг желтеющий пейзаж, осень расстаётся с зеленью, сменяя спектр в тёплую охристую гамму. Мы платим какие-то условные рубли и залезаем в ржавую кабинку на чёртовом колесе. Медленно ползём всё выше и выше и будто замираем на вершине, скрипя и болтаясь на ветру, как хлипкий каштановый лист. Сиреневая серость обнимает город, а меня охватывает лирическое очарование меланхолии жизни.

Хемуль и Злой Эльф встретились впервые за долгие и одновременно молниеносные двенадцать лет. Встретились неожиданно для самих себя, спонтанно, экспромтом. Когда он взбегал по длинной лестнице подземного перехода, её долговязая и худющая фигура маячила возле печатного ларька. Эльфу даже показалось, что вся его жизнь — лишь сон, а он снова в 11-м классе: снова весна, снова май, ему сдавать экзамены, а голову дурманит солнце, воздух, наивные надежды и простые желания, а она опять ждёт его, потому что он по обычаю опаздывает. Скользкое чувство «знакомости» всего происходящего ритмично стукнуло в груди. Она всё так же сутулится, высокая, плоский живот торчит из джинсов, короткая кофточка, подчёркивающая… какой там? Третий размер? На плечах лёгкая кожаная куртка, волосы длинные она отстригла давно. Теперь неизменно короткая стрижка. Лишь лицо выдаёт возраст «недевочки». А помада, как и в юности — розовая. Он подходит к ней, улыбаясь, как всегда, уголком рта. Они обнимаются, будто не расставались. Она на минуту зависает, обхватив его за шею и раскачиваясь, а он снова ощущает в её объятиях глубинный материнский инстинкт. Сбрасывает эту особенность на то, что она всё-таки трижды мать.
С чего начать? О чём говорить? Но Хемуль будто бы и не заметила долгого перерыва. Она готова заполнить брешь, начать первой.
Начинает, разумеется, с детей. Рассказывает про старшую дочь — ей пятнадцать, встречается с одноклассником-второгодником из неблагополучной семьи, Хемуль заодно «приютила» и его, потому что «парень он неплохой».
— Знаешь, она меня прям пытала сегодня — с кем это я гулять намылилась. Отпускать не хотела, — смеётся.
— Что ты ей сказала? — ухмыляется Эльф.
— Сказала, что со старым-старым другом.
— Я совсем не ощущаю себя старым, — улыбается Эльф.
Он нынче вполне в тренде — бритые виски, длинные волосы собраны в самурайский хвост. Выглядит безвозрастно, ему на вид можно дать и двадцать, и двадцать восемь, а сколько на самом деле — не поймёшь. Только взгляд более жёсткий. Прикинут молодёжно: узкие джинсики, кеды, худи, джинсовка, пирсинг до сих пор при нём. Хемуль замечает, что всё-таки кое-какой пирсинг он растерял, вынул серёжки из ушей, заменив на плаги, подоброс татуировками, выглядывающими на шее и кистях рук.
— Знала бы она… с кем я иду — точно бы не отпустила, — кокетничает Хемуль.
— А мелкие что?
— Ну, мелкая-то уже не мелкая. Ей двенадцать, есть с кем действительно мелкую оставить. Раз уж я сегодня вырвалась — гуляем! Дай я только пивка себе куплю. И покурю спокойно, наконец.
В магазине Хемуль порывается что-то покупать Эльфу, как делала, будучи десятиклассницей, но сейчас он твёрд. Никакие уговоры или же требования не прокатывают. Не пьёт он, не курит. Что за человек?
Судя по тому, как Хемуль затягивается сигаретой и отпивает первый глоток пива из бутылки, он понимает, что разговор предстоит подробный и долгий. Он ведь знал, что миленькой беседы «не о чём» не получится. Когда два человека с серьёзным прошлым встречаются, что-то да прорвётся.
На Болотке удивительно пусто для тёплого вечера. Эльф и Хемуль прогуливаются по аллее, Эльф ловит на себе и подруге взгляды прохожих.
Как они смотрятся вместе? Как рано родившая мать и сын? Как любовники? Странная пара, уж точно. Хемуль громко говорит, Эльф немного комплексует из-за её громогласности. Чувствуется в этой эмоциональности потаённая перманентная истерика.
— Мелкая от него? — спрашивает Эльф, вспоминая панка и прыть подруги.
— От него, — вздыхает она.
— Он всё так же бухает или зашился опять? Он ж чувак нормальный. Я б даже сказал — порядочный.
— Ага… Порядочный… — она выдыхает дым и смотрит куда-то на сиреневое облако. — Я тоже так думала, пока его телефон не вскрыла. Сука он. Вот кто. Говорить о нём не могу. Блевать охота. По командировкам он ездил. В каждом полустанке по бляди старой. Знаешь, какую дрянь они ему слали? Я такого в его телефоне насмотрелась…
И она в красках рассказывает Эльфу историю предательства, пьяных дебошей, мордобоев на кухне, бирюлёвской ненависти, распускания рук, скандалов и прочих прелестей в брезгливых подробностях. Эльф живо представляет себе фотографии разверзнутых вагин сорокапятилетних баб из глубинки и тусклую комнатку в маленькой квартирке, уставленной советской мебелью, где за окном ночь, а остервенелая от находок Хемуль будит мужа среди ночи, пиздя его по лицу.
— Не разведёшься?
— А куда я с тремя детьми денусь? В родительскую двушку? Там брат. Я когда это всё узнала, думала что-то поменять, но это, оказывается, так сложно… любовь настоящую найти. Я всего-то навсего хотела… — на небо смотрит, будто перед Богом исповедуется, — Любви. Любить я хотела. А теперь я и в любовь не верю. Дети — вот моя жизнь. Самое главное для меня — дети.
Эльф хмыкает, печально поглядывая на свои кеды.
— А он что?
— Что он? Как выпьет, так начинает дочерям говорить: «Я вас люблю, а мать вашу ненавижу!», они сидят, смотрят на него и охуевают. Потом спрашивают меня: «Мам, что с папой?» А что я им скажу? Мудак ваш папа?
— Самое страшное — это жить с человеком, думать, что знаешь его, только вот не знаешь нихуя, — подытоживает Эльф и просит у Ленки сигаретку. Закуривает и продолжает. — У меня во дворе тёлка одна есть. В детстве дружили. Тогда ж все дружили. Я чёт встретил её, она мамаша одинокая. Я ей кое-какие вещи отдал родительские, продавать ломало, а ей, вроде как, пригодились. Ну, короче, как-то так вышло, что Маркус с ней сдружился. Влез по уши в её проблемы с мужиками, с ремонтом. Часто к ней вечерами в гости заглядывал. Я не вмешивался, она — тёлка тупая, мне с ней ловить нечего, неинтересно. Сам я в институтские времена с бабами пропадал и до глубокой ночи загуливал. Но одно дело я — ты пойми, — Эльф закашливается, но сигарету не выбрасывает, — без задних мыслей. Он — би. Я как б не параноик, но у меня в какой-то момент тоже пердак бомбануло. Он ноут свой оставил на столе с сообщениями в ВК. Там даже листать далеко не пришлось. Она ему писала что-то типа «Я вся теку» и прочую хуету подобного рода, а он смайлы с поцелуйчиками, с сердечками рассылал и «я тебя хочу». Сначала я думал, что тупо, блядь, возьму бейсбольную биту и отпизжу нахуй его и… сука. Вот ща говорю об этом, и трясёт прям от злобы, пидорасит всего. У меня от него секретов никогда не было. У него вроде как тоже. Как я полагал. Я, конечно, в руки себя взял, кулаки сжал — твёрдо решил — пиздиться не буду. И… кстати, ирония. Тоже… бужу его и говорю: «Рассказывай давай, что у тебя с ней. Как долго? Когда? Что? Не надо из меня мудака делать. Я не тупой». Он мне в ответ: «Ты всё не так понял!» Я в тот момент чуть не ёбнулся, думал — пиздец, урою. Что не так-то? Что я не понял? Я ему текстули сообщений пересказываю, ору, что аж стены трясутся. Все соседи ближайшие слышали. Сто пудов. Он пересрал прям, видно. Лепетал что-то… типа успокоить меня пытался. Я завёлся, как собака. В итоге — звоню пизде и говорю ей в трубку: «Чё за хуйня? Я к тебе нормально относился. Думал, ты — человек. Что у тебя с ним? Как долго?» Она в ответ тоже лепечет что-то про то, что я всё не так понял, типа ничего не было. «Я не виновата, он сам предложил!» Я звонок сбросил. Как издеваются. За тупого меня держат. Я тогда психанул крепко, подорвался куда-то, хотел из дома уехать на эмоциях. Хуй знает, куда б я поехал, некуда ведь. Не к кому, блядь! — Эльф зло смеётся. — Но да не суть. Он в итоге меня остановил и запилил кул стори про то, что она, бедняга, никак не может бросить своего мудацкого мужика. Маркус вечно корчит из себя психоаналитика-спасителя. Он придумал идею — устроить с ней виртуальный роман-переписку, чтобы она почувствовала себя неотразимой и легко бы рассталась с уродом своим. Она предлагала меня оповестить о затее, но Маркус сказал, что я не одобрю и буду против. Естественно, я не одобрю! Но всё тайное рано или поздно становится достоянием общественности. Я кое-как это переварил. Сидел потом в баре один, пил чай чёрный. Думал. Вокруг народ веселился, тусил, бухал, а я, блядь… В БАРЕ ЧАЙ ПИЛ! — он акцентирует на последних трёх словах, затягивается, снова кашляет, держит сигарету большим и указательным пальцами. — А потом написал ей длинную тираду смской: «Взращивай волю! Пока ты позволяешь другим думать и решать за тебя, будешь хавать дерьмо». Я понимаю, что моя «кул стори» с твоей никак не сопоставима, но, тем не менее, я кое-что ему так и не могу простить.
Хемуль кивком предлагает Эльфу продолжать.
— Собственно, это тогда же и было, после вскрытия правды. Я — чел эгоистичный в принципе. И попросил его с ней больше не общаться, потому что она знала меня с детства и таким поступком — харкнула мне в морду, считай. Я к ней всегда хорошо относился, с пониманием, но такую мутату не прощаю. Маркус — он упрямый старый хрыч, считает себя умнее других. У него по жизни существует одно правильное мнение — его. В этом мы с ним до неприличия схожи. Я просто параллельно был весь в проблемах с матерью. Как универ закончил — так сразу и началось. Она ж у меня с деменцией. Я полгода таскался в суд, доказывал её недееспособность, бегал по психдиспансерам, чуть сам крышей не поехал, вся эта канитель с матерью тянулась жутко долго и никак не решалась. В итоге я отправил её в платный пансионат для геронтологических больных. Цена удовольствия — сорок косых в месяц. Хорошо, образование понтовое получить успел, не проебался. Я тогда брался за любую работу в принципе. Пахал днями, ночами. В общей сложности за три года её пребывания в пансионате я проплатил сумму, на которую мог бы купить неебовый крутой джип и рассекать королём по МСК. Да и это как-то психологически напряжно знать, что тебе по-любасу сорок тыр отдать в конце месяца. У Маркуса с работой жопа была полная, а я въёбывал. И тупо просил его мне как-то помочь, а не носиться на побегушках как по свистку к тёлке, у которой несколько мужиков-страдальцев постоянно рядом ошиваются и бабки подкидывают в почтовый ящик. Мне, сука, как-то помочь в принципе! Морально просто. Я ж большего не просил. Знаешь, что он мне ответил?
Хемуль смотрит на Эльфа, ноздри которого яростно раздуваются. Он мусолит дотлевающий бычок между пальцами.
— Сказал: «Я там нужен! И могу помочь. А ты не притворяйся нуждающимся и слабым. Тебе помощь не нужна. Ты — сильный». Я обдумывал его слова. Льстил ли он мне? Комплимент или оскорбление? — Эльф швыряет бычок в урну, но промахивается, — А звучало, как упрёк.
— Итог? — усмехается Хемуль после совместно выплеснутых эмоций. — Я со своим долбоёбом до сих пор. Ты — со своим. Заслуживаем ли мы что-то лучше? — она сглатывает, в глазах затаились сдержанные слёзы. — Чую, я сегодня приеду домой и бухну. А с матерью-то что?
— В этом году Маркус устроил её в государственный пансионат. Мне некогда — я бабло рублю, а он работу потерял после двадцати лет стажа на одной фирме. Их сегмент развалили пришлые путинские петербуржцы. Вся монополия — теперь у них, а Маркус безработный. У него времени — вагон. Он собрал все документы, я взял кредит — кинул денег врачам в Кащенко, и вдруг за пару месяцев всё резко само собой решилось, как по мановению волшебной, блядь, палочки! А я три года ебался — её никуда не брали, всем насрать. Соцработники только предлагали мне самому ухаживать. Я даже пытался. Нас с Маркусом хватило на месяц. Обвесили весь дом экшн камерами — за мамкой моей наблюдать. Она ж в неадеквате полном — плавленые сырки на газу грела. За тот месяц у меня иссякли деньги. Работать не получалось. И я начал двигаться умом. У меня реальные глюки случались ночами, типа она меня зовёт и опять что-то дикое учиняет в квартире. Один мой старый приятель-психотерапевт сказал, что за рубежом запрещено родным долбаться с деменционными больными. Тупо опасно. Крышесносно. Поэтому без вариантов, — Эльф застёгивает джинсовую куртку.
У Москва-реки веет прохладой. Уже стемнело. Набережную окутывает оранжевый свет фонарей, а в ряби реки пляшет и переливается разноцветная подсветка. Под мостом поёт под гитару молоденький мальчишка. Хорошо поёт. Что-то кристально-блюзовое, страдательно-миссисипское.
— Я её год не навещал, — признаётся Эльф. — Не могу. Надо, а я не могу. Что она скажет? Снова заволнуется? Узнает во мне брата? Мужа? Или опять скажет: «Мальчик, а ты кто?» Я насмотрелся на все эти больницы, хрен развидишь. Как-то приехал навестить её в четырнадцатую — у тебя на Кантемировской, так она там сидит на скамейке с другими, поясом от халата привязана, халат нараспашку, сама голая. Я спросил: «Чё за херня? Почему привязали?» Они в ответ — мол, перерывает чужие кровати, другим мешает. — Лицо его ещё сильнее суровеет, он поднимает воротник джинсовки вверх и продолжает. — Она так гордилась, что ветеран труда, пятьдесят лет проработала. Государству похуй на её ветеранство, на медаль её и беспрерывный стаж. Оно для неё — ничего не сделало. Да и я не лучше.
Хемуль берёт Эльфа за руку, тонкие пальчики её проскальзывают ему между пальцев и сжимаются в замок.
— А моя мать сгорела за несколько месяцев от рака. Сказала: «Я заберу всю твою боль» и ушла. Мне её так не хватает. Господи, знал бы ты, как мне её не хватает! — голос Хемуля подрагивает. Пальцы сильнее сжимают его руку.
— Знаешь, а я ведь любила тебя…
Эльф молча слушает, смотря перед собой.
— Я это только сейчас поняла.
Город шумит, заглушая чью-то боль и выскользнувшие признания. Сумерки окрашивают его синей тоской. Две фигуры неспешно двигаются вдоль набережной.
— А ещё мне кажется, что мой брат — тоже гей.
— Почему? — печально улыбается Эльф. — Может, тебе просто мерещатся геи?
— Он когда мелкий был — тебя обожал, у него как у лисы — сто сказок все про тебя. А потом… я рядом с ним так ни одной девки и не видела. Сейчас он бухает, завёл двух собак. Ни с кем не общается. Я думаю, он не может принять свою ориентацию. Вот и скатился совсем.
— Не факт, Лен. Хотя… тебе виднее. Ты всё-таки его сестра. Я помню его четырнадцатилетним мальчишкой с соломенными волосами.
— Ему тридцак уже. Прикинь?
— Взрослой себя чувствуешь?
— Не-а, — она мотает головой и прижимается к плечу Эльфа.
— И я нифига нет.
Они сворачивают в Нескучный сад, где деревья тонут в спустившейся чернильной темноте. Лишь дорожки освещены яркими округлыми пятнами света.
— Мне снился сон недавно, — вспоминает Эльф, — будто я снова мелкий. Пытаюсь уснуть в большой комнате. Темно, но я различаю силуэт книжных полок у стены и две фотографии в рамке, которые там когда-то висели: мои дед с бабкой и дядька Адик. Вся комната — как эти фотографии цвета сепии. Я разглядываю книжные полки и книги за стеклом, пытаясь уснуть. И вдруг полки начинают транслировать мне чью-то жизнь — всех моих ушедших родственников. Я лежу и смотрю чёрно-белое кино с мелькающими кадрами из старых фотоальбомов, и на меня накатывает огромное, страшное и тягучее одиночество. Такой глубокий детский страх — природный, масштабный, всепоглощающий. Одиночество это… как набухшая туча. Но я слышу голос моей тётки. Как будто она рядом в этой темноте. Протягивает мне руку. Я узнаю её — тонкая рука с мелкими веснушками и золотым перстнем с тигровым глазом. Я протягиваю свою руку, желая коснуться, и вдруг понимаю, что её рука — не есть продолжение моей тётки. Тётки — нет. А в темноте лишь одна кисть, как чеширская улыбка без кота. Это так пиздетски стрёмно. Я проснулся среди ночи и долго потом не мог уснуть. Крипово?.. Да? Вполне психоделично, зато явственно отражает текущее положение дел. То поколение ушло. Безвозвратно.
Они гуляют допоздна. Хемулю звонит волнующаяся старшая дочь.
— Я скоро приеду. С кем гуляю? — Хемуль игриво улыбается Эльфу, — я тебе потом расскажу.
 Эльф сажает Хемуля на последний уходящий трамвай, пустой, будто бы уносимый призраками. Понурый и опустошённый он возвращается домой. Вальяжный Маркус встречает его в коридоре. Благодушно и участливо заглядывает Эльфу в глаза.
— Как погулял? Доволен?
— Даже не знаю, что тебе сказать…
— Судя по выражению твоего лица, видимо, не доволен.
— Не знаю. Просто мы вывалили друг на друга всё наше нестиранное бельё. Я даже не уверен, что мы когда-нибудь ещё встретимся. Наша встреча амбивалентна. Я сегодня искупался в безнадёге. Налей-ка мне лучше чаю. Надо бы… прижечь.
Маркус тянется к чайнику на плите.
— Чёрный. Крепкий. Очень крепкий. Две большие ложки сахара, — Эльф бросает джинсовку на тумбу и добавляет, — спасибо.

Мы 15 лет вместе. Когда ему хорошо — он как накуренный школьник, когда плохо — превращается в занудного старика. За эти годы он умудрился один раз вынуть меня, невменяемого, из окна — побочный эффект неудержимой молодости со склонностью к депрессиям и импульсивным поступкам. Я простил ему влюблённость в 14-летнего мальчишку, «виртуальный роман на районе» и сомнительный интерес к девчонкам-подросткам из гимназии, где учился сын его подруги. Но… как говаривал мой давно почивший дядька, — «всё пройдёт, как с белых яблонь дым…»
Маркус не работает три года, мечтает играть в клубах и грезит звукозаписывающим лейблом. Хемуль так и осталась со своим панком, собирается рожать четвертого ребёнка — мальчика. Завела двух кошек, собаку и трёх хомяков. Отчаянно создаёт уют, с остервенением и страстью. «Сучья фамилия» настрогал детей с одной бутовчанкой, делает бизнес на фильтрах воды, последний раз звонил занять в долг, о всём прочем я так и не успел его спросить. Паскаль женился и «родил». Созрел, наконец, до серьёзных отношений. Сказал мне, что знать меня не хочет. Разумеется, я же приложил для этого столько усилий! С долей иронии считаю, что его счастливая семейная жизнь — отчасти моя заслуга, потому что высказал ему как-то, что он не способен кого-то сильнее полюбить, чем самого себя. Чем хорош мелкий тиран вроде меня? Рублю правду-матку секачом по яйцам.
Я неплохо познал своих демонов и научился жить с ними в симбиозе. Ничто так не поддерживает меня, ничто так не заставляет бороться, ничто так не делает меня сильнее, как моя генетическая злоба. Она модифицировалась с годами. Она — не тупая, нет… скорее циничная. Я стараюсь не обольщаться и не очаровываться, чтобы потом не пришлось применять приставку «раз».
Меня злят люди в своей массе, если слить их в единую силу или же субстанцию, меня злят тупые мужики, глупые безвольные бабы, сопливые избалованные дети-кашлюны, фэйк-ньюз, сочащиеся из телевизора (поэтому я оборвал домовую антенну), меня злят большие города и маленькие захолустные мухосрански, наспех, кое-как облагороженные улицы и спальные районы, обилие пафосных иномарок и вонючий затасканный общественный транспорт, российский мудацкий менталитет, трусость, инфантильность, говнотерпимость, божелюбие, фатализм и прочее русофильское дерьмо, которое нынче очень в моде.
Самое охуенное во всей этой картине — слово «РОДИНА» с картинки в моём букваре. Всё, что мы так остро ненавидим — в душе любим до психоза, в сердце носим до пролапса, до боли в позвоночнике и стука в висках, до последней капли водки в гранёном стакане, до скуренного под фильтр бычка, до зудящего от грязного перетраха члена. Мы же, сука, русские! Хоть и не русские совсем, если отмыть. Но русским можешь ты не быть, а россиянином обязан!
Я стал злее, я стал сильнее, я стал увереннее. Спасибо тебе, родина, ломая, ты закаляешь сталь. Сколько ещё таких, как я, кого ты, мордовала, возя наивной физиономией по асфальту догматов и двойных стандартов? Я бы на твоём «материнском месте» сильно подумал о своём «умелом праведном воспитании». Сколько же заточенных кинжалов вопьётся в твою обрюзгшую старческую грудь?
Меня злит выросшее поколение, рождённое в 90-х. Когда я, будучи подростком, привыкал к открывшимся иллюзорным возможностям, эти засранцы прятались мамке под юбку, зато сейчас вымахали потребителями, пустыми материалистами с технократическим отношением к человеку. Что для них друзья? Лишь настраиваемое приложение на планшете, у которого можно отключить рекламу, оповещения и баннер или удалить на хуй, если не понравилось, так потом ещё написать отзыв Господь Богу, какой это было паршивый друг, попросить исправить мудака в будущем и поставить оценку в две звезды! Кого они видят в друзьях? Удобных спутников для совместного посиживания в ресторанчиках и барах, походов в кино и музеи, дабы выглядеть по-европейски-европейски, прыгать, плясать, хохотать и создавать видимость успешных людей. Видимость успешности — это культ семнадцатого года. «У нас всё хорошо. У вас нет? Это вы сами виноваты. Работайте больше!» Они живут от отпуска до отпуска, впадая в наркотическую зависимость от трат на свои загранпоездки, потому что в России им отдыхается хуёво. Они возвращаются и снова пускаются в свой алкорабочий забег до следующего отпуска и новой траты кучи денег на «престижный отдых». В их инстаграмах — сказочное Бали, а в массе по стране — «сказочноЕбали».
Мне кажется, Путин всегда мечтал создать «советскую империю». Что ж… он преуспел в этом.
Семнадцатый год. Все осознанные и хоть немного образованные уже мечтают о переменах. Цой актуален, как никогда. «Перемен требуют наши сердца. Перемен требуют наши глаза… Мы ждём перемен…»
Раша попала во временную петлю. Всё движется по спирали. Цензура. Ложь. Враньё. Двойные стандарты. Растоптанные права. Безразличие власть имущих ко всему, кроме денег. Что ни день — так очередной психоз. Запреты рэперов, аресты, сорванные концерты, преследование исполнителей, табуирования свободного искусства и самовыражения. Кто-то счастлив возвращению в «любимый уютный пропагандный совок», но только не я. Я рос при Ельцине. Что про меня говорить? У меня, сука, даже формы в школе с пятого класса не было. Ребёнком я смотрел по телику «Полиция Майами. Отдел нравов» и бегал по дворам, крича, что я Санни Крокет. Моя юность прошла во времена расцвета гейства, ниггеров, свободных и доступных лёгких наркотиков. Наше поколение, тусующее на улицах, никогда не фильтровало базар, мы мечтали жить, как на западе, мы рвались хавать ртом и жопой новые возможности и невиданные свободы. До нас никому не было дела! А что нам подсунули взамен? Нелимитированный патриотический компост, состоящий из худшего, чем хвастал совок, самого дрянного, что выстреливало в бандитские 90-е, сдобренный религиозным перегноем, припудренный традиционализмом, мумифицированный призраками монархического прошлого. Что это за страшная дохлая птица-мутант вылупилась в нашей неблагополучной «экологии»? Зато амбициозная, имперская.
Кто не был свободен — тому всё «айс». Только это не про меня. Единственное, чему предки научили — ничему. Они предоставили мне свободу выбирать, что делать, не делать или нихуя не делать, если я так сочту. Пожалуй, я только сейчас понял, что готов им сказать «спасибо» за всё. Лучшее, блядь, воспитание! Только так можно стать собой, а не продуктом «системы» или «семьи». Предки не привили мне ложного христианского трепета, вымученного семейного уважения, совкого альтруизма, слепого консерватизма, оскорблённого идеологического канонизирования. Спасибо тётушке, твердившей мне в мои 14-ть, — «Не возведи себе кумира!». С тем и рос. Не возвёл. Что там говорили андеграундные рэперы конца 90-х? «Нахуй политику и миллионы засранцев, которые мутят чистую воду во всём мире. Летите на крыльях свободы!» Тогда эти слова знали наизусть все те, кто был готов лететь. Сейчас крылья обрезаны, ноги окольцованы, птицы в клетках. Некоторые вырвались и улетели. А мы здесь. На подножном корму, несёмся из-под палки золотыми яйцами, либо идём на убой. Птицы посерели, потускнели, поглупели. Им даже кажется, что если их кормят, и они жиреют, то жизнь прекрасна в клетке и с надсмотрщиком. Свобода им кажется чем-то опасным для жизни. Страшным до обезвоживания, так как птицы неуёмно гадят. Сменившиеся приоритеты или слабоумие? Фатальная болезнь общества? Каково это жить в государстве с усугубляющимся делирием и самому не сойти с ума?.. Спросите меня как. Только я не знаю, какова предельная точка кипения моего серого вещества. И что это?.. Конец ли? Ещё одну вещь я усвоил — ни в чём никогда нельзя быть уверенным. Никогда не говори «Прощай». Никогда не говори «НИКОГДА», не ставь точку. Только запятую. И я поставлю. Одну. Большую. Жирную. Запятую.