neXXXt

В тот день, когда вся Россия в шоке наблюдала за сменой власти в режиме онлайн на своих телевизорах, которые кое у кого всё так же «полосили» и «шумели», как при советском режиме; многие эмоционально охали от неожиданности и верили, что жизнь непременно изменится, а глубоко внутри понимали, что всё это пустое, потому что к власти приходит ставленник «семьи»; именно в те минуты, когда кто-то торопился начать отмечать, судорожно сжимая коленями бутылку и теребя скрюченными пальцами пробку, а кто-то уже осуществил своё желание, и упорно наливал очередную порцию, осоловело глядя мимо фужера; кто-то бил бутылки возле Красной площади, ожидая пришествие «миллениума», прозванного в народе «линолеумом», а Россия вздыхала с надеждой и замирала под бой курантов, — в параллельной вселенной происходили не менее эпические события.ЗлойЭльф: *спрыгнул с огромного валуна, покрытого пушистым зелёным мхом, приземлился, как кошка, подняв в воздух сухую прошлогоднюю листву, и вытер клинок истерзанным краем плаща.
ЗлойЭльф: Маркус666, А реакция у тебя быстрая… для мага… *ухмыльнулся, пнув носком ботинка неподвижное тело разбойника.
Маркус666: ЗлойЭльф, Кто ты такой?
ЗлойЭльф: Маркус666, Встречный вопрос. С чего мне доверять тебе? *перехватив поудобнее тонкий клинок, уставился исподлобья.
Маркус666: ЗлойЭльф, Я думал, ты знаешь этот… лес…
ЗлойЭльф: Маркус666, Знаю… Вот кого я вижу здесь впервые, так это тебя! *вытянул вперёд клинок, сверкнувший в холодном свете луны. — Назови мне хоть одну причину, чтобы не убивать тебя прямо сейчас!
Маркус666: ЗлойЭльф, Не двигайся!
ЗлойЭльф: Маркус666, Не пытайся обмануть меня! *усмехнулся
Маркус666: ЗлойЭльф, Не двигайся… *процедил сквозь зубы, продолжая смотреть мимо собеседника, устремив взгляд в непроглядную тьму листвы. Молниеносный росчерк посохом, с навершия которого в темноту сорвался огненный шар размером с крупный кулак. Кто-то разъярённо взвыл в кустах и, расшвыривая ломкие ветки во все стороны, вынесся на поляну, освещённую лунным светом.
ЗлойЭльф: Твою мать! *крутанувшись, прыгнул в сторону. Прокатился по земле, нацепляв на одежду сухую листву, вскочил, пытаясь встретить врага лицом к лицу.
Маркус666: Вервольф! * шерсть на его морде опалил фаерболл. Вервольф широко расставил лапы, оскалившись. Клыки его были огромны.
ЗлойЭльф: *в ужасе представил, с какой лёгкостью зверь мог перекусить ему шею. — До чего же огромный… *ошарашено прошептал себе под нос. Заметил, что вервольф готовится к прыжку. Предсказать его дальнейшее поведение было не так трудно. Издав нечленораздельный вопль, Злой Эльф бросился в сторону, сбив с ног едва знакомого мага в тот самый момент, когда гигантский волк прыгнул. Отлетели метра на полтора и покатились по наклонному краю оврага. Попытка вскочить на ноги не увенчалась успехом. Оба скользили на жухлой листве, летели вниз по наклонной. Маг, кажется, наелся земли, и, отплёвываясь, лежал в полуметре, пытаясь нащупать посох, заваленный сухими листьями.
Маркус666: Вервольф никуда не делся. Он прыгнул следом. Ловко скача по валунам, он приближался. Молочный туман на дне оврага застилал глаза, снижая видимость. Рука тщетно шарила в поисках знакомого древка.
ЗлойЭльф: Я тебе просто так не дамся… *прошипел, словно зверь, несмотря на ссадины и боль в плече, вскочил, сдувая волосы с лица, и выставил перед собой готовое жалить и рассекать лезвие.
Маркус666: Наконец знакомое на ощупь шероховатое деревянное древко оказалось в ладони. Губы нашёптывали заклинание.Космонафтка: Прива. Чёто негусто тут вас. Я думала, ещё не все посходили с ума и сидят с теликами в обнимку.
ЗлойЭльф: Блять!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
ЗлойЭльф: Дура!
ЗлойЭльф: Всю мазу испортила.
ЗлойЭльф: Вали на хер отсюда!!!
Маркус666: Привет.
Космонафтка: ЗлойЭльф, гопники никогда не вымрут. Жаль. Чего такой злой, Эльф?)
Маркус666: Космонафтка, добро пожаловать…
Маркус666: Ребят, давайте без метания говн…
ЗлойЭльф: Дай мне хотя бы один повод не быть злым сегодня, хотя это невозможно по определению, потому что я перманентно и всецело счастлив, насколько это возможно, учитывая обстоятельства.
ЗлойЭльф: Маркус666, какое в пизду добро бобро?
ЗлойЭльф: Космонафтка, для тупых тёлок поясню: прежде чем заходить в тематический чат — прочитай правила и… смени ник!
— — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — -  - —
— К столу! Скорее! Куранты бьют! — послышался взволнованный возглас матери из соседней комнаты.
Злой Эльф всё ещё находился в образе. Можно смело сказать, что в образе он пребывал всегда, вернее, специально каких-либо образов не создавал. Мир требовал от него глубочайшей вовлечённости и мимолётной отстранённости одновременно, потому что казался реально-ирреальным. И в мудрёной терминологии можно было бы совсем запутаться до абсурдности, потому что происходящие события и мозговые манифесты Злого Эльфа не совпадали. И можно было бы впасть в занудное декламирование цитат, породить любопытные концепции, доказывать возникшие теории и, наконец, понять, что обо всём этом уже сказали и написали трактаты до тебя, но времени До Нового года действительно оставалось мало — сорок секунд.     Магическое время… Это всё хренова непонятная магия, такая чужеродная и необъяснимая. Это пущенный фаербол разорвал тонкие нити времени, и я не успел очухаться, как ноги вынесли меня из леса, уныло засыпанного ветхой листвой, что разлетелась в прах на моих одеждах.
 И вот я уже в центре комнаты, любовно заставленной винтажной доперестроечной мебелью: в центре круглый стол, скатерть с дыркой, куда всегда ставят бутылку для маскировки, громоздится фарфоровая лохань с «фирменным» домашним салатом — этаким винегретистым оливье (для тех, кто не в теме, звучит, может, и не очень, но на вкус очень даже). Мать что-то носит из кухни. Тётка насупилась, подгоняет её, напоминая о времени. Отец уже готов запрокинуть. Всучает мне хрустальный фужер. За плоскими геометрическими гранями прыгают пузырьки, будто веселящиеся дети махом выбросили из коробки тысячи пинг-понговых шариков, и те поскакали, со свойственным им стуком, внутри солнечного света. Но за гранями волшебного детского мира с пузырьками в шампанском гремит страшный и завораживающий бой курантов. Он — это напоминание о слове «взрослеть», он — это кирзовый сапог на Красной площади, он — это грёбаные песни Пахмутовой, он — это плохо выученный в школе гимн и… как следствие, — удар линейкой по пальцам за то, что «опять зевал», он — это рикошет в голову, он — это обида, что пионером тебе не быть, а ты уже знаешь, что такое «октябрёнок». Бам! Бом! И Бим… тот самый, который чёрное ухо… и он тоже плохо кончил. И я не буду оригинален под эти тривиальные удары грома, серпа и молота в моей голове, я помню, что надо загадывать желания. Главное, успеть. Я мысленно чётко формулирую простое предложение и адресую его беспечно скачущим мячам в солнечном стакане детства. Кривлю физиономию и выпиваю. Может, кому-то нравится вкус шампанского, но для трёхгодовалого меня, всплывшего в воспоминаниях, как размытое ретро-фото, он слишком кислый. Но теперь это уже не имеет значения, ведь мне семнадцать, и у повзрослевшего меня сегодня планы, они ретивы, как лейб-гвардейские скакуны. Я буду сегодня максимально прост и неимоверно счастлив! Я допиваю кислое шампанское, съедаю классический салат по «семейному рецепту», жадно забрасываюсь капустным пирогом, игнорируя его подгорелую подмётку, и наплевать, что всё это вызовет метеорологический метеоризм, потому что он будет чуть позже, а тогда я уже буду далеко не здесь, а вой салютов заглушит любые непроизвольные звуки. Взрывы петард роем пчёл вылетят в московское небо. Их будут кидать под ноги те, кому мало «чеченской кампании», кому не согреться сорокоградусной, кому так тяжело набраться счастья и хочется, чтобы много, громко, больно и всего… максимальное число граней удовольствия, как в скучающем пустом фужере.
     И вот я уже сыт, в меру весел, получил свою ультрафиолетовую дозу счастья из зомбоящика, «упакован, как надо, сучки прутся, значит… полный порядок». В зеркало себя не видел, его в коридоре и не было никогда, но в новогоднюю ночь случаются чудеса, и я сегодня буду как принц датский, как Данте, как рокер из семидесятых, а лучше — как лондонский панк-рокер или, на худой конец, как художник-импрессионист. Узкая косуха на свитер, драные джинсы поверх отцовских рыбацких подштанников, нелепая шапка с помпоном и длинный шарф, о да, уж он-то исправит ситуацию со стрёмным сельским панком, придав художественной неряшливости. Материнские напутствия разбиваются о спину. И я уже бегу, бегу вниз по ступенькам, натыкаясь на соседей, пожимая всевозможные руки и желая, желая, желая чего-то, подхваченный энтузиазмом этой особенной ночи. Сигарету в зубы. Марш-бросок до метро. Спуск в морийские катакомбы, не Балрог сокрыт в недрах, а «социалистический» рай! Не видел я такого ещё ни разу, разве что на кадрах с первомайских демонстраций! Белоснежная зала с помпезными люстрами на Пушкинской кишит чернокожими тусовщиками. Не могу оторвать от них взгляд. Парни, как из клипов на MTV (как вальяжно и роскошно смотрятся на белом!), с ними белокожие девушки. Чёрное на белом, белое на чёрном, сахар в кофе, кокаин на приборной доске. Coolio на саундтрек, Пушкин — устаревший фристайлер сегодня. А рядом скромно роятся скинхеды, на фоне чёрно-белой тусовки выглядят ничтожными, обиженными на природную красоту, люмпенами, пущенными в белокаменные залы, которые слишком велики, слишком светлы для них, слишком величественны. И только сегодня, забыв в честь миллениума о межнациональной розни, они делают вид, что снисходительны. Поезда стонут от количества людей. Вагоны с жарким выдохом выплёвывают молодёжь, вздыхают и, разгоняясь, едут дальше, скользя длинными телами вдоль узких тоннелей и эндоскопических трубок проводов.
     Я замечаю у одной из колонн скопление знакомых лиц. Мои «расчудесные» пэтэушники. Возможно, я бы хотел встретить этот час с другими людьми, но, увы, мы ещё не знакомы. По сути, я бы предпочёл кого-то другого, более глубокого, более… вдумчивого… более открытого и, самое главное, более заинтересованного во мне. И если быть откровенным до конца, то я здесь только из-за одного человека. Вон она, у колонны, уже хихикает и кокетничает с длинноносым Артёмом. Немного сутулится, потому что высокая, с традиционной русской внешностью, пожалуй, слишком традиционной для меня, слишком простой, но не во внешности дело. Я здесь, потому что она во мне заинтересована не как в том, с кем бы она хотела встречаться, переспать или выйти замуж (кстати, насчёт второго, я не уверен, но не суть), а как в друге. Просто в десятом классе она выбрала меня первого сентября. Она никого не знала, я никого не знал. С тех пор мы дружим, как-то само собой получилось, что я сошёлся с девчонкой. Возможно из-за того, что «чуйка» у неё работала только на парней, девушек она по природе охотницы избегала, даже дружить с ними не могла. С ней можно было расслабиться и плыть по течению, не слишком задумываясь, в какие передряги она снова втащит меня, а она это делала мастерски.
     Хемуль, смешная и угловатая, пищит, завидев меня, протягивает руки, готовая принять в объятия. Остальные просто улыбаются, продолжая пикироваться, подкалывать каких-то новых девчонок. Виталик как будто смотрит мимо, не простит мне той истории, бравый вид. Да ему самому стыдно за тот раз. Мы друг другу не интересны. Я им всем не очень-то нужен, как и они мне. Но новогодняя ночь и уже принятый градус делают своё, ощущаю себя олимпийским огнём — руки, пожатия, объятия. Иллюзия, что ты кому-то нужен, что кто-то нужен тебе, что, возможно, всё не зря… и ты там, где и должен быть… Это чувство не успевает подхватить меня под локти, потому что Хемуль уже оттаскивает меня чуть поодаль, насколько это возможно посреди шумной «Пушкинской стэйшн». Кто-то заорал пьяным голосом. Кто-то ему завторил. Ах, это же у нас песней зовётся… Хемуль шепчет мне на ухо, но на самом деле не шепчет, а орёт, потому что кроме всеобщего гула и вопящих алкоголические песни мужиков, на станцию одновременно прибывают поезда. Они воют, тормозят, на платформу высыпаются новые, готовые к встречам и веселью люди.
— Что?! — ору я ей в лицо, видя, как светятся её голубые радужки, как блестят белки глаз. — Я не понял ничего!
— Видел, каких малолеток притащили?! — надрывно вопит она, не боясь, что кто-либо из тусовки услышит её предвзятое мнение.
     Киваю, пожимаю плечами. Для меня, в принципе, не секрет, что все подобные тусовки — это поиск потенциальных амурных похождений, особенно для неё. Она рассчитывала на что-то. Я, возможно, тоже на что-то рассчитывал. Сам ещё не осознал. Замечаю бурное обсуждение в рядах парней, подталкиваю Хемуля в круг, чтобы не оказаться на отшибе и быть в курсе происходящего. Парни гомонят, как петухи в курятнике, считают всех по головам. Удовлетворившись подсчётом, решено выйти на свежий воздух. Вталкиваемся гурьбой в очередь на эскалатор, жмёмся друг к другу, топчемся пингвинами, процеживаемся через посторонних людей, как через сито. Хемуль хватает меня за руку, как обычно. Какая она социальная! Возможно, ей спокойней со мной. Спотыкаясь, неуклюже попадаем вдвоём на эскалатор. Впереди Виталик оживлённо обсуждает что-то с новенькой. И я снова залипаю на его профиль. Ловлю его взгляд, теряюсь, перевожу взгляд на губы девчонки, покрытые розовым блеском. Чёрт, имя её я не запомнил, когда представляли. Пока я мечтаю непонятно о чём, толпа несёт нас мимо турникетов, ноги уверенно выводят меня сквозь двери, затем в подземный переход. Люди, лица, голоса, как птичий гомон, — подхватывают меня, как сёрфингиста, волной выбрасывая на поверхность под тёмное, уже январское, небо. Наконец-то. Я не создан для подземелий, как не создан для толпы. Я — не Хемуль, я не социальный. Бывали дни, бывали люди, с которыми я мог править балом, но сегодня чувствую, что планка моей значимости опускается всё ниже с каждым витком времени, стремительно обрушиваясь в минусовые показатели. Вот уже отчётливо слышу зачатки революционных идей.
— Слушайте, чёт мне всё это не нравится, — начинает Серёга, — чёт людей, как грязи. — Он выдыхает в морозный воздух облачко белого пара.
— Да отлично всё! — бодрится Хемуль, ища одобрения, заглядывает мне в глаза.
— Хотели же на Красной площади встретить… — бубню я.
— Ты видел, что там?
— Нет, а ты? — нажимаю на голос я, начиная раздражаться заблаговременной панике. — Может, надо было дома сидеть с динозаврами шампусик пить, на Пугачёву смотреть?
— Пошли гулять! — Хемуль никогда не унывает.
    Парни переговариваются, лишь обрывки несвязных слов долетают до меня, но становится ясно, что всё уже решено и наше мнение никто не спросит, никто не будет делать так, как бы нам хотелось.
— Куда? — спрашиваю я.
— Поедем к Виту на район. Будем отвисать там.
     В голове моей тут же рисуется картина бесперспективного и такого пугающего Бирюлёво Восточное. Был я там как-то… у этого самого Вита, искал его дом, едва ускользнул от избиения местными кавказцами, заблудился среди похожих домов и, познакомившись в тусклом коридоре с его младшей сестрой, узнал, что того нет дома. Потом мучительно долго ждал автобуса, затем трясся на промороженном вибрирующем сиденье старого Икаруса, пропахшего соляркой, что аж мутило, после которого тридцать минут в метрополитене с последующими двадцатью минутами пешей прогулки по пролетарскому гетто показались мне лучшим, что случилось за весь день.
      Ушам своим поверить не могу. Как можно было притащиться в центр города с целью встретиться, чтобы снова ехать в далёкую промозглую промзону? Я-то центр города постоянно вижу, я в нём практически живу, но… Хемуль, жительница Западного Бирюлёво… Ради чего она бросила своих «самых лучших на свете родителей» в эту ночь? А эти три малознакомые девчонки? Неужели пределом их мечтаний было напиться в компании четырёх парней и с кем-нибудь из нас запереться под утро в ванной? Может, для заурядной тусовки это было бы вполне, но сегодня чёртов миллениум! К тому же… видел я это уже… и в подобной компании. И помню я эти пьяные лежанки на одной кровати в обнимку с Витом, Хемулем и… чёрт, а ведь был кто-то четвёртый… и я отчётливо помнил, что это была не девушка. И если лицо того пьяного блондина смутно вырисовывалось в тумане, то чувство стыда я всё ещё отчётливо ощущал. Стыд всегда царапал мне спину после, хотя ничего осуждаемого обществом я не делал, просто валялся с друзьями на диване и думал, чего хочу, зная, что Хемуль хочет того же… и с тем же человеком, что и я. Мы все были ещё наивные, мелкие, неопытные. Мы бы никогда в этом не признались друг другу, но я понял в тот вечер, что это так, потому что никто ни на что так и не решился. И сейчас мне не хотелось повторения, не хотелось разочаровываться в себе, стыдиться самого себя, чувствовать после уколы гордости, она колючая, сука. Мне так сильно этого не хотелось!
Компания гурьбой быстро двигалась по Тверской, чтобы снова нырнуть в подземелье и по прямой отправиться проложенным маршрутом. «Отсутствие» моё, кажется, никто не замечал. Лишь Хемуль периодично заглядывала мне в лицо. Она улыбалась и, решительно взяв меня под руку, тащила вниз по Тверской. Я отчего-то не сопротивлялся, пока впереди не замаячил подземный переход. Ноги уже спускались вниз, Вит уверенно вёл компанию за собой мимо заграждений и ментов.
— Я не поеду, — громко сказал я Хемулю, но она не отпускала меня, лишь крепче уцепившись за предплечье. Я остановился. Тут же кто-то крепко толкнул в спину. Мы мешались на проходе.
— Я не поеду, — упорно повторял я. — Мне нечего там делать. Сама посуди. У них всё рассчитано. Три тёлы, три парня и мы с тобой. Всё уже распланировано. Всё предсказуемо.
     Но в неё будто вселился демон, она неустанно волочила меня вперёд.
— Без мазы! — гаркнул я, что было сил.
     Впереди мелькнула спина Вита, жёлтая куртка Артёма проскользнула через турникет.
     Время остановилось. Мы остановились. Вместе. Одновременно. Как самые лучшие пловцы синхронного плавания. «Чего она ждёт? — мелькнуло в голове. — Неужели передумала? Но почему так долго тащила меня по пятам удаляющихся юношеских надежд?» Люди толкали нас с боков, обходили. И я понял. Я понял её хитрый план. Мы смешались с толпой… И нас никто не искал. Никто не хватился пропажи. Им до нас не было дела. Умно… Всё-таки она женщина, как хитро всё спланировала. Это я бы сделал всё в лоб. Я бы сказал всем: «Идите на хуй!». Я бы развернулся и демонстративно ушёл, но не она. Как ловко она провернула эту аферу, одновременно проверив их на вшивость. Да… бывает, люди теряются, но на деле они теряются, только когда действительно этого хотят. Хотят потеряться.
     И вот опять всё скользило по наклонной, всё ползло по швам, планы рушились, бились вдребезги, как бутылки об булыжники мостовой. Но я, по крайней мере, был не один. И глубокое разочарование не наступило, оно рухнуло вслед за планами и разбилось о ступени. Мы были свободны и вольны сделать что-то с этой ночью! Написать свою историю, нарисовать свой комикс. И то, каким он будет, зависело от нас.     Хемуль крепко держала Злого Эльфа за руку, сжимая тёплыми пальчиками, укрытыми под шерстяной перчаткой, его холодные тонкие пальцы.
— Я тебе на 23 февраля нормальные перчатки подарю. Выброси это недоразумение! — сказала она.
— Нормальные перчатки, — противостоял он, — гранжевые.
— Бомжовые, — передразнила она.
— 23 февраля — это уже слишком неактуально и поздно для перчаток. К тому же… это не мой праздник, — усмехнулся Злой Эльф.
— На 8 марта подарю! — она оскалилась, как хищная лисица, и сморщила нос.
— Стерва! — Злой Эльф хлестнул по ней длинным шарфом.
     Хемуль игриво заверещала, пригнувшись под смазанными попаданиями шерстяного шарфа по её пушистой синтетической шубе. Ей нравилось его злить. Ей нравилось, как меняется его серьёзное лицо, как приобретает оно острые колючие черты, как в его вдумчивых тёмных глазах загорается злой огонь, как он оживляется, становясь импульсивным. Злить его было просто. Она знала про него нечто такое, чего не знал никто. Она чувствовала себя избранной с тех пор, когда смогла подружиться со злым умником. Ей было позволено многое. Особенно после той весенней истории в десятом классе. Она считала, что знает про него всё, но то, что тогда произошло, сломало тонкую стеклянную стенку в их отношениях. Теперь она располагала информацией и отдавала себе отчёт в том, что он будет единственным… но не для неё.
     Маленький худосочный девственник с дерзостью уличной собаки… Было в нём что-то… независимость. Сначала она думала, что легко справится с этим взглядом исподлобья, уж ей ли сомневаться? Ей ли, которая потеряла девственность в 12 лет с троюродным братом? Уверенность в обращении с парнями она демонстрировала прилюдно, поэтому сверстницы её тайно ненавидели, закусывая губки и брезгливо отворачиваясь. Но со Злым Эльфом не прокатывали намёки, а действовать с ним грубо она так и не решилась, зная его взрывной нрав. И, возможно, решилась бы, но случился апрель.
 Весна в тот год пришла рано, сразу после Пасхи, лёд стремительно таял, все сбросили надоевшие куртки и курили на задворках колледжа. Они вдвоём дымили, сначала со всеми, кто тоже смолил между парами, потом после звонка тет-а-тет. А в ста метрах за сломанными воротами было слесарное ПТУ, там учились парни-недоумки, и Хемуль частенько поглядывала в ту сторону. Когда же она заприметила небольшую весёлую компанию, которая смолила и плевалась возле подъезда, она не стесняясь, намеренно, не отвела взгляд, не сделала вид, что просто курит и спешит на пары. Она нахально пялилась на ребят, параллельно слушая какие-то загоны Злого Эльфа. Тот теребил сигарету большим и указательным пальцем. Так и не научился курить красиво. Но это её сейчас беспокоило меньше всего. Потом случилось нечто странное: в компании пэтэушников-слесарей нашёлся один — издали было видно, что распиздяйского вида чувак, — он вышел вперёд, покрутил задом, а потом, широко расставив ноги и отклонившись торсом назад показал третий палец на руке. Стоял так долго, чтобы увидели наверняка. Моментально Злой Эльф среагировал, ответил «FUCK OFF» манифестом. Стометровая дистанция между ними словно загорелась, они наперебой изгалялись языком пантомимы, но первым не выдержал Злой Эльф. Он бросил чёрный взгляд на Хемуля и прошипел:
— Пойдём подойдём…
     И подошли, но ледового побоища не произошло. Лишь церемониальный обмен куревом. Показушник-пэтэушник при ближайшем рассмотрении и выглядел вызывающе: самопальный пирсинг в подбородке и в ушах, растянутый свитер, тяжёлые ботинки, чёрные стриженные волосы, густые брови и тень веснушек на носу — наглая премерзкая рожа, как подумала тогда Хемуль. Хемуля привлекли совершенно иные персоналии, она, пользуясь случаем, навела мосты, распространила контакты, пустила цепкие щупальца, моментально включив трансляцию открытой сексапильности. Но театральная сцена была столь блистательна, сколь и коротка. Из окна колледжа на втором этаже торчало не меньше десятка голов сокурсников и разъярённое лицо преподши. Она закричала в апрельский, сводящий с ума воздух, что «всё это — безобразие!» и она требует нерадивых учеников в класс. НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО!!!
     Но кое-что ещё произошло, Хемуль даже не заметила как так получилось, но поняла по возвращении абсолютно точно — Злой Эльф тронулся умом. Это было настолько заметно, что ей стало страшно. Она несколько раз переспросила, что происходит, но «душевнобольной» взгляд пятнадцатилетнего парня блуждал мимо кренделя в руках, купленного ею на перемене специально для него. Таким она его ещё не видела. Интуиция у Хемуля работала на максимальной мощности, и сложить ей два плюс два не составило сложности.
— Ты что? Влюбился что ли? — пошутила она, но лишь отчасти.
Тот одарил её безумным взглядом, говорящем о глубокой внутренней борьбе и сдерживаемых эмоциях.
— Я ща сдохну, кажется… — выдохнул он и куснул, наконец, крендель.
Хемуль в шоке округлила глаза и плюхнулась в драное кресло под лестницей рядом с ним, втянув яблочный сок из трубочки. Кусачие мысли замерли от очередного немыслимого опуса, высказанного им в пыльное пространство.
— Пойдём туда снова. Прямо сейчас.
     Хемуль видела такое рвение впервые. За весь учебный год он показал себя, как абсолютный сухарь, пожимающий плечами и оттачивающий мастерство метания словесных кинжалов в спины незадачливых сокурсников, он обычно оставался холоден. Но не сейчас. Так что они пошли снова… и ходили туда вплоть до начала июня. Познакомились с половиной слесарного ПТУ; Хемуль, пользуясь случаем, прокрутила несколько крайне недолговременных романов, наобещала с три короба настойчивым поклонникам, перецеловалась с десятком парней и даже сфотографировалась с Дедом. Дедом как раз звали того наглого пэтэушника-беспредельщика, странным образом окрылившего и одурманившего её верного приятеля. Причём дурманил его он как в прямом, так и в переносном смысле. Злой Эльф стал стремительно меняться, сменил музыкальные пристрастия, стал иначе одеваться, стал чаще смотреть исподлобья и больше выпендриваться. Но зато с ним стало интересней — не нужно было уговаривать куда-то идти, он легко стал принимать экспромтные решения, готов был поддержать лихие начинания и впадал в авантюры. За ту фотографию с Дедом, кстати, Хемуль получила «оплеуху» в виде самого злого взгляда за все её шестнадцать лет жизни. А ведь она лишь всего-то приобняла Деда ради гармоничной фотографии, не более. Но Злой Эльф заметил её руку, ткнул острым пальцем в фото, спросив: «Что это?!». «Ничего. Всего лишь моя рука…» — ответила она. Всё новые плоскости сложной архитектуры его характера открывались ей. Что же там происходило между Дедом и им? Ни-че-го. Лишь совместные тусовки вместо уроков в местном детском садике, посиделки на верандах, постоянное курение различных смесей и рост щенячьей зависимости Злого Эльфа, что увеличивалась в геометрической прогрессии изо дня в день. Самым главным событием той весны был пятничный вечер, когда в меру пьяный Дед вломился через сломанные прутья решётки в детский сад, на веранду, где уже сидели на низких скамейках, как куры в курятнике, самые злостные прогульщики. Дед был пьяный и уставший, он лениво прилёг на неудобную скамейку и положил голову на колени Злому Эльфу. Хемуль не мало понимала в этих вещах, тут же заметила, как её друга моментально залило краской. Злой Эльф замер и, кажется, перестал дышать. Бедняга. Ей было одновременно обидно и смешно на него смотреть. Оставалось лишь принять тот факт, что её друг, по-видимому… будет склонен влюбляться в мальчиков.     Он и подумать не мог, что так скоро неудавшаяся тусовка с пэтэушниками перетечёт в тусовку с эмгэушниками. Это был успех, как ему казалось. Случилось это естественно, легко. Уже кто-то откупоривал бутылку портвейна, чей-то бенгальский огонь угодил в его вязаный шарф, шарф едва не загорелся, но возгорание затушили руками и спасительным портвейном. Одиноким в ночь на второе тысячелетие остались только кромешные неудачники и нежелающие ничего менять в своей собственной жизни. Достаточно было выйти на улицу и влиться в толпу, которая сегодня с радостью принимала всех без разбора. Ночь озарилась россыпями салютов, которые издавали больше звука, нежели визуальных спецэффектов; петарды то и дело лопались с треском у кого-то под ногами; несколько часов до рассвета стали самыми насыщенными, самыми алкогольными, самыми громкими, наполненными бурным смехом, улыбками и глупыми громкими разговорами. Когда небо над Манежной площадью начало медленно светлеть, один из тусовки, самый старший из присутствующих, предложил ехать к нему, дабы продолжить водочный марафон. Хемуль дошла до той кондиции, когда была готова на любые мероприятия. Её ещё не срубило тошнотным синдромом, а вот Злого Эльфа мутило. И мутило уже долго. То ли от замеса шампанского со всем подряд, то ли ночь оказалась слишком головокружительна, то ли он сел на хвосты… Ему больше всего хотелось оказаться дома, упасть на продавленный диван и очистить мозг целебным сном.
— Я пас. Я домой, — промямлил он, видя, как не на шутку разошлась Хемуль.
— Давай с нами! — Злого Эльфа приобнял за плечи один из эмгэушников со звучной «цветочной» фамилией.
     Возможно, он был бы не прочь продолжить эту в прямом смысле сногсшибательную ночь, упасть в чужой квартире на диван вповалку… да хотя бы вот с этим патлатым высоченным «цветочным» созданием, но сил на подобные подвиги реально не осталось. Как ни странно, Хемуль его поддержала в желании свалить домой. Всей компанией они, пошатываясь, добрели до метро, с трудом преодолевая завалы из битых бутылок, которые уже начали прибирать понурые дворники в оранжевых жилетах, затем попали в вагон метро. И свет в вагоне уже не был таким тёплым, как в разгар ночи на Пушкинской. Сейчас он был холодный, неприятный, болезненный. Злого Эльфа повело, но он чудом ухватился за скользкий поручень. Через две станции помятый Эльф приготовился выходить. Обнялся с новообретенным приятелем, с другим, с третьим, с четвёртым, получил хмельное лобзание Хемуля в уголок губ. Она промахнулась, а куда целила — никто уже не разберёт.
— Может… с нами? — настаивал всё тот же чувак.
— Не, Незабудка… Бывай… — Злой Эльф криво ухмыльнулся и вывалился из распахнувшихся дверей на Павелецкой. Дальше шёл через пустующий вокзал, где на матрацах, между фурами с почтой, спало несколько бомжей, местных завсегдатаев. Цыган куда-то смыло в это утро. Злой Эльф облегчённо вздохнул. Вскочил в удачно причаливший пустой трамвай, доехал до остановки «Завод имени Владимира Ильича», на автопилоте проплыл к подъезду, продолжая ощущать муть во всём теле. Открыл ключами хлипкую входную дверь. Разулся. Все спали. На часах в кухне 8:45.     Охуеть. Хорошо поотдыхал. Куртка, моя тяжёлая кожаная броня, падает мимо крючка, но не оказывается смятой и брошенной, а встаёт на полу. Несгибаемая броня невидимого воина. Окидываю её взглядом. Остаюсь доволен. Пусть предки, проснувшись, найдут её такой, непокорившейся, несломленной. Возможно, она лишь добавляет штрафов к моему классу, но лёгкой городской брони, годной в нашем суровом климате, я пока не обрёл. Шарф провонял табаком, провонял портвейном. Обгорел снизу. Что ж… памятная зазубрина на плоти лишь повышает его уровень. Но мне, усталому от борделя и блядей мошеннику, сейчас больше всего хочется отрезвиться… попасть под хлёсткие струи воды, направить их в самую душу, бойко смыть беспрецедентную грязь мира с тела, соскоблить её бритвенным станком, расцарапать застарелые мысли, которые скопились в перхоти между волосами, они прячутся там, мешая эскаписту во мне бежать прочь. И эта старая ванная комната в шаговом доступе — как оплот желания, как спасительная гавань, как утлая ладья моих надежд. Окрашенная масляной краской дверь — лишь тонкая преграда. Я протягиваю руку, но вращающаяся вокруг своей оси, как пьяная балерина, ручка не только неумело кружится под моими пальцами, но и пачкает их своей маслянистой заскорузлой древностью. Она ведь старая… артритная балерина. Мои пальцы, касающиеся её хрупкого стана, лишь причиняют ей боль. Боль… И я вхожу… Муравьи в ванной…. Ах, простите, простите! Не ожидал, отчего им так сложно вывешивать табличку: «Не беспокоить! Я думаю!»? Два рыжих сидят в советской, видавшей виды, чугунной ванне. Нежно трепещут жгутиками на лбах, ласкают рыжую муравьиную самку. Каково! Втроём забрались в ванну! А муравьиха, между прочим, крупна. Выставила свои массивные янтарные крылья, завораживает меня их стеклянными витражами, потаскуха… Вот, женщины, вы всё делаете напоказ, вы сами — как товар в магазине, беспринципные торговки, базарные завлекалы! Уходите прочь! Прочь из моей ванной. Открываю душ, поливаю муравьёв горячей водой, аж пар идёт, обжигаю муравьиную самку кипятком, она дёргается, в бешенстве поведя жгутиками на голове, и убегает, уводя свиту за собой. Тело моё покачивается, как пустая лодка на ветру. Внутри я опустошён, одинок и забыт, я плыву по течению жизни, меня бросает то туда, то сюда, прибивает к чужим берегам и снова относит течением в густые камыши.
     Лью воду на голову, смывая табачное амбре, всё ещё мутит, а я думаю о лодке и камышах, представляя себе быстрых стрекоз. Аллегория проста. Я сын рыбака. Кто он, мой отец? Человек, который всю свою жизнь был свободен как ветер, он пил, кутил, ездил на рыбалку и в свободное от этих мероприятий время рисовал. Рисовал. Продавал картины за бесценок, покупал мясо, хлеб, бывало, икру, водку… Он пел и пил, но он был лучший в своём роде. А я уже перешёл тот рубеж, когда стыдятся отцов, потому что учишься в пафосной школе с углублённым изучением английского. А ведь я стыдился когда-то… Я был дурак. А он классный. Он и был классным, а я всегда это чувствовал нутром, и все это чувствовали… и все любили его за альтруизм, за душу, за дерзость, за честность, за весёлый нрав. А я его третий беспонтовый ребёнок, который получил лишь малую долю его огромной харизмы. И я до сих пор не знаю, как ею пользоваться. Бард из меня дерьмовый, как и разбойник. Кто я по жизни? «Ходящий в тенях»… тающая тень этого мира, скромный одиночка у окна в школе, серьёзный ребёнок на детсадовской фотографии. Фото стало каким-то розовым, как будто сделано на «Полароид», всё ещё лежит в шкафу между страницами родительских альбомов: впереди сидят расфуфыренные девочки с бантами, аккуратные мальчики с уложенными на бок чёлками улыбаются во втором ряду, крупные удальцы по жизни высятся в третьем ряду… Где же я? Подождите-ка… Да вот же! Стою в заднем ряду, помятый, неопрятный, серый, маленький, со сведенными бровями. Да меня и не видно вовсе! Такие дети казались всем странными в детстве, и вырастают в странных молодых людей, наверняка, и странно стареют.
     Я закрываю глаза, позволив телу отмокать под горячими струями воды, но меня снова шатает, и я думаю, что надо просто поспать. Я вытираюсь полотенцем, распахиваю дверь ванной, выпускаю всё тепло и пар, впускаю холод пустой спящей квартиры, озноб зимы и память расшатанных окон, которые никто не сменил, ощущаю холод промёрзшего бетона, сквозняки из всех щелей этой неухоженной квартиры, в которой я рос. Прошмыгиваю в комнату, бросаю шмотки на стул, скидываю плед и забираюсь в ледяную кровать. Холод её не расслабляет, он отрезвляет и дарит чувство беспокойного одиночества. Толстые гардины скрывают утренний свет за окном, я ворочаюсь, стараясь согреть мёрзлые ступни. Подоткнув под себя одеяло, завернувшись, как сосиска в тесте, я плотно закрываю глаза, пытаясь уснуть. Но в голове вращаются разбитые осколки воспоминаний «карнавальной» ночи, будто кто-то порвал на мелкие кусочки все фотографии и выбросил на лакированный стол, словно кто-то порезал диафильмы, разбил мои цветные витражи. И теперь всё смешалось, как в калейдоскопе, а голова моя лишь крутит его по кругу и видит замысловатые цветные фрагменты, но никак не может выстроить полную картину. И я, кажется, уснул. Я спал, продолжая крутить в мозгах мой новогодний калейдоскоп.
     Проснулся я в четыре часа дня, но можно сказать, и вечера, потому что за плотными гардинами — ночь. Она салютует из тонкой щели между полотнами ткани и не дарит ни малой толики оптимизма. Чувствую себя мятым и не выспавшимся. Пытаюсь вылезти из кровати, высовываю ногу из-под одеяла. Дуболом. По телу проносятся мурашки. Зимняя жесть бетонных девятиэтажек. Здравствуй, действительность! Протягиваю руку, тянусь изо всех сил, будто спасаю кого-то падающего с утёса. Практически Жан-Клод Ван Дам. Тянусь и… «спасаю», наконец-таки, свой свитер и батины рыбацкие подштанники, отданные мне в услужение, как важный атрибут брони городского ассасина. Юрко засовываю шмотки под одеяло и ловко на ощупь одеваюсь, не имея ни малейшего желания получить первоянварское поздравление Снежной Королевы. Осторожно выхожу из комнаты и скрываюсь в ванной. В комнате родителей работает телевизор. Что там?
— С лёгким паром, мой милый и нежный друг! — встречает меня всё та же муравьиная самка.
     Ирония судьбы? Или она знает бессменный телевизионный репертуар новогодних праздников? Или это намёк на то, что её не колышит купание в кипятке несколько часов назад? Ведь живее всех живых! Я смотрю на её оранжевый силуэт, как она беспомощно шевелит лапками, как заглядывает в мои осоловелые глаза, и мне становится жаль её, жаль, что я был так жесток недавно. И я отвожу кран в сторону и включаю воду тонкой струйкой, не желая беспокоить её более.
     Звонит телефон. Неприятно. Слишком резко для сонного утра в четыре часа вечера. Слышится бурчание, по нотам в голосе тётки понятно, что это меня, и что она сейчас кого-то вот-вот пошлёт под предлогом, что я сплю. Распахиваю дверь и говорю:
— Я не сплю. Я иду!
     Тётушка кладёт телефонную трубку на стиральную машину, замаскированную скатертью, и медленно шаркает по коридору мимо меня, отпустив презрительное «пфф» и негодование:
— Опять это твоя проститутка звонит…
     Её комментарий тут же убивает всю интригу. Ну, ясное дело, кто бы стал мне ещё звонить после пьяной ночи? Только мой верный пьяный друг!
     Беру трубку, пихаю под ухо, прижимая плечом, сажусь верхом на стиральную машину и выдавливаю:
— Ну, привет, Хемуль.
— С Новым годом!
— Очче смешно… — отвечаю я, — только проснулся.
— Ты даёшь! Я в пол второго встала!
— У тебя деревенская закалка. Это не считается. Мой организм не высыпается за три часа.
— Что будешь сегодня делать? — до чего же она неуёмная. Я почти уверен, что всё дело в матке. Женщины от того такие «перовжопные», потому что генерируют килоджоули энергии этим своим органом.
— А что можно делать первого января?! — возмущаюсь я. — Буду втыкать в телик, пересмотрю все советские фильмы про Новый год и сожру миску салата и жёсткие пироги.
— Они не жёсткие! Хамло какое, а?! — негодует мать, услышав мои отзывы.
— Ма, они жёсткие. У них подгорела подмётка, — продолжаю спорить я.
— Ты вон иди… у других посмотри, безрукие бабы ничего не могут приготовить… много ты пирогов ел?.. — из кухни доносится её птичий гомон.
     Она завелась и теперь будет долго ругаться, припомнит всех знакомых ей и незнакомых женщин, их руки и их пироги.
— Что-то у тебя там весело… — говорит Хемуль в трубку.
— Да как обычно.
— Ладно. Тогда созвонимся потом. Да?
— Да, — односложно отвечаю я.
— Пока.
— Пока.
     Кладу трубку на место, игнорируя материнские стенания на кухне. Батя — на диване, нога на ногу, руки под головой, смотрит «101 далматинец». Свет с голубого экрана падает ему на лицо, и я замечаю, что он прослезился. Опять… смотрит детский фильм и роняет скупую слезу над перипетиями щенков.
     Я нехотя плетусь на кухню, добываю волшебный салат из холодильника. Наваливаю себе в миску несколько ложек. На столе под полотенцем скучают малость подсохшие за ночь пироги. Хватаю один кусок и бросаю в тарелку.
— Куда из холодильника? — злится мать. — А погреть?
— Мам, салат… греть?
— Да! Погреть!
—Ой… да ладно прям… я чаем горячим запью.
     Быстро ставлю всё на поднос и ретируюсь в свою комнату. А то она того и гляди заставит меня греть салат в котелке на газу.

Хемуль сосредоточенно строчила в тетради ровным, вытянутым почерком с наклоном под 45 градусов. Она вела дневник. Вернее дневники… Это стало её привычкой — хоть романы пиши. Она ничего не могла с собой поделать — слишком любвеобильна её натура, слишком многое ей хотелось запечатлеть на бумаге, занести в картотеку. Эпистолярный жанр она ценила и даже увлекла им Злого Эльфа, как только они сдружились. Нет, Злой Эльф не стал писать подробные дневники, во время летних каникул он лишь отвечал на её длинные письма, пока торчал на снятой родителями даче, а она пускалась во все тяжкие в деревенском доме бабушки в Рязанской области. Письма шли быстро. Каждые две недели она получала его ответы и отправляла подробный отчёт о себе — минимум на семи страницах. На конвертах она всегда рисовала сердечки, писала «ЛЮБЛЮ» или «ЦЕЛУЮ», либо и то, и другое одновременно. И, оглядев украшенный конверт, обычно дописывала: «Жду ответа, как соловей лета». Парню надо было отдать должное — он никогда не тянул с ответом, писал не скупо и вроде бы в охотку.
Содержимое писем, разумеется, отличалось. Она подробно рассказывала ему о своих амурных, авантюрных похождениях, он расписывал, куда мотался с местными, по каким лесам, полям; где, кому и что чуть не подстрелил сосед; на каком «запорожце» катались; кому чуть не набили морду; как летел тот упомянутый «запорожец» в карьер и почему, и каким чудом не взорвался. Порой он чаще обычного упоминал какого-нибудь парня или писал про рыжую прошмандовку, которую Хемуль даже поначалу тайно ненавидела за то, что она наложила щупальца правления на лично её Злого Эльфа. Хотя позже, подуспокоившись, сильно уже не переживала, только дописывала в письме лишний раз: «Люблю тебя! Очень, очень жду…» и для ясности ставила «штамп» на самом конверте в виде отпечатка губ. Всякий раз другой губной помадой. Иногда ей казалось, что со Злым Эльфом у неё самый настоящий роман, как в книгах, как в кино. А самое главное, этот платонический роман не мешал ей сосаться с первым встречным да заниматься кое-чем поинтересней.
     Но сейчас было не лето, а рождественские каникулы. Платонических писем не хватало, а жизнь не стояла на месте, предоставляя развлекательную программу. И все события ей хотелось записать в деталях, занести в протокол. Целая коробка компромата уже лежала на антресолях. То, что родители могут найти и прочитать дневники, её не слишком беспокоило: с мамой она и сама любила поделиться некоторыми «невинными» историями, а папе обычно всегда было некогда. Сейчас он вернулся с ночной смены и лёг спать. В доме соблюдали закон, регламентирующий тишину в определённые дневные часы — после папиных смен на Госзнаке, и Хемуль отлично научилась коротать их за «любовной отчётностью» и эмоциональными страстями, красиво оформляемыми в тетради. Она отвлеклась и прикусила кончик шариковой ручки, вспоминая прошедший год, а вместе с ним и 10-ый класс. Этот год, а если быть точным, то полтора, сильно изменили их обоих и одновременно сблизили. А Эльф… определённо не давал ей покоя. Созванивались почти каждый день. Чаще она ему звонила. Да почти всегда.
Вот и вчера тоже, но его не оказалось дома. Дважды. А когда она перезвонила в полдесятого вечера, в третий раз, он всё ещё не пришёл. Не похоже на Злого «ангела», невинного и наивного. И ей стало жутко интересно, где он пропадает целый день без неё. Случилось само собой, что они срослись, как сиамские близнецы: гуляли вместе, знакомились с новыми людьми вместе, ходили в клубы вместе, тусовались в Охотном ряду и баловались телефонными звонками тоже вместе. С бывшими одноклассниками он не слишком-то ладил и не любил вспоминать свою бывшую школу, те долгие девять лет спецшколы для умников, откуда он благополучно вышел с троечным аттестатом после 9-го. Хемуля его прежние «тройки» не беспокоили, сейчас «трояки» у него были только по математике и геометрии. По прочим предметам у него можно было смело списывать, хотя она не чуралась списыванием и математики с геометрией, а по «инглишу» была просто лафа. Он всё делал за двоих, писал на раз-два темы, диалоги и даже диктовал ей тексты по телефону, ужасно злясь, когда она переспрашивала: «"С" — как доллар? Или как русское? А "У" — как русское? "И"? Это палка с точкой что ли?».
Хемуль лениво потянулась, встала из-за стола и побрела на кухню. Мать готовила суп, но есть хотелось раньше времени. Она вынула из холодильника плавленый сыр и, сообразив себе бутерброд, села на угловой диванчик.
— Что-то не звонит твой… «жених»… — усмехнулась мать.
     Женихами она называла почти всех, кто успел перед ней засветиться, но в данном случае шутила по поводу друга-одноклассника.
— Что-то у вас с ним не то…
— Что не то? — удивилась Хемуль.
— Не то… странно всё.
— Ничего у нас с ним нет, — то ли оправдываясь, то ли разочарованно сказала она.
     Телефон запищал.
— Бери быстрее, отца разбудишь, — шикнула мать.
     Хемуль ответила, жуя бутерброд. Услышав в трубке знакомый голос, она улыбнулась, подмигнула матери и потащила телефон в свою комнату, путаясь в длинном проводе.
— Где тебя носит? Я обзвонилась, — пролепетала она.
— Гулял.
— Нормально, а? — возмутилась она. — Гулял. Один что ли? Хватит гнать. С кем гулял?
— Допрос в стиле моих предков, — донёсся до неё скрипучий голос Злого Эльфа.
— Нууу… — прогнусавила она обиженно.
— С «цветочным» знакомым. Ты знала, что он панк?
— Ха, — Хемуль широко разинула рот, — он панк? Что-то не похож.
— У него даже панк группа есть своя— он и его этот друг с журфака МГУ.
— Ну, и группа, два придурка. Ты тоже, что ль, решил туда третьим вписаться?
— Не. Так… по приколу… Съезжу в гости, послушаю, что они там лабают.
— Кажется, кто-то темнит.
— Кажется, кому-то мерещится…     Роутер мурлыкал, трещал и никак не коннектился. Я плюнул. Чувак с «цветочной» фамилией настырно звал в гости. Типа, делать нечего, скука, праздники, «приезжай фильм позырим». Чёрт его знает почему, но внутри скребло, — не хотелось ехать к нему на Речной вокзал. Не хотелось тащиться через всю Москву с юга на север, не хотелось ломиться по морозу в темноте. Фильм посмотреть, конечно, можно. Видиком мои советские «динозавры» так и не обзавелись, им ничего не надо. Ну, и хрен с ним. У меня хотя бы какой-никакой комп есть. Хоть тётка моя и невыносимая ханжа, но на комп мне она свою пенсию не зажала. За что ей респект и уважуха. Однако, это не значит, что я снова стану «хорошим ребёнком». Она всё страдает: «Ах, какой ты был скромный и умный в детстве! Какой стал сволочь в пубертатном возрасте…». Считает, что у меня в голове один только секс. Гонит она, вот что я скажу. Я вообще считаю, что я запоздал. Мне до 10-го класса ни один человек не нравился как сексуальный объект. У меня сложная оценочная система. С этим вот только… странно вышло. Хорошо, что лето длинное. За три месяца стал забывать, как он выглядит. Потом в сентябре видел его в Охотке с какой-то тёлкой. Знал же заранее, что с ним «всё нормально». Может, и со мной всё нормально. До него я на парней не западал, да и на девок тоже.
     Есть у меня один громадный скелет в шкафу. Прячу его ото всех, никому не рассказывал. До сих пор язык не поворачивается всё это выговорить. Никому не расскажу, наверное. Даже тет-а-тет. Никогда.
     Хотя с тех пор многое изменилось. Многое, только не мои предки. Было мне лет семь-восемь. Мать носилась на работу. Сколько помню её — вечно она спешит на работу, суетится и всё путает. Однажды в школу меня вела — так и вышла в разных туфлях. В тапках как-то в лифте опомнилась, лифчики свои искала по сорок минут. И эти её постоянные присказки типа «чёрт-чёрт, поиграй, да отдай». Всё моё карапузное детство я провёл по родителям её учеников, по чужим бабушкам, по соседям и с моими мужиками — батей и дядькой, братом её. Дядьки уже нет в живых, но это совсем иная история с криминальным отливом суровых девяностых.
Так вот мужики либо таскали меня по злачным местам, либо устраивали злачное место прямо дома, а дядька так вообще однажды забыл меня. Просто не забрал племянника вечером из сада. Зато мне не забыть этого прекрасного чувства тёмного одиночества, когда я остался там совершенно один. Пустое помещение в сгустившихся сумерках, которое днём гудело, как пчелиный рой, ночью казалось сказочным замком. Возможно, именно тогда я оценил, как это томительно прекрасно, — меланхолическое одиночество. Нянечки скормили мне оставшийся винегрет, что уже было счастьем, и отправили спать на чистые холодные простыни. За окном качались силуэты ветвей, дрожали листья и дрались между собой под светом фонаря. Но в 11 ночи в опустевший и затихший детсад ворвалась мать и забрала меня.
Чуть позже у меня появилась своя нянька, лично моя, — невероятно близко живущая бабушка. Жила она с нами на одном этаже в однокомнатной уютной и чистенькой квартирке: вязаные салфетки на подушках, розы и герань на окнах, лакированные полы, по которым скользишь, как по льду, (не то что ободрыши у меня дома). Минусов у бабули не было. В меру строгая, не болтливая, не навязчивая, супер чистоплотная, котлеты вкусные, играла со мной в подкидного, в домино, лото, подолгу выгуливала, как собаку. Фея моего детства!
И были у этой феи — внуки: младшая с длинной косой до попы, моя ровесница, а брат её — старше нас в два раза, появлялся у бабушки редко, а если появлялся, учил нас приёмам карате — в кино насмотрелся, наверное. Ноги он задирал феноменально, эти ноги спасли его, как оказалось, позднее, через несколько лет, когда он чудом выжил, выпрыгнув из окна, сбегая от бандюганов-воротил, что захапали квартиру его бабушки. И это тоже совсем иная криминальная история из суровых девяностых.
Так вот, с внучкой её мы куролесили на всех школьных каникулах. С ней было весело. Везёт мне на неуёмных девчонок с мощной энергетикой и ретивостью. Новая моя подружка была настолько буйной, что умудрилась уронить двух с половиной метровую синтетическую ёлку, которую лично притягивал верёвкой к батарее мой батя. Ставил он её антивандально из расчёта на меня и кота. Но с Ирочкой система не сработала. Ёлка полетела к херам вместе со всеми стеклярусами и советскими раритетами. Половина игрушек перебилась. Нам за это ничего не было, кстати, кроме пересушенного овсяного печенья, которое пекла мама.
Ирочка эта была той ещё… «ирочкой», потому как на какие-то очередные в нашей жизни каникулы она припёрла с собой книгу по половому воспитанию. Никогда не забуду, как она серьёзно посмотрела на меня исподлобья и спросила:
— Ты знаешь, откуда берутся дети?
— Разумеется, — ответил я, — они рождаются.
— А как они делаются, ты знаешь?
     Я не стал объяснять ей, что предки вечно гнали мне, будто нашли меня в абрикосе, либо в капусте, либо аист принёс, либо Бог дал. Я понимал, что они сами точно не помнят, как это случилось, ибо версии их расходились. Я даже иногда подумывал, а не подкидыш ли я, не усыновлён ли? Потому как по телевизору вечно показывали фильмы, где кто-то обязательно был чей-то подкинутый сын. Не ответил я ей ничего. Промолчал. Она тут же лукаво улыбнулась и достала свою «мудрую книгу по половому воспитанию». Сначала показала мне все картинки: пара — парень-девушка — сначала знакомятся, ходят, держась  за руки, потом целуются, потом в одной позе лежат друг на друге, — а затем подытожила:
— Мои родители меня так делали. А твои?
Я в тот момент всё ещё пребывал в шоке от всей наглядности этой анатомии и возни человеческих тел, поэтому ответил:
— А мои — нет.
     Но она не растерялась, проигнорировала мой молодецкий ответ, выдававший сильное внутренне сопротивление перед истиной, и сказала:
— Давай играть по картинкам.
     Я напрягся, но не согласиться с девчонкой не мог. Привык, что девочкам в играх, даже если они казались несколько сомнительными, лучше не отказывать. В конце концов, что я теряю? Я же ещё слишком молод, чтобы жениться. И она скотски «развела» меня на всё. По полной программе. Так в возрасте семи-восьми лет я получил свой первый сексуальный опыт. Насколько он был умелым или не умелым, я не стал бы судить, но он был. И был не один раз, потому что мы оба крепко подсели на эту «игру». Где была бабушка-фея? О, она наивно считала, что нас можно оставить вдвоём одних.
А между тем, Ирочка решила разнообразить нашу игру, включив в неё элементы БДСМ (ну, тогда я таких слов не знал и не очень понимал, куда всё катится). Мы играли с угрозами и «изнасилованием», ко всему прочему она потребовала, чтобы я писал ей записки с матерными выражениями. Слов я этих тоже не знал — рафинированный ребёнок советских родителей, в жизни которых не было таких слов в обороте, как и «не было секса» в принципе. Но я написал, и с прочей программой справлялся весьма недурно и, главное, в охотку. Тяга к насилию у меня всегда имелась, так что просить дважды ей не пришлось.
К слову, записок этих накопилось прилично, и вскоре встал вопрос: а куда их девать, вдруг бабушка найдёт? Я как логик, сразу предложил достойный способ — порвать на мелкие кусочки и выбросить в мусоропровод, в мусорную корзину дома или, если ей захочется, выкинуть с балкона — пусть красиво летят по ветру. Но она отчего-то заистерила, засуетилась, прям в точности, как моя мама, спешащая на работу. Отмела мои логичные идеи и сказала, что спрячет записки в ящик с репчатым луком под столом. Я счёл это кретинским бредом, пожал плечами и сообщил:
— Как хочешь…
     И для меня не было удивлением или же откровением то, что через несколько дней бабуля нашла эти бумажки. Поставила нас перед собой и спросила:
— Кто такие Саша и Маша?
     Ну, несложно догадаться, что это взятые псевдонимы для «игры». Я снова пожал плечами, а Ирка запалилась: я видел боковым зрением, как она посмотрела на меня.
— Чьи записки-то? — повторила вопрос бабуля, глаза её смягчились, кажется, даже смеялись.
— Не знаем, — ответили мы, чуть ли не хором.
     А потом каникулы кончились. Ирка уехала. И как-то так случилось, что бабушка вскоре умерла, не успела завещать квартиру детям, потом Иркин брат едва удрал от бандюг — сиганул с балкона, переломав ноги, но выжил. Больше я ничего ни о ней, ни об их семье не слышал. Зато уяснил истину — «Не пойман — не вор». Ничего нам за всё это не было. И я долго хранил тайну. В какой-то момент она стала для меня ужасающей и недостойной, но позже я даже почти забыл о детском недоразумении, пока вдруг, когда я уже заканчивал свой ненавистный 9-ый класс… Ирка вдруг не позвонила мне.
Наступила весна. Апрель. Снег только начал таять, по асфальту текли длинные ручьи талой воды, и Ирка приехала повидаться со мной. И к моему удивлению, приехала не одна, приехала с подругой. У Ирки был голубой лак на ногтях, а у подруги — жёлтый. Эти их цветные рейверские ногти всё ещё отчётливо стоят в памяти. Ирка вымахала, стала выше меня, коса до попы так и осталась. Я водил девиц по району, веселил какими-то историями, рассказывал анекдоты. А потом она возьми и да скажи:
— Помнишь, я рассказывала тебе, с кем пыталась в детстве детей делать? — обратилась она, хохоча, к подруге и кивнула на меня.
— Да ладно! — округлила глаза та. — И что? Получилось?
     Ирка заржала. Обе они покатывались со смеху. Мне оставалось лишь криво ухмыляться, глядя на их помешательство. А внутри я был зол. Я реально разозлился. Тайна, которую я крепко хранил много лет, была так легко, так запросто растрёпана ею, пущена по ветру, как какая-то нелепая записка, брошена вскользь, как будто не была такой страшной и позорной. Я был унижен и одновременно понял, что даже самая позорная тайна может быть лишь анекдотом, если её грамотно преподнести. В тот день для меня исчезли «позорные темы», я стал пользоваться сортирным юмором и жестить, сочтя, что терять мне нечего. Как оказалось есть чего… О том, что я помешался на парне пэтэушнике…  об этом я не готов был рассказывать и не имел намерения. Поэтому, никому ничего не сказав, игнорируя лень и нежелание, я собрался и поехал на Речной вокзал. Фильм смотреть.     Колючий зимний воздух забирался под куртку. Злой Эльф изменил принципу «лишь бы красиво» и одел «дутик», делающий его фигуру похожей на мешок. Куртки на нём обычно болтались, растянутые рукава свитеров висели до фаланг. Были раритетные джинсы, которые он нашёл в чемодане на антресолях. Когда-то эти клёшевые штаны принадлежали матери. Так как Boney M или Abba она не слушала, с «хиппи» не тусовалась и не знала, что существует какая-то музыка, кроме классической или же русского романса, штанцы никак не могли являться атрибутикой. Зато журналы мод она полистывала с удовольствием и озадачилась спецпошивом их у модистки. Ну, а из-за того, что мода движется по спирали, сейчас когда-то модные портки оказались вполне актуальными. Джинсы эти неплохо сели на него, в ляжках, правда, широковаты, зато сам клёш выглядел знатно, превращался книзу в трубу. Со шмотьём у Эльфа не наблюдалось изобилия. Денег на одежду никогда не находилось. Если что-то покупалось, то сразу на энное количество лет. Крайне редко перепадало что-то от отца, в основном новое, купленное мамой, а отцу не пригодившееся. Поэтому Злой Эльф частенько лазил на антресоли и яростно копошился в старых чемоданах. Кое-что интересное выудить из них удавалось — например, потёртый замшевый пиджак, залитый чернилами ещё в годы тёткиного студенчества. Пиджак оказался длинный и не так уж трагично испачканный, поэтому Эльф счёл его годным и таскал в весенне-летне-осенний период, но зима всегда всё портила и усложняла.
     Эльф втянул носом образовавшиеся сопли, поправил намотанный шарф и ускорил шаг. Трамваи опять не ходили, ждать их было невыносимо холодно, поэтому он побрёл пешком вдоль путей, стараясь не скатиться по льду под движущийся поток машин. Провода наушников старого плеера сковало морозом, левый наушник барахлил. Эльф потеребил плеер в кармане куртки, прибавил звук. Возвышенные Эмерсон, Лэйк и Палмер навевали картины одиноких фэнтезийных миров, где снег чистый и глубокий, где небо простирается во все стороны, а глаза режет от белизны; и снег мягкий, как пух, прилипает к ресницам. Погрузившись в волшебные звуки, он игнорировал мрачную Москву, её грязные улицы, затхлое метро, одутловатые лица, крепко забухавших на все январские праздники, отдельных личностей.
Доехав до Речного вокзала, Эльф понуро вышел на платформу, боясь, что ждать «цветочного» друга придётся так же долго, как в тот раз. Томительное ожидание на сорок минут… Но новоявленный приятель уже ждал. Вдвоём они вышли на улицу и направились в глубь неизвестных Эльфу районов.
     Двухкомнатная квартира эмгэушника выглядела, как многие типовые квартиры постперестроечных времён: в большой комнате добротная стенка, ковёр на противоположной стене. Младший пухлый брат на диване смотрел мультфильмы. Эльф удивился пухлости брата, потому что старший отличался худобой. Младший — одутловатый коротышка, старший — высоченный и атлетичный. «От разных мам что ли?» — подумал он. Но, увидев на стене фотографию в рамке, где одинокий отец с усами обнимал двоих сыновей, решил, что ошибся. Из достояний и технологий эпохи, в квартире был небольшой компьютер, что занимал стол, находившийся в центральной части комнаты. К нему первым делом и пригласил его новый приятель.
— Зацени, — и он включил программу, в которой из сэмплов стряпал свой доморощенный панк-рок.
     Комнату наполнил дребезжащий гул. И уже знакомые голоса орали что-то про кал и пурген. Разумеется, что ещё можно ожидать от русских панков? Эльф про себя усмехнулся, но сказал, что весело. После эпических Эмерсон, Лэйк и Палмера это выглядело, как хархотный плевок в хрустальной вазе, как неуместный пердёж за столом, как вялый сморщенный член старика, вывалившийся из кальсон. Эстетика Злого Эльфа ревела крокодиловыми слезами. Но, к счастью, двенадцатилетний жиробрат забурчал негодующе, по-свински крича писклявым голосом, что парни мешают ему смотреть кино.
— Ууу, жиробас, мудила! — заорал «цветочный» эмгэушник и бросил в брата диванную подушку.
— А предки где? — спросил Эльф, удивляясь, что квартира пустует вечером на январских праздниках.
— У меня только папка. У бабы своей.
— Ясно, — ответил Эльф и поплёлся за приятелем в небольшую комнату, которая, судя по всему, была его вотчиной.
     Пока тот колупался с видеоплеером, Эльф изучал содержимое книжных полок. Ничего примечательного. Обычная советская подборка классиков, знакомых со школьной программы. Тусклый свет от маленького светильника. На экране появляются титры. Злой Эльф понимает, что его на ближайшие два часа сажают смотреть очередную чёрную комедию. Чёрную во всех смыслах. Разочарование он привык скрывать мастерски. Это заслуга мамы-папы. Разочарование — это неправильное слово, потому что Эльф никогда и не очаровывался и ничего ни от кого не ожидал. Скорее, наивно надеялся на лучшее, не потерял вложенный в него на уровне хромосом оптимизм.
Наконец, «танцы» перед видавшим лучшие годы видеоплеером закончились, и эмгэушник предложил прибухнуть. Злой Эльф сначала думал отказаться, но решил, что самую малость не повредит. Он забрался с ногами на небрежно застеленную кровать и принял из рук хозяина комнатушки бутылку какого-то вина. На вкус кислятина. Все эти «около крымские» вина не бередили вкусовых рецепторов Злого Эльфа, хотя вот ликёры, которые как-то привезла его родственница на один из Новых годов, шли отлично. От них невозможно было оторваться. Это наводило на мысль, что генетическая тяга к алкоголю, унаследованная от отца, в нём всё-таки проявляется.
— Отвратное пойло, — скривив лицо, заметил Злой Эльф.
— А по мне, так норм, — панк принял бутылку, присосавшись к ней на несколько секунд.
     На экране братья Уэйнс. Никогда Эльф не мог уяснить для себя их чумовой успех и популярность.
     Парни уставились в маленький экран, за стеной шумел второй телевизор. «Цветочный» друг завалился рядом, крепко сжимая бутылку кислого вина. Во время фильма бутылка то и дело попадала в руки Эльфа и возвращалась обратно владельцу, и очень быстро опустела. Когда на экране происходило что-то «смешное», Эльф замечал, что приятель проверяет его реакцию, глаза их встречались на краткий миг. И взгляды встречались снова и снова…  Фильм кончился, а за стеной всё так же гремел телевизор брата. А взгляд нового знакомого показался Эльфу сконфуженным или… даже стыдливым.
— Хочешь фотку покажу? — спросил приятель.
— Давай, — пожал плечами Эльф.
     Тот встал, зашуршал в книгах и достал маленькую фотографию, как на паспорт или на студенческий билет.
— На, — протянул он.
     На чёрно-белой фотографии был он сам. Волосы касались подбородка и были спрятаны под модной шапкой O’neal.
Злой Эльф почувствовал, как гормоны в нём всколыхнулись.
— Прикольная фотка, — ответил он и внимательно оценил приятеля.
     Хорошо скроен, большие голубые глаза, волосы светлые, волнами спадают до подбородка. Печаль вспенилась в области солнечного сплетения Эльфа, кислая сексуальная тоска, такая же противная как это его вино.
Неловкая пауза в неуспевшем начаться разговоре, соприкосновение взглядов. Эльф не выдержал.
— Ты чего? — спросил он, слегка ухмыляясь.
     Приятель не ответил, но и взгляда не отвёл, так близко, неприлично близко. Тусклый светильник ронял ему на лицо оранжевый блик. Злого Эльфа покачнуло, мысль молнией пронзила мозг, что он ведёт себя как школьник (хотя школьником и являлся). «Надо что-то сделать, что-то срочно предпринять…» Тело, будто не нарочно, качнуло вперёд, и губы его коснулись губ «цветочного» панка. Эльф ожидал чего угодно, но только не этого: тот с животным натиском присосался к его рту. Эльф хоть и сидел полулёжа, но тело не слушалось, его повело, трепет поднялся и запорхал внутри так быстро, как крылья колибри. Он тут же опьянел от скудных миллилитров невкусного вина. Сердце бешено колотилось. Захотелось зациклить этот миг, чтобы он не кончался. Это было… что-то кардинально новое и прекрасное, чего он никогда не мог представить и ещё никогда не чувствовал. Ему даже не нужно было ничего более. Уже это казалось счастьем, но эмгэушник напирал с каким-то остервенением. Сначала он протянул руку и выключил тусклый светильник, так что комната погрузилась во тьму, которую прорезал лишь свет уличного фонаря.
«Зачем? — успел подумать Злой Эльф. — Хочет представить, что я кто-то другой? Ну, охуеть теперь». Затем он стал стаскивать с себя шмотьё со скоростью пожарного и стаскивать одежду со Злого Эльфа, который был явно не готов, ни морально, ни физически.
— У тебя есть презерватив? — наивно спросил Эльф, всё ещё не понимая, что происходит.
— Не ссы. Нам это не нужно.
     В голове Злого Эльфа всплыли плакаты-предупреждения о незащищённом сексе, и сейчас он уже ничего, кроме страха и стыда не испытывал. Его испуганные «погоди» здесь не котировались. На них панку было наплевать. Эльфу стало ясно, что у панка всё это не в первой, потому что он полностью обнажившись и умело обнажив тощее невинное тело, уже начал крутить Эльфа, заставляя его принять правильную позу.— Расслабься, — приказным тоном выпалил панк.
     За стеной орёт телевизор. Пальба. Крики. Сука. Да за такими звуками мои крики здесь никто не услышит. Я попал, как мудак. О чём я, сука, думал? Думал по морде схлопочу, да хуй с ним. Ёбаный романтик, блядь. И этот его длинный член и моя мелкая задница. Бедная моя не разработанная, не готовая ни к чему задница! Твою-то мать. Расслабься. Мысли мои несутся, ничего не соображаю. Страшно до дрожи в коленях. Я не то, что расслабиться не могу, я наоборот напрягся весь. Были бы колючки — все бы вспучил, растопырил веером. Он там за моей спиной всякие хитрости применяет, чтобы меня расслабить, чтобы типа не больно. Урод. Сперва поплевал вроде, потом кремом что ли намазал… Спешит как на пожар. Злой. Чёрт, я прям спиной чувствую, что он злой. Хватает грубо за мои костлявые бёдра. Коленкой вдарил по моей, чтобы я подсогнулся.
— Ты что? Девственник? — спрашивает.
— Ну-у… да… — мямлю я.
     К гадалке не ходи — мне отсюда уже не смыться, не свалить, не избежать этого надругательства. И он со спартанской яростью пихает в меня свой член, жжение и боль, что пиздец. У него не сразу получается, но он настырный и упрямый. Стукает мне по хребту, чтобы я прогнулся. А я снова изгибаюсь инстинктивно. Тело не подчиняется. И я терплю. А как ты хотел, сука? В мыслях и ожиданиях всегда всё не так, как в жизни. И я отключаю реальность, потому что мне страшно представить себя со стороны в этой режущей темноте.
Закрываю глаза. Пусть перед ними будет осенний лес и быстрый бег по оврагам до сбивчивого дыхания. Эльфы в лесах. Место эльфов — в лесах, а не в каменных джунглях среди трахолюбивых жадных орков.
Чёрт. Признаться, справился он быстро. Кончил в меня и отвалил. Просто бросил, как потаскуху. Ничего не сказал, ушёл в душ. А я в этой темноте, как кусок дерьма. Наскоро оделся, заметил, что руки дрожат. На ощупь отыскал платок в джинсах. Какой я, сука, запасливый. Вот и пригодился. Свет не стал включать, словно боялся, что увижу на себе какие-то изменения и необратимые превращения. На душе кроме ненависти к себе — ничего более. Сам нарвался… мудак. Хотел-то слегка разрядить обстановку. Типа начать с невинного неумелого поцелуя и получить по морде, а он… меня выебал. ВЫЕБАЛ! СУКА! С ненавистью, со злостью, грубо, жёстко выебал.
Зашёл в комнату, бросил мне полотенце, как собаке. Типа утрись. А мне и не нужно оно. Хуй бы с ним. Мне от тебя подачек не надо, жалости не надо. Я гордый.
— Дорогу-то найдёшь? — спрашивает.
Я не отвечаю, прохожу в коридор, щурюсь от света электрической лампочки, одеваюсь.
— Давай, провожу, — смягчается он, — словно ему меня, как ребёнка жаль.
     Конечно, выебать меня не жалко, а просто за дверь выкинуть — скотство. Не разговариваю с ним. Молчу. Идём на пионерском расстоянии к метро. Он, к моему удивлению, спускается со мной в метрополитен. Может, ждал от меня признаний каких-то или сам сказать что-то хотел? Но так и не собрался с духом. А мне даже смотреть на него не хотелось. Ничего не сказал, шапку надвинул на глаза и уехал в последнем вагоне. Стоя, вжался в угол у последней двери, отвернувшись к чёрному стеклу. Больше мы с ним никогда не увидимся. Какой отличный урок мне преподали. Не готов — не начинай.
     Уже не помню, как добрался до дома, мечтая лишь, чтобы в коридоре предки не навели на меня свой «розыскной прицел». Не надо быть Шерлок Холмсом, чтобы увидеть, что я помят и мне дерьмово. К счастью, предки смеются перед телевизором. Вот и чудненько. Верка Сердючка сделает их вечер.
— О, пришёл? — отзывается мать.
— Угу, — выдавливаю из себя, стараясь быстро проскользнуть в свою комнату. Раздеваюсь, на одежде кровь. Блядь. Ну, кто бы сомневался, ёб ты. Иду в душ. Больно и пакостно. Стараюсь не париться, воду похолоднее, хотя так хочется согреться, но боюсь, что кровь опять усилится. И куда теперь с этим всем? Привет, мам, пап, мне задницу разорвали. Заебись, сын, на таблетку. Колотит всего — то ли от холода, то ли от всего сразу.
Стуча зубами, забираюсь в постель. Спать не могу. В голове паника. Лежу, вытянувшись, тихо, а в голове война. И слово СПИД прокралось туда незаметно. И уже не моя дырявая задница паникует, перестав казаться такой уж страшной проблемой. Что если этот хмырь регулярно проделывает такие опусы с первыми встречными? То, что я просто попал ему под член — очевидно. И кто даст стопроцентную гарантию, что он ничем таким не болен? Ему же всё по панку. Решаю, что надо в интернете почитать, но на практике знаю, что от прочитанного паника только усилится. А сам считаю в голове, сколько месяцев надо подождать, чтобы инкубационный период прошёл и сколько мне, сука, осталось… если…
Думать об этом не хочу, но думаю. К утру смиряюсь, но начинаю ненавидеть этот наступивший год, ненавидеть этот рассвет, ненавидеть Хемуля, потому что это мы с ней с ними познакомились, ненавидеть себя за тупость, за беспечность и наивность. Засыпаю опять после долгого и заунывного карканья ворон и громких скребков дворничьей лопаты по льду.
Просыпаюсь, как после запоя. В голове бардак, желудок мутит. Дерьмовое вино. И свежая кровь опять. Здравствуй, блядь, опять… Тайком застирываю, дожидаюсь, пока предки свалят в продуктовый магазин, а тётка усядется в комнате смотреть передачу. Хватаю телефон и тяну его в комнату, но провод не дотягивается. Ставлю его на пол у двери, а провод от трубки пропихиваю под дверь. Звоню Хемулю. Не знаю, как спросить её, но больше ведь некого.
— Здравствуйте, Лену можно к телефону?
     Папа её подошёл. Жду недолго. Радостный голос в трубке.
— Привет, раненько ты сегодня!
— Слушай… — мычу я в трубку, стараясь как можно тише. — Я, конечно, понимаю, что это… блядь… пиздец вопрос. Он покажется тебе странным…
Она сосредоточено молчит, слыша по моему голосу, что что-то явно не так.
— Можно я тебя спрошу?
— Да. Спрашивай, конечно, — она серьёзна, как никогда. — Что-то случилось?
— Я вчера в гости съездил.
Молчит. Ждёт объяснений. А я не знаю, с чего начать и как заставить свой язык выговаривать нужные слова.
— Что с кровью делать, когда в ж… — я не договариваю.
На другом конце провода, кажется, немыслимое охуение.
— Тебя трахнули что ли? — шепчет она.
— Да. И без моего на то согласия.
— Ну, блин… Ща… погоди. Брат тут. Ща…
     Слышу, как она гонит брата, пререкается с ним, хлопает дверью, кричит: «Ма-а-ам! Скажи ему, чтобы он не обзывался!». Возвращается.
— И что? Много? Крови много?
— Не так чтоб прям, но… у тебя было что ль такое?
— Слушай, ну, ты там посмотри как-чё сегодня. Должно пройти по идее, у тебя же организм молодой. Заживёт. Могу маму спросить, она ж на медсестру училась.
— Вот давай без мамы, а? — повышаю голос я. — Мне ещё не хватало, чтобы она знала про мою задницу.
— Какие-нибудь свечи от геморроя точно помогут. — Лучше б не спрашивал.
— По правде это ещё не все вопросы. Меня тут кое-что посерьёзней волнует.
— Ну, — подбадривает она, чтобы я телился побыстрей.
— Ты СПИДа не боишься? Ты всегда предохраняешься?
Она пфыкает и хохочет в трубку.
— Как видишь, со сколькими спала — СПИД не подцепила.
— Не боишься?
— Да не…
— Считаешь, что СПИДа в России нет? Или он только у наркоманов и педиков?
— Ничего я не считаю. Просто смотрю на чувака и… блин, вот ты запарный какой! Я презервативы не люблю. Это… как целоваться в скафандре.
      Наверное, в тот момент, я снова был в шоке, поэтому промолчал.
— Ну, я тебя поздравляю на самом-то деле. Ты теперь не девственник. Ну, отчасти не…
— Очень смешно, — понуро ответил я.
— Слушай, мне кажется, он к тебе привязался. Может, вы ещё будете неплохой парой.
Я счёл мудрым промолчать на эту чисто «бабскую» эскападу. Она-то говорила это от души, вселяя в меня оптимизм в духе своей мамы, которая верила в «рыцарей на конях», потому что у неё был такой пример под боком. Но я не тёлка, мне не нужны сказки про принцев, это роняет моё достоинство, потому что кроме играющих гормонов, есть что-то более важное в этой жизни. И я не тёлка! Никогда ею не был и превращаться в «тёлку» в духе классических киношные «голубых» не собираюсь! Меня взбесил её тон, взбесила её беспечность, её лопоухость по отношению к ВИЧ-угрозе, эти «бирюлёвские», «нарайонные» шаблоны про скафандр и про принцев на белых конях. Того и гляди превратит меня в подружку или мыслит так, что я уже «её подружка». Дурак. Нашёл, кого спрашивать. Дважды дурак.
— Ладно. Мне пора, — сухо ответил я, дёрнув желваками.
Я открыл дверь, отнёс телефон обратно на стиральную машину. Настругал бутербродов и, положив подушку под задницу, сел за компьютер, ища утешения в тематическом фэнтэзийном чате. Только он мог сейчас отвлечь меня от навалившихся проблем, он превратился в тот остров, который мог избавить меня от одиночества, подарить мнимую свободу и иллюзию красоты. Мой маленький придуманный мир, где не надо надевать маску, достаточно быть честным, быть собой.

Хранитель Башни: ЗлойЭльф, Приветствую вас, о, остроухий странник!
ЗлойЭльф: Хранитель Башни, *склоняется в лёгком поклоне, смотря на Хранителя из-под спадающих на глаза волос.
Беовульф: *косится и рычит в сторону незнакомого эльфа
Хранитель Башни: Вервольф, остынь, мой верный страж. Возможно, наш друг заблудился.
ЗлойЭльф: Хранитель Башни, Возможно, мы виделись с вами ранее, о, Хранитель. Я много лет скитаюсь по лесам в поисках своего народа, но после исхода эльфов всё меньше и меньше. Увидев вашу башню вдалеке, я бросился к ней в надежде встретить родственную душу. Что это за место? *осматривается и видит вервольфа.
Беовульф: *понимает, что эльф не опасен, отходит поодаль, ложась на холодный плиточный пол, и закрывает глаза.
Хранитель Башни: *зажигает мерцающий огонёк на оголовке своего посоха и движением кисти зовёт эльфа за собой.
ЗлойЭльф: молча подчиняется и следует за Хранителем, ища его мудрости.
Хранитель Башни: ЗлойЭльф, мой юный друг, я знаю, что понятия юности относительны, но видя тебя, понимаю, что ты всё-таки юн в сравнении с моими сединами. Несметное количество веков я охраняю здешний портал.ЗлойЭльф: Маркус666, ты всё-таки увязался за мной, маг! *ехидно усмехается
Маркус666: ЗлойЭльф, мимо меня не проскользнул тот факт, что ты легко впутываешься в неприятности. Я чувствую за тебя ответственность после того раза, когда спасал твой тощий зад от вервольфа!
Беовульф: *шевельнул ухом во сне, понял, что это не о нём и снова уснул.
Хранитель Башни: Маркус666, выйди-ка в свет моего посоха, я хочу рассмотреть тебя, молодой маг. Какой школой магией владеешь?
Маркус666: Хранитель Башни, хаос, о, Хранитель *учтиво кланяется и скидывает капюшон.ЗлойЭльф: Хранитель Башни, что с твоим порталом, Хранитель?
Хранитель Башни: ЗлойЭльф, Я зрю юную деву! Не подводят ли меня очи мои?
Космонафтка: О, царство задротов увеличилось. Приятно видеть, что вас тут только трое)))))))) Не всё потеряно…
Беовульф: Космонафтка, ЧЕТВЕРО! *прорычал
Космонафтка: Ах, извините, пса-то я не приметила!
ЗлойЭльф: Забаньте её кто-нибудь! Где Хаген? Он зам админа, какого хуя я наблюдаю её тут снова с этим дебильным ником?!
Космонафтка: ЗлойЭльф, Батхед снова в сети! Дрочишь небось?
Маркус666: Хранитель Башни, портал явно сбоит, направим в него общими усилиями мощный фаербол!
Космонафтка: Маркус666, пиздаболов не спрашивали!
ЗлойЭльф: Беовульф, скажи Хагену, пусть даст мне полномочия банить уродов! Я уже второй раз на неё натыкаюсь!
Беовульф: ЗлойЭльф, не, он не даст добро. У тебя злой ник))) и ты легко впадаешь в батхерт))))))) без обид, чувак
Хранитель Башни: о, юные сыны и дщери мои…
Космонафтка: Хранитель Башни, посох тебе в дупло, старпёр
Маркус666: *готовит мощное заклинание
ЗлойЭльф: Космонафтка, пиздуй к херам отсюда!
Беовульф: *рычит и теряет терпение, готовый наброситься на исчадие Бездны
Космонафтка: писатели что ль собрались? Что за долбоёбство?
Маркус666: направляет столб пламени в портал
Космонафтка: недоделкиХранитель Башни: эльф обуреваем страстями, он так легко подвержен магии, хоть бы амулеты применял *вздыхая
Маркус666: Хранитель Башни, поэтому я счёл, что он нуждается в моей защите. Какой у него класс? Ассасин? Но броню тяжелее кожаной не таскает, по здоровью тощ, да и 15 воровских скиллов на уровень… говорят о том, что он хуёвый… пардон… паршивый вор)
Беовульф: ну, у нас он хотя бы есть)
Беовульф: личное сообщение Маркус666, без Злого можешь смело расслабляться в чате. Стилистику блюдут только он да админы. Я хоть и модератор, но мне просто по приколу висеть.
Хранитель Башни: Беовульф, друг мой… я что-то устал от этих сбоев портала. Пойду вздремну.
Маркус666: Хранитель Башни, я рад знакомству с вами, мэтр…
Злой Эльф не любил зиму: он ненавидел долгие чёрные дни, наполненные тусклым оранжевым светом фонарей; промозглые утра, когда он пытался расслабиться и отпускал на волю мелкие мурашки на спине и руках, дожидаясь наземный транспорт; печальные усталые вечера в свете настольной лампы; он ненавидел мерзлоту, наледь на асфальте, грязный снег со следами собачьей мочи и фекалий; ненавидел бычки от сигарет, что копились на газонах, словно в пепельнице на какой-нибудь пьяной вечеринке. Зато любил лёгкий минус, сильную колючую метель или, наоборот, крупный снег, похожий на мягкий хлопок. Ему казалось, что зимой часть его засыпает, а другая часть пребывает в сомнамбулическом бодрствовании, лишь в некоем подобии жизни.
Сейчас, сидя в гостях у дворового приятеля, он пил дрянное пиво, глотая через силу, потому что вкус этот не бередил ни один рецептор. В комнате, освещённой лишь гирляндой от небольшой ёлки, орала Metallica. Злой Эльф развалился на диване, всё ещё стараясь не сидеть прямо на «раненой» заднице, и медитировал. С одной стороны, здесь ему было спокойно, с молчаливой парой Люда-Руслан, которые вечно обнимались и лобзались, по-детски скромно, в губы, он отдыхал и ни о чём не думал. Сейчас даже ирония «пушкинского совпадения» с Русланом и Людмилой не заражала азартом подстёба. Настроения веселить их не было, потому что цветные огоньки от гирлянды создавали уютную интимность, которую так не хотелось нарушать шутками и хохотом. С другой стороны, он отдавал себе отчёт в том, что он здесь лишний, они чужие люди, хоть знают друг друга с детства — на деле не знают ничего. Совершенно не хотелось посвящать их во что-то. Она — с холодными глазами рыбины, не эмоциональная, себе на уме, практичная тёлка, он — наивный, положительный, но конформист до мозга костей. Оба эти персонажа навевали тоскливые мысли о бесполезном существовании. И эта чёртова Metallica.
 Никогда Злой Эльф не мог похвастаться «традиционными вкусами». Мейнстримовое музло у него не шло, и когда все слушали радио «Максимум» или «НАШЕ», он лишь вздыхал и смиренно помалкивал, не желая вступать в полемику о вкусах. Хемуль, к слову, тоже слушала русский рок, фанатела по Агата Кристи, но Эльфу хотелось арт или же прогрессив-рока, поэтому он с регулярностью раз в месяц ездил на Горбушку, бродил по рядам, искал и обычно находил что-нибудь сообразное своему вкусу. На старый плеер приходилось молиться, потому как кроме него дома имелась только древняя «Ригонда» да булькающе-хрипящий виниловый проигрыватель. Ассортимент домашних пластинок Эльфа не радовал: гора классической музыки, принадлежащая матери, которую та не слушала ни когда-то, ни сейчас; внушительная стопка детских сказок и аудиоспектаклей, на которых он вырос; и две ценные пластинки, что ему отдал олдовый сосед: саундтрек к фильму «АССА» Соловьёва и альбом Бориса Гребенщикова.
Да, кстати… Вспомнив о пластинке «Голубой щенок», Эльф хмыкнул, и кривая улыбка коснулась его тонких губ. Какая ирония! А ведь «Голубого щенка» они даже «ставили» в домашних условиях: «театральное представление» для предков — он и эта Люда, что сидела сейчас рядом, обнимая в темноте своего Руслана. Так вот, роли они поделили пополам. Он играл Голубого щенка (какое совпадение!) и Пирата, вернее, пел за обоих, а она пела за Моряка и Кота притом, что слух у неё отсутствовал напрочь. Когда ты ребёнок, всё кажется проще…— Помнишь, мы с тобой ставили «Голубого щенка»? — смеясь, спросил Злой Эльф.
— Да, помню. Нашёл, что вспомнить!
— Что? — похихикивая, осведомился Руслан.
— Я уважаю пирата… — промурлыкал Злой Эльф, — а я… уважаю кота, — закончил он, хрипя, как пират, и рассмеялся.
— Это ты к чему сейчас? Ностальгия о пятом классе школы? — поинтересовалась Людка.
— А я артистичный был. Меня тут выбрали на роль Федота Стрельца, — похвастался он. — В классе есть охренительно красивая тёлка, её выдвинули на роль главной героини, она сказала, что будет играть, только если меня сделают Федотом. И вуаля! Я — Федот, блядь! А наш супер попьюлар мэн класса — не Федот! Надо было видеть его рожу!
— Зубришь роль? — спросила Людмила.
— Да там зубрить нечего. У меня батя сказку про Федота-Стрельца обожал, по Филатову фанател прям. Так что я её почти наизусть всю знаю. Подучу, не проблема.
— Странным вы занимаетесь.
— Нас всесторонне развивают. Я ж не в высшую школу экономики поступать собираюсь. Я как б… гуманитарий… — он подобрал правильное слово.
     Звучит одновременно гуманно и интеллектуально, как «планетарий». Хорошее слово, главное, чтобы не ассоциировалось на созвучии с чем-нибудь неприятным, как гуманоид-пролетарий.
      Злой Эльф замолчал, решив, что Людка тут же вспомнила, каким слабым учеником его считали, а она это точно вспомнила. Она ведь и сейчас смотрит на него свысока. Слово «творческий» в их школе с презрением выплёвывали, оно приравнивалось к слову «слабый», а слабые звенья обычно заменяют. «Вы уж выберите, — говорила его матери англичанка, — либо он у вас музыкой занимается, либо в нашей школе остаётся». И мать выбрала.
Музыку, после 7 лет обучения, Эльф бросил, остался в школе, где благополучно нахватал тонну двоек и трояков, с ненавистью к одноклассникам и учителям перекатился в восьмой класс. В восьмом отказывался ходить в школу, со скандалом требуя, чтобы мать перевела его в другую. Та почти сдалась, но поговорив с классной руководительницей, снова передумала, ведь классная преподнесла весомый аргумент: «В нашей школе он будет делом занят, а в другой, где одни хулиганы, он у вас сопьётся, скурится и пойдёт по наркотикам!». Аргумент этот мать и предъявила сыну. И разбитая дверь шкафа вкупе со сломанной правой рукой не спасли Эльфа от удела учиться в «гимназии». В восьмом Эльф стал Злым Эльфом: он грубил одноклассникам, перемены проводил у окна один, сидел на последней парте, стал прогуливать, шлялся по улицам вместо некоторых уроков, уходил раньше домой (благо проконтролировать ранний уход было некому), стал посещать баскетбольную секцию (не вполне ясно зачем, так как игрок он был посредственный, ростом высоким не обладал), а в девятом классе, ко всему прочему, стусился со второгодницей и в конце года ушёл, показав школе «фак» напоследок и плюнув в её сторону.
В дружбу в пределах учебных заведений он не верил, был скрытный и похож на побитую, но очень злую собаку, самооценка низкая, веры в свои силы примерно такие же. Поэтому, когда он, сдав на «хорошо» все вступительные экзамены в лицей, попал в новый 10-ый класс, то скорее удивился везению, нежели осознал, что он не «идиот». И вот первого сентября он, наконец, познал, что такое разнообразие. В его новом классе народ был разношёрстный. Радовал предельный минимум задротов и ботанок; тщеславных говнюков он не насчитал ни одного, к своему удивлению. Выбрать, к кому б приткнуться, он не успел, так как его сразу «выбрали», а эту историю мы уже знаем.Мне хочется побыть наедине с самим собой. Я ухожу, ссылаясь на то, что обещал предкам прийти пораньше, а сам долго стою в лестничном пролёте дома, где живёт Руслан. Дом этот, что находится в минуте ходьбы от моего, солидный, не какая-нибудь убогая бетонная девятиэтажка: цветы в подъезде, лифт старого формата с коричневыми дверями, которые складываются гармошкой, стёкла вдоль всего лестничного пролёта от второго этажа до последнего. Только вот освещения почему-то нет, наверняка, лампа перегорела. Мгла. Мне только на руку. Стою себе и курю сигарету в нежном холоде сумерек. За окном, по снегу, кутаясь в шарфы и капюшоны, кто-то выгуливает четвероногих любимцев. В свете одинокого фонаря крутятся пушистые хлопья. Мелкий пустобрёх заливисто лает и бегает туда-сюда в нелепом «детском комбинезончике».
     Хемуль позвала меня развеяться в клуб. Что ж… пойду. Как там это называется? Когнитивный диссонанс? Вполне себе дисгармонично: я и клуб… Но это только кажется. Толкиен, рпг, прогрок и эльфийство ничуть не мешают мне колбаситься под рейв и хауз. Никогда не мешало. Я чётко разделяю две эти субстанции. Одна — это скорее внутреннее состояние, а «пойти на рейв» — это к музыке и внутренней гармонии не имеет никакого отношения. Рейв — он на то и рейв. Стихия, шторм, в который я иногда погружаюсь всем телом, как в ванну. Возможно, он напоминает о животном во мне, о физическом теле, которого так мало.
Первый раз я попал в клуб в 15 лет. Недалеко от дома открылось модное место, куда толпами ломилась молодёжь. Первый раз я пошёл один. Отстоял огромную очередь и попал в пространство с оранжевыми космическими диванами, с внушительным рейв-танцполом на втором этаже, который протыкали насквозь цветные лазерные лучи, словно копья пикинёров. Чилаут зона всегда забита народом, а ещё чаще там валялись чьи-то шмотки. Странным образом, предки не боялись меня туда отпускать. Они ещё верили в понятие «клуб», которое заложил им советский кинематограф — такой клуб каждую зиму можно видеть в каком-нибудь старом фильме типа «Девчата». Всё чинно, благородно. Ща. Только об одном они забыли, что время незаметно улетело мимо них, «испортило» врождённую нравственность, вспороло наивности брюхо, исторгло наружу похоть внутренностей. Время исковеркало их чёрно-белый фильм с одним осторожным поцелуем в губы. Оно уничтожило коллективистское сознание, выпятив вперёд достоинство четвёртого размера, когда в комнату сначала входит бюст возможностей, а душа человека и его прочее содержимое появляется на глаза последним. Да и то… никто не заметит, потому что четвёртый размер важнее. С ним не поспоришь.
     Я же ходил в клуб — играть какую-то роль, снимать комплексы, раскрепощаться, срывать целомудрия маску, сходить с ума, задыхаться, потеть советским потом, желая, чтобы влага совка покинула меня навсегда, наполниться чем-то кардинально новым. Можно немного разбавить химией, совсем слегка, строго подконтрольно. Химию, как и алкоголь, я переносил хреново и под страхом гильотины не мешал, чтобы кайф не ломать, чтобы без физических расколбасов. Чтобы вернуться домой хрустальным, прозрачным, как фужер, но многогранным…
     И я, безусловно, пойду с ней в клуб, не в этот сраный «Титаник», который стал «попсовым притоном» со слишком узким входом, будто горлышко бутылки, куда невозможно протолкаться, пока тебе не переломают пару рёбер, а кое-куда поинтереснее. Флаеры перепали от одноклассницы Кваки, которая промышляла клубной жизнью, выглядела она соответствующе. По какой-то личной причине, тусовку она собрать не смогла, а одна отправиться по флаерам в «Хамелеон» не решилась… Каким-то образом перспектива безумного вечера попала в цепкие руки Хемуля, под её чуткое руководство.
— Ты слышал что-нибудь про «Хамелеон»? — хитро улыбаясь, спросила она накануне.
     Я пожал плечами.
— Слышал что-то, но значения не придал.
— А зря, — она сделала паузу. — Держись, стой и не падай. Я отведу тебя в гей-клуб.
— Я сейчас должен что? Завизжать, как школьница, и засучить лапками?
— А почему нет? — потешалась она. — Было бы неплохо для разнообразия!
— Вследствие последних событий, я не сучу ножками…
— Фу, какой ты занудный, — она опустила уголки губ.
— Но я не сказал, что не пойду.
— Так вот… — она снова ликовала, — немного истории: изначально это был гей-клуб строго «для своих», и только с этого года стал привечать гетеросексуальную молодёжь, но костяк там остался прежний. Я почти уверена, что тебе понравится.
— Вот только не надо вешать на меня свои гей-ярлыки. Меня это бесит.
— Ну, знаешь… я для тебя старалась. Последний наш раз в «Титанике» был не очень. Твою гейскую причёску за версту видно.
— С каких это пор хаер до плеч стал гейской причей? Ты пойди это Роберту Планту скажи!
— Кому?
Я лишь качнул головой и тяжело вздохнул, мысленно считая про себя до десяти.
— Никому, — прошипел я.
   Зима — время нудное, его надо проводить с пользой. В тот раз, правда, польза была сомнительная, но это не повод ещё три месяца «мерзлоты» (можно приравнять к «мерзота») сидеть только за партой и в чате Тёмной Цитадели. Я выудил из шкафа свои единственные «брендовые» портки, купленные в модном магазине-палатке на ВДНХ, плюс не так давно я («за хорошее поведение», выражающееся в виде только двух троек по матике и геометрии) был отоварен Camelot’ами, которые отлично справлялись с созданием «грамотного» look’а, и в довершение — пирамида из цветных плетёных фенек на руке. Важно внутрь одеться полегче, чтобы не таскаться с лишним шмотом.
     Встречаемся с Хемулем в метро. Добираемся до клуба, как обычно раньше времени. Там нас подхватывает взбудораженная Квака — маленькая, коротко стриженная, волосы выбелены, крохотный рост скрывает огромной платформой «swear’овских ботинок». Отдаёт нам флаеры, заходим внутрь, но ждать контрольного запуска приходится на «танцполе-предбаннике», где никто не танцует, только сидят с кислыми рожами, ожидая, когда впустят. И мы сидим. Рожи наши тоже не отличаются энтузиазмом. Хемуль изучает женский и мужской состав, скорее всего, прикидывает в уме возможности. Наконец, словно по какому-то скрытому сигналу, все начинают ломиться куда-то. Я здесь впервые, приходится следовать течению толпы. На входе охранники. Почти не шмонают. Двигаем к туалетам. Они здесь странные: незакрывающиеся кабинки с гальюнами на возвышении, унисексовые, никуда не спрятаны, торчат как бельмо на глазу. Туда постоянно кто-то норовит влезть вдвоём, но охранники бдят. Это им сейчас не всё равно, позже случится вакханалия. Я в это верю. Не закрывающиеся дверцы тому прямое доказательство. Нас тут же находит человек со скромным предложением. Взять у него табл отказываемся, я уже получил свой у Кваки вместе с правом входа, вместе с цветным флаером и открытой улыбкой. Разумеется, я его тут же применил, ожидая чего-то…
      Народ сыпет, музыка бьёт по ушам, разбивается осколками в груди, раскатывается по лёгким, тела вокруг начинают ритмично дёргаться, их конвульсии завораживают животными импульсами. Хемуль что-то орёт в ухо. Ничего не слышу, чувствуя, что табл медленно начинает действовать.
На небольшой сцене-подиуме появляется ведущий, выхватывает в толпе свои первые жертвы. Девушка и парень. Начинаются конкурсы. Сначала что-то невинное, потом жёстче. Одна отказалась. Слезла со сцены под неодобрительные восклицания. На её место пришла другая, вполне готовая мастурбировать парню на глазах веселящейся толпы.
У меня первые симптомы от табла. Башка пошла кругом, мутит экран, сгусток тревоги в кадыке, хочется курить, и я закуриваю, чтобы сбить неприятные ощущения. Отвлекаюсь на мускулистых парней, из одежды на них только короткие обтягивающие шорты. Кажется, они заметили, что я на них пялюсь, улыбаются мне, улыбаются всем, улыбаются миру, продолжая по-змеиному колыхаться в клетках на высоте. А между тем я ощущаю, как меня охватывает волна эйфории и вселенского счастья. И я уже «вижу» их, «вижу» всех в этом битком набитом зале. И меня тоже кто-то по-настоящему видит.
Хемуль касается меня, танцуя рядом и что-то одобрительно крича. Её лицо довольно, она полна веселья и энергии, как будто это не я, а она вдарила таблеточку МДМА. И я касаюсь её бедра так же ненавязчиво и естественно, как трогают ветки, когда пробираешься по лесу.
И вот я уже продираюсь сквозь людской лес, потому что меня кто-то поманил за собой. Я чувствую себя так просто и расслаблено… Двигаюсь, как инфузория, касаясь невидимыми жгутиками людей, набредаю на проход в стене, наполненный зияющей чёрной пустотой, но мне отчего-то не страшно. Я, словно старый пират, ныряю в эту «пустоту», и меня подхватывают чьи-то жадные руки. И мне так хорошо от этих скользящих прикосновений. Интуитивно я плыву в этой тьме, но кто-то вдалеке зажигает путеводную звезду, маня к себе этой эльфийской магией, и я безропотно следую туда. Вокруг шёпоты, вздохи, тела, руки, горячее дыхание в шею, мягкие прикосновения, а я продолжаю медленно скользить мимо внутри этого горячего лабиринта желаний. Но свет гаснет, магия не вечна, а рядом загорается ещё один тусклый огонёк.
— Ты не заблудился? Меня искал? — В кратком колыхании робкого огня, я различаю перед собой парня.
Я не стремлюсь отвечать на его вопрос, потому что Тьма сближает нас, я лучше чувствую его, нежели слышу. Метамфетамин наполняет меня безмерным счастьем и пульсирующим желанием соприкосновений, а он будто читает мои мысли. Огонёк зажигалки гаснет, мы, как и все прочие, растворяемся в бухающей басами тьме. Мы шарим в поисках друг друга, с каждой секундой всё импульсивнее и наглее. Всё, что недавно пугало меня и нагнетало панические атаки, растворилось под экс-ти-си… как раз… два… три… И если это ад и самый страшный кошмар, где в бесконечной череде душ, в пропасти между желаемым и действительным, в каньоне похоти мечутся веками алчущие сладострастия, то я буду там. Я уже здесь. У меня есть несколько осязательных отростков. Сначала использую все тактильные, далее язык. Мой отдаёт терпким никотином, а его вкусный, с нотками мяты. И я ищу в его рту этот мятный лист. Мне нравится надвигаться, сосаться с ним, затем резко бросать на секунду и снова искать его в темноте, взбираться на вершину ощущений.
Кто-то осветил нас зажигалкой, увидел, возможно, что-то несколько неожиданное для себя — вздох то ли восторга, то ли удивления, то ли восхищения ухает где-то слева, и снова воцаряется обволакивающе мягкая тьма. Наша одежда скользит под биение музыки, что, как биение сердца под таблеткой, рождает экстрасистолы. Незнакомец нащупывает мой член под одеждой, а я как зеркало, повторяю его движения, и мне не нужно многое, чтобы кончить. Если он продолжит в том же духе, то нескольких фрикций вполне достаточно, заботит только то, как я выйду потом на яркий свет. Слишком долго думать не получается, мне в принципе насрать. Я почти уверен, что позже мне стало бы неловко перед… Хемулем, но…
В глаза врезался яркий ядовитый холодный свет от фонаря. Охранники вторглись в наш маленький волшебный ад. Какого хрена им здесь нужно? Да, все знают, что здесь вполне могут ебаться. Кого это волнует?
— Совсем охерели! Стул спиздили! — пролаял один из охранников. — Ищи!
— Да вот он! — раздался возглас другого. — А ну, слезайте! Вы обалдели что ли?
Вот и нашли они свой стул, уроды, но им этого мало. Разумеется. Они же не отдыхать сюда пришли. Светят прямо в лицо, и мой «незнакомец» почему-то ретируется, будто застеснялся. А мне похер. Они мне эякуляцию обломали.
— Давайте-ка… расходимся!
Вот с хуя ли? И «незнакомец» мой словно растворился, а атмосфера и табл действуют конкретно, так, что «какие-то копы» пока не могут сломать мою эрекцию. Надо переждать, но охранники зловредны, вторгаются в дуэты и трио, внося какофонию в общую стройную музыкальную ритм-секцию.
— Больше не воровать стулья! Запрещено! — снова лает один из  охранников, как можно громче, чтобы все услышали, и очерчивает лучом фонаря полукруг.
     Их крепкие коренастые чёрные спины удаляются по коридору, а главный так и вещает, неся подмышкой стул. Я прыскаю от смеха. Меня снова накрывает. Эрекцию сдуло, зато настала волна безудержного веселья. Я протискиваюсь мимо уединяющихся и выбираюсь наружу. Ищу Хемуля. На минуту подумал, что она тоже в «чёрном лабиринте», но замечаю её в танцующей толпе. Одна. Это удивляет меня больше прочего. Она и одна! Ощущаю лёгкий укол ответственности. Приближаюсь к ней.
— Где ты был? — кричит, но улыбается, хватая меня за рукава. — У тебя глаза… пиздец… ты бы свои зрачки видел!
Я слушаю её, а сам заметил моего «незнакомца» в толпе, смотрит на меня, я на него.
— Подожди, — говорю Хемулю и покидаю её.
— Поедем ко мне? — спрашивает «незнакомец», а я понимаю, что мы даже именами друг друга не озаботились поинтересоваться.
     Чую, к чему всё идёт. Хоть экстази ещё действует, глобальная эйфория меня не одурманивает, я хорошо помню приключения моего зада на январских праздниках, я ещё склонен к лёгкой форме мизофобии и паранойе. Мне, мать его, спокойней будет вернуться домой и самому вздрочнуть. Я всматриваюсь в его глаза, в его лицо и понимаю, что в темноте, для тактильных взаимодействий, он был ничего— уверенный и опытный, старше меня, но не на много, но сейчас, при свете, вижу: он, просто напросто, не годится. Внешность его мне не нравилась: маленькие близко посаженные глаза, типаж лица… скользкий. Если бы не «мет», я бы на него никогда не запал. Просто сегодня мне было насрать, мне хотелось этого, я получил почти весь максимум, какой желал. Нет. С ним я не поеду. Он мне не нравится, и я не хочу служить ему «телом». Мотаю головой.
— Извини, — говорю. — Не получится. Может, телефон оставишь?
Он кивает, отыскивает в карманах какой-то клочок мятой бумаги. И даже шариковая ручка у него есть. Запасливый. Пишет телефон, примостя бумажку на коленке, протягивает мне листок.
— А звать-то тебя как? Напиши, а то непонятно, кого к телефону просить, — улыбаюсь я.
     Он коряво выводит: «Костя». Отлично, Костя, на хрен мне не сдалось твоё имя, Костя, но долбанная учтивость и этикет требуют… Я покидаю его, возвращаюсь к Хемулю, и пока мы танцуем, я любопытства ради, посматриваю украдкой на него. Вижу, как он таращится масляными глазами на парней в клетках, он действительно скользкий тип, есть в нём что-то патологическое, гнусное. Если большинство «педиков» такие, тогда я понимаю, почему их так ненавидят.
     Мы с Хемулем не остались до утра. Во-первых, моя мать сожрёт меня с потрохами. Эта домашняя тиранша заставляет всех жить по её правилам, подкрепляет правила открытой диктатурой, угрожает своим здоровьем и что я «её в гроб загоню, останусь со своим папашей, который всё пропьёт», а ему на меня накласть. Я у него третий. Здесь она делает акцент на том, что ещё и от последней, то есть нынешней жены, с которой детей изначально не планировалось, потому что мать считала себя детонепроизводной, но ошиблась. И я, её «жучочек», «грибочек» и «солнышко», который должен оправдать её светлые мечты. Все эти уменьшительно-ласкательные прозвища ненавидел ещё будучи трёхлеткой. Со мной многие поспорят, что трёхлетки ничего не понимают, и мнения у них нет. Есть, это Я вам говорю! У меня было! Так вот, мать… она умеет мастерски накручивать батю, а его топорщащаяся борода и вращающиеся в орбитах глаза — зрелище не для слабонервных. Поэтому… при любом раскладе я должен быть дома ночью. Она ведь не ляжет спать, пока не удостоверится, что я вернулся. Во-вторых, предки Хемуля тоже не поощряют «клубных отвисаний». В-третьих, завтрашнюю лабораторную по физике никто не отменял.
     Мы успели на метро и ехали в полупустом вагоне.
— Что там сегодня было? — спросила Хемуль. — Я же имею право знать!
     Безапелляционно. Впрочем, как обычно.
— Ничего не было, — отрезал я. — Поразвлекался и будет.
— Даже так? — она прильнула ко мне, ухватившись за ткань куртки.
— Лен, — назвал её по имени, чтобы она врубилась, что от её «кудахтанья» над моей «неустроенной личной жизнью» меня потрясывает. — Ты сама-то… всегда всем звонишь?
     Здравый наезд остудил её.
— Я думала, ты захочешь повеселиться, — она взяла меня за руку.
      Руки у неё такие тонкие, длинные и гладкие. Всегда поражался. Колечко на безымянном пальце. Золото с мелким зелёным камушком. Родители ей подарили на Новый Год. Любят её. Балуют. Может, поэтому она раскованная. Прикосновений не избегает, я бы даже сказал — «злоупотребляет». И если это всё намёки, то… намёков я не понимаю.
— Мне выходить… Завтра увидимся… — я аккуратно высвободился.
     Поезд начал тормозить, неся нас в первом вагоне через всю станцию. Она крепко обняла меня на прощанье. Поцелуй в губы. Сколько же раз это было! Она. Я. Эти её прикосновения. Мчащиеся прочь вагоны. Встречи и прощания на станциях. Приветственные объятия. Руки в замок. И самое смешное… завтра мы опять сядем на весь день за одну парту. А мне… чёрт возьми, мне снова писать ей лабораторную…

Не так Эльф представлял себе свои 17 лет. Когда он выходил в советский двор за руку с мамой, будучи кучерявым дошкольником, он фантазировал, что когда ему стукнет 15, так как 15 — уже казались сверхъестественной зрелостью, он будет уже очень взрослым, способным сам ходить в «стекляшку» — местный местечковый магазин, а у дерева его будет ждать большая пушистая колли. Именно колли, потому что все любили Лесси. И он тоже любил Лесси. Но сейчас ему отчего-то совсем не хотелось иметь собаку.
Все попытки отца сделать это — зарубились на корню. Псина под номером один — грязно-белая фальшболонка, которую отец притащил с рыбалки. Наутро она накатила лужу у двери, мать орала и будила неопохмелённого отца. Лицо его, когда он вышел в коридор и узрел лужу, не выражало рвения и желания сиё непотребство убирать, поэтому фальшболонка отправилась жить к нему на работу, где успешно нарожала новых дворболонок. Потом появился толстенький коренастый щенок-бочок, которого отец выпросил у продавщицы в «стекляшке», но мать отправила вон и его.
     Позже батина дочь от первого брака давала во временное пользование своего невоспитанного добермана, вернее просила взять того на время квартирного переезда. Первое, что он сделал в доме — это задрал заднюю ногу, окатив стену в коридоре, потом сожрал свежеиспеченный пирог с плиты, умудрился сбежать от Злого пятнадцатилетнего Эльфа, когда тот его выгуливал и решил дать собачке побегать. Доберман был пойман не без усилий. Далее оный собачий сын решил спариться с шубой матери Эльфа, чёрный мех которой возбудил его в узком пространстве лифта. Позже этот невоспитанный «Собакевич» сожрал тесто, что подходило на плите, и пропердел весь дом. За полгода он, несомненно, стал лучше и воспитанней, он даже выл, когда его отвозили к изначальной хозяйке. Не прошло и года, как перевоспитанный пёс попал под машину и покинул этот «жестокий-жестокий мир». Так что… сейчас Злой Эльф не мечтал о собаке. Вся любовь к животным осталась в детстве… в промежутке между совком, перестройкой и началом девяностых, стыдливо отвалилась как атавизм.
      Сидя с Хемулем за одной партой и решая задачки по генетике про спаривающихся котов и вычисляя, какое же с долей вероятности будет у них потомство, Эльф вспоминал свои «звериные истории». Отец очень любил после энной рюмки рассказывать про свои младые годы в Белоруссии, где служил дед во время ВОВ; упоминал говорящего ворона, кота Пирата, наглого петуха, козлёнка Борю и даже своего собственного поросёнка. Рассказывая про поросёнка, отец всегда пускал одинокую слезу, вспоминая, что поросёнка отняли, зажарили и съели, а он даже не притронулся к еде, не смог. Ещё был кавказец Лапан, про того у отца имелся клад занятных историй. Но истории отца не могли сравниться с обладанием своих собственных. У Эльфа имелись такие тузы в рукаве.
     Одно из самых ранних его воспоминаний происходило из такого детства, которое обычные люди совсем не идентифицируют. Но Эльф чётко помнил, как он лежит в коляске на балконе, и белая марлевая сетка от мух маячит перед глазами. Солнце бьёт сквозь ветки, прорывается через марлю, тепло, но вдруг нечто гигантское и мохнатое вваливается в его белоснежно-солнечный чистый рай. Косматый «дракон», чудовище мордатое! Бабушкин сибирский кот пришёл проверить новорождённого Эльфа, благо никто коту не мог помешать.
Потом, когда Эльф уже только-только начал ходить, голожопый бродил по коридору и увидел дефилирующего мехового мастодонта, он не смог сдержаться и не потрогать его. Потрогал, получил кошачью оплеуху. Заорал, зарыдал, а бабушка, не ведающая истинной причины, лишь посадила Эльфа на горшок. Эльф помнил ту обиду, что кот его не признал, а бабушка не поняла, а рыдал он от ярости и обиды, что этот чудесный мягкий гигант не позволил его полюбить. Кот тот и впрямь был однолюб, ушёл по балкону прочь за несколько дней до смерти бабушки и больше не вернулся.
Потом начались дачные приключения, почти собственная корова, что давала молоко, которое Эльф ненавидел, и белый с рыжими пятнами телёнок на полянке за дачным домом, тот, что как-то облизал его с ног до головы. Эльф помнил его шершавый тёплый язык. Вспоминались ящерицы, щенки, котята, кролики, собака Филя, английский кокер-спаниель Редик, от английского «red» — красный. Прочь улепётывали лягушки, которым двухлетний тиран отрывал лапки.
     Однажды местную дворнягу, которая вечно торчала с оравой детей на площадке, пырнул ножом увалень-работяга из соседнего дома по причине того, что та залаяла на него и бросилась. Местные бабки латали псину, как могли, новорождённых щенков пострадавшей надо было временно куда-то деть. Мудрые бабки решили всем детям раскидать по одному щенку. Эльфа тоже отоварили. И когда он принёс домой коробку, в которой пищал крохотный слепой комок, мать чуть не упала в обморок. И если мужа бы она тут же отправила назад, то любимого сына не отправила. Разрешила оставить лишь на одну ночь, пока собака лечится. Всю ночь Эльф и даже его родители — оба… поили из пипетки поочерёдно этот пищащий крохотный комок, который оказался упорным щенком, самцом, желающим выжить и победить.
После этой истории Эльфу завели кота, которого взяли у родственников. «Плебея», как называла котёнка мать, нагуляла домашняя кошка с дворовым котом. Плебей был белый с чёрным горохом на боку. Он вполне оправдал своё прозвище, потому как порядку и приличному поведению в доме так и не обучился, несмотря на то, что частенько «висел на ушах» за писание в неположенных местах. В то время Эльф был первоклассником и проказником. Решив как-то подшутить над своим родным дядькой, что жил в соседней комнате, Эльф засунул Плебея в шкаф, и оный, разумеется, справил там свою нужду. Юный Эльф был крайне удивлён спустя пару часов, когда дядька с остервенением натыкал зассанной подушкой ему в лицо. В тот день Эльф сам превратился в шкодливого кота, которого макнули, но не в его же собственное ссаньё. Суровая школа жизни. Кот этот прожил всего три с половиной года, умирал мучительно от неизлечимой болезни почек. Умирал в комнате Злого Эльфа, решил, что там ему будет лучше всего умирать…
     После этого воцарился долгий животный вакуум, пока Эльф не нашёл на даче тигрокошку, которую отец прозвал Шкуркой. Шкурка была наглая, уличная кошка-подросток, из всей семьи она выделяла отца, постоянно вылизывала тому ноги и одурманено тёрлась о вонючие носки. Шкурка ничего не боялась, чувствовала себя раскованно. Легко ездила в электричке с дачи в Москву и обратно. В Москве Эльф даже экспериментировал и гулял с ней на поводке. Возможно, зря.
Как-то такса из соседнего подъезда с лаем понеслась, кошка метнулась, вырвалась и залезла на самый высокий каштан на недосягаемую высоту. Эльф понуро ходил под деревом часа полтора, беспомощно «кыская», пытался залезть, но первые ветки были крепко выше, чем его возможность подпрыгнуть. Он уже думал звонить в пожарную, но во двор пришла лихая девчонка, с которой он тоже дружил — в то время дружили всем двором и с близлежащими. Девчонка, долговязая, с длинной растрёпанной косой, ловкая, сама, как кошка, залезла по стволу на каштан, уцепилась за нижние ветки, полезла вверх, выше, дальше. Покорила высоту, где сидела Шкурка, и, цепко ухватив царапающуюся дикарку, спустилась вниз. Вот так девчонка почти «спасла» Злого Эльфа.
 Прогулки с кошкой на шлейке после этого казуса окончились, но Шкурка, став ушлой самкой, жаждущей приключений на пятую точку, тихо усвистела в один из зимних дней. Отец вышел покурить на лестницу, Шкурка юркнула за дверь и убежала. Отец печалился. Даже не сразу сообщил Эльфу, что она пропала, знал, что тот огорчится. Несколько дней кошки не было, но поздним вечером в районе полуночи, она вернулась, заорав под дверью, осчастливив всех, но не надолго. История с исчезновением и возвращением повторилась. «Потаскух я обратно не принимаю!» — прогавкала мать и сказала, что за такое непростительное поведение, отец должен её куда-то пристроить, например, к местному одинокому алкашу. Шкурка чудесно пристроилась у алкаша Лёхи, но свободная душа её требовала приключений и котов, поэтому она сиганула с 9-го этажа и целёхонькая убежала, после чего так же возвращалась и уходила (уже через дверь) до тех пор, пока не решила насовсем остаться на улице.
Шкурка стала прародительницей многих полосатых котов, кои обильно наплодились и до сих пор населяют соседние дворы в центре города. Злой Эльф даже познакомился со Шкуркиной дочкой. То, что это её дочь, Эльф не сомневался, потому что тигрокошка один в один, как Шкурка, и с похожим темпераментом каждый день провожала его в ненавистный 9-ый класс. Она выбегала к нему и, после приветственных поглаживаний, шла за ним половину пути до школы. Теперь, когда он видел новую молодую поросль тигровых кошаков под кустами шиповника, он верил в то, что это Шкуркины потомки… и улыбался…
***
     Прихожу домой, открываю дверь. Мать на работе — в музыкальной школе, тётка на работе — в библиотеке, зато батя, как обычно, — дома. Я — не из патриархальной семьи, я привык к негласному матриархату. Сколько бы мы с батей ни выёбывались, оба знаем, что главные у нас — бабы. О чём речь вообще? Сальваторе уже всё это описал в своём произведении. Кто я как ни тёмный эльф? Делаю всё по команде женщин, живу за их счёт, ем с их рук, даже вот пиджаки бесформенные их донашиваю. Советские. Не знаю, как там в других странах, но в России есть особый класс — советские женщины. Они умеют управлять, умеют пахать, они всё делают сами, даже рожают для себя. Как моя мать. А батя сегодня подозрительно активен, собирается куда-то. Трезвый, как стекло. За свои семнадцать лет я различаю тончайшие оттенки его трезвости. Даже если он выпьет каплю спиртного — я буду знать об этом первый. Я почувствую, прослежу по его словам, по манере движений, по глазам. Зачем мне эта способность — чувствовать «грани гранённости»? Приветствую его, разуваюсь, кидаю рюкзак в свою комнату.
— Я к Верке собираюсь, — сообщает он, — ты со мной?
— Ещё бы! — бодро отвечаю я, зная о перспективах. — Мне бы перекусить и поедем.
     Я иду на кухню, кидаю тушеное мясо и картоху на сковороду, чтобы шустро разогреть. На часах почти пять вечера. Заучился я сегодня. Надо и впрямь резво валить, иначе тётка придёт и запалит нас. Чугунная сковорода уже шкварчит на газу, я злобно подливаю в неё воду из чайника, чтобы не подгорела еда. Сковородка яростно шипит, выстреливая воду со дна. Я уворачиваюсь, щуря глаза, и накрываю злодейку крышкой. В большую отцовскую пивную кружку из латвийской керамики, которой он не пользуется, потому что пиво пить перестал, предпочитая высокий градус, заливаю кипяток и остывший чай из заварочного чайника. Три ложки сахара — самое то на такую-то бадью!
     Верка — моя старшая сводная сестра. Ей было 13 лет, когда после развода она досталась бате. Кто-то трепанул, что мать от неё отказалась, а батя воодушевлённо завирал, что она сама его выбрала. Кто здесь был прав, я без понятия, но от своего сына батина первая жена не отказалась. Он стал дельцом с постной миной, мне он не нравился, я ему тоже, с батей он не общался. Чужой такой чувак, а Верка — оторва и авантюристка. Мать моя её ненавидит, а лично мне Верка ничего плохого не сделала. Первое моё воспоминание о ней уходит вглубь восьмидесятых.
Мне четыре года. Мать кладут в больницу с почками. Меня деть некуда. Бабуля моя (мамина) как раз недавно умерла, бате не доверить, где мой дядька был — хрен знает, наверное, в запое или на транквиллах, как обычно. Мать попросила мою вторую бабушку меня приютить. Та согласилась. И что же я помню? Первые дни грусть и тоска, я даже… плачу, сидя на горшке. Тихо плачу, потому что знаю, что это стыдно — слёзы слабости. В однокомнатной квартире на Варшавке бабка Надя одна, регулярно запрокидывает стопарик водочки после обеда и вечером, и если сыновья приезжают. Первые дни я был с ней наедине, спал на кровати под цветным ковром. Потом батина первая жена закинула бабке Наде свою дочь Машку от нового брака. Мы с этой Машкой спали в одной кровати, ели за одним столом, гуляли в тихих дворах Варшавского шоссе. Она была хорошая.
Наверное, через неделю приехал, наконец, мой отец, сказал нам: «Привет, шпана!», сказал так, словно мы просто чьи-то дети, и вынул из-за пазухи котёнка, отдал бабке Наде. Потом они выпили, посидели, он снова уехал, как чужой… Он всегда был таким… неуловимым мстителем, авантюристом, разбойником, партизаном, пиратом, капитаном дальнего плавания. Он появлялся неожиданно, почти не проявляя ко мне отеческой любви и внимания, и исчезал в неизвестных направлениях. Этот «солдат удачи» вёл себя так всё моё детство. Он как пожар… пёк всех вокруг своей энергией и внутренней силой, этой чёртовой харизмой. Она разливалась по комнате, опьяняла всех без водки. Все мечтали о его появлении, ждали, звали… И в тот вечер… так же. Он пришёл, одурманил всех, накурил пространство однушки терпким «Беломором» и ушёл. Нас стало больше на одного. Плюс кот. Бабка Надя, Машка, я и кот.
На следующее утро к нам приехала ещё и Верка. Она подняла нас с Машкой с кровати и погнала в душ, двоих. Мы голые, в мурашках, стоим в обшарпанной жёлтой ванне, а Верка поливает нас из душа прохладной водой. К такой холодной воде рафинированный я не привык. Потом Верка гуляла с нами; кормила варёной картошкой и селёдкой - тем захудалым продуктовым набором, имеющимся в холодильнике бабушки Нади; поила нашего нового кота молоком из блюдечка и сделала нам газетный бант на верёвке для игр с котофеем; потом спала с нами на этой кровати под ковром.
    Да. Мне было четыре. Я понял тогда, что люди — сложные организмы. Мы для кого-то плохие, для кого-то хорошие. Всё зависит от обстоятельств. Но тогда, ютясь с двумя девчонками на одной кровати, я понял что-то. Нас было трое. Мы — дети наших родителей, что спутались как волосы на ветру, как нитки макраме. Кто из нас чей сын и чья дочь было уже не важно — это хитросплетение судеб ничего для нас не значили. По крайней мере… для меня.
     Я быстро умял мясо с картошкой, допил чай и сообщил отцу, что готов. То, что он ждал меня лишние 10 минут — это уже подвиг. Уходя — уходи… Это его девиз. Я чудом застал его дома, почти на пороге, а он предложил поехать с ним и даже подождал. Может, звучит ерундово, но я-то знаю… Уж я-то знаю, как он не любит ждать.
Мы садимся в трамвай и едем к Верке в огромный сталинский дом на Садовом кольце. Она со своей семьёй занимает коммунальную квартиру целиком. Подъезд тусклый, старый, сырой, лифт выглядит опасно, пахнет кошачьим ссаньём. Мы с отцом погружаемся в древний лифт, который то и дело мигает неисправной лампой. Едем куда-то высоко… наверх.
Дверь открывает Веркин муж. Засаленная майка, треники. Широкая морда говорит о многодневном запойном времяпрепровождении. По сути, он добрый мужик, преданный муж, что усыновил Веркиного нагулянного первенца, которого она родила в 18 лет, потом состряпал своего. И по всем параметрам я считался уже дважды дядькой. Особенно круто это звучит, когда я захожу и вижу своего старшего племянника: разница в возрасте совсем незначительная — мне — семнадцать, ему — тринадцать. Мелкому — семь.
В длинном коридоре бывшей коммуналки горит неяркий свет. Я заглядываю на кухню — там тоже тускло, грязно и печально. Я переобуваюсь в чьи-то старые кеды Адидас, прохожу в унылую кухню, скучающую по настоящей хозяйке. Тут старые оконные фрамуги, мелкая форточка открыта. Прохладно. Окна слегка запотели. Из окна открывается вид в тёмный зимний двор. Дух захватывает, высоко. Может быть, ради этой печальной грязной кухни я так рвался сюда. Эта возможность побыть незаметным среди людей, изучить никому не важные детали. Просторная пустая кухня, две плиты стоят у левой стены на небольшом расстоянии друг от друга — символ ушедшей эпохи коммуналок. Замызганная кафельная плитка привечает тараканов — двух крупных прусаков я заметил на стене. Отдыхают и не боятся меня. Видно, что на этой кухне не готовят. В этом доме обычно больше пьют, чем едят. Национальная постсоветская алкотрадиция. Я покидаю грустную кухню и двигаюсь по длиннющему коридору. Некоторые двери закрыты. Я пока не решаюсь открывать их. Затем коридор расширяется, справа комната, где горланят мои племянники. Я вхожу к ним и начинаю совершать лёгкую коммуникацию, осторожно, словно бы я попал на остров к туземцам. Последний раз я видел их, когда старшему было лет 10, а мелкий ползал по дому на четвереньках.
— Ух ты, крутой у вас тут вид из окна. Можно посмотреть?
Мелкий подрывается показывать мне вид. Я аккуратно подхожу и понимаю, что нахожусь сейчас в части дома, похожей на флигель. За окном где-то внизу простирается Садовое кольцо. Шума его не слышно, машины лениво ползут в вечерней пробке. Небо почти погасло, крошечные цветные огоньки, как гирлянды на ёлке, убаюкивают усталых водителей и горожан, спешащих домой после рутинного рабочего дня.
— Это… офигенно… — выдыхаю я.
Они, наверное, слегка удивлены моей честностью. Старший подходит ко мне и говорит:
— Смотри, какой вид! А твой дом отсюда видно?
— Слушай… наверное, его можно увидеть, но он прячется… где-то там, — и я тычу пальцем в стекло. — Козырная у вас комната. Ничего не скажешь. Есть ещё чем похвастаться? — дружелюбно улыбаюсь я.
Старший увлекает меня за собой, к видаку, разумеется. В большой, я бы даже сказал, огромной комнате, которая, наверное, размером со всю мою трёхкомнатную квартиру, вот не совру, 60 квадратов как будто, — на кровати кингсайз лежит Верка с мужем, батя — в кресле, все трое курят и трепятся.
— Пап, ты наш спаситель. Вот не поверишь. Всё бабло прокутили, даже пачку сигарет купить не на что.
Всё сразу стало ясно. Мы с батей сегодня — спасители-опохмелители плюс сигареты с доставкой на дом. Я дышу густым табачищным туманом, висящим в комнате, и думаю о том, что хочу курить, но не могу. При своём отце не курю. Причина? Мать. Мать — моя причина. Мать — мой гарант приличной жизни. Она — мой вечный тормоз. Она — мой дрессировщик. Она — мой якорь в пиздеце. Она — подпруга лошади по имени «жизнь». И хоть я его сын, но во мне её стержень, что не даёт мне сорваться в пропасть загулов. Если бы не она, я тоже был бы такой, я бы жил в кутерьме. Я стал бы опасен для себя самого.
     По комнате носится чёрная керри-блю терьериха. Верка её обожает, а я вспоминаю Ллойда, который выл, словно предчувствуя свою смерть, но концентрируюсь на Эфке (так собаку зовут). Она бегает, клацая когтями по лакированному полу, хватает зубами мячик и приносит его Верке в зубах. И пока мой старший племянник роется в играх и фильмах, я замечаю изящную кошку, похожую на Багиру. Она, как и собака… тоже чёрная. Всё ясно — Веркины любимицы. Я аккуратно подкрадываюсь к кошке, что вальяжно лежит, по-царски развалившись в кресле. Глажу её, видя, как она бьёт хвостом с остервенением. Никогда не понимал кошек-баб. Не строятся у меня с ними взаимоотношения. Не любят они меня. Чуют… пидораса.
— Привет, — вдруг Верка замечает меня, — ни хрена ты вымахал! В тот раз мелкий ещё был. Только такой же тощий… но у папы мы все тощие. На меня глянь, — смеётся она, затягиваясь сигаретой. Пап! — обращается она к отцу. — Вот скажи, почему мы у тебя все такие тощие?
     И смеётся. Ответ ей не нужен. Она сегодня — королева Марго, это её личный бал сатаны. Она много курит, много и быстро говорит. Даже отец на её фоне немного сдаёт или… нет: он не жжёт, просто сидит и болтает с ними, и это максимум с его стороны, потому что перед ней нет резона выпендриваться, она — сорная трава… да и я… тоже немного… наверное…
Племяш зовёт к приставке, тут же подтягивается младший. Оба увлечённо начинают мне рассказывать и показывать. Суматоха вокруг приставки нешуточная. Понимаю, что разгорится свара, если и я туда же полезу. Решаю ретироваться в сортир и заодно по пути  пообщаться со старой квартирой, рассмотреть её углы. Продираюсь по коридору. В сортире есть где развернуться, в отличие от моего; пыльное окно в кухню пропускает свет; дверь дубовая.
Я выхожу и замечаю в коридоре шевеление. Рыжий пушистый ком ускользает в район стиральной машины. Я, стараясь не шуметь, двигаюсь к нему. Там, среди кучи наваленного барахла за коробками, горят два круглых удивлённых кошачьих глаза. Я привстаю на колени и начинаю шебаршить пальцами по доскам пола. Он реагирует. Я смекаю, что кот молоденький — игрив, хоть и напуган. И я аккуратен. Не пугаю его, не спешу, готов скрести этот ободранный пол хоть пару часов к ряду: то перестаю, то вновь шуршу с энтузиазмом. Он уже весь извёлся там за коробками, не выдерживает и выпрыгивает ко мне. Господи, какой же он огромный! Шикарнейший котище! Ощущаю себя снова ребёнком, поддаюсь его очаровательной магии и понимаю, что продал бы мир за этого кота. Какой же он охренительный! Такой красивый! Такой… настоящий, характерный, особенный! Какая там в жопу приставка к ебене матери?! Я тут же забыл о ней, потому что здесь уникальный кот, который доверился мне! И вот я уже глажу его, он не убегает. Господи… он даже урчит. Мы вдвоём на грязном пыльном полу… и шерсть у него тоже…пыльная, как этот пол. И ладони мои тут же покрываются клейкой пылью от его меха. Большущий котище, рыжий, как осень, как тёплый октябрь, косматый, как клён. Он поражает меня в самое сердце, и я чувствую, что уйду отсюда только с ним.
     Веркин муж отправился на кухню поставить чайник, спугнул его. Кот снова спрятался за коробки, а мне ничего не оставалось, как подняться с колен и пойти следом на кухню.
— Юр, а что за кот такой?
— Рыжий что ль?
— Да. Такой… офигенный, — я не нахожу другого слова.
— Нравится? Забирай, а то я его выкину из окна на хер! — вспыльчиво говорит он, затягиваясь сигаретой, и громыхает чайником.
Ошеломил меня своей фразой. И… если бы я видел Юрку в первый раз, подумал бы, что это шутка.
— А… почему? — неуверенно мямлю я.
— Да ну… Верка, блин. Купила его за 300 баксов! Прикинь, эту тварь за триста баксов. А он ещё и рыжий, блядь! Ненавижу рыжих! Я те реально говорю, пацан, забирай. Не заберёшь — вышвырну его на хер!
Что ж… Повторять три раза мне не надо. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, иду к бате. Он уже, вероятнее всего, подбухнул за компанию, пока я с котом возился. Точно. И вышел проветриться до сортира, как вовремя!
— Бать, — говорю, — давай кое с кем познакомлю. — Глянь сюда. — И я подзываю его к углу со стиральной машиной. — Глянь, какой охренительный!
Я снова шебаршу по полу, кот узнаёт меня и выходит с желанием поиграть, являет свои солнечные апельсиновые меха и статность. По лицу бати вижу, что он восхищён, как и я.
— Обалденный кот, — говорит.
— Юрка сказал, что я могу забрать его с собой. Я заберу, — не спрашиваю, а утверждаю я.
— Заберём. Ёлка взбесится…
Ёлка — это домашняя кличка матери, чисто между нами. Почему Ёлка? Да хуй знает.
— Не взбесится. Он породистый.
Одобрение отца получено. Теперь надо утрясти некоторые мелочи и убедиться, что никто не шутит. Тусовка плавно перетекает на кухню, Верка с сигаретой в зубах роется в полупустом холодильнике.
— Я купила его за 300 баков, прикинь, а Юрке он не нравится.
— Ну, не люблю я рыжих! — оправдывается муж.
— Да забирай, короче, а то Юрка его уже зашугал, вот и прячется всё время.
— Он огромный, сколько ему?
— Не поверишь, — смеётся она, — 5 месяцев.
— Котёнок ещё! — изумляется батя. — Красивейший кот, Верк, я у тебя его забираю.
— Забирай, — повторяет она, — а я думала синтезатор вам на время дать. Новый. Купила по приколу. Ты ведь умеешь играть, — она обращается ко мне.
     Я пожимаю плечами.
— Да, умею.
— Ну, и возьми, а то мои с ним уже наигрались, но они не умеют.
Я бы обошёлся и без синтезатора, я же бросил музыку. А вот кот… блядь… это какой-то божественный день сегодня. Мне кажется, что такого везения не бывает, я окрылён, я… как будто влюблён, чёрт его подери… и всё это просто из-за кота и синтезатора…
     В одиннадцатом часу ночи мы возвращаемся домой в пустом трамвае. У меня в куртке за пазухой этот гигантский рыжий кот, сидит и не боится, кажется, счастлив, как и я. Батя рядом, пьяненький, подмышкой синтезатор, замотанный в плед. По скрипучему снегу доходим до подъезда.
— Насчёт кота, если хай поднимется — это всё ты.
— Я, — подтверждаю.
     Дверь открывает мать. С порога претензия на лице.
— Мы к Верке ездили, — говорю я, пытаясь предупредить разборки.
      Они, конечно, будут, особенно в мой адрес, типа — я-то что там забыл в очередной раз? Расстёгиваю куртку и вываливаю кота.
— Оой! — восклицает мать. — Какой уродливый! Рыжий!
Мы с отцом переглядываемся, почему у них всех эта тупая реакция? Откуда предвзятость насчёт рыжих котов?
— Мам, это сибирский кот. Он породистый. Он… котёнок ещё.
     Я знаю, чем брать. Плебеев она ненавидит. Что ж… моя стратегия будет проста, тем более, что это чистая правда.
— Его за 300 баксов купили.
Вот и тётка моя вышла на общий гвалт. Слышу её снобистское «фу какой». Пусть пофукает, её голос главный «матриарх» не учитывает.
— Как звать-то его?
— Рыжий его зовут, — припоминает батя недавний разговор. Верка так и не удосужилась коту имя дать, а Юрка тупо звал его рыжий, ему-то всё равно было, как звать скотину, которую он ногой шпыняет.
— Ну что за имя такое? — смягчается мать, разглядывая кота.
     Теперь-то она и сама видит его стать и породистость, которая была сперва невнятно подана мной во всклокочено-из-подкурточном виде.
— Абрикос какой-то… — говорит она и вдруг смекает, что, кажется, случайно придумала ему имя. — Персик, — говорит она. — Будешь Персиком.
Я смеюсь. Он действительно похож. Мохнатый и большой. Остроумно, чёрт побери.
— Пойдём, дам тебе молока, Персик… раз ты теперь будешь у нас жить…
И пока она заявляет свои матриархальные права на кота, как хранительница очага, я иду и нахожу на антресолях старый поднос из мельхиора, что служил горшком не одному поколению котов. По крайней мере, бабушкиному сибирскому коту он тоже служил. Мельхиор годится Персику. Он ведь… не плебей…
     Ночь эта прошла совершенно сумасшедше и бессонно. Синтезатор покоился у меня на столе, а новообретённый кот сходил с ума от фарта, он атаковал мою голову своим котовым счастьем. Он урчал, пытался лизать мне лицо шершавым языком, ложился мне на щеку то одним боком, то другим, тёрся об подбородок, топтался лапками, фурча, в волосах. Такой любви я никогда не ощущал на себе ни от одного живого создания. Это было странно и волнующе. Я спал от силы пару часов, но в семь утра встал бодрый и готовый к новым подвигам. Надо было ехать на учёбу, а полное отсутствие сделанной домашки меня сейчас отчего-то не волновало, потому что у меня был кот. По-настоящему мой. Охренительный кот, который не променяет меня на улицу и кошек. Я не знал, отчего же был в этом так уверен, но, несомненно, был прав.

Хемуль завела очередного бойфренда. Надолго ли. Никто не знал. Откуда она вообще их брала? Они сами внедрялись и репродуцировались, размножались спорами ли, отпочковывались ли, делились ли? Биология, равно как и зоология с генетикой не давали на этот вопрос точного ответа. Даже Хемуль не объяснила бы этот феномен научным методом. И если её дорогой друг Злой Эльф раздобыл где-то рыжего кота, то она раздобыла рыжего парня. Внешне опрятный, но панк по мыслям и музыкальным пристрастиям, одевался во всё чёрное: наверное, думал, что чёрный гармонично оттеняет его рыжие волосы, бледное лицо с веснушками и постоянным красным румянцем на щеках.
Каждую перемену Хемуль неслась к стационарному бесплатному телефону, занимала его к ярости тех, кто тоже желал кому-либо звонить. Злой Эльф вынужден был переминаться с ноги на ногу, стоя рядом у телефона. Окрылённая новой любовью Хемуль начитывала сообщения, которые птицами летели ему на пейджер. Панк был… модный, он работал и у него был пейджер. Хемуль всегда искала тех, кто старше, кто опытнее, объясняя тем, что романтично-слащавые малолетки ей не интересны. Хотя, не брезгуя, трахала таких, если попадались под разгорячённую вагину.
Рыжий панк был не дурак, тут же проверил, с кем это она тусует на уроках. Познакомился со Злым Эльфом лично. Возможно, счёл его неопасным, но приставил к «подруге дней своих суровых» лучшего друга. С небольшой поправкой — безобидного лучшего друга. С этим «безобидным другом» Злой Эльф тоже познакомился, когда ездил к Хемулю в Бирюлёво на какую-то зимнюю тусовку. Его звали Лёшкой. Он действительно выглядел безвредным: невысокий (но коренастенький), лицо вытянутое, как будто лисье, он часто улыбался, был дружелюбным, открытым и немного робел, как будто бы от природной скромности. Фамилию его упоминать всуе никто не будет, но нельзя не подметить, что фамилия у него была «сучья». Это звучало по-настоящему зло, но на то Эльф и слыл Злым, чтобы дать Лёшке «заспинное» прозвище — «Cучья фамилия». Злой Эльф не имел намерения дружить, однако, получилось так, что они с безобидным другом панка подружились. Эльф никогда не отталкивал от себя людей, если те сами тянулись и не навязывались сверх меры.
Так что теперь за Хемулем приглядывали уже два неопасных товарища. Но чуть более мудрый человек, а не рыжий панк, быстро бы смекнул, что приставь он к Хемулю хоть полк безобидных друзей, это не поможет делу. Мало быть безобидным, надо быть… пидорасом. И Лёшка не справился, потому что влюбился в неё, как юный скромник-романтик. Она играла с ним, как со щенком, пользовалась его доверчивостью, пользовалась его наивностью. Он вёлся на кокетство, на ужимки, стреляние глазками.
   Злой Эльф не стал разбираться в тайнах бирюлёвского двора, так как все они: Хемуль, панк и его друг жили по соседству, — но услышав историю подъездного совращения Лёшки, едва не задохнулся от приступа неостановимого хохота.
— Я ща обоссусь. Обожди, — задыхался он, согнувшись пополам, когда Хемуль с весёлой физиономией рассказывала ему в красках про стрельбу из пневматического пистолета по «сучьей фамилии». Панк откуда-то прознал про «тайны двора». Как-то выйдя днём на балкон покурить — приметил бредущего из школы «безобидного» друга. Как любой уважающий себя чувак с чувством собственного достоинства и попранной гордостью, он ощущал предательство вдвойне, схватил пневмат и высадил всю обойму в друга, бегущего по двору, скользящего на поворотах к хоккейной коробке. Стрелял панк хреново, поэтому «Сучья фамилия» выжил и отделался лишь лёгким испугом. Роман с рыжим панком оказался недолговечен, тогда как привязанность рыжего кота к новому хозяину лишь крепла. Хемуля спасла бы только привязанность бультерьера, надрессированного отгрызать яйца любому приблизившемуся, но к таким изощрённым методам её добродушный отец и любящая мать никогда не прибегли бы, поэтому Хемуль после этой истории снова пустилась во все тяжкие.    Возможно это предчувствие весны, хоть и рановато, но безудержное веселье, охватившее нас с Хемулем после пары банок «Отвёртки», кружит голову. Она вытаскивает из шкафа свою белую короткую шубу из меха неизвестной науке рыбы и кидает в меня.
— Примерь-ка, — хохочет в голос.
А мне… мне море по колено… после «Отвёртки»-то. Одеваю шубу. Смотрюсь в зеркало. Вот охуеть, блядь, теперь. Мне идёт!
— На… возьми мой шарф, — обматывает меня красным шарфом.
     Со своим отросшим до плеч каре, в клешах, с шарфом и в этом белом «фильдеперсовом» полуперденчике — я, сука, просто «здравствуй, мама, семидесятые»! Мы неугомонно ржём, что-то пьянит нас, что-то дурманит трезвость ума. Может, мартовское солнце?
— Пошли покурим! — предлагает она.
— В таком виде? — смеюсь я, поправляя шарф и поигрывая бубенчиком на его конце.
— Да. Прям так и пошли.
     Хуйня вопрос. У Хемуля какой-то личный, одной ей известный план, я же просто непосвящённый. Иду следом.
— Пошли на другой этаж, а то тётя Люба увидит — маме скажет.
     Поднимаемся на 12-ый. У Хемуля сегодня Marlboro, офигенно, это хотя бы не моя вечная «Ява» или злоебучая «Прима» голодранца. Покурю Marlboro. Прислоняюсь спиной к стене. Белая шуба мне определённо идёт, как и красный шарф. Глэм-роково до одури! Живи б в другой эпохе, в другой стране — так бы и ходил. Затягиваюсь Marlboro, сжимая бело-красную пачку в руке. Вдруг открывается дверь, появляется какой-то феерически обдолбанный хрен. Смотрю на его наркоманское рыло и меня штырит, понимаю, что в нём, сука, что-то есть… Гормоны семнадцатилетних — то, что губит не одну нацию. Если задуматься — что может понравиться в обдолбанном нарке? Одна и очень важная вещь — свобода. Правильный нарк — это прежде всего свободный от предрассудков человек с широкими взглядами. Мне это импонирует. Не испытываю к ним ненависти, скорее природное понимание и…
— Оооо, — медленно тянет слова он, застряв в приоткрытой двери, — Лееенк… Это ты?
— Я, — улыбается она, зажав между пальцами сигарету. Включила рубильник «сучье очарование». Пожалуй, оно ей идёт больше, чем «очарование кошки» или «очарование девчушки».
— Оооой, — небритое лицо нарка медленно расплывается в улыбке, — ты… с подружкой.
— Да, с подружкой. Ёб тэ… — отвечаю я.
— Оой… п-прооости, — он спотыкается в буквах, — ты не подружка.
— Ты наблюдательный.
— Блин. Да. А…а кааак тебя зовут?
Я отчётливо вижу, как он залип на мне, напрочь забыв про Хемуля. Признаться… приятно. Эксгибиционист во мне счастлив. Класс Ассасин временно убран в ящик — не время скрываться в тенях. Надел блядскую шубу — держи ответ.
— Я Эльф… — пускаю ему в расширенные зрачки вызывающий взгляд. — Злой Эльф.
     Зачем я это делаю? Невинно экспериментирую.
— Ээльф… А… а п-почему злой? К-кто тебя разозлил?
— Жизнь, — выдыхаю я с дымом и улыбаюсь уголком рта.
— Может… зайдёшь? — предлагает он.
Мы с Хемулем переглядываемся и заходимся истерическим подростковым хохотом.
— Меня, значит, не приглашаешь. Ну, всё. Нам домой пора, — говорит она, отсмеявшись.
     Мы тушим бычки о стену и спускаемся вниз. Мокрый снег на земле набух, как перевозбудившиеся половые органы. В воздухе пахнет весной. Вороны каркают с лёгким оптимизмом. В сером гнусном Бирюлёво всегда веет тоской. Мы идём в ближайшую «Копейку», покупаем какие-то говняные коктейли типа «Казанова» и «Екатерина Великая». Выпиваем их и прёмся в соседний микрорайон по её личным делам. Сегодня мне всё равно, куда идти, но всё-таки не до такой степени. Однако я обо всём узнаю в последний момент. Вот мы уже в квадратном коридорчике, в комнате в одних трусах стоит пьяный в дупеля неизвестный мне чувак, а Хемуль начинает с ним какие-то мутные базары и разборки с упоминанием ничего не значащих мне имён. Всё это способствует газообразованию и дурному настроению.
— На хрена мы сюда пришли? — зло справляюсь я, видя, как она распалилась, и бухтит, ругается с чуваком.
     Они начинают переходить на высокие частоты. Из всей пустой трепотни логически вывожу, что она искала тут какого-то своего скипнувшего мужика, а этот ничего не хочет говорить или не знает, но тоже имеет на неё виды. Сраный бразильский сериал по-русски! Бухой бирюлёвский гопец в семейниках трындит посреди захламлённой комнаты. Глаза б мои этого не видели!
— Хватит пиздеть! — срываюсь я. — Пошли отсюда. — Хватаю Хемуля за руку, пытаясь увести, но она либо опьянела от «Казановы» и «Екатерины», либо возомнила Екатериной Великой себя или Казановой этого уродливого упыря.
— Нет, — вопит неизвестный мне гопник, ничуть не смущаясь своих семейников с турецкими огурцами, — она останется здесь, а ты можешь идти.
— Эт чо… — во мне включается мой «внутренне спящий гопник», он пробуждается за секунды, расправляет плечи, хрустит суставами. И не надо смотреть, что я не выдался крупным сложением, ростом, мышечной массой или ещё какой хуйнёй — у меня есть самое важное — злоба. — Ты кто ваще такой? — спрашиваю я скорее самого себя, нежели его. — Лен, — обращаюсь я к Хемулю, раздувая ноздри, — можно я ему ёбну?!
    Выглядит наверняка глупо, даже смешно. Чувак в белой бабской фальш-шубе говорит: «Можно я ему ёбну?». Ну, обхохочешься просто. Но мистер «семейные трусы» отчего-то не рассмеялся, он стал орать, что я охуел совсем. Потому что какой-то невнятный пидарок и «хуй с горы» стоит сейчас в его квартире и ещё собрался намылить ему фэйс. Весь этот сказочный идиотизм готов перерасти в мыльную оперу, и умный режиссёр, несомненно, этим бы воспользовался, а я бы ёбнул этому «труселю», уж больно мне не понравился его бирюлёвский фэйс, который так хотелось долбануть об тэйбл, но Хемуль понесла на меня. Она заорала на меня так, будто это я втянул её в эту историю и насильно притащил сюда.
     «Семейная сцена» переросла бы в скандал, но я многозначительно поднял длань… с должной моменту патетикой и злобой во взгляде, грозящей перейти в неудержимый махач, и сказал, остро выплюнув слова, как кинжалы:
— Я жду тебя на лестнице. Даю тебе десять минут и ухожу. С тобой или без тебя…
     И да… я как дикий зверь в клетке расхаживаю туда-сюда на пятачке перед лифтами. Прямоугольное окно наверху, в него даже не заглянуть. Гнев переполняет меня — дико хочется уйти, я ударяю по батарее ногой, обутой в крепкий ботинок с железной вставкой в носке. Была б бутылка — разбил бы. Жду, начиная жалеть о проёбаном дне и плохом настроении. И в тот момент, когда я уже серьёзно готов уйти и даже больше — уехать в этом нелепом виде домой — она появляется. Быстрым шагом подходит ко мне, берёт за руку.
— Пошли.
     Молчит. Зла, наверняка, так же, как и я. Вот и вопрос — нафиг было всё портить хождением по местным долбоёбам? Идём к ней домой, чтобы я переоделся в свою одежду, ноги снова несут нас в «Копейку» на районе, пьём джин-тоник, он отдаёт еловыми ветками и можжевельником.
     У неё дома нас в коридоре встречает отец. По лицу видно, что этот, обычно милый человек, разъярён.
— Лена, — строго, по-полицейски, выговаривает он, — объясни мне, почему какие-то наркоманы звонят мне весь вечер и требуют к телефону то тебя, то какого-то Эльфа?
Хемуль прыскает со смеху, стерва. Всё-таки напилась. И он, разумеется, это тоже видит.
— Всё. Расходитесь, — командует он. Безапелляционно.
Я снимаю её шубу и передаю в его крепкие руки, затем шарф. Шарю в поисках своей одежды, но он опережает. Протягивает мне куртку.
— Нагулялись на сегодня.
Нагулялись, однозначно.
— До свидания, — роняю я извиняющимся тоном, как школьник. Эта его тирада возвращает меня в реальность, что да… я и впрямь школьник. Ретируюсь.
Минут тридцать я одиноко мёрзну на остановке «Почта». Сажусь в тускло освещенный и вонючий автобус. Одна радость — он почти пустой. Сорок минут еду до метро и… домой. Быстрее домой. Хватит мне на сегодня бирюлёвского обаяния. Объебался я им.     Позже Злой Эльф узнает, что расстались они очень вовремя, потому что Хемуль, крепко нажравшись в тот день, облевала все, что могла, получила по мозгам от отца, от матери. Села на неделю под домашний арест, но дикую кошку, как по опыту знал Эльф, не остановить, она улизнёт даже с девятого этажа. Так и вышло. Пока отец парился на работе, а мать бегала в школу по проблемам младшего брата, Хемуль сделала всё возможное и невозможное, попав в гости к наркоманам с 12-го. Их оказалось трое. Уйти просто так от них не получилось. Они как раз вштырились хмурым с утреца. Всем хотелось трахаться. Возможно, предвидь она заранее такой расклад, предпочла бы вовремя убраться оттуда, но есть моменты, когда уже слишком поздно. Эльф уже сам знал, что так бывает. Когда она рассказывала ему эту историю, лицо её не светилось сладострастным счастьем или эйфорией, но какой-то сорт неизвестной гордости она всё же испытывала. По крайней мере ему так показалось.
— Ну, что тебе сказать? — вздохнула она, смотря в пол. — Пустили они меня по кругу.
— А чего ты не сбежала? — наивно спросил Эльф, сведя брови.
— Знаешь как… назвался груздем — полезай в кузов…

    Самое первое воспоминание Злого Эльфа уходило в самое начало восьмидесятых. Он словно во сне помнил белую комнату. В каких-то сетках, похожих на продуктовые тележки, лежат, завёрнутые во фланель свертки, такие же, как он. Разница лишь в том, что он это всё уже знает, он всё это уже проходил, он жил и видел всякое говно. И одно, что он определённо чувствовал — была злость, сродни — «что за огромная наёбка? Опять? Опять?!». И всякие там верующие христиане или скептичные агностики скажут, что это чушь собачья да по меньшей мере… антинаучно, чувак обкурился и всё выдумал, а ещё проще — ему это приснилось. Проблема в том, что Эльф проверял свои рассказы сначала отдельно на отце, потом отдельно на матери, все подтвердили истинность его воспоминаний, не скрывая удивлённо открытых ртов. Лишь отец добавил, уронив слезу:
— Он весь в меня. Такой же. Я тоже своим родителям рассказывал воспоминания из младенчества, они поверить не могли.
Эльф отчётливо помнил, как его взвешивали на весах. Это первое воспоминание было окрашено в белое с примесями редких оранжевых всплесков рисунка на фланели. Второе воспоминание было голубым. Вот его вносят в комнату. Из большого окна бьёт свет, в комнате стены окрашены в нежный голубой цвет. Справа кровать. Увидев его, некая женщина с тёмными волосами и носом с горбинкой улыбается и тянет к нему руки.
— Мой? — спрашивает она.
— Ваш. Глаза очень осознанные. Никогда таких глаз не видела. Будет умный. Ну, иди к маме, — его передают в чужие руки, названные материнскими.
Новорождённый Злой Эльф, вынутый из материнского чрева методом кесарева сечения, не помнил миг своего рождения, полагая, что спал в тот момент, когда его вынимали, поэтому теперь такие проблемы с просыпанием и ненавистью к миру. Родовая травма. А вот сирень на тумбочке в родильной палате он помнил, равно как и своё голубое одеяльце. Помнил красную машину с шофёром, на которой их с новообретённой матерью встречал бородатый улыбающийся человек — отец, как позже выяснится. Помнил, как его первый раз пеленали дома. Бородатый человек был смел и ловок.
— Дай-ка, — уверенно сказал он.
Ещё бы… он ведь для него был уже третьим, это у неё он первенец. Что с ним делать-то непонятно, даже когда тебе 42 года. Эльф никогда не забудет то неистребимое чувство стыда, когда отец пеленал его.
Потом — улыбающаяся сухощавая и высоченная старуха в очках, бабка по материнской линии. Её домашние тапочки напоминали ему каноэ — такие же узкие и длинные. Помнил он и то, что родители после его рождения почти сразу поругались и отец пропал. Пропал на несколько месяцев. Мать пошла работать, а он стал бабушкиным достоянием. Позже отец вернулся, привезя прогулочную коляску, и в семействе ненадолго возник мир. Одинокая тётушка его в то время жила и работала в ГДР, поэтому регулярно присылала посылки — большущие коробки с печатями и непонятными буквами. Из них магически появлялась одежда и книги. Эльф сразу стал запоминающимся ребёнком, потому что дефилировал по переулку в немецких шмотках. Ещё тетушка присылала красивые немецкие полотенца, их мать вешала на кроватку, чтобы он любовался и развивал чувство прекрасного. На полотенцах распускались цветы, вставали на дыбы лошади, превалировали картины сельской жизни и пасторальные мотивы. Позже к стене над ним прикрепили гобелен с оленями, что мирно паслись на лоне природы под буйными цветущими деревьями.
     Когда ему был год, он сильно заболел, врачи не смогли вовремя распознать начинающийся круп, поэтому к нему с регулярностью три раза в сутки ездила платная неотложка. Колола антибиотики. Он помнил то время белых халатов и потом ещё долго начинал орать только от одного вида врача. Вся эта канитель с болячками что-то подорвала в его нервной системе. Он подолгу заходился неостановимой истерикой, бросался на пол и бился там до тех пор, пока мать не вывозила его на улицу. Только на воздухе он успокаивался и спал. В возрасте двух-трёх лет ему стали сниться кошмары, от которых он вскакивал ночью в ужасе. Его даже водили один раз к невропатологу, там он рассказал содержимое своих снов. Врачи улыбнулись, посмеялись и сочли его вполне себе здоровым и адекватным. Именно там, в кабинете невропатолога, он впервые стибрил игрушку. В детской районной поликлинике на него напала клептомания, которую он впоследствии ещё долго в себе не мог истребить, вплоть до шестнадцати лет. Он с регулярностью воровал игрушки в детском саду, в поликлинике, в гостях, в песочнице во дворе, потом на даче у друзей, потом в девяностые стал потакать себе и зазывать друзей тырить жвачки с лотков и мороженное прямо из местного сельпо. Закончилась эта эра клептомании так же неожиданно, как и началась. Сама собой.
     Два года — это время бунта и революции. Он ещё не растерял духовный опыт прошлых жизней, ничего не боялся, был свободным, смелым и подавал надежды как растущий революционер. Эльф как раз научился говорить. Он долго молчал со сведёнными бровями, кои запечатлелись на всех чёрно-белых фотографиях, а потом заговорил. Всё. Напалмом. Как пулемёт. Если его пытались кормить, он строго отвечал: «Я хам!», что означало «Я сам!». Он не мирился ни с чем, что ему не нравилось. На даче мать запирала его в небольшом садике, огороженном забором, чтобы он не сбежал, а предпосылки к этому имелись. Он боролся изо всех сил. Орал во всё горло: «Гуять хочу! Хочу гуять!» Этот ор мог продолжаться сколько угодно. Его душа требовала прерий! И да… он сбегал. Потом его искали всей деревней, а он прятался где-нибудь под кустом и хихикал, видя, как отец и мать носятся по пыльным деревенским улицам. Он ставил опыты над ними, изучал это зыбкое слово «привязанность».
     На даче у него даже появились первые друзья: Антон и Андрей. Однажды мать снова пролопоушила, потому что готовила обед и заковырялась на кухне, а Эльф опять сбежал. Нашла она его спустя полтора часа у Антона. Эльф пришёл к другу сам, пообедал там, попил компот и уже собрался лечь с другом спать, но мать испортила всё, впрочем, как обычно. Мать потом в ужасе вспоминала то лето, ведь маленький Злой Эльф дал ей прикурить. Только специально сооружённый загон с забором смог остановить его рвение, но не остановил его риторический бунт. Мужик растёт — понял отец.
     Зато в три года он в одночасье стал покладистым и послушным, словно подменили. «Мама, я у Нюши. Мама, я на горке. Мама, я у собаки», — сообщал он и радовался, когда она улыбалась. Но эта видимость покладистости не отменяла его строгий нрав. Как-то он торчал поутру в палисаднике, а к хозяйской внучке, которая всю ночь гуляла и сидела на лавке с парнями, пришла подружка. Она долго стояла у калитки и звала:
— Каролиииина! Каролииина!
     Но Каролина спала мертвецким сном. Наконец, вышла недовольная бабка и ворчливо сообщила, что «Каролины нету дома». Расстроенная подружка ушла, а Злой Эльф не растерялся и подошёл к бабуле, свёл свои брови к переносице и спросил:
— Вы почему Каролину прячете?
Взгляд его просверлил бабульку насквозь. Она крякнула, ойкнула и проговорила:
— Ну, всё. Прокурором будет!
     Был случай, когда он получил от отца нелицеприятное прозвище Савва Морозов. Что это значит, он не понял, но обиделся. Родители и ещё пара семей, что снимали дом и жили в его разных частях, шутили вечером и веселились, пока хозяйка уехала в город. В большом парнике росли самые прекрасные на свете огурцы. Мать покупала их у хозяйки и делала из них малосольные путём держания их в кастрюле с солёным раствором, на крышку которой батя водружал большущий неподъёмный камень. Дачники настолько разошлись в тот вечер, что решили скоммуниздить себе какое-то количество этих огурцов. И в тот самый злополучный миг, когда хозяйка вернулась с сумками и, устало пыхтя, ковыляла к себе, Злой Эльф громко выпалил:
— А мы тут, Любочка Иванна, ваши огурцы воруем.
     Дело замяли исключительно потому, что выходка всех насмешила.
Злой Эльф любил самостоятельность. Теперь он знал, что излишние её проявления приводят мать в состояние обезумевшей наседки, но совсем отказаться от «убеганий» так и не смог. И когда рано утречком Любочка Иванна вместе со крупнокалиберными подругами, которым всем было хорошо так за шестьдесят, направилась на реку, он тоже пошёл. Три бабульки разделись донага и зашли в быструю реку, вода — по щиколотку. Палеолитические Венеры резвились и веселились, а, завидев на высоком деревянном мосту идущего мужичка, завопили:
— Давай к нам!
Эльф с нескрываемым любопытством наблюдал за человеческими коммуникациями. Потом он, конечно, получил нагоняй от матери, но купание неюных Венер того стоило. Пришлось даже задать матери вопрос: «А почему у Любочки Иванны и других бабуль паутина на писе?».
     Злой Эльф полюбил изучать людей, наблюдать за ними, так же он проявлял интерес к мистическим сторонам этого мира и сновидениям. Незадолго до смерти бабушки, он видел в доме пару привидений и, даже повзрослев, так и не смог объяснить себе этот феномен — действительно ли он видел их тогда или… просто увидел во сне или выдумал. На выдумку или сон это было не похоже, потому как слишком тесно переплетались события реала и ирреального. Но факт оставался в том, что хладный труп бабушки на диване в большой комнате его никак не тронул, ему казалось это естественным, он нисколько не испугался и не понял, отчего же так расстроилась мать. Бабушка умерла тихо, спокойно дома во сне… Возможно, лучшая смерть, которую можно себе представить.
Со смерти бабушки в его жизни началась бесконечная круговерть лиц, людей, домов, детсадов, куда его пристраивали. Самостоятельность перестала казаться чем-то недосягаемым. Она была здесь, рядом, осязаема и постоянна. Он учился растворяться в окружающей среде, не испытывать дискомфорта от чужих людей, от их бредовых идей, от их манипуляций с ним. Он привык к многому, но потерял что-то очень важное — ту наглую уверенность, ту память, с которой он пришёл в этот мир, ту дерзость и прямоту. Он размяк, стал жалеть себя, ощущать свою беспомощность и ненужность. Однажды, он даже плакал, видя удаляющуюся спину родителя из окна детсада. А потом шёл и делал то, что было необходимо, что от него ждали. Социальная система начала медленно ломать его, обезличивать и подстраивать под себя.
     В первом детсаде, куда его пристроили — собралась международная сборная: в младшую группу приходили даже чернокожие дети и узкоглазенькие. Причина проста — рядом много посольств. Тогда Эльф понял, что такое разнообразие и счёл его прекрасным и интересным. Ему и теперь нравились инаковости в людях. Отличаться… разве это не восхитительно?
     В школу Эльф мечтал попасть. И, несмотря на классную руководительницу в стиле строгого советского режима, которая мутузила его линейкой почём зря, он школу любил и учительницу эту уважал и даже теперь вспоминал с теплотой, потому что наказывала жестоко она равно всех и всегда за дело. Он застал короткую эру школьных форм, был посвящён в октябрята, любил быть дежурным и проверять чужие грязные уши и ногти на входе в класс. Потом торжественно сообщал у доски, что у Вовы Рыжикова уже второй день очень грязные уши, а у Барановой Оли снова не подстрижены ногти на руках, а на ИЗО она ест краску. Возможно, из него получился бы достойный ребёнок советского режима и честный пионер — всем пример, но случился 1991 год.
     В тот день, он гулял с мамой, когда на улицу, недалеко от метро выкатили поливальные и пожарные машины, шланги гусеницами валялись на асфальте, готовые разгонять людей. Он ничего не понял — думал… какая-то майская демонстрация, а майские демонстрации он любил: улицы заполнялись людьми, дорожное движение в основном перекрывали, стояли редкие красные палатки, продающие шарики и прочую дребедень.
     Мать что-то спросила у скучающего водителя пожарной машины, тот что-то ответил, она перепугалась и быстрее повела Эльфа домой. По чёрно-белому телевизору показывали людей на танках и потом объявили, что без единой жертвы был взят Белый дом. Мир менялся — понял Эльф, кардинально. Нечто закончилось, а что-то вот-вот начнётся. И началось. Безденежье, но вкуснейшая американская помощь, которую раздавали в школе в виде больших мешков сухого молока, банки с ветчиной, такой прекрасной вкусной ветчиной со слёзками! Один раз привезли американские сосиски в банках, консервированные! Таких сосисок Эльф не ел никогда. Потом началась «гайдаровщина». Эльф знал, что это ругательное слово, так как мать ненавидела лысеющего мужика в телевизоре с толстой поросячьей физиономией, а он ведь даже похрюкивал при разговоре, и фамилия его была Гайдар, его можно легко спутать со знаменитым Гайдаром — детским писателем или режиссером Гайдаем, если не знать. И он путал.
     Ещё Эльф помнил слово «приватизация» и «ваучеры». Псевдоценные бумажки «Автомобильного всероссийского альянса» мать хранила в своей драгоценной стенке, на полке под комбинашками, а потом выбросила в помойное ведро через несколько лет. Вот она — иллюзорная система ценностей!
     Знаменательное событие открытия первого Макдональдса Эльф упустил. Он всегда ел дома и был не приучен питаться в общепите, да ещё и «американском». Зато Руслан и Людмила предали национальную идею, надругались над заветами Александра Сергеевича и побежали праздновать день рожденья Руслана в Мак.
— Что за бред? — усмехнулся Эльф, сидя дома за круглым столом и уминая пирог с мясом.
     Голодные девяностые их семья пережила только благодаря пирогам. Мать готовила один единственно доступный по финансам вид: пирог с рисом и яйцом. За маргарином, правда, приходилось поохотиться. Когда нестерпимо хотелось сладкого, отец делал из какао «Золотой ярлык» густую тягучую кашу, которую ели вместо шоколада. На случай откровенной голодухи — шёл чёрный хлеб, который нарезался кубиками и обжаривался в подсолнечном масле. А потом всё наладилось, и магазины наполнились разнообразными зарубежными товарами. Эльф всегда проявлял не эльфийский аппетит, а скорее орочий. Когда на Новый год или 8 марта мать задаривали коробками шоколадных конфет, избалованный Эльф выедал самые вкусные из коробок, особенно любил марку Mauxion и обычные водочные. Их он предпочитал проглатывать сразу штук по 8-9, балдея от того, как покалывает язык. Да, пожалуй, Злой Эльф был из тех, кого вполне можно приручить вкусной кормёжкой.Я смотрел на Каренину, как на произведение искусства. Она будто сошла с картины Карла Брюллова. Сидит в чёрном облегающем платье с разрезом, нога на ногу, сверху натуральная шуба неимоверной пушистости, наверное, шиншилловая или нет… не знаю. Выглядит, как подающая надежды на «стать женой нового русского». Эх, чёрт возьми, малиновый бы пиджак мне!
Первый раз я увидел её на вступительных экзаменах. Она была ещё девчонка, но очень красивая. Пожалуй, самая красивая девчонка, которую я когда-либо видел в своей жизни. Сейчас уже девица, знает, что она красотка, все оборачиваются на неё на улице. Сам видел, когда мы ходили с классом в музей.
Она высокая, но пропорционально сложена; худая, но комплексует по поводу чуть более аппетитных, чем всё остальное, ляжек; плечи покатые, как у картинных женщин девятнадцатого века; идеально прямая спина; тонкие белые руки с длинными пальцами; чёрные слегка вьющиеся волосы ниже талии; фарфоровое лицо со вздёрнутым аккуратным носиком и совершенно бесподобные чёрные глаза с пушистым веером ресниц.
Она всегда заливисто смеётся высоким тембром, смеётся по-особенному, как будто героиня фильма «Женитьба Бальзаминова», в ней есть что-то ретро неуловимое с заламыванием рук и драматическим пассажем пальцев, поэтому в классе её прозвали Анной Карениной. Она действительно Анна, но, разумеется, не Каренина.
Я не могу не пялиться на неё. Она, словно дорогая вещь, антикварная скульптура, ожившая картина или воплотившийся роман. Наблюдая за ней, я чувствую трепет восхищения от её породистости. Увидев её тогда на лестнице, я ощутил себя стопроцентно гетеросексуальным.
По воле судеб, первым экзаменом был диктант по русскому, она сидела передо мной и постоянно вертелась и спрашивала, как что пишется. Да, она была «дурой», если можно так сказать, но настолько импозантной дурой, что это ей шло лишь на пользу. «Дура» в её случае — слишком грубое слово, она… просто немножко глупенькая, не склонная ни к точным, ни к гуманитарным наукам. А как она хохотала… заливисто, задорно, когда пыталась играть на домре. Как выяснилось, у неё совершенно отсутствует музыкальный слух, но… она неимоверно великолепна в этом своём «ничего не умении»! Её «ничего не знание» и антиинтеллектуальность выглядят романтически вдохновенными. Они естественны и не безобразны, придают особенную пикантность.
Я обожаю пялиться на неё, обожаю делать это вообще и в данный конкретный момент в «Презент индефините» и «Презент континиусе». Сижу и разглядываю, какая же она охренительная! Ни одно её движение ни грубо, ни противно, ни убого, чёрт… она действительно идеальна. Божественна, иконографична. А я сижу и отчего-то думаю о том, что Хемуль поработила и поставила пробы на несметном количестве парней, можно смело сказать — она популярна, сродни мейнстримовой музыке: нравится многим, доступна, её можно раздобыть, как кассету за 30 рублей, её играют по радио, посмотреть на неё тоже дают на MTV с регулярностью так… раз 5 в сутки. И самое важное — самому не надо быть особенным, чтобы «слушать такую музыку». Не надо как-то выглядеть, принимать экзотическую веру, окунаться в эзотерику, изучить все тома Карла Маркса или как-то называться. Достаточно быть Иван Ивановичем Необъятным, Непотребко или Обосраковым, чтобы быть с ней.
А Каренина? Я же не знаю её с этой стороны, не читал её Библию секса, не в курсе всей подноготной, но… я чувствую… я вижу, что она особенная, как дорогая игрушка. И я буду балдеть и получать визуальные грани удовольствий на этом чёртовом спектакле, играя для неё Федота Стрельца, потому что она попросила, она меня выбрала. Важно то, что я никогда не посмею перейти черту. Она — мой искренний фетиш. Может, со мной что-то не так, потому что как только я испытываю феерическое удовольствие от визуальной составляющей какого-то человека, он становится не человеком, не плодом вожделения, а произведением искусства, и я не могу… не могу, не смею… Какого сорта эта нездоровая робость? Как так устроены люди, что обезумев от красоты, рвутся её покорять? Почему я отступаю? Отхожу на несколько шагов и любуюсь со стороны, словно юный натуралист — «Ах, не спугнуть бы эту племенную кобылку!». Хемулю я никогда не сознаюсь, что Каренина вызывает у меня симптоматику «коллекционера» Фаулза.
Интересно… за что мы любим человека? За пол? За гениталии, которые правильные или неправильные для размножения? Не знаю. Мне если нравится человек, то целиком, как сосуд с жизнью, как музейный экспонат, как идеальная форма и содержание. Это не только физическая и энергетическая его составляющая, но и что-то гораздо большее… что-то сродни метафизике.
Столько девиц вокруг, их всегда было немыслимо много: в школе, во дворе, на дачах, в колледже, на улице… В Охотном ряду так они выстраиваются рядами на кругу, только и мечтая, чтобы познакомиться, — бери не хочу, как бляди на продажу, толпу которых —штук 30 — привозят на автобусе в сквер неподалёку от дома. Мужики приезжают на иномарках, смотрят, выбирают, увозят… Столько доступного! А мне отчего-то похеру. И только Каренина… с её ужимками, этим дурацким особенным смехом… Мне даже не жаль шиншилл, что превратились в шубу для неё. Лучшая участь для них — стать обрамлением ценного камня «Анна Каренина». Её бы на обложки журналов, снимать в кино, фотографировать без устали, сейчас… пока она свежа и не растоптана большой любовью, её внешняя идеальность недолговечна, как состояние природы…
Я слышу щелчок фотоаппарата. Это Хемуль — ловит на свою фотомыльницу состояние моей возвышенной задумчивости на фоне ожидания репетиции.
— Булку будешь? — спрашивает и лезет в рюкзак.
Да. Хемуль — не идеалистическая картина… на Мать Терезу тоже с трудом тянет, однако, с дружескими качествами у неё всё отлично.

— Поедешь на выходных с нами тусить? — спросила Хемуль во время большой перемены, когда Злой Эльф вонзал острые зубы в плоть булки с корицей.
     Она хищно посмотрела на него, втайне желая, чтобы свои острые зубы он вонзил в её мягкие булки, так истосковавшиеся по агрессору.
— Королёву помнишь? Моя дачная подружка. Я вас на ДР знакомила.
Эльф жевал и исподлобья смотрел на Хемуля с вниманием. Он утвердительно качнул головой, прямые волосы колыхнулись, как маятник.
— У неё новый мальчик, а у него друзья — всем делать нечего, она зовёт нас к себе в Чертаново. В лесу погулять.
— Маньяков поцеплять. Понял. Значит, бухать едем?
— Ты, может, и бухать, а я туда за иным еду.
— Кто бы сомневался.
— Ну, а что? — улыбнулась она, словно извиняясь. — Весна же, апрель тёплый такой, а я опять одна.     Ненавижу метрополитен. Этот его вонючий жаркий воздух многомиллионного пердежа обывателей, ненавижу, как его гонит волной вдоль перрона со свистом подъезжающего поезда и стуком колёс. Новое душное облако заполняет затхлые потные вагоны. Я снова в последнем, отворачиваюсь к стеклу, в наушниках музыка, плеер устало крутит кассету RUSH. Впадаю в состояние, которое обычно называется «я туплю» — эдакая медитация с открытыми глазами.
Выхожу в Чертаново, опаздываю немного, совсем чуть-чуть. Хемуль выскакивает откуда-то, как чертила. Приветственный поцелуй в губы, как обычно. Сегодня она задержала его чуть дольше.
— Ты опоздал.
— Пять минут, — говорю.
— Все уже тут, — оттаскивает меня в сторону с лицом заговорщицы. — Короче, увидишь высокого с вьющимся каре, чёрненький — это бойфренд Королёвой. На качка обрати внимание, за спиной увидишь голубого зайца — это мой рюкзак, я его отметила.
     Подмигивает.
— А третий там лох какой-то.
— Что… так плох?
Хемуль морщит нос.
— А девочки ещё есть? — ухмыляюсь я.
— Ой, не пизди. Нахуй тебе девочки? Тебе меня мало? — она цепляется за лацканы моего замшевого пиджака и тянет ко мне губки, как уточка клювик.
     И вот мы уже шагаем на ослепительное солнце. Я так отвык от него за долгую зиму. У пруда Королёва обнимается со своим интеллигентным новым приятелем. Да, он недурён собой. Соглашусь. Не успеваю я поздороваться, как в глаза мне бросается мультяшный голубой заяц. Коротко стриженный качок смешно смотрится с этим дурацким рюкзаком. Хемуль тут же кидает меня, бросается к качку и виснет на нём. Охренеть просто. На пять минут опоздал — она уже успела роли распределить. Мисс режиссёр! Рядом робко мнётся чувак с отросшими волосами и неряшливой бородкой, но портки у него зачётные с карманами. Да и так грубо… лохом… я бы его называть не стал. Всё-таки какие женщины категоричные!
— Это мой друг…
     Хемуль не успевает продолжить, беру инициативу в свои руки.
— Эльф.
— Эльф? — переспрашивает качок.
— Злой Эльф, — протягиваю руку.
   Привык смущать людей ником вместо имени, ни к чему им моё имя. Оно не показательное, обычное, никак меня не характеризует.
 Начинают представляться. Королёва не могла лишний раз всем не напомнить, что это её новый бойфренд, а то, блядь, все такие тупые, сто раз, сука, повтори, клеймо ему на лоб поставь, королева, ебаный блять хуй. Будто думает, что-либо Хемуль, либо я его трахнем прям тут у метро. Она-то, между прочим, про меня ничего такого не знает, вот пусть и не знает себе дальше. И опять все эти — «Вася, Петя, Лёша, Ваня»… И я уже спустя минуту не помню, кого как зовут. Не запоминаю я эти имена. Будь среди них какой-нибудь Вениамин — непременно запомнил бы, а теперь придётся по ходу просекать, кто из них кто.
   Королёва ведёт нас мимо пруда в сторону виднеющегося невдалеке леса. Мы пытаемся вести раскрепощённые разговоры, но пока всё сводится к базарам типа: «А ты где учишься? А какой класс? А какой курс?» и прочая общепринятая дребедень, а в итоге переключается на обсуждение — какое бухло брать. Ничего иного я и не ожидал от «чертановского леса». И вот мы уже в местном «сельпо», затариваемся бухлом и заодно сигаретами и чипсами для закусона. Чувачки, надо признать, не чета мне, бабло у них водится. Мамочки-папочки спонсируют. Я по-уеблански выворачиваю карманы — нахожу двадцатку. Чуваки тут же тормозят мои дальнейшие попытки подсчитать медяки и рубли, завалявшиеся по карманам. Им, видите ли, не солидно. Да, купюры в их руках не того номинала, к которому я привык. А мне и не впадлу потусить за их счёт. Много пить я не намерен, часов восемь без жратвы легко продержусь.
     Непонятно, когда трава успела проклюнуться и вырасти, в ней то и дело выстреливают жёлтые овалы мать-и-мачехи. В руках шуршат пакеты, полы клешей шелестят по траве, снизу уже разлохматились.
— Ты хиппи? — качок подваливает ко мне с разговорами.
     Я протягиваю ему прикуренную сигарету, но он отказывается. Не курит.
— Нет, а с чего ты решил?
— Волосы длинные, — пожимает плечами он, — клеша, Эльф…
— Ты ещё не спросил, почему Злой, — усмехаюсь я.
Он тоже смеётся, понимает, видимо, всю глупость ситуации.
— А я Уж, — вдруг признаётся он.
— Отлично. Теперь я точно запомню, как тебя зовут, — смеюсь я, — на счёт остальных не подскажешь? — чуть тише осведомляюсь я. — У меня отвратительная память на имена.
     Мы ржём, рядом материализуется Хемуль. Палит, что мы общаемся, да ещё и без неё. Такого она не допустит. Голубой заяц скалится зубастой улыбкой. Мы ещё даже в лес не вошли, а будто уже прибухнули. Впереди маячат стальные трубы, мерцающие на солнце, протянулись по кромке леса будто гигантские черви. Мы преодолеваем их тела, как препятствие. Хемуля ловит качок Уж, берёт на руки. Вуаля, они уже сосутся. Парочка Королёва и Интеллигент, как я заочно его прозвал, чтобы не запутаться, не отстают в тактильно-языковом творчестве. Как на соревнование попал. Но мне не привыкать. Это тот случай, когда позвали гулять, а сами сосутся всю дорогу. Но надо отдать им должное. Королёва и её Интеллигент (не зря я его так назвал) скромны, не увлекаются, не проводят «порнократичную» пропаганду, я бы даже сказал «стесняются». После всего, что я повидал с Хемулем, эти — так робкая юная пара. Чувак с бородой плетётся с грустным видом. Наверняка мечтал о большем количестве девушек, не рассчитывал он, что Хемуль приедет не с подружкой.
     Мы перебираемся через мелкий ручей, уходя вглубь по весеннему робкому лесу. Молодая листва и свежая трава нашёптывают мне о юношеских мечтах, молодые побеги заигрывают с моим старым пиджаком, им весело насмехаться над его дряхлостью. Птицы неугомонно дразнятся, недовольно взмахивают крыльями и улетают прочь, когда мы продираемся через чащу. На краю оврага есть сухое бревно. Его-то мы и искали. Я избавляюсь, наконец, от надоевших шуршащих пакетов и выхожу на край обрыва, вижу, как внизу бежит тот самый ручей, через который мы перебирались в начале пути. Мокрый песок обнимает камни, заключает в объятия скользящую воду. Меня окликают, вручают бутылку. Я пью не глядя. Меня больше завораживает овраг.
    В голове всплывают воспоминания, как позапрошлой весной меня позвала дачная подруга к себе на ДР. Мне 15. Я юн и наивен до безобразия. Мать тогда с трудом отпустила меня из дома. Я долго добирался до Марьино, попал в квартиру, в которой царила суматоха: носились неизвестные мне люди. Я смутно понимал, что скорее всего эти потасканные бляди и долбоёбского вида мужики — мои ровесники, но только по цифрам — внешне они выглядели потрёпано и отнюдь не наивно. Мне стало страшно тогда. Я всегда отдавал себе отчёт в том, как выгляжу. У нас это семейное — выглядеть крепко младше своих лет. Когда тебе 15 лет — такая генетическая черта заставляет комплексовать. В тот день мы под завязку набились в машину, на моих тощих коленях чудом разместилась пара толстозадых бабёнок с разукрашенными лицами. Какой-то парень лихачил на шестёрке. Прав у него не было, а в местные прилески он развозил нас двумя партиями. В лесу началась жесточайшая попойка. До шашлыков дело так и не дошло. Их было некому жарить на костре, потому что первоочерёдно выжрали несколько бутылок водки. Моя дачная подружка сначала полезла ко мне, но быстро переключилась на такого же инфантильного чувака, с которым я успел пообщаться. Удивительно, но этот «будущий мент» был единственным адекватным — хотя бы умел разговаривать. Водку я пить не стал, ограничившись чем-то очень мелкоградусным. И правильно сделал, мать бы заковала меня наручниками дома на будущие пару лет, если б я превратился в то говно, в которое превратились остальные. Помню одну рослую сексапильную девицу, на ней были чулки, она постоянно их подтягивала, те нещадно сползали по её длинным ногам, а я ничего не мог поделать — всё стоял и пялился на эти её «чулочные ноги», как заворожённый, потом эти ноги завалились в кусты с каким-то гопником из тусовки, а моя пятнадцатилетняя «именинница» завалила того рыжего мента, с которым мы отлично побеседовали. Он, как я успел заметить, всё пытался поговорить с ней о чём-нибудь, но она быстро и мастерски заткнула ему рот. Увидев, что половина тусни уже вдупеля и спит в обнимку с брёвнами, а вторая половина сосётся под кустами напротив и задирает юбки, я ничего никому не сказал и свалил. Я шагал по грязной, вязкой тропе, в лужах мелькали тонкие тела ужей, и лягушки прыгали в траву, испугавшись меня. Когда выбрался из леса, сразу направился на ближайшую остановку, спросил у местной тётушки, как мне попасть в метро, сел в жаркий нагретый автобус и, щурясь от солнца, ликовал, что сбежал с этой вакханалии. Я был морально не готов. Да и бухие гопники с пьяными накрашенными гопнотёлками меня никогда не возбуждали.
    Воспоминания мои дымкой тонули среди тонких стволов осин. Хемуль нашла меня, обняла. Сочла, что я заскучал, раз ушёл. Она была слегка «во хмелю», в той начальной фазе, когда она сильнее всего меня любит.
— Пойдём. У Королёвой родители на даче, так что погуляем и к ней повалим допоздна.
— Как скажешь, — пожал плечами я.
    Надо отдать должное ребятам. Всё-таки они ничуть не походили на ту марьинскую тусовку. Никто не преследовал цели нажраться, пили чисто символически, скорее для формального расслабона. Хемуль взяла за руки меня и Ужа, сегодня она играла в «маленькую девочку» с голубым зайцем. И кто же истинно был её зайцем — знала лишь она. Мы прошлись по лесу, выбрались в район Северного Чертаново.
Дом Королёвой был понтовый, с необычной архитектурой, ухоженный с советской любовью, с консьержкой, с цветами, с огромным холлом, напоминал скорее какой-то пансионат, чем жилой дом. Трёхкомнатная квартира на шестом этаже оказалась полностью в нашем распоряжении. Сначала хозяйка предложила всем поесть, но я отказался, увидев на плите свиной суп, в котором стояла ложка. Спящая с детства дискинезия желчных путей сразу проснулась и дала тревожный звонок в мозг в виде отвращения. Что за люди? Орки лишь и тролли могут есть такой суп. Мне сразу вспомнилась одна дачная бабка Люба, которая супы называла «хлёбовом».
— Блин, что с ним? Это… разве суп? — скорчил морду я.
    Не смог вытерпеть зрелище.
— Что не так? — Королёва явно разозлилась.
— В супах ложки не стоят.
— У нас — стоят.
    Я готов был пошутить на тему «стоячих предметов», но лицо Королёвой окрасилось пурпуром, а глаза метали молнии, и я промолчал. Потом все направились в большую комнату. Королёва предложила посмотреть какой-то фильм, но Хемуль сказала, что это скука и лучше поиграть во что-нибудь, например, в бутылочку. Я заржал. Королёва сначала напряглась, но, оглядев возможные варианты — оживилась. Ещё бы — так она только Интеллигента скромно и редко засасывала. А тут ещё трое, блядь. Недурной вариант.
— Какая интрига! — воскликнул Уж.
— А… давайте, — неожиданно согласился Интеллигент.
    Чувак с бородой, как там его… я не помнил, отхлебнул пива из бутылки и согласился. Ему, по-видимому, совсем не светило сорвать куш в виде личной тёлки, и он собирался поживиться на счёт друзей.
— Ща, — коротко сказал он. Это, кажется, было его первое или второе слово за весь день.
    Он допил своё пиво, опустошив бутылку, и протянул Королёвой.
— Крути, — подытожил он.
— Нет, — Интеллигент выхватил бутылку из её рук. — Я буду крутить.
     И крутанул. Попал на Хемуля. Все заржали. Хемуль развратно захихикала типа «попал ты». Они потянулись друг к другу и поцеловались. Интеллигент пытался минимализировать, но не получилось. Крутанула Хемуль — попала на меня.
— Иди сюда! — она довольно протянула руки ко мне и подарила влажный долгий поцелуй, но без наглых проникновений.       Скромно. Скорее всего, чтобы «не разозлить качка». Кручу я. Чувствую нехилое такое волнение, хотя в подобные игры всё дачное детство практикуюсь. Только на дачах табу — парни с парнями не сосутся, не целуются, заменяют дружескими рукопожатиями и прочим фуфлом. Бабах. Сердце в пах. На Ужа попало. Хемуль ржёт. Интеллигент покатывается. Королёва покраснела от смеха. Это, наверное, в ней так красное винище вскипает с робостью вперемешку.
— И чо? — спрашивает Уж.
— Целуйтесь, — говорит Королёва. — Всё по-честному.
    Тычет в меня пальцем. А в меня тыкать не надо. Меня ли на слабо брать? Тянусь к нему, слыша хохот и воодушевляющие крики.
— Нормально целуй его, без яслей! — орёт Хемуль.
      И я приближаюсь, обхватываю губами его губы, замечая, что он приоткрыл рот для меня. Не зажался. Хемуль уже улюлюкает, как на футбольном матче. Кажется, все разошлись, повеселели. И понеслась. Забава увлекла нас, но всё-таки быстро наскучила. Тогда Хемуль вспомнила, что в загашнике у неё есть более увлекательная игра под девизом «Передай спичку». Правила просты: целая спичка кладётся первому человеку в рот, далее она передаётся изо рта в рот от одного к другому и когда проходит круг, ополовинивается. Так до тех пор, пока она не теряется в недрах чьего-нибудь рта. Первый круг прошёл легко, ничего кроме зубов в ход не пустили. На втором кругу начались пикантные соприкосновения, на третьем больше. Дошло до того, что Бородач и Интеллигент потеряли огрызок спички где-то друг у друга во рту, под языком. Они тщетно пытались её выудить, пока не выяснилось, что Бородач этот кусочек проглотил.
      Я не знаю, какого хрена, но в тот вечер мой внутренний брюзга спал во мне. Все эти игрища нехило затянулись, многих возбудили, и Королёва, будучи достаточно неглупой тёлкой, решила, что на сегодня достаточно, припугнув всех, что якобы старший брат вернётся скоро. Она спровадила нас, но заранее пригласила в следующую субботу, так как и родители, и брат планируют умотать на дачу. Мы предложение приняли и разъехались по домам, ощущая себя объединёнными. Так и было. Бактериальным составом слизистых оболочек рта мы обменялись в тот вечер конкретно.     Неделя пролетела быстро. Часам к двум прежняя субботняя сборная собралась в полном составе у городского пруда. В тусовке уже образовалась вторая пара: Хемуль и Уж. Злой Эльф пытался разговорить Бородача, нравом своим он напоминал чем-то младшего брата Хемуля. У замкнутых социопатичных скромников никогда не знаешь, что на уме.
      Классический заход в магазин, потом сразу домой. Приготовили фильм к просмотру. Все лениво развалились в большой комнате на диване и креслах. Хемуль пригрелась на груди у Ужа, Королёва и её «бой» заняли большое кресло, Бородач приткнулся на ковре, сложив ноги по-турецки. Злой Эльф расположился на диване недалеко от парочки. Киносеанс начался под хруст чипсов, на повестке дня «ДМБ». Злой Эльф скорчил недовольную гримасу. Тема армии — больная тема, идти в неё Эльф не собирался, упоминание даже всуе о ней не любил, а просмотр о ней целого фильма виделся пыткой, но он смиренно принял это испытание.
 После решено было устроить ещё один «спичечный сейшн» под бухло. Потом Королёва и Хемуль закрылись вдвоём на кухне, обсуждая свои девичьи амурные дела и физиологические подробности. Бородач лениво бухал. Все разбрелись по квартире, оснащённой двумя балконами. На одном уединился Эльф. Он курил и смотрел, как медленно солнце катится к горизонту, как оно прячется за кромкой леса. Он выпускал дым неторопливо, притулившись на деревянном ящике. Сиреневый флёр наполнял атмосферу, окрашивая воздух фильтром, как на поларойдовском снимке. Эльф поднялся, подтянул джинсы, сползшие на середину ягодиц, и опёрся на балконное заграждение, устремив острый профиль к облакам. Его уединение нарушил Уж, змеёй проскользнувший и аккуратно притворивший дверь за собой, стекло бряцнуло при столкновении рамы и дверного проёма, нарушило томную тишину, которая окружала Эльфа, словно туман.
— Извини, — сказал он. — Можно я нарушу твоё одиночество?
Эльф обернулся.
— Курить? — спросил он, зажав между большим, указательным и средним пальцами сигарету, потом мотнул головой, уголок его рта пополз вверх. — Я опять забыл, что ты не куришь.
— К чёрту. Дай-ка… — Уж приблизился и принял из рук Эльфа замусоленную сигарету.
— Могу дать новую, — улыбнулся Эльф.
— Да ладно, после всего, что было мне уже не страшно, — усмехнулся он и подтянул длинные рукава, закрывающие его руки до середины фаланг пальцев.
Злой Эльф выдал гнусный смешок, одарив Ужа саркастичной ухмылкой.
— Знаешь… мне ведь… Ленка не слишком нравится. Мне теперь даже как-то… стыдно.
— Передо мной можешь не извиняться, мы с Хемулем только друзья. Это твоё дело.
     Уж опомнился, что у него в руках тлеет сигарета. Пепел просыпался от движения.
— Боюсь, тебе уже не хватит, — улыбнулся он.
    Затем поднёс сигарету к губам и глубоко затянулся, истощив табак до фильтра.
— Делись, — ухмыльнулся Эльф, рот его самопроизвольно слегка приоткрылся.
     Уж протянул ладони, зафиксировав голову Эльфа в них и, приблизившись, стал выдувать дым ему в рот.
Облако табака окутало их, а губы слились в поцелуе. Робость отступила, дав дорогу гормональной дерзости. Их пошатнуло, но напора они не убавили. Комната за балконным стеклом пустела, и сумерки проникли в неё через окна. Фиолетовая дымка туманила взор, прохладой ложась на бархатную кожу. А два персонажа на балконе продолжали запойно целоваться, игнорируя гравитацию, пока из-за стекла со стороны комнаты не послышался возмущённый голос:
— Охуеть теперь! Это как называется?!
Эльф лишь слышал этот посторонний шум, отдавшись волнам ветреного порыва. До него, словно сквозь туман, пробивались звуки, тонущие в глубине. Какая-то суета и гомон. Кажется, голос Королёвой. Голоса всё глубже тонули, шли на дно вместе с хлопнувшей где-то далеко дверью и шагами нескольких пар ног.
Наконец, Уж отцепился от своей «жертвы» и смущённо пробурчал:
— Кажется, они всё видели.
— Ну, и не хуй ли? — спросил Эльф, заметив, что голос его стал ниже, словно он едва проснулся и ещё не прочистил горло. Тело охватил конкретный расслабон. Не хотелось никуда идти, так бы и торчал на этом балконе под сиреневым небом, но холодало. Уж поёжился в своём лёгком свитерке.
— Пошли в комнату.
— Влом… как же влом, — промямлил Эльф, но нехотя оторвался от перил и прошёл в тёплую комнату вслед за Ужом.
Эльф снова подтянул сползающие джинсы. Уж заметил это и толкнул того в широкое кресло. Эльф пошатнулся, но ухватившись за качка, утянул его за собой. В этот пикантный момент в комнату влетела Хемуль. В сумраке её разъярённые глаза светились, как у кошки.
— Это вот как называется? — проговорила она на повышенных тонах. — Могли бы сначала мне сказать, а? Это нормально вообще?
Голос её срывался. К ней подбежала Королёва, бросила парням: «Я сейчас её успокою» и увела куда-то. Бойфренд-интеллигент с непоколебимым видом заглянул в комнату и удалился, слышно было, как он стучит в ванную и просит, чтобы Бородач открыл дверь. Тот, оказывается, перепил и забаррикадировался в ванной, выпав из социальных конфликтов. Через несколько минут Хемуль вернулась. Она первым делом обняла Злого Эльфа. В тоне её чувствовалась ревность и одновременно материнская тревога.
— Я вас прощаю, но могли бы хоть сказать…
Эльф, как и его соучастник, понять не могли, что же они должны были заранее сказать. «Преступление» их было спонтанным и незапланированным. Желание выползло из сиреневой дымки, как убийца с ножом, приставленным к горлу, что склоняет к любым преступлениям.
Хемуль напилась в тот вечер. Эльф, с неохотой оторвавшийся от мускулистого тела, к которому его по случайности прибило градусом, чертановским сумраком и тёплым апрелем, нашёл её на кухне. Она сидела на полу в одних только лайкровых колготах и чьей-то футболке, на голове у неё болтал белым помпоном красный колпак Деда Мороза.
— Как же я тебя люблю… — промямлила она, обняв Эльфа.
— Я домой повалю. Ты же знаешь.
— Ят-тебя провожу, — она поднялась с пола.
— Да ладно. Зачем? Мы с Ужом поедем по домам.
— Не спорь, — она приложила палец к губам.
— Лен, — пытался отрезвить её Эльф, — не в таком же виде.
— А в каком я виде? В отличном я виде. Не занудствуй.
Хемуль не стала ничего более на себя одевать, так и вышла в колпаке и в футболке по репицу. Внизу в холле горели яркие лампы. Консьержка-бабка зачем-то вылезла, скорее всего, решила посмотреть, что это за клоунада в двенадцатом часу ночи в подъезде, находящемся в её юрисдикции, в зоне её профессионального интереса.
Хемуль любвеобильно обняла обоих парней, лепеча непослушным языком что-то о любви, уважении и радости.
Парни ушли. Их спины удалялись, окончательно пропав в чёрном прямоугольнике ночи, а старуха-консьержка начала говорить какие-то гадости, по-ведьмински пообещав Хемулю, что у неё никогда не будет детей. Она что-то зло ответила, пошла обратно, расплакалась в лифте. Ей было больно и одиноко.Я не знаю, что это произошло тогда. Приступ спонтанной свободы, тяга к развлекухе, любопытство? Не знаю. Со мной всё просто. Я лишь пользовался случаем, который мне представился. Уж был мне не противен, так зачем отталкивать его? Блюсти едва «зародившуюся привязанность» Хемуля к тому, кто сам признаётся мне, что замутил со скуки? И чем мы с ним отличаемся? Я тоже замутил с ним со скуки, да и он со мной… возможно, по той же причине. Хотелось острых ощущений, повторить запретный кайф, доступный только в общественно-сексуальных играх. Я чувствую себя расчётливым кайфохапателем. Я стараюсь брать, когда есть возможность.
Так случилось, что наша чертановская весна затянулась. Из тусовки выпал только Бородач. Причин на то я видел две: первая — появление новых тёлок не предвиделось, вторая — друг оказался вдруг вовсе не друг, а кто? Ответ банален. И я подсел. И сегодня снова. И вот мы опять встречаемся у метро, на улице не слишком-то палимся, зато в квартире Королёвой — да. Мы весьма обнаглели, не стесняемся ни Интеллигента, ни Королёву (она-то вообще нас защищала перед Хемулем, как выяснилось), ни Хемуля, которая, как святой отец, благословила нас на подвиги. Не ожидала она от меня такой подставы, чтоб я у неё чувака отобрал. Как-то слишком, но именно это произошло. Я бы сказал, что она сама виновата, ибо проводила агрессивную политику и вела себя как узурпатор, не считаясь с волей мужского населения. Я не виноват, что население это безвольное. Все рабы да получат свой кнут. Как там пелось? «Все панки и хиппи получат свой триппер».
И если уж я заговорил про панков и хиппи, то Уж не был ни тем, ни тем. Он был мажорным сыном молодых (не в пример моим) родителей, он жил по принципу ЗОЖ, качался, растил бицуху, не отличался глубоким сознанием и интеллектом, он был весьма скучный, правильный. Я, наверняка, мог бы превратиться с ним в продукт а-ля «идеальная американская гей-пара». Возможно. Я сказал лишь — «наверное, мог бы». Но слишком много маленьких «Б» говорит о большом «Б» во мне. А мне было мало, слишком мало кокса. И сегодня я решил пойти с ним «куда подальше». Он об этом ещё не знал, но очень скоро узнает. После всех этих социально-адаптированных развлечений по этикету, по правилам хороших манер, всё будет так, как я решил.
 Мы идём в лес, смеёмся, трепемся, потом кино у Королёвой дома. Я ловлю момент, когда можно незаметно смыться, и волею судеб ли, хитрым планированием ли, но мы оказываемся с ним в Королёвской спальне. Белая мещанская мебель, нежное персиковое покрывало, на котором я устрою поругание. Всё кажется невинным, наивным. Внутри мы оба невинны и наивны, даже если сами так не думаем. И сегодня я хочу, чтобы он мне отсосал. Здесь, в этой радостной девчачьей комнатке, где Королёва ещё не потеряла свою девственность. А я точно знаю, что она её ещё не теряла. А он, этот возжелавший острых впечатлений заурядный чувак, потеряет её сегодня здесь. Вот мы и встретились. Девственник ты, почти девственник я. Что все мои скромные опыты? Отсасывать мне пока ещё никто не отсасывал. Чем не грань девственности? Выебать выебали, отсосать не желали. Никто не был нежен со мной, не боялся за меня. Никто, кроме матери, с этой её вечной паникой и опекой. Все же прочие либо срали на меня килограммы, либо были холодны, как тот «полосатый свитер», возле которого я боялся дышать и робко краснел. Я ещё верю во что-то, нигилист во мне не пустил матёрые корни, но сейчас я лишь практикуюсь. Совмещаю приятное с полезным, чтобы в тот момент, когда я действительно западу, у меня был этот долбанный опыт, который не пропьёшь.
     Кажется, качок немного не уверен и сомневается, но слишком сильно хочет. Блядь, неужели влюбился в меня? Такое вообще бывает? Мы сосёмся с ним, упав на эту бабскую розовую кровать, и я чувствую себя махровым геем, аж смешно. Мне кажется, он ни на что не решится. Так и будем здесь вечно лизаться. Я легко отталкиваю его и начинаю снимать с себя шмотки. Он следует моему примеру. Я отмечаю, что член у него не крупный и… для его телосложения мелковат. Сразу вспомнил советскую шуточку моей мамани по поводу дядьки Игоря, который тоже был качок. «Шкаф с маленьким ключиком». Что-то я смешлив сегодня не по-детски и циничен. Так не ведут себя в семнадцать лет. Но мне не стыдно от этих мыслей. Я не люблю его. У меня здоровый спортивный интерес. Из заднего кармана джинсов он выуживает презерватив, но я корчу циничную гримасу. Минет в презервативе да ещё между девственниками. Не серьёзно.
— Эту хрень для девочек оставь. Нам ни к чему, — сказал я как отрезал. Кажется, чьи-то «уроки жизни» не прошли даром.
Он вроде сомневается, но отступает под моим уверенным «очарованием», твою-то мать. Догадывается о происхождении моих желаний. Начинает мне мастурбировать, целует грудь, живот, но это далеко не самые мои эрогенные зоны. Я ими почти ничего не чувствую, поэтому подталкиваю его вниз, и он, наконец, берётся за верный рычаг воздействия. Меня тут же охватывает припадочная нега, я откидываюсь спиной на персиковое покрывало, напротив зеркало во всю ширину шкафа. Могу лицезреть накаченную жопу и ляжки. Они у него волосатые, а у меня нет. Я в папу пошёл — почти безволосый. Девчонки бы позавидовали. На широченной кровати, подражающей ампиру, могу легко представить себя кем угодно, но навевает древнеримское грехопадение, и легионер у моих чресл, лишь услаждает моё уставшее от бездеятельной риторики тело.
Кто-то вламывается в «опочивальню», обалдевает от неожиданности. Я видел, кто это. Хемуль с Королёвой открыли дверь и тут же в ужасе захлопнули. Гениальный возглас: «Они там голые!» меня даже смешит. Уж отрывается, приподнимает голову, осведомляясь лишь взглядом, что это было, но закрытая дверь успокаивает его, и он продолжает. И почему-то, когда я смешливо думаю о том, что кличка его, тонко намекающая на длинный член — себя не оправдала, звучит как каламбур, — я кончаю. Он отстраняется, я же, если можно так выразиться, «загаживаю» Королёвское покрывало. «Стреляю» мимо. Но готов сам перед ней покаяться и застирать.
— Они что? Видели нас? — паникует Уж.
Твою-то жопу, у тебя ещё стояк, а тебя беспокоит факт: видели тебя голым или нет? По мне так… бред. В такие моменты интересует лишь возможность быстренько расстаться с накопленным. Он сдрейфил. Слышит за дверью голоса и тянется к джинсам. Дурак. Они не повторят своей ошибки.
— Продолжить не?
Но он уже одевается, поглядывая на дверь.
— Разозлится.
— Кто?
— Она разозлится. Мы прямо на её кровати.
— Переживёт.
Откуда во мне сегодня такая наглость? Кажется, знаю откуда. Просто я в него не влюблён. Как в тот поход в «Хамелеон». Нравлюсь тем, кто не нравится мне. Отчего перед ними я цвету, раскрываюсь заманчиво, привлекая этих мохнолапых «шмелей»? Они неуклюжи и смешны в своих барахтаньях, но разве я откажусь от их вопиющего желания потеребить мой пестик?
     Нехотя одеваюсь и сгребаю покрывало в охапку. Путаюсь в нём, наступаю на края, но нацелен прибрать за собой. После такого «надругательства», не думаю, что Королёва пустит меня к себе снова. Да и хуй с ней. Спасибо этому дому… Я и сам уже понимаю, что дальше продолжать эту возню не имеет смысла, потому что чего-чего, а смысла в «чертановской канители» нет. Меня дома ждёт кот, чат, в котором я не частый гость последнее время, потому что на неделе пропадаю в учёбе, а на выходных думаю, как бы выпустить пар, а в итоге остаюсь с чувством глубокого наёба, потому как нет во всём этом ни большой дружбы, ни высокого интеллекта, ни глубокого понимания, ни ораторского искусства, ни обогащения внутреннего мира. Я становлюсь противен себе. О чём я и поспешил признаться Хемулю, когда мы с ней торчали после пар в кабинете, ожидая дополнительных по алгебре. Тройка в аттестате меня не привлекала, а Хемуль ходила за компанию, так как её математические способности были на порядок хуже моих.
— Я так и поняла, — призналась она. — Вид твой пофигистичный всё выдал.
— Два месяца как день сурка.
— Даже мне надоело, — призналась она.
Надоело всем, как вскоре выяснилось. Королёва звонила Хемулю и рассказала, что бортанула Интеллигента по причине: «Он мне ни одной розы не подарил!», что означало, что все отнеслись друг к другу потребительски, пользовались хатой, пользовались друг другом, разве что покупали бухло и чипсы. У этих простых поступков такая же нехитрая мотивация. И только Уж… позвонил Хемулю и признался, что ему меня не хватает.
— Если бы он мне позвонил — был бы разговор. Я, может, и подумал бы. Но мне звонишь только ты, — ухмыльнулся я, а Хемуль расплылась в довольной улыбке и поцеловала меня в губы.

В июне грянули выпускные экзамены. Хемуль хитрым способом откосила от них, предоставив сомнительную справку о состоянии здоровья. Она предъявила её завучу незадолго до первого экзамена. И пока Злой Эльф зубрил, паниковал, чесался, потому что на нервной почве у него высыпали красные пятна на предплечьях, Хемуль маялась от скуки. Кто-то решил, что физика необходима обязательным экзаменом, эта информация уже стала для Эльфа стрессом априори; кроме неё необходимо сдать письменную алгебру, с которой давным-давно не срослись отношения; русский с литературой в одном флаконе в виде сочинения не слишком его пугали, как и два экзамена по выбору. Эльф счёл, что лучше всего у него получатся химия и английский язык. Лето предстояло нешуточное, потому как сначала надо избавиться от выпускных, затем сдать вступительные и поступить, ибо в армию Эльф не собирался. Мать Эльфа вспомнила, как косил от армии его дядюшка, лежавший в психушке и исхитрившийся получить «белый билет» после того, как потерпел фиаско на философском факультете МГУ, где он умудрился нахамить, поругаться с профессурой и вылететь к херам. Повторять ошибки дядюшки и отца он не собирался. Платить за Эльфа отступные медикам никто не хотел, так что выбора у него особо и не было. Самое главное — напрячь мозги и поступить куда-нибудь.
     Погожим июньским днём Эльф судорожно курил на задворках колледжа, зло смотря на Хемуля, помахивающую студенческим билетом и рассуждающую о том, как ей сфортануло ничего не сдавать. Мало того, что ей не грозила армия, так ещё и выпускные сдавать не нужно. И когда из бордовой иномарки, набитой до отказа парнями, ей кто-то засвистел, она весело ринулась на призыв. Эльфу не удалось остаться в стороне, потому что вскоре она вернулась и спросила:
— Поехали кататься?
— Лен, — строго выпалил Эльф, выдыхая сигаретный дым носом, — ты охерела? У меня послезавтра первый экзамен, а я поеду кататься с какими-то неизвестными хуями?
— Нудный, — ответила она, — а я поеду.
— Ты охерела? Вот реально! Не боишься?
— Я просто прокачусь.
— Лен…
     Но она уже развернулась и направилась к иномарке. Эльф расстроено вздохнул, кинул бычок в решётку водостока и ушёл обратно в здание на подготовительные занятия.
Вечером, когда зазвонил телефон, и тётушка подозвала его к аппарату, в трубке звучал напуганный и одновременно строгий голос мамы Хемуля.
— Здравствуй, — коротко сказала она, — ты не знаешь, где Лена?
     Эльфа этот вопрос немало удивил, но в следующую секунду напугал. Что говорить матери пропащей подруги? У них всегда существовало правило друг друга не сдавать. Он решил, что пока что договор в силе. На часах шесть вечера, загулялась малька, с ней так бывает.
— Не знаю, мы расстались в колледже. Она собиралась домой ехать, а я на допы спешил.
     Мать поблагодарила и повесила трубку. Недовраньё прокатило, но ситуация Эльфа напрягла. Он ведь говорил ей, чтобы она не ехала кататься с неизвестными. В десять часов вечера раздался аналогичный телефонный звонок, и далее выкручиваться Эльфу стало сложнее, так как мать подруги, эмоционально пребывающая на нервах и в панике, молила и одновременно требовала от него разъяснить и честно сказать всё, что он знает. Ведь понимала, что он — не может НИЧЕГО не знать, слишком хорошо она понимала, ЧТО за связь у её дочери с этим парнем. И Эльф сдался. Искать Хемуля с собаками — это уже серьёзно. Никто не может гарантировать её сохранность.
— Я знаю только, что она с каким-то чуваком на машине уехала, но номер я не видел, далеко.
     Когда он положил трубку, уже не мог думать об экзамене и подготовке, потому что, возможно, по его вине Хемуль уже влипла в говно. Он не отговорил её, лишь зло тявкнул, вместо того, чтобы призвать к благоразумию или хотя бы номер машины запомнить. Эльф ругал себя и в ужасе вспоминал сводки криминальной хроники, идущей по телеканалам. Всё это уже не казалось смешным.
     Чудо, что на следующий день Хемуль позвонила ему из дома.
— Ну, спасибо тебе, что сдал.
— Мне в десятом часу звонила твоя мать, уже не первый раз, между прочим…
— Мог бы и не говорить.
— Кто знал, что у тебя всё нормально? Сама посуди.
— Ладно… теперь из-за тебя я опять под домашним арестом на неделю.
— Хрена ты домой не пришла тогда?
— Я пришла. В одиннадцать.
— Я прикидываю, как твои родаки тебя встретили. И что? И где же ты была?
— Я каталась.
— Заебись ответ.
— Я тебе говорила, что я не дура? Я сразу сказала, что со всеми не поеду никуда, а поеду с одним. Его зовут Миша. Он классный. И мы поехали с ним на Медвежьи озёра.
     Эльфу на мгновение показалось, что он бредит — настолько идиотически звучала эта история.
— С Мишей и на Медвежьи озёра? Ты сейчас прикалываешься?
— Нет. Серьёзно.
— И… как съездила?
— Ну… — таинственно промурлыкала она.
Больше она могла бы ничего не говорить, после этих классических заунывно-мурлыкающих «нууу», он знал, что последует.
— Мы с ним потрахались в машине.
— Ты жива и слава яйцам… — выдохнул Эльф, — а мне надо идти шизику зубрить.Разумеется, выпускные он успешно сдал, пятёрки по выбранным предметам, четвёрки по остальным. По физике прокололся, потерял пятёрку, но и четвёрке был несметно рад. Получив аттестат зрелости с одним трояком по геометрии, он ринулся на Курский вокзал и уехал на дачу. Вскоре из письма Хемуля он узнал, что «Сучья фамилия», с которым он успел сдружиться, решил пойти в армию, а уже потом в институт. Батя же впервые за 17 лет созрел на дельный совет:
— А иди в пед! Ты туда точно поступишь на бюджет. Там баб много и парни нужны позарез. Я сам в педе учился, с пятого курса ушёл, — отец опять вдарился в воспоминания, — был там такой профессор Еблонский, четвёрку мне решил поставить за задачу по начертательной геометрии на экзамене, сам решил неправильно, я ему говорю…
   Но Эльф уже не слушал, потому что историю про профессора с неприличной фамилией он знал наизусть, как и тот факт, что отец хлопнул дверью и бросил ВУЗ, так и оставшись с неоконченным высшим и растоптанными амбициями. И если отец в начале шестидесятых пошёл в армию ещё мальчишкой — мелким, тощим, с девчачьим лицом — как он любил подчёркивать, то вернулся бородатый. Может быть, с тех самых пор он с бородой и не расставался, Эльф точно не знал, но отца своего безбородым ни разу в жизни не видел.
     Эльф регулярно тусил с местными дачными друзьями, с которыми дружил не первый год, регулярно ходил на почту и звонил из старого красного таксофона в Москву. Тётка сообщала ему новости, в том числе последнюю о том, что Эльфу звонили из колледжа и в связи с последними «заслугами» звали продолжить обучение ещё на два года и получить среднее специальное. Эльф тут же подсчитал в уме возможные варианты, но от прежней задумки поступить в лицей творческой направленности не отказался, решив сдать вступительные и только если не выгорит — принять предложение.
   На даче этим летом произошёл возрастной раскол. Прежняя тусовка развалилась. Если раньше они вместе куролесили, то сейчас половина ребят отпочковалась, села на свои машины, безудержно бухала и катала на принадлежавшем местному мажору квадрокоптере убогих шмар, живущих на другой стороне железной дороги. Местечко, откуда приходили бляди называлось ПМС. Эльф так и не добился ни от кого перевода этой хитрой аббревиатуры, и придумал свою расшифровку: «Проститутки местного села». Своего соседа Кира он не раз отмазывал от назойливой Полины, что была яростно осветлённой блондинкой, выше Кира почти в два раза, и обладающей назойливостью навозной мухи. Она всякий раз напрыгивала на него, бегала за ним, лазала через забор, чтобы настигнуть беднягу в его гараже, и даже как-то Эльф видел, как она лезет по верёвке вверх на второй этаж, где сосед часто ночевал.
    Пара пёстро накрашенных сестёр Лариса и Нелли даже подваливали к Злому Эльфу, но сочли того слишком злым. Не имелось никакого резона флиртовать с ним, так как обе были востребованы мужским населением и весьма популярны. Эльф откололся сам собой. Бухать у «кирпички» (местного сельпо) каждый вечер-ночь — это немалая вероятность сорвать его антиармейские планы, поэтому он выбрал более спокойную компашку — с сидением в едва ездящем «запорожце», гулянками в лес и пустой трепотнёй до трёх ночи. Марьинская подружка-бестия, со дня рождения которой он слинял пару лет назад, тоже бортанула его через несколько дней, променяв на взрослого чувака с машиной и «подружек по интересам».
Этим летом Эльф неожиданно понял, что все выросли. Если раньше они копошились огромной общей тусовкой, общались все и со всеми в разных составах, ездили на великах, пиздили кукурузу с полей, ходили друг к другу в гости, играли в «Белую ворону» в дождливые дни, покупали мороженное, искали пропавших котов, играли в кис-мяу, краснели, не шугали мелких, которые часто притусовывались к старшим, жгли костры и получали за это люлей, подкармливали местных собак, строили шалаши, слушали в них «Сектор газа», лазили на чужие участки и отрывались на местных дискотеках под «Scooter» и Шуру, то сейчас — всё… Эра девяностых прошла, детство безвозвратно утеряно, прошлое не вернуть, а у него есть планы, есть высоты, к которым необходимо целенаправленно двигаться. Это печалило и одновременно придавало надежды.
Сейчас он смотрел на мажора Славика, который в том году был пятнадцатилетним милым парнишкой с большими карими глазами и густой длинной шевелюрой. Он катался на скутере, Эльф частенько поглядывал на него, пророча тому небывалую популярность у девчонок. Славик сам был похож на девчонку со своими пушистыми волосами. Эльфу он визуально нравился, но сейчас Славик превратился в подмосковного быдлана с вечно красными от различных веществ глазами, он перетрахал всех ПМС’ных шмар и потерял былую свежесть.
Или вот сосед алисоман, внук вредной бабки-дылды Варвары… казалось бы, ещё вчера они вместе с его старшей сестрой ставили спектакль про трёх поросят, а сейчас этот гондон даже не здоровается, ходит сутулый и вечно мандит, чтобы Эльф не вздумал трогать его тарзанку. А ведь тем летом они даже сидели у костра и пели про «алюминиевые огурцы о-о на брезентовом поле». Все, засранцы, выросли, сменили приоритеты.
 Он сам, уже не тот мальчик, что бросал неспелые сливы в чужую бабушку; не тот, кто подхватывал с дороги туфельку, потерянную девчонкой, и вместо того, чтобы отдать — швырял в навозный фургон дяди Пети; не тот, кто проколол палкой десну брату подружки, потому что тот достал его этой треклятой палкой; он уже не тот, кто прыгает с самой верхней бетонной плиты на спор, а приземляясь на землю, счастлив, что ничего не переломал; не тот, кто тырит жвачки с лотка возле почты, а потом клеит наклейки с сисястыми порномоделями себе на велик. Он был таким совсем недавно, но не сейчас. Эльф хоть и называл себя возвышенным фэнтэзийным ником, но часть его по-прежнему оставалась дикой, уличной. Можно грешить на воспитание или на генетику, но дух свободы, так заботливо убиваемый в нём его матерью, так и не удалось искоренить. Возможно, в этом он схож со своим сибирским котом Персиком. Тот гуляет, но каждый день, как штык, возвращается домой. Подсажен на комфорт и трёхразовое питание.
    Сейчас Злой Эльф ни капли не казался злым, он стоял возле забора, держа на руках громадного вымахавшего кота. Двое друзей лениво восседая на старых велосипедах «Украина», тянули жилистые руки и тормошили рыжий шерстяной покров кота, приковывающего к себе своей очаровательной обаятельностью.
— В вашем возрасте не с котами обниматься надо, а с девчонками, — подметила шепелявым беззубым ртом бабка Ксеня, что сдавала предкам Эльфа часть дома. Несмотря на свои 85 лет и подслеповатость, в широкие диоптрии она умудрялась разглядеть всё.
Приятели захихикали, а Эльф напрягся, сведя брови. Он не любил, когда ему диктовали, что правильно, а что нет.
— Ну что? Завтра едем на карьеры? — поинтересовался загорелый приятель.
— Не, — качнул головой Эльф, — завтра в Москву еду списки смотреть — попал или нет.
Выяснилось, что попал. «Попавший» несказанно радовался, а все лишь скептично отвечали, что «не сомневались», зато Эльф сомневался. Не будучи глупым или же самонадеянным, он касательно своих умений сомневался всегда, но следовал старой поговорке: «глаза боятся, а руки делают».
Позади он оставил большой сегмент жизни под толстовской формулировкой «детство-отрочество», впереди нечто новое под кодом «юность». Сидя у окна электрички горьковского направления, он ощущал, что первая ступень ракеты с двигателем и топливными баками вот-вот отвалится, ещё немного… и он полетит…

Мог ли я представить, как изменится моя жизнь с переходом из одного колледжа в другой? Мог ли я нафантазировать в своей голове смелую творческую жизнь студентов? Я — тот, кто всегда приходит в 11 ночи, всегда спит дома и «слушает мамочку». Ответ отрицательный.
     Сентябрь. Хожу в лицей вовремя, не опаздываю, знакомлюсь с группой. Типажи необычные. Есть небольшой клан «девочек-тётушек», что заведомо старомодны в морали и прикидах, склонны к полноте и сразу демонстрируют себя отличницами; есть чокнутые анимешницы-муняшки, фанатки Сейлор Мун — луны в матроске, обхожу их стороной; небольшой клан рэперов — волочат штаны по полу, теряя их на ходу, патлатые рокеры, как на подбор двухметрового роста; клубные оторвы — горстка; толкиенистов целый обширный клан, что сразу густо скрестился с патлатыми рокерами — это целые банды. Есть отдельные странные личности: индивиды, кто крепко старше, парочка хиппов, троечка подмосковных «спортивно-костюмочников», парочка долбанутых скинхедов, что зигуют наотмашь, словно в жопу фистуют, есть даже те, кого бы я заподозрил в «гействе». На параллельном потоке ходили бешеные фанаты Korn и две неимоверные тёлки. Неимоверны — не значит сексапильны, просто НЕ-И-МО-ВЕР-НЫ! Одна вечно таскала пиджак от пионерской мальчуковой формы, волосы её меняли цвет вместе с бровями, сами между собой не договариваясь. Если голову она красила в зелёный, то брови — в красный, потом волосы — в розовый, брови — в синий. Подруга её такая же крейзи — внешне похожа на пупса, носила платья с обширными оборками, что странно сочетались с её блёкло-сиреневыми короткими волосами, подмышкой нянчила тэдди беара, видавшего виды и заставшего, по всей видимости, её прапрапрапрабабушку. О, эти люди казались мне исчадиями ада, о котором я лишь мечтал, который мне только снился! И в этом дурдоме мне предстояло провести пару лет, и я счёл такой расклад прекрасным! Теперь я не удивлялся, зачем при поступлении требовали справку из психдиспансера.
      Сначала я следовал канону, не выёживался, не опаздывал, слушал и не дерзил преподам, до октября так, примерно. А дальше… начался сплошной загульный рок-н-ролл. Нет, я, разумеется, помнил, что кирзачи ждут, поэтому выработал хитрую стратегию — делать всё быстро и заранее, предвидя сессию. Скажу сразу — это была выигрышная пошаговая стратегия! Ролевые игры — в помощь.
     У входа в заведение — курит половина этого самого заведения. Часть открыто передаёт косяки. Специально для «воспитательных целей» у каждой группы закреплена своя «наставница», что-то типа классной дамы. Кому-то повезло, но у нас — цербер, которого я тут же прозвал Галимой Падловной. Имя прижилось. Галима Падловна, как Петрушка, появлялась в самые неожиданные моменты, не стеснялась заходить в сортиры и дробить нам мозги своим истерическим голосом классной дамы позапрошлого века. Только вот она не Пушкиных растила, а распиздяев поколения «На игле». Меня она иногда любила и гладила по шерсти, а порой придиралась и нещадно мандила, доводя до желания нахамить.
Сперва я притусил к тусовке толкиенистов — неспроста же я Злой Эльф. Вся осень прошла под знаком «пиво рекой». Я даже пару раз мотался «на поляну», что располагалась, нехило так, в городе Зеленограде. Махачи на деревянных мечах, самодельный доспех, карточные рпг и прочие прелести жизни. Но люди с хайратниками, сплошь одетые в чёрную броню, не восполняли всех моих пустот, не исполняли всех моих желаний. Мне было мало читать Толкиена, слушать Doors, залипать в игры, бухать пиво, — у меня имелись прочие потаённые желания. Меня начало носить из тусовки в тусовку, как говно по канализации. Я, как Фигаро — тут, Фигаро — там, как тот самый воробей, что обедал у зверей, благо мне везде были рады. МНЕ! Мне впервые все были рады, мать твою!
     На счёт гейства — у нас была пара открытых лесбух, что сосались у окна во время занятий, удивительно — но никого не пугало. Некоторые фукали, но делали это тихо, за спинами. Если говорить о парнях — то здесь всё сложно. Один, кажется, был би, его вытурили с факультета журналистики МГУ далеко не с первого курса, он… он был невероятный, какой-то гениальный во всём, внешность его британская утончённая заставляла меня тихо закусывать язык. Эксцентричность, артистичность. Наша Лариска — преподша по актёрскому мастерству, которое занимало львиную долю всего времени, тут же приметила его и орала яростно на него же, казалось, разобьются стёкла к чертям. Иногда, когда он сваливал курить и пропадал — посылала меня. Можно сказать — я его любил… не в том смысле, чтоб прям… но он стал своего рода иконой, примером, какие охренительно ненормальные бывают люди. Думаю, он тоже обратил своё «божественное внимание» на меня, потому что подарил мне книгу Кен Кизи «Над кукушкиным гнездом». Я впервые читал нечто такое… что-то большее, чем не знаю что. Он рассказывал безобразные и необычные анекдоты, я понимал, насколько расширено его сознание и трепетно ценил минуты общения с ним. К счастью, почти все его не любили. Рэперы обзывали мою икону «пидарасом» за едва уловимую манерность речи, но я чувствовал, что «гейства» в нём меньше, чем во мне. Он просто был особенный по-настоящему: он мог сочинять, рисовать, играть, делать всё легко, не напрягаясь. Никогда не забуду, когда Лариска на актёрском дала задание по очереди на сцене показывать импровизацию «возле зеркала». Если половина оболдуев начищали зубы, одевались, умывались, а чувихи — крутили бигуди и красились, то он — выдавливал прыщи! Я тогда заржал в голос. Я не мог остановиться, валялся на стуле кверху пузом, чуть не скатившись на пол. Лариска звонко заорала на меня, чтобы я вышел вон, он вышел вместе со мной. А когда ставили по собственному сценарию «мини-клип» — мой назывался «Жизнь — в движении». Я просто вышел на сцену и под бешеный рейв импровизационно станцевал, в конце повалившись на пол. Пока все присутствующие при этом шабаше стояли и сидели с открытыми ртами, он громко зааплодировал и припал к моим ногам. В тот день я ощутил, что заслужил его уважение. Думаю, мы, несомненно, «нравились» друг другу, как могли бы нравиться друг другу Керуак и Берроуз. Он стал моей иконой, я взял за принцип никогда ничего не делать посредственно, делать глубоко и от души. Я стал бешеным. Виной ли тому гормоны, возраст или окружающее безумие. Я, как на коксе, прокуролесил целый год, за который прожил по эмоциям и событиям десяток лет. Моя космическая ракета стартанула, взмыла в атмосферу. Я — её единственный космонавт-пилот.
     К сожалению, мой богический друг в середине года стал появляться всё реже и реже, а в мае… я узнал, что он уйдёт насовсем. Раньше срока. Я принял эту боль и тоску стоически, ведь ни на что не рассчитывал, радуясь каждому моменту общения с ним. Ведь и без него, чего греха таить, я прелестно отрывался, взяв за принцип — брать всё, что плохо лежит.      Хемуль поступила в колледж пищевой промышленности, на вечёрку. Парни из группы явно нуждались в стимуляции. Она позвонила Эльфу и попросила приехать к ней на занятия, встретить. Эльф приехал, как миленький. В этом своём новом колледже-лицее он стал откровенно странным, более буйным и «незатыкабельным». Она, конечно, привыкла к нему за пару-то лет, но, возможно… он стал… крутой? Ведь зачем-то она позвала его и пожелала явить согруппникам.
За окном разлилась темень, над головой мигали неисправные лампы, группа сидела за старыми компьютерчиками. Хемуль провела Эльфа в аудиторию, не отпустила его руки и спросила преподавателя:
— Мой друг. Можно он тихо посидит?
— Можно, — приспустив очки на носу, разрешил препод, оценив «странное явление».
     Пока Хемуль создавала видимость учёбы, то и дело переспрашивая рядом сидящих парней, будто бы не расслышала и не запомнила, Эльф ковырял в носу, потом крутил серьгу на губе, что появилась совсем недавно, как первый манифест инакомыслия. Он смотрел на стены жёлтого компьютерного класса, на серых унылых юношей за пыльными мониторами и размышлял об обывательски простом мире, таком постном, как сухие хлебцы, что крошатся и ломаются при нажатии. В людях этих нет влаги, как нет океана в их тусклых ненаполненных глазах. Аудитория гудит ламповым звуком, шариковые ручки скребут хрустящую бумагу. Как он отвык от такой атмосферы. В его лицее — всегда гвалт, люди на партах, препод показывает походку от бедра, стоя на столе и повторяет: «А теперь — от бедра! От бедра!». А старая режиссёрша Розалия всегда и всех называет умненькими и «такииими талантливыми», не говоря уже о преподе обществознания, который каждое занятие начинает с нового анекдота. Даже физрук у них необычный — большой, усатый, брат какого-то советского футболиста, в столовке даже есть личный стакан физрука с инициалами. Эльф как-то пил из него.
      В окружении стриженных бобриком голов, Эльф казался себе диким диковинным зверем, что забрёл на человеческую стоянку. Половина испугается, половина схватится за вилы и только один, возможно, сочтёт за таинственное явление, примет за спустившегося Бога.
     После занятий и обмена ничего не значащими фразами и сигаретами, Хемуль с Эльфом отправились к ней домой, чтобы написать письмо «Сучьей фамилии», дабы тот не скучал в армии. Завелась у них такая привычка — писать письмо по ролям. Сначала Хемуль выводила аккуратные строчки, потом вклинивался размашистый почерк Эльфа, каждый писал в своём стиле и то, что считал нужным. Может, кто-то лично не знакомый с Хемулем и Эльфом, сочли бы эти письма хамскими, хулиганскими. Не так принято писать друзьям в армию. Армейцев надо поддерживать, а эти «злодеи» писали о непотребностях и откровенно письменно безобразничали. Писать «армейские» послания любили оба, находя занятие весёлым и отрывным. «Сучья фамилия» всякий раз ждал нового письма и, как позже признался, порой читал отрывки писем вслух, чтобы остальные поприкалывались. Частенько вкладывалась в письмо фотография — либо Хемуля, либо парная — с Эльфом. Фотографировали они на плёночную мыльницу, просили приятелей, сотусовочников или случайных прохожих, потом Хемуль бежала с плёнкой в киоск и ждала сюрприз, всегда выставляя: «печать: все удачные», «бумага: матовая», «размер: 10×15». В одном из таких писем Хемуля понесло, и она написала про то, что Эльфа тянет на мальчиков. Далее шла какая-то скабрёзность про армию и мальчиков «Сучьей фамилии». Хемуль смирилась бы, если бы Эльф разорвал то письмо, но он поржал и продолжил прикалываться дальше. Письмо успешно отправилось в военную часть, а «Сучья фамилия» стоически снёс весь написанный в нём идиотизм и незамедлительно ответил в своей классически дружеской манере.
     Эльф перестал навещать её в колледже пищевой промышленности, она же с радостью приходила в гости в его лицей.     Хемуль рвалась всю неделю зайти ко мне, а я не против, пусть посмотрит на наш творческий ад. Сегодня как раз репетиция, я играю Укротителя для «Строптивой» в пьесе по Шекспиру. Сами сели на парах и состряпали «модерн вершн», осовременили, извратили, опохабили, тёлки решили внести «клубнички» — сделать главных героев геями, принесли печатную версию Лариске — она одобрила. Хотя чего удивляться. Уже давно репетируют спектакль на троих по пьесе «Сирена и Виктория» драматурга Галина. Штука занятная. Лариска не любит нафталин, ей пикантности подавай. Сирену — прожжённую бабёнку в летах — играет наша харизматичная «роковая женщина», Викторию — брюнетка-нимфетка, а Константина — наш непризнанный Дон Жуан. Справляются отлично. Выглядит всё современно, несмотря на то, что пьеса ’77-го года, но даже на звук актуальна. Так чего удивляться, что Лариска одобрила и нашу бредозную идею. На роль Укротителя почему-то сразу выбрали меня, аргументировав короткой фразой: «Ты хамло, нам такой и нужен». Нужен — так нужен, всё равно маюсь без дела, как и вся группа, потому что наши три «звезды томительного счастья» заняли собой всё внимание Лариски. Она же понимает, что выводить ей оценки за семестр нам всем, а не артистичной троице. Вот тут-то и началась паника. Перелопаченную пьесу с видоизменениями она прочла, одобрила и потребовала предоставить список, кто из ху. Кое-кого назначила сама. Лично. На роль второго гея никто не отважился идти, все вдруг резко закомплексовали, разве что под сиденьями в зале не попрятались. Она возвела свои горящие гневом очи на присутствующих… и, по-видимому, «потенциальные геи» её не удовлетворили.
— Позвать мне Воронцова со второго потока! — проорала она.
     Воронцов был доставлен девчонками, сначала пытался брыкаться, мол, он не успеет выучить, но Лариска была тверда, как кремень и двухметровый рокер был низвержен на роль «строптивого гея». В спектакле была одна лишь сцена, которую придумала сама Лариска. И сегодня мы её опять репетировали, потому что сцена — козырная, а мы вяленые, паршиво справляемся. В первый раз, когда мы взялись за неё, Лариска орала на меня, как резаная, что я «как мудак стою и пялюсь в потолок, в то время как должен желать его и как актив уламывать и укрощать». Но я справился, и если бы Воронцов меньше забывал свои вирши, а я меньше ржал по пути, то всё стало б совсем замечательно.
      А Хемуль пришла. Мы репетируем сегодня на первом этаже, в перекуре как раз поймал её у подъезда. Декабрь. Колючий мороз не позволяет мне подолгу курить. Выдыхаю облако дыма пополам с паром, бросаю окурок мимо урны, машу ей, чтоб она поторопилась и сразу заходила внутрь. Ещё в дверях она целует меня, оставляет привкус блеска для губ. Приглашаю её в аудиторию — смотреть репетицию. Она сияет, довольная, провожает хищным взглядом наших всевозможных парней, спешащих на перекур. Девицы же шипят ей вслед, сдабривая открытое недовольство кислыми ухмылками. Ещё бы. Она им не нравится. Учись она со мной — оттрахала бы половину лицея. Пусть радуются и молятся своей богине-матери о том, что она здесь лишь «в гости».
     В крохотном зале, кроме преподши актёрского мастерства, — несколько человек,  страдают бездельем, ждут, когда мы начнём. Весь бабский коллектив умотал ловить Воронцова.
Хемуль в зале, сидит во втором ряду и улыбается во весь рот. Я притаился за занавесом, пока на авансцене высоченный Воронцов метает вирши, как молнии, и одновременно мечется туда-сюда, стеная о роке, судьбе и подставе. Я выпуливаюсь из-за занавеса, вмиг взлетаю на нагромождение из стульев и сверху прыгаю на спину Воронцова. Считай, акробатический трюк. Он по задумке бушует, стараясь скинуть меня к чёртовой матери, как бык на родео. А я пытаюсь удержаться, но он по-настоящему рьяный, обычно я укатываюсь куда-то вбок, недавно улетел и ёбнулся на пол. Всё по-настоящему. Отыгрываем драки и сопротивления от души. Если бы мы так же отыгрывали наши два сомнительных поцелуя, прописанных сценарием… Но эта сцена с потасовкой и валянием меня по авансцене всем нравится, она зачётная. Все ржут. Комедия получается вполне. И вот я прыгаю, едва не промахиваюсь, потому что он вечно ходит туда-сюда, вцепляюсь в его спину, он вдруг взвывает. Решаю, что это импровизация — типа решил добавить больше эмоций, но он орёт: «Блядь! Нельзя ли помягче?!». Я сбит с толку, отцепляюсь от него, а он вопит, как недовольная чикса, что у него татуировка на спине свежая, я, как обычно, мудак. Ну, извиняйте, мог бы предупредить — наверняка не стали бы эту сцену репетировать сегодня. С чего б я должен, как пророк, догадываться о его «татуировках на спине»? Он взбешён и как будто обижен, уходит размашистым шагом прочь. Вся свита в недоумении разводит руками. Лариска негодует.
— Верните его немедленно! — громогласно требует она. — Как он мне надоел со своими закидонами!
Гляжу — Хемуля след простыл, куда усвистела? Минут через пять возвращает Воронцова в аудиторию, под руку привела. Вот и ответ. Воронцов хмурит брови и выдавливает из себя:
— Давайте, не будем, пока тату не заживёт.
— А ты додумался! У нас на носу премьера! Не мог повременить со своими татуировками? — голос Лариски пульсирует возмущением. — Открывай сцену на 35 странице, — говорит она нашему суфлёру, которая скучает в первом ряду.
     Все давно целиком произведение наизусть выучили — и свои, и чужие роли, а наш Строптивый до сих пор половину текста не запомнил. Даже я частенько в процессе ему нашёптываю ответы. Жесть, конечно, но с ролью строптивого капризного «пидараса» он справляется «на ура», потому что и в жизни капризный, только «гетерас», что, по сути, значения не имеет и строптивости не отменяет.
Хемуль снова в своём ряду, сидит и улыбается, а на сцене расставляют стулья кругом, все действующие лица медленно подтягиваются. Я вполуха слушаю давно заученный текст, доносящийся с разных сторон, жду финального момента. Залихватски подымаюсь с места, желая продемонстрировать присутствующим результат плодотворной работы, и требую от Строптивого поцеловать меня на людях. Он с подлинной, как мне кажется, неохотой подходит, слегка наклоняется ко мне и целует в губы. Короткий миг. Но сегодня что-то случилось, потому что я чувствую, как он обхватывает мою нижнюю губу, я ощущаю влагу его рта. Краткий миг затянулся, но ненадолго, потому что он снова взбрыкивает необъезженным конём и, роняя капризным тоном: «Мне нельзя давать такие роли! Нельзя, я говорил! Я предупреждал!», — снова убегает куда-то.
     Я стою, недоумевая, и понять не могу — что за «менструальный синдром» у него сегодня? Ну, слегка увлёкся, никто ж кроме меня этого не заметил. И если б не его истерика с воплями на весь зал — никто б в жизни ничего не подумал. Цирк-шапито вокруг своей персоны устраивает. Надеюсь, наша комедия от этого лишь выиграет.
     Лариска с глубоким вздохом опускает руки и объявляет перекур. Я отправляюсь в гардероб, потому что Хемуль снова пропала. Я уже знаю, кого она пошла утешать. В гардеробе тусят. Один чувак мне нравится, только ловить с ним нечего. Просто — позволяю своим глазам пиршество. Сижу в раздевалке на столе и смотрю, как он играет на гитаре и поёт свои растафарианские песни на расслабоне, потрясывая короткими дредами. Припёрся Змей — ещё один лилейно-добродушный простак, мелкий и со смешной причёской боксом, как у модников восьмидесятых. Сел рядом со мной, сидит… волосы мне перекладывает и в косички заплетает. Игнорирую сиё приставание, как факт, но разрешаю ему эту лёгкую слабость, хотя сам-то не люблю, когда мне волосы трогают. Ну, да пёс с ним… Пусть думает, что делает мне «эльфийскую причёску». У всех моих сокашников, знающих, что я Злой Эльф, есть неискоренимое желание, как у девушек, так вот и у Змея тоже — придать мне «эльфийский вид». Хотят видеть во мне Леголаса. Может, я и похож чем-то, только черноволосый. Буду считать, что недавняя премьера «Братства кольца» сорвала ему крышу. Подкол такой жизненный: второй «пресмыкающийся» за один год — это слишком. Тот хотя бы качок был, а этот — сплошное недоразумение, хотя он добрый. Даже слишком добрый, как по мне. Я с ним порой треплюсь по телефону за жизнь и как-то шлялся разок по его филёвскому пятиэтажному гетто эпохи Хрущёва: он показывал мне граффити стенки, что не продвинуло его дальше перебирания моих волос.
Зато вот с одногруппником его со второго курса, мы гораздо дальше продвинулись. Курили шмаль, потом от скуки позволяли себе лёгкие утехи парного самоудовлетворения в тёмной комнате, где окна выходили на Нагатинский затон, на реку, где стояли дырявые и проржавелые суда. На белом снежном ковре их покорёженные коричнево-серые станы выглядели соцреалистическим лозунгом старости и бренности существования. Пока мы мастурбировали, они, словно камни, покрывались снегом под молочно-серым московским небом уныния.
     Я навязался этому злому марихуанному наркоману сам. Он просто не отказывался, но и не соглашался. Точно так же, как я позволял заплетать мне в волосах эльфийские косички, он позволял мне ехать с ним после пар. Всем казалось, что мы дружим на почве наркоты. Скорее всего, так оно и было, но даже «дружбой» эту связь невозможно назвать. С толпой мы влезали в вагон метро, я сквозь шум и гул спрашивал его: «Куда теперь?», он не отвечал, а я просто ехал с ним. Нагло, без спроса ехал с ним. Или подходил к нему в лицее, если видел, что он пробегает мимо один, и спрашивал: «Сегодня к тебе?». Он лишь пожимал плечами. Я ему был, есть и буду безразличен во все времена. Мы почти всё время молчали, по обкурке шутили. По обкурке же сосались, до дрожи и колотуна. Пару раз позволили себе парную «членомедитацию». Я видел его отца в халате, слышал, как ругается сестра, гладил по морде его старую овчарку, а потом поздно вечером голодный ехал от него в пустом трамвае домой.
Я бы пошёл дальше с этим оскорблённым жизнью самодуром, потому что на наркоманов, как я уже говорил — у меня чутьё, практически, стояк. У меня есть стопроцентно верная теория о том, что я, будучи по крови потомком выходца из Северной Африки, что мне достоверно известно, купца и «хашишина» (а по той родословной ветке предки мужской линии наверняка баловались и опиатами, уж не говоря, что по русской ветке — сплошь «синяки», да и зачал меня батя, будучи под допингами), — сам я являюсь продуктом с крепким замесом запрещённых веществ в генофонде. Так выходит, что «потребляющих» я чувствую, энергетически. Они притягивают. Мне сложно описать химические реакции в организме, но если проще — то их хочется трахнуть и одновременно страшно. Своеобразный животный страх, физический… Только он меня и останавливает, если останавливает.
      Иду курить, сталкиваюсь с Воронцовым. Подбегает ко мне, давая понять, что разговор есть. Накидываю куртку и нахохливаюсь по-куриному, стоя на крыльце и затягиваясь.
— Кто она? — спрашивает.
— Подруга школьных дней суровых.
— Слушай, она тут ко мне подвалила. А я её что-то не хочу.
— Чувак, ну, не хочешь — не надо.
— Да я сомневаюсь. А что… много теряю?
— Блин, я её с этой позиции не знаю.
— То есть ты с ней не… — он сдабривает разговор разъяснительным жестом.
— Нет, — ухмыляюсь я. — Она не в моём вкусе.
— Вот и у меня такая ж хрень. Чёт не хочу её.
— А что? Сильно напрашивалась?
     Воронцов корчит гримасу. Мог бы мне и не разъяснять — с его-то популярностью у девиц.
— То есть ты не в курсе — фистерша она или нет?
— Без понятия, но предполагаю, что… нет. А это изменит твоё желание?
— Чёт меня заебали уже… сплошные фистерши, а у меня ручка-то… немаленькая, понимаешь, потом такую бабу трахать совсем не в кайф.
— Вон девственниц полно, займись, — киваю я на стены лицея. — Непаханый край.
Он огорчённо вздыхает, бросает сигарету и удаляется в тепло. Мне придётся объявить Хемулю о том, что он не выкинул белый флаг, хотя она, наверняка, сама в курсе. Нахожу её на первом этаже, выясняется, что она уже переключилась на моего одногруппника Мистера Бига. Вот пусти козу в огород. Наш лицей для неё — это целое агросельхоз угодье с высокорослыми разноцветными кочанами, так и хочется надкусить каждый. Собирался подойти к ней, но меня окружают девицы.
— Ты что за блядь к нам привёл?
     Ох, даже руки в боки! Как задеты! Как огорчены!
— Подругу привёл. А в чём дело-то?
— Вот привёл — так следи и держи свою шмару при себе, а то она пошла тут мужиков охмурять.
Как же веселит меня эта песня! Шмара моя…
— А то… — отрывисто произношу я и покидаю их.
Мой корабль отчаливает и двигается прямиком в бухту «Мандашмара». За пять-десять минут моего курения с Воронцовым, озабоченным проблемами вагинального фистинга, Хемуль уже добилась результатов с наивным Мистером Бигом. Это тот случай, когда в высоченном теле живёт ребёнок. Что может он перед искусительницей хай левла? Вот она уже обнимает его, а он всё по стеночке перемещается, комплексует перед приставаниями на виду. Слишком с многими девочками он дружит, слишком любят его наши «условно временные монахини». Все они ментально очень хотят, но не знают как. Это сложный переход от желаний к делу — шаткий подвесной мост над каньоном «я не знаю себя и не понимаю, чего хочу». Первое преодоление либо разочарует их и напугает, либо окажется лёгким, волнительным и сладострастным до такой степени, что они подсядут на «хождение по шатким мостам» ради дозы дофамина, как Хемуль — с разветвлённой системой трасмиттеров, позволяющих соку либидо свободно проистекать и заполнять собою всё пространство её существа.
Позже мы опять репетируем до одурения, а вечером едем к Хемулю. Мистер Биг с нами. Трясёмся от Кантемировской в крохотном автобусике новой модели — Бигу приходится согнуться, чтобы влезть, распрямиться на задней площадке ему так и не удаётся, бедняга. Почти сорок минут муки в давке до остановки «Почта». Если Бига в ближайшее время — не трахнут, то я — не я, а Хемуль — не Хемуль. Прощай, девственность, Мистер Биг. Забавный он, смешной. Я бы пожелал ему крохотную девочку-улыбайку, под стать его нраву и на контраст росту, но жизнь и сексуальный выбор — это как советский универсам — бери, что есть, а если чего-то нет — всё равно бери. Выбор не велик, есть вероятность превратиться в Семён Семёныча Горбункова и искать халатик «с перламутровыми пуговицами» до глубокой обрюзгшей старости. Мне думается, что она не за горами и надо больше успеть. Так считает лишь половина мозга, вторая упорно полагает, что я «обойдусь диетой и медитацией». Какую сторону слушать — я пока не решил. Тем более сейчас, когда мать Хемуля кладёт мне свой фирменный салат с рисом и крабовыми палочками — имитацией из сурими. Дома такой не готовят.

«Развлекуха» с марихуанистом затянулась на пару месяцев. Никто и не догадывался, что на самом деле происходило в заваленной неопрятной комнате между Злым Эльфом и таким же озлобленным второкурсником. Он был старше Эльфа лишь на год, коротко выбрит, чёрные волосы, карие глаза, густые ресницы и физиономия выдавали еврейское происхождение, которое тот яростно отвергал, чем лишь доказывал Эльфу верность догадок.
     На стене рваные обои, кто-то написал здесь стихи. Эльф прочитал их вслух и спросил, чьи они.
— Моей бывшей девушки.
— Где она сейчас?
— Она меня бросила.
— Почему? — не унимался Эльф, скребя коротко остриженным ногтём отклеивающиеся обои.
— Оставь эту историю мне. Она тебя не касается. Могу лишь сказать, что девчонкам не стоит доверять.
— А мне ты доверяешь?
— Я никому не доверяю.
— Ну и похер. Хочешь ты того или нет, но я напишу что-нибудь на твоей стене.
     Эльф схватил маркер, валяющийся на письменном столе, где царил такой же беспорядок, как и в самой комнате, и в голове, и в жизни спутника по «обречённости». Сорванный колпачок высвободил чёрный грифель, пахнуло спиртом, пьянящий аромат маркера нравился Эльфу. Он улыбнулся и накорябал на обоях «ЗЛОЙ ЭЛЬФ». Ничего лучшего в голову не пришло. Может быть, если б их отношения были дружеские или же настоящие, более глубокие, он бы нашёл, что написать, но сейчас он не чувствовал ничего, кроме разочарованности и лёгкой обиды. Приятель не выказывал к нему никаких эмоций, кроме безразличия. Хотя наглость «друга» ему даже нравилась. Пока он его не отталкивает, а он не отталкивал, хоть и демонстрировал пофигизм. Утром в лицее, когда Эльф столкнулся с ним и крикнул: «Привет!», тот лишь зло ответил: «Никаких приветов!». Стоя на большой перемене в очереди в буфет, они лишь редко пикировались, но во всё остальное время никак не общались, предпочитая тусовку однокурсников. В метро опять выяснилось, что Эльф едет с ним — удачное стечение обстоятельств — они жили на одной линии метро. Зелёная ветка подземки — единственное, что объединяло их.
— Зайдёшь в квартиру, отец дома — не забудь поздороваться.
Зачем он предупреждал его? Эльф никогда не был невоспитанным. Он всегда громко здоровался, тем более, приходя в гости. Даже эта брошенная вскользь фраза являлась демонстрацией кромешного непонимания, невнимательности и абсурдности их встреч. Пока за окном белело молочное небо, Эльф задавал провокационные вопросы, «друг» отвечал короткими фразами, часто злыми, а сам Эльф, который частенько пользовался саркастичной манерой и был остёр на язык, с ним почему-то запасся терпением. Он не терял надежд, что колючий характер такой ежистый лишь потому, что внутри скребёт обида на мир, а он вылечит её эльфийской магией, он готов перетерпеть язвительность. Они снова покурят вместе, волшебный дым размягчит очерствелый нрав, как это обычно бывает с ним. Горизонт утонет во мгле, они снова запутаются в покрывале на древнем диване, запутаются в конечностях друг друга, спутаются языками, познают тектонику дрожи, внутренних толчков, магнитные резонансы в теле и природу учащённого дыхания. Ради этих сумеречных часов Эльф плевал на свою гордость, на дом, на ждущий его обед, игнорировал голод и прощал приятелю холодность, он подсел на этого парня, как и на «курение». В их тайном ритуале заключался особенный смысл. Дух каннабиса впускал Эльфа в свой мир, туда хотелось возвращаться снова и снова.
Весна ещё не началась, но Эльф заметил, что «травяной соратник» все перемены проводит с двумя девицами с параллельного потока. С ними проводили время многие, и склонный к недовольным минам «друг» вдруг стал улыбаться, смеяться, шутить. Эльф даже назвал бы такое поведение — «бегать». Стратегически верный шаг сработал. Быть реалистом и не проебаться — лозунг эльфа-мошенника, спрятаться в тенях и выждать, пока жертва покажет себя. И «друг» показал. Сногсшибательный игнор вплоть до «никаких приветов никогда» — чем не повод забить. Эльфу хватило недели. Он внимательно наблюдал исподтишка, продолжая активно общаться с друзьями и одногруппниками, шутить с девчонками, что не мешало ему подмечать происходящее. Гордость проснулась и шибанула в висок. Эльфийская магия не сработала. Блядский шаманизм — сильнее.
***
Зима прокатилась снежным комом с фестивалем «Чистая Энергия Nescafe», где Хемуль и Мистер Биг отплясывали под «Видели ночь, гуляли всю ночь до утра». Одним прекрасным утром Хемуль проснулась и вдруг поняла, что Биг, несмотря на то, что потерял в её умелых половых органах девственность, так и не стал взрослым. Она тихо сделала ноги и бросилась на поиск «взрослых отношений». Эльф пропадал в своём лицее, после лицея пропадал со своим обкуренным уродом, который ей очень не понравился, хоть и видела она его мельком. Хемулю никогда не нравился «эльфийский» выбор, только Уж исключение, да и то… Уж-то как раз Эльфу не особо нравился, а «нравился-нравился» ему гнусный Дед с его премерзкой хамской рожей, нравился ему этот тощий наркот с грудаком, как советская доска для стирки белья, и с ещё более гнусной наглой рожей, нравился ему скейтбордист с голубыми глазами, что потеряли свой чистый цвет от травяных допингов. Последний же и пригласил их на «Чистую энергию».
«Подцепили» скейтбордиста они на Манеге, когда болтались там в один из промозглых вечеров. Чувак, обкуренный в хлам, по всей видимости ещё и слегка подпитой, тут же увидел во Злом Эльфе «дружбана-кумара», как в той поговорке про рыбак-рыбака. Парни обменялись телефонами, решив состыковаться в ближайший выходной на фестивале. Там горе-скейтбордист встал на сноуборд и казался вполне трезвым, работал он в сноуборд-палатке, что не мешало ему покуривать шмаль, уходя за сугроб. Выяснилось, что кроме него в компании ещё двоё сноубордистов, грешащих на тему «вдунуть».
Радости особой от этих тусовок Хемуль не испытывала, потому как чуваки совершенно не велись на амурные чары, они все находились под властью Марьиванны, одурманившей их мозг до такой степени, что те не замечали доступной вагины на расстоянии полуметра! Хемуль разочаровывалась «Чистой энергией» от раза к разу, потому что энергии не хватало, равно как тепла, не говоря уже о «чистоте разума». Кроме заснеженных холмов, гор снега, дуболома, халявного кофе и музыки, там бродило множество парней, не интересующихся простыми доступными развлечениями. Они, как идиоты, дефилировали по склону туда-сюда в обнимку со своими досками, многие таскались с девушками, облачёнными в полную амуницию и тоже со сноубордами. Чудовищное развлечение! И как бы Хемуль ни билась как рыба об лёд — в этой проруби караси плавали «неправильные».
Так вот… Эльф запал на очередного «наркомана», тот играл на саксофоне (что уже звучало неприлично по её мнению) и занимался в джазовом училище. Пафосный какой-то перец, вечно красные глаза, но зато «сексофон» его уж очень волновал Злого Эльфа. Надо заметить, что волновал он его недолго, потому что максимум чего достиг Эльф к концу февраля — это забрался с «джазистом» и ещё одним товарищем на высоченный склон, все трое были невменяемы, пьяны и возможно что-то ещё… Хемуль тогда являла собой целомудрие и трезвость. В подобной компании должен быть хотя бы один трезвый и адекватный человек, способный всех троих перевести через дорогу. Парни втроём долго обнимались, а она исподтишка снимала всё на фотомыльницу, чтобы потом предъявить доказательства «Сучьей фамилии», что Эльф «того». Потом они рухнули в снег, что-то орали, Хемуль поднимала Эльфа из сугроба, потом по-сестрински спустила его с горы и довезла до метро.
— Это дохлый номер… — пробурчал Эльф.
Он покачивался на сиденье в такт шума поезда, ехал молча, наконец, придя в мало-мальски адекватное состояние. Безудержное веселье прошло, сменившись постной миной и загруженной головой.
Хемуль пришла к истине, которую с детских лет она не усвоила: «неправильные пчёлы делают неправильный мёд». И если Эльф «неправильный», то манит его «неправильный мёд». Уложив это в своём сознании, она кивнула самой себе. Хорошо же они смотрятся вместе — одна рассуждает сама с собой и кивает себе же, второй сидит, склонившись, локти на коленях, голова опущена, глядит в пол. Пустой вагон несёт их под чёрным небом по арбато-покровской линии. Оранжевый свет напоминает Эльфу октябрь и его рыжего кота. Хочется домой, согреть ледяные ноги.
Эльф вдруг улыбнулся, тонкие губы расползлись в ухмылке, скрытой за спадающими вниз волосами. Он вспомнил, как бегал по квартире в валенках зимой, словно по деревенскому дому. Жуткий паркет так и норовил занозить руки и ноги, потом всегда становилось больно, занозы застревали глубоко, мать доставала иглу, держала полминуты над горящей спичкой и ковыряла новообретённую занозу. Она не щадила его — порой приходилось копаться иглой до нижнего слоя эпидермиса, а он стойко терпел. Он всегда всё терпел и старался не подавать виду, что ему больно. Ещё она делала Эльфу горчичные валенки, когда он болел. Раз уж вспомнил о валенках, то вспоминай всё. Мать густо намазывала портянки самодельной кашей из горчичного порошка, склизкой и липкой, обматывала его тонкие ножки по колено. Обычно он сидел в этих «лечебных» валенках под одеялом прямо на большом круглом столе, смотрел телевизор и ощущал себя немножко царём. Ох, уж эти советские доморощенные методы народной медицины! Чего стоило «дышание» над паром через бумажную трубку, которую втыкали в носик чайника, кипящего на плите. Ведь для этих целей существовал специальный чайник!
Когда Эльф был совсем мелкий, мать даже делала ему «клизму» в нос при насморке, а он лишь понуро стоял и громко повторял: «Не хочу кибзу в нос!», но всякий раз огребал эту «кибзу» и прочее «море удовольствий».
Однажды летом на даче он познакомился с соседским парнишкой, что жил в доме напротив. Эльф радостно носился босиком, а сосед осваивал катание под рамой несоразмерно большого велосипеда. Парень баловался и наехал на Эльфа, каким-то образом содрав шматок кожи с его ноги. Эльф получил травму и, заливаясь кровью, преодолел улицу, сад, 21 ступеньку крутой лестницы на второй этаж, сел на скамейку в эркере, где так приятно было завтракать за столом, а мать в ужасе носилась в поисках зелёнки, ваты и бинтов. Парнишка, которого звали Ромка, набрался смелости, прибежал и, робко прячась за дверной косяк, наблюдал, как Эльф, стиснув зубы, сидит с вытянутой окровавленной ногой.
— Извините, — пробубнил виноватый, — а можно зайти? Это я наехал.
Эльф оценил честное признание и желание прийти. Сразу стало ясно, что они станут лучшими друзьями. Мать густо поливала стопу изумрудной зеленью, потом забинтовала. Выяснилось, что рана не маленькая, надо часто менять повязки и, по-видимому, Эльфу придётся всё лето ходить в обуви на носок. Пророчество сбылось. Зато Эльф обрёл друга. Вместе они дразнили Ромкину собаку — кавказца, которого мать называла «Собакой Баскервиллей», потому что пёс был огромен как медведь и всегда сидел в клетке, кидаясь на прутья сетки всякий раз, когда в зоне видимости появлялся человек. Гулять пса выпускали строго с четырёх до шести утра, о чём заблаговременно предупредили предков Эльфа, дабы избежать катастрофы. Парни частенько торчали в сарае позади этой клетки, забираясь вверх по крепкому канату, и попадали в истории: например, отплыли на надувной лодке, принадлежащей отцу Эльфа, и не справились с вёслами, так и крутясь посреди озера, как на карусели. Отцу Эльфа пришлось плыть и возвращать их к берегу. В другой раз Эльф спасал Ромку, взболтнувшего лишнее, от грозных цыганских детей, скорых на расправу. Эльф разрулил ситуацию со старшей цыганской девочкой, уверив ту, что смысла бить его друга нет, ибо тот не ведает, что болтает, потому что беспросветно глуп. «Лучше быть глупым, чем избитым», — пояснил Эльф Ромке.
     Вдвоём они лазали на деревья, жрали немытую морковь в палисаднике и даже как-то мылись в одной ванне. Эльфу дали свежую фланелевую пижаму, и он уже отправился укладываться с другом, но… снова явилась мать и всё испортила, заставила переодеться и идти домой спать. Она обламывала все его начинания.
— Ну, пожалуйста, — зло процедил он. — Мне восемь лет! А дом напротив…
— Вот именно, — парировала она, — сложно до дома дойти?
Она никогда не являлась тем типом матерей, которых можно «уломать», уговорить, успокоить, к которым можно подлизаться. Эльф перепробовал всё. С ней доморощенные фокусы не прокатывали. Если она сказала — приходилось делать.
     Сейчас его потрясывало на сиденье вагона, знобило после долгого пребывания на морозе и слегка мутило от выпитого. Он положил голову на плечо Хемуля и прокричал сквозь шум:
— Я ненавижу свою мать!
— За что? — после паузы громко спросила Хемуль, благо ни рядом, ни напротив, ни даже в паре метров от них никто не сидел.
— Она нас сломала…
— Кого «нас»?
— Меня и моего отца.
Хемуль не нашлась, что ответить. Свою мать она обожала и нежно любила… за всё…

— Какими качествами должен обладать твой лучший друг?
— Он должен быть… красивым, — слегка подумав, ответил я.
Из-за этого необдуманного, но откровенного признания на школьном часе в младшей школе, классная руководительница вызвала мать. Я легко отделался. Мать списала «неосмысленный словопёр» на унаследованный художественный вкус, однако, глянцевую книгу с репродукциями картин Возрождения она всё-таки припрятала. Дядька мой, владелец красочного издания, получил нагоняй, а потом и вовсе пропил её, подарив какому-то своему другу. Когда я думаю, в кого же я такой… педант, поймите правильно… я вспоминаю его — худого, долговязого, с длинными узловатыми пальцами.
Комната его всегда отличалась минимализмом, блестящей чистотой и определённо чувством стиля. Мне нравилось прийти к нему, усесться рядом, пока он пьёт чёрный терпкий чай без сахара из стакана, зажатого в объятиях серебряного подстаканника. На пальце красуется перстень-печатка, идеально отглаженные брюки и пуловер почему-то навевают ассоциативные ряды с «Портретом Дориана Грея». Дядька слыл холостяком, нигилистом, частенько отмачивал философские фразы с сомнительной доктриной в духе лорда Генри, я смело спрашивал его о мироздании, обожал задавать вопросы про космос, галактику, сдабривая их бесконечными «ну, почему же так?». А он отвечал, часто цитировал Ницше и Шопенгауэра. В моменты экзистенциальной хандры он брал больничный, начинал пить и ходить в трусах по квартире. Пил портвейн, страдал, курил, пил транквилизаторы и снова страдал, злился… а потом в одночасье брал себя в руки, говорил: «Всё пройдёт, как с белых яблонь дым», снова облачался в идеально отглаженный костюм, надевал плащ или пальто (в зависимости от сезона), брал трость и шляпу и уходил на работу.
И я не могу понять, как во мне уживаются эти противоположности, но своей задумчивой хандрой я похож на него. Иногда я думаю — может, он тоже был гомосексуалистом? Или… хотя бы бисексуальным? Но эти размышления — лишь порождение эпохи, не всё же крутится вокруг сексуальности. Уж мне ли не знать? Мне… тому, кто долго считал себя совершенно асексуальным.
Мне его порой не хватает, но я не тешу себя мыслями, что всё сложилось бы как-то иначе или мне стало бы проще, будь он сейчас жив. Нет. Он покинул мир вовремя. Он не пережил новый виток своего кризиса. Мне кажется, он хотел уйти… по-английски.
Мне 12, эгоистично скажу, что он подпортил своим уходом мои летние каникулы, а батя тогда показал себя заправским супермэном — влез через соседский балкон, пробрался в запертую изнутри квартиру и нашёл моего дядьку без сознания. Потом я лишь слушал отчёт отца об институте Склифосовского, позже — Ваганьковское кладбище, а я так и простоял где-то в стороне… подальше, потому что мне было страшно. Он ушёл сравнительно молодым, но смерть не была ему к лицу. Я тогда впервые по-настоящему испугался. Он ушёл и всё изменилось. Плащи, пальто, шляпа, портсигар и подстаканник — достались отцу, скрипучий диван, ободранное тремя поколениями котов кресло, квадратный маленький письменный стол и перстень — мне. Вот такое наследство, но всё же мне осталось больше — вся эта заунывная космогония, поиски смысла жизни, ироничный нигилизм в духе Оскара Уайльда, педантизм в вещах и склонность к экзистенциальным кризисам.
А я вот лежу на музыкально-страдающем диване, ноты пружин которого так тоскливы, толстые портьеры закрывают прямоугольник окна, из настоящих друзей у меня только рыжий кот, он как раз открыл лапой дверь и просочился в комнату, да дикая «кошка» Хемуль, но вскоре она усвистит, задрав хвост, и я останусь в своей иллюзорной весёлости творческого коллектива… лишь до поры, до времени… ведь «всё пройдёт, как с белых яблонь дым…»Девушки, липшие к Эльфу, всячески пытались втянуть его в сомнительные предприятия. Одна девица из лицея, состоящая в «АНТИФА», сначала долго соблазняла Эльфа самим движением, чувствуя в нём революционный дух, позже стала постоянно заманивать в тусовку марокканцев. Она хитро сулила Злому Эльфу вещества и обещалась найти ему «симпатичного мулата» — догадалась, зараза. Эльф не повёлся, тонкое предчувствие кололо его всякий раз, когда он разговаривал с ней, заглядывал в её серые глаза, что-то казалось в ней опасным, что-то не нравилось. Он стал избегать её, заставил мать выучить, что когда звонит Котова, надо непременно сказать, будто его нет дома. Параллельно в его жизнь внеслась очумелая Серебрякова, узнавшая о нём заочно от своей старшей подруги, что играла в спектаклях роковые роли и была старше Эльфа на десяток лет. Белокожая, пикантная красотка обладала мощным темпераментом, она умела брать своё, быть навязчивой, уверенной и очаровательной. И Эльф сдался, возможно, потому что Хемуль вновь пропала в очередных новых отношениях. Синеглазая брюнетка с вьющимся коротким каре дала бы фору Хемулю. Она быстро распознала в Эльфе «гейскую сущность», но совсем не огорчилась, он привлекал её интеллектуальностью и ироничностью. Серебрякова была вхожа в негритянскую тусовку, куда она частенько таскала Эльфа за компанию.
Она всегда громко говорила, громко смеялась, носила длинные пальто, влюблялась исключительно в чернокожих, часто звонила Эльфу домой и заставляла его подолгу висеть на телефоне, слушая её возбуждённые монологи.
Порой он уставал от неё и прятался, в точности как его отец прятался от своих обожателей. Семейное. Мать, как цепной пёс, отваживала остро жаждущих, названивающих персон уже не только от мужа, но и от сына. Тётушка Эльфа называла новую подругу «блядью», точно так же, как называла и Хемуля. Отношения с тётушкой у Эльфа накалились докрасна, потому что та помнила его милым и скромным, а сейчас ему звонили «бляди», и с этим ничего нельзя было поделать, разве что лаять в трубку и ворчать, проходя мимо, когда он разговаривал по телефону, вальяжно присев на край стиральной машины.
В негритянской тусовке был доступ к лёгким наркотикам, которые доставались почти даром. Многое доставалось Эльфу даром лишь потому, что он был другом самой важной персоны — мисс Серебряковой, которая к тому времени стала постоянной девушкой одного камерунского задиры.
Встретившись с Гангста-Джи или просто Джи, как он прозвал её, что означало — «девушка гангстера», в центре зала в метро, он тут же попал под прицельный эмоциональный трёп. Своего камерунца, Феликса, она обожала, вдохновенно пела тому дифирамбы ежеминутно, к чему Эльф успел привыкнуть.
— Знаешь, что я тебе скажу? — прокричала она, заглушая гул метрополитена. — Не верь нигерийцам. Сегодня придём в «автобус» — я тебе покажу эту подлую паскуду. Всё-таки камерунцы — это не нигерийцы. Камерунцы — отличные чуваки.
— Как скажешь, — хитро улыбнулся Эльф. — Я ващет думал у него взять, раз предложил, — сосредоточенно пояснил Эльф, заходя в вагон поезда.
Люди окинули их недобродушными взглядами то ли из-за внешнего вида обоих, то ли из-за двусмысленной фразы Эльфа, сказанной громче обычного. Так бывает, когда перекрикиваешь шум, который неожиданно смолкает.
— На хуй пусть идёт. Съездим с Феликсом в общежитие на Спортивной, там у чувака своего возьмёшь, только не у нигерийца этого. Нахуй! Я тебе не позволю всякое говно курить. — Джи нахмурила чёрные брови и сморщила веснушчатый нос.
— Смотри, — улыбнулась она, подмигнула, как заговорщик, приоткрыв чёрную кожаную сумочку, явив глазам Эльфа пушку, как из фильмов его детства… типа «Полиция Майами — отдел нравов».
— Блядь! Это что… огнестрел? — округлив глаза, спросил он, стараясь заслонить её от любопытных блуждающих взглядов.
— Ага, — одними губами произнесла она, — Феликс дал мне, чтобы я скинхедов на районе пугала, если приебутся. Мне хватило той хуйни, когда мы с тобой по эскалатору вверх бегом драпали от тех долбоёбов.
— Ненавижу скинов. Им лишь бы доебаться.
Выйдя на Театральной, под непрекращающийся вербальный поток, исторгаемый милым ротиком Гангста-Джи, они прошли мимо ЦУМа и направились к «автобусу» — старому синему двухэтажному кафе-автобусу, служившему местом стыковки чернокожего анклава в городе Москва эпохи нулевых. Поднявшись на второй этаж и продираясь через узкий проход к свободному столику на задней площадке, Эльф пожал пару чернокожих рук, его здесь знали. На втором этаже душно, потому что на улице слишком тёплый апрель. Официант-камерунец угощает чаем.
— Для самой красивой девушки и её друга, — с сильным акцентом произносит он.
Эльф сначала чувствовал себя не в своей тарелке, но чернокожие — в своей массе очень дружелюбные. Пугал только Феликс — длинное чёрное пальто ниже икр, чёрная кэнголовская кепка, наглая физиономия, минимум речи, держится так, будто он в своём районе Бруклина, а не в долбаной Москве, где кругом шарятся скины в подвёрнутых портках. Хотя, чего греха таить, Феликса скины откровенно побаивались, потому что он не выглядел как скромный студент факультета Дружбы Народов, официант, курьер или раздающий рекламки чел у метро, он походил на гангста-рэперов 90-х, он выглядел серьёзно. Пожалуй, по всему сразу становилось ясно, что чел, жующий зубочистку, перекидывающий её между пухлых шоколадно-розовых губ, вломит им пизды на раз-два.
На второй этаж поднялся темнокожий Хоуп, модник в шляпе и перстнях. Он Эльфу нравился, но Эльф лишь визуально пировал, пока тот обнимал за широкий зад свою белокожую подружку.
— Шлюха, — прошипела Джи.
Эльф вопросительно воззрился на подругу.
— И он, и она. Оба — шлюхи. Не смотри на него. Я тебе запрещаю. Он — шлюха.
— А потише никак? Можно тут не намекать? — Эльф напрягался из-за её манеры шумно общаться, да и свою ориентацию палить в этих кругах он был не намерен.
Пока они пили чай, пришёл Феликс с другом, первым делом засосал свою Гангста-Джи, потом долго бухтел на камерунском со своим другом, пока его гёрл на замандила:
— Феликс, хватит, ты знаешь, как меня бесит, когда я не понимаю о чём речь!
— Прости, бэйба… — Слово «прости» Феликс говорил только ей, а когда она нарочито долго и возбуждённо возмущалась, кроя его почём зря, он обычно закатывал глаза, сжимал-разжимал губы, порой вздыхал и коротко отвечал.
— Ладно, — с неподражаемым африканским акцентом сдался он, — не хочешь, чтобы мы обсуждали наши дела, давай обсудим что-нибудь другое. — И он уставился на Злого Эльфа. — Ты не злой нифига… — краем рта улыбнулся Феликс.
— Сейчас, возможно, нет — парировал Эльф, понимая, что нелеп со своим ником на фоне камерунца.
— Давай. Расскажи нам что-нибудь.
— Что?
— Что-нибудь о своих сексуальных фантазиях, — и он рассмеялся широкой белозубой улыбкой.
Эльф усмехнулся и промолчал.
— Что… у тебя нет сексуальных фантазий? Э, как скучно, — добавил он. — Ну, расскажи нам хотя бы, где ты в последний раз занимался сексом.
— Феликс! — резко прервала его Джи. — Прекрати до него докапываться.
— Бэйба, ёб ты… — сочетание американской бейбы и «ёб ты» африканского розлива звучало бесподобно. — Я, например, последний раз трахался возле холодильника.
Друг камерунца что-то произнёс на родном языке и рассмеялся.
— Бейба сидела на холодильнике.
— Феликс! — снова заорала Джи.
— Какой-то низкий у вас холодильник, — съязвил Эльф.
— А ты? — не унимался Феликс. — Какие девушки тебе нравятся?
— Вот эта ничего… — нашёлся Эльф, кивнув на бейбу.
— О, да… Моя бейба всем нравится, — довольно расплылся Феликс, прижав её к себе.
Эльф плавал в опасных волнах, учился словесному сёрфингу, чтобы не смущаться, не палиться, не нарываться, находить общий язык с разными людьми. Практикуя условно «городской сталкинг», он становился кем-то на время ради одной цели — наблюдать. Он не желал становиться одним из… он лишь заходил в приоткрытую дверь, как исследователь, оказывался где-то, фиксировал географические и биологические особенности, проводил ориентировку на местности и тихо удалялся, как тем ранним вечером, когда попал в общагу на Спортивной, где Феликс и его крупный чёрный бро, похожий на Нотариуса BIG, разрывали пальцами жирную курицу-гриль, запихивая в рот большие куски мяса, пялясь в экран телевизора, на котором мелькали гениталии, а видик крутил кассету с чернокожим порно. Джи содержание кино ничуть не беспокоило, как и то, как Феликс и его друг варварски поедали курицу, словно женскую плоть. Эльф вышел на лестницу из комнаты общаги, закурил и снова подумал о том, что жизнь не балует его интеллектуальными тусовками. Вся эта хтоническая похоть и земная суть людей тормошили его внутренние скрепы. Он, как его старый кабинетный рояль, сильно расстраивался от грубой неумелой игры по его духовным струнам. Он в очередной раз желал сбежать, что и проделал.Пиджак нараспашку, нитки от волочащихся клешей попадают под потрёпанный кедос. Тёплый вечер — это не тот случай, когда хочется домой. Я шёл пешком от метро, думая про «моих женщин», про «их мужчин», про порно, что чернее чёрного, про жирную противную курицу… и мне отчего-то становилось дерьмовей дерьмового, что даже выкуренный в общаге косяк выветрился, обнажив оголённые провода моей внутренней коротнувшей электрики.
В клубе, недалеко от дома, сегодня дискотека. Двое парней переходят через дорогу. Сквозь пелену мыслей, разглядываю одного, почему-то сердце замирает, ухает экстрасистолой. Весенняя хроника, сердечное обострение. Со мной такое почти никогда не происходит, а тут вдруг… вступило… и я знаю, что он тому виной, потому что просто perfect. Вся «чёрная тоска» отпускает, давая зелёный свет мимолётной эйфории. Решаю идти в клуб. Отчего-то уверен, что позже встречу там этого пёрфект чувака. В наших краях если кто и появляется, то непременно попадает в клуб, больше здесь делать нечего. Замшевый вечер провожает меня ко входу. Я проникаю внутрь, по обычаю иду на верхний танцпол, где всё люминесцентно-лазерно, узнаю от охранника, что rave-танцпол закрыт. Ну, заебись теперь. Эйфория угасает, как и надежда встретить кого-то пёрфект в моей жизни, но делать нечего — лениво ползу в бар, заказываю чай. Бармен неодобрительно смотрит, а у меня сушняк дикий, что аж горло скребёт, чай раскалённый — как издевательство, заказываю к нему воду без газа, лью минералку в чай, пью чашку за чашкой. Залпом. Бармен качает головой, удивляется.
— А чё… танцпол верхний не откроется? — спрашиваю.
— Не, — коротко роняет он.
Безнадёжно. Поворачиваюсь на высоком табурете, оглядываю нижний танцпол — срам. Попсовая mtv’шная музыка, толстые тёлки крутятся в лучах прожектора, какие-то гоповатые чуваки в чёрных, блядь, брюках и ботинках с длинными носами зажигают, грубо подкатывая к тёлам. Выкуренный косяк «камерунской травы» не спасёт от этого кромешного российского уёбства. Глупо было надееться раствориться в мерцающей кислотной черноте, как гепард в саванне, чтобы лимонные лучи вонзились в меня, лазером залечивая дыры одиночества. Сижу, допиваю чай. Что там? Рики Мартин «ливин ла вида лока», ёб твою мать? Вот уж не знаю… такого облома не перекроет даже второй «камерунский косяк». Я резко поднимаюсь с табурета и сваливаю из этого места, которое чахнет месяц за месяцем, хиреет день ото дня. Выхожу на воздух, тёплый вечер обнимает меня, домой всё равно не тянет. Иду в крохотный треугольный сквер, где ещё не включён фонтан, а в августе в нём любят купаться залётные вдвшники. Сажусь на скамейку, уставившись в грязный пустой бассейн. В груди — боль, в душе — чернота, под глазами — синяки наебалова.
Краем зрения замечаю, что кто-то прётся, желая нарушить моё «околофонтанное» медитирование. Вижу только ноги в фирменных LA Dub’овских джинсах.
— Чувак, что в клубе сегодня? Не в курсах?
Поднимаю глаза. Был бы старым дедом — за сердце схватился. Тот самый пёрфект мэн в зоне доступа взгляда, в полуметре от моих ног. Твою-то мать, интуиция.
— В клубе… — вздыхаю, — ничего. Рейв-танцпол закрыт по неведомым причинам. Делать там нечего, если только вы не тащитесь с Рики Мартина.
— Мы тащимся с Рики Мартина? — спрашивает пёрфект у своего обычного приятеля-крепыша. Тот мотает головой.
— Блин, а что это у тебя на шее такое? — Пёрфект прям активный какой-то, без комплексов.
Я, как дурак, проверяю — что же там у меня на шее. Замечаю круглые чётки, из можжевельника, которые я ношу как бусы.
— Бусы… — роняю я и добавляю зачем-то, — из можжевельника.
— Ух ты! — воодушевляется он. — А можно понюхать?
— Нюхай, — говорю.
Он ловко оказывается рядом на скамейке, нюхает мои бусы. Меня всего в этот миг пидорасит, как самого сладострастного пидораса в этом грёбаном российском пространстве. Я понимаю, что чел, кажется, под чем-то лёгким. Возможно, как и я. Только у меня сегодня фаза — я заёбанное нудное мудло, а ему воистину хорошо. И эта аура «хорошести» достигает меня в тот миг, когда он слишком близко, нюхает мой волшебный можжевельник. Ноздри его чувственно расширяются, чёрт побери, сука… он любит можжевельник. Как и я. Я уже вижу божественное провидение в сегодняшнем вечере и череде предшествующих событий. Я интуичу что-то, даже не боясь спугнуть то, что интуичу. Это… какой-то космос сегодня… космос… как предчувствие…
— Слушай, извини за вопрос, ты — хиппи что ли? Это клеша у тебя? — он разглядывает меня как собаку неизвестной породы, а приятель его неловко мнётся рядом, не проронив ни слова.
— Это клеша и… нет, я всё-таки не хиппи. Я — по прог-року больше.
— Офигеть, чувак, я клешей на людях давно не видел. Это… круто.
— Это всего лишь винтажный ретро-стиль из советского чемодана, — добавляю я, разглядывая, как зачётно он прикинут.
Модные лэйбаки сразу бросаются в глаза. Смуглый, высокий, худой, жёсткие чёрные волосы по-негритянски кучерявятся. Либо это последствия «камерунской травы», либо у него очень интересный набор генов.
— Был в этом клубе? — сыпет в меня вопросами, как теннисными мячами кидается.
— Регулярно бываю, я живу здесь рядом.
— Офигеть. А мы решили посмотреть, что за клуб, много про него слышали.
— Был, может, он и норм, а сейчас скурвился. Вам бы сюда пару лет назад заглянуть — была б тема.
— Так-то ты не слишком похож на клубного тусовщика… — улыбается он.
— Я налётами… — усмехаюсь я, решаясь заглянуть прямо в его тёмные глаза.
Мне кажется… палюсь дико.
Сидим втроём на скамейке, присутствия третьего не ощущаю. Мир будто сузился до размера куриного яйца, до капсулы, в которую едва помещаемся мы с ним. Он словоохотлив и не боится тактильных моментов, которых я всегда избегаю, тем более с незнакомыми. В какой-то момент признаётся, что у него сильно болит голова. Может, я знаю, где тут на районе аптека? Говорю, что нафиг аптеку, она скорее всего уже закрылась.
— Дойдём до моего дома — я тебе таблетку анальгина вынесу, вообще не проблема.
— А это тема, — решает он. — Веди.
Приятель его как тень, послушно бредёт с нами, пока мы пиздим без умолку. Даже неприлично как-то. Хотя по факту — мне похер. Переходим через дорогу, заворачиваем в переулок, идём мимо дома Руслана. Я даже думаю, не встречу ли его тут сейчас, он любит сидеть со своей компанией у исписанного подъезда весенними вечерами. Там на кирпичах сохранились постыдные вирши, которые я писал, учась в 9-ом классе. Бабки пытали его, кто это мог написать подобную похабщину, но он не выдал. Поворачиваем мимо детской площадки, идём к подъезду.
— Слушай, — говорит мой пёрфект мэн без имени. — Я, конечно, понимаю, что это как-то чересчур, но можно к тебе в сортир зайти?
— Да не вопрос. Зайди, если надо, — отвечаю.
Тихий приятель остаётся курить возле моей девятиэтажки, а мы заходим в прохладный подъезд, а у меня от всей этой истории искрит в заду. Ждём лифт. Я смотрю на прожжённую кнопку, светящуюся красным огоньком.
— Прикинь, познакомился с чуваком — играли с ним по сети.
— Это твой приятель?
— Да, сегодня вот… познакомились.
Вот и прояснилось, почему он ходит тихий, как тень.
— Первый раз его в реале вижу, а он мне признался, что он гей. Как-то сразу… некомфортно стало… Понимаешь?
Да. Я-то понимаю, как и то, что это мой единственный чудо-шанс расставить точки над «И».
— Понимаю, — говорю, — сбежал от одного гея, попал к другому. Бывает.
Он ничего не отвечает. Не пойму — чего он ожидал от меня и ожидал ли. Попадаем на мой этаж. Нажимаю на кнопку звонка. Мать открывает дверь.
— Здравствуйте, — громко здоровается он.
Обаятельный засранец, вижу, как мать смотрит на него. Среди моих друзей она лишь положительных задротов видела да скромников типа «Сучьей фамилии», этот выбивается. А своих «наркоманов» я ей никогда не показывал, с чего бы?
— Мам, где у нас анальгин? Зайди, — бросаю ему, — сортир в конце коридора.
Он сбрасывает кеды, чёрт, какой у него вообще размер ноги? 46-й? Проходит по коридору в самый конец, пока я роюсь в ящиках, нахожу анальгин и наливаю ему в кружку кипячёной воды.
Приходит обратно. Обувается, параллельно гладит кота, вышедшего просканировать гостя.
— Классный кот.
— Персик у нас сибиряк, — влезает с разговором мать.
— Персик? Потому что рыжий?
— Ну, ты же персики видел?
— Абрикос… — смеётся он. — Клёвый.
Протягиваю пёрфекту кружку и таблетку. Он доверчиво, не глядя, глотает её.
— Мы пойдём.
— Когда придёшь? — наседает мать.
— Да я рядом тут.
За нами щёлкает задвижкой дверь. Спускаемся по лестнице. Останавливаюсь в пролёте.
— Блин, сигареты…
— Забыл?
— А у тебя есть?
— Есть.
Руки запустил в карманы.
— Неприлично как-то вышло. Первый раз в гости зашёл и сразу в сортир.
— Да ерунда. Забей.
Мы смотрим друг на друга. Пауза с прожиганием сетчаток затягивается. Космос… как предчувствие. Магнитное поле. И как-то так само собой происходит, что мы начинаем целоваться. Нас хрен чем разлепишь. Тело моё не верит в происходящее, а в голове крутится мысль «я предвидел, я что-то почувствовал, я знал». Где-то открывается входная дверь. Мы прерываемся.
— Слушай, он там внизу наверное заждался, — говорю я.
— Да и хрен бы с ним. Chesterfield куришь? — протягивает мне сигарету.
— Курю всё, — язвлю я.
— Блин, а я даже имени твоего не знаю.
— Зови меня Эльф. Злой Эльф.
— О’кей. А я Паскаль.
Спускаемся к скучающему приятелю. Тот явно понимает, что между нами что-то происходит, но виду не подаёт. Паскаль позволяет себе прилюдную тактильность в отношении меня. Мы гуляем по району. Позже я сажаю их на трамвай в сторону метро, Паскаль затаскивает меня с собой.
— Поехали ко мне.
Я понятия не имею, как устоять перед этим зверским соблазном. Время против меня — по-любому надо быть дома в одиннадцать, иначе начнётся материнская паника. Я вспоминаю свой неудачный «квартирный опыт». Смотрю на этого смуглого чёрта и хочу и одновременно не хочу, не хочу, чтобы всё кончилось сразу в один вечер, а меня выбросили на помойку. Мне казалось, я давно пережил тот первый раз, но на деле — нет. Я снова живо представляю, как меня используют и выбросят. Хоть я не верю, что мой чувственный космос обманчив, но мне по-детски страшно. Впервые за долгое время, потому что сейчас происходит что-то особенное, настоящее.
— Я не могу.
— Да, ладно. Поехали. Ну, пожалуйста.
Твою мать… все пассажиры пялятся на нас, слушают.
— Не сегодня. Давай в другой раз.
— А что если другого раза не будет? Ну, пожалуйста. Поехали со мной.
— Будет.
— Хорошо. Когда будет?
— Когда захочешь, тогда и будет.
— Сейчас…
— Нет. Мне надо домой. Я серьёзно тебе говорю.
— Тогда когда?
— Завтра.
— Давай завтра. Но как? Я не помню, как до тебя добраться.
— Ты позвони.
— Блядь. У меня нет ручки, нет бумаги. У тебя есть? — он спрашивает тихого приятеля.
Тот качает головой. Мне кажется, что я начинаю что-то стремительно терять.
— У меня тоже ничего нет.
— Ну, всё… придётся ехать со мной, либо… мы можем больше не встретиться, — улыбается он.
— Нет. Ты запомнишь номер. У меня лёгкий телефон.
— Думаешь, запомню?
— Запомнишь. Считай это квестом.
— Хорошо.
Я диктую ему семь цифр. Он просит повторить, я повторяю.
— У кого-нибудь здесь есть ручка? — разоряется он на весь трамвай.
Какая-то девушка отзывается и протягивает ему ручку. Ещё бы. Он ведь… само обаяние. Пишет на ладони цифры, чернила смазываются, он повторяет номер, как мантру.
— Мне выходить. А вам у метро.
Чёрт, не могу заставить себя вылезти из трамвая, он держит меня ментальными клещами. Всё — или ничего. Но я выскакиваю в последний миг, спиной вниз. Натыкаюсь на капот притормозившей машины.
— Позвони, — отчаянно кричу я в закрытые двери, трогающегося трамвая.
Во всей этой ситуации неимоверная киношность. С первого и до последнего момента. Не думал, что так бывает в жизни. Бывает, видимо. Когда тебе восемнадцать, а ты встречаешь пёрфект чувака с ником на французский манер. Паскаль. Свалился мне на голову. Никогда бы не поверил, что в сраном парке возле клуба встречу того, кто заставит меня поверить в реальность всех самых идиотских мелодрам. Даже больше — не просто поверить, а на себе прощупать. Сука. Приду домой — первым делом к зеркалу — проверю — не блондинка ли я.