Детонация ненависти

Глава 14
      Димка много времени проводил вне дома, пытаясь заработать. Он крутился как белка в колесе, договариваясь с поставщиками и пытаясь раскрутить новые точки розничных продаж. Ведь теперь он работал не только на Эдика, но и на себя. Кроме того, над ним дамокловым мечом висел долг. С такими людьми, как Аслан, не шутят. Димка понял сразу. Но дела шли со скрипом. То поставщики подводили, то никак не могли найти продавца на новую точку, а то и вовсе внезапные морозы уничтожили добрую половину партии еще по пути на склад. Цветы товар нежный, требуют особо внимательного отношения.
      Юра понимал, как нелегко сейчас приходится другу. Парень старался изо всех сил, лишь бы не впасть в финансовую зависимость от бойфренда и его матери. Елизавета Юрьевна, видя Димкина старания, стала относиться к любовнику сына с уважением. Не по годам серьезный, пусть и немного замкнутый, Дима располагал к себе. Не сговариваясь, мать и сын молча выручали парня, заботясь о Вике. За эти несколько месяцев, что они жили вместе, Юра научился обходиться с малышкой, как заправская нянька. Мать даже подтрунивала над ним, что если однажды научная карьера не заладится, то сын спокойно может идти работать в ясли.
      Стриженову доставляло особое удовольствие кормить девочку. Взяв из шкафа тарелочку со смешными лягушатами, Юра вывалил в нее баночное пюре и, разогрев в микроволновке, подсел поближе к Вике. Малышка сосредоточенно тыкала пластиковой вилкой в муляж помидорины из детского набора.
      — Ну, Вика, давай будем обедать, — перемешав детское питание, Стриженов зачерпнул из тарелки нечто, обозначенное на баночке производителем как курица с рисом.
      Оторвавшись от своего занятия, девчушка вскинула на Юрку огромные карие глазищи, обрамленные густыми черными ресницами.
      — Давай, малыш, за маму… — ложка настойчиво зависла возле курносого носа.
      Девочка послушно открыла ротик и проглотила порцию.
      — Вот молодец, — похвалил Юра, черпая следующую ложку. — За папу…
      И снова удача. Воодушевленный благосклонностью своей подопечной, Стриженов приготовился закинуть в рот малышке еще каши, но Вика стиснула губы и внимательно посмотрела на Юру.
      — Папа, — вдруг выдала она, не сводя со Стриженова пристального взгляда. От этого короткого слова, произнесенного тоненьким голосочком, Юрку словно ударило электрическим разрядом. Он вздрогнул, едва не выронив из рук ложку, и уставился на ребенка шалыми глазами.
      — Что ты сказала? Повтори! — может, ему послышалось?
      — Папа!
      Юра схватил Вику и рванул из кухни.
      — Мама! Ты слышала?! Она заговорила! — первое слово, сказанное Викой, настолько потрясло Юру, что он расхохотался, высоко подняв ее над собой. Смесь радости и восторга овладели им в одночасье, ведь это первое «папа» было предназначено ему, Юре.
      — Что случилось?! Что ты так кричишь?! — Елизавета Юрьевна недоуменно смотрела на появившегося в дверях ее спальни Юрия.
      — Мама, она назвала меня папой! Понимаешь, папой!
      — Юра, опомнись… Она не твоя дочь…— мать растерянно окинула взглядом сияющего сына. — Тебе не кажется, что ты заигрался?
      Улыбка моментально сползла с его лица.
      — Зачем ты так? Она мне как родная!
      — Вот именно что «как». Она никогда не станет твоей дочерью, как бы ты этого ни хотел. Пойми же ты!
      — Замолчи! — раздраженно зашипел на мать Юра. — Мы одна семья! Димкин ребенок и мой тоже!
      Мать ничего не сказала в ответ, только с горечью вздохнула, опустив глаза. Похоже, Юра настолько оглушен внезапно свалившимся на него счастьем, что не хочет замечать очевидного. Но материнское сердце не обманешь! Елизавета Юрьевна каким-то шестым чувством знала, что конец этой сказки не за горами, и ее сын ой как еще пожалеет о своей отеческой привязанности к малышке.
***
      Срок возврата долга подходил к концу, а у Димки все еще не было на руках достаточной суммы. Не хватало каких-то пятидесяти тысяч. Коротков надеялся, что март принесет им с Эдиком немалые барыши. Но вопреки ожиданиям мартовские продажи немногим превышали доходы прошлых месяцев. Открытые новые точки не оправдывали себя. Вложенные в них деньги никак не желали возвращаться. Время играло против Димки. Что делать? Откуда взять недостающую сумму? Можно, конечно, было обратиться за помощью к Стриженову. Но он слишком хорошо знал Юру. Бойфренд не одобрит авантюры, в которую так глупо вляпался Дима. Еще бы, Стриженов весь из себя такой правильный. Чистоплюй. Наверняка, если бы Юра мог, то он женился бы и нарожал детей. От Димкиных глаз не могло укрыться то, с каким трепетом Стриженов заботится о его дочери. Да и она, похоже, отвечает ему взаимностью. Стала называть Юру папой. Короткову же досталось панибратское «Дима». И не объяснишь шмакодявке, что настоящий отец он, Димка, а не этот усатый нянь. Даже было как-то немного обидно от несправедливой расстановки приоритетов. Но сейчас Димке было недосуг думать о телячьих нежностях. И он старался не зацикливаться на отношениях дочери с новоявленным папашей. Тем более что такое положение дел было ему только на руку.
      Время уплаты долга неминуемо близилось. Не найдя недостающей суммы, Коротков решил положиться на русский «авось». Может, удастся отсрочить у Аслана возврат долга? Неделя-другая, и Димка все отдаст. Хотя, памятуя о том, как заискивал перед кавказцем Эдик, Аслан был не из простых мужиков. Чувствовался в нем тот несгибаемый стержень, что дает его обладателю право быть единоличником в определенных кругах. Именно такие люди способны вести за собой толпу или противостоять ей. Не знающие страха ни перед чем. Для таких, как Аслан, не существует ни закона, ни морали. Они живут по своим правилам, руководствуясь только собственными инстинктами. Жесткие. Умные. Расчетливые.
      Набирая номер Аслана, Димка чувствовал, как холодеют его пальцы, как сбивается с привычного ритма дыхание. Сердце билось о грудную клетку, словно птица, пойманная в сети. Два длинных гудка, и все его сознание заполнил вкрадчивый бархатистый голос:
      — Алле, Дима. Говори.
      — Привет, Аслан, — волнуясь, просипел парень. — Мне нужна еще неделя. Я не смогу завтра все вернуть.
      Минутная пауза показалась вечностью.
      — А в чем дело, Дима? Что-то случилось? — в спокойных интонациях слышался едва уловимый кавказский акцент.
      — Я не смог собрать всю сумму, — Димка осекся. Стоило ли вообще говорить эту фразу Аслану? Но было уже поздно.
      — Зачем звонишь? Почему не пришел ко мне? Мы бы с тобой сели и все обсудили. Так дела не делаются, Дима. Не думал, что ты трус. Приезжай, поговорим.
      — Хорошо, — Димка почувствовал, как страх холодком заструился по позвоночнику. — Говори, где встретимся?
      — «Золотой кий» знаешь?
      — Это тот, что рядом с похоронным бюро?
      — Именно. Жду тебя через полчаса. Зайдешь, спросишь меня. Тебя проводят.
***
      Небольшое двухэтажное здание, некогда принадлежавшее трикотажной фабрике, было поделено надвое. Слева вывеска золотым по черному: «Ритуальное агентство „Ангел“», справа — яркими неоновыми огнями — «Бильярдный клуб „Золотой кий“». Столь странное соседство никого не удивляло. Все знали, что хозяином этих заведений некогда был известный на весь город криминальный авторитет, отсидевший еще при Горбачеве, но на сегодняшний день уже почивший и с почестями похороненный на одном из городских кладбищ, где-то между могилами великого поэта и прославленной балерины. И теперь отцовский бизнес находился в руках его сыновей, ставших достойными преемниками своего широко известного в узких кругах родителя.
      В клубе было накурено. Свет от плафонов, низко нависающих над игровыми столами, клубился сизым сигаретным дымом, расползаясь по углам полумраком. Напряженные фигуры играющих и их сосредоточенные лица в ярких электрических лучах выделялись на темнеющем фоне остального пространства. В сумраке зала за небольшими столиками неспешно беседовали не занятые игрой любители, потягивая пиво и закусывая немудреной снедью. В самом дальнем углу дюралайтом поблескивала стойка бара, за которой молодой бармен со скучающим видом натирал очередной стакан. Осмотревшись с порога, Димка направился туда.
      — Что будете заказывать? — лениво спросил бармен.
      — Я к Аслану, — Коротков уселся на высокий табурет, озираясь по сторонам.
      Димкины слова явно произвели впечатление. Парень подобрался, будто став на пару сантиметров выше своего роста, и наклонившись к сидящему возле стойки мужчине, что-то тихо ему сказал. Незнакомец мазнул по Димке взглядом, встал и направился в сторону дверей, ведущих в служебные помещения. Проходя мимо, он зацепил Короткова плечом и коротко кинул:
      — Пошли!
      Вскочив с места, Димка кинулся следом за мужиком. Пройдя через кухню, они попали в узкий извилистый коридор, выложенный кафелем и заставленный почти до потолка картонными коробками и огромными пластиковыми контейнерами, нырнули в дверь, ведущую на плохо освещенную лестницу, затем спустились на два этажа вниз и снова очутились в длинном. плохо освещенном коридоре. Димка шел следом за провожатым. От напряжения каждый его шаг отдавался в висках гулкой пульсацией. Вскоре они оказались в небольшом тамбуре перед массивной металлической дверью.
      Незнакомец толкнул дверь, пропуская Короткова вперед. Влажный воздух жаром обдал с порога. Комната, в которой очутился Димка, была достаточно просторной. Вдоль стен — диваны, на одном из которых возлежал мужчина, закутанный в белую махровую простыню. По всему было видно, что отдыхающий разгорячен. Кожа на тучном теле была распаренной, с красноватым оттенком. Рядом невысокий прямоугольный стол, заставленный бутылками и тарелками с различными закусками, гроздь зеленого винограда свешивалась с высокой вазы, заполненной фруктами. Возле игрового стола с бортами из дорогого дерева стояли двое играющих. Димка узнал одного из них. Это был Аслан. В этот раз из одежды на нем было только белое полотенце, обмотанное вокруг талии и полностью прикрывающее бедра. Смуглый жилистый торс слегка поблескивал испариной в свете плафонов, висевших над столом, притягивая взгляд.
      Аслан обошел стол и встал спиной к двери. Расставив широко ноги, он склонился над игровым полем, прицеливаясь возведенным в боеготовность кием.
Казалось, мужчины в комнате не замечают вошедших. Димка обернулся. Парня, который привел его сюда, за спиной не оказалось. Похоже, провожатый остался снаружи, оставив его одного. Коротков почувствовал себя неуютно.
      Аслан сделал удар и, довольно хмыкнув, повернулся.
      — А, Дима! — он подошел совсем близко и, приобняв Диму за плечи, повел к накрытому столу. — Присаживайся, дорогой! Выпьешь?
      Расположившись на диване рядом с Коротковым, кавказец потянулся к бутылке дорогого коньяка и, поставив перед парнем высокую хрустальную рюмку на коротенькой ножке, плеснул туда напиток.
      Недолго думая, Димка опрокинул содержимое рюмки в себя и поморщился.
      Аслан оторвал от виноградной грозди крупную ягоду, поднося ее к Димкиным губам.
      — На, дорогой, закуси! — черные глаза влажно блестели в тусклом свете комнаты.
      Димка принял угощение из рук покровителя, стараясь не коснуться губами его пальцев.
      Алкоголь горячей волной разливался по телу. Димке стало нестерпимо жарко. Он заерзал, оттягивая воротник свитера, чтобы хоть немного охладиться.
      — Что ты как неродной, Дима? Сними куртку. Разденься.
      Димка послушно скинул верхнюю одежду и одним движением содрал с себя ставший ненавистным за последние несколько минут свитер, оставаясь в тонкой белой футболке.
      — Ай, молодец! — подбодрил его кавказец. Он положил ладонь на Димкино предплечье и, дружелюбно заглядывая в глаза, спросил: — Может, ты окунуться хочешь? Там бассейн.
      Мужчина рукой показал на дверь, расположенную возле выхода.
      Было во взгляде и дружелюбии Аслана нечто такое, что заставляло нервничать. Димка мотнул головой. Горец хищно ощерился, обнажая мелкие белые зубы.
      — Так что на счет долга?
      — Ты меня спрашиваешь? — Аслан удивленно вскинул одну бровь.
      — Сегодня я могу отдать только сто пятьдесят тысяч. Пятьдесят будут через неделю, — Димка достал из кармана брюк приготовленную пачку денег и положил их перед кредитором.
      Кавказец недовольно цыкнул, перелистывая купюры, и помотал головой.
      — Нет, так не пойдет. Сегодня ты должен мне двести, а через неделю будет уже четыреста.
      Коротков затравленно вскинулся на мужчину.
      — Всего неделю. Аслан, я прошу. Дай мне одну неделю. Я все верну.
      — Ты ведешь себя как последний фраер, Дима, — мужчина прищурился, уперев локти в широко разведенные колени.
      — Аслан, у меня нет сейчас столько бабла!
      — Это уже не мои проблемы.
      — Ну, Аслан! Войди в мое положение! Я и так кручусь как уж на сковороде. Еще неделю. Только одну неделю.
      — Не в моих правилах уступать. Сегодня я дам неделю тебе, завтра кто-нибудь еще захочет отсрочить долг… — не сводя с Димки хитрых темных глаз, промолвил Аслан. Ни один мускул не дрогнул на красивом гордом лице. Его бархатистый голос звучал спокойно ровно, словно убаюкивая. Димка понял, что дружелюбный тон собеседника не сулит ему ничего хорошего. Отчаяние захлестнуло. Он не сможет собрать еще двести пятьдесят тысяч к следующему четвергу. Что сделает этот, кажущийся добродушным, человек, если Димка и через неделю не отдаст оговоренных денег? Коротков нервно сглотнул.
      — Так что будем делать, Дима? — Аслан откинулся на спинку дивана, задумчиво разглядывая собеседника. Дима, виновато пожимая плечами, опустил голову.
      Помедлив, Аслан с шумом втянул носом воздух и поднялся с места, подходя к бильярдному столу.
      — Хочешь, сыграем на интерес? — обратился он к Димке. Коротков в недоумении посмотрел на горца. Такой резкий поворот в беседе его удивил. Увидев в глазах должника растерянность, Аслан довольно ухмыльнулся и продолжил: — На твой долг.
      — В смысле? — хмыкнул Димка, озадаченный предложением кредитора.
      — В прямом. Я ставлю твой долг, а ты… — Аслан взял в руки кий, пристально оглядывая его.
      До Короткова никак не доходил смысл сказанных только что слов.
      — А я? — переспросил он.
      — Себя… — хищно улыбнулся кавказец.
      Предложение Аслана показалось Димке бредом. Он пренебрежительно фыркнул.
      — Дима, не торопись! Подумай хорошо, — мужчина лениво провел рукой по зеленому сукну. — Ведь у тебя есть родные, близкие. Маленькая дочка. Что будет с ними, если ты не успеешь к следующему четвергу собрать деньги?
      Откуда ему известно про Димкину дочь? От внезапно пришедшего в голову ответа внутри похолодело.
      Аслан, будто хищный зверь, чувствовал страх загнанной в угол жертвы. Он наслаждался, наблюдая за тем, как Коротков мучительно пытается сделать выбор, которого в сложившейся ситуации просто не существовало. Парень, кажется, еще не понял, что мышеловка уже захлопнулась, и бежать некуда. А с ним лишь решили немного позабавиться, повернув все так, словно тот сам принял решение без чьей-либо помощи.
      — Если я выиграю? — Димка с недоверием посмотрел на Аслана.
      — То ты мне больше ничего не должен. Но если проиграешь…— лицо кавказца растеклось в многозначительной плотоядной ухмылке.
      От волнения Коротков часто задышал, перед глазами заплясали черные мушки. На мгновение ему показалось, что в комнате не хватает воздуха.
      — То что? — с замиранием сердца спросил Димка. Ему не хотелось услышать подтверждения той мысли, что сейчас пришла в голову.
      — Отработаешь…
      — Жопой! — гоготнул с соседнего дивана толстяк.
      Димка почувствовал как его щеки и уши тут же вспыхнули.
      — Ну, что раскраснелся, как целка? Не думал, что ты такой скромный. Ты — пидор, Дима. Я же прав? — кредитор довольно воззрился на парня.
      От сказанного неприятно засосало под ложечкой. Димка зло сощурился, сжав челюсти до скрежета зубов.
      — Обиделся? Не надо. Зачем обижаться? Здесь все свои. Вон, Фрол тоже пидор, — он кивком показал на медведя, развалившегося на диване.
      — Э, Аслан, ты за базаром-то следи! — мужик недовольно зыркнул на кавказца своими жабьими глазами.
      — Что, неправду говорю, Фрол? — небрежно отозвался Аслан.
      В ответ Фрол только нахмурился и закряхтел, поправляя простынь.
      — Ну, Дима, я жду, — снова обратился Аслан к Димке.
      Авантюра была заведомо провальной. На бильярде Димка играл не очень хорошо. Как-то, три года тому назад, отдыхая в санатории, отец научил его играть в американку. Но сейчас он не в том положении чтобы отказываться. Игра на интерес давала хоть какую-то надежду. «А вдруг повезет?» — мелькнула шальная мысль.
      — Я согласен!
      — Ты смелый парень. Молодец! — Аслан по-отечески похлопал Димку по спине. — Бери кий! Во что играть будем?
      — В «восьмерку», — это была единственная игра, правила которой Димке были известны.
      — Азат, — повернулся Аслан к курившему возле двери высокому смуглому мужчине с пепельницей в руке, — расставь шары.
      Мужчина хмыкнул и, затушив сигарету, направился к бильярдному столу.
      Когда все было готово, Аслан кивнул Димке:
      — Разбивай!
      Со знанием дела намазав мелом кончик кия, Димка подошел к столу и склонился над полем. В ушах гулко пульсировала кровь. Став в стойку, он замер в нерешительности. Ему во что бы то ни стало надо правильно сделать раскат, иначе Аслан может взять инициативу в свои руки, и одному богу известно, как быстро в этом случае проиграет Димка. Он стиснул зубы. Удастся ли попасть в лузу с первого удара? Нет, пожалуй, не стоит рисковать. Просто раскатить, а потом потихоньку загнать шары в лузы по одному. Димка сосредоточился и, затаив дыхание, ударил. Биток с треском врезался в цветную композицию, приведя игровое поле в движение. Коротков наблюдал, как стремительно разлетевшись в стороны шары неспешно катятся по зеленому сукну. Один, второй, третий, четвертый застыли неподвижно возле бортов. Он с облегчением выдохнул.
      Следивший за игрой Азат одобрительно хмыкнул. Это придало уверенности. Димка прошелся вдоль стола, внимательно разглядывая геометрию шаров на поле. Выбрав приглянувшийся, он кивнул Аслану:
      — Этот вон туда.
      Коротков встал в позу, собрался и нанес удар. Есть! Прицельный шар упал в нужную лузу.
      — Лихо! — подбодрил его Аслан.
      Димкины губы растянулись в самодовольной ухмылке. Похоже, удача сегодня была на его стороне. Воодушевленный первой маленькой победой, Коротков обозначил следующий ход. И в приподнятом расположении духа приступил к выполнению задуманного. Удар! Шары, соприкоснувшись, гулко раскатились по полю. Прицельный шар бодро проследовал в лузу, однако догнавшая его черная восьмерка застыла в нерешительности на самом краю. Сердце замерло. Немного помедлив, шар медленно скользнул вниз и исчез в темноте дыры.
      Аслан подошел вплотную, пристально глядя противнику в глаза.
      — Ну что, Дима, будешь расплачиваться, — с этими словами он положил руку на Димкину ширинку и ощутимо сдавил хозяйство. Димка невольно скорчился от боли. Он проиграл, и теперь этот хмырь сделает с ним все что захочет. А то, чего он хочет, Аслан четко дал понять еще до начала игры.
***
      До дома Димка добрался только под утро. Его мутило, то ли от коньяка, которого он набрался, чтобы не чувствовать стыда за происходящее, то ли от отвращения к самому себе. Несмотря на немалую дозу принятого алкоголя, забыть события прошлой ночи не удавалось. Голубая оргия, устроенная в частной сауне, прочно засела в памяти. Сколько человек его трахало, он не помнил, да и не старался сосчитать. Ему было все равно. Он хотел лишь одного, чтобы это все поскорее закончилось. И теперь у него было только одно желание — смыть с себя отвратительный запах чужих тел, зловонное дыхание неизвестных любовников, которых он увидел сегодня впервые в жизни, их скабрезные реплики и кривые усмешки, их сладострастное рычание и соленые капли пота, сочащиеся по коже. Хотелось умыться и забыть весь этот ужас раз и навсегда.
      Димка открыл дверь, ступив в темноту квартиры. Возле порога его встречал Юра, закутанный в клетчатый желтый плед. Слабый свет, едва озаривший небо, падал сквозь окно на его бледное измученное лицо.
      — Ты где был? Ты хоть знаешь, который час?
      — Не приставай ко мне! Я ужасно устал! — поморщился Димка.
       Стараясь не смотреть на друга, Коротков скинул куртку, ботинки и заперся в ванной.
      «Он что всю ночь караулил, когда я вернусь? — его злил Стриженов. — Лезет со своими расспросами! И без него тошно!»
      Встреча с бойфрендом в темном коридоре сделала только хуже — Димка казался себе еще более омерзительным. Вдруг его охватила такая злость, что ему захотелось врезать Юрке за его усталое лицо, за образовавшиеся серые круги под глазами, за ночные бдения в ожидании, за его терпеливую преданность, за все те тревоги, которые друг испытывал по отношению к нему. Ведет себя, как заботливая женушка! Они друг другу никто, и Димка не обязан отчитываться перед Стриженовым!
      Дима разделся, пустил воду и встал под душ. Упругие струи приятной тяжестью обрушились на голову и плечи, слегка покалывая и стекая по телу теплыми потоками. Вода согревала и успокаивала, принося чувство умиротворения и расслабляя каждую мышцу напряженного тела.

Глава 15
      Люда все понимала. Она понимала и Петю, который не желал признавать такого сына, и Димку, затаившего обиду на родителей. Но можно ли заставить мать разлюбить своего ребенка? Никогда! И Люда любила Димку, радуясь каждый раз, когда издалека видела, как он проходит по дорожке, ведущей к парковке. Втайне от мужа она несколько раз пыталась поговорить с сыном по телефону, но Дима не брал трубку. Что ей было делать? Она не хотела терять связи ни с ним, ни с маленькой внучкой. Женщина частенько вспоминала, как женился сын, как родилась Вика, как Дима и Таня жили вместе. Липкая тоска лавиной накрыла прошлое, погребя под собой тепло светлых воспоминаний. Ну почему все так обернулось? И кажущееся таким обыденным счастье рассыпалось, словно карточный домик? Она бесконечно задавала себе эти вопросы и не находила ответа.
      «За что, господи? За что?» — шептала она, стоя перед иконами в церкви. Чем она прогневила бога, если тот послал ей такие испытания? Каждому дан крест по силам, но сможет ли Людмила доволочь свой до нужной инстанции?
      Время шло. Лето шелестело сочной зеленой листвой, наливаясь запахами преющих под жарким солнцем трав. Высоко над головой беззаботно парили горделивые чайки. Самолет, сверкающей серебряной точкой, чертил по бездонному синему небу длинную белую полосу.
      Людмила вышла из дома ближе к полудню. Она прошла по гравийной дорожке через двор и свернула в сквер, где в самом конце виднелась большая игровая площадка с резиновым покрытием. Сюда родители приводили малышей со всей округи, и Люда знала это. Она каждые выходные днем и в будни по вечерам ходила сюда. Садилась в тени раскидистой сирени на самом краю площадки, откуда ее было не увидеть, и ждала. Ждала, когда Юра приведет маленькую Вику, чтобы та поиграла с детьми в песочнице и побегала на свежем воздухе. Внучка стала совсем большая и так похожа на своего отца — огромные карие глаза и темные кудряшки, выбивающиеся из-под белой вязаной шапочки. Люда видела, что о девочке хорошо заботятся. Малышка всегда была чистенькая, красиво одетая. Да и Юра, надо отдать должное, возился с ней, не отходя ни на шаг. Вытирал руки влажными салфетками, когда малышка, забыв про совок, начинала копать песок руками. Следил, чтобы девочка не перегрелась на солнце и не замерзла, если поднимался ветер и становилось холодно. Людмила каждый раз шла на площадку с твердым намерением подойти к ним. Но каждый раз, когда она хотела это сделать, ее охватывало непонятное чувство страха. И она просто тихонько наблюдала за малышкой из своего укрытия.
      Но сегодня все было иначе. Откуда ни возьмись, на площадке появилась грязная псина вся в колтунах и репейниках. Она вышла на середину и, обведя собравшихся усталым взглядом, лениво гавкнула.
      Вика, смотревшая на огромного зверя, как зачарованная, вздрогнула, моргнув от страха, и громко крикнула:
      — Папа!
      Стриженов в два прыжка оказался возле девочки. Присев рядом, он крепко прижал к себе малышку. Вика вцепилась в него ручонками, пряча личико в его плечо.
      — Ну все, малыш! Собачка ушла! Не бойся, папа с тобой!
      Людмила просто не могла этого не услышать. Вика называла Стриженова папой. Папой! В то время как ее, Люду, малышка, наверное, и не узнает. В груди неприятно заныло. Не помня себя, Люда подскочила к Вике.
      — Викуля, ты помнишь меня? Вика? — она наклонилась к ребенку, заглядывая в карие глаза. — Я твоя бабушка Люда!
      Девочка насупилась, сдвинув бровки, и недоверчиво посмотрела на женщину.
Увидев Димкину мать, Юра испытал больной укол ревности, но отошел в сторону, предпочитая не вмешиваться. Ведь как бы он ни любил Вику, Людмила ее родная бабушка. И вся эта абсурдная ситуация, которая возникла из-за противостояния Димки и его отца, для Людмилы Ивановны была крайне тяжелой. Стриженов это понимал, и, подавив в себе внезапно вспыхнувшее собственническое чувство, решил заговорить с женщиной.
      — Мы каждый день здесь гуляем вечером и днем по выходным. Вы тоже приходите.
      Женщина выпрямилась и гневно зыркнула на Юрку. Как он смеет? Да кто он такой? Все беды, что свалились на ее голову — из-за него! Вдруг ее охватила такая злость. Захотелось высказать Стриженову в лицо все, что она о нем думает. Но вместо этого Людмила только судорожно втянула носом воздух и, силой сжав губы, робко кивнула.
      — Я пойду. Мне пора, — тихо сказала она и, развернувшись, быстро зашагала прочь.
***
      Зачем она снова пришла в дом невестки, женщина не до конца понимала. Наверное, в глубине души Людмила надеялось, что Таня одумается. Хоть Дима и развелся с ней, но Люде казалось справедливым, что внучка должна жить с матерью, как и постановил суд при разводе. Ей очень не нравилось, что воспитанием девочки занимается Стриженов. Это плохо укладывалось в ее правильном, выточенном по отечественным меркам, сознании. Почему она постоянно видит рядом с малышкой любовника сына? С чего это вдруг мужчина заботится о чужом ребенке?
      На этот раз Таня выглядела намного лучше — аккуратно причесанная, в терракотовом кардигане из тонкого трикотажа и расклешенной юбке палевого цвета, доходящей до середины колена, на лице неброский изящный макияж. Бывшая родственница, увидев Людмилу, лишь подняла бровь, с порога окатив гостью небрежным взглядом:
      — Здрасте, вы надолго? Мне скоро уходить, — неприветливо заявила молодая дама.
      — Здравствуй, Танечка! — Людмила Ивановна смело шагнула в прихожую.
      Квартира сегодня тоже производила приятное впечатление. В комнатах было убрано. Все вещи разложены по местам, а маленький кухонный стол застелен новенькой бежевой скатертью.
      — Чаю хотите? — Татьяна направилась в кухню.
      Людмила последовала за ней, оглядываясь, будто была здесь впервые.
      — Да, пожалуй, — женщина села на табурет возле стола.
      — С чем пришли? — наливая воду в чайник, спросила Таня.
      — Поговорить хочу.
      — О чем нам с вами разговаривать? По-моему, уже наговорились.
      — Вчера видела Вику на детской площадке, — проигнорировав вопрос невестки, издалека начала Людмила. — Большая совсем стала. Бегает. И лопочет так смешно, — воспоминания о малышке заставили женщину улыбнуться.
      — Ну и что? — хмыкнула Татьяна, скрестив руки на груди, и повернулась к свекрови.
      — Да так, — Людмила почувствовала неловкость. Как-то уж слишком безразлично Таня говорила о собственной дочери. Но это не остановило женщину, и она продолжила: — Я ее часто вижу. С ней все время этот гуляет. Ну этот. Ты понимаешь?
      — Нет, не понимаю, — Татьяна с вызовом посмотрела на родственницу. Фыркнув, она отвела глаза к окну и презрительным тоном произнесла: — Любовник, что ли, вашего сыночка?
      Чайник зашумел, увеличивая децибелы по нарастающей. Вода громко забурлила, заставляя чайник мелко трястись и дребезжать. Резкий щелчок. И все разом смолкло, внезапно наполняя кухонное пространство вязкой тишиной.
      Людмила опустила голову, чувствуя, как ее заполняет стыд. Зачем Таня так с ней? Разве же непонятно, что Людмила не хочет, чтобы ей лишний раз напоминали? Наверное, зря она пришла сюда. Тане, похоже, и вправду все равно, что будет с Викой.
      — Зачем же ты тогда на суде не сказала, что дочка будет жить с отцом? — Людмила сделала последнюю попытку воззвать к материнским чувствам Татьяны. — Неужели из-за денег, Таня?
      Она с горечью посмотрела в холодные глаза невестки.
      — Да, если хотите знать! Из-за денег! А как бы еще ваш сынок заплатил за то, что испоганил мне жизнь? Думаете, разведенке с ребенком легко устроить личное счастье? Насмотрелась, как моя мать одна мыкалась, на трех работах пахала, лишь бы нас прокормить. Не хочу, как она. Я замуж снова выйду, чтобы мужик в доме был нормальный. А Димка со своим ребенком пусть что хочет, то и делает. Любовничку своему сбагрил, так и пусть! Пусть они ее воспитывают, поят, кормят, а мне этого не надо. У меня сейчас все хорошо. Я сейчас все заново отстроить пытаюсь.
      — Так, может, если ты замуж собралась, то возьмешь девочку к себе. Ей же лучше будет, если мама-папа. Сама подумай!
      — Нет уж! Витя в доме чужих детей не потерпит. Вон, Петр Сергеевич сильно радовался, когда к нему с Викой приходили? Что молчите? А ведь она ему родная внучка. А тут чужой ребенок орать будет? Много ли мужиков на такое согласятся?
      Людмила потупила взгляд.
      — То-то же! Так что расхлебывайте весь этот компот сами, без меня! Понятно?
      — Понятно, — тяжело вздохнула Людмила.
      Опять у нее ничего не вышло. Хоть одно радовало, что Татьяна взялась за ум и перестала устраивать дома пьянки. Может, выйдет замуж, и отношение к дочке у нее изменится? Поймет, какую глупость сейчас городит и заберет Вику себе?
***
      Каждый раз, когда на экране телефона высвечивался знакомый номер, Димке становилось неуютно.
      — Алле, Дима! Вечером на природу едем. Фрол на дачу зовет. Шашлык, вино, баня.
      — С меня хватит! Я уже свое отработал!
      — Послушай! Тут я решаю, когда хватит! Собирайся!
      В телефоне послышались длинные гудки.
      «Сука!» — негодовал Коротков. Сколько еще нужно ублажить мужиков, чтобы Аслан оставил его в покое? Димка чувствовал себя заправской потаскухой, которую пользуют все кому не лень. Кавказец вынуждал Короткова присутствовать на всех оргиях, которые устраивали его не в меру крутые и явно испорченные зоновскими порядками дружки. Тоска по тюремной романтике у них всегда выливалась в хмельное веселье с обязательной гомоэротической программой. Димка был здесь не единственной «дамочкой»; на тусовки блатные привозили и других педерастов. Диме была неприятна такая компания, тем более что и «девочки» его не жаловали. Он явно не вписывался в этот дивный кружок по интересам. Манерность и нарочито женское поведение «подруг по несчастью», если так можно было их назвать, вызывало у Короткова чувство брезгливости. «Дамочки», видя пренебрежительное к себе отношение со стороны залетного наглеца, зло шипели и поддевали его ядовитыми шпильками, нередко награждая самыми отвратительными эпитетами, которые только могли придумать. Димка огрызался в ответ. Даже как-то попытался подправить макияж одной сильно зарвавшейся особе, но его быстро успокоили, дав понять, что так он только усугубит свое незавидное положение. И Коротков старался сдерживаться, не обращать внимания на летящие в спину язвительные слова.
      «Девочки» откровенно завидовали парню. На их фоне он выглядел бессовестно молодым, привлекая к себе внимание упругим гибким телом и еще по-детски мягкими чертами лица. Несомненно, обладая такими внешними данными, он вызывал чувство зависти у блатных, которые желали обладать им, как обладают красивой и дорогой безделушкой. Аслан понимал чаяния дружков и гордился своим приобретением, словно престижной машиной или личным самолетом. Иногда в Димкину голову забредали страшные мысли. А готов ли Аслан когда-нибудь отпустить его? Долг обернулся для него что ни на есть сексуальным рабством. И ведь не соскочишь просто так с крючка. Аслан знает о нем все и даже больше, постоянно напоминая, что благополучие самого Димки и его близких зависит от повиновения. Короткову ничего не оставалось, как ждать и надеяться, что однажды Аслан сжалится и, наконец, отпустит его. Но с каждым звонком, с каждым очередным «приглашением» надежда на освобождение от постыдного гнета таяла, доводя Димку до отчаяния. Он уже словно не жил, а существовал в сером мельтешении безрадостных дней, вздрагивая каждый раз, когда слышал пиликанье телефона. Хотелось наложить на себя руки, чтобы больше не видеть, не слышать, не быть. Но что станет с Викой и Юркой? Он слишком молод, слишком сильна в нем жажда жизни, слишком много задумано и не сделано. Он хочет дышать, любить, быть рядом с теми, кто для него так важен и так от него зависим. Надо лишь перетерпеть, пережить случившуюся черную полосу, и тогда все встанет на свои места и будет как раньше. Но наступят ли для Димки лучшие времена? Ведь с каждым днем судьба все туже затягивала петлю на его шее. Родители, жена, Аслан. Проблемы росли и множились, смыкаясь вокруг плотным невидимым кольцом.
      Коротков тяжело вздохнул. Похоже, что ближайшую ночь он опять проведет не дома. А утром его ждут бесконечные, сводящие с ума вопросы, от которых хочется сбежать куда подальше, лишь бы не слышать упавшего Юркиного голоса, не видеть упрека в его тоскливом взгляде. Как же он устал постоянно врать, искать причину, оправдываться. Но самой нестерпимой пыткой были ночи с Юрой. Дима не мог объяснить, почему не хочет больше близости. Юркины ласки, нежные слова, которые тот шептал, поглаживая Димкино напряженное тело, были просто невыносимы. В эти минуты ему хотелось исчезнуть, раствориться в ночной темноте, только бы не отталкивать, не обижать отказом. Разве же Димка теперь имел право быть с Юрой? Он чувствовал себя грязным, гадким лжецом, недостойным любви. Он был просто отвратителен сам себе. Он изменял Юрке! Изменял с чертовой кучей мужиков! Лучше им расстаться раз и навсегда, чтобы не было так больно и стыдно, чтобы не видеть заледенелых Юркиных глаз с вмерзшим в них немым вопросом: «почему?» Чтобы не ощущать той боли, что терзает и рвет на части любимое сердце. Оставить, забыть, уйти. Дать свободно дышать тому, кто бесконечно дорог, и чье счастье важнее собственного.
      Димка зажмурился, крепко стиснув зубы, чтобы внезапно навернувшиеся на глаза слезы не полились рекой. Неужели нет никакого выхода из сложившейся ситуации? Зачем он только пошел на это? Ввязался в чертов цветочный бизнес? Кому теперь нужна эта доля, эти деньги, что он приносит? Да и не приносит он ни черта домой! Эдик все кормит его обещаниями баснословных прибылей, а их нет! Нет! Все те же пятьдесят тысяч, что и были три месяца назад! Ради чего Димка продал свою задницу Аслану, который только корчит из себя крутого самца, а на самом деле он ничем не лучше самого Димки. Он такой же гей, как и Коротков. В чем разница? В том, что Аслан предпочитает сверху? Так и что? Его же не бабы заводят, а себе подобные! Он развращен и испорчен до такой степени, что не может получить удовольствия от того, чем нормальные люди занимаются вдвоем за закрытыми дверями. Чтобы возбудиться ему нужно театральное действо — вакханалия, сексуальное безумие, разгул вседозволенности с откровением поз и буйством фантазий эротомана. Чем была раскрывшаяся дьявольским цветком сексуальность Аслана? Результатом его испорченности? Или попыткой сбежать от себя? Утвердиться? Скрыть от всего мира свою уязвимость за маской разврата, граничащего с жестокостью? Ведь Аслану доставляет наслаждение наблюдать за тем, как Димка каждый раз ломает себя, переступая через гордость и отвращение, испытывая первобытный животный страх перед силой и могуществом хищника.
      Наверное, надо было упасть в ноги Юрке, родителям, кому угодно, чтобы собрать денег и не попасть в эту порочную трясину, куда Короткова затягивало все сильнее и сильнее. Но о чем теперь говорить? Каким же Димка был дураком! Он попался в цепкие лапы хищного зверя, как безмозглый баран. Но, может, стоит попробовать все переиграть? Предложить Аслану денег сколько захочет? Но где их взять? На ум Димке пришла только одна мысль — Эдик! Не нужна ему доля в бизнесе такой ценой! Пусть татарин отдаст все деньги, которые причитаются Димке, — и ту часть, что он взял в долг у Аслана, и то, что полагается ему из полученной прибыли. А если Эдик не согласится, то Димка прижмет его, пригрозив перепродать свою долю любому, кто захочет выкупить.
      — Эдик, — Димка подошел к мужчине, сверяющему накладные в стеклянной комнате с большими белыми вазами, заполненными свежими цветами.
      — Юля, вот эти по сто пятьдесят... — Эдик концом шариковой ручки указал на букет золотисто-оранжевых, слегка опаленных густым бордо, роз.
      — Выйдем, разговор есть.
      — Погоди, Дима, сейчас с цветами разберемся…
      — Потом разберешься! — бесцеремонно прервал его Коротков. — Разговор серьезный!
      — Ай, Дима, — запричитал толстяк, вручая планшет с бумагами и ручку продавщице. — Ну что опять?
      Оказавшись на узеньком крыльце магазинчика, Димка сразу пошел в атаку:
      — Эдик, где мои деньги?
      — Какие деньги, Дима? Тебе что, солнце башку напекло?
      — Мои деньги! Процент от прибыли. Ты меня до сих пор завтраками кормишь! Я своих процентов так ни разу и не видел!
      — Не стыдно тебе, Дима? Ты же по пятьдесят штук каждый месяц получаешь!
      — Хочешь сказать, что это с процентами от продаж? Ты что за лоха меня держишь? Считаешь, я не знаю, сколько ты с каждой точки за месяц имеешь?
      — Ай, Дима, — поморщился Эдик, — как ты не понимаешь, что не от этой прибыли мы с тобой деньги имеем. А государству кто платить будет, а? Забыл? Мы с тобой пока что налогоплательщики.
      — Не гони туфту, я знаю, сколько после уплаты остается!
      — И что?
      — А то, что я с этого кошкины слезы имею, а ты по пятьсот штук в карман себе кладешь!
      — А ты мои деньги не считай! — рассвирепел татарин. — Это моя часть прибыли! Ты сколько вложил? Правильно, двести тысяч. А я в бизнес уже пять лимонов вбухал!
      — Черт, Эдик! Мне нужны деньги! — раздосадовано выпалил Димка, проведя ребром ладони по горлу. — Вот так нужны!
      — Не могу я тебе дать сейчас денег! Нет у меня свободных. Ни копейки. Веришь? — Эдик хитро сощурился на молодого партнера. — А зачем тебе деньги?
      — Нужны, и все! Если не дашь, то я свою долю продам! — пригрозил ему Димка.
      — Продаст он, — хмыкнул Эдик и философски добавил, уставившись куда-то вдаль. — Было бы чего продавать.
      — Что? Что ты сказал? Ты что, не переоформил документы? Ты же обещал! — Димкины щеки гневно вспыхнули. Он понял, что его обманули, кинули, обвели вокруг пальца, как сопливого мальчишку! Заставили взять долг, дав взамен лишь словесное обещание сделать его партнером. Да как так? Это не укладывалось в его голове. Все, что Димка терпел, все это было ради каких-то призрачных иллюзий, ради того, чему не суждено было сбыться. Димку охватила такая ярость, что в глазах вдруг резко потемнело. Он схватил Эдика за грудки, крепко стиснув в кулаках тонкую рубашечную ткань. Его трясло от негодования.
      — Ты! Ты! — до скрежета зубов стиснув челюсти, цедил Димка, сжимая воротом рубашки толстую татарскую шею. Ему хотелось размазать эту хрипящую и трясущуюся в его руках от страха жирную тушу по стене так, чтобы от смердящей потной твари не осталось и мокрого места.
      — Пусти… — сипел покрасневший от натуги толстяк, пытаясь высвободиться из стальной Димкиной хватки. — Пусти, задушишь…
      — Мразь! — Димка с силой оттолкнул от себя татарина. Эдик тяжело задышал, и, сделав несколько неловких шагов назад, злобно выдавил:
      — Ну и дурак же ты, Дима. Разве же я тебя обманывал? Я тебе пятьдесят тысяч платил. Где тебе столько еще заплатят? А теперь ты сам напросился! Вали давай, и не вздумай обратно проситься! Не возьму! Понял?
      — Козел! — в отчаянии кинул Димка и, отпрянув от пыхтевшего, как паровоз, Эдика, направился прочь.
      Татарин обиженно отряхивался и шмыгал носом, недобро поглядывая вслед удаляющемуся парню.
      — Фургон верни! — крикнул он вдогонку. Но в ответ ему Дима только резко выкинул руку, показав «фак».
      — Засранец… связывайся после этого с сопляками… никакой благодарности… — сплюнув на землю, толстяк дернул за ручку. Стеклянная дверь распахнулась и громко звякнула колокольчиком, впуская мужчину внутрь.
***
      Алиса нашла Стриженова в курилке. Он стоял возле окна, вглядываясь в пелену дождя, мощно хлеставшего по темно-зеленым кронам, растущих под окнами берез. Он настолько ушел в себя, что не сразу заметил девушку.
      — Дашь закурить? — от неожиданности Юрий вздрогнул. — Что, напугала? Не бойся! Солдат ребенка не обидит! — пыталась пошутить Алиса.
      В ответ Юра только фыркнул.
      — Что невеселый такой? Опять Петрунин достает?
      Он покачал головой, не отрывая меланхоличного взгляда от размытого пейзажа за мокрым стеклом.
      — Не хочешь говорить? — Стриженов пожал плечами. — Что, все так плохо?
      — Да, — выдохнул он после очередной затяжки, как-то по-детски наморщив нос.
      — Может, расскажешь? — примостившись на подоконнике с сигаретой в руке, девушка повернулась к окну. Юрий молчал, похоже, он не спешил рассказывать о своих горестях подруге. В воздухе повисла глупая драматичная пауза, разбиваемая монотонным шелестом дождя, доносящегося с улицы.
      — Во льет! Как я сегодня домой пойду? У меня даже зонта с собой нет, — выпуская изо рта сигаретный дым, отрешенно произнесла Алиса.
      — Я тебе свой одолжу, — мрачно отозвался друг.
      — А сам как дойдешь?
      — Как-нибудь дойду, — пробубнил тот, вдавливая окурок в дно жестяной банки.— Да и дождь к тому времени, может, прекратится.
      — Я смотрю, ты в последнее время не сильно домой торопишься.
      — Не сильно… — поморщился Стриженов.
      — Чего так? — Алиса сощурилась, делая очередную затяжку.
      Поджав губы, Юра уставился в пол. Ему трудно было говорить, но молчать просто не оставалось сил. Может, если он сейчас расскажет Алисе все, что у него накопилось, выплеснет свои обиды, то ему станет легче? Помедлив немного, он уселся рядом с подругой.
      — Там одно расстройство…
      — Что-то случилось? — она тревожно вскинула на него свои огромные глаза, обрамленные густыми ресницами.
      — Димка, — чуть слышно прошептал он, сглатывая внезапно подступивший к горлу ком.
      — Что не так?
      — Кажется, он мне изменяет… — язык едва ворочался, словно не хотел, чтобы с губ сорвались эти слова. Внезапно Юра сник, его плечи опустились; лицо разом осунулось, помрачнело, превратив молодого мужчину в уставшего от жизни старика.
      — С чего ты это взял? — легко выдохнула Алиса, и тут же осеклась, почувствовав себя неловко, словно это была ее вина, и она по неосторожности только что сломала нечто очень важное для Юрки. Зачем она полезла со своими расспросами? Кто ее просил?
      Девушка притихла, стараясь лишним движением не нарушить шипящую дождем тишину глухого мрачного коридора. Ей вдруг стало обидно за Юру, такого доброго, умного, искреннего, которого она знала почти всю свою жизнь. Сначала эти идиотские слухи, змеями расползающиеся по этажам университета, запятнанная репутация и потерянная должность, а теперь еще и измена друга. Как, вообще, может какой-то глупый юнец так поступить с Юрой? Ведь тот столько делает для него. Похоже, что еще и по-настоящему любит этого мелкого мерзавца. Где справедливость? Понятно, что сердцу не прикажешь, но хотя бы благодарность какая-то должна быть?
      Алиса посмотрела на Стриженова. Юра замер. Вопрос подруги будто заставил его вмерзнуть в подоконник; серые глаза превратились в пустые ничего не выражающие стекляшки, а кожа приобрела неестественный восковой оттенок.
      — Юр, ты в порядке? — она осторожно дотронулась кончиками похолодевших пальцев его руки.
      Он мотнул головой, казалось, сморгнув льдистую мутную пленку, несколько секунд назад покрывавшую радужку. Вдруг Алиса почувствовала прилив необычайной нежности. Ей захотелось успокоить Юру, согреть его своим теплом; и она обняла его, прижимая светлую голову к своей груди. Внезапно Юра с силой вцепился в нее руками, как потерпевший кораблекрушение цепляется за обломки тонущего корабля в надежде спастись.
      — Алиса, — он уткнулся лицом в мягкую ткань ее джемпера, зарываясь носом, и беззвучно заплакал.

Глава 16
      Пятничный день близился к вечеру. Елизавета Юрьевна заглянула в детскую, чтобы посмотреть, не проснулась ли Вика. Но девочка еще спала. Теплый летний ветерок покачивал белую занавеску, забирался в кроватку к спящей малышке, щекоча нежное личико невесомыми прикосновениями. Ее губы тронула едва уловимая улыбка. Елизавета прикрыла дверь, чтобы ненароком не разбудить спящего ангела.
      Еще накануне старинная подруга, ныне всеми уважаемый и заслуженный педагог Анна Ивановна, а тогда, в годы школьной юности, просто Аня — Анечка, как любила называть ее Лиза, пригласила Елизавету Юрьевну к себе на дачу. Еще со времен молодости Лиза нередко бывала в загородном доме родителей Ани. С тех пор так и повелось. Лиза и Аня приезжали сюда, когда были еще совсем девчонками, а позже — с Володей и Колей, которые впоследствии стали мужьями девушек. Анины родители, много времени проводившие за городом, всегда встречали компанию молодых людей по-родственному тепло и открыто. Когда родителей Ани не стало, то старый большой дом с приходом осени пустел, будто впадал в зимнюю спячку, и лишь по весне вновь пробуждался к жизни, наполняясь голосами дачников, возвращающихся сюда с наступлением теплых деньков. Это лето не стало исключением.
      Собрав все необходимое в дорожную сумку, Елизавета Юрьевна посмотрела на часы. Она просила сына сегодня закончить пораньше, чтобы поехать с Аней и ее мужем на дачу. Юра вот-вот должен был вернуться с работы. Пора экзаменов — сложный период для преподавателя ВУЗа. Стриженов сидел в приемной комиссии с раннего утра и до самого ее закрытия, а в последнее время так и вовсе задерживался. На Диму надежды не было. Коротков обычно колесил по городу до самого позднего вечера, иногда приходя только под утро. Елизавета Юрьевна знала, что в такие ночи Юра не спал, ходил из угла в угол, пил в одиночку на кухне чай, а когда Дима возвращался, они подолгу ругались, стараясь говорить как можно тише, чтобы не разбудить домочадцев. Она слышала, как возбужденно звучали их голоса, нервно хлопали двери, истерично скрипели половицы, но из своей комнаты не могла разобрать, о чем они говорили. Было понятно одно: их отношения дали трещину. Лиза старалась гнать от себя мрачные мысли; не хотела вмешиваться в дела сына, однако тревога, поселившаяся с недавних пор в ее сердце, росла с каждым днем.
       Елизавета Юрьевна уже накинула легкую куртку, когда в квартиру позвонили. Странно, кто бы это мог быть? У Юры были свои ключи. Неужели он забыл их дома? Женщина подошла к двери и посмотрела в глазок.
      — Кто?
      — Открой, — глухой голос, доносившийся из коридора, судя по всему, принадлежал молодой женщине.
       Немного поколебавшись, Елизавета Юрьевна открыла дверь и тут же пожалела о своем скоропалительном решении. Стоявшая на пороге женщина походила на бомжиху: неопрятная, с растрепанными волосами, сбившимися в колтуны, в мятой замызганной юбке, огромной серой ветровке, которая на пять размеров была ей велика, грязные ноги обуты в пыльные сиреневые сланцы. В нос ударил резкий неприятный запах. Дама была явно навеселе. Елизавета Юрьевна поморщилась.
       — Что вам надо?
      — Не нравлюсь? — незнакомка уставилась на женщину мутным взглядом и, выдержав небольшую паузу, выдохнула в лицо: — Денег дай!
       — Уходите! — Елизавета Юрьевна намеревалась уже захлопнуть дверь перед попрошайкой, но та ловко подставила ногу. — Вы что себе позволяете? Я сейчас милицию вызову!
       — Слышь, ты! Если будешь мне угрожать, я тебя сама ментам сдам. Скажу, что ты у меня ребенка украла. Поняла?
       — Какого ребенка?
       — Такого! Дочку мою отдавай! — с этими словами женщина ломанулась в квартиру, отталкивая Лизу. — Вика! Викуля! Собирайся, дочка, за тобой мама пришла!
      Услышав эти слова, Елизавета Юрьевна оторопела. Она поняла, что перед ней бывшая жена Димы.
      — Но послушайте, вы же пьяны, — она кинулась вслед за Таней, которая уже стояла возле двери детской. — Вы что, в таком состоянии собираетесь забрать девочку?
      Татьяна хмыкнула.
      — Не хочешь, чтобы я ее забрала, плати.
      — За что я должна вам платить, Таня? Я же права? Вы Таня?
      Та подняла на Елизавету Юрьевну усталые глаза:
      — Ну Таня. И что?
      — Таня, что-то случилось? Почему вы… — она не успела договорить.
      Собеседница ее бесцеремонно прервала:
      — Ты! Не вздумай! — в глазах заблестели слезы. — Это все из-за твоего сыночка, поняла! Все из-за него! Это из-за него мой муженек…
      Внезапно ее скрутило. Таня схватилась за живот, будто ее вот-вот стошнит.
      — Вам плохо? — Елизавета наклонилась, желая помочь, но Татьяна неожиданно распрямилась, и она увидела перекошенное от смеха лицо. Сначала тихий, смех нарастал с каждой секундой, пока не разорвал в клочья уютный покой квартиры. Необузданный, жуткий, больше походивший на предсмертный вопль, он громом прокатился по комнатам, ударился в потолок, зазвенел стеклярусом люстр, вонзился в оконные рамы, отчего стекла в них задрожали, готовые вот-вот лопнуть.
      — …стал блядью! Самой настоящей блядью! — Таня смеялась, не в силах остановиться. — Димка — блядь! Понимаешь? Блядь!
      Неожиданно она остановилась. Ее лицо побледнело, словно она увидела привидение. Таня слегка покачнулась и, сжав виски ладонями, тихо заскулила, оседая на пол. Оказавшись на коленях, она стала раскачиваться из стороны в сторону.
      — Все из-за них… из-за них… — Елизавета видела, как по бледным худым щекам скатываются слезы, оставляя темные мокрые точки на мятой серой ветровке. — Они всю жизнь мне испоганили… они… все они… Витя… Витя…
      Тонкие плечи затряслись, Таня уронила голову в колени и судорожно заплакала:
      — Он ушел… ушел… говорит… ты ж меня тогда на пидора променяла… сам видел, как Димка у трех мужиков сосал… говорит, как ты могла… меня… на него… говорит, кто ты после этого… блядь! Ненавижу его!
      Елизавета Юрьевна смотрела на Таню, как завороженная, и не могла пошевелиться. Голова закружилась. Все, что говорила Татьяна, доходило будто через толщу воды, словно она сейчас находилась на дне океана. Реальность стремительно удалялась, унося сознание за тысячи километров отсюда. Таня все говорила и говорила, и этот словесный поток казался бесконечным. Надрывный голос бурлил, как горная река, перекатывался, переливаясь мелкими всплесками и становясь все тише и тише, пока не исчез совсем. Елизавета Юрьевна пришла в себя только тогда, когда поняла, что они с Таней смотрят друг на друга в полной тишине.
      — Вы кажется… хотели денег? — после душевных излияний Татьяны, вопрос прозвучал как-то нелепо. Лиза нервно провела рукой по щеке и, повернувшись к вешалке, стала судорожно перебирать. Найдя сумочку, она достала деньги и протянула их Татьяне.
      — Вот! Все, что у меня есть. Возьмите.
      Таня медленно поднялась и, выхватив купюры из рук женщины, зло сверкнула на нее глазами:
      — Хочешь откупиться? Не получится… Грех на твоем сыне… Это он во всем виноват… Это из-за него все! Что, думаешь, я ничего не знаю? Мне Петр Сергеевич все рассказал, как он там Димку… Я все знаю… Все… И моя поломанная жизнь, и Димкина — все на его совести! Так и передай ему! Так и передай!
      Пошатываясь и вытирая зареванное лицо руками, Таня вышла из квартиры. Механическим движением Елизавета закрыла за ней дверь. Сумбурное повествование женщины казалось ей какой-то чудовищной ерундой, отвратительной, гадкой нелепицей. Этого просто не могло быть! Как же так? Но что если все, сказанное Таней, правда? Сможет ли она скрыть все это от сына? Да и нужно ли скрывать?
       Она вошла в спальню и уселась на кровать. Солнечный свет яркой остроугольной фигурой застыл на стене. Из открытого окна доносились звуки проезжающих мимо машин, стук каблуков и звонкие детские голоса, путающиеся в зеленой листве кустов сирени в палисаднике.
       Внезапный спазм заполнил грудную клетку, растекаясь острой болью внутри. Сердечная мышца сжалась и застыла в груди ледяным комом. Лиза попыталась сделать вдох, но не смогла. От испуга в глазах потемнело. Она почувствовала, как кровь резко отхлынула от конечностей, обдавая могильным холодом кончики пальцев. Женщина открыла рот в надежде сделать глоток воздуха, но невидимые тиски сковали тело, не давая пошевелиться. Сквозь накрывающую пелену забытья, она услышала, как открылась входная дверь.
       — Юра, — едва слышно позвала Лиза. — Юра.
      Через секунду сын уже был возле нее. Увидев бледное лицо и посиневшие губы матери, он кинулся к ней.
      — Мама, что с тобой?
      — Там… в аптечке… — она держалась за сердце, прикрыв глаза. — Принеси…
      Юра вернулся в комнату с пачкой нитроглицерина. Дрожащими руками он выколупал из блистера капсулу и протянул ее матери.
      — Приляг, мам, — Юра достал подушку и уложил ее на кровать. — Лучше?
      Боль потихоньку отступала. Лежа, Елизавета Юрьевна смотрела на сына, присевшего у изголовья. Юра был напуган, хотя такое с ней уже случалось, и каждый раз в его глазах селился ужас. Он боялся потерять мать, своего самого близкого, самого родного человека. Их всегда связывали особые, теплые и доверительные отношения. Мама для Юры была больше, чем просто мать, она была его надежным другом; всегда и во всем поддерживала, стараясь понять и принять, не докучая ненужными нравоучениями. И, конечно же, она любила своего единственного сына до самоотречения, всепоглощающей жертвенной любовью, на какую только была способна. И Юра чувствовал это, отвечая ей взаимностью. Они всегда были одним целым, единым организмом. Она не могла отказаться от него ни при каких условиях. Даже если бы весь мир восстал против него, она приняла бы его сторону, свято веря в то, что ее сын ни в чем не виноват. Никогда. В этом и состоит суть материнской любви. Для матери не важно, кем считают ее ребенка остальные, для нее он всегда самый лучший. Наверное, именно это первое сильное чувство и рождает в сердцах ту малую искру, которая со временем способна разгореться в священное пламя. Елизавета знала, что в Юре есть подаренная ею частица любви, и он никогда не будет одинок, пока горит в нем этот свет, способный согреть и зажечь ответное чувство в сердцах других людей. Но как же больно было сейчас сознавать, что ее сына предали, так вероломно, так безжалостно. За что?
      Она протянула руку и погладила Юру по щеке, не отрывая взгляда от испуганных глаз.
      — Юрочка, я люблю тебя, — прошептала она.
      — Как ты, мама?
      — Юрочка, что будет с тобой, когда я умру? — в глазах матери задрожали слезы.
      — Мам, прекрати.
      — Однажды я все равно умру…
      — Мама, я не хочу этого даже слышать! — взорвался Юра.
      Она тяжело вздохнула. Боль ушла, оставив тело в состоянии мягкой расслабленности.
      — Юра, я так переживаю за тебя, — женщина покачала головой. — Ты же останешься совсем один.
      — Не надо, мама, я прошу. Ты же знаешь, я не один. У меня есть Дима и Вика.
      — Какой же ты наивный. Неужели ты не понимаешь? Между тобой и Димой все закончилось.
      — Что такое ты говоришь? — под ложечкой неприятно засосало.
      — Сегодня приходила Таня.
      — Таня? Какая Таня? — до Стриженова стало доходить. — Это что, Димкина бывшая?
      Женщина кивнула.
      — Не знаю, стоит ли тебе это говорить, — Елизавета Юрьевна глубоко вздохнула и закусила губы, будто боясь, что слова сами выпорхнут из приоткрытого рта, словно стайка легких бабочек.
      Глядя на мать, внутри все перевернулось. О чем она говорила с Татьяной? Что так взволновало пожилую женщину?
      — Мама? — Юркины глаза требовательно смотрели на мать.
      — Юрочка, ты только не волнуйся… — она замолчала, остановившись на половине фразы.
      — Мама, что? Продолжай, я слушаю, — напряжение росло, с каждой секундой все больше сгущаясь, словно осенний туман. Казалось, Юра осязал его, чувствовал кожей.
      — Таня сказала, что Дима… Она назвала его очень нехорошим словом… Кажется, он занимается этим с разными мужчинами…— сердце ёкнуло, перед глазами все поплыло. Он ожидал услышать что угодно, только не это. Димка подрабатывает проституцией? Или просто получает удовольствие оттого, что трахается со всеми подряд? Сказанное матерью никак не укладывалось в голове.
      — Мама, ты что такое говоришь?
      — Это мне рассказала Таня.
      — Но ей-то откуда знать?
      — Она что-то говорила о мужчине, который ее бросил… Он видел Диму… Видел, чем тот занимается… Я толком не поняла, что там приключилось. Но Таня плакала. И еще она была в ужасном состоянии. Кажется, она пьет. Она требовала денег. Говорила, что по твоей вине Дима стал таким, и я обязана ей заплатить.
      — И ты ей заплатила?
      — А что мне оставалось делать? Иначе Таня грозилась забрать Вику.
      — Вику? — Стриженов встрепенулся. — Где Вика?
      Эта гнусная история, рассказанная Елизаветой Юрьевной, ни при каких обстоятельствах не отменяет его любовь к ребенку. Вика дорога ему, и он не готов ее потерять.
      — Вика спит в детской.
      Нет! Это не могло быть правдой! Мама, наверное, не так поняла Татьяну, или та попросту мстит бывшему мужу, хочет отравить ему жизнь. Сознание Юры отчаянно сопротивлялось, не желая признавать очевидного. Нельзя слепо доверять словам этой девицы, которая хитростью женила на себе Диму. Эта змея может выдумать что угодно! Юра не может вот так запросто поверить в такую жуткую и вместе с тем нелепую историю. Надо во всем разобраться. Выяснить, почему Таня оговаривает Короткова? Мозг лихорадочно работал, пытаясь найти оправдания любовнику, но постоянно натыкался на факты, которые только подтверждали версию, пересказанную мамой со слов Димкиной жены. Нужно дождаться Диму и все выяснить, расставить все точки над i, а пока Юра должен взять себя в руки и успокоиться, чтобы лишний раз не волновать маму своими переживаниями.
      Мысли прервала мелодия, доносившаяся со стороны прихожей.
      — Это, наверное, Анечка звонит, — попыталась подняться с кровати Елизавета Юрьевна. — Они с Колей сейчас должны подъехать.
      — Лежи, я принесу, — Юра сходил за телефоном.
      — Алле, Аня! Вы уже подъехали? Я выхожу, — выключив аппарат, женщина не спеша встала.
       — Ты что, хочешь поехать? В таком состоянии? — Юра вопросительно смотрел на мать.
      — Почему нет?
      — Но твое сердце?
      — Уже прошло. За меня не беспокойся. Там будет кому обо мне позаботиться. — Елизавета Юрьевна засобиралась.
      Когда за мамой захлопнулась дверь, Юра вдруг ощутил себя опустошенным, будто из него выжали все соки, и не осталось сил ни думать, ни переживать. Он сел на стул и уставился в одну точку, слушая, как тикают часы на стене. Мир замер, застыл, превратился в нечто лишенное смысла. Он был и не был, словно трупик бабочки за стеклом — некогда живая форма, созданная самой природой, внутри которой зияла пустота: сухая, ломкая, готовая превратиться в прах от одного лишь прикосновения.
      Оглашая квартиру металлическим скрежетом, два раза щелкнул дверной замок. В коридоре послышались шорохи.
      «Опять мама что-то забыла. Вечно она все забывает!» — подумал Юра, поднимаясь со стула. Каково было его удивление, когда, выйдя из комнаты, он наткнулся на Короткова.
      — А, Юрка, привет! Ты чего так рано? — Дима не ожидал увидеть его.
      — Мама поехала на дачу к подруге, попросила, чтобы я пришел с работы пораньше.
      — Понятно, — мягко ступая, Димка направился в кухню. Подойдя к холодильнику, он дернул ручку и уставился внутрь. — Поесть бы.
      — Суп на плите, — скрестив руки на груди и опираясь плечом о косяк, Юра колючим взглядом внимательно следил за действиями друга. Внутри все кипело.
      Схватив с менажницы, стоящей на полке холодильника, кусок сыра, Димка отправил его в рот. Затем, гремя посудой, достал из навесного шкафа тарелку и повернулся к Юрию.
      — Сам-то есть будешь? — тот молча мотнул головой. — Как хочешь.
      Налив себе борща, Димка уселся на табурет и принялся с жадностью наворачивать.
      — Юр, хлеба подай!
      Юра отделился от дверного косяка и, достав хлебницу с нарезанными кусками, поставил ее перед Димкой. Ему хотелось схватить как ни в чем не бывало уплетающего за обе щеки наглеца за грудки и хорошенько тряхануть, задав один-единственный вопрос: «Какого черта происходит?!»
      — Куда-то торопишься? — стараясь держать себя в руках, спросил Юра.
      — Да, домой на пять минут заскочил. Вечером надо цветы забрать, часть на склад отвезти, часть за город в коттеджный поселок. Ну, знаешь, где домики на выходные сдают, с сауной, со всеми делами. Там свадьба завтра. Вернусь поздно, может, там заночую. Пока не знаю, — Димка прихлебывал суп, заедая горбушкой.
      Ложь! Все ложь! Зачем он врет?! Мышцы напряглись, желваки на лице заиграли. Юра до боли впился пальцами в ладони.
      — Ты никуда не пойдешь, пока мы не поговорим! — он тяжело дышал, глядя на любовника.
       Димка завис над тарелкой и, нервно сглотнув, поднял глаза. Стриженов был бледный, как полотно, крылья носа раздулись в нервном напряжении, кисти рук до побелевших костяшек сжаты в кулаки. Казалось, он был готов испепелить Димку взглядом. Короткова прошиб холодный пот. Юре что-то известно?
      — Мне пора, — Димка вскочил с места, стараясь не смотреть Юрке в лицо.
      Да, он врал! Врал! Не было больше в его жизни ни Эдика, ни цветов, ни собственного бизнеса. Были только Аслан и долг, за который он должен расплачиваться телом. И он обязан быть сегодня у Фрола, а иначе… А иначе… — Димка боялся даже подумать, что может случиться, если он ослушается.
      Коротков попытался выйти из кухни, но Юра перегородил ему дорогу.
      — Пусти! — буркнул он, пытаясь отодвинуть Юрку в сторону.
      — Сначала ответь. Куда ты идешь?!
      — Я уже сказал. Не достаточно?!
      — Нет! Не достаточно. Куда ты идешь?! — повторил Юра. Их лица были так близко друг к другу, что Димка кожей чувствовал его гневное дыхание.
      — Сказал же, дела! — прошипел Коротков.
      — Дела, говоришь? Сегодня приходила твоя бывшая, рассказала, какими ты делами занимаешься! Ты что за идиота меня держишь!
      — Какая еще бывшая?! Ты о чем?!
      — Таня! Или ты уже забыл?
       Коротков хмыкнул. Что Татьяна могла знать о нем? Он и не помнил, когда видел ее в последний раз. Или могла? Тут его осенило. От мыслей, внезапно стукнувших в голову, стало не по себе. Нет, не может быть… Витька! Витька Жеребкин! Две недели назад, кажется, он видел его в бильярдном клубе. Тогда еще троим дружкам Аслана, которым тот «одолжил» Димку на ночь, было невтерпёж. И ему пришлось отсосать всем троим прямо на парковке. Но там же никого не было! Или… Он думал, что ему показалось, будто мелькнула тень. Неужели Витька все видел? Витька! У них ведь с Танькой когда-то были шуры-муры. Если он видел, то вполне мог ей все растрепать. Гаденыш!
      — Дима, почему ты молчишь? Скажи что-нибудь! — прервал тревожный ход мыслей Юра.
      — Что сказать?! — раздраженно выпалил Димка.
      — Ты… ты… — Стриженов тяжело дышал, будто готовился к затяжному прыжку с парашютом, — ты что, это за деньги делаешь? Или, может, тебе это просто нравится? Скажи мне! Скажи!
      Он схватил друга за плечи и с силой тряханул, впившись взглядом в Димкино лицо.
      — Тебе чего-то не хватает?! Зачем ты это делаешь?!
      Коротков резким движением высвободился из Юркиных рук и зло зыркнул на него.
      — Зачем, Дима?! Зачем?! — лицо Стреженова перекосила болезненная гримаса, он задрожал и внезапно разрыдался. Его истеричные всхлипывания царапали изнутри, скребли по ребрам, били по нервам. Димка почувствовал, как тошнота подкатывает к горлу. Коротков рванул напролом в прихожую. Сунув ноги в кроссовки, он сорвал с вешалки куртку и рывком открыл дверь, намереваясь выйти. Юра кинулся наперерез и схватил его за руку:
      — Я тебя никуда не пущу!
      Короткова охватил приступ ярости, и он заорал:
      — Как же ты меня достал! Посмотри на себя! Трясешься и воешь, как баба! Ты мне противен со своими бабскими штучками, играми в дочки-матери! Ты не понимаешь, что просто смешон в роли заботливой женушки! Думаешь, кто-то оценит твои старания? Да всем насрать! Ты для всех пидор, уродец! Что-то вроде бородатой женщины! Чего ты добился всеми своими ужимочками, попытками доказать, что ты тоже можешь?! Да все ржут над тобой, и надо мной заодно! Два пидораса — какая чудная семейка! Достало, понял?
      — Но как ты — нельзя, пойми. Нельзя, — сквозь слезы едва слышно лепетал Юра. — Нельзя терять человеческое лицо. Несмотря ни на что…
      — Хочешь сказать, что я блядь, да?! Да, я блядь! Трахаюсь с разными мужиками! И за ночь у меня их бывает больше, чем у тебя было за всю твою жизнь! Что смотришь? Ты же это хотел услышать? Это?! Теперь доволен?!
      Димка стряхнул ослабевшую Юркину руку со своего запястья и кинулся вниз по лестнице.
      — Дима! Вернись, Дима! — истерично закричал вслед Стриженов, но Димка не слышал его, оглушенный гулким уханьем собственных шагов, разносящихся эхом по лестничным пролетам. Юра пошатнулся, припал спиной к стене и, сползая по ней на пол, тихо заскулил: — Я люблю тебя… Я … люблю… те…бя… люблю…
      Слезы скатывались по лицу, стекали влажными дорожками по шее, холодком забирались под воротничок рубашки, делая неприятно мокрой тонкую хлопчатую ткань. Сколько он так прорыдал, Юра не помнил. Виски от напряжения сковало, веки опухли и горели, а он все сидел возле двери, растоптанный и униженный, не в силах подняться. Его счастье, такое желанное, так бережно и трепетно хранимое вдруг треснуло, как хрупкое стекло, разлетелось острыми осколками, оставив в воздухе только горький запах обиды с гнилостными нотками предательства.

Глава 17
      Выйдя из сауны в чем мать родила, Коротков плюхнулся возле Аслана.
      — Что недовольный такой? – скользнув масляным взглядом по обнаженному телу, мужчина пристально уставился на Димку.
      — А ты думаешь, что я от этого кайф ловлю? – хмыкнул тот, вспоминая, как еще четверть часа назад его дружной компанией хорошенько отодрали на помосте возле бани.
      — А разве нет? – Аслан хищно улыбнулся. – Я думал, тебе это нравится.
      — Я не до такой степени извращенец.
      — Не думал, что ты ханжа. Ну а все-таки? Ты же давно не девочка, чтобы переживать за свою поломанную целку. Что, с мальчиком своим поругался? – надо отдать должное, Аслан обладал звериным чутьем.
      — Не твое дело, — недовольно буркнул Димка.
      — На, охладись, — мужчина достал из переносного холодильника жестяную банку с пивом и протянул Короткову. – А может, это Эдик тебя так расстроил?
      Парень с подозрением глянул на собеседника.
      — Что уставился, как баран на ворота? Думаешь, не знаю, что у вас произошло? Этот жирный боров совсем страх потерял.
      Коротков зло сощурился, вспомнив, как с ним обошелся татарин.
      — А хочешь, завтра ты на его месте будешь?
      — Это как? – оторопел Димка.
      Аслан беззвучно рассмеялся.
      — Какой же ты, Дима, наивный. Неужели думаешь, что этот пустоголовый Эдик, у которого вместо мозгов сало, мог раскрутить бизнес? Дима, Дима. Что с людьми творится? Шестерка твой Эдик. На меня работает.
      — На тебя?
      — Конечно, на меня. Ты что думаешь, просто за всем присматривать? Автоцентр, мойка, цветы. Я деловой человек, Дима. У меня на все времени не хватает.
      Эдик всего лишь нанятый управляющий? Тогда что получается? Откровение Аслана повергло в шок.
      — Так что, это все было подстроено?
      Мужчина провел тыльной стороной ладони по Димкиному торсу, следя за неспешным движением руки.
      — Конечно, а как ты думал? Надо же было как-то тебя приручить. Я когда в первый раз твою жопу увидел, с катушек съехал. Не поверишь, две ночи не спал.
      В груди заклокотало. Такой подставы Димка не ожидал. Это была поистине блестяще разыгранная партия.
      — А если бы я выиграл?
      Губы Аслана растянулись в улыбке.
      — Ты, Дима, самонадеянный идиот. Жопа у тебя классная, но вот с мозгами не повезло.
      — Ебанутый! – Димка вскочил с места. Его лицо перекосило ненависть. – Ты! Ты! Ты знаешь кто после этого?!
      — Расслабься и получай удовольствие. Что ты так разволновался?
      — Мразь! Ненавижу! – Коротков с силой сжал кулаки, до скрежета зубов стиснув челюсти.
      — Я к тебе со всей душой, а ты... ведешь себя, как хабалка. Со мной так нельзя. Я могу обидеться.
      Это все из-за него, из-за этого ублюдка! По его милости Димкина жизнь превратилась в кромешный ад! Это по его милости он заставляет страдать Юрку.
      – Хватит, я ухожу!
      — Куда? К своему мальчику-колокольчику? Подумай хоть раз головой, Дима! Попробуй, может, понравится, – Аслан ощерился; ему доставляло удовольствие подкалывать Короткова. — Зачем тебе этот мудак?
      — Не твое дело! — огрызнулся Димка.
      — Останься. Я прошу.
      — Какого хера я должен здесь оставаться, если это была подстава?!
      — Я предлагаю тебе остаться со мной, Дима. Ты мне нравишься. Серьезно. Я для тебя все, что хочешь сделаю: машину, квартиру. Вместо Эдика управлять бизнесом будешь. Все по-честному. Ты меня знаешь, я свое слово держу.
      — Нравлюсь?! Нравлюсь?! – от негодования на глаза навернулись слезы. Коротков нервно рассмеялся. – Тогда зачем ты меня под всех подряд подкладываешь, как последнюю блядь?!
      — Прекрати, Дима, этот пидорский базар. Я что, тебя замуж зову? У меня уже есть жена. Ты другое. Когда тебя ебут, у меня хер встает, как каменный, и потом в жопу твою раздолбанную войти легче.
      — Сука! – в сердцах выпалил Димка.
      — Не ссы кипятком. Подумай. Если только сам тебя трахать буду, согласен остаться?
      — Да пошел ты на хуй! – Коротков был просто в бешенстве. Весь этот фарс с бизнесом, проигрышем и долгом был только ради того, чтобы загнать Димку в угол, заставить делать то, на что он просто так никогда бы не согласился. Коротков развернулся и направился к выходу. Хотелось поскорее собраться и уехать отсюда, чтобы не видеть больше ни Аслана, ни его дружков, ни жеманных пидовок, с которыми он в последнее время себя невольно ассоциировал.
      — Смотри, не пожалей, – прошипел ему в спину Аслан.
***
      Стриженов чувствовал себя полностью разбитым, но после пробуждения Вики заботы о малышке заставили его собраться. Возня на коврике в детской, развивающие игры, кормление, чтение книжек занимали все его время, позволяя немного отвлечься от произошедшего. Вика спасала его. Она нуждалась в Юре, хотела, ждала и с благодарностью принимала его любовь. И это согревало разбитое сердце Стриженова. Если бы не Вика, наверное, он сейчас просто бы сошел с ума. Только она удерживала его от того, чтобы не впасть в истерику.
      День неуклонно угасал, накрывая город розовеющими на западе сумерками. Викуля терла глазки и позевывала. Юра искупал девочку. После ванны он надел на нее пижаму с розовыми зайцами и уложил в кровать, достав с полки сказку о колобке, ставшую обязательным вечерним чтением. Мягкий Юркин баритон успокаивал, погружая малышку во власть Морфея. Она сладко засопела, уткнувшись курносым носиком в пеструю подушку.
      Квартира наполнилась тишиной. И в этой тиши затаившаяся, словно коварная змея, боль вдруг вырвалась наружу. За что? Что Юра сделал не так? Он смешон, смешон своими попытками достучаться до Димкиного сердца. Димка его никогда не любил, он лишь давал Юре возможность побыть рядом, пока не окрепнет и не встанет на ноги. А теперь, когда у него все более или менее наладилось, Юра стал ему не нужен. Дима прекрасно справится и без него. Стриженов же знал, для Димки важно, что говорят о нем окружающие. Одно дело время от времени заниматься сексом с кем хочешь, как это делал Димка, и совсем другое жить вместе, бросая вызов обществу и его устоям. Диму можно понять. Он не хочет выделяться, не хочет, чтобы люди знали о его сексуальных предпочтениях. Но почему он выбрал такой способ? Зачем было врать столько времени? Нет, Дима здесь ни при чем. Он ведь пытался сказать Стриженову, что им пора разъехаться, но Юра не захотел тогда его услышать. Какой же Юрка был дурак! Он сам виноват в своем несчастье. Но он же любит Димку, любит до сих пор, несмотря на его предательство и те жестокие слова, что Коротков, уходя, бросил ему в лицо. Юра готов простить все, лишь бы не потерять его. Если Димка хочет, то пусть встречается с другими, но только не так. Не так! Что это? Протест? Нежелание принять жизненные позиции Юры? В чем-то Дима, конечно же, прав. Все эти Юркины попытки изобразить счастливую семью со стороны выглядят нелепо и смешно. Но что ему делать, если он тоже хочет счастья? Такого обыденного и доступного многим. Неужели быть изгоем — это единственно возможный исход для таких как он? Неужели он недостоин чувствовать тепло семейного очага, быть рядом с теми, кому он был бы по-настоящему важен и дорог? Он хочет любить и быть любимым. Он готов терпеть Димкины выходки столько, сколько потребуется, лишь бы Коротков не уходил, лишь бы дал ему еще один шанс доказать, что Юра заслуживает любовь Димы. Стриженов верил, однажды друг поймет, что образ жизни, который он ведет, не даст ему того, что может дать Юра. И тогда они снова будут вместе, счастье снова вернется в их дом.
      Стриженов достал из навесного шкафчика початую бутылку виски, хранившуюся там еще с новогодних праздников, и налил алкоголь в стакан по самую кромку.
      «Вокруг тебя шумят дела,
Бегут твои года,
Зачем явился ты на свет,
Ты помнил не всегда», — пел одинокий динамик-куб.
      Юра поднес стакан ко рту. В нос ударил терпкий запах благородного «Джемесона», окрашенный яркими древесными нотами. Он залпом выпил содержимое.
      «Звуки скрипки всё живое,
Спящее в тебе разбудят,
Если ты ещё не слишком пьян», — хрипловатый голос забирался под кожу, жег изнутри, казалось, скручивая душу тугим жгутом. Горло сдавило. Юра не смог сдержать нахлынувших внезапно эмоций, слезы холодком заструились по лицу, беззвучно падая на дно опустевшего стакана.
      «О несчастных и счастливых,
О добре и зле,
О лютой ненависти и святой любви».
      Навалившаяся разом ревность трупным ядом растекалась по жилам. Она душила, причиняя немыслимую боль. С кем сейчас Дима? Чем он занимается в эту минуту? Сколько их? Двое? Трое? Четверо? Воспалённая фантазия рисовала отвратительнейшие картинки. Они крутились в голове, сводили с ума, не желая покидать несчастного Юркиного сознания. Это казалось невыносимым. Надо было что-то сделать, чтобы прекратить этот неконтролируемый поток воображения. Захотелось напиться до беспамятства, впасть в забытье, утонуть в теплых хмельных волнах, чтобы пусть ненадолго, пусть на короткий миг избавиться от раздирающей на части и пожирающей сердце муки.
      «Что творится, что творилось
На твоей земле,
Всё в этой музыке, ты только улови».
      Вопреки ожиданиям после следующего стакана стало только хуже. Юрка обхватил голову руками и завыл, как бездомная дворняга, брошенная на произвол судьбы жестоким хозяином. Зачем только он встретил Диму? Он проклинал судьбу за любовь, причинившую ему столько страданий. Лучше бы им было никогда не встречаться. Никогда, чтобы не было так больно. Жить дальше с тем, что он теперь знает о Димке, казалось невозможным. «Да, я блядь! Трахаюсь с разными мужиками! И за ночь у меня их бывает больше, чем у тебя было за всю твою жизнь!» — всплыло в памяти. Внезапно подумалось, что, наверное, проще было бы пережить Димкину смерть, чем его предательство. Пришедшее на ум неожиданно показалось Юре спасением. А почему бы нет? Он закрыл лицо руками, словно желая отгородиться от собственных мыслей. Что это? Наверное, он сходит с ума. Голова была тяжелая от слез и выпитого. В ушах звенело. Он с силой сжал ладонями виски, словно стараясь выдавить то ужасное, что так прочно застряло в складках одурманенного алкоголем мозга.
      «Устала скрипка, хоть кого
Состарят боль и страх.
Устал скрипач, хлебнул вина,
Лишь горечь на губах.
И ушёл не попрощавшись,
Позабыв немой футляр,
Словно был старик сегодня пьян.
А мелодия осталась ветерком в листве,
Среди людского шума еле уловима».
      Нет, нет, нет! Надо срочно выйти на воздух. Глотнуть ночной прохлады, чтобы вся дурь выветрилась. Юрка вскочил и, схватив со стола пачку сигарет, спешно вышел из квартиры. Теплая августовская ночь плыла над городом, окутывая со всех сторон густой тьмой, словно бархатистой шалью. Легкий ветерок шелестел в чернеющих кронах деревьев и кустах сирени. Тускло светил фонарь над подъездным крыльцом, позволяя в полумраке разглядеть пустынную дорожку сквера и небольшую игровую площадку перед домом. Юрка достал сигарету. В темноте вспыхнул и тут же погас огонек. Стриженов глубоко затянулся, вглядываясь туда, где догорали последние всполохи заката.
***
      Надеясь успеть на последнюю электричку, Димка отправился через лес к ближайшей железнодорожной станции, которая находилась в деревушке Михайловка, неподалеку от дачного поселка. Места он знал хорошо. Дима нередко бывал здесь с отцом. Петр Сергеевич родился в этих краях и провел здесь часть своего детства, пока вместе с родителями не переехал в город. Родственники, с которыми Коротковы поддерживали отношения, какое-то время еще оставались жить в Михайловке. Баба Сима, мать Димкиного отца, нередко привозила сына к ним на лето. Однако вскоре и они уехали, променяв простую деревенскую жизнь на шум городских улиц. Но здесь остался жить друг отца дядя Вася, с которым Петр Сергеевич дружил с самого детства и не собирался отказываться от этой дружбы, хотя Людмила и не одобряла ее.
      Дядя Вася человеком был неплохим, но, как и большинство жителей российских деревень, частенько прикладывался к бутылке. Какое-то время он жил один в небольшом доме на окраине. Жена его давно сбежала с заезжим кавалером в город, прихватив с собой детей и добрую часть имущества. Второй раз Василий связывать себя узами Гименея не хотел. Говорил, что нахлебался по горло и по доброй воле в эту петлю больше не полезет. Как-то под Новый год, уснув с сигаретой в руке, дядя Вася подпалил собственное жилище. Едва не угорел. Благо соседи дым увидали и вытащили его, но дом спасти не удалось. После пожара мыкался Василий по соседям и родственникам, спал по углам, где придется, пока не устроился сторожем в дачный поселок. Обосновался он в небольшом домике в глуши за несколько километров от деревни. Зимой дяде Васе приходилось несладко, но он не горевал. Бывшие соседи помогали, да и старый друг не бросал его. Приезжал из города. Привозил еду и теплую одежду. А летом здесь было хорошо, привольно. Сторожка находилась на самом краю дачного поселка на берегу живописного озера. Дачники по большей части людьми были весьма состоятельными и нередко просили Василия присмотреть за домами, в которых можно было хорошо поживиться. Несмотря на высокие заборы, зимой сюда нет-нет да и наведывались бомжи, наркоманы и прочие недобропорядочные элементы. Залезая в дома, они в лучшем случае оставляли после себя неприятные сюрпризы вроде бардака и кучек экскрементов по углам. В худшем же выносили все, что не приколочено: мебель, инструменты, бытовые приборы, одежду, съестные запасы; били стекла, срывали с петель двери и ставни, выламывали замки, а то и вовсе могли спалить дачу. И Василий смотрел, отпугивая нежелательных гостей выстрелами в воздух из старой двустволки, некогда принадлежащей его деду. Конечно, это было опасно. Ведь не знаешь, кто в дом забрался: может, бомжи, а, может, беглые зэки. Люди это понимали и платили Василию за услуги. Кто деньгами, кто дорогими подарками. Хозяин одного крутого особняка как-то даже подарил Василию свою старую моторку. И с тех пор дядя Вася сделался заядлым рыбаком. В летнюю пору он каждые выходные зазывал друга детства к себе порыбачить. И Петр Сергеевич приезжал, нередко в компании маленького сына. Димке нравились эти поездки. Рыбалку он любил даже несмотря на то, что на озеро они выбирались в самую рань, когда над водой еще клубится таинственный розовый свет восходящего солнца, а высокая трава густо покрыта серебристыми капельками росы. Ему нравилось вдыхать пропитанный утренней влагой воздух, смотреть, как первые лучи скользят по рябой поверхности воды, искрясь и подрагивая на гребнях длинных волн, оставляемых лодкой, слышать рев мотора, наблюдая, как лопасти гребного винта разбивают темно-зеленую тяжелую, похожую на ртуть воду на тысячи холодных брызг.
      Но сегодня эти светлые картинки из далекого детства были безнадежно изгажены групповухой на свежем воздухе. Дача Фрола хоть и располагалась на приличном расстоянии от того самого места, где к узенькому деревянному помосту была привязана старая лодка дяди Васи, но находилась на берегу того самого озера, а огромная финская сауна так и вовсе стояла на высоких сваях у самой кромки воды. От широкого крыльца бани вела деревянная лестница с несколькими уровнями подмостков, спускающихся к водоему, чем не преминули воспользоваться гости. Выскочив из бани, пятеро разгоряченных мужчин по очереди с разбегу прыгали в стылую темную воду. Они кричали, резвились и барахтались, как дети, до тех пор, пока к ним не присоединился Димка. Один из них заметил парня и, подплыв к Короткову, стал тереться об него бедрами. Остальные, увидев это, решили присоединиться к милующейся парочке. Для Димки все закончилось тем, что его выволокли на пирс и отымели. При воспоминании об этом Короткова передернуло. Теперь, когда Аслан раскрыл ему все карты, Дима чувствовал себя свободным от обязательств. Он не будет больше этим заниматься. Никогда. Он вернется к Юрке, покается и будет просить прощения. А уж простит Стриженов или нет, ему решать. Если Юра больше не захочет видеть Короткова, то они расстанутся. Правда, тогда тому придется нелегко. Ведь теперь у Димки нет ни денег, ни квартиры, ни работы. От перспектив остаться без Юркиной помощи на душе стало мрачно. Невольно Коротков подумал об Аслане. Этот черт слишком хорошо умел расставлять сети, и Димка понимал, что снова может попасться в них.
      На последний поезд Коротков опоздал. Электричка уехала полчаса назад. Это значило, что следующую придется ждать до утра или добираться до города на попутке. Денег у Димки было немного, да и найти ночью попутку, идущую в город, нелегко. Однако ему повезло. Водитель отечественной легковушки, пожилой мужчина, внешне похожий на дачника, не побоялся и согласился его подвезти. Ехали молча. Было видно, что пенсионер не склонен к пустой болтовне. И Димку это радовало. Короткову совершенно не хотелось сейчас ни с кем разговаривать. Он уставился в окно, безучастно наблюдая за тем, как свет фар то и дело выхватывает из темноты дорожные знаки, установленные возле обочины. Машина ухала, подбрасывала на кочках, кренилась набок, временами шурша гравием под колесами. Скоро проселочная дорога закончилась, и они выехали на трассу.
      Всю дорогу Димка был погружен в собственные мысли. Что нужно сказать Юрке, а чего говорить не стоит? Он обидел Стриженова. Сильно обидел. Ни за что. Что думает о нем теперь Юра? Готов ли он простить своего бестолкового любовника? Очнулся Дима только когда пенсионер затормозил возле автобусной остановки.
      — Дальше сам, – просипел водитель.
      Коротков вышел из машины и, сунув деду двести рублей, зашагал по дороге.
      Когда Димка добрался до дома, начало светать. Разгорающийся новый день постепенно прорисовывал силуэты домов на фоне розовато-сиреневого неба. Редкие окна сиротливо светились, нагоняя мысли о смерти и одиночестве. Подойдя ближе, Коротков остановился и посмотрел наверх, туда, где были расположены три окна квартиры Стриженовых. На кухне горел свет. Наверное, Юрка не спит, ждет, когда он вернется. Бедный Юрка, сколько выпало на его долю. Дима тяжело вздохнул. Домой идти не хотелось. Ведь стоит только ему переступить порог, и опять начнутся расспросы, слезы, упреки. В такие минуты он всегда чувствует себя подлецом. Что он скажет Юрке? С чего начнет сегодняшний разговор? Все надо было хорошенько обдумать, прежде чем идти к Стриженову. Димка свернул на детскую площадку и, не найдя куда бы сеть, оседлал низенькую покосившуюся карусель. Взгляд невольно скользнул на соседний дом. В квартире родителей этой ночью тоже не спали. Наверное, отец снова загулял, пользуясь теплой погодой в конце рабочей недели. Он живо представил, как мать, измученная, с темными кругами вокруг усталых глаз, всматривается в темноту ночной улицы, надеясь увидеть знакомый силуэт. Мама. Как давно он ее не видел. А ведь она звонила ему много раз. Что с ним случилось? Почему он не брал трубку? Внезапно ему захотелось услышать ее голос. Такой теплый, такой родной, такой знакомый. Он достал из кармана куртки телефон. Задумчиво повертел его в руке и убрал обратно. Что-то мешало набрать знакомый номер.
      За спиной послышался хруст гравия. Видно, кому-то, как и Димке, этой ночью не спится.
      — Закурить есть? – послышалось из темноты.
      Димка обернулся. Неподалеку стояли трое парней. Тот, что спрашивал, подошел поближе и с наглой ухмылкой уставился на Короткова.
***
      Анне Сергеевне не давала уснуть бессонница. Кости ломило, а в груди жаром растекалась давящая сердце боль.
      «Никак холодает. Пора бы уж. Как-никак сентябрь на носу», — думала пенсионерка, ворочаясь в постели и чувствуя себя с каждой минутой все хуже. Промучившись так полночи, она решила принять что-нибудь, что помогло бы унять нарастающую за грудиной боль. Женщина поднялась с кровати и, нашарив ногой тапочки, шаркающей походкой, направилась в ванную.
      Щурясь от яркого света, трясущейся рукой Анна Сергеевна перебирала коробочки и силилась прочитать надписи, мысленно сетуя на то, что не прихватила из комнаты очки. Когда-то у нее было великолепное зрение, но с годами развилась дальнозоркость, и к семидесяти двум годам женщина с трудом могла разобрать, что написано на баночках с лекарственными препаратами. Найдя, наконец, нужные таблетки, баба Нюра достала одну, положила на язык и медленно побрела в кухню. Она налила из чайника воды в кружку и сделала несколько коротких глотков. Через открытую форточку с улицы доносились непонятные звуки. Женщина выглянула в окно и обомлела. На детской площадке была драка. Вернее, трое парней ногами избивали четвёртого, корчившегося на земле. Хоть время было еще раннее, но темнота уже рассеялась, и Анне Сергеевне было хорошо видно, что происходит. Баба Нюра охнула, прикрыв рукой рот. Творящийся во дворе дома ужас не мог оставить ее равнодушной. Первая мысль, что пришла ей в голову, это крикнуть в форточку, чтобы напугать хулиганов. Но даже с высоты пятого этажа Анна Сергеевна видела, что парни были крепкими и накачанными и не походили на обычную шпану, шатающуюся до самого утра по улицам в поисках приключений. Страх сковал ледяным холодом. А ну как они заметят пенсионерку, прибегут и станут ломиться в квартиру. Такие и убить могут. Анна Сергеевна спряталась за занавеску, наблюдая из укрытия за действом, развернувшимся под окнами. Сердце забилось, словно птица, пойманная в сети. Она уже и забыла о том, что еще каких-то пять минут назад пыталась бороться с приступом стенокардии. Не в силах оторвать взгляда, она смотрела, как троица продолжала лупить тяжеленными ботинками, казалось, уже неподвижное тело. Что же это такое делается?! Как же так?! Неужели никто не поможет, не спасет парня?! Ведь эти подонки сейчас забьют его до смерти! Внезапно парни отстранились и быстрым шагом направились к скверу. Похоже, их кто-то спугнул. Со стороны улицы к лежащему на земле подбежал мужчина. Он присел возле избитого, тот застонал и поднял голову.
      Солнце поднималось все выше над горизонтом, рассеивая предрассветный сумрак. Птичий хор звенящим щебетом разом взорвал округу. Дыша утренней прохладой и дорожной пылью, новый день вступал в свои права.

Часть II "Мир без тебя"

Глава 18

Не мигают, слезятся от ветра
безнадежные карие вишни.
Возвращаться — плохая примета.
Я тебя никогда не увижу.
 А. Вознесенский "Сага"
      

— Папа, ам! Папа, ам! — Вика стучала ладошкой по Юркиной ноге. Стриженов открыл глаза, спросонья не понимая, где находится. Спина жутко затекла и, казалось, превратилась в кусок дерева, икры занемели. С трудом разлепляя веки, он оторвал голову от кухонного стола. Шейные позвонки неприятно хрустнули.
      — Вика?! Ма-ам, — позвал Юра, забыв, что мать уехала к подруге на дачу. Резкое головокружение напомнило о вчерашнем возлиянии под философские песни Никольского.
      «Напился в одиночку, как заправский алкоголик!» — мелькнуло в голове.
      Юрка встал со стула и потянулся, пытаясь размять спину.
      — Папа, ам! — требовательно повторила девочка.
      — Сейчас, малыш, — Юрка подошел к разделочному столу и, схватив чайник, стал с жадностью пить. Голову повело. Он вчера напился, как и хотел, только наутро к боли душевной добавилась еще и головная. Стриженов достал из холодильника приготовленную вчера Елизаветой Юрьевной гречневую кашу и, наложив немного в Викину тарелочку, поставил ее в микроволновку.
      — Пойдем, умоемся, пока каша твоя греется, — Юрка взял Вику на руки и понес в ванную.
      Почувствовав неприятный запах, исходящий от Юрия, девочка скуксилась:
      — Фу-у, кака!
      — Конечно, кака! Когда вырастешь, не пей, не бери пример с папы! — Юру покачивало. Зачем он только так напился? Эгоист чертов, совсем не подумал о Вике. Ведь она же тут ни при чем. Она же не виновата, что ее отец так подло поступил с Юркой. Если Стриженов завалится сейчас в кровать, то кто присмотрит за ней, ведь она совсем еще кроха, даже на горшок сама не ходит? Юрка тяжело вздохнул. Пивка бы холодненького, чтобы голова не раскалывалась, но нет, нельзя. Кажется, у мамы где-то был анальгин.
      Юра посадил малышку на стул и поставил перед ней тарелку с кашей. Виктория со знанием дела принялась уплетать за обе щеки. Хорошо хоть мама еды наготовила, а то бы пришлось сейчас манку варить.
      Отыскав в аптечке анальгин, Юрка положил таблетку на язык и собирался уже запить водой, как в дверь позвонили. Никак Коротков явился! Сделав из кружки глоток, он поспешил открыть. Но вопреки его ожиданиям на пороге стоял человек в полицейской форме:
      — Здравствуйте!
      — Да, здравствуйте!
      — Извините за беспокойство. Только один вопрос. Вы рано утром ничего не слышали часов эдак в четыре-пять?
      — Нет. А что? Что-то случилось? — Юра с подозрением посмотрел на раннего гостя.
      — Я вас понял. Простите за беспокойство. До свидания, — полицейский ловко увильнул от поставленного вопроса и повернулся в сторону соседской двери. Этот странный утренний визит насторожил Юрия, что-то было нехорошее в заданном ему вопросе. Невнятное беспокойство зашевелилось внутри. Стриженов дернул плечами и закрыл дверь. Но тревожное чувство не проходило, оно росло, становясь с каждой секундой сильнее. Юра взял в руки телефон и набрал Короткова; в ответ слышалась только бесконечная череда длинных гудков. Почему он не берет трубку? Что мешает ему ответить? Чем он занят в эту минуту? Утренним сексом с неизвестным любовником? Ядовитое чувство ревности вновь холодком прокралось в сердце. В отчаянии Юрка сбросил вызов. Зачем он опять звонит Димке? После всего, что наговорил ему Коротков, Юра должен был обидеться и не отвечать ни на Димкины звонки, ни на его раскаяния, не говоря о том, чтобы звонить самому. А он? Об него вытирают ноги, а он продолжает унижаться. Тряпка! Тряпка! Обругав себя последними словами, Юра со злостью швырнул телефон в кресло и закрыл лицо руками. Сколько можно страдать из-за Короткова? Он просто не заслуживает того, чтобы Юра так сходил с ума. Надо взять себя в руки и прекратить эту истерию. Димка прав, он ведет себя, как ревнивая жена, и от этого только хуже. Похоже, этим Юра только провоцирует Короткова на измену, и тот назло ведет себя с каждым разом все отвратительнее. Если Юра будет продолжать в том же духе, то скоро Дима начнет водить любовников к ним домой! Надо успокоиться, надо! Но кто бы сказал, как это сделать?
      — Папа, — из кухни в прихожую выбежала Вика. Темные кудряшки растрепались, штанишки пижамы сползли, собираясь у щиколоток в гармошку и обнажая полоску белой кожи под кофточкой.
      — Что, моя родная? — Юрка присел, заглядывая в огромные карие глаза, смотревшие на него с такой любовью, что сердце у него защемило.
      Она подошла к нему и провела ладошкой по волосам.
      — Папа, не пач! Не пач!
      — Не буду, малыш, — он обнял девочку, прижимая к себе нежное маленькое тельце. Юра чувствовал, что она любит его самой чистой, самой искренней любовью, которая только может быть на Земле. И в этой любви нет места лжи и обману, корысти и предательству. Эта маленькая девочка умеет любить его так, как, наверное, никогда не сумеет полюбить Юру ее отец. И она принимает ответную любовь Юры с благодарностью, нуждаясь в нем, желая быть рядом, готовая каждый день дарить ему тепло своего маленького сердечка. Она сострадала сейчас Юре, чувствуя его боль и отчаяние, и она пришла, чтобы утешить своего такого родного и совсем чужого ей человека.
      — Викуля, я люблю тебя, — Юра зарылся носом в кудрявую макушку, вдыхая аромат ванильного печенья, которым так сладко пахла Вика.
***
      Домой Елизавета Юрьевна вернулась только в воскресенье утром. Юра и Вика завтракали на кухне.
      — А где Дима? — поинтересовалась она, снимая с шеи серый шифоновый шарфик.
      На вопрос матери, Юра только поджал губы.
      — Он что, сегодня опять работает?
      — Нет, мам, Дима не приходил домой с пятницы.
      — Как с пятницы? Юра, что случилось? Между вами что-то произошло?
      Сын помрачнел.
      — В пятницу мы поругались, и он ушел, — Юра старался не смотреть матери в глаза. Она же сейчас начнет расспрашивать, как все было. Что он ей скажет? Что-то, что наговорила Татьяна, — правда, и Димка во всем признался, при этом сказав, что Юра ему надоел, и что все Юркины чаяния для него не больше чем пустой звук?
      — Вы поругались? Из-за того, что я тебе рассказала?
      — Давай не будем, я не хочу об этом говорить!
      — Все-таки бывшая жена Димы оказалась права? — интонация голоса была такой, что Юра не мог понять, спрашивает она его или утверждает.
      — Мама, я прошу! Я умоляю тебя! Не говори мне больше о нем! Я не могу больше! Не могу! — заорал Юра. Напряженно зазвеневший голос сорвался на фальцет, из глаз брызнули слезы. Он вскочил с места и кинулся прочь из кухни.
      Елизавета Юрьевна застыла, в изумлении глядя вслед сыну. Что же тут произошло? Почему Юра вдруг так резко сорвался на истерику?
      Почему он закричал на мать? Юра же два дня держался. А тут взорвался, словно сжатая внутри пружина разом распрямилась. Эти два дня ожидания в неведении истерзали его, измочалили, вывернув душу наизнанку. Он был на грани, и сейчас, когда приехала мама, эмоции, копившиеся столько времени, вырвались из груди истеричными всхлипываниями.
      Прорыдав полчаса в ванной, Стриженов окатил голову холодным душем и вышел. Голова кружилась и болела, стягивая, словно тугим обручем, виски. В дверь позвонили.
      — Мам, открой! — крикнул Юра.
      — Юрочка, я не могу. Я занята! — ответила Елизавета Юрьевна из детской.
      Стриженов удрученно поплелся к двери. Ему не хотелось, чтобы Димка увидел его красные глаз и распухший нос и понял, что Юрка опять плакал.
      Высокий мужчина в сопровождении полицейских и соседей, достав из внутреннего кармана корочку, продемонстрировал ее Юрию.
      — Стриженов Юрий Владимирович?
      — Да, — Юра ошалело уставился на него.
      — Уголовный розыск. Оперуполномоченный капитан Егоров. Вы подозреваетесь в убийстве Короткова Дмитрия Петровича. Леша, — он повернулся к одному из полицейских. Парень подошел к Юрке.
      — Руки покажи.
      — Что? — Юркин мозг отказывался воспринимать происходящее. Казалось, он плохо расслышал, что ему только что сказал мужчина в штатском. Его обвиняют? В чем? В убийстве? В убийстве кого? Последние слова словно смазались, не позволяя разобрать имя-фамилию убитого.
      — Руки покажи, — повторил полицейский.
      Юрка бездумным механическим движением выставил руки вперед, наручники с лязгом защелкнулись на запястьях.
      Перед глазами все поплыло, будто втягиваясь в длинную черную трубу, голоса стали отдаляться, уносясь куда-то на периферию сознания. Юра перестал понимать суть происходящего. Все это казалось бредом — нелепым, глупым, не имеющим ничего общего с реальностью.
      — Вы имеете право хранить молчание, имеете право на адвоката, все сказанное вами может быть использовано в суде против вас.* Понятые, пройдёмте, — мужчина ринулся в квартиру. Уже знакомый Лёша подтолкнул Юрку следом за оперуполномоченным.
      — Кто там, Юрочка? — Елизавета Юрьевна вышла из комнаты и остолбенела, увидев толпу мужчин.
       Егоров подошел к ней и, показав корочку, заговорил:
      — Стриженова Елизавета Юрьевна? — та кивнула. — Капитан Егоров. Вот постановление на обыск. Ознакомьтесь, — он расстегнул дерматиновую папку, которую держал в руке, и показал документ.
      Двое мужчин в форме, увлекая за собой соседей, направились в комнаты.
      — А в чем дело? Я не понимаю! Что вы ищете? — она растерянно смотрела, переводя взгляд с капитана Егорова то на конвоира, топчущегося возле Юрки, то на сына. — Юрочка! — вскрикнула она, увидев наручники. — Что ты натворил, Юрочка? В чем тебя обвиняют?
      Юра молчал, глядя на мать пустым остекленевшим взглядом.
      — Ваш сын задержан по подозрению в убийстве. Мы можем поговорить? — капитан уверенно шагнул в кухню.
      Дальше все выглядело, как в дешевом кино. Представители власти вытряхивали вещи из шифоньеров и тумбочек, копались в корзине с грязным бельем, рылись в кладовой, открывали шкафчики с посудой. Мать надрывно плакала, сидя перед оперативником за кухонным столом. Приглашенные понятые неуверенно жались в углу, молча наблюдая за действом, разворачивающимся в квартире. Капитан задавал Юрке какие-то вопросы. Кажется, он что-то говорил в ответ. Все это было сном, дурным липким сном, от которого Юра хотел проснуться. Этого не могло происходить на самом деле! Опер сказал, что убили… Короткова… Димку? Димка! Димка умер?! Нет. Он не мог умереть. Да, Димка взбалмошный, безалаберный, рисковый. Он может выкинуть что угодно, но только не умереть! Димка не мог этого сделать! Не мог! Как? Почему? Его убили… Убили… Димка… Дима умер… умер… Его больше нет… Он никогда больше не вернется. Юра никогда его уже не увидит. Никогда! Какое страшное слово. Никогда. Больше никогда не будет его улыбки и ямочек на щеках, Юра никогда не услышит его низкий, слегка надтреснутый голос, Димка уже никогда не посмотрит на него исподлобья своими большими, темно-карими, словно влажные спелые вишни, глазами. Его Димки больше нет. Нет. Осталась одна оболочка — холодная, пустая, лишенная всякого смысла. А Димка, его Димка, он исчез, растворился во вселенском потоке, разлетевшись на миллиарды невидимых глазу частиц. Его нет, и никогда больше не будет. Он умер. Умер. Дима! Как же так, Дима?
***
      Через два часа Юра уже сидел в кабинете следователя Коновалова.
      — Стриженов Юрий Владимирович? Тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года рождения?
      — Да, — почти прошептал Юра.
      — В каких отношениях вы состояли с убитым Коротковым?
      — Мы были друзьями.
      — Друзьями? — следователь вскинул на Юрку озадаченный взгляд.
      — А правда ли, что Коротков в последнее время проживал вместе с вами в квартире, принадлежащей вашей матери?
      — Да, правда.
      — Как вы это объясните?
      — Ему было больше некуда идти. Он ушел от жены и поссорился с родителями, — Юркин голос звучал словно неживой.
      — И вы предложили ему переехать к вам?
      — Да.
      — А вы знаете, почему он ушел от жены и поссорился с родителями? — следователь, лысоватый мужчина средних лет, внимательно изучал Стриженова маленькими въедливыми глазами.
      Юра опустил голову. Конечно же, ему были известны причины конфликтов, но рассказывать постороннему человеку об этом не хотелось.
      — Что же вы замолчали? — на вопрос следователя Юра только пожал плечами.
      — А вот бывшая жена Короткова утверждает, что они расстались из-за вас.
      — Это неправда.
      — Как же? Она говорит, что он ушел к вам.
      — Он ушел, потому что Таня стала пить.
      — Хм, хорошо. А причина конфликта с родителями вам известна? — не отставал следователь.
      — Я не знаю. Мало ли, что они не поделили.
      — Из показаний Коротковой Людмилы Ивановны, матери убитого, следует, что с родителями Коротков поссорился опять-таки из-за вас, — Коновалов впился в Стриженова обжигающим взглядом. — Она утверждает, что у вас с ее сыном была интимная связь.
      Юрка закрыл глаза и, сделав глубокий вдох, задержал дыхание. Боже, неужели то, что Юра всегда считал глубоко личным, стало достоянием общественности? Он замер, боясь посмотреть на Коновалова, словно хотел спрятаться от докучливых расспросов и пристального взгляда.
      — Так в каких отношениях вы состояли с Коротковым? — снова прозвучал вопрос.
      — Мы были любовниками… — неслышно выдохнул Юра, не открывая глаз.
      — Когда и при каких обстоятельствах в последний раз вы виделись с убитым?
      — В пятницу. Около шести вечера, когда он пришел домой.
      — То есть в квартиру, где проживал вместе с вами и вашей матерью?
      — Да.
      — А дальше?
      — Он поужинал и ушел.
      — И все? — Юра молчал. — А ваши соседи утверждают, что вы ссорились. И ругались так громко, что было слышно на весь подъезд. Что вы скажете на это?
      — Да, мы поссорились.
      — Из-за чего произошла ссора?
      — Я не хочу об этом говорить.
      — Стриженов, вы, наверное, не до конца понимаете всей серьезности сложившейся ситуации. Убили человека, и мне необходимо выяснить, кто это сделал. А скрывая от следствия причину вашей ссоры, вы затрудняете решение поставленной передо мной задачи. Вы это хоть понимаете?
      — Да.
      — Так вы расскажете, из-за чего возникла ссора?
      — Я узнал, что Дима мне изменяет, — Юра тяжело вздохнул, безвольно опустив голову.
      — С кем?
      — Я не знаю.
      — И что было потом?
      — Потом он ушел.
      — И вы его больше не видели?
      — Нет.
      — Что вы делали в ночь на тринадцатое августа с трех тридцати до пяти часов утра?
      — Спал у себя дома, что я еще мог делать? — всхлипнув, раздраженно выпалил Юра. Капли сорвались с ресниц и заструились по щекам.
      — Ваши слова может кто-то подтвердить? — в голосе Коновалова слышалось недоверие.
      — Нет, не может. В квартире были только я и Вика, дочь Димы. Но я не убивал Диму! Я любил его! — в отчаянии Юра зажмурился, слезы градом покатились из глаз. Неужели этот лысый мужик всерьез думает, что он мог убить Димку? Но ведь все так и получается. Любовник изменял Стриженову, а тот, узнав об этом, из ревности убил его. Да, этой ночью у Юры были такие мысли. Были, черт побери! И сейчас он отчасти чувствует свою вину в том, что произошло. Но он этого не делал! Он не убивал Диму! Как бы он смог потом жить без человека, который был так ему дорог? Ведь Димка был для него всем. Юра любил его какой-то неправильной жертвенной любовью, готовый унижаться и ползать в ногах, лишь бы Коротков не бросал его. А сейчас? Сможет ли он сейчас жить дальше, когда Димки больше нет? Нужна ли ему такая жизнь? Но кто и за что убил Диму? Кто и за что отнял у Юры надежду на счастье? Кто и за что? Кто?!
      — Могу я узнать, — Юра поднял на Коновалова воспаленные глаза. — Как его убили?
      — Я хотел задать этот вопрос вам, — следователь с интересом следил за Стриженовым. — Ему проломили голову кирпичом. Вот полюбуйтесь!
      Не спуская с Юрки глаз, следователь открыл папку и разложил на столе фотографии. Увиденное поразило Юру. Он закрыл лицо рукой и задрожал, чувствуя, как холод пронизывает тело насквозь. Глаза снова заволокло слезной пеленой. Стриженов с силой закусил губы, чтобы не разрыдаться в голос, но ничего не получилось. Он тихо заскулил, оглашая пространство маленького кабинета своими всхлипываниями.
      — Водички? — не дожидаясь ответа, Коновалов наполнил стакан из стоявшего на столе графина и протянул Стриженову. Юра залпом выпил воду. Увидев, что подозреваемый немного оклемался, следователь продолжил:
      — Так значит, вы утверждаете, что спали? — реакция Стриженова на фотографии вряд ли была наигранной. Коновалов засомневался. Может, Короткова все-таки убили в драке? Ведь судя по травмам на теле, перед смертью его хорошенько избили. А такие дела если не раскрываются по горячим следам, то — стопроцентный глухарь! Но Коротков умер от черепно-мозговой травмы. Почему тогда те, кто его били, не забили Короткова до смерти? Зачем надо было его добивать кирпичом? Что-то тут не вязалось. Не могли его убить в драке. Не могли. Это было сделано намеренно. И у того, кто это сделал, была веская причина. Пока что Стриженов единственный, у кого она была. А значит, он либо врет, либо есть еще кто-то, кто желал смерти Короткова. Нет, Стриженова отпускать нельзя. Гомосексуалисты еще те актеры. Может, это он сейчас руки заламывает и рыдает, как белуга, а на самом деле мог и не спать, караулить своего любовничка, а потом, увидев, как его избивают, решил воспользоваться удобным случаем и добить Короткова в надежде, что все спишут на драку. А, может, даже сам и подстроил эту драку, чтобы все выглядело, как нападение хулиганов. Такая версия Коновалову показалась разумной. Плохо было только одно: при обыске в квартире Стриженовых не нашли ничего, что указывало бы на причастность голубого Отелло к убийству. Оставалось только надеяться на экспертизу, что она сможет найти на вещах Стриженова микрочастицы крови. Ведь невозможно раскроить человеку череп так, чтобы кровь не попала на одежду. Или? Доказательств ни прямых, ни косвенных у следствия пока нет. Однако есть мотив, поэтому отпускать ревнивого любовника рано.
      — Распишитесь вот тут и тут, — следователь положил перед Юрой протокол допроса.
      — Я могу идти? — Юра вопросительно посмотрел на следователя.
      — Нет, вам придется у нас немного задержаться.
       Юра сник. Неужели его посадят? Но он ведь не виноват. Он сам жертва. Смерть Димки — его личная трагедия. Как же эти люди не понимают, что они с Димой были больше, чем просто любовники? Димка был для него семьей, второй половинкой, человеком, с которым он хотел прожить всю жизнь и в горе, и в радости, в богатстве и бедности, пока смерть не разлучит… Смерть — жестокий и неминуемый итог всему. Нелепая, глупая, пугающая своей простотой и обыденностью смерть. Но Димке же было всего двадцать. Он должен был еще жить и жить. Так не должно было случиться! Ведь двадцать это только самое начало, когда ты полон сил и надежд. Будущее кажется таким светлым и солнечным, а впереди еще столько времени, чтобы жить, чтобы дышать; радоваться каждому новому дню, каждому первому лучику, подставлять щеки целующему тебя ветру, чувствовать кожей холодные капли начинающегося дождя и любить, любить, любить — бесконечно, безудержно, страстно. А смерть далеко, спрятана где-то за линией горизонта, так что порой даже кажется — она тебя никогда не коснется, ты силен и бессмертен. И вдруг она настигает, застает врасплох, неожиданно. Твой разум понимает, что ты не в силах ей сопротивляться, что это конец, а дальше только черное безмолвие пустоты. Что чувствовал Димка в последние минуты своей жизни? О чем он думал? О чем сожалел? Этого Юра уже никогда не узнает. Может, оно и к лучшему, что его посадят. Что для него жизнь без Димки? Череда серых будней, никому не нужное жалкое существование. Для чего ему просыпаться каждый день, если любимого человека никогда уже не будет рядом? Есть ли теперь смысл цепляться за свободу? Ему все равно, что с ним станет. Ведь знакомый, привычный, казавшийся таким незыблемым мир исчез, исчез всего за одну короткую ночь. Его, словно песчаный замок, смыло первой накатившей волной, оставив на берегу только небольшой, пропитанный влагой, бесформенный холм. Но скоро не останется и его. Водная стихия залижет это место, как зверь зализывает раны, сделает таким же ровным и гладким, как и остальную часть берега возле кромки воды. Теперь Юру окружал другой, новый мир, такой узнаваемый и совсем незнакомый. Те же люди, спешащие по своим делам, машины, проплывающие за окном следственного кабинета, солнечный свет, искрящийся и переливающийся пылинками сквозь немытое стекло, черная муха, так знакомо и надрывно дребезжащая между оконными рамами. Казалось, в этом мире было все, как и прежде. Но в нем не было одной самой важной для Юры составляющей — не было Димки, той оси, вокруг которой вращалось его существование. Юра ощущал себя насекомым, застывшим в янтаре. Он принадлежал этому новому миру, но в каком-то ином, словно неживом качестве. Он здесь, его все видят, но все, что творится вокруг — не для него. Для него это теперь не нужно и бесполезно. Зачем? Для чего? Чтобы очнувшись однажды от своего янтарного сна, он смог почувствовать бесконечное глухое одиночество, пожирающую душу боль? Зачем? Зачем ему эта новая жизнь?

Примечания:
*Правило Миранды. На территории РФ действует с 7 февраля 2011 (ФЗ "О полиции" от 07.02.2011 N 3-ФЗ, ст. 5 ч. 4).

Глава 19
Леонид Абрамович Коновалов сидел за столом и читал результаты экспертизы вещей, изъятых в квартире Стриженовых. Как он и предполагал, никаких биологических частиц, принадлежавших убитому Короткову, экспертизе обнаружить не удалось. Леонид Абрамович тяжело вздохнул. Значит все-таки не Стриженов, хотя и эту версию окончательно нельзя сбрасывать со счетов. Придется его отпускать. Сорок восемь часов истекли, держать его дольше Коновалов не имеет права, тем более что и «сверху» уже звонили, справлялись о подозреваемом. Видно, родственники постарались, подключили нужных людей, чтобы поскорее вызволить этого «голубого мальчика» из изолятора. Надо, не теряя времени, срочно отрабатывать другие версии.
      — Иван, — он обратился к вошедшему в кабинет Егорову. — Ты что-нибудь выяснил по поводу любовника Короткова, с которым он изменял Стриженову?
      Иван поморщился.
      — Леонид Абрамыч, почему нам это дело поручили? Противно, аж до тошноты. Поубивают друг дружку, а ты потом разбирайся во всех этих голубых страстях!
      — Поговори еще у меня! Дали задание, выполняй. Нечего тут рассуждать. Противно, не противно. Это твоя работа, Ваня! Говори, что узнал?
      — Был я в той конторе, в которой Коротков экспедитором работал.
      — И что?
      — Да там мутно все как-то. Дело в том, что в день накануне убийства хозяин фирмы, некий Казбеков, уволил управляющего директора Исмагилова, который давно на него работал. Одна продавщица рассказала, что буквально за час до того, как Казбеков, разъяренный, примчался в магазин, она видела, как Исмагилов и Коротков ссорились на крыльце. О чем они говорили, она не слышала, но только Коротков после этого разговора тут же ушел, хотя до конца рабочего дня оставалось еще два часа.
      — Давай начнем с Исмагилова, так как связь увольнения Исмагилова с убийством Короткова мне пока не ясна. Есть информация, где его найти?
      — Он уже едет. В цветочном магазине мне дали его телефон. Будет у нас с минуты на минуту.
***
      Толстый кучерявый мужчина нерешительно вошел в кабинет и сел напротив Коновалова, протягивая ему пропуск.
      — Здравствуйте, — озираясь по сторонам, сказал он.
      — Добрый день, Эдуард Асгатович. Мы пригласили вас, чтобы задать пару вопросов. Вы позволите?
      — Да-да, конечно, задавайте, — Эдик тяжело дышал, чувствуя, как под рубашкой бешено пульсирует сердце.
      — Вот здесь распишитесь о том, что вам известно об ответственности за дачу ложных показаний, — Леонид Абрамович придвинул к нему заранее заготовленный бланк. Когда толстяк поставил свою закорючку, следователь продолжил:
      — Скажите, вы знали Короткова Дмитрия Петровича?
      — Да, знал. Он работал у меня экспедитором, — он запнулся, — то есть на фирме, где я был исполнительным директором.
      — Скажите, когда вы в последний раз видели Короткова?
      — Это было в прошлую пятницу, — от волнения в горле пересохло, язык заплетался, словно не желая ворочаться. — Водички можно попросить? — Эдик неловко улыбнулся, вытирая носовым платком пот с затылка.
      — Да, конечно, пейте, — Коновалов придвинул к Эдику поднос с графином и двумя стаканами.
      Налив полный стакан воды, Эдик с жадностью выпил.
      — Продавщица одного из ваших магазинов, некая Иванова Юлия, сказала, что видела, как вы ругались с Коротковым. О чем вы с ним спорили?
      Эдик нервно сглотнул. Если он сейчас расскажет, то история с разводом Димки, а значит, и особенностями отдыха Аслана, выплывет наружу. За это Эдика по головке не погладят. Врать следователю тоже не вариант, совсем не вариант! Он весь сжался, затравленно глядя на сидевшего перед ним Коновалова.
      — Так о чем вы спорили? — переспросил Коновалов, видя, как заерзал Эдик.
      — Я не могу сказать, — мужчина умоляющими глазами смотрел на следователя. — Если я расскажу, они меня на ремешки порежут.
      Разговор переставал быть томным. Иван, сидевший поодаль, с интересом посмотрел на посетителя.
      — А если не расскажете, то мне придется вас задержать.
      — За что? — пискнул неестественно высоким голосом Эдик.
      — За убийство Короткова.
      — Что-о?! Убийство?! — Эдик завертелся на стуле, будто это была раскаленная сковорода, поджаривающая его здоровенный зад. — Я никого не убивал! Клянусь! Вы мне верите?!
      Его голос дрожал, он затрясся, колыхая пышными телесами, похожими на холодец.
      — Тогда рассказывайте все, Эдуард Асгатович, рассказывайте.
      — Я все расскажу. Мне чужие преступления на себя брать неохота… Пусть он сам… Это он… точно он… он его…
      — Вы не волнуйтесь и рассказывайте все по порядку. Так из-за чего у вас с Коротковым произошла ссора?
      — Вы понимаете, это давно началось. Где-то полгода назад. Может, больше, я точно не помню. Аслан, то есть гражданин Казбеков, мой хозяин… бывший хозяин… попросил меня провернуть с Коротковым одну шутку. Это была шутка, просто шутка! Вы понимаете? Он хотел, чтобы я предложил Диме, то есть Короткову, долю в бизнесе. Естественно, не просто так, а за деньги. Но откуда тому денег взять на долю в бизнесе? Парень-то молодой, сколько там ему было… Девятнадцать, кажется.
      — Ну и зачем? — ухмыльнувшись, Иван с интересом уставился на Исмагилова.
      Эдик прокашлялся.
      — Я расскажу. Я сейчас все расскажу. Дело в том, что Аслан как-то увидел Диму, и тот ему понравился.
      — В смысле? Казбеков что, тоже из этих? — Егоров скривился.
      — Ну как сказать, — Эдика трясло, — в общем, да. Ему нравятся мальчики.
      — И что было дальше? — Леонид Абрамович сощурился.
      — Ну естественно, Диме ни один банк кредит не оформил. Аслан знал, что в банке ему откажут.
      — Это почему? — вскинул на Эдика удивленный взгляд Иван.
      — Потому что нет двадцати одного, — пояснил Коновалов.
      — Ну да, — продолжил Эдик. — Аслан все рассчитал. И тогда я сказал Диме, что у меня есть знакомый, который может дать ему бабки в долг. А потом познакомил с Асланом. Аслан, кончено, дал ему деньги, но с условием под проценты. Дима же совсем еще пацан, глупый, согласился. А когда пришло время отдавать, конечно, этих денег у него не оказалось.
      — Это почему? А вдруг бы он их собрал? — удивился Иван.
       — Откуда? Семья у него, скажем, не богатая, совсем не богатая. Друзей, которые могли бы одолжить крупную сумму, тоже нет. А то, что он зарабатывал… Даже если бы он полностью все откладывал, то все равно бы не хватило.
      — А при чем тут ваша с ним ссора? — нетерпеливый Егоров заерзал.
      — Сейчас-сейчас, я все расскажу. Когда Дима пришел к Аслану, уже не знаю, как он его уговорил, но Коротков согласился отработать деньги. Ну, сами понимаете.
      — Хм, — брезгливо хмыкнул Иван. — Как уговорил… Коротков был гомосексуалистом*. Жил с любовником.
      Эдик заморгал, удивленно уставившись на опера.
      — Да чего уж там теперь, — отмахнулся Егоров. — Что дальше было?
      — А потом, видно, Диме все надоело… ну… с Асланом, — он выжидательно посмотрел на Коновалова.
      — Ну понятно… И что дальше?
      — … наверное, решил откупиться, ну и потребовал у меня процент с прибыли. Иначе грозился продать свою долю.
      — А вы?
      — А что я? Что я мог ему сказать? Ведь фирма мне не принадлежит, и по факту никакой доли у Димы там не было. Аслан ему платил по полтиннику каждый месяц и все. Станет он раздаривать свой бизнес, как же!
      — Ничего себе, — присвистнул Иван. — Нормально так.
      — Вот и я тоже ему сказал, что, мол, кто тебе больше заплатит. А он, узнав, что у него нет никакой доли, рассвирепел, схватил меня за грудки и начал душить. Потом обозвал и ушел.
       — А те деньги, что вы получили от Короткова, куда дели? — Коновалов сощурился, пристально вглядываясь в лицо Эдика.
       — Себе забрал. Аслан сказал, что это моя премия за помощь.
       — Понятно. А потом что было? За что вас Казбеков уволил?
      — Аслан минут через пятнадцать позвонил, говорит, дай Диме трубку, дозвониться до него не могу. Ну мне пришлось ему все рассказать. Он в магазин тут же примчался. Орал. Говорит, выметайся, раз тупой такой. Ну я собрал вещи и ушел.
      — Это все?
      — Да все.
      — Так получается, Казбеков вас уволил за то, что вы обидели его любовника? — усмехнулся опер.
      В ответ Эдик только неуверенно дернул плечами. С его слов получалось, что у него тоже был мотив. Ведь по милости Короткова Исмагилов лишился теплого места. Он вполне мог мстить Короткову за то, что Казбеков уволил его.
      — Эдуард Асгатович, скажите, где вы были в ночь на тринадцатое августа с трех тридцати до пяти часов утра?
      — Вы что? Вы меня подозреваете? Я же все вам рассказал! — руки Эдика тряслись, он в недоумении переводил взгляд с Коновалова на Егорова и обратно.
      — Так где вы были? — Коновалов продолжал давить.
      — Я… я… я на даче был! С семьей! Жена и дочь могут подтвердить!
      — Хорошо, мы с ними еще побеседуем, — Леонид Абрамович пристально смотрел на Эдика. Нет, этот не убивал. Он весь какой-то как подтаявшее желе, чуть надави, и сразу бы во всем признался. Кроме того, алиби. Может, конечно, стоит копнуть глубже. Вряд ли Исмагилов все им рассказал. Наверняка есть еще что-то, о чем толстяк умалчивает. Одно хорошо, что теперь им известно, кто тот загадочный любовник Короткова, с которым он изменял Стриженову.
      Коновалов еще раз посмотрел на толстяка оценивающим взглядом и, протянув бумаги, попросил подписать.
      Эдик расписался, сгреб со стола пропуск и пулей вылетел из кабинета.
      Когда толстяк ушел, Егоров поднял глаза на следователя.
      — Какая-то странная история. Не находите, Леонид Абрамыч? Все эти танцы с бубном — только для того, чтобы трахнуть Короткова?
      — Да уж, и не говори. Хотя, если подумать, а как еще Аслан мог уговорить Короткова на секс?
      — Ну, денег предложить, — сморозил, не подумав, Иван.
      — Вот если тебе денег предложат, ты согласишься?
      — Вы чего, Леонид Абрамыч? — надулся Егоров. — Я, по-вашему, кто?
      — Да нет, Ваня. Не все так просто. Даже если Казбеков знал, что Коротков педик, совсем не факт, что тот в койку к нему просто так бы запрыгнул. Нужно было как-то заставить его это сделать. И Аслан нашел метод: и парня нагнул, и при деньгах остался. Чуешь?
      — Да уж, — Иван только ухмыльнулся, удивляясь незаурядности ума кавказца.
      — Поедешь к нему, поговоришь. Что-то Исмагилов не договаривает. Судя по его рассказу, Казбеков не тот человек, чтобы поддаться сиюминутным чувствам. Должно быть логическое объяснение тому, что он вот так резко уволил Исмагилова.
***
      Два дня, проведенные в изоляторе, для Юры прошли в каком-то странном забытьи. Он все видел словно со стороны, пребывая в состоянии полной отрешенности. Все эти решетки, серые металлические двери, лязг замков и зловонный запах были чем-то потусторонним, странным, и в то же время так органично вписывающимся в его нынешнее состояние. Он настолько слился с этим мрачным местом, что, казалось, никогда ничего другого и не знал, будто он здесь родился и вырос, а вся его прошлая жизнь просто была ярким сном, прочно врезавшимся в память. Он свыкался с новой жизнью, прорастая в тюремные стены, пропитываясь ее смрадом. Словно только она теперь была чем-то реальным, а всего того, что творилось там, за ее стенами, не существовало.
      Металлические замки со скрежетом отворились и Стриженова вывели на залитую слепящим солнечным светом площадку и, усадив в полицейский «бобик», повезли. Он не задавался вопросом куда и зачем, он просто ехал, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Юра не хотел больше думать, мысли пугали его. Он принял свою судьбу, как нечто неотвратимое. У него не было ни малейшего желания сопротивляться тому, что происходит. Юра просто поддался этому потоку, вовлекаемый мягким течением, и плыл по несущим его волнам бездумно и просто.
      Оказавшись уже в знакомом кабинете, Стриженов обвел его равнодушным взглядом и безучастно уставился на следователя.
      — Доброе утро, Юрий Владимирович! Как спали? — судя по всему, сегодня Коновалов был в отличном расположении духа.
      Юра молчал.
      — Что-то вы неважно выглядите, — Леонид Абрамович откашлялся и придвинул к Юрию бумагу. — Вот, ознакомьтесь и подпишите.
      Стриженов лениво глянул на лежащий перед ним документ.
      — Что это?
      — Подписка о невыезде. В соответствии с ней вы до конца следственных мероприятий обязуетесь не покидать вашего постоянного места жительства и будете являться к нам по первому требованию.
      — Меня что, отпускают?
      — Мы не имеем права дольше вас задерживать, — следователь улыбнулся, обнажая мелкие мышиные зубы. — До свидания.
      Юра поднял руки и показал наручники.
      — Леша! — крикнул Коновалов. В комнату вошел стоявший за дверью конвоир. — Сними с него наручники. Юрий Владимирович свободен. С этими словами он протянул Стриженову пропуск.
      — Пойдемте, я вас провожу, — кивнул Стриженову конвойный. Юра последовал за ним.
      В небольшом холле возле двери его уже ждали. Высокий седоволосый мужчина, увидев Юру, направился к нему. Юра узнал его. Это был отец. Владимир хмурым взглядом посмотрел на сына.
      — Привет, пап, — сын опустил глаза, стараясь не смотреть ему в лицо.
      — Привет. Не думал я, что мы встретимся с тобой при таких обстоятельствах. Пошли. Я довезу тебя до дома.
      Всю дорогу они ехали молча. Юра, сидя рядом с отцом, смотрел в окно на проплывающие мимо пейзажи. Владимир сосредоточенно вел машину, думая о чем-то своем, и время от времени тяжело вздыхая.
      «Наверное, он уже знает», — подумал Юра, отчего стало неприятно. Что отец теперь думает о нем? Станет ли он упрекать Юру, или, как Димкин отец, просто отвернется? Ясно одно, что та правда, которую он узнал, была для него трудной. Конечно, разве просто для отца узнать такое о сыне? С матерями понятно, они больше руководствуются эмоциями, и как бы ни тяжела была правда, продолжают любить своего ребенка, помня его совсем еще маленьким. Но отцы воспринимают сыновей иначе, ставя на одну ступень с собой. Они считают их равными, и такое разочарование может стать серьезным ударом, навсегда отдалив родных людей друг от друга. Юрий это понимал и боялся. Молчание Владимира только добавляло волнения.
      Они доехали до дома и поднялись в квартиру. Как все изменилось с того момента, когда Юра в последний раз был здесь! Знакомая квартира показалась ему пустой и холодной, словно что-то исчезло, навсегда покинув их дом. Мать, бледная, закутанная в вишневую шелковую шаль с длинными кистями, встречала на пороге в полной тишине. Юра сразу заметил эту звенящую, пугающую, мертвенную тишину. Увидев сына, она кинулась ему на шею и, уткнувшись в грудь лицом, тихо заплакала. Юра обнял ее за плечи. За эти дни она похудела, осунулась, ее руки стали тонкими, неестественно белыми, с проступающими сквозь пергаментную кожу голубоватыми жилками; узловатые пальцы словно высохли, превратив кисти рук в подобие птичьих лапок. Глаза запали в глазницы, очерчивая их контур над скулами синевато-серыми кругами. Она прижалась к Юре всем телом. Пальцы вцепились в ткань рубашки и крепко сжали, стараясь удержать, словно она боялась, что сын может исчезнуть.
      — Как я рада, Юрочка, что ты, наконец, дома, — она слабо улыбнулась, глядя на него потускневшими глазами. — Идемте пить чай!
      Держа Юру под руку, она повела его в кухню. Владимир прошел следом.
      Когда они сели за накрытый стол, Елизавета Юрьевна разрезала пирог и разлила чай по чашкам.
      Все трое напряженно молчали, словно боясь нарушить эту гнетущую тишину. Первым заговорил Владимир:
      — Честно, Юрий, от тебя я такого не ожидал. Не думал, что мне придется так унижаться. Отвратительно. Какой стыд, — он покачал головой, нахмурив брови.
      Юра сидел молча, опустив голову.
      — Мало того, что ты… ты… Так ты еще и мать во все это втравил. Почему, Юр? Почему? — он посмотрел на сына колким взглядом и, не дождавшись ответа, продолжил: — Может, это моя вина? Я слишком мало уделял тебе внимания. Наверное, это мне наказание за все те грехи, которые я совершил.
      Владимир вздохнул. Юрий заметил, как заиграли желваки на его лице.
      — Лиза, — он повернулся к бывшей жене, — но ты-то куда смотрела? Почему ты потворствовала этому? Ты же мать, Лиза! Неужели ты не понимала, что это все отвратительно? Это же грязь! Как ты могла такое допустить?
      Елизавета Юрьевна вся напряглась, выпрямилась, словно делаясь выше. Черты ее лица заострились, придавая какое-то особо строгое выражение, и она ответила:
      — По-твоему, я должна была выгнать их на улицу? Володя, я не понимаю тебя. Что я сделала не так? Скажи! Я хочу это услышать.
      — Боже, Лиза! — он провел рукой по лицу. — Это же содомия! Ты хоть это понимаешь?
      — Да, я все прекрасно понимаю. Но я не считаю правильным отказывать в помощи своему ребенку только потому, что он не такой, как остальные. Он мой сын, и я никогда его не предам! — слова комом застряли в горле, она замолчала.
      — Мама, — Юра повернулся к матери. — Мама, а где Вика?
      Нахмурившись, Елизавета Юрьевна сникла.
      — Мама, где Вика?! — уже более настойчиво произнес он.
      — Какая еще Вика?! Речь сейчас о тебе, Юра. Как ты собираешься дальше с этим жить?! — отец с негодованием посмотрел на него.
      — Мама, почему ты молчишь?! — Юру затрясло. — Где Вика?
      Голос звучал напряженно. Мать опустила глаза и поджала губы.
      — Мама, ответь, не молчи!
      — Юра, прости, но я не могла ничего сделать, — она горестно посмотрела на сына. — Они пришли и забрали ее. Я не могла им запретить. Понимаешь?! Не могла! Юрочка, ты не волнуйся. О ней позаботятся.
      — Где Вика? — тихо повторил Юра.
      — Ее забрали родители Димы.
      — И ты ее отдала?! Зачем?! — взорвался он.
      Владимир ошарашенно смотрел на сына, не понимая ровным счетом ничего.
      — Но, Юра, послушай! Мы не можем оставить девочку у себя! Мы ей никто! Понимаешь? Никто!
      — Не смей так говорить! Слышишь! — заорал Юра. — Она моя дочь!
      — Она не твоя, Юра! Очнись!
      — Она единственное, что у меня осталось! Разве ты этого еще не поняла?!
      Сын вскочил с места и кинулся в прихожую.
      — Юра, ты куда?! — крикнул она ему вслед.
      — Я иду к Вике!
      — Они ни за что не отдадут ее тебе! Юра!
      Но в коридоре уже хлопнула входная дверь. Елизавета Юрьевна тихо заплакала, закрыв лицо руками. Владимир встал с места, и, налив в стакан воды, протянул его бывшей жене.
      — Лиза, я ничего не понял. Кто такая Вика? Объясни мне, наконец, что происходит?
      Лиза взяла стакан из Володиных рук и сделала несколько больших глотков. Это немного успокоило ее. Она поставила стакан на стол и, всхлипывая, заговорила:
      — Вика — дочь Димы. Юра привел их к нам в дом, когда Дима ушел от жены. Татьяна, его жена, не хочет воспитывать дочь. Ну и…
      — И что?
      — Диме она тоже не слишком была нужна. За ней смотрел в основном Юра, и я ему помогала, конечно. В общем, Юрочка очень привязался к этой девочке. А когда Юру арестовали, на следующий день пришли родители Димы и забрали ее. Я не могла им помешать, понимаешь, Володя. Не могла.
      — Ты все правильно сделала, Лиза. Тебе не в чем себя винить. Ни ты, ни Юрий не должны заботиться об этой девочке. Тем более, ты говоришь, у нее есть мать.
      — Юра этого не понимает или не хочет понять. Он всегда считал Вику своей дочерью.
      — Но это же безумие, Лиза! Это чистой воды безумие! И что он теперь намерен делать? Отобрать у законных бабки и деда внучку? Или что, он думает, они подарят ему ребенка? Честно говоря, Лиза, я все больше начинаю сомневаться в психическом здоровье нашего сына. Сначала эта история с парнем, потом чужой ребенок! Да он просто сумасшедший!
      — Нет, — Елизавета замотала головой, — Володя, ты не понимаешь. Он очень любил Диму. Вика — это единственное, что связывает Юру с ним. И он не хочет терять этой связи. Только Юрочка не понимает, что после смерти Димы ему никто не отдаст этого ребенка, пусть даже она там и не нужна. Боюсь, эти люди не позволят Юре даже видеться с ней. Я знаю их, однажды они уже отобрали у меня девочку. Если бы ты слышал, какими словами наградил меня отец Димы! Юрочка — он ведь такой чувствительный и так привязан к Вике. Для него это станет очередным ударом. Володенька, я очень переживаю за него. Боюсь, как бы он с собой чего не сделал.
      — Бред, это какой-то бред! Лиза, опомнись! Ты говоришь бред! Вся эта любовь к мужчине, этот ребенок! Это ненормально, Лиза. Юрий просто нездоров. Его надо лечить!
      — Володя! Володя! Остановись! Это не лечится! Твой сын гомосексуалист! И этого уже никогда не исправить! Смирись! — она сникла. — После того, как он мне признался, я еще долго надеялась, что это у него пройдет, что это просто временное помутнение рассудка. Юра мой сын, и я никак не хотела принимать его таким. Я не верила, что мужчина может так сильно любить другого мужчину, пока Юра не привел к нам Диму. Поверь, мне было очень нелегко видеть все это, но я поняла, что он был искренен со мной, и ничего изменить уже нельзя. Нельзя, понимаешь, Володя. Единственное, что мы можем для него сделать — это помочь и не отталкивать. Ведь для него это все тоже нелегко.
      — Что нелегко, Лиза? Что? Спать с мужиками? О чем ты вообще говоришь? Ты хоть слышишь себя? Мало того что он сам сумасшедший, так он еще и тебе голову задурил!
      — Нет, Володя, ты неправ. Вижу, тебя бесполезно в чем-то убеждать. Просто поклянись мне, что никогда не бросишь Юру, не отвернешься от него.
      — Прекрати, Лиза, устраивать драму! Ты же знаешь, я не люблю этого, — Владимир поморщился, его раздражали подобные разговоры.
      — Поклянись, — не отставала она.
      — Ну хорошо, хорошо. Клянусь! Довольна? — она молча кивнула в ответ.
       Если Лизу Владимир еще мог понять — бывшая жена души не чаяла в сыне, то понять Юрия он был не в состоянии. Почему вдруг Юра вырос таким? В детстве сын был обычным мальчиком. Владимир не замечал за ним ничего странного. Юра, как и все мальчишки, любил играть в машинки и пистолеты, никогда не стремился подражать матери и не просил купить ему куклу. Откуда это взялось? Может, в этом есть вина Владимира? Ведь когда он ушел, то взвалил на Юркины детские плечи все мужские обязанности, и Юре приходилось исполнять роль мужчины в доме. Наверное, тогда он был еще слишком мал и слишком слаб, но не хотел показывать этого матери, втайне мечтая о ком-то сильном, кто бы смог помочь, поддержать, защитить. Возможно, со временем эти мечты трансформировались в ту уродливую форму, с которой Владимиру пришлось столкнуться спустя много лет. Но тогда можно ли винить Юрия в том, что он такой?

Глава 20
      Металлическая дверь, ведущая в подъезд, была настежь открыта. Юра буквально взлетел по ступенькам на четвертый этаж. На лестничной площадке возле распахнутой двери, ведущей в квартиру Коротковых, стояли люди, да и в самой квартире было людно. Ни секунды не сомневаясь, Юра вошел внутрь. Мрачные лица собравшихся, тихие разговоры, всхлипывания. Он прошел по коридору мимо толпившихся в знакомую гостиную и оцепенел. Посреди комнаты стоял водруженный на табуретки закрытый гроб, отделанный красной материей и отороченный черным кантом.
      Ребра сдавило, словно наполняя тело изнутри могильным холодом. Все мысли разом перемешались, втягивая сознание в звенящую пустоту, где, казалось, не было никого и ничего, кроме этого проклятого гроба. Пол закачался, норовя выскользнуть из-под ног. Немыслимая боль взорвала сердце, захлестнув с головой горечью невосполнимой потери. Она полностью завладела всем его существом, будто наполняя каждый глоток воздуха острыми иглами, безжалостно впивающимися в легкие. Невидимые руки сжали горло, доводя до спазма.
      — Дима, — сдавленный хрип разрезал траурный покой дома, заглушая шелест голосов и редкие всхлипывания.
      Понурая фигура, сидевшая на стуле возле гроба, вздрогнула. Людмила подняла голову и увидела Стриженова, стоявшего в дверях комнаты. Его лицо — неестественно бледное, словно обескровленное — было перекошено страдальческой гримасой. В нем читалась боль и ужас. Но разве же он может почувствовать хоть десятую часть того, что чувствовала сейчас она? Вся эта обреченность в его глазах, этот крик — все ложь! Она молча уставилась на Юру пустым безжизненным взглядом. Где-то внутри отчаянно завопил голос: «Как ты посмел явиться?! Ты, убийца моего сына?!» Но губы будто занемели, а слова рассыпались, словно бусины, нарушая стройность мыслей. От бессилия слезы покатились из глаз Людмилы.
      Чьи-то грубые руки с силой вцепились в Стриженова и швырнули в прихожую. Юра увидел перекошенное яростью, пылающее лицо Димкиного отца.
      — Ты! Ты! Какого рожна ты приперся?! — он злобно зашипел, выволакивая Юру на лестничную площадку этажом выше, подальше от любопытных глаз. — Ты! Все из-за тебя! Из-за тебя! Ненавижу! Это ты! Ты во всем виноват! Это ты его убил! Ты!
      — Нет! Я не убивал! Я любил его! Любил! Как вы не поймете! — до спазма в горле заорал Стриженов.
      — Заткни свою поганую глотку! — зло зашептал Петр Сергеевич, зажимая его рот ладонью. — Еще раз пискнешь, и я тебя придушу! Понял?!
      Его глаза гневно сверкали, а руки крепко держали, прижав Стриженова к стене.
      — Пустите меня к нему… Пустите… Дима-а-а… Разве же вы не понимаете… Дима-а-а… Пустите… Умоляю… Пустите меня…
      — Заткнись, пидор! Не позорь память моего сына!
      — Пожалуйста… Я умоляю… Пожалуйста… Дайте мне попрощаться с ним… — скулил Юра, давясь слезами и судорожно всхлипывая.
      — Убирайся, пока я тебя прямо тут по стенке не размазал! — цедил сквозь зубы Петр Сергеевич, обдавая Стриженова перегаром.
      — Вы не можете со мной так поступить… Человек вы или зверь? Дайте мне в последний раз… — не унимался Юра. — Я должен… Дима-а-а… Мне надо… Пусти…те… Я… Дима… меня… Дима…
      Петр Сергеевич схватил Юрия за грудки и, тряханув пару раз, с силой ударил об стену.
      — Заткнись, я сказал! — заскрежетал он зубами.
      Юрка затих, рассеянно уставившись куда-то мимо Димкиного отца. Петр Сергеевич разжал руки и отпустил Стриженова.
      — Так-то лучше, — метнув на него злобный взгляд, мужчина направился обратно в квартиру.
      Сил не осталось, ноги больше не держали его. Юра сполз по стене вниз и уселся на грязный бетонный пол. Его словно внезапно оглушило. В ушах зазвенело, а голова превратилась в чугунный шар, который едва удерживала тонкая шея. Веки горели от слез, сползающих по щекам помимо воли. Он был опустошен и раздавлен тщетной попыткой достучаться до Димкиного отца. Похоже, все было бесполезно. Петр Сергеевич непробиваем. Он уверен, что во всем случившемся виноват Стриженов, и только он. Видать, он так и не смог смириться с непохожестью своего ребенка, и даже смерть не в силах была примирить его с тем фактом, что Дима — гей. Петр Сергеевич никогда не поймет и не признает тех отношений, что связывали Диму и Юру, а значит, Стриженову не на что рассчитывать. Ему никогда не скажут, где находится могила бесконечно любимого и дорогого сердцу человека. Но Юра не может так просто сдаться. Он должен знать, где родители похоронят сына. Должен!
      Через некоторое время на площадке четвертого этажа началось оживление. Из квартиры вынесли гроб и понесли по лестнице вниз. Юра встрепенулся и, крадучись, направился вслед за похоронной процессией. Смешавшись на улице с толпой родственников и знакомых, он украдкой пробрался в заказной автобус и забился в самый укромный угол салона. Расчет был верным, Димкины родители его не заметили.
      Когда автобус доехал до кладбища, Стриженов, прячась за спины, добрался до того места в самом конце кладбищенской аллеи, где уже собрались люди с цветами и траурными венками.
      Грянул траурным маршем оркестр, заголосили и запричитали женские голоса. Гроб стали опускать на дно могилы. Людмилу, стоявшую на самом краю ямы, качнуло. Внезапное прозрение ударило беспощадной неотвратимостью — это хоронят ее сына, ее счастье, ее надежды на светлое будущее. Она никогда больше не увидит сына, не обнимет его, не скажет, как сильно любит и скучает по нему. Вся жизнь промелькнула перед глазами за один короткий миг. Людмила вспомнила, как родился Дима, как впервые она держала его на руках, как он сделал свой первый шаг, как сказал «мама». Солнечный день первого сентября, когда маленький Димка с рюкзаком за плечами и букетом астр вошел в класс. Как плакал, когда в восемь лет он до крови расшиб коленку, упав с велосипеда. Как переживала она, когда в четырнадцать после лыжных соревнований Димка подхватил пневмонию с высоченной температурой, а потом целый месяц провалялся дома. Как ездили за грибами, как ходили в поход, как встречали в горах рассвет. И теперь — конец всему. Ее сына больше нет. Что осталось у нее? Только эти воспоминания. Неожиданно в памяти всплыли события последних лет. Дима и Юра на диване в их гостиной, развод, ссоры и долгое мучительное молчание. И, наконец, Стриженов сегодня возле гроба ее сына, бледный и потерянный.
      Первые полетевшие вниз комья земли упали и с грохотом рассыпались по крышке. Людмила закрыла глаза. Комья продолжали падать все чаще и чаще, гулко ударяясь о гроб. Когда звуки стали мягче, она поняла, что через каких-то пять минут ненасытное чрево навсегда поглотит ее ребенка, такого не похожего на других, но бесконечно любимого ею. Вдруг Людмиле нестерпимо захотелось упасть в эту яму, туда, где на самом дне лежал ее сын, чтобы кладбищенская земля накрыла ее своим холодом, позволив навечно остаться рядом. Надо было сделать шаг, всего один лишь шаг. Почувствовав неладное, Петр Сергеевич крепко сжал ее локоть.
      — Пусти меня к нему, — зашептала она.
      — Держись, Люда! Так надо! Скоро все закончится, — он обнял ее и прижал к себе.
      Люди подходили к родителям Димы, обнимали их, выражали соболезнования, просили крепиться, старались утешить. Но никто даже и не думал подойти к Юре. Разве кому-то могло прийти на ум, что для него эта смерть была такой же огромной потерей, как и для Димкиных родителей. Стриженов был катастрофически одинок в своем несчастье. Люди не соболезновали ему, не утешали, не говорили теплых слов. Они проходили мимо, с удивлением и долей нескрываемого любопытства поглядывая на убитого горем молодого мужчину. Кто он? Что он здесь делает?
      Начался дождь. Капли стали падать все чаще и чаще, заставляя вздрагивать листья кладбищенских берез, желтые лепестки бархатцев и разноцветных цинний на соседних могилах. Дождь набирал силу, с шипением врываясь в кроны деревьев и кусты акации, стекал каплями вниз и терялся в густой траве, бился о грунтовую дорогу, впитывался в рыхлую землю. Толпа, раскрывая зонты и натягивая капюшоны, стала быстро расходиться.
      Юра застыл, не в силах оторвать взгляда от возвышающегося свежего холмика. Могильщик, пожилой мужчина в синтетической олимпийке и резиновых сапогах, поправил временный цинковый памятник и, подобрав с земли лопату, посмотрел на Юрия.
      — Эй, парень! Алле! Все закончилось. Беги, давай, догоняй своих, а то без тебя уедут!
      Не обращая на него внимания, Юра подошел к могиле и, упал возле нее на колени, загребая в кулаки размокшую землю вперемешку с травой.
      — Я люблю тебя…
      Увидев это, могильщик только недовольно фыркнул и спешно скрылся за пеленой дождя.
      До дома Юра добрался ближе к ночи. Увидев на пороге измученного и перепачканного грязью сына, Елизавета Юрьевна только охнула.
      — Юрочка, что случилось? Где ты был?
      — На похоронах… — едва слышно прошептал Юра и, не глядя на мать, заперся в ванной.
***
      То, что видела Анна Сергеевна ранним субботним утром, не давало ей покоя. Ей снился сын Людмилы, его короткий сдавленный стон и окровавленный кусок кирпича, брошенный на землю убийцей. От этих снов она просыпалась в холодном поту с высоченным давлением и клокотанием в груди. Что только не делала пенсионерка, чтобы привести расшатавшиеся за последние дни нервы в порядок. Пила настойку пустырника и валериану в таблетках, клала под язык глицин и заваривала на ночь чай с душицей. Но ничего не помогало. Что это было? Расплата за ее малодушие? Кара небес, за то, что она утаила от полиции, что видела, как убили Диму? Или это взбунтовавшаяся совесть не давала ей спокойно жить?
      Она слышала, как шептались на лавочке соседки о том, что приезжала полиция и забрала сына учительницы за то, что тот якобы убил из ревности своего любовника. О том, что Юра голубой, шептались уже давно. Но Анна Сергеевна не верила слухам, хоть сама не раз видела как Юра и Дима утром выходили вместе из дома. Мало ли какие бывают обстоятельства в жизни? Как-то встретив Людмилу, та обмолвилась Анне Сергеевне, что Дима ушел от пьющей жены и поругался с родителями. Возможно, Юра решил помочь ему. У них-то с матерью на двоих вон какая огромная квартира. Но чтобы Юра и Дима были любовниками, в это поверить не могла. Это ей это казалось чем-то запредельным, тем, что показывают по телевизору, но что едва ли встречается в реальной жизни. Ну может, где-то в столицах. В Москве, Питере или еще где. Но не в их же провинциальном городишке? Не могло это быть правдой. К тому же баба Нюра точно знала, что не Юрий убил Диму. Она хорошо разглядела убийцу, даже слишком хорошо. Возможно, поэтому и спала плохо. Похоже, она была единственной, кто его видел.
      Но стоит ли с этим идти в полицию? Может, там как-нибудь сами разберутся во всем, без ее участия? А ну как нет, и за убийство Димы посадят Юру? Что будет с парнем после того, как он вернется из тюрьмы? Да и сможет ли выжить там? А Лизавета? Она-то точно не переживет такого! Сколько раз уже к ней приезжала скорая! А таблетки, которые она покупала в аптеке, — даже бабе Нюре врач таких не выписывал. А ведь Лизавета еще совсем молодая. Сколько ей? Пятьдесят два, пятьдесят три? Ей бы еще раз замуж выйти, сына женить, да внуков нянчить. Сломает тюрьма жизнь Стриженовых. Но что будет с Людмилой? Страшно подумать. Такое горе. Ведь даже если убийцу посадят, Диму это все равно не вернет. Имеет ли баба Нюра право вмешиваться в чужие судьбы? Не причинит ли правда еще больших мучений? Надо ли ей рассказывать обо всем, что знает? Надо! Надо чтобы убийца понес заслуженное наказание во имя торжества справедливости!
***
      Эдик сидел на террасе своего загородного дома и, попивая чай, смотрел сквозь покачивающиеся белые занавески на сверкающий в утреннем свете сад. Жена и дочь вернулись в город еще в выходные, и теперь он мог в полной мере насладиться одиночеством и тишиной на лоне природы. Изумрудная зелень, переливающаяся в потоках яркого света, давала отдых глазам и успокаивала психику. Дом он почти достроил, хороший получился. Двести с лишним квадратных метров, два этажа, огромная летняя веранда, газовое отопление, водопровод, теплый туалет и ванная комната, и сауна с небольшим бассейном на цокольном этаже. Достроить бы гараж, и можно вполне здесь жить зимой. Вокруг тишина, природа, лес. Душа отдыхает. Не то что в шумном пыльном городе.
      До слуха донёсся рев моторов. Похоже, остановились у ворот, хлопнули дверцы. Эдик привстал с места, пытаясь разглядеть ранних гостей.
      Аслан буквально взлетел на веранду, одним прыжком преодолев четыре ступени. За ним ввалились еще трое.
      Молниеносным движением он впечатал Эдика в стул и, схватив за горло, зашипел:
      — Ты что, шакал, совсем охуел?! Ко мне вчера менты приходили! Это ты, тварь, меня слил?!
      — Отпусти! — закряхтел Эдик, вцепившись в напряженную руку Аслана. — Я не виноват… Меня заставили…
      — Врешь, сука! Жопу свою решил прикрыть?! Говори, что ты там натрепал?!
      — Ничего… Ничего… Мамой клянусь… Я ничего не рассказывал… Они Димой интересовались…
      Аслан поставил ногу на ширинку Эдику и с силой надавил.
      — Говори, сука, что ментам про меня рассказывал?!
      — Ничего… Ничего… Ногу, ногу убери… — заскулил Эдик.
      — Жирная безмозглая скотина! В глаза врешь! Это ты Диму грохнул?! Отвечай! Ну?!
      — Не я… Клянусь… Аслан… Убери…
      — Не ты, говоришь! — Аслан сжал зубы и сильнее надавил ногой.
      — Не я-а-а… — корчась от боли, просипел Эдик.
      — Опять врешь! — лицо кавказца залило пунцовой краской, глаза гневно засверкали. — Отомстить решил, за то, что я тебя, тупоголового барана, на хуй послал?!
      — Кля-а-анусь не я-а-а…
      Аслан сильнее сжал пальцы, заставив Эдика захрипеть.
      — Ведь это ты, сука, про долг ментам рассказал! И про то, что я Диму ебал! Или тоже скажешь, не ты?!
      — А-а-а-а… я-а-а-а… пу-у-сти… — словно рыба, хватая ртом воздух, выдавил татарин.
      — Сука, блядь! — в порыве гнева Аслан со всех сил лягнул Эдика. Огромная туша с грохотом повалилась навзничь. — Знаешь, что я с тобой сейчас сделаю?! — он был вне себя от гнева.
      — Только не убивай! Не убивай! — Эдик перевернулся набок, поджимая ноги и закрывая рукой голову. Аслан яростно принялся наносить удары ногами, стараясь попасть в живот и по лицу. Эдик скорчился, пытаясь закрыться от побоев.
      — На! Сука! На! Получай! На!
      От боли скрутило. Внезапно прилетевший в нос мысок лакированной туфли взорвался горячей волной, затопившей носоглотку. Эдик харкнул, рыгнув вязкой кровавой слюной на пол. Аслан вошел в раж, остервенело избивая сотрясающееся от ударов тучное тело. Казалось, он наслаждался тем, что делает, с упоением вонзая ботинки в теплую мягкую плоть.
      Через какое-то время, тяжело дыша, он отпрянул в сторону. Эдик застонал. Все тело ломило, из носа на рубашку стекали кровавые потоки, правый глаз заплыл и ничего не видел.
      — Сдохни, тварь! — Аслан сквозь зубы сплюнул на пол и, развернувшись, пружинистой походкой направился к воротам. — Азат! — он обернулся. — Прибери здесь!
      — Хорошо, шеф! — парень, достав из кобуры спрятанный под курткой ПМ, прикрутил глушитель и, наведя на Эдика, сделал два коротких выстрела. Лежавшее на полу тело вздрогнуло и замерло.
      Проводив Аслана до джипа, припаркованного у ворот, Азат и двое подручных достали из багажника канистры и вернулись к дому. Они облили бензином веранду, стены и недостроенный гараж. Азат вынул из кармана пачку сигарет и, чиркнув зажигалкой, закурил, обводя взглядом яблоневые деревья с маленькими румяными яблочками. Ветер забирался в листву и, перекатываясь волнами, шелестел в высокой траве, покачивая спрятанные в ней цветы дикой ромашки. Сделав две затяжки, он повернулся и бросил окурок на веранду. Деревянная конструкция вспыхнула. Прозрачные подрагивающие язычки пламени стремительно разбежались по половицам, забираясь по деревянным стойкам на крышу. Они весело заплясали, моментально обдавая жаром и жадно облизывая все, что попадалось у них на пути.
      Побросав в багажник пустые канистры, мужчины спешно забрались в салон. Машина тронулась с места и вскоре скрылась из вида. Был будний день. В дачном поселке никто не видел, как начался пожар. И только когда черный столб огня и дыма взмыл в небо, возвышаясь над крышами дачных домиков, соседи вызвали пожарных.
***
      Егоров зашел в кабинет и уселся на край стола.
      — Ну, что, Иван, видел Казбекова? — Коновалов с интересом смотрел на коллегу.
      — Да, видел. Только он не жаждал со мной пообщаться.
      — Надо думать. Узнал что-нибудь?
      — Да, узнал. Короче, в пятницу они компанией отдыхали на даче у некоего Фролова. Это партнер Казбекова по бизнесу. Там был и Коротков. Казбеков признался Короткову в том, что они с Исмагиловым развели его, как лоха.
      — А дальше?
      — А дальше Коротков обиделся и ушел, хлопнув дверью. Да, и еще одна немаловажная деталь: Казбеков предложил Короткову место Исмагилова.
      — Опа!
      — Вот и я о том же! Нам-то он ничего не сказал. А Казбеков, когда увольнял Исмагилова, прямым текстом заявил, что, мол, я вместо тебя Короткова исполнительным директором сделаю. Надо Исмагилова срочно брать и трясти, пока не признается!
      — А может, это все-таки не Исмагилов?
      — А кто? Казбеков? Он говорит, что эту ночь и половину следующего дня провел у Фролова на даче и Короткова больше не видел. Сторож садового общества, где они отдыхали, подтвердил, что машина Казбекова из дачного поселка ни ночью, ни утром не выезжала. На всякий случай я взял запись с видеокамеры, установленной на въезде.
      — Угу, точно! Если бы он решил убить Короткова, думаю, мы бы долго искали труп. Я навел о нем справки. Угон автомобилей, разбой, бандитизм, и это неполный перечень. Он давно в разработке, но прищучить его никак не получается, постоянно что-то мешает. Изворотливый гад.
      — Вот только одно мне не понятно. Зачем Казбеков признался Короткову, что они с Исмагиловым его развели, ведь все так хорошо шло?
      — Ну как же, он хотел опередить Исмагилова. Коротков рано или поздно опомнился бы и стал докапываться, куда делись те деньги, которые он отдал Исмагилову в качестве вклада в бизнес. И тут он мог выйти на Казбекова. Тогда не видать Аслану Короткова, как своих ушей. А тут Казбеков подсунул предложение, от которого сложно отказаться. Но доверять зеленому пацану бизнес — работать в убыток. Странно.
      — Одно точно, мотива убивать Короткова у него не было. Пусть даже тот и взбрыкнул. Он все равно от Казбекова никуда бы не делся. С родителями не общался, с женой развелся, с любовником поссорился, работы лишился. Куда бы Коротков пошел? Даже если допустить, что Аслан не знал о ссоре Короткова со Стриженовым, Казбекову стоило только намекнуть Стриженову, чем занимается Коротков. Оказывается, Казбеков не только сам его трахал, но и подкладывал под нужных людей, по сути, заставляя заниматься проституцией. После такой правды Стриженов послал бы Короткова на все четыре стороны.
      — Хорош любовничек, ничего не скажешь!
      — Ну так что с Исмагиловым?
      — Добро! Поезжай за ним. Только вот улик против него у нас нет. Как-то странно получается, что человека убили под окнами многоквартирного дома, а никто ничего не видел и не слышал. Странно это. Странно. Сходи-ка ты, Ваня, еще раз опроси жильцов, пока я тут с Исмагиловым беседовать буду.
      Иван тяжело вздохнул. Ему не хотелось ходить по квартирам, выпытывая у соседей, кто что видел. Но Егоров отчетливо понимал, что еще одно задержание подозреваемого без прямых улик им с Коноваловым может выйти боком.

Глава 21
    Иван позвонил ближе к вечеру, когда Коновалов уже собирался уходить и даже успел надеть плащ.
      — Алле, Леонид Абрамыч! Это Егоров.
      — Где тебя носит? Исмагилов с тобой?
      — Нет, — Иван шумно выдохнул в трубку. — Опоздали мы, Леонид Абрамыч.
      — Что?! Как опоздали?!
      — Исмагилов мертв. Сгорел вместе со своим загородным домом.
      — В смысле, сгорел? Когда? – Коновалов плюхнулся на стул.
      — Вчера утром, где-то в половине десятого. Соседи не сразу дым увидали, а когда вызвали пожарных, то дом уже выгорел дотла. Практически ничего не осталось, даже останки не сразу обнаружили. Только благодаря жене нашли. Это она сказала, что после выходных муж за городом остался. Все надеялась, что он жив. Так что делать будем?
      — Ты соседей опросил?
      — Да, глухо. Никто ничего не видел. Это же не дачный кооператив, а коттеджный поселок. Тут у каждого участок чуть ли не под двести соток. У Исмагилова к тому же дом на отшибе стоял, а от него до трассы рукой подать, да и кустарником все заросло. Не видно ни черта! Приехали и мочканули по-тихому. Без суеты и лишних свидетелей.
      — Ну-ну, без свидетелей… — задумчиво повторил Коновалов.
      — Вы думаете о том же, о чем и я? – голос Ивана вывел из оцепенения.
      — Казбеков?
      — Угу, больше некому.
      — Хм, а может, не он?
      — Как же не он? А то дом сам по себе загорелся! – усмехнулся Иван.
      — Ну мало ли. Может, Исмагилов с зажжённой сигаретой заснул?
      — Главное, очень вовремя! – осадил начальника Егоров. – Как раз после того, как я с Казбековым побеседовал. Это поджог, сто процентов! Тут уцелевшая трава кое-где бензином пахнет.
      — Есть другие улики?
      — Какие тут могут быть улики? Пожарные машины с брандспойтами, люди, вода, пена. Здесь даже если что-то еще и было, то разве сейчас найдешь?
      — Вот черт! — Коновалов негодовал. То, что Казбеков убрал ненужного свидетеля, для Леонида Абрамовича ясно как божий день. Явный просчет с его стороны. Исмагилов был в курсе дел Казбекова, и показания, которые он мог дать, ставили под удар весь криминальный бизнес Аслана. А если так, то смерть бывшего директора была вопросом решенным. Визит Ивана в автоцентр только ускорил ее. Столько лет водить за нос РУБОП*, пережить его ликвидацию и возрождение**, оставаясь на свободе, и вдруг из-за какого-то нелепого убийства чуть не попасться. Казбеков, наверное, был просто взбешен, когда узнал, что это Исмагилов навел на него полицию. Причины нервничать у него были. Еще какие! За ним и его бандой уже следили. Леониду Абрамовичу всего пару часов назад стало известно, что Казбекова подозревали в организации угонов и разбойных нападений на владельцев автомобилей. Свидетелей, конечно же, не оставляли. Украденные авто разбирались на запчасти, реже - в основном элитные - перепродавались целиком. Весь бизнес Аслана был единым слаженным механизмом, и цветам здесь отводилась своя роль. Когда поступал заказ на редкий экземпляр, то угнанную машину загоняли в цветочный фургон и, не привлекая внимания, везли в заранее подготовленный гараж, где переделывали. Конечно же, параллельно с этим на автомобиль готовились новые документы. С кем был связан Казбеков, ворочавший все этим, было даже страшно подумать. Сейчас Коновалову ясно одно: предлагая Короткову место Исмагилова, Казбеков пытался покрепче насадить парня на крючок. Тогда бы Коротков от Аслана точно никуда уже не делся. Но кто же все-таки его убил? Исмагилов? Похоже, что за эти дни они с Егоровым так и не сдвинулись с мертвой точки, а работы прибавилось.
      — Алле, Леонид Абрамыч! Заснули вы там, что ли? Что дальше делать будем?
      — Как что? Опрашивать жильцов Ворошилова пятнадцать и близлежащих многоэтажек.
      — Может, завтра начнем, а? Леонид Абрамыч? – заканючил Егоров.
      — У тебя работы невпроворот! Ты и за неделю не управишься! Ладно, — смягчился начальник. – Но завтра с утра чтобы как штык! Берешь Петрова и туда. Как что узнаете, звони средь дня и ночи! Понял? Выполняй!
      — Так точно, — выдохнул в трубку опер.
***
      За три дня до убийства
      Виктор открыл дверь своим ключом. Татьяна дала ему ключи, когда он зачастил к ней в гости. Позже Витя и вовсе перебрался жить к своей школьной подруге. Все вышло само собой. Он не планировал съезжаться с Таней, так получилось. Витя встретил ее на улице нетрезвую и растрепанную. Вид бывшей одноклассницы вызывал отвращение, но потом что-то сжалось внутри – то ли сентиментальные воспоминания, всплывшие в памяти, то ли элементарная жалость подействовала на него. Он же был увлечен ею, пока та не взбрыкнула и не ушла к Короткову. Виктор долго не мог простить перебежчицу. Хоть та утверждала, что причиной их разрыва стала его интрижка девчонкой из другого класса. А что, разве нельзя? Они ведь с Танькой вроде как не муж и жена. Ну захотелось ему попробовать с этой тощей Люськой. Что-то шевельнулось в нем, когда он увидел ее острые коленки. Да что там вспоминать? Не было у Вити с ней ничего. Люське, как в той поговорке говорится, и хочется, и колется, да мама не велит. Скинула она с себя Витьку в самый кульминационный момент. Вот дура! А когда он к Васнецовой обратно сунулся, место уже было занято! Сегодня-то он убедился, что Танька сильно лоханулась, променяв его на Короткова. Даже замуж вышла и ребенка родила (не факт, конечно, что ребенок Димкин). Такие, по определению, не размножаются! Если только почкованием, как гидры из книжки по биологии.
      Виктор снял кроссовки и прошел в кухню. А что, с Танькой удобно! У нее хата своя, что хочешь, то и делай. Никакого тебе нытья матери: «Сколько можно со своими дружками валандаться? Когда на работу устроишься, оболтус?» После армии отдохнуть спокойно не дала. Сама решила сыну место подыскать. Подыскала, блин! Охранником в бильярдном клубе. А чего, говорит, хорошо, сиди целый день на стуле да посматривай, как бы кто драку не учинил или мебель не поломал. Мебель, драка. Если бы она только знала! Витька проработал здесь всего ничего, а уже насмотрелся. Одного раза хватило, чтобы отбить всякое желание дальше охранять этот петушатник.
      — Ты где всю ночь был, а? – на пороге кухни появилась Татьяна в старом мятом халате. Ее покачивало. Язык заплетался так, что она едва могла говорить.
      — Ты че? Опять бухала? – Витька скривился. – Слышь, мать, будешь так бухать, я пошел отсюда! Мне с алкоголичкой жить не в масть!
      — Витенька, — она скривила рот и попыталась обнять, протягивая к нему руки. – А ты не стыди меня, сам-то что, трезвый? А? Трезвый, я тебя спрашиваю?
      — Да, пошла ты, алкашня! – он оттолкнул ее от себя. – Ты что думаешь, я тебя такую трахать стану?!
      — А что, нет? – она вытаращила пьяные глаза.
      — Да на фиг надо! Я себя не на помойке нашел, чтобы с таким чмо в койку ложиться!
      — Ты что, меня больше не любишь? – ее губы задрожали, она подняла на Виктора полные слез глаза.
      — Достала ты меня, поняла? Тебе ж хоть кол на голове теши – одна синька на уме! Сколько ты без бухла протянула, а?! Месяц? Ты че, думаешь, мне оно сильно надо? Сколько я могу с тобой вошкаться?! В зеркало на себя посмотри! Рожа помятая, под глазами фингалы! Ты ж на бомжиху похожа!
      Она заплакала, будто выплевывая короткие всхлипывания. Его всегда злили женские слезы, когда помимо воли он начинал чувствовать себя виноватым.
      — Что разнылась?!
      — Витенька, не уходи, не бросай меня!
      — Не вой! Три часа ночи! Люди кругом спят! – зло огрызнулся Виктор. – Хорошая же из вас с Коротковым парочка получилась: ты алкоголичка, он пидорас!
      Услышав последнюю фразу, Таня замерла на месте, изменившись в лице.
      — А ты откуда знаешь? Я тебе ничего не говорила, — она замотала головой.
      — Откуда знаю… — Витька хмыкнул. – Видел. Только что на парковке… Возле клуба… Муженек твой троим мужикам отсасывал… И ведь, сука, с таким удовольствием! Тварь!
      — А ты думал, я просто так пить стала? – уголки ее губ снова поползли вниз, по щекам заструились слезы. – Может, это я из-за него пью… А ты думаешь, мне легко было с ним жить? Я же не знала, когда за него замуж выходила! Даже когда дочку родила не понимала… Думала, что после родов растолстела, живот отвис… Не хочет он меня… Потом хуже… Он на меня даже внимания не обращал, будто я пустое место! Придет и сразу к ребенку… А я, дура, стою, жду, может, скажет чего, подойдет, поцелует… А он пожрет и спать завалится. Я и сама пыталась… А у него даже не стоит…
      Виктор смотрел, как по лицу Татьяны текут соленые ручейки, как подрагивают веки, когда очередная капля срывается с ресниц. Ему было и неприятно, и больно видеть ее, слушать рассказ о том, как она унижалась, как хотела любви, пыталась выстроить отношения с мужчиной, который никогда бы не смог сделать ее счастливой.
      —…А потом позвонила Верка Большакова, позвала с собой. Хорошо, свекровь понятливая попалась, отпускала меня. Когда я ему первый раз изменила, мне было плохо… Считала себя последней блядью. А он даже не замечал. Все базлал: « Ты за ребенком не смотришь!» Урод, ненавижу его! Только когда ушел, мне свекор про него рассказал. Говорит, думал, что я его исправить могу. Оказывается, он еще в школе с мужиками вовсю трахался! Я чуть не блеванула, как узнала… А ты… Алкашня…
      — Ну а сейчас-то ты чего нажралась? – Витя вопросительно уставился на нее.
      — А ты-то сам чего?
      — Слышь, ты стрелки на меня не переводи! Я тут ваще не при делах!
      — Не при делах?!– она тяжело задышала, пытаясь набрать побольше воздуха в легкие.— Ну и вали тогда к своей мамаше! Вали! Урод! Все вы уроды! Ненавижу вас! Козлы!
      — Дура!
      Витька выскочил из кухни и, схватив спортивную сумку, валявшуюся возле купе, стал собирать свои вещи, заталкивая их рваными движениями.
      — Витя! Прости! – опомнилась Таня и кинулась к мечущемуся по квартире Виктору. – Не уходи! Не бросай меня! Витя!
      Она громко зарыдала, хватая его за руки. Витька грубо оттолкнул Таню, и спешно надев куртку, хлопнул на тумбочку ключи.
       — Витя! – она кинулась вслед выходящему из квартиры Виктору. Дверь с грохотом закрылась перед самым носом. Таня прижалась к ней щекой и надрывно заплакала.
***
      Юра три дня провалялся в странном болезненном забытьи. Елизавету Юрьевну не на шутку взволновало его состояние. Возможно, он простудился или даже подхватил воспаление легких в тот день, когда хоронили Диму. Но, кроме высокой температуры, никаких других симптомов, подтверждающих подозрения матери, участковый врач не нашел. Юру то лихорадило, то бросало в жар. Он просыпался на мокрой от пота подушке и снова засыпал, проваливаясь в липкий сон. Ему снился Дима, стоявший на залитой солнцем улице и не замечавший Юру, проезжавшего мимо него в автобусе. Стриженов кричал, стучал руками по стеклу, старался привлечь внимание, но любимый даже не смотрел в его сторону. В какой-то момент рядом с Димой оказалась Вика. Она потянулась ручонками к отцу, и тот поднял ее с земли, улыбаясь и что-то приговаривая.
      — Вика… Дима… м-м-м… — застонал Юра, едва разлепляя пересохшие губы. Елизавета Юрьевна, дремавшая в кресле, встрепенулась, подошла к постели сына и положила на его лоб прохладную ладонь.
      — Ш-ш-ш… Все хорошо, Юрочка… Все хорошо… Это всего лишь дурной сон… Спи… — совсем как в детстве, она погладила Юру по голове и осторожно поцеловала в висок. За окном чернела по-осеннему холодная августовская ночь. В тишине комнаты гулко тикали настенные часы, беспощадно отмеряя время. Она подняла глаза и посмотрела. Без пяти три. До рассвета еще далеко. Но жар, кажется, спал. Она вернулась в кресло и, закутавшись в шаль, закрыла глаза.
      Наутро Юра проснулся полностью разбитым. Тело словно погрузили в вязкую жижу. Каждое движение давалось с трудом: ноги ослабли и при попытке встать с кровати предательски дрожали. Превозмогая слабость, Юра поднялся и направился в кухню.
      — Доброе утро! – увидев мать, произнес он.
      — Доброе! Как я рада, что тебе уже лучше!
      Юра сощурился. Яркий солнечный свет больно резал глаза.
      — Ты три дня не вставал с постели. Я даже врача на дом вызвала. Он оформил тебе больничный. Лежит на полочке перед зеркалом.
      — Больничный? – Юра прошел в прихожую и, взяв синюю бумажку в руки, бегло пробежался по ней глазами. Голова кружилась. Вдруг его сознание словно озарило вспышкой. Он вспомнил все, что произошло накануне: тюремный изолятор, кабинет следователя, кладбище, похороны… «Дима!» – воспоминание кольнуло острой иглой. В груди пойманной птицей затрепыхалось, запульсировало сердце. Ком подкатил к горлу. Стриженов сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь унять внезапное волнение. Тут он вспомнил свой сон – Дима и Вика на залитой солнцем улице. Вика! Как же Вика? Она расстроена, напугана, она ждет его! Внутри заныло с удвоенной силой.
      На пороге кухни Юрий появился, одетый в голубые джинсы и темный облегающий свитер с высоким горлом. Не глядя на сына, мать поставила тарелку с оладьями на стол.
      — Юра, садись завтракать.
      — Спасибо, мам! Но я не буду. Мне надо идти. Только, пожалуйста, ничего не говори сейчас. Ладно?
      — А как же завтрак? – она не успела договорить; сын вышел из квартиры.
Елизавета Юрьевна горестно вздохнула, усаживаясь на табурет: «Володя прав, Юра тронулся рассудком. Он продолжает бредить идеей, что родители Димы разрешат ему воспитывать девочку».
***
      Сегодня на квартирной площадке было тихо и пусто. Солнечный свет, струящийся сквозь запыленные окна, рисовал на бетонном полу и окрашенных в зеленый цвет стенах яркие прямоугольники.
      Юра нервно сглотнул и, набрав в легкие побольше воздуха, нажал на кнопку звонка. По ту сторону послышались шаги; замки глухо щелкнули, и дверь распахнулась. На пороге стояла Людмила. Она молча уставилась на нежданного гостя потухшими усталыми глазами.
      — Здравствуйте, — дыхание сбилось, Юра сильно нервничал. – Я пришел поговорить с вами.
      В ответ на его слова Людмила Ивановна только брезгливо ухмыльнулась и, окатив Стриженова пренебрежительным взглядом, стала закрывать дверь.
      — Погодите! – он подставил ногу. – Нам надо поговорить!
      — Уходи, — тихо прозвучал голос.
      — Вы не можете просто так закрыть дверь. Мы должны с вами поговорить!
      — Мне не о чем с тобой разговаривать. Уходи.
      — Речь о Вике… — пытаясь заинтересовать женщину, Стриженов продолжал стоять на своем.
      — Забудь о ней.
      — Разве вы не понимаете, она ждет меня! Вы же знаете, она называет меня папой!
      — Ты что ненормальный? Она дочь моего сына. Он умер. Уходи.
      — Поймите, я хочу помочь. Я буду давать деньги, покупать игрушки, вещи — все что скажете! Только разрешите мне бывать с ней, – он с мольбой смотрел в глаза Димкиной матери. Она должна понять его чувства. Она любила Диму и знает, что такое любовь к ребенку. – Вы же не хотите травмировать Вику? Пусть для нее все будет как раньше, и…
      Людмила оборвала его на полуслове.
      — Как раньше уже не будет. Забудь про мою внучку. Ты ей никто. Хочешь детей – рожай! А ее оставь в покое!
      Она пихнула Стриженова ладонью в грудь и захлопнула дверь.
      — Но вы не можете так поступить! Это жестоко! Вы слышите?! – в бессилии он ударил кулаком в дверному полотну.
      В памяти одна за другой всплывали картины прошлой счастливой жизни. Неужели это конец? Неужели он больше не увидит Вику, не почувствует на коже прикосновение ее теплых ладошек, не услышит слова «папа», не обнимет, не прижмет к себе ее маленькое нежное тельце? Вика ждет его и не понимает, почему папа не приходит за ней. Но что он может сделать? Юра лихорадочно пытался придумать хоть какой-то выход из сложившейся ситуации, но это был тупик! Он ей никто, он ей чужой по крови, бумагам, всем существующим законам и правилам, и только сердце твердит обратное, только оно рвется на части от горя и отчаяния.
      Стриженов вышел на улицу и уселся на скамейку. Откинувшись на спинку, он широко расставил ноги и уставился в одну точку. Его жизнь раскололась надвое: на то, что было до, и на то, что после. И это произошло стремительно, за доли секунды, словно прогремел взрыв. У него больше нет ни Димы, ни Вики. Дима умер, но Вика жива! И он должен за нее бороться. Если бы только знать, КАК? Он закрыл глаза, прислушиваясь к окружавшим его звукам. Шелестя колесами, мимо проехала машина, со скрежетом отворилась подъездная дверь, женские каблучки из глубины дома простучали в сторону дороги. Юра поднял глаза и посмотрел вслед отдаляющемуся звуку. Людмила спешно шла к остановке. Людмила? Но где Вика? Она оставила внучку с дедом? Это вряд ли! Если бы Петр Сергеевич услышал голос Стриженова, то непременно вмешался бы в разговор. А это значит, что либо Людмила оставила малышку, которой нет еще и двух лет, дома одну, либо Вика не здесь. В адекватности Людмилы Стриженов не сомневался. Но если девочка не здесь, тогда где? Мысли вернули его ко дню похорон. Он вспомнил, что не видел там одного человека, который должен был непременно быть, хотя бы из уважения к памяти отца своего ребенка. Татьяна!
      Внезапное прозрение отдалось гулкой пульсацией в груди. Стриженов вскочил с места. Ну конечно, Таня забрала девочку себе! Быстрым шагом Юра направился к дому, где жила Татьяна.
      Он не до конца понимал, зачем туда идет, но что-то подсказывало ему, что он делает правильно. Что Юра скажет Тане? Что он может ей предложить в обмен на возможность видеться с девочкой? Деньги? Или… Шальная мысль, залетевшая в голову, сначала показалась бредом. Но ведь это же шанс, да именно тот единственный шанс, который позволит ему быть рядом с девочкой… Но Татьяна… Разве же она согласится? Ну а вдруг? Юра постарается убедить ее, что это выгодно им обоим. Он будет давать деньги, будет содержать ее и Вику, пойдет на все условия - только бы Таня согласилась. У Стриженова появилась надежда.
      Он поднялся на седьмой этаж и позвонил в дверь. Но звука не последовало, похоже, звонок был сломан. Решив постучать, к своему удивлению Юра обнаружил, что входная дверь не заперта. Он толкнул ее и вошел внутрь. С порога Стриженов увидел компанию бомжеватого вида людей, сидящих на кухне возле стола. Повсюду валялись бутылки, пустые консервные банки, грязные газетные ошметки, вещи вперемешку с клубами пыли.
      — О-о-о! Кто к нам пришел! – хрипло завопил лысый мужик, широко улыбаясь беззубым ртом. – Заходи! Садись! Колюня, наливай штрафную опоздавшему.
      Колюня – дядька неопределенного возраста с бланшем под глазом – выплеснул из заляпанного стакана остатки жидкости на пол и налил туда водки.
      — Садись! Чего стоишь? – проявил гостеприимство лысый. – Михалыч, подвинься! Дай гостю на табурет приземлиться!
      Женщина, курившая возле окна, повернулась и, окатив Стриженова нетрезвым взглядом, спросила:
      — Ты кто такой, а? Я тя сюда звала?
      — Ты че, его не знаешь? – Колюня уставился на Юру. – Слышь, мужик, ты кто?
      У Стриженова внутри все перевернулось. Неужели Вика здесь? Нет, этого не могло быть! Вряд ли Димкины родители привели девочку в этот притон.
      — Ну, отвечай! Мы ждем! – привалившись к стене плечом, женщина продолжала смотреть на Юру.
      Ее внешний вид вызывал отторжение: собранные в пучок светлые волосы выбились и свисали сосульками, голубые глаза были затянуты алкогольной пеленой, опухшее от непомерных возлияний лицо не позволяло определить возраста, и только руки - гладкие, с длинными красивыми пальцами - говорили о том, что она еще очень молода.
      — Танюх, ты это… огурчик достань… рука в банку не лезет… — лысый протянул женщине ополовиненную банку маринованных огурцов.
      Таня?! Юра ошалело глядел на нее. Разум отказывался верить в то, что неопрятного вида женщина с похмельным лицом и есть та самая Татьяна, которой он еще каких-то десять минут назад хотел сделать предложение. Как ему быть? Что делать? В голове все смешалось.
      — Где Вика? – единственное, что пришло на ум в эту минуту.
      — Вика? – Таня пожала плечами. – Бегает где-то там…
      Она махнула рукой в сторону прихожей.
      — Вика… Она тут? – Юра не мог поверить своим ушам. Неужели его малышка была здесь, в этом кошмаре? От страха за девочку голову резко повело.
      — Играет... там... в комнате… — икнув, Татьяна махнула рукой. – А ты кто, а? Ты кто такой?
      Не ответив, Юра направился вглубь квартиры. Повсюду валялись какие-то коробки, сваленные в кучу вещи, банки, грязные тарелки, окурки. Юра прошелся по комнатам, но никого не заметил. Наверное, Татьяне померещилось с перепоя. Он еще раз окинул гостиную беглым взглядом и вдруг замер, увидев возле стола черную плюшевую лапу. Он узнал ее. Это лапа медвежонка-панды, любимой Викиной игрушки. Девочка в последнее время не расставалась с ней. Он подошел поближе и обомлел. На полу между диваном и столом лежала Вика. Сердце екнуло. Стриженов присел рядом с девочкой и посмотрел ей в лицо. Казалось, она спала. Ее длинные реснички касались пухлых щек, а рот был слегка приоткрыт, но губы неестественно бледные, словно неживые.
      — Вика, — он поднял малышку. Ее маленькое тельце тряпичной куклой безвольно повисло на Юркиных руках. Волна неприятных мурашек прокатилась по спине. – Вика… Вика, очнись!
      Юра тряс ребенка, стараясь привести в чувства, но никакой реакции не последовало.
      — Вика!– заорал он, но девочка не шевелилась. Ужас овладел Стриженовым. Не может быть! Нет! Только не это! В отчаянии он прижался ухом к ее груди. Слабая пульсация маленького сердца еще давала надежду.
      Схватив с дивана первую попавшуюся под руку тряпку, он закутал в нее Вику и опрометью кинулся прочь из квартиры. Надо было срочно что-то делать, иначе малышка погибнет. Увидев движущийся по дороге автомобиль, Юра кинулся наперерез.
      — Стой! Стой!
      Машина резко затормозила. Из нее выскочил напуганный водитель и заорал на Стриженова:
      — Тебе что, жить надоело?!
      — Помогите, умоляю! Дочка умирает! Пожалуйста! В больницу! Скорее!
      Мужчина бегло взглянул на кулек в Юркиных руках и, открыв заднюю дверь, тут же скомандовал:
       — Садись! Поехали!

Примечания:
*РУБОП - Региональное управление по борьбе с организованной преступностью. Подразделения МВД России, осуществлявшие оперативно-розыскную деятельность, существовавшие в период с 1993 г. по 2001 г. и занимавшиеся борьбой с организованной преступностью.
** В 2001 году руководитель МВД РФ Борис Грызлов принимает решение об очередной реорганизации данной службы. РУБОПы прекращают своё существование. На базе некоторых из них создаются Оперативно-Розыскные Бюро при Главных управлениях по федеральным округам. Подразделения вернулись в местное подчинение и стали частью криминальной милиции. Орган стал именоваться как УБОП СКМ ГУВД (того или иного региона). В 2008 г. Президент РФ Медведев принимает решение о ликвидации службы по борьбе с организованной преступностью.
Указом Президента РФ от 6 сентября 2008 г. № 1316 “О некоторых вопросах Министерства внутренних дел Российской Федерации” функции по борьбе с организованной преступностью общеуголовной направленности возложены на подразделения уголовного розыска органов внутренних дел Российской Федерации.
 На сегодняшний день Управление по борьбе с организованной преступностью общеуголовной направленности входит в состав Главного управления уголовного розыска МВД России.

Глава 22
      Медсестра из приемного покоя завела Юру в пустой, тускло освещенный коридор и велела ждать. Время, проведенное в ожидании, показалось ему вечностью. Вика по-прежнему ни на что не реагировала. В какой-то момент Юре даже показалось, что она не дышит. От испуга сердце замерло. Он неистово прижал Вику к груди и закрыл глаза, страшась собственных мыслей. Со стороны приемного отделения послышались гулкие шаги. Высокий полный мужчина в белом халате сурово посмотрел на Юрия и коротко кинул:
      — Идите за мной.
      Он завел Стриженова в смотровую, велел раздеть девочку и положить на кушетку. Хмурясь, доктор стал осматривать малышку, осторожно приподнимая голову и проводя толстыми короткими пальцами по бледной коже. Вика не подавала никаких признаков жизни. Мужчина наклонился к ней и принюхался, судорожно втягивая носом воздух, словно пес.
      — Что произошло перед тем, как она впала в такое состояние? — он повернул голову к Юрию и, сощурившись, посмотрел на него с недоверием.
      — Я не знаю. Я пришел в квартиру, где Вика живет с мамой, и увидел ее лежащую на полу возле дивана. А потом…
      — Вы отец? — грубо оборвал его тучный доктор, продолжая сверлить Юру острым взглядом.
      — Нет, — Стриженов замялся. Что он скажет? Кто она ему? — Я друг отца. Его убили неделю назад.
      — А почему не приехала мать? — в голосе врача слышалось пренебрежение и даже брезгливость.
      Юра нервно сглотнул, не зная, что и ответить. Рассказывать о том, что он застал, мягко говоря, нетрезвую Татьяну в компании сильно подвыпивших мужчин, ему не хотелось.
      — Как зовут девочку? — доктор уселся за стол и, достав картонную папку и чистые листы бумаги, принялся писать.
      — Вика. Короткова Виктория Дмитриевна.
      — Дату рождения знаете?
      — Да. Двадцать пятое февраля две тысячи четырнадцатого года.
      — Где проживает? — Юра назвал адрес.
      — Угу, — мужчина оторвался от бумаг и, обхватив рукой подбородок, внимательно посмотрел на Вику. В воздухе повисло напряженное молчание. — Я должен вас предупредить, — цокнув языком, прервал тишину доктор. — Если мои подозрения подтвердятся, то я обязан буду сообщить в полицию.
      — А что? В чем дело? — встрепенулся Юра, взволнованно вскидываясь на мужчину.
      — Мне неприятно это говорить, но, похоже, что у девочки алкогольное отравление. Сейчас она в состоянии комы, и не я не могу дать никаких гарантий, что она из нее выйдет. Даже если и так, то вполне может случиться, что девочка уже не будет прежней.
      Ужас холодными костлявыми пальцами впился в живот и скрутил внутренности тугим болезненным жгутом. Окружающий мир качнулся, словно колокол, оглушая последними, похожими на приговор, словами врача. Как же так? Его маленькая девочка, его хрупкий нежный цветочек может никогда не проснуться, превратиться в калеку или навсегда остаться растением. Ну и пусть! Пусть! Лишь бы только осталась жива. Юра сделает все от него зависящее. Он найдет врачей, соберет денег, увезет ее за границу, он отыщет самые лучшие, самые передовые технологии и будет верить в чудо и любить ее до конца своих дней такой, какая она есть. Лишь бы она выжила!
      Юра часто задышал, изо всех сил стараясь сдержать слезы, но ничего не получилось, они против воли заскользили по щекам, стекая неприятным холодком по подбородку.
      — Держитесь! — доктор с сочувствием похлопал Юру по плечу. — Я заберу ее в реанимацию. Мы сделаем все от нас зависящее. Вы мне верите? — в глубине темно-карих, почти черных глаз, смотревших на Юру, было столько дружеского тепла и сочувствия. Невероятно, как один взгляд может передать целую гамму таких разных эмоций: сострадание, уважение, желание помочь. Юре захотелось довериться этому человеку, неподдельно и искренне переживавшему сейчас за них. Разве можно, имея такое чуткое сердце, быть врачом детской реанимации? Ведь случается, дети умирают или навсегда становятся инвалидами. Видеть каждый день страдания маленьких беззащитных существ, ужас в глазах их матерей и родных, и так глубоко сопереживать, принимая чужую боль, как свою собственную.
      — Да, — едва слышно прошептал Юра.
      — Лена! — мужчина выглянул в коридор. — Каталку! Быстро!
      За дверью послышался грохот. Медсестра в бирюзовом брючном костюме и голубой шапочке зашла в кабинет. Осторожно подняв Вику, она переложила ее на каталку.
      Всю дорогу до отделения Стриженов шел рядом, держа Вику за руку. Юра боялся ее отпустить. Ему казалось, что если он это сделает, то потеряет малышку навсегда. Его не покидало странное ощущение, будто энергия собственного тела способна поддерживать в ней жизнь. Когда они добрались до металлической двери с надписью «Детская реанимация», доктор движением руки остановил Юру.
      — Дальше нельзя.
      — Вика! — сердце заныло, сжимаясь в причиняющий нестерпимую муку ком.
      — Сейчас вы все равно ничем не сможете ей помочь. Лучше приезжайте вечером с вещами и документами. Вы сможете их найти?
      — Я постараюсь, — Юра всхлипывал, наблюдая за тем, как в глубине длинного коридора исчезает крохотное тельце Вики, лежащее на огромной, громыхающей колесами, больничной каталке.
      Через мгновение врач исчез, отрезав Юру от неведомого мира по ту сторону железной двери. Стриженов остался стоять один посреди бетонной коробки больничного холла без каких-либо признаков жизни. Здесь не было ровным счетом ничего: ни окон, ни скамеек, ни цветов, ни стендов, как правило убого украшающих стены подобного рода заведений. Была только темно-серая металлическая дверь с домофоном и одинокая лампочка над входом, освещавшая болезненно-желтым светом похожее на бункер помещение.
      Та слабость, которой он все это время запрещал владеть собой, внезапно навалилась, вытягивая из тела остатки жизненных сил. Прислонившись к стене, Юра сел на корточки и уставился невидящим взглядом на дверь. Все мысли, все эмоции, до сих пор штормившие в внутри него, неожиданно куда-то исчезли, стихли, оставив безликую, угрюмую, похожую на это место пустоту.
***
      — Людмила Ивановна, скажите, может, у вашего сына были недоброжелатели? — Коновалов изучал Людмилу, пристально вглядываясь в ее бледное с землистым оттенком лицо.
      Она пожала плечами. Весь внешний облик Людмилы говорил о безразличии к происходящему. Складывалось впечатление, что женщину не интересовало ровным счетом ничего: ни то, будет ли найден и наказан убийца ее сына, ни компенсация вреда, которую она сможет получить с виновного, ни то, как скоро закончится предварительное следствие и начнется судебное разбирательство. Сейчас у Людмилы было только одно единственное желание — чтобы ее, наконец, оставили в покое, не терзали расспросами и не заставляли возвращаться к таким болезненным воспоминаниям. Ее Димы больше нет — это все, что она знает, и этой правды уже не изменить. Зачем ее мучают? Она так сильно устала. Ей даже не хочется шевелить языком, не говоря уже о том, чтобы отвечать на вопросы следователя.
      — Ясно. Может, расскажете о бывшей жене вашего сына? Возможно, у нее осталась обида? — Коновалов допускал, что обиженная супруга могла вот таким вот образом отомстить бывшему мужу.
      — Одно время Таня очень сильно пила, но потом вроде бы перестала. Я видела ее где-то с месяц назад. Со мной она не очень хотела разговаривать. Таня больше доверяет моему мужу. С Петей у нее как-то сразу сложились хорошие отношения.
      — А вы ничего не слышали, скажем, о новом увлечении вашей снохи? — мать Стриженова рассказала о визите пьяной женщины в их дом, и Коновалову было интересно, что об этом знает Людмила.
      — Нет, ничего такого я не слышала, — выдохнула она, недовольно отворачиваясь от следователя. Какая грязь! Зачем ей знать о личной жизни невестки? Таня и Дима развелись больше полугода назад, и молодая женщина вполне могла завести себе кавалера. Разве же она станет оповещать об этом свою бывшую родственницу? А сплетни Людмилу не интересуют.
      — Ну хорошо. Вы говорили, что в ночь, когда убили вашего сына, вы находились дома. Так? — Леонид Абрамович вскинул взгляд на женщину.
      — Да, — сколько раз можно ее спрашивать об одном и том же? Или в полиции все садисты, и им доставляет особое удовольствие наблюдать за тем, как мучительны для Людмилы эти воспоминания.
      — И вы ничего не слышали? — следователь сощурился.
      — Нет, не слышала!
      — Вы ранее утверждали, что не спали в эту ночь, — не отставал он. — Что вы делали?
      — Я же уже говорила — ждала мужа, — в ее голосе чувствовалось раздражение. Вопросы следователя все больше выводили из себя.
      — Как же вы ничего не слышали? Ведь соседний двор совсем рядом с вашим домом.
      — Задремала! — она в отчаянии закрыла лицо руками и замотала головой, желая отгородиться от навязчивого Коновалова.
      — Так говорите, вашего мужа не было дома. А где он был, знаете?
      — Да, сказал, что ездил к другу.
      — К какому другу?
      — К своему школьному товарищу. Ивану, кажется.
      — А когда он вернулся, не помните?
      — Помню, конечно. Ближе к полудню. По телевизору кулинарная передача как раз шла. Ну знаете, по субботам бывает. Вы что, Петю подозреваете? — она вскинула измученные, полные слез глаза на Леонида Абрамовича.
      — Вы не волнуйтесь так. Поймите меня правильно, задавать вопросы — это моя работа. Я должен знать все до мельчайших подробностей, чтобы выяснить, кто убил вашего сына. Поверьте, я очень сочувствую вашему горю, но я обязан был спросить, — внутри неприятно заворочалось. В голову пришла новая мысль. А что если? Но какой у нее мотив? Эта версия тоже могла иметь место, несмотря на всю ее абсурдность. Коновалову всегда было жаль матерей. Потерять своего ребенка — самое большое горе для женщины. Но ведь бывают и исключения, и некоторые из них весьма омерзительны — об этом он знал не понаслышке. Хоть Людмила и вызывала в нем сочувствие, однако, Коновалов не забыл о том, что родители не общались с сыном. И те причины, которые ему озвучили, вполне могли быть сильно искажены.
      — Ну хорошо, Людмила Ивановна. Вы можете идти. Если что-то вдруг вспомните, то позвоните мне. Мой номер телефона вы знаете, — следователь подписал пропуск и отдал его Людмиле.
      Когда она вышла, Коновалов стал мысленно перебирать в голове все, что женщина говорила ему до этой встречи и сейчас. Невнятное беспокойство не давало ему до конца поверить ей. Коновалов каким-то шестым чувством понимал, что в рассказе Людмилы чего-то не достает, чего-то очень важного, возможно, того, что от него тщательно скрывают. Все эта семейная история, которую он узнал, выглядела до невозможности неприятной. И особенно его настораживала бывшая жена убитого. Какие тайны были у молодой женщины? Зачем она приходила к Стриженовым накануне убийства?
      Леонид Абрамович набрал Егорова:
      — Алле, Иван. Съезди-ка, побеседуй с Коротковой. Да нет, не с матерью. С бывшей женой. Интуиция подсказывает, что-то там не чисто.
***
      Просидев бог знает сколько времени на полу возле двери реанимации, Юра почувствовал, что ноги сильно затекли. Он осторожно поднялся: в ушах зазвенело, перед глазами заплясали черные мушки, расползаясь огромным, застилающим взор, темным пятном. В воспаленном мозгу пульсировала одна единственная мысль — прибить гадину!
      Юра вышел на улицу. С порога в лицо пахнуло свежей прохладой, оставшейся после дождя. В голове прояснилось; стало как будто легче, но то жуткое, что посетило разум, никуда не делось. Оно только усилилось, добавляя уверенности в правильности принятого решения.
      Когда Юра добрался до квартиры Татьяны, то гоп-компания все еще была там, не думая расходиться. Правда, влитый в тела градус был поднят до максимального предела. Лысый храпел, развалившись на стуле и держа в руках почти пустую бутылку водки, норовившую вот-вот выскользнуть из ослабевших пальцев. Еще один пропойца спал, распластавшись по столу, широко раскинув локти. Его лохматая голова возлежала в грязной куче всевозможных оберток, полиэтиленовых пакетов, окурков и ошметков вяленой рыбы. Татьяны и третьего, Колюни, в кухне не было. Стриженов прошел дальше по коридору. В дальней комнате на кровати, заваленной скомканными вещами, валялась Таня. Полы старого синтетического халата распахнулись, обнажая тощие бедра и покрытый густой растительностью лобок. Непонятного цвета трусы болтались на свесившихся щиколотках. Ее расхристанный вид только подхлестнул волну закипающей ярости. Стриженов рывком схватил пьяную женщину, стаскивая ее с кровати, и стал неистово хлестать по щекам. Таня морщилась и мычала, пытаясь отстраниться от внезапно обрушившихся на нее ударов.
      — Очнись, дрянь! Очнись! За что ты с ней это сделала?! — гневно шипел Юрий сквозь плотно стиснутые зубы. — Я тебя спрашиваю?! За что?! Гадина!
      Таня приоткрыла глаза и неожиданно ловким движением вцепилась Стриженову в лицо.
      — Ты кто?! — зарычала она, обдавая Юру зловонным дыханием.
      — Тебе конец, сучка! — негодуя, он схватил ее, словно куренка, за тонкую шею и стал сжимать, вкладывая в действие всю свою силу. Таня захрипела и вцепилась обеими руками в его запястье, мгновенно трезвея от нехватки кислорода. Перед глазами возникло нависающее над ней багровое, играющее желваками лицо Стриженова. Ее затрясло мелкой дрожью, переходящей в настоящие конвульсии. Глаза закатились, обнажая порозовевшие белки с налившимися кровью жилками. Железная хватка сдавила горло так, что из глаз моментально брызнули слезы, а язык полез наружу, изрыгая на свет потоки рвотных масс вперемешку со слюной.
      В одно мгновение обжигающая тупая боль нарастающим звоном заполнила собой все существо Юрия, погружая сознание в темноту.
***
      Юра застонал и открыл глаза. Голова просто раскалывалась от боли, затылок неприятно саднило.
      — Ну че, живой? — он увидел знакомое лицо. Капитан Егоров сидел возле Юрия на корточках, внимательно вглядываясь в его глаза. Стриженов потянулся рукой к больному месту и, обнаружив на пальцах кровь, поморщился.
      — Ничего, до свадьбы заживет! — хохотнул опер. — Хорошо, что жив остался. Не думаю, что Леонид Абрамыч обрадовался бы, узнав, что у нас еще один трупак нарисовался! Ну вы, блин, даете! Ты-то как здесь?
      — Я? — Юра силился вспомнить, где он находится. Внезапно озарившая его мысль совсем ему не понравилась. Он пришел сюда, чтобы убить Татьяну. Неужели он это сделал? Холодок пробежался по всему телу, вызывая волну неприятных мурашек.
      — Отпусти меня! Ты, мент поганый! — донесся из коридора надрывный женский голос. Похоже, ему все-таки не удалось довершить задуманное. Усаживаясь, Юра сглотнул, морщась и прикрывая глаза рукой.
      — Что, плохо? — сочувственно произнес Егоров. — Давай-ка мы тебя в больничку отправим.
      Помогая Стриженову встать с пола, опер вывел Юрия в прихожую.
      — Эй, Костя, что с потерпевшим делать собираешься?
      — Он что, в себя пришел? — из гостиной вышел высокий парень в черной куртке. — Заявление писать будете? — спросил Костя, глядя на Стриженова.
      Татьяна, которую держал под руки здоровенный детина в форме, дернулась и злобно оскалилась.
      — Он сам меня чуть не придушил! Правильно ему Колюня врезал! Арестуйте его!
      — А ты помолчи! С тобой мы еще разберемся! — небрежно кинул Константин в ее сторону и, отвернувшись, пробурчал себе под нос. — За шкуру свою дрожит, паскуда! Как только таких земля носит! Ну так что, — он снова посмотрел на Юру. — Заявление будете писать?
      — Какое заявление? — Стриженов чувствовал себе нехорошо. Перед глазами все плясало, вливаясь в единый пестрый хоровод.
      — Как какое? О нанесении телесных повреждений.
      Юра отрицательно покачал головой.
      — Показания дать сможете?
      — Показания?
      — Разве не вы обнаружили девочку и отвезли ее в больницу?
      — Да, я.
      — А зачем вернулись? — сердце замерло. Вот сейчас-то все выяснится, и Юру заберут за попытку убийства. Ведь он же шел обратно с твердым намерением задушить Таню. Если бы не этот удар по голове, то она была бы уже мертва. Тянущее чувство глубокого сожаления завладело им.
      — Ну что ты, Костя, пристал к человеку. Видишь, у него с головой не все в порядке. Давай я его в больничку отвезу, а там обо всем расспрошу и передам протоколы твоему начальству. Лады?
      — Смотри, Егоров, под твою ответственность.
      — Да куда он от меня денется, — хохотнул Иван, весело подмигнув Стриженову. — Он у нас под подпиской. Слышь, Симакин, не забудь поподробнее расспросить у этой крали об ухажере. Вдруг проспится, чего нового вспомнит. Ладно, бывай, я поехал.
      Он пожал руку Константину и вышел из квартиры, выводя под локоть Стриженова. Когда они очутились на улице, Иван остановил Юру и, щурясь от солнечного света, произнес:
      — Мой тебе совет, не говори никому, зачем ты вернулся. Придумай что-нибудь. Пришел за вещами, документами или что-то в этом роде. Костя мужик понятливый, в этом деле не станет на тебя давить. И знаешь, — он оглянулся и снова уставился на Юру, — на твоем месте я бы поступил точно так же.
      Юра недоверчиво смотрел на молодого капитана. Егоров был его ровесником: высокий, с длинными, как циркуль, ногами, коротким ежиком темных волос, невыразительными, но тем не менее очень правильными чертами лица. Что вдруг заставило сурового опера дать ему такой совет? Возможно, это была всего лишь игра, и Егоров надеялся, что панибратское отношение даст ему карт-бланш — Стриженов расскажет что-то такое, чего не захотел говорить в следственном комитете?
      — Вижу, ты мне не доверяешь, — тонкие губы опера скривились в ухмылке. — Что ж, имеешь полное право. Ну так что в протоколе писать? Вернулся за вещами?
      Юра согласно кивнул, продолжая смотреть на капитана не добрыми глазами.
      — Пошли, — Егоров кивнул в сторону полицейского бобика, — отвезу тебя в больничку, как и обещал.
      При упоминании о больнице рана на затылке заныла с новой силой. Стриженов дотронулся до нее рукой и, сморщившись, зашипел от боли.
      — Я сказал доктору, что привезу вещи и документы Вики, — залезая на заднее сиденье, промямлил Юра.
      — В чем проблема? Сейчас позвоню Симакину, попрошу, чтобы наши ребята все собрали, — откликнулся Егоров. — Тох, заводи машину, везем пострадавшего в больницу.
      Всю дорогу Иван размышлял, украдкой поглядывая на Стриженова в зеркало заднего вида. Вызывавший до этого брезгливое чувство, Юра сегодня открылся для него с иной стороны. И это новое в глазах опера перевешивало все те недостатки, о которых Егорову было известно. К своему удивлению, Иван обнаружил, что больше не видит в нем мужика, занимающегося противоестественным сексом. Сейчас уставившийся безразличным взглядом в окно Стриженов выглядел вполне обычным парнем, каких ходит по улицам несметное количество. Если бы Иван не знал о нем всю подноготную из материалов уголовного дела, то никогда бы и не догадался о том, что Юрий гомосексуалист. Когда он слышал об этих ребятах, то его воображение всегда рисовало нечто, лишь отдаленно напоминающее особь мужского пола. Но все-таки в поведении Стриженова, в его манере говорить и держаться было нечто особенное, чего не заметить просто нельзя. Однако для того, чтобы догадаться, что все эти сглаженные жесты, едва уловимая интонация речи есть не что иное, как проявление его гомосексуальности, нужно быть узким специалистом в данном вопросе. Да уж, не зря про них говорят, что рыбак рыбака… Иван ухмыльнулся своим выкладкам, в очередной раз разглядывая тонкую фигуру Юрия в зеркале. А Стриженов молодец! Похоже, девочка ему действительно очень дорога. Вся эта история сожительства с Коротковым выглядит по меньшей мере странно. Стриженов пытался выстроить отношения, к которым стремится всякий нормальный человек. Странным было только то, что вместо женщины для создания семьи он выбрал мужчину. Интересно, почему правильного домашнего мальчика потянуло к мужчинам? Что такого особенного Стриженов находит в общении с себе подобными? Неожиданно Егоров поймал себя на том, что все время пялится на заднее сиденье. «Это все Коновалов виноват со своими дурацкими вопросами!» — зло выругался про себя Иван. Надо было срочно прекращать ненужный мозговой штурм, а то мало ли, до чего можно додуматься!

Глава 23
      Дома Юра оказался уже ближе к вечеру. Надо было торопиться: успеть перекусить, переодеться, захватить подгузники — пятнадцать минут назад звонил Егоров, передал просьбу лечащего врача — и скорее бежать обратно, иначе приемные часы закончатся, и он не попадет к Вике до следующего утра.
      На пороге квартиры Юру встретила взволнованная мать.
      — Юрочка, я ничего не поняла из телефонного разговора, что случилось с Викой?
      — Таня ее напоила водкой!
      — Водкой?! — в ужасе Елизавета Юрьевна всплеснула руками. — И что теперь будет?
      — Не знаю, мам. Извини, я очень тороплюсь! — Юра спешно прошел в детскую, чтобы взять подгузники и собрать малышке кое-какие игрушки.
      — А это что?! — увидев на затылке сына повязку, женщина застыла в изумлении.
      — А это. Пустяки! Меня ударили по голове, — быстрыми движениями Юра укладывал в пакет резиновых пупсов и яркие книжки с картонными страницами. Хотя зачем ей книжки и игрушки? Врач сказал, что, возможно, Вика уже никогда больше не сможет всем этим воспользоваться. На секунду Юра замер, столбенея от собственных мыслей. Нет, он не должен поддаваться панике. Он должен верить. Ведь если не он, то кто? Вика поправится, обязательно поправится. Все будет хорошо. На глаза выступили слезы. Чтобы не напугать мать, Юра быстро отвернулся и одним движением смахнул предательские капли с ресниц. Но неловкий жест не укрылся от Елизаветы Юрьевны.
      — Скажи мне, ЧТО с Викой?
      — Мама, не надо! Прошу тебя, — он вымученно посмотрел на мать.
      — Юра, я должна знать! Скажи мне! — потребовала она. — Ты же знаешь, что если будешь молчать, то лучше мне не сделаешь. Я все равно стану переживать, и даже больше, чем если бы я знала все.
      Юрий потупил взор.
      — Вика в коме. И врачи точно не могут сказать, чем это для нее обернется.
      Елизавета Юрьевна побледнела и, громко охнув, плюхнулась на стул.
      — Что же такое, Юрочка?! — она подняла на сына полные слез глаза. — За что?! — и, схватившись за сердце, вся поджалась, словно невидимый клинок внезапно пронзил ее тело насквозь.
      — Мама! — Юра кинулся к матери.
      — Там, там, в шкафчике! Принеси! — сдавленно прошипела она.
      Юра кинулся за таблетками.
      Взяв похолодевшими пальцами из рук сына нитроглицерин, она положила капсулу под язык, и, закрыв глаза, с облегченным вздохом откинулась на спинку стула. Юра смотрел на нее: бледная, словно пергаментная, кожа обтягивала сильно выпирающие скулы и лоб, под глазами — темные мешки, черты заострились, морщины, идущие от уголков глаз и крыльев носа, стали глубже, придавая бесконечно любимому лицу изможденный усталый вид.
      Открыв глаза, она чуть слышно прошептала:
      — Иди к Вике. Ты ей сейчас нужен…
      — Как же я оставлю тебя одну в таком состоянии?
      — Ничего. Я справлюсь. Видишь, мне уже лучше. Иди, она ждет тебя, — Елизавета Юрьевна махнула ослабленной рукой. — Иди же, Юра!
      С тяжелым сердцем Юра вышел из дома. Остаться с матерью он не мог. Там, в больнице, его ждала маленькая девочка, такая одинокая и беспомощная. Мама права, Юра нужен ей сейчас, Вика должна чувствовать его любовь и поддержку. Только так, только верой и любовью можно отвоевать у судьбы шанс быть рядом с дорогим тебе человеком. Юра не должен сомневаться, не должен допускать до себя страшных мыслей, он должен верить — безгранично, безмерно, истово. И в этой вере он будет идти до конца, каким бы тяжелым ни оказался выбранный путь. Он не имеет права поступить иначе. Он должен быть сильным, чтобы доказать Вике, что у них все получится. Ведь они любят друг друга, а ради этого стоит жить и бороться.
      Добравшись до отделения реанимации, Юра позвонил в домофон. Дверь ему открыл уже знакомый доктор.
      — Вот тут я принес, — он протянул пакет мужчине. Врач открыл мешок и беглым взглядом окинул вещи, лежавшие внутри. — Как она?
      — Радоваться пока рано, но ваша девочка вышла из комы, — Юра облегченно выдохнул. Вика будет жить! — Однако хочу вам сказать, что мои подозрения подтвердились. Ее напоили водкой, и это может очень нехорошо сказаться на дальнейшей судьбе ребенка. Надо будет сделать КТ, а лучше МРТ, чтобы посмотреть, как повлиял на мозг алкоголь.
      — Доктор, прошу вас, можно мне увидеть Вику? — Стриженов с мольбой смотрел в суровые глаза врача. Нашарив в кармане заготовленную пятитысячную купюру, он извлек ее на свет и протянул мужчине. — Пожалуйста. Я очень вас прошу.
       Недовольно сдвинув брови, врач с возмущением посмотрел на Юру.
      — Уберите! Вообще-то у нас посещения не положены. Только в виде исключения, — повернувшись вполоборота, он небрежно кивнул Стриженову.
      — Спасибо вам! Спасибо! — Юра засеменил следом за доктором в реанимационное отделение.
      — Наденьте халат и бахилы, — врач показал на вешалку, стоявшую у дверей, — и следуйте за мной!
      Юра послушно облачился в больничное.
      Стены были выложены белой кафельной плиткой, помещения друг от друга отделены стеклянными перегородками. Пахло спиртом, хлоркой и какими-то лекарствами.
      Подойдя к одной из палат, движением руки доктор открыл дверь.
      За металлической решеткой детской кроватки лежала Вика. Из маленькой ручки, оттопыренной в сторону, торчала пластиковая трубка, уходящая к закрепленной на штативе огромной бутыли. Карие глаза с безразличием смотрели куда-то в пространство. Юра шагнул внутрь. Вика перевела взгляд на Стриженова и молча, с трагизмом взрослого человека, заплакала.
      — Папа, — прошептала она, будто не веря собственным глазам.
      Сердце оборвалось, слезы моментально затопили весь мир, не давая разглядеть любимого личика.
      — Вика, родная моя! — Юра кинулся к кроватке.
      — Папа, — с надеждой и обожанием прозвучал тоненький голосок. Вика схватилась за решетки, и, не обращая внимания на присоединенную к катетеру трубку, встала на ножки.
      — Малыш! — Юра слегка обнял ее. Она вцепилась в него своими тонкими пальчиками, словно котенок, прижимаясь щекой к его руке. — Ложись, тебе надо лежать.
      Стриженов уложил Вику на подушку. Она продолжала смотреть, не отрывая глаз от Юры. Столько боли и отчаяния было в этом взгляде, словно внутри маленькой невинной души что-то надломилось, заставив страдать. Что пришлось пережить его малышке за дни их разлуки? Неужели Таня совсем не любит дочь, и ей настолько все равно, что происходит с ее ребенком? Заслуживает ли она прощения после этого? Нет, Юра не мог найти оправдания нерадивой матери. В его глазах она была самым последним существом на земле, которое можно было простить. Да, он хотел сохранить связь с Викой, предложив Татьяне фиктивный брак. Но сейчас он просто не сможет этого сделать, настолько ему постыла мысль о том, что женщина будет продолжать называться матерью его любимой девочки. Как бы он хотел в эту минуту сделать хоть что-то, что помогло бы им с Викой стать родными, навсегда избавив от необходимости общаться с Таней. Конечно, у Юры мог бы появиться шанс удочерить Вику, в случае если Татьяну лишат родительских прав, но ведь есть еще родители Димы, которые, возможно, сами захотят воспитывать малышку. Мысли носились по кругу галопом, болью ввинчиваясь в мозг, стучали маленькими молоточками в виски. Если бы только Димка был жив, то все было бы иначе. Жизнь Юры не превратилась бы сейчас в сущий ад. Почему кто-то решил, что имеет право разрушить их маленькое счастье? Такое трудное, временами нестерпимо болезненное, но все-таки счастье. За что?
      Юра ни на шаг не отходил от Вики: читал ей книжки, показывал импровизированный спектакль с участием резиновых зверушек, уговаривал потерпеть, когда в палату входила медсестра, неся на штативе пластиковые пакеты с растворами и систему для капельниц. Он кормил ее с ложки больничной кашей, менял подгузники, следил за тем, чтобы не «надуло» ручку, пока Вика прокапывалась. Пару раз к ним заглядывал лечащий врач и осведомлялся о состоянии девочки. Медсестры с интересом смотрели на «папашу», так усердно ухаживающего за больной дочерью. Юра провел в больнице целый вечер. Никто его не гнал, даже наоборот, когда за окном совсем стемнело, в палату вошла санитарка и поставила на приземистую тумбочку тарелку с гречкой и компот, заботливо кивнув Юрию: «Поешь! Оголодал, небось. Самого-то вон ветром качает».
      Вика безмятежно спала, посапывая на белых больничных простынях. Ее маленькое тельце за сегодняшний день было истерзано влитыми растворами. Юра знал, что сон продлится недолго. Через два часа снова придет медсестра с уже знакомым штативом и подвешенным к нему мешками. И вновь градинами покатятся из детских глаз слезы, и он услышит надрывный плач, полный горечи. И его сердце снова будет разрываться от желания облегчить страдания и от собственного бессилия.
***
      — Скажите, Виктор Иванович, где вы были в ночь с двенадцатого на тринадцатое августа? — сидевший перед Коноваловым крепкий парень сосредоточенно смотрел в пол. — Итак, где вы были? — настойчиво повторил следователь.
      — Дома спал, — прохрипел Виктор, явно не желавший распинаться перед Леонидом Абрамовичем.
      — Хм, а ваша мать заявила, что этой ночью вы дома не ночевали.
      — Ну да, у нее дома не ночевал. Я тогда у Таньки был. Мы вроде как вместе жили, — он шмыгнул, проведя по носу тыльной стороной ладони.
      — Вместе? А вот Короткова этот факт отрицает.
      — Как отрицает?! — Виктор в недоумении поднял на Коновалова глаза и вскинул брови, отчего кожа на лбу собралась гармошкой.
      — А так. Вот, — Леонид Абрамович достал из папки исписанный быстрым почерком лист и положил его перед Виктором, — можете ознакомиться. К тому же ваша мать, говорила, что с Коротковой вы поссорились за несколько дней до убийства и вернулись к ней. Так? — он сверлил парня холодным въедливым взглядом.
      — Так, — с неохотой выдохнул Витя, отворачиваясь от следователя.
      — Так где вы были?
      — Гулял.
      — Всю ночь?
      — Да. А что нельзя?
      — Почему же, можно, — Коновалов с облегчением откинулся на спинку кресла. — Вы встречались этой ночью с Коротковым?
      Виктор сощурился, глядя в сторону и закусив нижнюю губу.
      — Вы встречались этой ночью с Коротковым? — повысив голос на полтона, повторил Леонид Абрамович.
      — Да, — с вызовом выплюнул Жеребкин.
      — Как и при каких обстоятельствах?
      — Встретились во дворе. Не на свидание же я его приглашал, — пробурчал Виктор, воровато озираясь по сторонам и дергая носом.
      — И что было дальше?
      — Что было. Поговорили и разошлись.
      — О чем?
      — Да ни о чем! Просто побазарили и все!
      — Совсем без темы?
      — Ну как, — хоть парень и старался вести себя непринужденно, но от взгляда Коновалова не укрылось то, как левая пятка допрашиваемого отбивает нервную дробь. — Спросил его, как дела, и все такое.
      — Ну допустим. А что было потом? Вы поговорили, и?
      — Че?! — Виктор пожал плечами. — Разошлись. Точнее, я ушел, а этот гандон остался сидеть на карусели.
      — Я бы попросил вас… — Леонид Абрамович недовольно кашлянул. — А почему вы о нем так отзываетесь? Вроде бы учились в одном классе. Он ваш школьный приятель.
      — Че это он мне приятель? — хмыкнул Витя. — Я ж не из этих… — по лицу парня скользнула брезгливая ухмылка. — Я как бэ нормальный… без пидорских заморочек…
      Виктор уставился на Коновалова нахальным взглядом маленьких голубых глаз, сжав губы в тонкую линию.
      — Так значит, вы утверждаете, что поговорили с Коротковым и разошлись?
      — Да. Утверждаю, — на Витьку накатила злая уверенность. От воспоминаний о том проклятом утре кровь снова закипала необъяснимой животной яростью.
      — И у вас с ним не было никаких конфликтов или, к примеру, драки? — Леонид Абрамович, выражая крайнюю степень заинтересованности, придвинулся ближе к парню, упираясь локтями в стол.
      — Не-а. Не было, — отрезал Виктор.
      — Тогда как вы объясните следы крови на одежде и обуви, что были изъяты на квартире вашей матери? Я больше чем уверен, что экспертиза подтвердит принадлежность найденных следов убитому Короткову.
      «На, получи, гаденыш! Посмотрим, как теперь ты выкрутишься!» — Коновалов ликовал, чуя, что вот-вот и прижмет Жеребкина к стенке. Теперь-то он не отвертится, расколется! Не таких ломали!
      — Не, ну, — Витька стиснул зубы и тяжело задышал. — Я его не убивал! Бля буду! Не убивал!
      Выражение его лица вмиг изменилось: пренебрежительно-нахальная маска исчезла, сменяясь гримасой яростного сопротивления.
      — Что произошло?! Ну?! — Коновалов пошел в атаку, почувствовав, что жертва стала сдавать позиции. — Вы его били?! Сколько вас было? Отвечай! Живо!
      — Трое. Я не хотел! Слышите! Не хотел!
***
      Хоть Витьке и казалось, что Таня сама во всем виновата и получила по заслугам, но вот уже несколько дней подряд он никак не мог отделаться от ощущения, что в его мыслях есть что-то неправильное, несправедливое. Он помнил, как сильно его задела резкая перемена: клявшаяся чуть ли не в вечной любви Татьяна вдруг с легкостью синички упорхнула к другому, стоило Виктору лишь раз оступиться. А ведь она ему нравилась. Тогда Таня была чуть ли не самой красивой девчонкой в школе. Но теперь, вспоминая Танькин потрепанный вид и постоянную тягу к водке, Витькино сердце щемило досадой. Как она могла так быстро измениться? Неужели во всем, что с Таней происходит, виновата только она сама? А, может, она права, и корень всех зол кроется в ее неудачном замужестве? Ведь если не спеша разобраться, то ее обманули, предали. Разве же она виновата в том, что хотела такого обычного, такого понятного женского счастья? Она хотела иметь уютный дом, любящего мужа, крепкую семью, где все правильно, все по полочкам, привычно и знакомо с детства каждому. Неужели Таня не заслуживает такой жизни? Ну, а если бы Коротков все-таки оказался тем, кем Виктор его считал до того случая на парковке? Если бы тот любил Таню? Ну пусть даже и не любил, но, по крайней мере, не таскался бы по злачным местам в поисках сомнительных приключений, позоря не только себя, но и всю семью? Если бы он ушел от жены не к мужику, а, скажем, к какой-нибудь Марине-Ирине? Было бы иначе? Для Виктора ответ был очевиден. Да, все сложилось бы по-другому. Не было бы той саднящей обиды в обманутом женском сердце, не было бы стыда и страха перед возможным разоблачением истинных причин расставания с мужем. В памяти ярким пятном опять вспыхнула невольно подсмотренная развратная картина, отчего по телу расползлись брезгливые мурашки. Отвращение теснило грудь удушливым приступом. А еще когда-то Витька здоровался с ним за руку. В такие минуты Виктора охватывала злость. Руки сами собой сжимались в кулаки и до чесотки зудели желанием дать Кроткову в челюсть.
***
      В ночь убийства
      — Закурить есть? — послышалось из темноты.
      Димка обернулся. Неподалеку стояли трое парней. Тот, что спрашивал, подошел ближе и с наглой ухмылкой уставился на Короткова.
      — Не курю, — хрипло ответил Димка, вглядываясь в тех двоих, что остановились поодаль. Предрассветный сумрак еще окутывал двор, но света вокруг было достаточно, чтобы он узнал одного из них. Именно сейчас меньше всего на свете Димке хотелось встретить бывшего одноклассника.
      — Нашел у кого спрашивать, — криво ухмыльнулся Витька. — Димон у нас по жизни неправильно ориентированный.
      — В смысле? — приятель Виктора вскинул бровь.
      — В смысле пидорас.
      Парни громко заржали.
      — Дебил, — огрызнулся Димка на обидный саркастический выпад.
      — Ты че ща сказал, сука пидорасная?! А? — внезапно подкатившая волна ярости, выплеснулась наружу. Витьку затрясло. В памяти всплыл сюжет трехдневной давности: Димка на корточках перед тремя мужиками с нескрываемым удовольствием по очереди сосет дыбившиеся члены. Тошнота подкатила к горлу, заставив поморщиться. Резкий удар прилетел Короткову в скулу, свалив с карусели на холодную пыльную землю.
      Сердце подпрыгнуло, ударившись в ребра. Витька тяжело задышал, оценивая результат своих действий.
      — Ты, блядь, пидор, еще раз такое вякнешь! Я тя, блядь, под окошком говномешалкой кверху зарою, понял?!
      — Лан те, Витек! Пошли! — окликнул друга приятель.
      — Сука, блядь! Пидор ебучий! — Виктор сплюнул сквозь зубы и, развернувшись, вальяжной походкой направился к компании.
      Димка поднялся, прикладывая запястье к месту удара. Скула горела, в груди клокотало обидой и ненавистью к зарвавшемуся Жеребкину. Одним прыжком догнав обидчика, он с силой припечатал ступней в спину. Витька полетел вперед, но успел сгруппироваться и приземлился на ладони. Перекатившись по утоптанному грунту, он в мгновение ока вскочил на ноги и, сделав мощный захлёст, въехал пяткой в лицо противнику. От удара Димку отбросило на спину.
      — Ну все, пидор, тебе конец! — Витя зловеще хрустнул шейными позвонками, резко дернув головой вправо-влево. Кулаки налились свинцом, превращая все тело в тугой мышечный сгусток. От злости периферийное зрение затянуло черной пеленой, оставив только узкие туннели с четкими очертаниями лежащей навзничь жертвы. Коротков мотнул головой и приподнялся на локтях. И снова в памяти яркими вспышками — Димка, члены, темная парковка… Хлесткий удар ногой… Пьяная, ревущая белугой Таня… Еще удар… Маленькая грязная кухня… Удар, еще удар… Ее надрывный плач… Витька молотил ногами, переполняемый неистовой яростью, азотом закипающей в жилах, леденящим ликованием растекающейся по капиллярам, достающей до каждой клеточки, до каждого нервного окончания…
      Доли секунд стоящие рядом приятели смотрели на разворачивающее действо, пропитываясь его мощной гипнотической энергетикой. В припадке истеричной злобы Витька заорал так, что жилы на шее натянулись до предела, готовые вот-вот лопнуть:
       — Ты, блядь, хоть знаешь, что сделал?! Ты пидорас! Ты хоть знаешь?! Она, блядь, из-за тебя! Из-за тебя, хуесос! На! Получай! — Витькино помешательство, словно мгновенно действующий яд, сочилось сквозь поры, проникая глубоко под кожу, заставляя поддаваться его дурманящему, пьянящему, затмевающему разум влиянию. Где-то в потаенных уголках сознания мощно пульсировало деструктивное желание: разрушить, уничтожить, растоптать! Хотелось изрыгнуть, выплеснуть наружу сводящую с ума, бьющую адреналином в виски, непонятно откуда взявшуюся гремучую смесь ненависти, страха, отвращения. Они втроем принялись лупить корчившегося на земле Димку, получая поистине странное, сродни оргазму, удовольствие. В этот момент не было ни Вити, ни Сани, ни Коляна — они действовали как одно целое, как единый живой организм, подчиняясь голосу коллективного разума. В этот миг они словно дышали одними легкими, обуреваемые одними желаниями, мыслями и чувствами. И в этом стадном Я не было всего того, что присуще человеку — ни жалости, ни сострадания, ни страха неминуемого наказания, была лишь одна ненасытная жажда крови, доводящая до исступления.

Глава 24
      Юра стоял посреди длинного коридора, подсвеченного подрагивающим мертвенно голубым светом. В глубине этого жуткого места распахнутой бездной зияла тьма. Она притягивала, манила, звала, пожирая, точно черная дыра, своды белых мраморных арок, обсидиановые пилястры с тяжелыми бронзовыми ободами, серый, уходящий в бесконечность, каменный пол. Словно зачарованный Юра пошел туда — навстречу холодной пустоте, с каждым шагом погружаясь во мрак. Когда сумрак сгустился настолько, что едва можно было различить силуэты, в глубине темного коридора показалось белое пятно. Оно бесшумно и стремительно приближалось. Это было лицо, точнее — маска, абсолютной фарфоровой белизны с черными пустотами вместо глаз. В какой-то момент из полумрака возникла фигура, облаченная в старинный венецианский костюм. Призрак мчался навстречу и, сблизившись, прошел насквозь, обдав могильным холодом. От этого каждый волосок на коже приподнялся, а по телу стремительной волной разбежались мурашки. Стриженова охватила паника. Захотелось убежать, но он не мог сделать и шага, будто превратился в ледяную скульптуру. И вновь в глубине коридора вспыхнуло уже знакомое белое пятно с пустыми глазницами. На этот раз это была дама в роскошном кроваво-красном плаще, накинутом поверх пышного платья. И снова фантом прошел насквозь, вымораживая болезненным прикосновением каждую клеточку организма. Призраки выплывали из темноты вновь и вновь. И этой зловещей молчаливой игре не было конца. Ужас леденящими потоками сочился по жилам, впивался холодными иглами в плоть, рвал на части, бил пульсацией в горле. Пронзительный, похожий на свист, вопль ворвался в тишину, разрушая стройность карнавала смерти, осыпался осколками восхитительно-жуткого витража.
      «Папа!» — это был голос Вики, полный ужаса и отчаяния. Сердце взорвалось болью, забилось раненой птицей, затрепетало, готовое выскочить из груди.
      «Вика! Где ты?! Вика! — Стриженов нырнул во мрак в надежде найти ее. — Вика!»
Он больше не чувствовал страха, все его существо было охвачено тревогой за любимого человека. Его малышка здесь, в этом ужасном месте, совершенно одна, ей страшно и холодно. Юра должен найти ее, прижать к себе, согреть, успокоить.
      «Папа!» — звенел испуганный детский голос, эхом отражаясь от стен.
      «Вика! — Стриженов метался, не видя перед собой ничего, кроме обволакивающей тело пустоты, звал, натыкался на невидимые во мраке преграды. — Вика! Вика!»
      Он кричал, вкладывая в крик всю мощь своего голоса, искал, вглядываясь в ненасытную бездну, и не находил. В какой-то момент он понял, что больше не слышит ее голоса. Отчаяние накрыло с головой.
      «Ви-и-и-ка!» — истошно завопил он.
      Вздрогнув, Юра проснулся, озираясь по сторонам: белый покой реанимационной палаты вернул в реальность. В груди клокотало. Это был лишь сон, кошмарный сон, подброшенный расшатанной за последние дни психикой. Он сделал глубокий вдох, пытаясь восстановить дыхание. Рядом на подушке безмятежно посапывала Вика. Похоже, он провел в больнице всю ночь. Стриженов достал мобильный телефон и включил. Не отвеченных вызовов не было. Значит, мама ему не звонила. Как она там? За больничной кутерьмой Юра совсем позабыл позвонить матери.
      Из коридора лился яркий холодный свет флуоресцентных ламп, слышались шаги, металлическое звяканье, негромкие голоса. Дверь с шумом распахнулась, и в палату вошла медсестра, неся на штативе очередную порцию раствора для капельниц. Юра вышел за дверь, понимая, что сейчас просто не в силах стерпеть детских слез. На душе было неспокойно. Растревоженное сознание будило неприятные чувства. Непонятная тревога, подкрепленная ночным кошмаром, поднималось из потаенных глубин. Юра стиснул в руке телефон и кинул короткий взгляд на вмиг вспыхнувший экран. Интуитивно он чувствовал — надо позвонить домой, но сыновья забота настойчиво твердила, что для звонков еще слишком рано.
      Вернувшись в палату, Юра нашел Вику с зареванными глазками и капельницей, подключенной к катетеру. Он присел рядом, бережно вытирая застывшие на ресницах слезы, и осторожно провел ладонью по мягким темным кудряшкам.
      — Не плачь, моя родная. Скоро все закончится. Тебя выпишут, и мы снова будем вместе. Все будет хорошо, — Юра гладил ее по голове и смотрел, как оттаивает детское личико, как Вика начинает улыбаться, слыша его спокойный ласковый голос. Эта картина внушала оптимизм. Он рядом со своей любимой девочкой, она жива, а это сейчас главное.
      Стриженов достал книжку с яркими картинками и принялся показывать Вике, читая вслух короткие незатейливые четверостишия. Занятия с малышкой помогли ненадолго отвлечься от бередящих душу тревожных мыслей.
      Когда книжка была дочитана до конца, беспокойство вернулось с новой силой. Юра встал со стула и прошелся по комнате. Ждать дольше было невыносимо. Он набрал знакомый номер. В трубке послышались длинные гудки, абонент не отвечал. Волнение усиливалось, нарастая снежной лавиной. Почему она не берет трубку? Спит? Не слышит? В голову лезли разные мысли, не давая успокоиться. Тревога зашкаливала, била барабанной дробью в виски, скручивала внутренности ледяными пальцами, грозя перерасти в настоящую панику. От напряжения закружилась голова, заломило затылок. Стриженов нервно расхаживал по палате, теребя в руках ненавистный телефон: его упрямое молчание раздражало. Он снова позвонил матери, и снова эти проклятые гудки, тянущиеся нескончаемой чередой. «Мама, мама! Ну возьми же ты трубку! Что происходит? Почему ты не отвечаешь?»
      Возбуждение достигло критического предела, отодвигая действительность куда-то на периферию сознания. Звуки стали отдаляться, смазались. Перед глазами заплясали радужные змейки, превращая все в жуткую пеструю круговерть. Голос лечащего врача вырвал из пугающего морока:
      — Вам что, плохо? — доктор подошел вплотную и вглядывался в лицо Стриженова.
      Юра судорожно выдохнул.
      — Голова поехала. Наверное, это от нехватки воздуха.
      Врач взял Юрия за запястье и сосчитал пульс.
      — Присядьте. Мне кажется, вы переволновались. Вас что-то беспокоит?
      — Нет… То есть да… Мама… Она не берет трубку. Вчера она неважно себя чувствовала. Мама три года назад перенесла инфаркт.
      — Может, вам стоит съездить домой, убедиться, что все в порядке?
      — А как же Вика?
      — Не переживайте. Мы за ней присмотрим.
      Всю дорогу до дома Юра названивал матери, но в ответ слышал лишь протяжно-долгие раздражающие гудки. Было что-то зловещее в их бесконечном монотонном повторе.
      Нашарив в кармане куртки ключи, Юра открыл дверь и вошел внутрь. Полуденный свет, потоком льющийся сквозь тонкие занавески, клубился и переливался искрящимися пылинками в тишине квартиры.
      — Мама, — неуверенно позвал Юра. Безмолвный домашний уют настораживал. Тревога усилилась, звеня тишиной в ушах. На секунду он замер, прислушиваясь к этому леденящему кровь молчанию. Половицы громко хрустнули под ногами. Сердце пустилось галопом, приводя все тело в состояние вибрирующей натянутой струны. Юра прошел по коридору и замер в оцепенении на пороге комнаты: мать безмятежно лежала на кровати. Ее неестественно бледное, безжизненное, словно кукольное, лицо напоминало восковую маску; одна рука покоилась на груди, а вторая плетью свисала до самого пола.
      — Мама! — увиденная картина потрясала своей неотвратимостью и невероятно обыденной простотой. Смерть невидимым демоном витала в воздухе, натягивая нервы словно тетиву. В надежде он схватил мать за руку. Прохлада безвольной кисти обожгла ладонь мгновенно растекающимся по телу ужасом. Внутри все сжалось, заныло нестерпимой болью, выворачивая душу наизнанку. Разум отчаянно сопротивлялся, не в силах справиться с непостижимым горем. Короткое «нет» билось в черепной коробке, истерично отрицая увиденное. Осознание пришло внезапно, словно рухнули обуглившиеся перекрытия сгоревшего дома: мамы больше нет, а то, что он видит — лишь пустая оболочка, бездушный изживший себя кокон. Родной, безмерно близкий, бесконечно любимый человек умер, не оставив ни единой надежды быть вместе. Волна прогремевшего взрыва, разрушившего его счастье, продолжала расползаться, поглощая то, что так дорого и любимо. Беспощадная жестокая сущность пожирала все, что встречалось ей на пути: любовь, тепло, надежду на будущее — и ей все было мало. Юра потерял Диму, а теперь — маму. Кольцо сжималось, выдавливая самое важное, самую суть, без чего жизнь сводится к простому существованию. Еще немного и не останется ничего, только бездушный вакуум, пустота. Горло сдавило, слезы обожгли лицо, давая почувствовать себя живым среди бесплотной пустыни у самого края бездонной пропасти, именуемой смертью. Сможет ли Юра пережить еще одну потерю? Хватит ли у него сил не сорваться в смердящую трупным запахом бездну, чтобы навсегда забыть эту нестерпимую, каленым железом плавящую сердце, боль? Внезапно комната, где лежало бездыханное тело матери, показалась ему страшной. Его охватило паническое желание убежать, спрятаться, как в детстве, забиться в уютный уголок, превратившись в песчинку, чтобы не видеть, не чувствовать, не понимать. Он лишь мотнул головой, осознав, насколько глуп и иррационален его страх. Но оставаться здесь было выше его сил. Юра вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь, и дрожащими руками набрал номер отца.
      — Да, — Владимир тут же поднял трубку.
      — Мама умерла, — собственный голос показался чужим, незнакомым, будто доносящимся откуда-то извне. И эти ужасные слова. Разве Юра мог такое сказать? Бред, бессмыслица, такого просто не могло быть!
      — Что? Когда?
      — Я нашел ее сегодня утром. Ты приедешь?
      — Обязательно. Но не раньше, чем через два дня. Я сейчас в Женеве.
      Палец сам скользнул по красной иконке. Юре не хотелось больше ничего знать. Отец не приедет сейчас и не поддержит его в такую нелегкую минуту. Стриженов вдруг понял, что оказался один на один со своим горем. На отца рассчитывать не было смысла.
      Он набрал номер служб спасения. Слезы душили, не давая говорить. Вереница незнакомых голосов женских, мужских, заунывное пиликанье телефонных станций — в голове все смешалось. Юра говорил, точно во сне, не до конца понимая смысла адресованных ему вопросов. В какой-то момент он очнулся, поняв, что сидит в гробовой тишине, держа в руках телефон. Находиться одному показалось нестерпимым.
      — Алиса, — Стриженов набрал знакомый номер. — Мама умерла.
      Слова, прозвучавшие на выдохе, застыли в заиндевевшем, пропитанном смертью воздухе. Алиса глухо охнула.
      — Я сейчас. Я мигом.
***
      Подготовка похорон вымотала эмоционально и физически. Юра настолько был потрясен смертью матери, что не мог даже плакать, а только безучастно созерцал происходящее. Смерть стала привычной частью его жизни. Люди, которых он так сильно любил, умирали один за другим, превращая душу в выжженную пустыню — километры раскаленного серого пепла с тлеющими углями прошлого.
      Юра сидел на табурете возле кухонного стола, с задумчивым видом уставившись на сложенные в замок руки. Владимир прилетел на похороны бывшей жены и сейчас восседал рядом со скорбным видом. Это горе не сделало их с Юрой ближе, скорее, наоборот — еще больше отдалило друг от друга. Матери, того связующего звена, что еще как-то могло объединить их, не стало. Отец давно уже считал Юру вполне состоявшимся человеком, а после последних событий желание поддерживать связь с сыном у него вовсе исчезло. К чему эти ненужные отношения с ребенком, который не оправдал его надежд, тем более что у Владимира есть Марина, дочь от второго брака. Уж она-то вряд ли подведет отца, заставит краснеть. Нет, Юрий ему абсолютно не нужен. Какой толк с ним общаться? Знакомить такого сына с коллегами и друзьями? Нет уж, увольте! Ему хватило того раза, когда он вытаскивал Юру из застенков. К тому же Лена, нынешняя жена, никогда не одобряла общения мужа с сыном.
      — Пожалуй, мне пора, — Владимир поднялся со стула. — Если у тебя возникнут трудности, звони, — он похлопал Юру по плечу и вышел из кухни. Через полминуты в коридоре послышался хлопок закрывающейся входной двери.
      — Мне очень жаль, — вглядываясь в лицо Юры, Алиса положила руку ему на запястье. — Она была хорошей, доброй. Я любила ее, правда.
      Алиса замолчала и, поджав губы, отвела глаза.
      — Я знаю, как тебе сейчас нелегко, — продолжила она, выдержав небольшую паузу. — Сначала Дима, потом мама…
      — Ты знаешь? — он с удивлением посмотрел на нее.
      — Да, знаю. Весь университет знает, — Алиса нахмурилась. — Когда ты не пришел, Селиверстов звонил твоей матери. И она ему все рассказала. Наверное, надеялась, что он сможет тебе помочь. Ты же знаешь, у него там связи. Но вместо этого, — она горько усмехнулась, — он докопался до причины… Прости, Юр, прости! Я, наверное, дура, что говорю тебе все это. Сейчас не место и не время, но ты должен знать…
      — Я понимаю. Ты не дура, ты все правильно сделала. У меня не осталось никого ближе тебя. Мой отец… я ему не нужен, — Юра тяжело вздохнул.
      — Не говори так, он любит тебя.
      — Ты же сама все видела, на кладбище и в кафе…
      — Ты неправ, Юра… Просто ему сейчас тоже нелегко.
      — Хочешь меня успокоить? Не надо, я уже большой мальчик и все отлично понимаю. Мамы больше нет, некому наводить между нами мосты. Финита ля комедия. Финита ля комедия…
      Алиса стыдливо отвела глаза. Стриженов был прав, как всегда, чертовски прав. Общение Владимира выдавало его эмоциональную отрешенность в отношении сына. В тех словах, что он говорил Юре на похоронах, чувствовалось нечто неприятно натянутое, холодное, с нотами брезгливости и конфуза.
      — Юра, ты всегда можешь на меня положиться. Веришь?
      — Верю. Спасибо, Алиса. Спасибо за все, — он крепко сжал ее руку.
***
      Обходя в очередной раз квартиры, Егоров и не надеялся, что удастся еще хоть что-то выяснить.
      Когда в дверь позвонили, баба Нюра сомневалась, стоит ли отпирать замки. Но увидев в глазок корочку, решила впустить гостей.
      — Капитан Егоров, уголовный розыск, — устало отрапортовал Иван, разглядывая удивленное лицо старухи. — Позволите задать вам пару вопросов?
      Анна Сергеевна была и напугана и обрадована одновременно. Ей было страшно признаться в том, что она утаила правду от участкового. Однако держать на сердце этот камень уже больше не могла.
      Когда Егоров спросил ее о той самой ночи, женщина занервничала. А ну как полицейские пришли по ее душу? Она как чувствовала, с самого раннего утра ее не покидала тревога. Придвинувшись поближе к Егорову, баба Нюра стала рассказывать. Иван сосредоточенно слушал. Старуху не на шутку испугал его серьезный хмурый вид. Вдруг ее арестуют за то, что она все это время молчала?
      — Вы готовы дать показания и свидетельствовать в суде?
      — Это что же, меня судить станут? — сердце затрепыхалось в груди.
      — Вас-то за что? Если ваши слова подтвердятся, то будут судить убийцу. Но без ваших показаний, Анна Сергеевна, тут никак не обойтись. Вы понимаете?
      — Да, — кивнула баба Нюра. — Вот те крест, все как есть расскажу, — она бойко осенила себя знамением.
      — Тогда собирайтесь, поедете с нами. Для начала перескажете следователю то, что сейчас говорили.
      Егоров, в сопровождении наряда, заявился к Коротковым этим же вечером. Людмила не сразу сообразила, кто все эти люди и зачем они пришли в их дом. Полицейские что-то искали, перевернули всю квартиру, складывали в мешки и описывали вещи, просили Петю отдать ключи от машины и зачем-то надели на него наручники. И спрашивали, спрашивали, спрашивали. От их вопросов кружилась голова, Людмила кричала, требовала отпустить мужа, но представители власти были непреклонны. Ей что-то говорили об убийстве, попросили снова рассказать, что она делала в ту ночь, когда умер Дима. Петя стоял возле стены поникший и жалкий, скорбно опустив голову, точно боялся посмотреть Людмиле в глаза. Ей сказали, что это он убил их сына. Но ведь это неправда! Петя не мог так поступить, ведь он же любил Димку! Людмила это точно знает. Наверное, произошла какая-то ошибка. Стриженова же отпустили, хотя и не должны были. Ведь это же он, он убил Диму! Вот и Петя ей говорил, что во всем виноват проклятый репетитор. Он сгубил их сына, он разрушил семью Димы, все этот извращенец! Разве же непонятно! Нет, она не позволит обвинить Петю в убийстве их сына. Этим полицейским лишь бы дело закрыть, хватают всех кого ни попадя, а настоящие преступники ходят на свободе. Да что же это такое творится? Да как же это можно? Людмила этого просто так не оставит, она будет писать в прокуратуру, а если надо, то и самому Президенту. Доколе будет твориться этот произвол? Она им еще покажет, где раки зимуют! У нее и так горе — сына убили, а теперь они еще хотят лишить ее мужа. Совсем озверели! Да чтобы им пусто всем было!
      Внутри все клокотало от негодования, когда зазвонил телефон, лежавший в прихожей на тумбочке. Низкий мужской голос на том конце представился и спросил, кем ей приходится Виктория Короткова. Мужчина говорил про больницу, про мать-алкоголичку, нес околесицу, рассказывал, что Вика пила водку. Водку? Вика? Да ей всего-то чуть больше полутора лет! Людмила толком не поняла, да и не хотела вникать во весь этот бред. Она накричала на незнакомца и раздраженно сбросила вызов. Голова шла кругом. Чего от нее хотят? Что им всем надо? Окружающие требовали от Людмилы каких-то действий, спрашивали, теребили, мучили, терзали. Она громко переругивалась то с молодым пареньком-полицейским, стоявшим рядом с Петей, то с наглым капитаном в штатском. Кажется, Егоров его фамилия, хотя она вряд ли сейчас способна вспомнить такие мелочи. Вот и он тоже ляпнул какую-то несуразицу про Вику. Вика? Да при чем здесь она? Ведь Петю, Петю забирают в тюрьму! Ни за что! Да как же так?
      Людмила вцепилась в мужнин рукав и истошно зарыдала:
      — Не пущу! Петя! Куда вы его уводите? Он же ни в чем не виноват! Петя! Оставьте его! Петя, ну скажи же ты им!
      Но Петр молчал. Почему он молчит? Почему не скажет, не закричит, не возмутится? Что с ним происходит? Что вообще происходит?
      — Петя! Не молчи! — мужа повели на выход. Споткнувшись о задравшийся угол ковровой дорожки, Людмила рухнула на пол, продолжая надрывно рыдать и тянуть к мужу руки. — Петя! Куда?! Петя!
      — Успокойтесь, Людмила Ивановна, — капитан Егоров помог подняться с пола. — Пройдемте на кухню. Вот, — налив из чайника воды, он протянул стакан Людмиле. Она истерично всхлипывала, стуча зубами о кромку.
      — Это не он… Не он… Он не мог… — судорожно заглатывая воздух, повторяла она, словно мантру. — Не мог… Петя… Диму… Не мог…
      — Успокойтесь, — Иван гладил Людмилу по плечам и спине, чувствуя, как от каждого всхлипывания вздрагивает ее тело.
      Что чувствует сейчас Людмила? Каково узнать, что это муж повинен в смерти их единственного сына? Что это он убил Диму? Жестоко, беспощадно, немыслимо, глупо. Правда, которую она сегодня узнала, чудовищна, но самое страшное ждет впереди, ведь это знание теперь навсегда останется с ней. Людмила уже никогда не сможет забыть. Память всегда будет преследовать ее, доводя до помешательства. Людмила будет просыпаться по ночам в холодном поту, до боли сжимая виски, лишь бы не думать, не вспоминать. Эта жуткая истина изо дня в день будет сводить ее с ума, подтачивая изнутри, словно гниль, перечеркнет все самые светлые, самые радужные воспоминания, превратив прошлое в ночной кошмар. Что ждет впереди немолодую, но еще довольно крепкую женщину? Людмила еще долго проживет в плену собственных воспоминаний, несчастная, забытая, одинокая. Будет ли в ее новой жизни место радости? Найдет ли она в себе силы жить дальше? А вдруг… Ивану не хотелось об этом думать. Людмила сильная, она должна справиться. Ведь у нее еще осталась внучка, тот светлый лучик, что дает надежду выстроить заново на обломках прежнего мира новую, наполненную любовью жизнь. Егоров слышал разговор Людмилы с представителями органов опеки. Она бросила трубку. В ее положении — непростительная глупость. Но Людмилу можно понять, она пребывает в состоянии глубочайшего стресса и не понимает, что происходит вокруг. Для Людмилы обвинение мужа в убийстве — большой шок. Но рано или поздно он пройдет, и тогда Людмила опомнится. Главное, чтобы не оказалось слишком поздно. Иван нахмурился, омраченный собственными мыслями.
      — Успокоились? — он усадил женщину на стул. — Сейчас подъедет наш психолог. Вы с ним побеседуете. Хорошо? — он вглядывался в заплаканное лицо Людмилы в надежде увидеть понимание. Егоров знал, что в таком состоянии женщину оставлять нельзя, поэтому еще пятнадцать минут назад вызвал штатного психолога, и тот должен был подъехать с минуты на минуту.

Глава 25
      Юра не мог допустить, чтобы горе поглотило его, утопив сердце и разум в скорби, ведь у него есть Вика. Он не должен расслабляться. На следующий же день после похорон Стриженов помчался в больницу.
      Не успев как следует отдышаться, он нажал кнопку вызова на панели домофона. В динамике послышался мелодичный женский голос:
      — Вы к кому?
      — Я к Вике Коротковой!
      — Такой у нас нет.
      — Как нет? — внутри все сжалось. От страха по коже расползлись неприятные мурашки. — Где она?!
      — Не могу вам ничем помочь, — девушка отключилась.
      Юра нажимал на кнопку звонка снова и снова, пока дверь не распахнулась, и на пороге не появился уже знакомый ангел-хранитель в белом халате. Врач, хмурясь, посмотрел на Юру:
      — Что вы хотели? — холодно отрезал он.
      — Вика! Я пришел, а мне сказали, что ее нет. Что с ней? — от волнения голова сильно закружилась.
      — Ее выписали, — доктор метнул на Стриженова суровый взгляд и стал закрывать дверь.
      — Погодите! Как выписали?
      — Так. С ней все хорошо, мы не могли держать девочку дольше.
      — Постойте. Могу я узнать, кто ее забрал? — Юра с мольбой смотрел на доктора.
      — Зачем вам? — врач брезгливо сощурился. — Вам же все равно. Знаете, я не могу вас судить. Я понимаю, это не ваш ребенок, но она ждала вас.
      — Я не мог. Я был занят… — лепетал Юра, но, похоже, доктору были неинтересны его объяснения. Он закрыл дверь.
      И что теперь делать? Куда бежать? Где искать Вику?
      Первым делом Юра направился к Коротковым. Однако сколько он ни звонил в дверь, сколько ни стучал, ему никто не открыл. Промаявшись у подъезда несколько часов, Юра понял, что сегодня вряд ли застанет их дома. Было странно, что Димкины родители так долго не возвращаются. Тревога закралась в мысли. Юра не мог бездействовать. Ему надо было что-то делать, куда-то идти, выяснять, искать. Когда на улице уже совсем стемнело и зажглись фонари, Юра направился к себе. Вот уже три недели он живет точно во сне, страшном кошмарном сне, не в силах проснуться.
      Дрожащей рукой Стриженов набрал знакомый номер.
      — Извините, что я так поздно, но мне не к кому больше обратиться.
      — Все в порядке, — послышался на том конце голос Егорова. — Что вы хотели, Юрий Владимирович?
      — Мне нужна ваша помощь.
      — Чем могу?
      — Моя мама… Она умерла четыре дня назад…
      — Мои соболезнования.
      — Но дело не в этом. Вика. Мне пришлось оставить ее в больнице одну. Вы понимаете, я не мог к ней прийти. А сегодня мне сказали, что ее уже выписали. Врач не захотел говорить, кто ее забрал. Я понимаю, это глупо звучит, но я беспокоюсь. Родители Димы… Их нет дома… Наверное, я зря…
      Егоров шумно выдохнул в трубку.
      — Не зря. Коротков арестован по обвинению в убийстве сына. У его жены нервный срыв, она в больнице.
      — Что? — услышанная новость ошеломила.
      — Пока идет следствие, еще не все ясно, но он уже во всем признался. — у Юры не укладывалось в голове. Бред! Чистой воды бред! Но зачем Егорову врать? — Девочку, скорее всего, забрали органы опеки. Наверное, уже распределили.
      — Куда? — тусклым голосом отозвался Стриженов.
      — Извини, я не знаю. Но, если хочешь, я могу выяснить.
      — Да. Я буду ждать, — Юра отключился. В глазах застыли слезы. В это мгновение ему показалось, что та пропасть, в которую он стремительно падает, не имеет дна. Чем глубже Юра погружался в ужас реальности, тем становилось страшнее. Трагедии в его жизни следовали одна за другой. Юра закрыл лицо руками. Дима! Боже, за что? Последнее лицо, которое видел Дима — лицо убийцы — было лицом его отца, близкого, родного человека. Что пришлось испытать ему в последние мгновения жизни? Боль? Разочарование? Предательство?
      Преступление, совершенное Петром Сергеевичем, не имело оправдания. Как же он мог? За что? Почему? Петр презирал Диму, отталкивал, ненавидел. Но убить собственного ребенка, каким бы он ни был — это верх бесчеловечности! Содеянное ужасало своей бессмысленностью, оголтелой жестокостью. Оно разрушило все, не оставив камня на камне, — счастье Юры и Димы, семью Петра и Людмилы, оставило маленькую Вику одну, без родных и близких людей, привело к смерти мамы. Сколько еще нужно жертв, чтобы понять одну простую истину — ненависть сеет лишь смерть и разруху, и только любовь способна возродить человека к новой жизни, только она сможет поставить все на свои места, дать искалеченным душам шанс на спасение?
      О том, что Петр не сожалеет об убийстве сына, Юра узнает намного позже, в зале суда. Когда Петр Сергеевич будет совершенно спокойно рассказывать во всех подробностях — шаг за шагом, как убивал Диму, как уехал, решив избавиться от следов преступления и отвести подозрение от себя. Это там обезумевшая от горя Людмила устроит леденящую кровь истерику и обвинит во всем Стриженова, не желая признавать страшной правды. Именно на суде Юра узнает — Димка вынужден был заниматься проституцией только потому, что рядом не оказалось никого, кто бы смог объяснить, помочь избежать той нелепой, жуткой ситуации, в которую он попал.
***
Вечером накануне и в ночь убийства
      В середине августа лето повернуло на осень. Хоть дни еще стояли теплые, но по ночам уже подмораживало так, что к утру трава покрывалась белым инеем. В это время вода в озере становилась кристально прозрачной, холодной, прекращая цветение водорослей. Самый клев на сома. Василий позвонил в четверг спозаранку, приглашая Петра порыбачить в предстоящие выходные.
      Договорились — Петр приедет в пятницу, чтобы в субботу утром еще до рассвета доплыть туда, где Василий успел привадить рыбу. По обычаю ловили на раков, выловленных на берегу после захода солнца.
      Выпив за встречу и закусив немудреной провизией, привезенной Петром из города, друзья, вооруженные ведром и брезентовыми рукавицами, отправились за наживкой. Как назло, на берегу возле сторожки не было ни единого рака.
      — Куда ж они, черти, подевались? Ведь полно ж было, — с досадой сетовал Василий, заглядывая в очередную нору, где могли бы сидеть членистоногие. — Что же это, ядрена кочерыжка, завтра на тушенку сома ловить?
      — Может, костер?
      — Ну его к едреням! Роса выпала — шиш теперь огонь разведешь. А ну-ка, Петь, давай мы с тобой на лодочке сплаваем. Там на другом берегу ивы у самой кромки растут. Никак рачье отродье нынче там все попряталось. Чуют, шельмы, что завтра на наживку пойдут.
      — Сейчас за раками бензин потратим, на чем утром поплывем?
      — Не потратим. У меня тут в камышах плоскодонка припрятана. На ней и сплаваем. Заодно проветримся. А то чего-то резво начали, как бы рыбалку не проспать.
      На берегу, куда Василий привез Петра, и вправду ивы росли совсем близко к воде. Полоса береговой линии здесь делала крутой поворот, образуя небольшую бухту, скрытую за густыми зарослями ивняка.
      — Вон смотри, прям на самый берег выполз, — спрыгивая с лодки и вытягивая плоскодонку на сушу, кивнул Василий, показывая Петру здорового рака, застывшего между валунами. — Вот мы его сейчас с собой и заберем.
      Надев рукавицы, Василий направился к рачьему схрону.
      — Петька, помогай! Убегает, зараза! Стой! Итить твою мать!
      Поймав рака, Василий метнул его в ведро.
      — Смотри, вон еще, — Петр Сергеевич вошел в раж, высматривая усачей. — Да тут их, как грибов после дождя. Куда! Стоять! От меня хер уйдешь! — смеясь, он ловко схватил быстро пятившуюся задом добычу за хвост и бросил его к первому, скребущему клешнями оцинкованные стенки.
      Увлеченные охотой, мужчины уже успели насобирать штук пятнадцать зазевавшихся раков, когда Петр оказался возле самых зарослей ивняка. Вдруг до слуха донеслись громкие мужские голоса, нарушающие озерное спокойствие угасающего вечера. Сквозь трепещущие тонкие язычки ивовых листьев была хорошо видна небольшая бухта, на берегу которой расположилась шикарная баня на высоких сваях. От двери вели несколько подмостков, устроенных на разных уровнях так, что с них можно было нырнуть в воду, не опасаясь удариться головой о дно. Выбежав в чем мать родила, несколько крепких мужчин один за другим попрыгали в озеро. Они орали, плескались и резвились, как дети, брызгая друг друга водой.
      Следом за мужчинами с широкого крыльца спустился молоденький парнишка и не спеша полез в воду. Мелькнувшее в свете фонаря лицо показалось Петру до боли знакомым. Сердце неприятно кольнуло. Один из резвившихся мужчин, заметив парня, подплыл к нему. Затем подтянулись и остальные, окружив плотным кольцом.
      — Чего это? — негромкий голос Василия за спиной заставил вздрогнуть. — Чего это они с ним делают?
      Кусты затрещали под тяжестью сапог приятеля, желающего пробраться поближе, чтобы лучше рассмотреть происходящее.
      — Еб твою мать! Они же его пидорасят! Впятером пидорасят, суки! Не, ну ты посмотри, че делают! На пирс выволокли… Так он же… Тьфу ты, блядь! Ты смотри, сам на хуй прыгает! Ты смотри, блядь, тащится… Прет его прям… Тьфу! — брезгливо морщась, Василий продолжал вглядываться в то, что происходило на подмостках. Вдруг он, присвистнув, охнул, не скрывая удивления: — Петь? Эт че, Димка? Эт они че, Димку? — ошарашенный своим открытием, он обернулся назад. В полумраке лицо Петра выглядело страшным. Оно было словно неживым, с глубокими складками морщин и набрякшими мешками нижних век, глаза горели пугающей звериной яростью.
      — Петь, ты чего, а?! — испугался Василий, глядя на друга. — Плохо, да? Плохо? Давай-ка быстренько до сторожки… Ты не переживай так, Петь… Не надо, а… Ну ты чего, а?! Не переживай… А!
      Он тащил обмякшее тело друга в сторону лодки. Похоже, Петру было совсем хреново, тот едва перебирал ногами, налегая на плечо Василия всем весом.
      — Держись, Петька! Держись! Не вздумай тут еще у меня помереть! Держись! Петька… — Василий усадил его в плоскодонку и, поднатужившись, оттолкнул лодку от берега.
      Петр не помнил, как они добрались до сторожки. Перед глазами стояла омерзительная картина и голос Василия, словно откуда-то издалека: «Петь? Эт че, Димка? Эт они че, Димку?» Да, это был Димка, его сын, которого Петр помнил маленьким мальчиком, смешным непоседой с кучей глупых вопросов. Еще совсем недавно Петр учил его играть на бильярде в обшарпанном актовом зале дома отдыха. Димка, которому он подарил на пятилетие велосипед. Петр помнил, как довольный сын наматывал на нем круги во дворе, как играли в футбол на школьной площадке. Как рыбачили. Здесь, на этом самом озере, с дядей Васей. А сегодня… Что стало с его сыном? Куда делся тот чудный малыш, на которого Петр возлагал все свои надежды? Неужели он вырос в это богомерзкое существо, в эту гниль, в эту погань? Почему? Почему? Кто виноват? Петра затрясло. Он обхватил голову руками и крепко зажмурил глаза, силясь забыть то, что увидел. Нет, это не мог быть его сын! Петр не мог произвести на свет такое чудовище! Он зарыдал. Горько, до скрежета зубов стиснув челюсти. Его тело часто сотрясалось в такт надрывному плачу. Он завыл, словно раненый зверь, заскулил, оглашая округу леденящим кровь воем.
      — Петь? Ты чего, а? Петя-а? — голос Василия дрожал. Ему никогда еще не было так страшно. То, что творилось в его сторожке сейчас, было чем-то жутким, пробирающим до самых костей.
      Василий, наполнив до краев водкой стакан, разом маханул его. Занюхав рукавом, он снова налил водки и протянул Петру.
      — Пей! Пей, ну же!
      Стуча зубами о кромку стакана, Петр залпом выпил содержимое.
      — Полегчало? — уставившись на друга, выдохнул Василий. Говорить Петр Сергеевич не мог, он только судорожно замотал головой. Очередная порция алкоголя дала немного прийти в себя.
      — Еще, — собравшись с силами, выдавил Петр. Его трясло. Руки ходили ходуном, не желая слушаться, зубы клацали не переставая.
      Они пили, опрокидывая стакан за стаканом. Молча, не глядя друг другу в глаза. Сколько они уже выпили? Бутылку? Две? Три? Петр почувствовал, что его сейчас вывернет и опрометью кинулся на улицу. Держась одной рукой за стену, он долго натужно блевал, изрыгая на свет все, что удалось съесть за день. От этого становилось легче, словно с каждым рвотным позывом он очищался от той скверны, что преследовала его с того момента, как он увидел на пирсе собственного сына. Вдруг он понял, что больше не может находиться здесь в этом месте, рядом с человеком, разделившим сегодня его позор.
      Войдя в дом, Петр обнаружил, что Василий уснул. Похоже, организм друга не справился с алкогольной нагрузкой, и его вырубило в сидячей позе прямо за столом. Найдя ключи от машины, Петр вышел из сторожки. Несмотря на выпитое, сознание оставалось кристально ясным.
      Доехав до дома, Петр припарковал старенькую «Приору» и направился к себе. За суматохой он совсем позабыл предупредить жену. Наверное, Людмила, как всегда, не спит, ждет его. Но что он ей скажет? Сможет ли рассказать обо всем? И нужно ли ей это знать? Петр помнил, как больно было смотреть на Люду после разоблачения позорной Димкиной связи с репетитором, как похудело и осунулось ее лицо за последние месяцы, как она звонила Диме тайком от мужа, закрывшись на кухне, думая, что тот не замечает. У нее еще была надежда, что все можно исправить, что Дима одумается и поймет, какую глупость совершает. Но сейчас… Есть ли у Петра право отнимать у Людмилы эту надежду? И сможет ли он простить жене тоску по этому выродку, которого Петр больше никогда не сможет назвать своим сыном?
      Погруженный в свои мысли Петр прошел мимо автобусной остановки и завернул во двор.
      На соседней площадке трое молодчиков с остервенением кого-то избивали.
      — Э, мужики! Че творите?! — прикрикнул он. Парни, обернувшись на его голос, быстро ретировались, скрываясь в темноте аллеи.
      Петр Сергеевич бросился к лежащему на земле.
      — Эй, парень, ты как? — присев на корточки возле избитого, спросил он. Парень поднял голову и застонал. Увидев его лицо, Петр обомлел. Это был Димка. Димка! В памяти тут же взорвались яркими вспышками картины сегодняшней ночи. Может все-таки не Димка? Может, Петр обознался?
      — Дим… Дима-а… — позвал он.
      — Папка, — едва шевеля разбитыми губами, прошептал Димка и снова протяжно застонал. Этот стон зазвенел в ушах, впился болью в отцовское сердце. Он вспомнил Димкины стоны там на пирсе. Нет, он не мог обознаться. Неужели все это правда? Неужели Димка? Какой позор! Позор! За что Петру такое? Внезапно его осенило жуткое разочарование. Почему эти трое не забили Димку до смерти? Петру бы стало намного легче. Он на секунду представил, как бы он узнал, что Димки больше нет, что он умер. Словно камень с души свалился.
      — Сейчас, Дима, потерпи… Я сейчас… — Петр огляделся. Самодельная клумба, обнесенная по кругу половинками кирпичей, торчащих из земли, точно зубы, в одном месте зияла выщербиной. Рука сама потянулась к поросшему зеленым склизким мхом кирпичу, валявшемуся тут же неподалеку. — Сейчас…
      Петр замахнулся и со всего размаху ударил сына по лицу. Кровь брызгами разлетелась в разные стороны. Дима сдавленно ахнул и замер. Внутри все сжалось нестерпимой болью и отчаянием, глаза затянуло мутной пеленой. Петр размахнулся и ударил еще. А потом еще и еще. В неистовстве он бил и бил, каждый раз погружая кирпич в кровавое месиво, образовавшееся там, где еще совсем недавно было лицо его сына. Алые брызги орошали кожу, липкая теплая субстанция сочилась сквозь пальцы, делая кирпич еще более скользким. Осознание пришло внезапно. Петр отшатнулся от тела сына. Отбросив в сторону кирпич, он, словно завороженный, смотрел на содеянное. Тошнота подступила к горлу, Петра затрясло. Схватившись за голову, он сделал два шага назад и бросился прочь от этого проклятого места. Прочь! Прочь!
       Ключ выскальзывал из окровавленных пальцев, руки дрожали. Усилием воли Петр вставил ключ в замок зажигания и завел автомобиль. Он не понимал куда ехал, лишь бы поскорее убраться от этого кошмара. Если его остановит ДПС, то он не сможет молчать, он во всем признается. Но на дороге не было ни души. Где-то на горизонте алыми всполохами брезжил рассвет. Выехав за город, он свернул к небольшому грязному озерцу, где в теплые дни барахтались мальчишки и отдыхала молодежь. Сейчас на берегу было пустынно. Подогнав к прибрежным зарослям автомобиль, Петр вышел из машины, спугнув с ветки ночную птицу. Над водой поднималась молочная дымка. Он подошел к озеру, вымыл руки и, зачерпнув в ладони холодной воды, умыл лицо. Затем, сняв с себя куртку, не спеша стал застирывать заляпанные кровью рукава и замывать холодной водой испачканные джинсы. После, намочив тряпку, он стер кровавые следы с ручек и дверей автомобиля, протер баранку и приборную панель. Он все делал аккуратно, с особой тщательностью уничтожая следы преступления. В голове было ясно и пусто. Развесив на ветвях раскидистого куста одежду, Петр укутался в плед, который всегда возил с собой в машине. Обволакивающее тепло шерстяного одеяла успокаивало. Сразу навалилась усталость, уводя сознание по ту сторону реальности, и Петр уснул, свернувшись калачиком на заднем сиденье старенькой «Приоры».

Глава 26
      Уголовное дело на Татьяну возбуждать не стали. После проведения проверки следственный комитет счел происшествие с Викой несчастным случаем и передал материалы дела в органы опеки. Вскоре состоялся суд, на котором Татьяну признали не способной выполнять родительские обязанности. Стриженов был ошеломлен признаниями Тани. Она не хотела воспитывать дочь, считая ее бракованным ребенком, рожденным от гомосексуалиста. Похоже, она ненавидела бывшего мужа и все, что связывало ее с ним. Было обидно и больно слышать, как мать поносит собственное дитя. За что? Чем Вика заслужила такое? Юра не понимал. Разве можно так говорить о самом близком, самом родном существе? Ведь Таня носила ее под сердцем. Целых девять месяцев. Что стало с этой женщиной? Неужели алкоголь окончательно лишил Татьяну разума?
      Мать Татьяны отказалась от воспитания Вики, мотивируя тем, что не хочет обременять нового мужа малолетним ребенком. Судя по всему, ей не было никакого дела ни до собственной дочери, ни до внучки. Не зря говорят, что яблоко от яблони недалеко падает. Стриженову довелось убедиться в справедливости этой поговорки на судебном разбирательстве.
      Единственной, кто мог бы взять Вику на воспитание, оказалась Людмила, не явившаяся на суд по состоянию здоровья. Женская психика не вынесла тяжелого удара после суда над мужем, и Люда находилась на повторном лечении. Сможет ли она восстановиться? Найдет ли в себе силы взять девочку? Сейчас никто не мог ответить на этот вопрос, и поэтому после вынесения судебного решения Вику оставили на содержании государства в доме малютки.
      Егоров уже давно выяснил, куда органы опеки распределили Вику, и Стриженов теперь каждый приемный день навещал малышку. Юра, как и раньше, приносил ей яркие игрушки и книжки, читал веселые четверостишия. Они играли в приемной комнате, гуляли, когда погода располагала к прогулкам. Относившийся в первое время с недоверием, медперсонал потихоньку привык к визитам симпатичного молодого мужчины, назвавшегося другом отца девочки. Чтобы ни у кого не оставалось сомнений, Юра всех заверил, что собирает документы на оформление опеки, а в дальнейшем хочет и вовсе удочерить Вику. И ему верили. А почему бы и не поверить? Ведь Юра любил Вику, и она тянулась к нему, каждый день поджидая прихода Стриженова возле окна. Когда Вика появлялась на пороге игровой комнаты, то бежала к Юре со всех ног и, морща курносый носик, весело смеялась, стоило только Стриженову подхватить ее на руки. В такие моменты казалось, что время повернуло вспять, и они снова вместе, но часы посещения были ограничены, и Юра возвращался в пустую квартиру один. Каждый раз, когда их время заканчивалось, Вика крепко вцеплялась в Юру маленькими ручонками.
      — Одна быть нельзя! — отчаянно кричала она. Было в ее крике что-то совсем не детское, болезненное, от чего у Стриженова подкашивались ноги и замирало сердце. Он старался поскорее уйти, сбежать, чтобы не слышать ее надрывного горького плача. Сколько еще им придется мучиться? Как долго они будут жить порознь?
      Сердце ныло, стоило только Юре представить, что однажды Людмила поправится и заберет Вику. Будет ли тогда у него шанс видеться с малышкой? Разрешит ли Людмила? Вспоминая, как она кричала на суде, как обвиняла его во всех своих бедах, Юра сомневался. Но, к его радости, Людмила не спешила. Несмотря на то, что прошло уже порядочно времени, бабушка не изъявляла желания забрать внучку, более того, она не навещала Вику. Каждый день, что Людмила не приходила, давал Юре все больше уверенности в том, что он заберет девочку себе. Если у Юры все получится, то никто и никогда уже не сможет их разлучить. Неужели в его жизни наконец-то забрезжил лучик надежды? Неужели черная полоса закончилась? Стриженов боялся об этом думать, чтобы ненароком не спугнуть удачу. Он понимал, что пока не пройдет полгода с момента вынесения решения суда, об удочерении Вики не может быть и речи. Но к тому времени, когда Таня безвозвратно лишится прав, Юра должен собрать все документы, быть готовым во всеоружии. И тогда дело техники. Он уверен, что сможет добиться опеки над Викой и удочерить ее. Ему не должны отказать.
      Юра все точно рассчитал. Первым делом он направился к Селиверстову за характеристикой.
      — А, Юра! Заходи, заходи! — Андрей Петрович встретил Стриженова широкой улыбкой. Такое начало не предвещало ничего хорошего. — С чем пожаловал?
      — Я к вам…
      — Сам хотел зайти к тебе, — перебил Юру проректор. — Да все никак! Замотался, забегался. Ты же знаешь, все эти планы, расписания, положения. Ай! — Андрей Петрович разочарованно махнул рукой. — Разговор у меня к тебе, Юра.
      На лице Селиверстова появилась гримаса крайней озабоченности.
      — Мама у тебя умерла, знаю. Прими мои искренние соболезнования.
      — Спасибо. Я хотел…
      — Но дело не в этом, понимаешь, Юра, — Селиверстов не давал Юрию вставить и слова, — в университете ходят разные слухи. Знаешь, я им никогда не верил, да и слушать не хотел, если честно. Но вот то, что ты был замешан в уголовном деле, мимо ушей пропустить не мог, — Андрей Петрович раздосадованно цыкнул. — Да и Иван Евгеньевич тоже, знаешь ли, в стороне не остался. Нам пришлось выяснить, в чем дело. Вот честно скажу, неприятно было, а куда денешься? Мы, как-никак, учебное заведение, и воспитательной роли у нас еще никто не отнимал.
      Вот оно! Алиса предупреждала его.
      — Ты понимаешь, мы не можем допустить, чтобы кто-то ненароком узнал обо всем. Представляешь, что будет с нашим университетом, если вдруг родители какого-нибудь студента поднимут бучу?
      — Узнал о чем? — Юра напрягся, внутри все кипело. Нет, Селиверстов не сделает этого! Он не осмелится кинуть Юре обвинение в лицо. Строить козни, гадить исподтишка он может, но играть в открытую — это не в его правилах.
      — Юр, ну ты же все понимаешь, — по лицу Андрея Петровича растеклась неприятная улыбка.
      — Нет, я не понимаю. Что вы от меня хотите?
      — Откровенно говоря, это не мои хотелки, Юра. Это ректор поручил мне поговорить с тобой. По-доброму. Мы же с тобой друзья, да?
      Юра брезгливо хмыкнул. Как же друзья!
      — Может, мы придем к консенсусу, и ты… — Селиверстов, наморщив лоб, почесал кончик носа, — напишешь по собственному.
      — По собственному? — это был удар ниже пояса. Стриженов не ожидал, что его поросят уволится с работы именно сейчас. Сейчас, когда ему так нужны все эти чертовы справки. Если он уйдет в никуда, то это может плохо отразиться на решении органов опеки. — Почему я должен писать по собственному? Почему вы хотите избавиться от меня?
      — Юр, ну что ты как ребенок, в самом деле? Или ты хочешь, чтобы я озвучил тебе причину недовольства высокого начальства? Ты действительно хочешь, чтобы я тебе это сказал?
      Но почему вдруг Селиверстову приспичило попросить Юру написать заявление сейчас? Почему не раньше? От неприятного предчувствия под ложечкой засосало.
      — А если я откажусь?
      — Знаешь, Стриженов, это не в твоих интересах. Если ты начнешь ставить палки в колеса, то сделаешь хуже только себе. Твой уход — дело решенное. А как ты уйдешь, выбирать тебе. Я ясно выражаюсь?
      — Более чем, Андрей Петрович, — было обидно и больно осознавать причину происходящего. Еще бы, держать преподавателя-гея в техническом ВУЗе, где большинство студентов — молодые симпатичные мальчики, никто не станет. Но почему сейчас? Почему? Зачем Селиверстов тянул столько времени? Стриженова вдруг осенило — они недавно закончили статью, вернее, это Юра дописал труд, над которым работал уже около года. Селиверстов просто ждал, когда он закончит, чтобы включить это исследование в свою очередную книгу. Вот гнида! В глазах потемнело от злости.
      — Хорошо, я напишу, но мне нужна характеристика и еще кое-какие документы.
      — Не вопрос, Юра! Все сделаем! Что, кредит брать собрался?
      — Нет. Хочу взять ребенка из дома малютки.
      — Ребенка? — Селиверстов присвистнул, откидываясь на спинку кресла. — Слушай, а зачем тебе ребенок?
      — Это дочь моего друга.
      — А, ну понятно! Только я бы на твоем месте три раза подумал, прежде чем браться за воспитание детей.
      — Хорошо, Андрей Петрович, я подумаю! — руки сами собой сжались в кулаки. — Вы напишите мне характеристику?
      — Да, напишу. И другие документы тоже сделаю. Но, Стриженов, баш на баш, помнишь?
      — Помню! — Юра вышел из кабинета проректора, громко хлопнув дверью. В груди клокотало. Как же он их всех ненавидел. Уроды! Чертовы гомофобы! Чего они боятся? Что Юра будет приставать к мальчикам? Развращать на занятиях студентов? Почему они раньше об этом не думали, а задумались только теперь, когда узнали? Почему ни у кого не вызывает опасений Петров, преподающий экономику на гуманитарном факультете? Почему нет страха, что тот трахает студенток? А он их и так трахает. Все об этом знают и помалкивают. Почему попросили уволиться Юру, который всегда считал подобное поведение недостойным для преподавателя? Почему? Димка не в счет. Димка не был его студентом. Димка — другое. Димка. Стриженов зажмурился. Внезапно нахлынувшие воспоминания комом застряли в горле. Как же ему не хватает Димки, его Димки!
***
      В этой части города Юра бывал редко, потому место, куда он попал, было ему не знакомо. Он решил остановиться и покурить, чтобы понять в какую сторону ему теперь идти, как выплутать из лабиринта безликих дворов.
      — Здорово! — из-за спины послышался знакомый голос. Юра обернулся. На ступеньках крыльца приземистого серого здания стоял Егоров. Сколько Юра его не видел — месяца три, четыре? Больше? — Какими судьбами в наших краях?
      — Да вот, работу ищу.
      — Что, в универе одни слезы, на жизнь не хватает? — подмигнул Егоров, прикуривая сигарету.
      — Какая у вас хорошая память, — удивился Юра.
      — Дело уж слишком громкое было. Такое не скоро забудешь. Н-да, — задумчиво потянул Иван. — Нашел, что искал?
      — Нет, — найти работу бывшему преподавателю ВУЗа оказалось не так-то легко. Брать специалиста с ученой степенью никто не стремился, опасаясь за собственное теплое местечко.
      — Как дочка Короткова? Видишь ее?
      — Нормально. Почти каждый день у нее бываю.
      — И что, бабка не против? — Иван сощурился, делая глубокую затяжку.
      Стриженов опустил глаза. С того момента, как Таню лишили прав, прошло почти полгода. Людмила в доме малютки так и не объявлялась.
      — Вика до сих пор в доме ребенка.
      Егоров удивленно вскинул брови, глядя на Юру.
      — Чего так? А те, другие — ну, со стороны матери?
      — Они от нее отказались.
      — Н-да, дела-а. А ты, значит, ходишь?
      — Я хочу ее удочерить. Только… — он тяжело вздохнул, — пока все упирается в работу. Если у меня не будет стабильного заработка, Вику мне не отдадут.
      — А как же универ? Попросили? — Стриженов смущенно кивнул. — Вот же суки!
      — Слушай, есть у меня один банкир знакомый. Должок за ним. Ты же вроде по части компьютеров, да?
      — Угу.
      — Давай я тебя вечерком наберу. Ну все, побежал, — Иван протянул Юре руку и, после обмена рукопожатиями, быстро скрылся из вида.
      Егоров позвонил тем же вечером. То, что предложил Юре знакомый Ивана, превосходило все самые смелые ожидания Стриженова. Правда, в будние дни у Юры совсем не оставалось времени на Вику. Теперь они виделись не больше одного-двух раз в неделю. Юра безумно скучал. Сердце согревала только одна мысль — совсем скоро это все закончится, и он снова будет рядом со своей малышкой.
      Стриженов собрал почти все документы, прошел обучение в школе родителей и кучу медицинских обследований, осталось только получить пару справок для оформления опеки.
      Сотрудники, занимающиеся вопросами усыновления в отделе опеки и попечительства, задавали неприятные вопросы, пристально вглядываясь в лицо Юры. И Стриженов стойко отвечал, понимая, что иначе нельзя. Все, что делается — это ради благополучия ребенка. Ведь случаются и возвраты. А такое для маленького человечка — огромная трагедия. Когда казалось, что все неприятное уже позади, в квартиру к Юре нагрянула комиссия — три дородных тетушки затрапезного вида. Они ходили, смотрели, спрашивали, где Юра собирается поселить девочку. Увидев обустроенную детскую, представители опеки одобрительно закивали.
      Однако, Ольгу Васильевну не покидало стойкое ощущение того, что она была уже в этой квартире. Что-то знакомое показалось ей и в фамилии Стриженова. Вернувшись к себе в кабинет, женщина принялась перебирать папки за прошлые годы. Так и есть, была. Вот и адрес тот же. Женщина села за стол и стала внимательно изучать документы. То, что она обнаружила, повергло Ольгу Васильевну в шок. А ведь Стриженов им врал о своей личной жизни, нагло глядя в глаза. Теперь-то она понимает, почему он, одинокий мужчина, решил усыновить ребенка. Никакой сбежавшей невесты, о которой Юрий Владимирович так сладко пел ей и ее коллегам, не было. Стриженов — гей, и Ольга Васильевна в этом не сомневается.
***
      Когда Юру пригласили на комиссию, он удивился. За те несколько месяцев, что он готовился к усыновлению, Стриженов успел разобраться во всех юридических тонкостях. Ни о какой комиссии нигде речи не шло.
      На его вопрос, к чему это собрание, женщина, звонившая от лица органов опеки, объяснила, что его случай «нетипичный» и требует особой коллегиальной процедуры принятия решения.
      На комиссии, помимо представителей органов опеки, присутствовали какие-то непонятные люди: чиновник из местной администрации, медсестра из детской поликлиники, руководитель какой-то спортивной секции, врач-психиатр и даже представитель непонятной религиозной секты. Что это никакая не комиссия, а товарищеский суд, Юра понял позже, когда узнал, что всех собравшихся здесь людей интересовало только одно — его личная жизнь. Но разве они имеют право судить его? Разве он преступник? Юра сидел, сжавшись в комок, под колким прицелом неприязненных взглядов. Выступавшие и допрашивавшие его ораторы с каждой минутой распалялись все больше. В их голосах слышалось негодование, граничащее с откровенной ненавистью. Стриженов отбивался от сыпавшихся со всех сторон вопросов как мог, понимая, что устроить камин-аут перед линчующей толпой означает только одно — поставить крест на своей мечте.
      — Скажите, какие отношения связывали вас с отцом девочки? — тучная женщина-председатель сверлила Юрия маленькими поросячьими глазками.
      — Он был моим другом.
      — Но насколько нам известно, вы проживали вместе с ним и его дочерью. Почему?
      — Дима поссорился с женой и родителями, а моя мама пустила их пожить у нас. Но я не жил с ним.
      — У нас есть заявление дедушки, в котором он просит рассмотреть возможность лишения родительских прав своего сына, ссылаясь на то, что вы и отец девочки состояли в интимной связи. Что вы на это скажете? Не станете же вы отрицать, что Коротков был гомосексуалистом. Об этом знают все. Его убийство вызвало большой резонанс.
      — Возможно. Но с Димой меня связывала только дружба. В то время я не жил в квартире мамы, я жил у своей девушки, Алисы. Можете проверить, — Юра лгал, отчаянно вспоминая тот случай с Димкиным отцом и боясь нарушить стройную легенду, некогда придуманную Елизаветой Юрьевной. Он был уверен в Алисе, как в себе самом. Случись что, подруга не подведет.
      — Зачем вы отпираетесь, Юрий Владимирович? Мы все равно докажем, что вы нам лжете! — не выдержала председательша. — Подумайте хотя бы о ребенке! Неужели вы считаете, что ваш аморальный образ жизни дает вам право заниматься воспитанием девочки? И вас не будет мучить совесть за то, что она вырастет с искаженными понятиями о семье? Вы только представьте, какую психологическую травму нанесете ребенку, если она, не дай бог, увидит вас с мужчиной?
      Слова носились в воздухе, словно молнии, поражая каждый раз в самое сердце.
      — А вы не боитесь, что я могу подать на вас в суд за клевету? С чего вы взяли, что я гей?! — сидеть и выслушивать весь этот бред было невыносимо. Юра терпел, сколько мог, пока эмоции не переполнили его до краев. — Поймите же вы, наконец, я люблю Вику! Она называет меня папой! Слышите, папой! Она ждет и любит меня! У нее не осталось никого, кроме меня! Слышите! Никого! Мы нужны друг другу! Неужели вам этого мало?! — внутри все задрожало. Возможно ли достучаться до этих очерствелых сердец? Юра чувствовал, как единственный шанс безвозвратно ускользает от него.
      От страха и бессилия из глаз хлынули слезы. Стриженов разрыдался прямо перед опешившей комиссией.
      — Ну, знаете… — лепетала председательша, разводя руками. — Устраивать из заседания драму… Прекратите немедленно! Вы же мужчина! Держите себя в руках!
      Видя, что ее слова не возымели должного эффекта, дама попыталась успокоить Юру:
      — Юрий Владимирович, поймите и вы нас. Мы не можем так рисковать. Доверить ребенка гомосексуалисту… Ну я не знаю…
      — Я не… не… я не гей… — захлебываясь слезами, продолжал отпираться Юра. Сколько уже можно? За что? Почему? Да, он не такой, как остальные, но почему для них так важна эта его особенность? Почему она стала камнем преткновения? Неужели они и впрямь считают, что ребенку будет лучше в детском доме без родных и близких? Он любит Вику! Любит, как свою родную дочь, и не может потерять ее! Он будет лгать, изворачиваться, только бы вернуть ее, только бы снова оказаться с ней рядом. Вика — светлый лучик в его сумеречной жизни, то единственное, что осталось у Юры от любимого человека. Почему эти люди хотят отнять у него последнюю надежду на счастье?
      — Если вы докажете нам, что это действительно так, то, может быть, мы вернемся к вопросу усыновления…
      — Доказать? Как? — предложение председательши показалось Юре полным абсурдом. Как она вообще себе это представляет? Но Стриженова уже мало волновали аспекты уродливых деформаций сознания некоторых индивидов. Он готов был сделать все, что ему скажут, лишь бы эти люди не отнимали у Юры шанса быть рядом с Викой.
      — Женитесь. Создайте полноценную ячейку. Докажите нам, что вы нормальный, достойный уважения гражданин общества, — председательша подошла к нему, протягивая стакан воды. В этот миг он увидел в ее глазах что-то отдаленно напоминающее сочувствие.
      — Если я женюсь, то смогу удочерить Вику? — сделав глоток, Стриженов вопросительно посмотрел на председательшу.
      — Посмотрим. Только учтите, Юрий Владимирович, вы сами должны искренне этого хотеть.
      — Я хочу, поверьте, я очень хочу.
      Боже, какой бред! Юра не мог поверить в то, что он это говорит. Но он отчетливо понимал — ему дали второй шанс. И он не может его упустить. На ум приходило только одно — Алиса. Только она сейчас сможет ему помочь.
      Позвонив подруге, Юра договорился о встрече в кафе. Алиса, как всегда, не заставила себя долго ждать и пришла точно ко времени.
      — Юр, что-то случилось? — усаживаясь за стол, спросила она. — По телефону мне показалось, что ты был взволнован.
      — Алиса, у меня к тебе очень серьезный разговор. Постарайся выслушать и понять меня.
      — Да, Юра, я слушаю.
      — Поверь, я бы никогда не обратился к тебе с такой просьбой, но у меня безвыходная ситуация. Дело в том, что я хочу забрать Вику себе. В отделе по опеке узнали обо мне и Диме. Я отнекивался, как мог. Ты не представляешь, что мне пришлось пережить. Этот товарищеский суд… — Юра нервно хохотнул. — Они разнесли меня в клочья. Я разрыдался прямо там, перед ними. И у председательши что-то екнуло. Она решила мне дать шанс доказать свою нормальность. Она пообещала, что если я женюсь, то подумает над тем, чтобы отдать мне Вику. Алиса, помоги мне. Помоги, умоляю.
      Юра с надеждой смотрел в ее огромные глаза. Алиса виновато потупила взор.
      — Прости, Юра. Боюсь, что я не смогу тебе помочь… Мне жаль… Артур… Ты понимаешь? — она взглянула на него. Но, кажется, Юра не понимал, его лицо вдруг осунулось, глаза словно затянуло льдистой коркой. — Юрочка, я очень бы хотела тебе помочь, но Артур никогда не простит мне этого. Я не могу его потерять. Прости, мой хороший! Прости!
      — Да, конечно, — упавшим голосом отозвался Стриженов. — Я все понимаю. Я не должен был просить тебя. Извини.
      Юра вышел из кафе, оставив Алису сидеть в одиночестве. Разве он мог ее винить в том, что она тоже хочет счастья, такого простого понятного женского счастья? Все его надежды рухнули, как карточный домик.

Глава 27
      В этот раз Юра шел к Вике с тяжелым сердцем. Как он посмотрит ей в глаза? Попросит еще немного потерпеть? Но сколько? Сколько еще надо терпеть?
      Стоило только Стриженову ступить на порог дома малютки, как дежуривший на вахте медбрат сообщил, что его ждет в своем кабинете главный врач.
      Лидия Степановна работала в доме ребенка давно и многое повидала. Когда ей позвонили из отдела по опеке с настоятельной просьбой не допускать Стриженова до Виктории Коротковой, ей стало неприятно. Она давно наблюдала за ним, и от чуткого женского сердца не укрылось, с какой любовью и заботой относится Юра к маленькой Вике. Лидия Степановна ни капли не сомневалась, что Стриженов будет прекрасным отцом для этой малышки. Но причина, которую озвучили в органах опеки, заставила ее серьезно призадуматься. Оказалось, что этот милый мужчина гомосексуалист. И с отцом девочки его связывала далеко не дружба. Что ей делать? Как решить эту дилемму? С одной стороны, она уверена, что Стриженов будет заботиться о девочке. Всегда опрятный, вежливый, интеллигентный Юра производил приятное впечатление. Здесь он будет прекрасным примером для Вики, но вот его искаженная сексуальность вызывала множество вопросов. То, что это отклонение половой дифференциации мозга, заложенное еще на стадии формирования плода в утробе матери, Лидия Степановна знала и никогда не подвергала сей факт сомнению. Но как же быть с моральными аспектами взросления ребенка, чей отец имеет вот такую вот особенность? Как эта инвертированная сексуальность повлияет на становление личности и характера девочки, она не знала. Да и не могла знать. Слишком мало исследований проводилось на эту тему, и уж совсем небольшая часть этих работ попадалась ей на глаза. Но с другой стороны, Юрий человек положительный, Лидия Степановна успела навести о нем справки по своим каналам. Гомосексуальность Стриженова — чуть ли не единственный его недостаток. Ведь если начистоту, то сколько она видела подонков со вполне обычным либидо, а сколько горе-мамаш, бросивших своих детей, словно щенков, ей довелось увидеть? И не сосчитать! И уж в чем Лидия Степановна была уверена на все сто процентов — детский дом никогда не сможет заменить ребенку любящего родителя. Ну вот все и решилось! Она поступит так, как велит ее сердце, не будет чинить Стриженову препятствий. В органах опеки и без нее постарались.
      Когда Стриженов неуверенно заглянул в кабинет, Лидия Степановна приветливо улыбнулась.
      — Проходите, Юрий Владимирович!
      — Мне сказали, что вы хотите со мной поговорить.
      — Да. Я знаю, что вы были в органах опеки, и знаю, что вам там отказали.
      — Мне поставили условие, чтобы я женился.
      — Какие шельмецы, — грустно улыбнулась главврач. — Можно я буду с вами откровенной, Юрий Владимирович? Вам не отдадут девочку, поверьте моему опыту. Они найдут тысячу причин, чтобы отказать вам. Мне звонили с настоятельной рекомендацией не допускать ваших визитов в наше учреждение.
      Юра сник. Похоже, и здесь уже обо всем знают.
      — Вы не сделаете этого, — горло сжали стальные тиски. Неужели он больше не сможет даже видеться со своей малышкой?
      — Нет, не сделаю. Несмотря ни на что, вы мне нравитесь. Не одна я вижу, как вы относитесь к Вике. Вы же любите ее, я права?
      — Да, очень. Она самое дорогое, что у меня есть.
      — Послушайте, Юра. Я очень хочу вам помочь. Дело в том, что из органов опеки недавно прислали к нам семейную пару, и им порекомендовали присмотреться к вашей девочке. Похоже, она им понравилась. Они уже оформляют документы. Я более чем уверена, что девочку отдадут им.
      — Но мне же обещали! — в сказанное Лидией Степановной невозможно было поверить. Его обманули? Но зачем? Почему?
      — Вас просто отправили, чтобы вы не путались под ногами. Юрий Владимирович, вам никто не поверил. Поймите, у вас нет шансов. Даже если вы и сможете что-то сделать, то на это уйдет масса времени, а его почти не осталось.
       — Это конец… — Юра опустил голову, обхватив ее руками. Если Вику удочерят, то он потеряет ее навсегда.
      — Не все так плохо, — продолжила Лидия Степановна. — Пока бабушка Вики не напишет письменный отказ, еще есть надежда. Но если она не появится здесь в ближайшее время, то и эту преграду можно будет обойти. Вы, понимаете, о чем я?
      — Нет. Простите, — Юра всхлипнул, внезапно подкатившие слезы не давали ему говорить.
      — Бабушка — единственный человек, который может помешать забрать девочку. Если она возьмет внучку себе, то с ней вы как-то сможете договориться.
      — Нет, — Юра замотал головой. — Она ненавидит меня. Считает, что это я виноват в смерти ее сына. Она никогда…
      — Послушайте, Юра. Она ваш единственный шанс, иначе вы потеряете Вику. Ее новые родители наверняка поменяют фамилию, возможно, даже имя и дату рождения. И вы никогда уже ее не увидите. Попробуйте, сходите к этой женщине. Поговорите с ней. Ведь с тех пор, как умер отец Вики, прошло много времени, может, она изменилась. Сходите, мой вам добрый совет.
***
      Поднимаясь по ступенькам на четвертый этаж, Юра все думал о том, что сказала ему Лидия Степановна. Людмила — его единственная надежда, теперь только от нее зависит будущее Юры и Вики, только ее решение сможет переломить эту чертову систему, не дать близким людям потерять друг друга. Но что он ей скажет? Сможет ли подобрать нужные слова, чтобы убедить Людмилу забрать внучку из дома малютки раньше, чем ее отдадут в чужую семью?
      Сегодня Людмила не ждала гостей. Она вообще уже давно никого не ждала. После смерти сына и ареста мужа Люда словно и не жила, как робот каждый день выполняя одни и те же действия. Точно напичканное транквилизаторами, тело все еще пребывало в состоянии омертвелого покоя, а душа была где-то далеко, там — в ее прошлом, где не было этого страшного убийства, где она, Петя и Дима были одной счастливой семьей, где маленький сын крепко обнимал ее за шею, нежно целуя в щеку. Все эти воспоминания были так близки, так отчетливы, что далекое прошлое казалось вчерашним днем, а весь ужас последних месяцев отдалился, растекаясь в памяти мутным грязным пятном.
      Звук дверного звонка показался на редкость неприятными. Людмила пошла открывать. Наверное, опять из домоуправления по поводу протечки. Когда она увидела на пороге Стриженова, память окунула в болезненные воспоминания. Людмила давно не видела этого лица — лица ее горя. Казалось, что она забыла, но Стриженов снова явился, словно восставший из преисподней злой демон. Что ему нужно? Разве ему не хватило Димы и Пети? Зачем он пожаловал на этот раз?
      — Не прогоняйте меня. Это очень важно, — Стриженов смело шагнул в прихожую. Людмила безразлично посторонилась, пропуская незваного гостя в квартиру. Юра прошел на кухню и уселся на табурет. — Я пришел поговорить о Вике.
      Ах Вика! Вот в чем дело. Как же Людмила забыла, что эта мразь бредит идеей забрать себе девочку.
      — Почему вы не приходите к ней, Людмила Ивановна? — он вопросительно смотрел на изменившуюся до неузнаваемости Люду. Он помнил ее молодой цветущей женщиной, а теперь перед ним иссохшая сутулая старуха. Некогда темно-каштановые волосы сплошь покрыла седина, и только самые кончики еще сохранили пигмент. Кожа на исхудавшем лице пожелтела и истончилась, точно пергаментной бумагой обтягивая лоб и скулы. Карие глаза помутнели, выцвели, превратившись в неживые стекляшки.
      В ответ Людмила только покачала головой.
      — Вы не хотите ее видеть?
      — Не твое дело, — послышался тихий бесцветный голос. Людмила не собиралась давать отчет Стриженову в своих действиях.
      — Послушайте, Людмила Ивановна. Вику хотят удочерить. Одна семейная пара. Они уже готовят документы. Если вы не заявите о своих правах, то Вику заберут, и вы уже никогда не сможете ее увидеть!
      — Ну и что?
      — Никогда! Слышите, Людмила Ивановна, никогда!
      Она горько усмехнулась.
      — Для нее так даже лучше. Наконец-то у Вики будет нормальная семья.
      — Что вы такое говорите?! — внутри все закипело. — Ее заберут! Она же дочь вашего сына! У вас не осталось никого ближе Вики! Как вы не понимаете?!
      — А ты как хотел? Чтобы я взяла ее и отдала тебе? Нет! — она беззвучно рассмеялась. От этого жуткого смеха кровь стыла в жилах. Людмила сейчас едва ли производила впечатление вменяемого человека. — Она больше не будет с тобой. Ты понял меня? Не будет!
      Внезапно ее лицо перекосило яростью.
      — Убирайся прочь, мразь! Это ты сгубил всех, кого я любила! Это из-за тебя!
      — Услышьте же меня, наконец! Заберите Вику! Я умоляю вас! Ни у меня, ни у вас не осталось никого роднее этого ребенка! Слышите, она единственная! Больше никого! — Юра вскочил с места и тряханул Людмилу за плечи. — Не лишайте меня шанса! Я не могу потерять ее!
      Стриженов смотрел в холодные потухшие глаза женщины, пытаясь разглядеть хоть отдаленные признаки беспокойства.
      — Что мне сделать, чтобы вы забрали Вику? Хотите я стану перед вами на колени? — с этими словами Юра медленно опустился возле нее на пол. В глазах дрожали слезы. — Я умоляю вас. Умоляю.
      Людмила молчала, презрительно впившись взглядом в стоящего перед ней на коленях Стриженова. Не хотелось даже шевелиться, настолько омерзительным казался ей валяющийся в ногах Юра. Неужели он думает, что Людмила пойдет у него на поводу? Ни за что! Она никогда не простит ему того горя, что он ей причинил.
      Они смотрели друг другу в глаза — долго, мучительно, пытаясь понять, о чем думает сейчас человек напротив.
      — Убирайся, — тихий голос Людмилы вывел из оцепенения. — И не приходи сюда больше.
      Это был конец, конец всему. Слабая надежда, что робко теплилась в душе, погасла, оставив только горечь разочарования. Юра поднялся с пола и побрел к выходу. Он никак не мог понять мотивов Людмилы. Почему ей стала так безразлична судьба Вики? Неужели она считает, что чужие люди смогут дать девочке больше, чем она? Разве ее совсем не беспокоит, что продолжение сына — Вика — будет потеряна навсегда? Может, она никогда не любила Диму? И хочет забыть, что у нее когда-то был сын? Но если так, то что ей останется? Пустота. Холодная, немая, безразличная. Горе убило в Людмиле все живое — тепло, любовь, ласку, материнскую заботу. Чем сейчас живет эта женщина? И живет ли она вообще? Но если Людмила решила похоронить себя заживо, то почему бы ей… Нет, Стриженов слишком хорошо знает ответ на этот вопрос. Она ненавидит его так же сильно, как и раньше. И этой ненависти нет конца.
***
      Последний раз Юра был у Вики две недели назад. Он попрощался со своей девочкой навсегда. Стриженов знал, что больше не увидит ее. Бездетная семейная пара со дня на день должна была забрать малышку к себе. Он едва сдерживался, чтобы не заплакать. Юра не хотел напугать Вику своими слезами. Он принес ей на прощание книжку с детскими песенками. «Белые кораблики» — Викина любимая. Юра не раз напевал ее своей малышке. И в последний раз он спел для Вики:
«Белые кораблики, белые кораблики,
По небу плывут,
Белые кораблики, белые кораблики
Дождики везут.
Все плывут кораблики, все плывут кораблики
К нам издалека.
Белые кораблики, белые кораблики —
Это облака».
      Вика слушала Юру и улыбалась. Он навсегда запомнит эти ямочки на пухлых щеках, ее большие карие глаза, с такой любовью смотрящие на него, мягкие колечки темных волос, ее теплые маленькие ладошки, так сладко пахнущие ванильным печеньем. Вика. Что ему осталось? Только память. Юра никогда не увидит, как у нее выпадет первый зуб, как она пойдет в первый класс, как будет выводить в школьной тетрадке свои первые буквы. У нее будет семья, настоящая любящая семья. И однажды она назовет папой другого мужчину. Вика вырастет и забудет Юру. Но только Юра уже никогда не сможет забыть свою маленькую девочку, своего нежного ангела. Вика. Сколько любви и боли, сколько тоски и отчаяния слились в одном имени — Вика. Каждый день Юра будет просыпаться, зная, что уже больше никто его не назовет папой. Он будет жить, есть, пить, ходить на работу, но в этом уже не будет никакого смысла. Его жизнь пуста и бездарна.
      В дверь позвонили. Очнувшись от своих горьких мыслей, Юра поплелся открывать. Появление в квартире Егорова вызвало вялое удивление.
      — Проходил мимо. Решил зайти на огонек. Пустишь?
      — Почему нет. Заходи, — Юра провел Ивана в кухню. — Виски будешь?
      — Не откажусь. А ты чего такой невеселый? — усаживаясь к столу, Егоров полез в карман куртки, извлекая оттуда пачку сигарет и зажигалку. — У тебя курить можно?
      — Кури. Мама раньше не разрешала. Переживала, что запах не выветрится. Мне теперь все равно, — махнул рукой Юра, разливая виски.
      — За что пить будем? — Егоров поднял со стола стакан. Юрий пожал плечами:
      — За встречу.
      — А давай! — проглотив разом порцию алкоголя, Иван закурил, откидываясь на спинку стула. — Давно не виделись. Как работка?
      — Все хорошо. Спасибо. Ты тогда мне здорово помог.
      — Обращайся, — Егоров сощурился, пристально уставившись на Юрия и выпуская изо рта дым. — Как девочка? Получается?
      Вопрос о Вике впился в сердце болью. Стриженов тяжело вздохнул.
      — Можно? — он протянул руку к сигаретам Ивана.
      — Угу. Кури.
      Закурив, Юра поморщился.
      — Ее забрали.
      — М-м-м… Кто?
      — Какая-то бездетная пара.
      — А ты?
      — В органах опеки про меня все узнали. У меня не было шансов.
      — Н-да… Жалеешь?
      Стриженову совершенно не хотелось отвечать сейчас Ивану на этот вопрос. Его рана была еще слишком свежа. Он замолчал, внимательно разглядывая позднего гостя. Иван несколько раз помог Юре, но это совсем не значило, что они стали друзьями. Зачем он пришел? Что ему надо? Заглянул на огонек. Для чего? Неужели Егорову стало интересно? Юра усмехнулся пришедшим в голову мыслям. Егоров? Нет, не может быть. Он же крутой мужик, наверняка за ним бабы табунами ходят.
      Поймав внимательный взгляд Юры, Егоров уставился прямо в глаза. Слишком долго. О чем он сейчас думает? Хочет попробовать с парнем и не решается? Юра не готов стать полигоном для испытаний. У него нет ни малейшего желания экспериментировать с усомнившимся в своей ориентации мужиком. У него вообще нет никаких желаний. Юра не хочет отношений, ни мимолетных, ни длительных. Он слишком устал, устал от всего — от любви, от ненависти, от жизни.
      — Скажи честно, — прервал затянувшуюся паузу Юра, — зачем ты пришел?
      Егоров криво ухмыльнулся, лукаво поглядывая на Стриженова, но ничего не ответил. Почему он молчит? Неужели Юра прав?
      — Иван, ведь ты же не гей? — услышав свой голос, Юра удивился сам себе. Он хочет, чтобы Егоров сейчас ушел? Да, его уже тяготит общество Ивана.
      — Нет, — Егоров потянулся к пепельнице и, затушив сигарету, встал. — Ну что, мне пора, — он протянул руку Юре. — Не провожай.
      Когда за Иваном захлопнулась дверь, Юра остался сидеть в полном одиночестве, обескураженный странным ночным визитом.
***
      Солнце слепило, заливая зажатый между многоэтажками дворик ярким светом. Воробьи радостно чирикали, оглушая округу нестройным щебетанием.
      Юра вышел из подъезда и зашагал по знакомой дорожке к автобусной остановке. Со стороны детской площадки донесся детский голос: «Папа!» От неожиданности Юра вздрогнул. Померещилось. Теперь каждый раз, когда он слышит похожий голос, внутри все переворачивается. Ведь Юра знает, что это невозможно. Сколько раз он уже так обманывался: выискивал глазами поблизости Вику. И каждый раз это была не она. Сколько можно? Когда уже его отпустит?
      — Баба, дай лопатку! — сердце сжалось.
      Стриженов обернулся и обомлел — в песочнице сидела она. Это была Вика. Юра не мог перепутать. Не видя ничего вокруг, он кинулся туда, где малышка ковыряла совком песчаные россыпи. Остановившись в метре от песочницы, Юра замер — на него смотрели холодные глаза Людмилы.
      Полминуты они молча глядели друг на друга. Сделав два шага назад, Людмила отвернулась. Что сказать сейчас, Юра не знал, но он был ей бесконечно благодарен.
КОНЕЦ
2017г.