Хотелось ему въебать. Неторопливо, с чувством и в деталях я представил, как встаю, чтобы достать через стол, слегка наклоняюсь, опираясь левой ладонью на столешницу, и бью в лицо. Куда конкретно? Я смотрел на Восьмого, прикидывая. Не в зубы и не в нос, точно нет. По скуле. Чуть направить руку в сторону, чтобы пришлось по касательной. Да, так. Сейчас.
Но быстрее, чем начал подниматься, до меня дошло, что, собираясь бить, я выбрал наименее травматичный для него удар, хотя по логике должно было быть наоборот. Что это, подсознательная попытка защитить? Пусть и от самого себя? Господи, какой я идиот все же.
Накатившее желание его боли не отступило до конца, но подутихло достаточно, чтобы разжать кулак, вытащить сигарету из пачки и прикурить.

«Расскажи».
Давай, выверни себя на изнанку! А он посмотрит. Возможно даже наклонится поближе рассмотреть, потрогает осторожно кончиками пальцев кровавое месиво. Перед тем, как обронить свое «извини» и уйти.

Сидя в одиночестве на Балтийском пляже той ночью, когда меня вынесло из отеля потоком чистейшей злости, под монотонный шепот прибоя и живительные остатки коньяка пообещал себе: «Никогда, блядь, больше». Глотал горький, пахнущий водорослями воздух вместо закуски и повторял: «Нахуй!».

«Нет, я тебя не звал, просто уходи и оставь меня в покое!» — всплывшие в памяти мотив песни и слова стали саундтреком ночи, поставленным мозгом на повтор. И сердце билось в том же ритме, быстром и злом.

Злость — продуктивное чувство, что бы кто ни говорил, особенно направленная на себя, когда понимаешь, каким мудаком выглядел. Она не дает пойти на дно в море уныния, захлебнувшись обидами, помогает выплыть на тихий пустынный берег безразличия. Там никто не побеспокоит, можно сколько угодно сидеть и бросать камушки в воду. Этим я и занимался до утра, возвращая Балтике обточенную волнами гальку, словно точки ставил в истории с Восьмым, уже не над буквами, не для разъяснения, а дописывая последнюю страницу. Я понял. Точка. Ты меня не звал. Точка. Ушел. Точка. Оставил в покое! Восклицательный знак броском от плеча.

Зачем он приехал на вокзал? Какого хера я повелся?

Официант, гибко изогнувшись, выхватил у меня из-под носа пепельницу с парой столбиков пепла и заменил на чистую. Из-за края манжеты фирменной рубашки выглянул на секунду черный хвостик татуировки и снова исчез за образцом безликости.
Мы все скрываем что-то под одеждой и глубже, прячем за обликом успешности и нормальности, укрепляем броней из условностей и правил. Убиваем индивидуальность ради принятой ординарности. А как иначе — вдруг не поймут, осудят, засмеют? Так боимся показать себя настоящих, что готовы умереть под панцирем, лишь бы не подставлять беззащитное мягкое брюхо под удар.

— Что-нибудь еще? — дружелюбная улыбка, заинтересованный взгляд — привычная ложь для клиентов.

— Пиво повторите, — парень склонил голову, Восьмой не возразил — то ли не успел, то ли был не против.

Бессонница не самым лучшим образом влияет на организм — давно доказанный факт, который я ощущал на себе. Как преломляются лучи солнца в воде, так и искажается картина мира в уставшем от бдения мозгу. Я давно не спал положенных восемь часов в сутки, а за последние несколько ночей вряд ли они набрались бы даже в сложении. Не катастрофично, не привыкать, но за руль бы в таком состоянии не сел точно: «Безумье дня по мозжечку стекло в затылок, где образовало лужу». Небольшую такую лужицу расплавленного свинца.

Полностью осознавая реальность происходящего, я не мог отделаться от ощущения дежавю. Будто всё уже было тысячи раз. И я знал, что будет дальше: всё то же, всё так же, без изменений, замкнутый круг не разорвать — сансара, мать её. Затылок ныл тупой болью, во рту словно кошки насрали, в желудке тянуло и периодами подкатывала тошнота. Хотелось как можно быстрее остаться одному, лечь, закрыть глаза и ни о чем не думать.
Только Восьмой что-то ждал от меня. Ах да, хотел узнать, зачем я приходил к нему. Разберемся и разойдемся.
Раз-раз, как слышно?..

— Когда я был… — чуть не сказал «на зоне», в последний момент опомнился, скрыв паузу за глотком. — В пионерском лагере, — ни разу в жизни не ездил, но какого хера я должен говорить правду? Да и знал слишком хорошо, чем заканчиваются подобные откровения о прошлом — ты-то не изменился, остался прежним, но смотрят на тебя уже другими глазами. И ты мог быть каким угодно замечательным до, а после станешь прокаженным. — В общем, там так получилось, что все почти были не местные. А один пацан оказался из моего района, в школу соседнюю ходил, через пару улиц от моей. Больше нас ничего не объединяло. Но мы держались вместе, иначе бы не выжили.

— В пионерском лагере? — сложив пальцы в замок под подбородком, спокойно уточнил Восьмой.

— Дети жестоки.

— Конечно. Я перебил, извини.

— Да всё, в общем-то. У Маяковского, что ли: «Плохо человеку, когда он один. Горе одному, один не воин».

Не говорить же, что дело не в «выжить», и давно мне плевать, есть кому прикрыть спину или нет. Просто от меня осталась все ещё функционирующая, но пустая оболочка, а внутри нет ничего. И тянет не к тому, кто может её заполнить или станет жалеть, утешать и подбадривать, а к тому, для кого не нужно быть целым, кто поймет, потому что сам такой же. Он не станет искать в тебе какие-то качества или чувства, а после упрекать, что не нашел, ибо сам является «сосудом с трещиной». Или кажется таким.

— Ну, мы, слава богу, не в пионерском лагере, здесь не обязательно воевать. Меня устраивает моя жизнь.

Самая опасная ложь — это та, в которой ты сам себя убедил. А вот на мою ложь он, похоже, не купился.

— Да я понял уже, — очередной глоток пива вызвал протестующее сокращение желудка, углекислый газ рванул наверх, увлекая за собой желудочный сок. Кислота обожгла горло, я поперхнулся и закашлялся, надеясь, что удержусь и не выблюю на скатерть смесь дрянного железнодорожного кофе и пива.

— Ваш шашлык, — официант поставил тарелку перед Восьмым. — Пиво, — аккуратно перенес с подноса на столик два бокала. — Приятного аппетита, — вежливый до приторности.

От запаха мяса замутило сильнее, аж голову повело. Когда я ел нормально? Вчера что-то же брал к пиву? Креветки, да. За шесть евро мне принесли огромное блюдо с ровно шестью красиво разложенными креветками, обрамленными виньетками из соуса, а в центре от такого изысканного соседства алела смущением помидорка-черри. А вечером взял к бутылке Вана Таллина пакетик миндаля. Орехи ведь калорийные?

— Ешь, — Восьмой двинул тарелку с шашлыком в мою сторону.

— Не хочу.

Ты можешь убеждать меня и даже себя, твердить, что тебе никто не нужен, и ты весь такой из себя охуенно довольный одиночеством, но это вранье. Иначе ты бы не приехал сегодня меня встречать.

Я мог бы это сказать вслух. Обвинить его в трусости, назвать просирающим жизнь мудаком, обматерить и проорать в лицо все те слова, что, как заезженная пластинка крутились всю ночь в голове с того момента, как захлопнул дверь его номера. А после вломить, не щадя и не выбирая уже мест для ударов, до крови, до ослепляющей боли, выпустить наружу все эмоции, невозможные перевести в слова.
Не мог. Сам-то что из себя представляю? Нихуя.
Да и какую бы боль я ни причинил ему, себе он делает больнее каждый день. Сражаясь на той войне, в которой победивших не будет.
Его право. Его выбор.

А я устал.
В кошельке среди нескольких стольников нашлась тысячная бумажка, выложил ее на стол, придавил пепельницей.
— За пиво.

Чувствовал себя выпотрошенной рыбой — плавники еще трепещут, рот открывается, а бордовый пульсирующий комок сердца уже отправлен движением ножа вместе с остальными внутренностями в сторону. Всё осталось под слоем эстонской гальки, в той же ямке, где нашли пристанище выкуренные ночью сигареты.

Да и что было бы, если предположить на секунду, что броненосец Восьмой вдруг развернется из своего непробиваемого шара мне навстречу? Итог предсказуем. Я сделаю что-нибудь не то: не замечу, не пойму, не поддержу, когда нужно, заржу над тем, что важно, или наоборот, приму шутку за оскорбление.
Сперва будет молчание — не то, когда вместе, а молчание порознь, — потом оно перерастет в пропасть непонимания, заполнит все пустоты, шарахнет ненавистью, опалит и сожжет, чтобы перегорев, вновь покрыться золой.
Наверное, некоторым людям действительно лучше не иметь привязанностей. Пусть никого рядом, но и болевых точек не прибавится.

— Вы встречались с тем парнем после?

Потребовалось пару секунд сообразить, о ком он спрашивает.

— Нет.

Еще одна ложь. Конечно, мы встретились. Он тогда был мне ближе всех моих друзей. Казался ближе. Казался. После его ухода, не сразу, через пару дней где-то, мама обнаружила пропажу золотых серег. Контакты его у меня были, найти не составило труда — о чем он только думал? История про вылезшие внезапно старые долги и угрозы смертью, рассказанная им, выдавила бы слезы у Фемиды из-под повязки. Не у меня.

— Если вопросов больше нет, то приятного аппетита, я пойду, — почему-то выбраться из-за столика оказалось трудно, не ожидал, что стулья у них тут такие тяжелые, чугунные, что ли?

— Подожди, — я замер. Не рассчитывал ни на что, но… — Такси закажу, — пиздец какой-то! — У меня скидка там накопительная, сэкономишь при оплате прилично.

— Валяй.

Еще пять-десять минут ничего не решают. Да и спешить мне некуда. Говоря при встрече про дела, я врал. Просто день вранья какой-то. Хотя почему день? Врут все и всегда. Один Джельсомино в стране лжецов исключение. И то, потому что сказочный персонаж.
Откинулся на спинку стула и посмотрел на улицу: еще не полностью отошедший от праздников город, непривычно тихий, обманчиво спокойный. Солнечный луч, отразившись откуда-то, резанул глаза, и я прикрыл их на секунду.

Я падал. Но в то же время я и был пропастью. Сам в себя падал. Растворялся, размазывался по стенам. Колодец? Я был им, и я летел вниз. В пустоту. Стал гнусной серой жвачкой, выдутой пузырем и облепляющей тонким слоем камни. Нет, не жвачкой, тянущейся резиной, вечной, безразмерной, длинной, очень длинной. Выворачивало и тянуло, утоньшало, превращало в прозрачный налет на глыбах обрыва.

— Твое чувство вины, — Восьмой стоял рядом.

Я падал, а он стоял! Сука! Хотел крикнуть это вслух, но не получилось открыть губы, звук умер внутри, я чувствовал, как плавлюсь, словно кусок масла на горячем хлебе, меня оставалось всё меньше — исчезал сам в себе. Сужало и протягивало в иголочное ушко, накручивало и пропускало сквозь решетку мясорубки, я таял, исчезал, распадался на куски в отсветах и бликах. Почему он ничего не делает, чтобы мне помочь?

Нет. Лучше сдохнуть, чем попросить. Я не могу больше падать! Скоро уже дно?! Попытался ухватиться за Восьмого и понял, что у меня нет рук, они стали уступами, проросшими на камнях кривыми корявыми хилыми деревцами, мимо которых я проносился вниз. Нет-нет, пластиком стен, вертикальными белесыми гладкими панелями, длинными, очень длинными. Долгими. Вечными. Я успел там умереть и родиться, прежде, чем вынесло в открытый космос и желтое тело Луны не засосало меня с омерзительно хлюпающим звуком, чтобы выплюнуть обратно в реальность.

— Эй! Ты как? — серое пятно с прорезью рта. Меня нет. Нигде. Только на этих шевелящихся губах. — Живой? Да блядь! Скажи уже!

— Слу-ушай, — звуки будто застревали на языке, сухом и шершавом, цеплялись за зубы. — Я, похоже, заснул, — судя по взгляду Восьмого, выглядел я как конченный дебил и, в подтверждение, еще и расплылся в наверняка идиотской улыбке. Сердце продолжало бешено колотиться, но странный сон прочистил мозги лучше любого виски. Как же хорошо никуда не падать, боже ж ты мой, как мало надо для счастья. Глотнул пиво, чтобы смочить горло, и уверил его со всей возможной серьезностью: — Я в норме.

— Вижу. Но до дома я тебя все же провожу. А потом поедешь… по делам.

— Нет у меня никаких дел.

— Значит, не поедешь.

В дороге мы не разговаривали. Но, когда до дома остался один поворот, я спросил:

— Зайдешь? Познакомлю с… — тёзкой. — Котом, — Восьмой приподнял слегка брови, но никак не прокомментировал факт обзаведения живностью. — Пива нет, зато в сумке…

— Вана Таллин, — закончил он за меня.

— А вот и нет! Не угадал. То есть он тоже там есть, но это для родителей, а для нас… как его, ща, Канну Кук! Петух на пне!

— Хорошее название.

— Не то слово, а бутылка какая, я не смог пройти мимо, — говоря, вытащил из сумки коробку с ликером и извлек бутылку на свет. — Видишь? — в малиновой прозрачной жидкости на дне лежали белые нерастворенные кристаллы сахара. — Сладкий, конечно, но мы его с кофе, ага?

— Тебе спать надо, а не кофе с ликером, — но все же вышел, когда такси остановилось. Я быстро запихнул бутылку обратно в сумку и расплатился — действительно оказалось недорого.

Услышав звук открывающейся двери, в коридор тут же выскочил Сёмка, принявшийся тереться о ноги и тарахтеть мелким трактором, соскучился малой. Конечно, мама, приходившая его покормить и проведать, вряд ли устраивала с ним гладиаторские бои «человеческая рука против грозного усатого-полосатого хищника».

— Ты спрашивал, что привлекло, — оседлав верхом на кухне табурет из Икеи, я плеснул в стопки ликера, чайник готовился закипеть на плите. — Знаешь, я сам неоднократно об этом думал.

— И что надумал? — Восьмой взглянул с интересом — не ждал, видимо, что я вернусь к разговору.

— Кошки, когда им плохо, идут в поле и жрут нужную травку. Сомневаюсь, что они понимают, зачем им нужна именно эта, их просто тянут инстинкты, — выражение его глаз изменилось, в них словно выросла перед зрачками пуленепробиваемая завеса. И до меня опять с опозданием дошло почему. Сука, вечно ляпну какую-нибудь херню двусмысленную. — Нет, бля, ты не подумай! — стыд обжег щеки кипятком. — Нет у меня к тебе никаких инстинктов!

Встав к нему спиной, принялся делать кофе.
За последние дни тысячу раз успел перебрать по косточкам свой интерес к Восьмому, расчленить на составляющие, сделать срезы, изучить вдоль и поперек. И откинув предрассудки, пытался представить нас двоих… в общем, нас. То есть, его и меня. Вдвоем. Мозг принимался буксовать и сбоить при этой картинке. Каждый раз. Блок.
То странное чувство, что я испытывал к нему, непонятная смесь нежности и потребности, не имело отношения к сексу. Было важнее.
В голову вернулся сон с падением. Что бы сказал Фрейд? Чувство вины или извращенное чувство неудовлетворенности? О, он бы нашел, что сказать. Да похуй!

— В штаны к тебе не полезу, не боись, — криво ухмыляясь, я оправдывался в том, чего и не было. — Ты мне нужен не в этом смысле… А что, решил, что в этом?

— Не переводи на меня, продолжай, — он опустил взгляд в чашку, сделал глоток, а после наклонился и стал гладить Сёмку, тот прогибался, кайфуя, и выпячивал задницу со стоящим трубой хвостом.

— Да ебаны в рот! — как ему удается так? — Ты можешь мне ответить?!

— На какой вопрос?

— На… — и заткнулся. А действительно, какой вопрос? Помолчал, покатал слова на языке, раздумывая — стоит озвучивать или нет. Но в результате решился: — Ты меня когда-нибудь воспринимал как сексуальный объект?

— Да, но не так, как смотрят на что-то, думая: а ведь когда-то мне надо будет купить это вместо чего-то старого.

Я завис. Вроде «да». «Нет» никак не присобачить. Но «не так». Нихера не понятно. О чем он вообще говорит? Не важно, не надо углубляться.

— И вот это, кстати, тоже привлекло, — махнув глотком содержимое стопки, я закусил куском мяса из контейнера — в кабаке нам таки упаковали не съеденный шашлык с собой.

— Что именно?

— Твоя непонятность. Ты будто инопланетянин для меня.

— Объект для изучения? Ясно. Но вряд ли я смогу удовлетворить твое любопытство естествоиспытателя, извини.

— Черт, ну вот опять! Вроде на одном языке говорим, а как на разных! — вне моего желания зевок разорвал челюсть, как Самсон пасть льву.

— Ложись-ка спать, инопланетянин, — он позволил улыбке затронуть не только губы, но и глаза.

— Ага, — это была хорошая идея, весь мой организм проголосовал «за». — Давай на следующих съездим на природу? Я знаю место, там никого, лес, озеро…

— Не против, — он поймал меня за локоть, когда я, шатаясь, побрел к кровати. — Звони.

— Позвоню… — уцепился за него напоследок, смертельной хваткой за рукав. — Не пошлешь? Не выгонишь?

— Нет.

— Обещаешь?

— Да.

Мне снилось море. Прозрачно-зеленые волны, пенисто-невинные барашки, простор и перспектива. Море. Моя самая сильная любовь. Наконец-то я дошел. Наконец-то оно моё.


Мы нарыли «дачу» за триста верст от всего мира. Я нарыл через седьмые руки и вдруг. В этой жопе, носящей гордое название «село», я снял половину, оставшуюся от серой хатки, потолок которой можно было подпирать головой даже сидя на полу.
— Тут что, учения проводили? В нее снаряд попал? — обалдел Третий, когда мы приехали и я предложил занести его через порог на руках.
— Не гони, все по фен-шую.
— Я и смотрю. Котов надо было взять.
— Зачем?
— Чтобы стены подпирали. Особенно твой. Заматерел бы тут. Вернулся бы в город забойным убийцей.
— Семка бы тут точно заматерел.

— А куда тащить-то, Андрюх? — орал он, выжимая из багажника сразу две упаковки бутылок с не газированной водой. — Я могу и тут оставить!
— Оставь.
Закуриваю, отворачиваюсь от машины, смотрю в небо.
Жарко.
Первую ночь спали раздельно, он в машине, я в доме. Наутро рванули в райцентр. Навигатор сначала глумился как мог. Мы ощущали себя бездомными ковбоями, и это было даже здорово, но шоссе алело «дырами», разогнаться как следует нам не удалось.
В райцентре тут же прикупили пару раскладушек. «Куда две-то? — А сколько?». Резонно, раскладушки надо брать парами. Мы воодушевленно опустошали хозяйственный магазинчик, чем ввергли пожилого продавца в предынсультное состояние: ебать, в такой норе — и вдруг богачи. А гвоздиков не желаете?

В «Копейку» мы вплыли аки баре. Я пришваторвался поближе к «Сыры. Колбасы», а Третий не побрезговал бросить якорь в пивном отделе. Нас разделяли несколько стеллажей, но акустика в помещении была прекрасной, хоть оперу шепотом исполняй.
— «Балтика»?
— А что еще есть?
— Местное, светлое. А, нет, «Хайнекен».
— Ну, бери.
Он взял коньяк и конфеты, черт бы их побрал.
— Хлеба.
— Туалетной бумаги.
— Влажные салфетки, там же хер руки лишний раз вымоешь.
— Курицу-гриль будешь?
— Гриль, кстати, надо будет глянуть. Есть же недорогие.
— Вот нахуя тебе гриль. Пара кирпичей и шампур, вот оно — счастье.
— Действительно, не подумал.
— Мы тут оставили больше денег, чем дома.
— Ну так то дома, а тут — досрочное освобождение.
— Много говоришь.
Да, мы разговаривали. Его фонтан было не заткнуть, но надо отдать ему должное — он был начитан, неплохо шутил и заставлял меня улыбаться.
Мы загрузили машину так, что еще чуть, и бампер обнял бы землю, но тут оказалось, что нам больше нечего было покупать. Затарились на веки вечные.

На ужин были купаты, свежие помидоры и по букетищу молодой зелени на каждого. Курицу спрятали в холодильнике у теть Ксаны, у которой и сняли руины по заманчивой цене. Теть Ксана пустила нас пожить в много лет пустующий после смерти сестры домик, завалила нас улыбками и заботой. Показала, где колодец. Намекнула на то, вода не простая, а из родника, который сто лет назад какие-то беглые каторжники нашли. Показала, в какой стороне лес, за ним ферма, но коров нет, раньше были, а теперь все заглохло и совхоз развалился, а там и озеро, но туда ходить не надо, там дальнобойщики с блядями стоянку устроили и гадят. Простодушная и полная тетя Ксана была рада своему внезапному счастью: мало того, что я не обманул и приехал, так еще и щедро заплатил за проживание, а уж поговорить с кем-то вообще шло за самое настоящее счастье.

Мы лежали на раскладушках прямо под открытым небом. Вечер розово тонул в мягких теплых мыслях. Уж мне-то было это очень несвойственно, но я не ощущал никаких помех ни внутренне, ни снаружи. Денис, забросив руки за голову и согнув одну ногу в колене, лежал на своей раскладушке на расстоянии чуть ближе вытянутой руки, и сонно строил планы на завтра: подправить дом, вставить стекла, которые нашлись под крыльцом, а потом по пиву, может? Сытая дрема настойчиво колошматила по глазам, но не дремалось нормально. Уж слишком много событий произошло за последние дни. Третий выкроил для отпуска полторы недели, я написал своему интернет-кормильцу о том, что отбываю на время — и мы рванули в дальние дали, отдав теперь уже двух котов моей соседке. Коты не ладили, зато ее сын сразу поработил обоих, да и мама его была не против.
— Я все равно тут пока, дача у нас будет попозже, если найду.

— Пусть приезжает сюда после нас, — еле двигая языком, придумал я. — Тут хорошо.
— С пацаном-то годовалым? Одной, без колес? Опасно, — подытожил он. — Мало ли что.
Ему ли не знать. Но мне ли с ним соглашаться?
— Связь же тут есть.
— Ага… — лениво мычит он.
Мы из последних сил тащимся в дом. Оба и сразу. На пороге сталкиваемся плечами, я спотыкаюсь, он уходит вперед, а я рассекаю ладонь о гвоздь, который спецом ждал своего звездного часа, торча в засаде в гнилой стене на уровне моего живота.

— Мяч нашел.
Он держит в руках синий с красной полосой большой детский мяч. Первая мысль: отдать хозяйке, вдруг память. Беру мяч из его рук. Довольно крепкий, упирается при попытке сжать его в ладонях.
— Сыграем.
— Да ладно, — не верю я своим ушам.
Его футболка летит в сторону — сейчас передо мной пацан лет шестнадцати, весь в ключицах, жилистый, принявший стойку, перебрасывающий мяч из руки в руку.
— Иди ты, — усыпляю я его внимание.
— Давай!
И улыбка от уха до уха. Когда он смеется, то один глаз у него становится уже другого. И колко выглядит, и смешно.
Мяч летит в меня, автоматом ловлю его и бросаюсь вперед. Мысленно рисую на ближайшей ветке кольцо, несу себя туда вместе с мячом. Ускоряюсь, Третий бросается мне под ноги — прием-обманка, чтобы сбить с толку, но я ж не всю жизнь мохом покрывался. Обхожу его слева, рисуя тазом полукруг, беру мяч в ладони — зажать нужно надежно, а то подлюга выбьет его ударом кулака снизу. И в прыжке «забрасываю»-таки.
— Сука, — ржет он. — Уделал меня?
— Нехуй выебываться.
— Давай еще.
— Да погоди ты.
— Шакил О’Нил прямо по курсу!
Он все же выбивает мяч из кустов ударом ноги и получает его рикошетом прямо в руки. Волшебно. И не так важно, что успел поймать прямо около земли.
Дышать трудно — спорта в моей жизни было маловато, а скорость печати, как известно, жизнь еще никому не продлевала. Но даже в таком неуютном состоянии я достаю сигареты и закуриваю.
Третий стоит против солнца и смотрит куда-то мне за спину, зажав мяч подмышкой. Я не вижу его лица, оно закрашено закатом.
Жарко даже ночью.

— С утра пирожков вам, — теть Ксана ставит на крыльцо помятую алюминиевую кастрюльку, накрытую сверху марлей. — Завтра, значит, едете?
— Хотели.
— Работа?
— Работа.
— А не вернетесь ли?
Она смотрит на Третьего, прикрыв ладошкой глаза. Он только что умылся, с его локтей капает колодезной водой прямо на шорты, на голые ноги.
— А мы подумаем, правда? — подмигивает он мне.
Теть Ксана медленно уходит к себе, а мы потихоньку начинаем собираться.

— И чо врач? — мне интересно, в этом я не вру ни себе, ни ему.
— Давай, — командует Третий и я, собрав ладони в лодочку, сгребаю с красной разделочной нарезанный кольцами фиолетовый репчатый лук. Сгребаю и аккуратно всыпаю его в сковородку, где уже скворчит масло.
— Так что врач-то?
— Сказала «свободен».
— И все?
— Ну еще «карту оставьте, куда вы ее потащили?».
— А куда ты ее потащил?
— Никуда.
Кашель у него был с лета. И сейчас, когда улицы уже пробили первые заморозки, он все никак не проходил. Беспокоиться пришлось мне, хоть, не скрою, я делал это через силу.
— А легкие слушала?
— Хрипов нет, — отрезал он.
— Послушай…
— Отвали.

Не виделись два дня. У меня кончился хлеб, а докторская стала липкой. Он не звонил, не снимал трубку, а вечером вдруг появился у меня с переноской и счастливой небритой рожей.
— Оставлю Семку?
— Что-то случилось?
— Случилось.
Мне не хватило сил изобразить равнодушие.
— Встретил кого?
— Рано говорить.
Похоже, он не собирался у меня задерживаться. Я понял, что в машине его ждут.
— Оставляй, — я взял у него из руки переноску, поставил на пол, открыл дверцу. Семка, превратившийся в отожратого баклана, мало напоминающего бледного скелета в лучшие годы своей юности, выперся из «камеры хранения» и, глянув снизу на Третьего, медленно ушел в комнату. Через пару минут там начнется драка, и я должен буду разнимать двух бешеных котов, но осталось еще немного времени до битвы.
— Ключи дать?
Так повелось. Он мог выпить, приедет на такси, и не к себе. Спьяну всегда прется сюда, но, слава богу, всякой хуйни себе не позволяет.
— Не надо.
Понятно.
Закрывая за ним дверь, чувствую слабое шевеление в районе виска. Сука, не дай бог.

Мы порядком друг другу надоели, но я ему еще пока нужен. Он тащит меня к своей пассии в гости, а та приглашает для меня подругу. Третий ведет себя по-хозяйски, травит армейские байки, помогает накрывать на стол. Подруга прячет взгляд подальше, ей хватило одного психологического марш-броска в мою сторону, чтобы понять, что я должен идти лесом, а не в ее сторону. Что ж, не удивила. Тем и хороша собственная непривлекательность — это защита во всей ее красе. Итак, я в полной безопасности, хоть и не очень неприятно осознавать, что я опять не интересен даже тому, на кого, по сути, мне глубоко и отчетливо наплевать. Самолюбие задето, но я знаю прекрасный способ, чтобы его успокоить. Чтобы все прошло гладко и окончилось безболезненно, я сразу начинаю пить и отказываюсь от какой бы ни было еды. Скоро мое состояние достигает нужного эффекта. Я вызываю такси, киваю Третьему, вежливо улыбаюсь и покидаю чужую территорию.
— Гони, — командую я водиле, и он без лишних эмоций поворачивает ключ в замке зажигания.
Такси пулей вылетает на Третье транспортное, а там уже я отпускаю себя и, опустив стекло, с благодарностью принимаю удары ледяного ветра в лицо, от чего кожа моментально немеет, а из глаз катятся слезы.

Мой сукин кот подрал Семку довольно серьезно, и я позвонил в ветклинику, чтобы узнать, сколько ему еще осталось.
— Ухо разорвано, — сообщил я в трубку. — Нет, не сильно, но кровь была. Вроде все. Ну, рычит, да. Далеко мы, очень. Ну, как… утром, наверное, но я только что домой попал, к сожалению. Почему? Нет, он ест. И в туалет нормально ходил. Секунду. Я сейчас.
Мобильный тренькнул очень не вовремя. Третий прислал смс, наполненное заботой и сожалением о том, что он не с нами. Зависая у своей дамы уже около трех суток, он впервые решил поинтересоваться, как мы живем без него, узнать, не удавил ли мой кошак его Семку, и все ли нормально у меня.
И впервые вместо того, чтобы перезвонить ему, я отвечаю письменно. Матом. Коротко. Чтобы проняло до самых белых носков, на которые он молится.

Коты засыпают жопа к жопе в середине комнаты. Я ничего не понимаю в отношениях, поэтому порядком удивляюсь тому, как они могут вот так. Я бы не смог. Дал бы обидчику с ноги, чтобы в стену влепился, а они ничего, лежат. Мой, правда, втыкает на меня, а Семка, похоже, подустал. Сажусь на пол рядом и глажу по очереди обоих. Странное дело, но никто из них не уходит. То ли воевать устали, то ли вообще я для них пустое место.
И тут на улице какая-то сволочь взрывает петарду. И надо видеть, с какой скоростью эти два воина света ломятся в один на двоих угол за диваном. Как ни крути, убежище же.

Иногда утром я могу найти на столе запечатанную пачку сигарет, упаковку обезболивающего или даже деньги. Словно его извинения за что-то. Деньги я ему возвращал, а вот от остального не отказывался. Не благодарил его, он тоже не вспоминал о таких подарках. Как будто само собой. Привык я, привык и он. Его старые кроссовки так и живут в коридоре, а пара рубашек покоится в шкафу рядом с моими куртками. Я не ношу такие шмотки, а ему приходится. Ну, у меня запасной полигон, вроде. Бывает, что он заскакивает за чем-то, недавно вот банковскую карту у меня посеял.
Иногда он остается, но чаще нет. Если быть точным, то все реже и реже. Говорит, что скоро я смогу от него отдохнуть. Скажет, а потом вспоминает о чем-то и переводит тему. И смеется, как последний придурок, во все горло, хватая меня за колено. Идиотская привычка.
И снова октябрь затягивается черными рассветами, выдыхая нам в лицо прозрачный холодный воздух с температурой под минус и горьким ароматом нашей осени.
Всегда так было. Будет и после нас.


Можно склеить разбитую чашку, но трещина все равно останется, и никто в здравом уме не выберет её на полке среди точно таких же, только целых. Но что, если она единственная в своем роде? 
Держа в руках крупный осколок, я думал — выбросить или нет. Эту кофейную чашечку из тонкого ломоносовского фарфора подарила мне бабушка. 
Вещественные доказательства ушедшей жизни. Что останется после меня? И кому? 

— Они такие милые! — неделю назад мы гуляли по парку, и Оля обратила мое внимание на близняшек в большой двухместной коляске. Наряженные в одинаковые ярко-розовые комбинезоны и такого же цвета шапочки, чтобы не дай бог ни у кого не закрались сомнения в их гендерности и родстве, они тянули друг у друга из рук погремушку. — Но я бы хотела все же мальчика и девочку. А ты? 

Она не поняла, конечно, но решение я принял именно в тот момент, а не позже, когда, проводив её до дома, распрощался вместо того, чтобы подняться в квартиру. И не за те два дня, что мы не встречались, а по телефону я отделывался общими фразами. На третий день она позвонила и принялась говорить голосом обиженного ребенка с отвратительным растягиванием гласных: «Ну-у Дэни-и, я скучаю-ю…». 
И я выдал ей все те банальности, что принято говорить при разрыве: «Дело не в тебе, ты замечательная и… — бла-бла-бла, как автоответчик включил. Последним аргументом стало: — И вообще я помирился с женой». 

— Да пошел ты, мудила! — выдала она без всякого сюсюканья и сбросила звонок, я облегченно выдохнул. 

Правило «разделяй и властвуй» в моем случае не сработало. Разделить-то получилось, а вот властвовать… 
И попытка перевести отношение к Восьмому в рамки стандартного дружеского провалилась с треском в тот же вечер, когда я затащил его чуть ли не насильно в гости к Оле. Как он вообще согласился-то непонятно. Оля в свою очередь позвала подругу — ну, а как же «двойное свидание», пара на пару, всё, как надо. Только вот ничего не получилось, как надо. Не знаю, чувствовали ли девицы напряжение в воздухе, но меня оно буквально пронизывало и коротило, поэтому не затыкался ни на секунду и хохмил без перерыва, выдавая на гора один за другим бородатые анекдоты и байки, всеми силами стараясь отделаться от чувства совершения ошибки. 

И даже после ухода Восьмого, скорее напоминавшего бегство, я не перестал загонять себя в жесткие рамки нормальности, становящиеся с каждым днем все более похожими на Прокрустово ложе. 
Но так правильно — секс с женщиной, дружба с мужчиной. Я даже поверил в какой-то момент, что удастся. Тем более, Оля в постели оказалась весьма неплоха, и после долгого воздержания было совсем не сложно гнать лишние мысли прочь. Но все же домой ее к себе не приводил, наврав, что нахожусь в процессе развода и временно живу у родителей. 
Ну, а потом, когда голова заработала в прежнем режиме, я еще какое-то время держался за Олю просто из упрямства и нежелания признавать, что ошибся — никакой секс не заполнит пустоту в душе. А как разделить тело и душу? 

В том парке, глядя на близнецов, так же ясно и отчетливо, как их мелкие мордахи, я увидел свое будущее. Детей нет, это исключено, зато есть не реализовавшая из-за меня свой материнский инстинкт женщина — как быстро она возненавидит меня за это? Даже если повезет, и я найду убежденную чайлдфри, то не важно, кто будет рядом — Оля, Ира, Маша, Глаша, в этом будущем не будет Восьмого. 
По логике, если на одной чаше весов «хорошая жена, хороший дом, что еще надо человеку, чтобы встретить старость», а на другой — не друг, не сват, не брат и даже, блядь, не сосед! — какой выбор сделает любой нормальный человек? Глупый вопрос. 
Но моя семейная чаша треснула и протекла, как ни склеивай — всё выльется. 

Мне нужно было по-любому заехать к Восьмому, хотя бы для того, чтобы забрать Сёмку, которого эгоистично и по-свински спихнул на него: какую еще я мог придумать уважительную причину для своих визитов? 
На смску он ответил матом, но читая её, я улыбался. 
Не стал больше писать ему, не звонил и не приходил. Поставил всё на паузу. Дал себе передышку, отсрочку, тайм-аут, перерыв после проигранного по очкам раунда. 
Когда не знаешь, что делать, иногда самое умное — не делать ничего. И ситуация либо рассосется сама, либо дойдет до края, когда сомнений не останется. 

Несколько дней работал на автомате, покупал по дороге домой каких-нибудь полуфабрикатов, вечерами пялился в телек и пытался читать. Так и вырубался под бубнеж ящика перед погасшим буком. Проваливался в мутную пелену сна. 

Мы сидели в креслах у камина — привет, вожделенная гостиная на Бейкер-стрит! — и по очереди подкидывали в огонь книги — а это уже из фильма о глобальной катастрофе, смотрел пару дней назад. Я понимал, что всё это снится, и отстраненным наблюдателем анализировал рожденные подсознанием картинки. 
— Они все о тебе, представляешь? — не поворачивая головы, заметил Восьмой, отправляя на сжигание следующий том. 
— А о тебе где? 
— Обо мне не написаны. 
— Хочешь, я напишу? 
Он повернулся ко мне, в глазах оранжевые отблески пламени: 
— Это будет ложь, ты меня не знаешь. 
— Но это будет моя ложь! А значит, моя правда! 

Я проснулся от вскипевшего в венах чувства противоречия и злости. Слово «правда» еще отдавало во рту металлом. У каждого своя правда. И все врут. 
Бесит, сука, даже во сне! 
Если разделить не получилось, нужно соединить. 
Я и Восьмой. Оба. Вместе. Провести пальцами по коже. Серые глаза, бледные губы. Борода. Бля. У всех свои недостатки, да? 
Как это возможно вообще? Мысленный экран выдал серебристую рябь — сигнал потерян. Не я ли говорил всегда, что чем более развит духовно человек, тем меньше для него табу в сексе? 

— Да как так-то?! Ну что за нахуй?! — вопросы в темноту. 

«Ты должен бороться, — ответ не по существу. С кем, зачем, ради кого? — Должен. Если ты перестанешь бороться, потеряешь не его, себя», — и выдав этот парадокс, внутренний голос заткнулся и спрятался где-то в лабиринте мозговых извилин, вражина. 

— Да что ты? Было бы что терять. 

На часах шесть утра. Суббота. Спать бы да спать, до упора, до обеда, до оплывшей морды в отметинах от подушки. Но нет же — больше не уснуть. 
Жена когда-то говорила: «У меня от тебя бабочки в животе». 
То, что скреблось у меня внутри, на бабочку явно не тянуло — жесткое угловатое насекомое, царапавшее хитиновыми лапками нутро. Какой-то таракан из головы провалился ниже? Нет, кто-то другой, но мешающий не меньше. 

«На глисты проверься», — высунулся и гнусно заржал «тот, кто сидит в пруду», то есть живет в мозгу. Сука, он в последнее время совсем распоясался! 

Никуда не торопясь, я приготовил кофе и стал думать, как бы убить время. Люди постоянно его убивают, а потом удивляются — почему же оно их не щадит? 
Свалить бы куда-нибудь. Далеко. 
К теть-Ксане в ее затерявшийся на окраине цивилизации дом. Где во дворе между старых яблонь с искривленными, как артритные пальцы, ветками прятался покосившийся сортир, а внутри на стене на двух гвоздях держалась огромная древняя коса с ржавым зазубренным лезвием. И каждый раз, сидя на толчке, я гадал — если она сорвется, куда придется острие? Восьмой шутил, что коса повешена там для самообороны: «Ну, а вдруг враги, а ты со снятыми штанами, чем отбиваться будешь?». Мы там часто смеялись. 
Да, я хотел бы туда вернуться. В дом со скрипучими досками, вздыхающий иногда по ночам абсолютно, как человек. В дом с беленой печкой и темными оббитыми порогами, чтобы просыпаться от хриплых криков соседских петухов по утрам. А вечерами… 
Похоже, я становлюсь сентиментальным, может, это старость? 

«А может, дело в том, кто был с тобой рядом?» — достал! 
Вот так вот и стреляют себе в башку, чтобы выключить эту все про тебя знающую говорливую тварь. Всегда не вовремя просыпается. Молчал-молчал, и на тебе! А еще ведь, если не врут, голос совести бывает. 

Потянувшись к пачке сигарет, я смахнул со стола чашку, и она раскололась на две части. 
Мгновение. До и после. На самом деле, чтобы принять окончательное решение, больше и не надо.
Точка невозврата. Потом можно снова взвешивать и обдумывать варианты, а сам уже знаешь — сделаешь так и не иначе. Потому что по-другому никак. 
Но спешить некуда: к Восьмому я собрался заявиться вечером. Не знаю почему мне показалось важным не нарушать традицию, будто это что-то значило.

Чтобы занять руки и, главное, голову, решил приготовить нормальной еды. Холодильник ничем не порадовал, зато в морозилке нашлось филе из щуки — рыбы в речке недалеко от теть-Ксаниного дома оказалось на удивление много. Андрей моего увлечения рыбалкой не разделял, но пару раз мы выбрались. Пока я шастал вдоль берега со спиннингом, он сидел на пирсе с удочкой, больше, по-моему, болтая с местной ребятней, чем ловя рыбу. Часть улова пошла в уху, часть отдали хозяйке, крупных окуней закоптили и съели под пиво, а одну из щук я разделал и заморозил. 

Что можно приготовить из рыбы? Да много чего, но я же не искал простых путей, поэтому выбрал пирог. 
На то, чтобы самому делать тесто, моего жертвенного энтузиазма не хватило, и я смотался в магазин. Одним куском не нашел, пришлось довольствоваться «дрожжевыми шариками». Ну какая разница — один большой пирог или несколько маленьких, решил я, дело-то нехитрое. Самонадеянный идиот! 
Нет, свою затею я проклял еще раньше лепки пирожков, на процессе отделения костей из отваренного филе. Щука — сука! — ужасно костлявая. Несмотря на то, что основные кости я удалил, когда делал филе, их хватало, и я чувствовал себя золотоискателем промывающим песок, пока ковырялся в рыбе, в поисках длинных и тонких раздвоенных косточек. 

— Поймал бы судака, не было б проблем у мудака, — продолжил рифмовать названия рыб, кромсая в начинку отварные яйца и наивно надеясь, что самое сложное позади. 

Ага, как же! Это блядское тесто липло к столу и используемой вместо скалки пивной бутылке, но края напрочь отказывались соединяться между собой. Кое-как слепленный первый пирожок порвался в момент переноса на противень. Чтобы не пропадать добру, я сожрал его в сыром виде. К созданию следующих я учел опыт и не стал сильно раскатывать тесто, а с краями решил просто — по примеру мантов собрал все мешочком, закрутил, перевернул и пришлепнул. Получилось даже вполне симпатично, по крайней мере, когда я запихивал противень в духовку. Но в итоге через сорок минут ожидания похожими на классические румяные пирожки из одиннадцати заготовок оказались похожи всего четыре. Треть. Ну, тоже результат. Неплохо для первого опыта. 

Щеки вдруг заполыхали то ли от жара духовки, то ли от мыслей про первый опыт. Ладно, чай, не шестнадцатилетний девственник. Вот именно. Не думать, просто не думать. 

Рано или поздно между двумя людьми возникают определенные связи. На интуитивном уровне: их не заметить, не обозначить, только почувствовать. Со временем люди отдаляются, связи рвутся. Одни тихо и почти незаметно, другие надрывно, резко, словно струны, задевая и царапая до крови. А некоторые истончаются у тебя на глазах, ниточкой клея между пальцами: вот побежали сверху вниз капли-бусины, еще немного и всё, прервется. 
Я этого не хотел, но как остановить, удержать — не знал. Странное ощущение уходящей из-под ног земли на ровном месте. 

Вечер наступил внезапно, натянуло туч, блеклое осеннее солнце, царапая брюхо о крыши высоток, сползло за горизонт. Пора. 

Пешком на восьмой этаж. На площадке пятого перекур. На стене новое граффити от аборигенов, нечто замысловатое, лилово-черное и нечитабельное, но я истолковал посланный вселенной знак в свою пользу. 
Белый пластик звонка, привычная дверь — тут ничего не изменилось. Раз, два… девятнадцать. Хорошее число. 

— Без коньяка? 
— Без. Но с пирогами, — я приподнял пакет в руке. 
— И пива нет. Тогда чай? 
— Чай. 

Восьмой встал к кухонному столу, доставая чашки, чай, сахар. 
Что ж у него на кухне лампа такая яркая? Четкие тени, прямые линии. Каждая деталь до мельчайших подробностей. Внезапно пересохло горло. «Еще не поздно отступить», — издевкой мысль. Нет. Поздно. Сомнения прочь. 
Сёмка, прости, не до тебя, не споткнуться бы. 
Встать, шаг вперед, вплотную, грудью к спине. 

— Ты что? — не оборачиваясь. 

— Ничего, — провел ладонями от его запястий вверх, ощупывая напрягшиеся мышцы, стиснул закаменевшие плечи. — Ничего. 

— Не надо, — усталая обреченность в голосе.

Будто он все знает наперед, и всегда знал. Может, и знает. Он умный, не я. Но дуракам же везет? 

— Не надо, — я не спорил, разворачивая его к себе лицом. 

— Даже не думай, — в глазах не просто холод, абсолютный нуль по Кельвину. 

— Не думаю, — мою правую руку, попытавшуюся снять очки, он перехватил, сжал запястье до боли, вывернул мне за спину, но маневр левой пропустил: с плеча я переместил её ему на шею, пошевелил большим пальцем, ероша волосы. 

— Въебу, — не угроза — предупреждение. Второй ладонью он опирался на стол, будто боялся потерять равновесие, но сжать кулак и пустить в дело — секунда. 

— Въеби. 

Глаза в глаза. Чайник закипел и выключился, а мы так и стояли. Что он видел в моих глазах, не знаю, но взгляда я не отводил. 

— А эта твоя… 

— Нет никого, — его пальцы, сжавшиеся мертвой хваткой на моей руке, дрогнули, и сам он изменил положение, подался назад, хотя куда уж дальше. — Никого нет. Не выгоняй. Пожалуйста. 

Он дернулся, словно я ударил, что-то задел на столе и сбил на пол. Мы оба перевели взгляды вниз. Донышко лежало отдельно от чашки белым ровным кружком. 

— Это ты. 

— Я. 

— Ну охуеть. 

Как-то переместились в комнату, чудом не запутавшись в ногах и котах. Чуть не упали на диван, торшер опасно закачался, но устоял. 
Это в порно-фильмах каждый из партнеров прекрасно знает, что делать. Под контролем режиссера движения слаженные и проверенные дублями, позы красивые, стоны громкие и мелодичные. В жизни всё не так: столкновения и отдергивания рук, чужое колено или локоть упираются и давят, шею ломит от неудобного положения, на простыне обязательно найдутся какие-нибудь врезающиеся в кожу крошки-песчинки, про звуки и слова в процессе вообще лучше не вспоминать — масса отвлекающих моментов, и иногда непросто отрешиться от всего лишнего. 

Я думал, будут неловкость и стыд, думал, придется что-то доказывать и изображать, думал, не смогу расслабиться и забыть, что, разменяв пятый десяток, впервые целуюсь с мужиком и готов зайти дальше, думал о неестественности и разнице в физиологии… 
Да нихуя я не думал! Перестал, как только почувствовал отклик. И это было самое лучшее, что я мог сделать — не думать. Сперва еще слышал звук телевизора от соседей, шум машин за окном, потом и это пропало. 
Остался Восьмой. Мой. И мой выбор. Значит, все правильно. И никаких больше мыслей. 

— Почему? — очки водружены на место, голос спокойный, дыхание ровное. 

— Любое добро наказуемо, разве ты не знал? 

— И за что мне это? 

— Не помнишь? Прошлый февраль, у меня сел аккум, а ты дал прикурить. 

— Господи. 

Я пожал плечами: 
— Могло быть и хуже, не находишь? 

— Могло, — встреча взглядов, и мы давимся смехом вперемешку с сигаретным дымом. 

— Повезло, — припечатал я, выдохнув дым, и прежде, чем успел осознать, естественным до ненормальности движением притянул к себе, щека к щеке. И тут же отшатнулся : — Колючий, сука. 

— Не жди, не побреюсь. 

— Привыкну. 

И мы замолкаем. Курим и молчим. 
Тишина мягким одеялом накрыла обоих, объединяя, соединяя, давая надежду, что всё не просто так, всё не случайно. 
И так ли это важно, что останется после тебя, когда есть сейчас? А в этом сейчас хорошо и спокойно. 

(окончание следует)