Цветное море Арвида Юлнайтиса

***       

Алекс, понятное дело, скорчил недовольную гримасу: что это ты такое притащил! Тоже, подумаешь, шедевры, менять шило на мыло. Но когда пролистал всю пачку, посмотрел внимательно и  спросил, сколько рассчитывает получать соискатель. «Ну, - протянул Арвид, - ты ж понимаешь, нет предела совершенству. Во-первых, надо купить всю эту ихнюю арт-дребедень – карандашей там, мольберт, бумаги хорошей. Сам видишь, на чем это нарисовано. Во-вторых, он в общем, цену-то себе знает…» «Ладно, - прервал его Алекс. – Я Нуру отнесу, пусть сам решит, брать его или нет. На всякий случай, передай своему гению, пусть особо губу не раскатывает, сам понимаешь, какие сейчас времена. А живет он где?» Арвид обворожительно улыбнулся и как само собой разумеющееся обронил: «Живет-то? На первых порах у меня». Алекс недовольно пожевал губами и стал до смешного похож на умного кролика. Пуганного жизнью, всезнающего, толстого кролика. "Ну... у тебя, так у тебя. Но точно не колется?» - «Чист, как роза на рассвете! Его и так прет не по-детски!" На листочке из школьного альбома синюшный осьминог сжимал в объятиях небоскреб, тот разваливался на куски, из окон вырывалось неопрятное черно-оранжевое пламя. И пламя, и осьминог были прорисованы с тщательной аккуратной безжалостностью; несмотря на лубочный сюжет, картинка откровенно пугала. «А чего же парень твой сам в редакцию не пришел?” Арвид пожал плечами и объяснил, что художник хромой. Вот такая незадача, еле ходит, ну так ведь ему ноги-то не особо нужны, чай не танцор, не пастух… В целом разговор получился нормальный, ясно было, что картинки понравились - по крайней мере, не сравнить с доморощенной мазней их нынешнего иллюстратора, - но что-то мутное, недосказанное оставалось, Алексу откровенно не хотелось брать невесть откуда взявшегося субъекта без солидной рекомендации, да еще с такими странностями и по наводке сомнительного Руссито. Денег на краски он тоже не выдал, сказал, пусть Нур решает, а так не предусмотрено. И как звать его, этого твоего? К этому вопросу Арвид был готов: имя они придумали заранее. Ратон. Алехандро Мигель Ратон. Вот у него и подпись - видишь? Мышь с карандашом. Алекс с сомнением взглянул на мышонка в углу альбомного листа и наконец не выдержал, спросил, где это Руссито выкопал себе такое счастье. Руссито пожал плечами: в подполе завелся. Серенький такой, плюшевый. Очень старательный, очень. 

Весь следующий день лил дождь, обычный холодный дождь. Он то переставал, то опять припускал, и в сущности, дождь за окном - это было бы даже ничего, почти уютно, если б не сырость в доме, не вечно зябнущие руки, не общая серая тоска. Мигелито куксился и нервничал, Юлнайтис мрачно смотрел в одну точку, пустая оболочка, шелуха человека. Когда вечером в дверь позвонили, обоих пронзил острый ужас. Мигель помертвел и застыл на месте. Арвид прошептал одними губами: “Быстро... ко мне…” Будто хоть что-то можно было сделать, будто они не обыщут все помещение. Вот и сказочке конец… конец…  Звонок раздался еще раз. Потом в дверь начали стучать. “Руссито, ты заснул там, что ли!” Арвид выдохнул и пошел открывать, хотя больше всего ему хотелось разбить в кровь морду Нурову шоферу. Фелиппе приехал с распоряжением доставить к хозяину этого нового хромого художника, вот прямо сейчас, так что собирайтесь, братцы, поехали. “Чем Нур думает, - взвился Арвид. - То есть как это - поехали. А предупредить нельзя было? Парень вообще болеет, черт знает во что одет…” “Не кипи, Руссито, - меланхолично заметил Фелиппе. - Нур велел, чтоб собрались и ехали. Ему пофиг, хоть он у тебя без штанов будет. Главное - чтоб явился. Ты что, Нура не знаешь?” Нура Арвид знал и пошел обрадовать Мигеля. Тот стоял, прислонившись к стене, все еще серовато-зеленый. Арвид хлопнул его по плечу: слыхал, Мышонок? Собирайся на прогулку. Дядя Фелиппе покатает нас по городу. Вообще-то Юлнайтис был готов к тому, что Мигелито наотрез откажется, прямо вот плюнет - и что хочешь, то и делай. Но Мышонок как-то быстро кивнул и пробормотал: “Да, сейчас”. Потом прохромал в туалет - и его вырвало.

Арвид было подумал, не переодеться ли ему для такого случая в замызганный банный халат, но все же решил не утрировать. И без того парочку они с Мигелем представляли колоритную. Злой как черт старый уж, томящийся без дозы, и его взъерошенный Мыш - в клетчатой мятой рубахе и джинсах, обкромсанных тупыми ножницами. На самом деле Мигель тоже злился - на себя, на отвратительного Нура, на эту чертову машину, что как нарочно тащилась по улицам Кильоты - медленно, чтобы все видели, кто это съежился там, на кожаном сидении. Фелиппе и правда не слишком торопился: машина плыла по воде, почти не поднимая брызг. “Пристегнись, Руссито, - посоветовал Фелиппе. - Зачем нам лишние проблемы? И без того жизнь поганая!” -  и хохотнул. Арвид молча защелкнул ремень. Разбухшие от воды улочки, зеленые и красные неоновые надписи над пабами и закусочными, окна с цветными занавесками - и всепроникающий, холодный сентябрьский дождь. Дождь барабанил по белому пластиковому столику перед кафе, по вазонам, свисающим с крюков, светофор мигал оранжевым, отражаясь на мокром асфальте. Райское местечко эта Кильота, если бы не дождь, не тоска, не безысходность. Ловушка заперта, детки. Вам не убежать отсюда. Их обогнала полицейская машина, проехала мимо. 

Фелиппе аккуратно заехал в кирпичные ворота роскошного особняка, припарковался на площадке - ему еще предстояло везти их обратно. Мигель вылез, зябко передернул плечами и принял самый чопорный вид. Юлнайтис взглянул на него - и перестал злиться. Здесь он не был довольно давно: Фелиппе перестал привозить его сюда с тех пор, как Нуру доложили, что его новый автор время от времени позволяет себе лишнее. Доложили, конечно, сразу же - мальчики на точке тоже были Нуровы. Арвиду нравилось бывать у Нура, да, в сущности, нравился и сам Нур, но не настолько, чтоб переживать по поводу своей опалы. А теперь, значит, любопытство оказалось сильней принципов. “Хозяин в беседке, - сказал Фелиппе. - Проводить тебя, Руссито, или помнишь, куда идти?” 

Нур был сама любезность. Они уже час болтали с Юлнайтисом о том о сем, попивая кофе и куря на свежем воздухе. Дождь прекратился, пахло мокрой зеленью, розы, разворошенные ливнем, осыпаются на траву, а Мышонок в это время трудится над листком бумаги. Нур велел старшей дочке принести молодому человеку кисточек, краски - ну сами там посмотрите, что надо -  и пускай нарисует что-нибудь. Прямо здесь. Все равно что. Разговор шел о журнале, о России, о том, как замучил несносный этот дождь, нет, ну тоже мне, зима эта летняя! Говорили по-русски, и это доставляло удовольствие обоим. Время от времени поглядывали туда, где пристроился Мигель, но не торопили, не  дергали. Нур умел ждать. Наконец мальчик подошел, протянул рисунок. Дождь, мокрый сад, Нуров особняк, смутное серое небо над красно-коричневой крышей - хоть в рамку вставляй да на стенку вешай. А танки, осьминогов и все прочее Алекс и так сюда притащил, это уж точно, иначе за ними бы не прислали. Ай да Мигель, хитрюга! Нур предложил Алехандро Ратону ликера, сигар. Мигелито вежливо поблагодарил, попросил кофе с молоком. Нур широко улыбнулся и вызвал кого-то из своих - Арвид никогда не мог запомнить всех этих людей Нура. Велел показать рисунок сеньоре Айше, принести кофе юному сеньору художнику, а потом можно будет и отужинать. «Ну и откуда ты его выкопал, Арвид? - спросил Нур рассеянно, как бы вскользь. - Только мне-то не заливай про мышку в подполе, я-то не Алекс”. Арвид пожал плечами и разразился честной и правдивой историей, как совершенно случайно встретил мальчика на улице, у самой редакции, в крайне плачевном виде… Думал, бродяга, а оказалось - студент. Сирота, сбежал из приюта, попал в переплет. Натерпелся лиха - кажется, его даже трахнули какие-то добрые люди. Но мальчик-то хороший, вежливый, воспитанный. Дома такой порядок навел - все прям блещет. Откуда взялся - не говорит, о том, чтоб вернуться, и слышать не хочет. И лично его, Арвида Юлнайтиса, такое мнение, что надо дать мальчику успокоиться, нервишки подлечить - а пока употребить талант на пользу дела. От каждого, так сказать, по способностям, каждому - по потребностям, а потребности у него самые простые. Мигель напряженно прислушивался к русской речи, понимая, что говорят о нем. Нур не перебивал, кивал и усмехался. От усмешки Нура Арвиду всегда было не по себе. Так бы мог улыбаться волк, небольшой, коренастый волк в белой рубашке, с сигарой в хищных клыках. Вот уж точно - не хотелось бы когда-нибудь становиться ему поперек дороги. Но волк - не собака. Ему нет нужды докапываться до правды, если правда не принесет выгоды. Волк отлично видел, что Арвид врет ему в глаза, но не возразил ни словом. Повернулся к Мигелю и спросил, уже на испанском, что тот оканчивал и где работал. Мигель пробубнил, глядя на стол: - Художественный колледж в Сантьяго, год назад. Пока нигде не работал… Ну… по профессии. Так-то грузчиком, уборщиком… “Уборщиком, - задумчиво кивнул Нур. - А так что любишь? Танцевать любишь?” Мигель пожал плечами. Он не знает, любит ли танцевать. Скорее нет, чем да. “Ничего, - жестко улыбнулся Нур. - Потанцуем, ниньо. Немножко танго до ужина, для аппетита!” - и включил кассетник на столе.

Арвид не любил сигары, он курил сигарету и отстраненно наблюдал, как Нур буквально выдернул Мигелито из-за стола. Все это слишком кинематографично, слишком по-латиноамерикански, слишком похоже на сериалы, которые смотрят по телевизору женщины с их двора. Что-то такое - липкое, пахучее, парфюмерное. Арвид смотрел, как хищный Нур и растерянный Мышонок спустились из беседки по мокрой садовой дорожке, плотское, потное танго ритмическими толчками выбивалось из кассетного магнитофона, безупречный азиатский мужчина и чилийский неловкий подросток-оборванец. Какого черта Нур все это затеял?  Что за игра у игра волка и мышонка. Но Уж ничего не может поделать. Прошипи он сейчас: “Нурислам Джанибекович, оставьте мальчика в покое!” - и ничего не произойдет. Меньше всего это походило на танец. Больше всего - на войну, захват, аннексию личного пространства. Нур властвовал, подавлял, он практически смял Мышонка, под тошнотворную, насилующую музыку они кружились по дорожке, задели розовый куст, дождевые капли посыпались вместе с лепестками. Это неестественно настолько, что никак не может быть красивым, это слишком даже для сериалов. Арвид ни черта не понимал в танго. Он только увидел, что Мышонок, противу всех ожиданий, не сдался, выпрямился - и внезапно перехватил инициативу. На аннексированной территории вспыхнул бунт - так что захватчик вынужден с ним считаться. Внезапно Мигель стал гибким и ловким, повинуясь ритму - он сам диктует свои условия, непонятным образом противостоит Нуру - да что там, еще немного и… Кода, танго закончено. Нур о чем-то спросил Мигелито, зазвучали первые такты следующего танго - Мышонок отстраненно улыбнулся, поблагодарил сеньора Нура за чудесный танец и вернулся за стол. “Вот сучонок! - выдохнул чем-то довольный Нур и заметил: - Ну да, хромает. Но не слишком-то. Ври, да не завирайся, Юлнайтис!” 

За ужином они обсудили перспективы работы нового сотрудника “Калейдоскопа”, все шло прекрасно, что касается денег, тут Нур ожидаемо предложил довольно скромную сумму. К чему переплачивать, если и так понятно: деваться Алехандро Ратону некуда, и никто, кроме Нура Всемогущего, ему не предложит ни копейки. Тем не менее Мигелю сумма предложена “на первых порах”, “там посмотрим” - и Арвиду в любом случае платят меньше. Ну так тебе и тратить меньше, парировал Нур, - ленту для машинки тебе поменяли, бумага дешевая. И немедленно отсчитал ссуду на закупку всякого рода художественных принадлежностей - хороших, а не того… той ерунды. Чеки отдашь Алексу. Арвид игнорировал красноречивый взгляд Мигеля, потому что все кончилось хорошо - и это главное. Фелиппе отвез их обратно уже ночью. “Отлично танцуешь, Мышонок, - заметил Арвид, как только они добрались до дома. - А что ты ему сказал такое, ну после этих ваших плясок? Нур аж в лице изменился?” - “Ничего особенного, - засмеялся Мигель, - просто… ну ты, наверное, не знаешь правил танго, Руссито… Если тебя после первого танго благодарят… Это я его как бы послал. Довольно хамски. Но видишь - ему понравилось. Вы, русские, действительно странные”.     

Заказов стало много, и в доме появились деньги. С хорошими материалами жизнь Мигелю казалась райской. Арвид сиял и то и дело поминал Нура - благодетель, мол. Насчет благодетеля Мигель бы поспорил, антипатия возникла мгновенно и проходить не собиралась, но работа есть работа, и нужно быть благодарным.  Он безропотно и с удовольствием рисовал красоток и инопланетных чудищ, всяко получалось лучше, чем у того косорукого, который работал на “Калейдоскоп” раньше. И самое главное - оставалось время для собственных задумок. “Мышмыш, сколько можно бумагу марать, пойдем погуляем вокруг дома, - звал его Арвид. - Вечер, никто не увидит.”

Мышмышем ему быть не нравилось, а вот гулять с Арвидом… Да, хорошо. Под покровом темноты они пробирались в крошечный парк в двух шагах от дома, бродили по мокрым дорожкам, разговаривали обо всем на свете. Перистые кроны пальм стряхивали на них холодные капли. Сильно пахло лавром, словно листья растер в пальцах кто-то невидимый. Над низкими крышами сочилось краснотой вечернее небо. Мигель поглядывал на резкий профиль русского, машинально прикидывал тона - охра и кобальт, холодные тени, розовый, лиловый, серебряный - приглушенные, еле звучащие, ледяные. Нур победительно вонял сладким одеколоном и мускусом, Арвид не пах ничем. Не занимал внимание, пространство, не лез в душу. Просто был.

Возвращаясь домой, Мигель делал бесконечные наброски, прятал в папку. Арвид смеется. Арвид злится. Арвид спит в кресле. Арвид курит. Русский смотрел на него с листов прозрачными глазами, переплетал руки, изламывался, сливаясь со стеной или балконной решеткой. Арвид тоскует. Арвид хочет уколоться. Арвид лежит, бессильно откинув голову, выронив жгут и шприц, и в глазах у него плещется Цветное море.

К октябрю Мигель понял, что влюблен в героинового наркомана, с силой и пылом своих восемнадцати лет, безоглядно и бесполезно. По утрам он просыпался с чувством такого оглушительного счастья, что некоторое время лежал с закрытыми глазами и слушал стук сердца. Где-то под веками качались соленые волны и шелестящей завесой сеялся дождь. Рядом неподвижно лежал Арвид, тощий, костлявый, в его груди подозрительно похрипывало, а еще он цеплялся за простыню и так спал, зажав изношенное полотно в кулаке. Мигель воровато терся носом о твердое плечо, обтянутое футболкой, потом поднимался и шел ставить чайник. Обсуждать свои чувства с русским он не собирался, все это… неладно. Их нынешнее благополучие было тонким, как мыльный пузырь, и играло такими же радужными переливами. Дотронься - и лопнет. Прозрачные переливчатые стенки отделяли Мигеля от событий этого лета, от смерти, от боли, от бесконечного страха. Не нужно касаться. 

Ожидая, пока согреется вода, он придвинул к себе лист бумаги, очинил карандаш и набросал очередного Арвида. Русский смотрел на него с любовью и улыбался.

Хороший художник может нарисовать все что угодно, любую выдумку.

Мигель опять вспомнил цепкие руки Нура и самодовольную ухмылку, передернул плечами. Зато такие, как он, вырастают на улицах, под дребезг расхлябанного аккордеона и взвизги скрипки. Будь как вода, храни свою гордость, слушай музыку, помни о равновесии. Этому не научиться на холодных просторах Советского Союза. После рассказов Арвида Мигель представлял себе СССР как что-то серое, ледяное и полное одинаковых людей в унылой одежде. Попав сюда, эти люди оттаивали и становились поедателями, как Нур, или… или не оттаивали. Нельзя представить, что Арвид танцует. Он всегда только смотрел.

Мигель вздохнул, поднялся со стула, поймал баланс и неожиданно сам для себя сделал стремительное ганчо, короткий взмах ногой. Приглашение, на которое никогда не ответят. Замер, нерешительно оглянувшись на дверь. На кухне было тихо, только шипел закипающий чайник. Бесполезно. С таким же успехом можно надеяться на взаимность трупа.

С октябрем пришла и жара, дома сидеть стало невыносимо. Мигель маялся, перечитал все испанские книги, которые нашлись в доме, попробовал освоить русский, но Арвид не очень хотел с ним заниматься, так, выучил паре десятков слов и нескольким ругательствам. 

В приоткрытую балконную дверь задувал ласковый ветер, пахнущий пылью и цветами. Мигель перебрался с кухни на пол жилой комнаты, целыми днями сидел под этой самой дверью в полосе солнечного света, грелся, подставляя руки и плечи благодатному теплу. Дикая радость, переполнявшая его после спасения, куда-то утекла, как вода в дырявое решето. Болели плечи, ребра, колени - не сильно, но нудно и все время. Наверное что-то в них повредилось после электрических подвальных забав. На спине лежать все еще было больно, но тут Мигель притерпелся. Внутри тоже было что-то...не так. Лечение синьоры Рохи помогло, и он не умрет, это точно, но только весной стало понятно, что прежняя радость и сила здорового тела никогда уже, наверное, не вернутся. С Арвидом об этом говорить не хотелось, русский и так с ним много возился и теперь, наверное, радовался благополучному исцелению, поэтому Мигель пару раз тайком поплакал в ванной и философски решил оставить все на волю Господа.

К концу октября стало совсем припекать, пришлось выбраться на балкон, с бумагой и карандашами. По улице прогуливались красивые разодетые девки, иногда с кавалерами, с них удобно было делать быстрые наброски. Арвида девки хорошо знали и иногда останавливались позубоскалить с “мальчиком сеньора Руссито”. Они были добрые и нестрашные, Мигель сначала отмалчивался, а потом набрался смелости и попросил разрешения прийти к ним днем порисовать - если не помешает, конечно. 

Знала бы его добрая матушка, где проводит время дорогое дитя вместо того, чтобы бороться за свободу родины.

Дом порока, куда он прокрался дворами, надвинув на глаза бейсболку и прижимая к груди альбом вместо доспеха, оказался довольно скучным местом. Днем там пахло дезинфекцией и всякой едой, а стены большой гостиной были увешаны пасторальными картинками с цветами и котятами - по мнению Мигеля, верх непристойности. Его гостеприимно попотчевали растворимым кофе и какой-то невероятной смесью из дорогих конфет и полузасохшего печенья, наверное, остатками того, что дарили посетители.

Девицы охотно позировали, голые и одетые, денег за это не хотели, правда, постоянно вертелись и болтали друг с дружкой - а самому Мигелю задавали неудобные вопросы. Он кое-как отшучивался, не чинясь раздаривал рисунки пачками и даже умудрился написать портрет синьоры Рохи - небольшой, но удачный. Важная синьора сидела в красном кресле, в парадной мантильке и бархатном платье с огромной брошью (брошь с непомерным выпуклым изумрудом Мигель сочинил и пририсовал потом, стараясь угодить даме), а на коленях у нее спал пушистый белый кот.  

Ближе к вечеру красавицы выталкивали его за дверь, потому что начиналась работа, а сами бежали наряжаться. Да Мигель и сам старался убраться поскорее: в веселый дом часто заглядывали милитарес. За месяц он уже выучил, что у Лусии есть маленькая дочка, у Марии с зимы болит зуб, а вырывать страшно и жалко красоту, что Конехита - Крольчонок - работает тут с малолетства, потому что надо помогать семье, а Мерседес просто считает, что все мужчины - скоты и пусть лучше платят за “это самое”, чем получать задаром. И все до единой считали своим долгом посоветовать, чтобы малыш Алехандро ни в коем случае не тратил зря денежки, которые наверняка платит ему синьор Руссито за любовь, а откладывал их на будущее, ведь по всему видать, что русский долго не протянет. А жаль, такой хороший, уважительный и добрый синьор.

Однажды в конце ноября, теплой благодатной чилийской весной, Арвид пришел домой  пораньше. Мигеля не было – опять, очевидно, пропадал у своих подружек. Это и хорошо, отлично даже: и то, что мальчик наконец-то стал выходить, и то, что девочки завелись. Не все же с ним, старым грибом, водиться. С улицы доносилась развеселая местная музыка, хлопки, одобрительные выкрики: кто-то танцевал под магнитофон. Весна, подумать только. Ноябрь – а весна. Арвид вскрыл бутылку темной местной кислятины с ящеркой на этикетке. Хочешь не хочешь, а ритуалы надо соблюдать, если не желаешь однажды проснуться в сыром тумане без времени, без последовательности. Сперва тебя родили, не спросив. Потом оставили одного, не озаботившись твоим мнением. Надо бы, наверное, позвонить кому-нибудь, но кому? Маме в Союз? Марии? Это если обе еще живы… Первый бокал, конечно, за счастье в новом году. Удивительная дрянь, это их вино, – терпкое до горечи, кислое до оскомины. Надо было, что ли, его с водой смешать, или лучше с соком, самым дешевым, апельсиновым… 

Щелкнул замок, в прихожую боком проскользнул Мигелито, с пакетом в руках. В пакете, конечно, лежали карандаши и пачка листов бумаги. Мигель остановился, недоуменно глядя на бутылку. «Ну что смотришь? Проходи, садись давай. Куда тебе налить?» Тот смущенно пожал плечами: «Я не знаю… я же не пью вина, Арвид!» - «Что, и не пробовал никогда? – удивился Юлнайтис. – Ну молодец, конечно… Но вот сейчас давай выпьем. Выпьем за мою маму». Мигелито ни слова не говоря, достал прозрачный стакан - теперь у них в доме вся посуда была чисто вымыта, – протянул под темную струю. «За здоровье твоей матушки, Арвид. Как ее зовут?» - «Любовь. По-испански Аморе», - улыбнулся тот. «За здоровье синьоры Аморе… Любоф… А что, у нее сегодня какой-то особенный день?» Арвид плеснул себе еще. «У нее-то? Да пожалуй, что и особенный. Сегодня… ну то есть не сегодня, а лет сорок восемь назад. Сын у нее родился. Дурак, но уж какой есть». Мигель замер, недоверчиво вгляделся. “У тебя день рождения? И ты молчал? Ничего мне не сказал? Арвид… ну… будь счастлив!” - одним глотком допил стакан и протянул его за новой порцией. “Да видишь, Мышонок… У нас в это время зима почти. И не вашей чета. Серо все, дня не видно, холода стоят. Самое ненавистное время я выбрал. А тут наоборот - весна. Пять лет - а все никак не привыкну. В Америке, видишь, тоже ноябрь как ноябрь. Я в Вашингтоне жил, там русских немного, но есть. Не то что здесь, у вас. Тут на меня, как на слона в зоопарке, глазеть приходили”. Мигель зачарованно смотрел на него, стакан с вином стоял на столе. “Арвид… А ты в детстве каким был?” “Каким? - растерялся Юлнайтис. - Ну… таким… дураком был, мелким совсем. Мне мама всегда говорила: не бойся, вырастешь еще. А я не верил, обижался, что она меня дразнит. У нас на мой день рождения всякий раз торт был. Шли накануне в магазин, договаривались… У мамы везде подружки, они говорили, когда где завоз”. Самый веселый день рождения был, когда ему исполнилось двадцать лет.  Григ, на правах лучшего друга, держал речь первым, а потом повелевал, чей тост будет следующим. Девчонки накрошили салат, бутерброды были всякие. Восславить Юла дозволялось только стихами, ну на худой конец, гекзаметром. А потом кто-то притащил два необъятных торта, из кулинарии при ресторане, торты было решено пропитать дареным коньяком. И один торт уронили прямо на пол - подмокшая картонная коробка не выдержала. То-то смеху было… В Гасиенде поначалу Мария была рада, дарила ему какие-то браслеты и настоящее пончо, изделие местных мастеров, пела испанские поздравительные песни. Калебаса вот - тоже ее подарок, на Рождество. Прошло время - и дни рождения русского зануды ее уже не интересовали, как, впрочем, и любые другие дни его жизни. Тогда Арвид и придумал отмечать начало персонального нового года с ящеркой на бутылке - а что, отличный собеседник для полудохлого ужа. И вот теперь напротив него сидит Мышонок, смотрит живыми круглыми глазенками, расспрашивает о чем-то… О снеге, о детстве, о том мелком белесом ребенке, каким когда-то был Арвид Юлнайтис. Как же так, неужели у него нет ни братьев, ни сестер? А кем работал твой падре? А ты раньше кем хотел быть? И неужели уехал  - и навсегда? Вино почти кончилось, но им и одной бутылки хватило. Внезапно Мигель покрутил пустой стакан и задумчиво сказал: а у нас в семье детей много. Маме не так одиноко без меня. Она думает, наверное, что меня убили. И хорошо, что так, даже спокойнее. Ох, Арвид…Пожалуйста, только не умирай... Живи еще долго, хорошо?.. И вдруг подошел, сел на пол, уткнулся Арвиду в колени.

“Знаешь, Мышмыш, вообще-то я и не собирался… но ты мне подал отличную идею, - хмыкнул русский. - Вот прямо сейчас и попробуем. Предположим, я захрипел и упал со стула. Вот каковы твои действия, а?” Мигель непонимающе взглянул снизу вверх: “Я… ну… Оболью тебя водой и скажу, чтобы ты перестал дурака валять”. Но Арвид шутить и не думал. Его основательно развезло - и потому он был очень серьезен, буквально как никогда. “Запоминай, Мыш! Ты в первую голову звонишь Нуру. Ясно? И говоришь, чтобы он срочно прислал за тобой Фелиппе. А потом заявил в полицию. Запомнил? Сперва Нуру. Потом уже он позвонит в полицию. Не девочкам, не синьоре Рохе, никому. Только Нуру! Хорошо, Мышонок?” Мигель яростно тряхнул головой, сбросив руку русского с макушки, вскочил и стиснул кулаки. “Знаешь, Арвид…Я не хотел тебе говорить, но скажу… Нур твой - мерзкий. Я ему не то что звонить, я ему… не буду я ничего. И если ты помрешь… от наркотиков своих или там от чего захочешь… Ну и помирай! На здоровье! Сколько влезет помирай, а про меня не думай, я справлюсь и без Нура твоего. Отлично справлюсь!” После чего гневный революционер-подпольщик убежал в Арвидов кабинет и там затих. Обескураженный Арвид посидел немного в одиночестве, а потом поплелся объясняться и мириться. Хмель вылетел из головы, осталось только скверное ощущение и изжога от невыносимой кислятины - скверное, скверное вино. Мигель сидел в углу и что-то рисовал. Он так погрузился в свое занятие, что и не заметил, как Юлнайтис виновато подсел рядом с ним. С листа на Арвида брезгливо смотрел крепкий, солидный мужик. Даже в общем-то красивый, если б не слишком резкие складки у  губ и не мясистый нос. У левого крыла носа бугрилась небольшая бородавка, Мигель карандашами кидал на бумагу цвета, в тенях нажимая на карандаш так, что грифель едва не ломался. В путанице штрихов, жестких, грязных, ясно проступал портрет - пустые глаза психопата, квадратная нижняя челюсть, напряженная шея в распахнутом воротнике цвета хаки. Выпирает кадык - вот-вот сглотнет. “Кто это, Мигелито?” - шепотом спросил Арвид. Мигель скользнул по нему взглядом и снова вернулся к рисунку. Через какое-то время удостоил ответом: “Эль-Пульпо. Он был старшим там… Твой Нур - он такой же. В точности! А ты ему… ты к нему...” Арвид пожал плечами и заметил только, что Мигелито неправ. Вовсе не такой. Ничего похожего. Мигель молча продолжал рисовать. Он потрясающе умел пропускать мимо ушей то, с чем был несогласен. 

После незадавшегося дня рождения Мигель старался с Арвидом не откровенничать. Ему было стыдно за резкие слова и последующее мучительное похмелье - пить он совсем не привык. Целый день потом промучился, держась за больную голову и пытаясь составить в памяти обрывки прошлого дня, потом плюнул и оставил все, как есть. Осталась только смутная обида, которую он привычно затолкал поглубже. Арвид, наверное, даже не заметил, у него своих проблем хватало. Близилось Рождество, а на душе было мутно и тяжело. Мигель перестал навещать девиц из веселого дома, перестал гулять, опять целыми днями просиживал в комнате, бессмысленно глядя в стенку. Если бы не заказы, то и не рисовал бы ничего, но работа есть работа, он старался сделать все побыстрее, благо задача несложная: набросал, покрасил - и готово. Арвид ничего не говорил, даже когда Мигель перебрался обратно на диван, решив, что хватит цепляться за своего случайного спасителя, как маленькому. Наверное, русский  подумал, что дела пошли на поправку. В какой-то мере так и было. Можно было лежать, накрывшись пледом с головой, бессмысленно разглядывать свои руки или муху, ползущую вдоль трещины на стене. Утренняя тишина. Стрекот печатной машинки - Юлнайтис еще не ложился. Голоса на улице. Шум двигателей. Хлопок дверцы.

Чертов Нур опять прислал машину.

На сей раз господину и повелителю "Калейдоскопа" захотелось иметь в доме большой семейный портрет. Мигель равнодушно посмотрел мимо плеча водителя, кивнул, собрал краски и кисти, надел чистую рубашку и покорно побрел вниз по лестнице. Ноги казались чужими, но вроде шли себе. Не годилось подводить Арвида.

Синьора Айша, супруга русского поедателя, была, наверное, красивая: высокая, темноглазая - в светлом брючном костюме и наброшенном на волосы дорогущем шарфе. Она сидела в плетеном кресле, на веранде, рядом стояла большая серебристая клетка с хохлатым какаду. Две старшие дочери устроились рядом, хихикали, поглядывали на мрачного Мигеля, одна, когда мать отвлеклась, стрельнула  в него косточкой от апельсина.

Мигель стоял за треногой, привычно возил кисточкой по грунтованному холсту, синеватые прохладные тени так и ходили по открытой веранде, в саду журчал фонтан, работали оросители. На круглом, застеленном белоснежной скатертью столе в стеклянной широкой вазе лежали апельсины с сухими листочками, свежие, яркие. Над белым глухим забором с колючей проволокой и битым стеклом по краю виднелся кусочек неба.

Райский сад.

Мигелю хотелось закричать, уронить мольберт, пнуть стол так, чтобы оранжевые солнышки покатились по терракотовым плиткам пола, запрыгали по ступенькам. Но он терпеливо смешивал краски, вдыхал запах скипидара и льняного масла, смешанный с ароматом дорогих духов синьоры, улыбался, делал свою работу.

Кричи, не кричи -  никто все равно не услышит.

Синьора Айша благожелательно расспрашивала его о делах, о творческих планах. По-испански она говорила очень правильно, без акцента, как учительница.  Как смешно звучит - творческие планы. Не сдохнуть, наверное, в ближайший год. И не начать подворовывать у Арвида его зелье.

Про это тоже нельзя было говорить вслух, поэтому Мигель немного подумал и сказал, что хотел бы поехать учиться за границу, но не уверен, что это возможно. А так - ничего особенного, все хорошо, все нравится. Замечательный город. За спиной висело большое зеркало в темной раме, краем глаза Мигель видел в нем мелькание своей руки  с кисточкой и все хотел оглянуться и рассмотреть себя - но так и не решился. Впрочем, что бы он там увидел? В перерыве принесли вафли и чай, какие-то фрукты, потом у синьоры от запаха растворителя разболелась голова, да и девочки устали, поэтому работу пришлось прекратить. Синьора без энтузиазма посмотрела на нечеткий подмалевок, который он успел сделать, спросила, сколько еще нужно сеансов и должны ли они каждый раз приходить втроем.

Мигель мог бы нарисовать их всех на память, но не стал в этом сознаваться и сказал, что нужно еще хотя бы два сеанса, а дальше он может доделать дома. Синьора Айша кивнула, велела подождать и ушла куда-то. Мигель устало сел на табурет и ссутулился, переплел испачканные краской пальцы. Надо бы помыть палитру и кисти, но непонятно, можно ли. Он спросил у девочек, те, хихикая и подталкивая друг друга, объяснили, что можно пойти по коридору и налево, а потом по лестнице в подвал, там будет прачечная и ванная комната для прислуги. 

Идти туда не хотелось до боли в животе, но жалко было кисточки: краска засохнет - и можно выкидывать, а они денег стоят. Мигель сгреб свое хозяйство и пошел, куда сказали. Коридор был красивый, пол  устлан  ковром, в простенках между дверями висели неплохие черно-белые фотографии в рамках - с изображением лошадей и морских раковин. Наверное, для обстановки дома нанимали столичного дизайнера.

Внизу все было попроще - обычное бытовое помещение, бетонные стены, даже некрашеные, звук шагов от стен и потолка отдается гулко, пусто. Под потолком висят лампочки без колпаков. Мигель мгновенно взмок, подавил желание зажмуриться, потом огляделся, нашел раковину, стал полоскать в горячей воде кисточки и оттирать палитру клоком бумажного полотенца. Тут тоже было зеркало, небольшое, без рамы - просто отражающая поверхность. Мигель старался на себя не смотреть, выключил воду, стало очень тихо. В глубине подвала урчал бойлер. Сверху послышался негромкий шорох - словно кот шел. Мигель стоял, не поворачиваясь к лестнице лицом, ждал, пока пройдут. Шаги затихли. Он посчитал до десяти и повернулся, прижимая к себе мокрые рисовальные принадлежности. В пролет лестницы падала длинная тень. Кто-то там стоял, кого не видно.

Бояться нечего, сказал Мигель сам себе. Просто… человек стоит. Ничего страшного.

Он уговорил себя на шаг, на другой, пошел по ступенькам, упорно глядя под ноги, сверху тянуло сладким одеколоном, запахом пота, сигар, тошнотворные древесные и мускусные ноты затекали в такой хороший, просторный и пустой подвал. Ничего страшного, просто надо идти себе и все. Не веди себя как жертва, никто не будет цепляться - так ему всегда говорил старший брат. Не веди себя как жертва. 

Мигель неловко повернулся боком, выходя в коридор, буркнул: "Буэнос диас, синьор", увидел дорогие ботинки, светлые брюки - это какое-то царство белого цвета, все белое, чистое, дорогое, ни грамма синтетики, бездна хорошего вкуса, вот только запах… сладкий-сладкий, гниющий... если не поворачиваться спиной, идти себе по коридору к веранде, немного боком, но это просто потому, что руки заняты, я несу кисти и палитру, все это очень неудобное, да и нехорошо к хозяину дома спиной поворачиваться, невежливо. Потом не выдержал, оглянулся, поднял взгляд. Нур смотрел на него молча, с нехорошим каким-то интересом. Похоже, прикидывая про себя - побежит, не побежит?

Мигель подумал, что, кажется, все-таки сходит с ума.

С визгом бросилась врассыпную малышня, залаяла дурацкая собачонка - во двор въехала машина. Фелиппе высадил Мышонка у подъезда и, лихо развернувшись, унесся обратно. Тот еле протиснулся в дверь - увешанный какими-то пакетами, злой и вымотанный, как будто его на работу в каменоломни возили, а не порисовать немножко. Бросил пакеты у кухонного стола, прошлепал в ванную, заперся там, включил воду. “Эй, Мигелито! Ты там что, по дороге “Армию Спасения” ограбил?” Из-за шума воды было не слышно, что ответил Мигель, но огрызнулся он довольно злобно. Синьора Айша насовала каких-то тряпок, свертков, пластиковых коробок с пирогами, ягодами из дорогущего супермаркета, нарезками ветчины и сыра. Арвид пожал плечами и пошел разбирать добычу, прятать еду в холодильник, а дареную одежду отнес к дивану, облюбованному Мышонком. “Давай, как вылезешь - сядем поедим. Кофе будешь? Я сварю!” И опять в ответ какая-то невнятица. “Это ты молодец, что жратвы привез! Я тут уже осатанел от своей порнушки. То-то посмеемся, как Алекс утвердит! Смотри, не рычи на меня потом, что мальчик из приличной семьи должен всякую похабень рисовать! Я сразу предупредил...”  Дверь ванной открылась, Мышонок с мокрой головой,  в одном полотенце пробрел на диван, лег и уткнулся взглядом в облупившуюся штукатурку. “Эй, а пол вытирать кто будет? Че Гевара?” Мигель с трудом перевел взгляд на Арвида, хотел что-то сказать, передумал, махнул рукой. “Слушай, детка, ты чего, обдолбался там? - встревожился Юлнайтис. - Что произошло, малыш?” Мигель с трудом выдавил что-то вроде: “Ничего, извини - сейчас полежу и все уберу” -  и опять впал в прострацию.  Арвид наболтал себе мятного сиропа и исчез с кружкой в кабинете. Кружка была большая, щербатая, вся в липких потеках. Тошнотворно пахло сладким, наверное, запах налип в ноздри. Две мухи кружили под потолком. Отвратительно. 

С Мигелито что-то явно происходило. Все чаще и чаще Арвид ловил его тоскливый, голодный взгляд - так смотрел на людей волк из детской книжки. Волка поймали бравые ковбои, приковали во дворе, он полежал-полежал, а потом издох прямо на цепи. Ну тут уж ковбои сняли шляпы, сказали красивые слова, но черта с два это помогло - был матерый зверь, стал падаль, вот и все дела. Только Мигель совсем даже не матерый. Щенок еще. В сущности, Арвид его понимал: он бы, наверное, тоже на месте Мыша считал, что жизнь обошлась с ним ужасно несправедливо. Ну в самом деле: заперт в четырех стенах, вся компания - вонючий торчок. Даже телевизора нет. А где-то океан грохочет, люди будущее строят, любовь цветет красной розой… Неужели у мальчишки даже какой-нибудь чикиты не завелось, пока он в своем колледже геройствовал? Сантьяго - большой город, большие возможности. И все - псу под хвост, из-за этой дурацкой политики. Ну что ему тут ловить? С девками баловаться? Арвид так часто видел портреты этих девок, что почти сроднился с ними, выучил контингент этого блядовника не хуже, чем постоянные посетители.  Мигель их рисовал просто пачками, во всех позах и видах. Самые лучшие и целомудренные картинки, конечно, давно отосланы папам-мамам или розданы подружкам на память. Девки парадоксальным образом напоминали Арвиду усталых и заморенных продавщиц в саратовском гастрономе. Ну одеты, конечно, поярче, красятся лучше - косметика у них не саратовской чета. Ни одна здешняя блядь голубыми тенями глаза малевать не станет - дур нету самим себе бланши ставить.  И что, это жизнь для образованного мальчика с культурными запросами? Нет, товарищи, это не жизнь. 

Красотка Марибелль преданно ухаживала за раненым гуманоидным капитаном космического корабля. Ранен он был при освобождении из тюрьмы - а в тюрьме, то есть в трюме вражеского космического шаттла, кстати, томился весь его экипаж - и между прочим, капитанова сестра-двойняшка, штурман. Сперва она была женой, но при живой жене амур не закрутишь, и Алекс велел сделать ее сестренкой. Это приятно развязало руки Арвиду, и сестренку довольно быстро выбрали для бесчеловечных экспериментов в инопланетном “Анненербе”. Гуманоиды должны были стать живыми капсулами для инопланетных жукоголовых фашистов: в людей откладывали яйца, но для этой цели годились только девушки. Всех неважных девушек - буфетчиц, поварих и танцовщиц, уже порешили в прошлых номерах - и в ход пошли важные для сюжета девушки из экипажа: медик, штурман и биолог. На землю жукоголовые фашисты прилетели с похвальной целью превратить ее в дачу-санаторий для своей поганой расы. А гуманоиды-герои из захваченного мирного корабля, противостояли этому всеми силами, несмотря на электрические цепи и кляпы. Арвида спасало одно: никто из редакции, даже Алекс, о реальных фашистах и знать ничего не знал. Войны, ну той самой, основополагающей для любого русского, здесь просто не было - и поэтому Арвид резвился на добротном историческом материале совершенно бесплатно и бесконтрольно, как конь в пампасах. Медика и штурмана стоило бы сохранить, а вот биологу предстояла ужасная, но героическая кончина. Настрекотав еще десять страниц и оставив сестренку в самом плачевном положении (а вместе с ней и весь план бегства - куда ж без штурмана!), Арвид все же решил навестить своего собственного пленника.

Мигель лежал в той же позе. Кажется, спал. Арвид вернулся в кабинет, и его буквально скрутило в узел от жуткой, непереносимой тоски. Глотка проржавела и покрылась изнутри песком, наждачный язык терся по искрошенным зубам. Цветное море ласково плескалось где-то в двух шагах, приваливалось к бетонным плитам, за которыми сухой верблюжьей колючкой съежился дохлый, сожженный изнутри уж. Жажда оглушала, выкручивала изнутри.  А толку-то... все равно нет ни грана. Он сидел, уткнувшись лбом в письменный стол, и терпеливо ждал, когда скрученные внутренности хоть чуть-чуть расправятся и можно будет вздохнуть и хотя бы проблеваться. В это время в другом мире, за тысячу километров, закипел чайник. Осторожные шаги, шелест целлофана… Мигель, словно бы приняв эстафету, вышел из своего полузабытья и принялся хозяйничать на кухне. Почему он все время ходит, будто по минному полю? Много воды утекло с тех первых дней, когда на него приходилось чуть ли не орать, чтоб уложить в постель. Что-то давно не слышно, чтобы Мигель засмеялся, а тем более запел. А тогда пел - что-то такое высокопарное, католическое... Ну, не то чтобы пел, но мурлыкал себе под нос. Довольно приятно было, уютно, что ли. Наконец-то слегка попустило, можно стало хотя бы выпрямиться. Мигелито как будто что почувствовал  - стукнулся в дверь, вежливо спросил, будет ли Арвид чай или кофе. Арвид предпочел бы закинуться чем посерьезнее, сеньор, если вы не возражаете. Мышонок, разумеется, возражал бы, если б его и вправду спросили. Арвид не донимал его излишним любопытством насчет подвалов, революции, Сантьяго, предоставив прошлое прошлому. Мигель не говорил с Юлнайтисом про героин. От фигур умолчания в квартире постепенно становилось тесно. 

За столом (на самом деле - мучительно давясь тепловатым дрянным чаем, самым дешевым, пакетиковым) Арвид спросил, не обижали ли Мышонка в этом притоне чистогана и наживы. Получилось фальшиво. Мигель ровным голосом ответил, что нет, все было отлично. Сеньора очень добра, и сеньориты Нур тоже. “Ну так, значит, все? Мир-дружба? Будешь туда ходить с удовольствием? - наугад брякнул Арвид, только чтобы не молчать. -  Вот и славно, вот и хорошо. Слушай, ты не помнишь, куда я сигареты дел? Была же еще пачка...” Мигель не помнил. Пирог отвратительно вонял съестным. Волна тошноты поднималась к самому горлу. Арвид встал, дошел до туалета - и битый час пытался извергнуть из себя хоть что-то. Сухие судороги, желчь, в глазах темно… Ничего хорошего. Когда он наконец выполз из сортира, в квартире никого не было.

Сперва он разозлился. Потом решил, что Мигель у девок. Постепенно гасли огни, звезды высыпали на небо, ночь наступала, ясная, бесчеловечная.  Дома было пусто, как в склепе. Арвид вышел из дома, надеясь, что упрямый гаденыш просто сидит на ступеньках лестницы и ждет, пока его позовут обратно. В парке, судя по звукам, какую-то пару желание настигло прямо на газоне, под кустом. На скамейке под фонарем бухала честная компания. Они посмеялись и пригласили достойного эрмано присоединиться к ним, но нет, мальчика в клетчатой рубашке не видели. “Урод несчастный, что же ты делаешь! - взмолился про себя уж. - Куда же ты делся, обормот! Вернись уже!” Горело только их окно, чтобы Мигелито, вернувшись, понял, что Арвид просто отправился его искать, выскочил ненадолго. На улице встретил Лусию, та сказала, что  Алехандро у них не было. Да и вообще давно уже его не видели. А вы что, поссорились? Ну не волнуйтесь так, остынет, нагуляется и придет, мальчишки все такие, ветер у них в голове.  

В три часа ночи накатил ужас. Эль-Пульпо с чертовой бородавкой подходил к стене, у стены съежился Мышмыш… Полицейские паковали тело в черные полиэтиленовые мешки, говорили: и черт же понес его под колеса. Арвид бился головой о стену, не помогало. Хотел звонить Нуру и просить его проверить полицейские участки, но взглянул на часы и решил хотя бы дождаться утра. Ненавидел себя за каждое свое слово: как можно было быть такой свиньей, такой отвратительной самодовольной свиньей. Мечтал выдрать этого засранца, когда он наконец придет. Метался по комнате - и вдруг остановился. На подоконнике лежала стопка листов, сверху валялась какая-то книга, пепельница. Арвид достал эти листки и чуть не взвыл в голос. Его портреты. Наверное, тысяча его портретов - он еле узнавал себя в этом изящном, почти птичьем абрисе. Некоторые рисунки, наоборот, были безжалостно точны: шприц в руке, истерзанные вены на исхудавших руках, слепое отупевшее лицо. Мальчик рисовал то, что видел… И то, чего видеть никак не мог, чего не было. Излюбленная техника Мигелито, когда он работал “для себя”, - ворох штрихов-лучей, из них складывается фигура, и это снова Арвид, вечный Арвид. Смотреть было невыносимо. Завтра с утра - к Нуру, придется все рассказать - и просить, умолять найти Мигелито, или к тем эрманос, дилерам… к кому угодно, обещать что угодно, а сейчас ничего, ничего нельзя. Только ждать утра и вслушиваться в ночную тишину вымершей Кильоты. Он заставил себя уйти в кабинет, прикрыть дверь, лечь и молча, горячо, отчаянно обещал Боженьке - или любому, кто слышит, что если Мигель вернется к нему… если вернется к нему… 

Утром Мигелито лежал на диване, с головой завернувшись в простыню, и крепко спал. Его стоптанные грязные кеды валялись у двери.   

На улицу его погнал страх. Арвид с каждым днем отдалялся все больше, Мигель маялся, не мог толком спать, не знал, куда себя пристроить. В доме стало невыносимо жить, а снаружи поджидали страшные люди  и красивый белый дом с фонтанами.  Пока Арвида тошнило в туалете, он посидел немного, ковыряя пальцем старую клеенку, в сотый раз перебирая в голове, чем же так не угодил русскому, что тот ходит мрачный и нелюдимый, цедит слова по одному или натужно шутит. Может, тем, что выздоровел? Позаботиться о больном ближнем сам бог велел, а теперь живет тут здоровый парень, пользы никакой, мешает, наверное, квартира маленькая... и ничего общего. В глубине души Мигель догадывался, что думает глупости, но опыта общения с чужими людьми у него было немного. Одно было понятно - как ни осточертей Арвиду приблудный щенок, он его никогда не сдаст и не выгонит, будет терпеть до последнего, лучше самому свалить. Да. Лучше так. Без всяких сцен, встать, да и уйти. Одеться поприличнее, чтобы никто не примотался.

Очнулся он в чужом квартале, где-то совсем на окраине, стоял, привалившись спиной к оштукатуренной стене. Какой-то замкнутый круг. Солнце садилось, по улице прогуливались люди, парочками и поодиночке,  в пыли валялись собаки. Надо дойти до железки, сесть в поезд - даже денег немного есть. Вернуться в Сантьяго, найти товарищей. Опасно, но возможно. Юлнайтис, как он без него тут? С героином и печатной машинкой. А товарищи обязательно спросят - почему ты живой? Почему не умер со всеми.

Мигель шмыгнул носом, утерся, потом вывернул карманы плащевой куртки - вытряс несколько мелких купюр, тяжелые монетки - покупал девочкам печенье. Скомканный листок со списком продуктов, моток цветной проволоки, обкатанное морем шершавое стекло - на улице нашел, одинокий простенький ключ от двери Арвидовой квартиры, весь поцарапанный, с привязанной к нему бисерной рыбкой. Рыбку подарила Конехита в обмен на какой-то рисунок. Мигель тупо посмотрел на красно-синий брелок, застыл, потом рассовал добро обратно по карманам. Пошел вперед, уже осмысленно глядя по сторонам.

- Я подумал, что раз уж вышел, то могу найти какую-нибудь церковь и на исповедь сходить. Не выдаст же меня священник, - сказал он Арвиду уже утром, вернувшись, когда русский перестал его трясти и  ругательски ругать, мешая испанские и русские слова. Глаза у Арвида были тусклые, обведенные красным, наверное, не спал всю ночь.

- Исповедался?

- Ну да. И мне сказали, чтобы я перестал себя жалеть, - Мигель уткнулся носом в костлявое плечо и закрыл глаза. Уйти от русского оказалось совсем невозможно. За эти месяцы между ними выросло что-то вроде веревки - на расстоянии она натягивалась, и становилось больно.

Арвид помолчал, потом отстранил его, цепко придерживая руками. В очередной раз осмотрел, придирчиво - то ли вернули? - различий никаких не нашел, чувствительно щелкнул  по носу и снова прижал к себе. Пробурчал очередного "идиота" и надолго умолк.

- Арвид?

- Ну?

- Ты... не сердишься?

- Идиот.

- Ясно.

От  недосыпа подплывало сознание, Мигель сидел, покачиваясь и слушая стук чужого сердца, улыбался, то и дело проваливаясь в сон. Поэтому в первое мгновение ему показалось, что он ослышался.

- Что?

- Что слышал. Сказал, что завязываю. Хватит.

Они никогда, никогда не говорили про Арвидово зелье. Мигель все знал, Арвид не прятал шприц и свои коробочки, когда хотел уколоться - спокойно уходил в кабинет. Но никогда не обсуждал это со своим найденышем. Дождь идет, солнце светит, Арвид Юлнайтис колется и скоро умрет, что тут обсуждать. Мы все воспитанные люди. Правда, Мигель теперь знал, что это именно героин, потому что девочки в заведении синьоры Рохи ему сказали. Знал он и как часто Арвид покупает, и у кого, и какую дозу берет - все это узнавалось тайком, как бы между делом. Может, потому что от жизни русского зависела и его собственная. Поэтому сейчас Мигель удивился. Сел ровно, открыл глаза. Арвид совсем не выглядел решительно, он выглядел ужасно. Как высушенный мертвец.

- Я… это хорошо, - сказал наконец Мигель, тщательно подбирая слова. - Я помогу. Буду за тобой ухаживать. Возьми отпуск в "Калейдоскопе".

Сказать и решиться было просто - Арвид позвонил своему хозяину, долго с ним разговаривал, Мигель не хотел подслушивать и ушел на балкон. Сделать оказалось гораздо сложнее. Арвид сказал, что взял отпуск на месяц, до Рождества. Мигель обрадовался - ему-то никто отпуск не давал, рисунки надо было сдавать в срок - деньги, которые платили в "Калейдоскопе", теперь приходилось забирать самому, но на этот риск пришлось пойти. Те же немногие песо, что были в доме, он, крепко подумавши, оттащил к своей подружке Конехите и попросил спрятать. Оставил только на самое необходимое. И оказался прав, Арвид с каждым днем становился все мрачнее, плохо спал, у него все болело. Ел с пятого на десятое, неохотно, ко всему цеплялся, его часто тошнило, а потом и вовсе начался страшный понос.

На третий день он позвал Мигеля  и неприятным, учительским каким-то, голосом велел вернуть деньги. Мигель отказался наотрез. Последовал скандал. Арвид наговорил ему отвратительных вещей, пришлось слушать и все-таки упираться. После нескольких часов криков и ругани Арвид хлопнул дверью и ушел к себе, Мигель теперь был враг, и ему не дозволялось ночевать в кабинете. Пришлось провести бессонную ночь, карауля дверь: вдруг Юлнайтиса понесет на улицу. У него были припасены какие-то таблетки, которые, по идее, должны облегчить ломку - теперь это слово можно было произносить, а раньше Мигель его избегал даже в мыслях, - но таблетки, похоже, плохо помогали.

Утром  Арвид пошатываясь добрел до сортира да так там и остался. Его долго бесполезно выворачивало насухую, потом рвало водой, которой его пытался напоить Мигель. К середине дня он начал бредить, кричал, цеплялся за руки, потом вдруг приходил в себя и костерил перепуганного Мигеля на чем свет стоит, добывая из памяти все самое мерзкое, что там было. Сначала было очень страшно, а потом стало все равно, тем более, что испанских слов становилось все меньше, а русских все больше. Наверное, Арвид рассказывал, какой ему попался лживый гаденыш, еще и ворюга, но было, слава Господу, уже не разобрать. Ночь прошла в полном отчаянии, потом Арвид отключился, Мигель укрыл его тремя одеялами, перекрестил, надвинул бейсболку на глаза и, озираясь не хуже перепуганной мыши, побежал на точку, где русский покупал наркоту.

Точка располагалась рядом с издательством, и там-то Арвид в свое время и подобрал его, грязного, замученного, с гниющей ногой и полным отсутствием надежды. Подобрал и как-то выходил. С тех пор, кажется, прошла уже тысяча лет, а два прилизанных парня в щегольских костюмах так и отирались на том же месте, как прибитые. Мигель подавил желание убежать, посопел немного, а потом подошел с независимым видом, поздоровался.

- А, русского торчка мальчик, здорово, ниньо, - немедленно приветствовали его. Все знали всех, все ходили в один бордель, и Мигеля запоздало и бесполезно продрало холодом. Потому что да, все знают всех. И только дело времени...

- Русского ломает, - он сразу перешел к делу.

- Так купи ему, что ж тебе, для дружка жалко? - охотно предложили прилизанные. - В долг не подаем.

- Да нет, он завязал. Но его тошнит и...

Прилизанные так же дружно, как трепались, замолчали и неуверенно, жалко как-то заухмылялись. Мигель только сейчас сообразил, что нашел к кому идти: словно есть им дело до тех, кто пытается слезть с иглы. И суть их ухмылок была самая ясная - потому что никто и никогда не слезает навечно.

Если ад существует, а ад, конечно, существует, он весьма многолик. Несколько дней назад Мигель не сомневался, что в аду пол и стены выложены кафелем, а еще никогда не гасят свет по ночам. Но он и представить себе не мог, что ад разверзнется перед ним прямо здесь, где плитка, а на плитке закипает чайник, где занавески постираны, а пол вымыт, в той самой комнате, где когда-то несколько простых внятных слов, сказанных мимоходом, заставили двери преисподней захлопнуться. Арвид орал уже полтора часа. Он исчерпал все средства, чтобы убедить Мигеля немедленно вернуть украденные вещи, и теперь просто выл от боли, злости и отчаяния. Ни успокоить его, ни остановить было невозможно. Ад рвался из глотки русского, ад пах вонючим больным потом, ад заставлял все тело Арвида выламываться, как тряпичную куклу. Ад выглядывал из кабинета глазами-пуговками, у него было кошачье отвратительное лицо. Вещи, которые искал ад, лежали в бельевом ящике дивана. Это были горелка, коробка со шприцами и резиновый жгут. Выбрасывать чужое Мигель не решился. И тут в дверь позвонили - и сердце снова оборвалось. В сущности, Мигель последние дня четыре обреченно ждал, что соседи, утомившись воплями, вызовут полицию - и все для него кончится в тот же момент. Ну или придет хозяин квартиры и велит убираться подобру-поздорову. Но в дверь неспешно вплыла синьора Роха. Она отодвинула Мигеля, замешкавшегося в коридоре с замком, и по-хозяйски прошла в комнату. В руках у нее был ее серый саквояж. Арвид бился на полу и верещал, выкатив остекленевшие глаза. “И что это мы так кричим? - холодно осведомилась синьора. - И отчего же сеньор Юлнайтис обижается? Кто же во всем виноват? Может, наш ниньо виноват, что возится с вами, как с малым ребенком? Стыдно, Арвид!”  Мигель не поверил своим ушам: в комнате внезапно стало тихо.  

Арвид замолчал и смотрел на синьору Роху. “Слушай-ка, мальчик, - повернулась к Мышу старая ведьма. - Вы совсем тут оба рехнулись? Давно это продолжается? Почему меня не позвали? Арвид, вот это лекарство надо скушать. Надо-надо. Нечего кривиться!” Мигель был готов целовать ей руки. Он, чуть краснея, объяснил, что уже пятый день, как идет… вот все это. И Арвид сам сказал ему, что надо делать, и купил все необходимое, но вот теперь совсем плохо… ночью он чуть не умер, так показалось. Сеньора Роха, Бог вас благослови, спасибо вам большое, что вы пришли! Сеньора Роха, ангел Господень, фыркнула и кратко объяснила Мигелю, что умирать тут не от чего - не так уж ему и больно. Но, ниньо, у твоего друга, кажется, совсем вскипели мозги. Он что, не мог поехать в лечебницу или вызвать врача? Его вопли на улице слышны! Мигель только вздохнул. О лечебнице не приходилось и мечтать. Денег на это не было никаких. “Ладно, ниньо, покажи, чем ты его кормишь, и рассказывай подробно, день за днем. Ты ведешь записи? Это хорошо. Давай-ка поглядим”. 

Юлнайтис, проглотив горсть таблеток, перебрался на диван и лежал там, закрыв глаза. Ад, злобно шипя, отполз, изгнанный ангелом с рубиновыми крыльями и серым медицинским саквояжем. Мигель внезапно уверовал, что все будет хорошо, и странным образом тут же разозлился на Арвида, взрослого мужчину, который довел себя до такого постыдного состояния. Вот лежит сейчас на диване - кучей разлагающейся… трухи. Он послушно записал все рекомендации - кефир, детский творожок, тепло - и вдруг понял, что донья Роха обращается к нему с каким-то вопросом. Оказалось, она спрашивала, не прислать ли к нему одну опытную девчонку, которая очень хорошо разбирается в особенностях данного недуга. Мигелито дрогнул, представив, что в их конуре внезапно угнездится неведомая девица, знаток героиновых ломок… С одной стороны, одному все-таки страшно. С другой… Он собрался с духом и отказался. “Ну, ниньо, как знаешь, - пожала плечами синьора Роха, - тогда запомни простую истину: твой дружок отлично и сам со всем справится. Сердце у него еще крепкое, легкие тоже. А ты не бери в голову, что бы он сейчас ни вытворял. Это его отрава из него выходит. И да - не особо ведись на его охи-ахи. Еще пару дней - будет как новенький. И вот что: как освежится, предупреди его, чтоб дозу уменьшил. Прежняя для него сейчас - как двойная. Ну все в хозяйстве экономия, правда?” За плечами ангела медленно вздымались кожистые перепончатые крылья. Сочувственный взгляд сеньоры Рохи оказался ехидной ухмылкой гаргульи. “А разве… - пробормотал Мигель, - разве он это... не чтобы  навсегда?” - “Ох, детка, - вздохнула гаргулья. - Это уж как повезет. Но я бы на твоем месте приготовилась заранее. Арвид, душенька, чао! Мальчики, ведите себя хорошо”. 

Когда она ушла, в комнате стало совсем темно и мрачно. Надо было сесть и нарисовать очередную обложку - и пару иллюстраций. Арвид больше не бесновался, очевидно, заснул. Думать о Марибелль не хотелось - это все из-за нее, проклятой дурищи, Арвид пичкал себя этой дрянью, это из-за чертова Нура, капиталиста и хищника, он постепенно превращается в ходячий труп, верещит по-бабьи, клянчит дозу и готов сожрать Мигелито с потрохами… ради ложки, горелки и старого шприца с погнутой иглой. В церкви было прохладно, сумрачно, пахло воском, побелкой, деревом. Он опустил монетку в ящик перед электрическим подсвечником - вспыхнул ряд лампочек-миньонов, словно и вправду свечи. Арвид стал наркоманом раньше, чем познакомился с Нуром, раньше, чем приехал сюда. Он же рассказывал. Арвид как раз шел договариваться о дозе, когда заметил тех подонков на углу. И вернулся домой не с героином, а с подыхающим посторонним… Сказать, как его звали? 

Мигель вздохнул, укрыл спящего Арвида, записал на тетрадном листке: “Уснул в 18.28” и сел рисовать Марибелль. Завтра нужно будет отнести рисунок Алексу, а до этого зайти к Крольчонку, взять у нее денег, на обратном пути купить кефира и что там велела синьора Роха? Она даже ни песо не попросила за визит. Сама пришла проверить, благослови ее Господь! Теперь набросаем картинку. Так, будто взгляд из рубки, вот персонал пробегает мимо какой-то непонятной штуки с лампочками. Арвид честно говорил: не знаешь, что рисовать, рисуй много лампочек и накладных штурвалов с клепками, желательно латунными. А на обложке у нас что… На обложке у нас мертвый пленник и красотка над ним убивается. Лежи спокойно, Арвид, поза у тебя самое то, да и вид, в общем-то, соответствующий… Красотки не хватает, конечно, но ничего, ее с легкостью домыслим. И цепи пририсуем, от каменной стенки. Цепи и вправду есть, хотя рисовать мы их будем совсем по-другому, не как на самом деле. Русский лежал в одной из бесчисленных своих драных футболок, разметавшись - и по желто-коричневой, с запавшими убитыми венами левой руке тянулась отвратительная цепочка синих точек. Солнце стремительно падало за крыши домов, улица нежилась под его прощальными лучами, чирикали какие-то пичуги, приближалась ночь - и с нею темнота, голова отяжелела от страха, усталости, обреченного какого-то непроходящего, сиротского одиночества. Мигелито положил карандаш, но вместо того чтобы встать и зажечь свет, внезапно для самого себя прилег на узенькую кромочку продавленного пыльного дивана, рядом с Арвидом. Тот, не просыпаясь, сгреб его в охапку, прижал к себе, и молодой сеньор Моралес, добрый католик, измученный четырьмя днями ада, всхлипнул и почти мгновенно заснул.

С этого дня началось медленное, шаг за шагом, восхождение наверх, к свету. Теперь они часто болтали, иногда даже смеялись. Мигель, махнув рукой на все, рассказывал русскому про свою жизнь в Сантьяго, про город, про мастерскую старшего брата. Тот лежал, закрыв глаза, слушал его, словно  радиопередачу, не спрашивая ни о чем, иногда измученно улыбался. Когда Мигель замолкал, то жестом просил его продолжать. Мигель старался выбирать рассказы посмешнее, передразнивал своих учителей в колледже, выгребал из недр памяти всякие забавные истории из детства. Как странно. Во времена революции, в те полгода, как он был отчаянно законспирированным подпольным художником, было много всего смешного и даже просто уморительного, с товарищами. Но об этом не то что говорить, и думать было нельзя. Со стороны все эти разговоры  трудно было бы назвать веселыми: Мигель и так-то был не склонен к особенному оптимизму, а последние дни исчерпали его до донышка. Арвид порой застывал, потом резко вставал и торопился к сортиру, где его мучительно тошнило - или опять понос, никакого разнообразия. Он пытался потом убрать за собой, но на ногах держался плохо, Мигель его прогонял обратно на диван, тот, шаркая, плелся, ложился. Он не кричал больше, не требовал, не обзывал Мигеля последними словами. Он просто отворачивался к спинке дивана, но чаще лежал, безучастно глядя в потолок, или сидел в углу, чуть раскачиваясь. Через некоторое время Мигелито уверовал, что бесы наконец-то наигрались и отшвырнули свою куклу, оставили в покое. И теперь мышь может быстро-быстро утащить ее к себе в норку. Скорей, чтобы когда ад вернется, он никого не нашел. 

“Что тебе приготовить? Может, хочешь чего-нибудь?” - спросил однажды Мигель. Арвид посмотрел на него с какой-то тихой, стариковской благодарностью (Мигеля передернуло) и сказал: “Да все нормально, Мышмыш. Но вот супу бы сейчас… из белых грибов… с перловкой! Мы летом у бабушки, знаешь, часто в лес ходили. Там столько белых было…” “Белые грибы? - не понял Мигель. - Шампиньоны? Вы собирали в лесу шампиньоны? Давай я куплю, в супермаркете они есть! А перловка… а, это ячмень! Русская еда такая сложная...” Арвид усмехнулся, покачал головой. Не шампиньоны, Мыш. Тут нет таких грибов…

Бабушка варила суп в синей эмалированной кастрюльке. Скользкие кусочки шляпок с полуразварившейся бахромой колыхались в коричневом грибном бульоне, как медузы. Морковка и перловка, тогда он их терпеть не мог, а теперь мечтает о бабушкином супе, как о черной икре никогда не мечтал. Сам Арвид сидел за столом и нанизывал на нитку ломтики белых и подосиновиков. Собирать их было весело, а вот чистить и готовить быстро надоедало. Но ничего не поделаешь: с бабушкой не спорят. Кроме того, это им с мамой запасы на зиму, так что Арвид вроде как добытчик. На всю кухню пахло грибами, как в лесу. И еще теплым, жилым, - это от газа. Горели все четыре конфорки, в кухне стояла африканская жара - сохли бесчисленные грибные ожерелья. В открытой духовке тоже сушились грибы - рассыпанные по листу бумаги. Мама приедет за ним - обрадуется! Странно, что он это вспомнил. В августе они с мамой возвращались в Саратов, везли с собой в чемодане огромные полотняные мешки, набитые пахучими сушеными грибами. Когда он в последний раз вспоминал это все? Где это хранилось, в каком уголке памяти? Была такая семья: мама и Арик, оба Юлнайтисы, он был белобрысый, мелкий шкет, а она темноволосая, полная, с янтарным кольцом на пальце и с брошкой-паучком. А теперь их опять двое. Он и его Мыш. Странно, что он об этом забыл. Сколько бы это ни продолжалось. Даже если через пару месяцев все кончится, и Мыш уедет к себе в Сантьяго… Если там уже утихло все это их бедствие, пытки, похищения, террор… Если Мышонок, конечно, захочет уехать… Вот тогда и посмотрим, как дальше быть, а пока у него семья. И его мелкого шкета зовут Мигель. Надо помнить об этом всегда.

Через пару дней позвонил Нур, явно удивился, услышав по телефону Юлнайтиса. Поинтересовался, как дела, можно ли надеяться, что “Калейдоскоп” не останется без ценного сотрудника еще на месяц? Времена-то сам знаешь, какие. А мальчишка как? Алекс его хвалит. Забавный он паренек, этот твой Ратон. Знаешь, по нему не скажешь, а мальчонка-то не промах. Ты ему скажи, Айша интересуется, что там с портретом, ну и вообще… В Рождество где будете? Тут вроде идея есть: на Новый год корпоративный сабантуй организовать. Так ты учти: художник тоже сотрудник, так ему и передай.

Рождество они отмечали в самом изысканном обществе. Синьора Роха лично передала им приглашение через Конехиту. Мигель долго мялся, не знал, как бы начать, но потом махнул рукой и попросил у Арвида подарить ему на Рождество мессу. То есть пойти туда с ним, ну а если Руссито не захочет быть в церкви, то просто подождать его снаружи. Это недолго, всего час. Девочки и синьора Роха тоже, конечно, пойдут, но они ходят в кафедральный, а он бы хотел в другую. В ту самую, где исповедовался. 

Конечно, они пошли туда вместе. И вместе были на мессе, где-то у самого входа, среди довольно плотной толпы. Мыш, замотанный шарфом чуть не до ушей, в теплой куртке, нервно цеплялся за руку Арвида, а тот вышагивал себе и с удивлением отмечал, как странно вот так вот идти со всеми к мессе. Возможно, первой рождественской мессе в его жизни. Улицы, магазины, забегаловки - все было засыпано и завешано разной блестящей и сверкающей дребеденью и мишурой: всюду мигали разноцветные гирлянды, ангелочки из лампочек трубили в трубы или благословляли прохожих, Санта-Клаус мчал на пузатых оленях. Из-за каждой двери лились рождественские песенки. Витрины заметал крупитчатый пенопластовый снежок, из сугробиков торчали красно-белые огромные леденцы и полузасыпанные подарочные коробки. Причащаться Арвид, разумеется, не стал. Так, постоял, подержал свечку.  Послушали рождественское поздравление от епископа Эмилио, хор пел тот же репертуар, что раздавался по всей Кильоте. После мессы возбужденные, ликующие тетки-прихожанки сто раз потрясли руку Арвиду, поздравили его с огромным праздником, кто-то подарил эмалевый рождественский бантик на булавке. Зато обратно Мыш летел как на крыльях, сияя глазами и улыбаясь во весь рот. Они зашли домой, чтоб захватить подарки и вина к столу, а потом за ними забежала нарядная Конехита - и все отправились на званый праздник.

У девочек Арвид не бывал никогда, максимум они болтали внизу, на улице. Зато Мигель чувствовал себя как дома. В главной комнате, или, как ее называли, в зале, стояла пушистая пластиковая елка с игрушками, шарами и бантами. На дверях висел венок, под елкой обустроили глиняный вертеп с овечками, пастухами и Святым семейством. Маленький Иисус лежал в глиняных яслях на клочке настоящей соломы. “Это Мария, все она, - похвасталась Конехита. - Она и пирожков напекла, сама!” Мария скромно улыбнулась и ушла с Мигелем в коридор - пока никто не видит, рассовывать принесенные подарки по рождественским чулкам - для каждого - свой, именной чулочек. Стол тоже был засыпан соломой, на счастье. Наконец из кафедральной церкви вернулись синьора Роха и все остальные, можно было начинать.  

За стол сели чинно, поздравили друг друга со светлым праздником, Конехита с заячьими ушками на ободке раздала всем подарки из-под елки. А дальше начался сеанс бесконечного обжорства в честь Ниньо Хесуса. Несмотря на дефицит и дороговизну, стол ломился. Мигель прикипел душой к блюду с пирожками да почти все и прикончил. Синьора Роха на правах хозяйки обхаживала Арвида и еще одного синьора - доктора Перро, и то и дело подкладывала на тарелку Руссито исключительно диетические салатики, чтобы боже упаси, ничего острого, ничего жирного.      

Никогда еще у Арвида не было такого веселого Рождества, особенно к тому времени, как пришла пора отдохнуть от еды. Он тряхнул стариной и встал к столу делать коктейли. Кола, писко, лед, лимон, яйца, сахар - простенько и со вкусом. Девушки уже вовсю танцевали, ластились к бармену, осаждали Мигеля, который наскоро рисовал рождественские картинки-скетчи, вечеринка удалась. Доктор Перро и синьора Роха уединились на балконе с сигарами и бокалами, и тут Анита, новенькая, предложила поиграть в фанты. 

Идея всем понравилась, стали собирать фанты. Арвид, не отрываясь от коктейлей, выдал Аните булавку с бантом и начал взбивать сауэр для синьоры Рохи. Кто-то уже рассказывал стишки, стоя на одной ножке, Мария танцевала под аплодисменты, сама Анита на четвереньках проползла под столом и вернулась на свое место, и тут Конехита достала бант Арвида. “А этому фа-а-анту, - протянула Анита, стоя лицом к елке, - этому фа-анту… поцеловать молодого синьора художника!..” Мигелито залился пунцовой краской. Девушки хохотали, а громче всех - сама Анита, когда увидела, как дело обернулось. Конехита возмущенно фыркнула и потребовала перезагадать задание для фанта: это нечестно. “Точно, перезагадать! - поддержала ее Лусия. - Давайте лучше я! Обоих!” Арвид с минуту стоял столбом, потом решительно направился к елке, галантно поблагодарил Лусию и сказал, что он вот лично только за, но фанты есть фанты, и чинно чмокнул Мигеля в лоб. И тут Мыш, отчаянный и пьяный, встал, положил руки Арвиду на плечи и… никогда в жизни ничего подобного с Арвидом не было. Просто никогда. Ни с Марией, ни с кем из ее подружек, ни  даже в той далекой жизни, которой он почти не помнил. Да он вообще в какой-то момент перестал соображать, просто старый дурак, до краев полный стыдом и счастьем. Они стояли под елкой и целовались как сумасшедшие. В комнате стало тихо. Мигель оторвался от Арвида, выдохнул и сказал немного шокированной Аните: “Спасибо за фант, сестричка!” Конехита взвизгнула и бросилась обнимать обоих, а за ней Лусия и все прочие затормошили, задергали и мышонка, и ужа, но тут из дверей балкона высунулась синьора Роха и недовольно потребовала у Арвида свой коктейль уже наконец! Или она пойдет в другой бар, раз тут так относятся к посетителям. “Сию минуту, синьора, простите за задержку! - покаянно откликнулся тот. - Следующие две порции за счет заведения! И синьорите Аните - вне очереди!” 

Через некоторое время за окном загрохотали фейерверки, и все бросились на улицу,  смотреть на рассыпающиеся звезды, римские серебряные ракеты и пышные султаны, с воем уносящиеся в черное небо. Мигель и Арвид крепко держались за руки. Это было лучшее рождество в его жизни. Кто же знал, что последнее... 

Идиллия кончилась как обычно. Позвонил Нур, сухо сказал, что есть разговор. Велел приехать. Нет, сейчас ты работай спокойненько, что там у тебя еще осталось? А вечером, часикам к семи – подходи. 

У Арвида неприятно ухнуло сердце. Голос Нура не предвещал ничего хорошего. Увольнение? Какие-то проблемы? Мигель торчал у девиц, рисовал им рождественские елочки и Санту с оленями, специально ушел, чтобы Арвид мог писать спокойно, не отвлекаясь на каждый шорох. Дверь, конечно, была заперта снаружи, как советовала синьора Роха. Арвид повыл, пометался немного, но делать нечего – вышел на балкон и высадил полпачки сряду. Все равно ничего в голову не лезло – там ласково поплескивало Цветное море. В общем-то, Уж понимал, что будь у него ключ - он бы не выдержал, побежал на точку, сорвался, так что ну его совсем. Вскоре паника приутихла, к тому же стало мутить от дрянных крепких сигарет натощак.

Мыш пришел, аккуратно в 4, как и обещал, выложил на стол апельсины, йогурт и пакет замороженной картошки. Арвид через силу проглотил тревогу, улыбнулся и объявил, что ради разнообразия пойдет прогуляется. В гости кое к кому заглянет… Да ты не бойся, Майки-бой, ничего такого. Нур позвонил, по старой памяти пригласил на рюмку кофе… заглянуть. Ты у него там уже все домалевал, что надо было? Да? Ну… хорошо, малыш. Апельсинку скушаю, спасибо.  

Очевидно, Мигель тоже внутренне напрягся и хотел бы никуда его одного не отпускать,  но Мыша к Нуру на сей раз не позвали. А Нур - не те гости, чтоб туда ходить без приглашения. Нур - вообще не те гости, чтоб туда ходить.   

- Почему он не прислал за тобой машину? – спросил Мигель, чистя апельсин.

Потому что не прислал. Разговор, судя по всему, будет не из приятных. Сколько у них там денег осталось? Хватит на два билета в любой конец? 

В семь вечера Арвид добрался до знакомого белого дворца за кирпичной стеной. Его впустили, проводили в кабинет. Нур сидел на краю стола и крутил в руке китайские резные шарики, те сухо пощелкивали. Про кофе Арвид наврал – кофе ему предлагать никто не собирался.

- Ну, - спросил Нур ласково. – Как живете-можете? Как здоровьице теперь? 

Участливый голос Нура отдавал холодком. Арвид подернул брюки и сел нога на ногу, в этот момент остро жалея, что нет у него при себе ни трубки, ни янтарного мундштука для папирос. Мундштук был бы лучше. «Да не жалуюсь, слава богу. Пока жив-здоров, полон идей, - попытался развязно улыбнуться, удалось плохо, на троечку. – Спасибо, что дали отпуск, Нурислам Джанибекович».  «Слава богу… слава богу, - задумчиво повторил тот, щелкая шариками. – А мальчишка твой, он как поживает? Все с ним в порядке?»  Арвид промолчал. Он уже видел, что сейчас начнется. «Юлнайтис, - задушевно протянул Нур, - я тебе уже говорил, кажется. Пей, колись, трахайся с кем душе твоей угодно, - меня это не касается. Только одно условие было: врать мне и не думай даже». «Условие было другое. Не подводить ни вас, ни журнал, - спокойно заметил Арвид. – Я и не подводил, насколько могу вспомнить. Все сдано, отрисовано, продажи идут». Один шарик выпал из руки и с глухим стуком запрыгал по полу. Второй шарик остался лежать рядом с белой  настольной лампой. Нур встал со стола, взял пакет с фотокарточками и протянул его Арвиду. Красивый откормленный мужик в военной униформе играет в теннис. Они тут все просто помешались на этой  униформе. Вот тот же мужик – в воротах какой-то виллы, в руке у него бутылка с пепси, в зубах сигара. А дальше… Дальше Арвид понял, где и как он видел этого вояку. Квадратный подбородок. Твердый взгляд. Бородавка слева. И Мигель, его Мыш, - целует тупоносые военные ботинки. Или вылизывает? Фотография явно постановочная. Подвал с кафельными стенами. Трупы в углу. Снова Мигель, с каким-то скотом в униформе. А это уже не постановочная… Арвид аккуратно сложил фотографии в плотный желтый конверт. Когда-то это должно было случиться. 

«Мне насрать на все это говно, - заходился Нур. – Альенде, хуенде… При Пиночете хоть какой-то порядок! И тут ты притаскиваешь этого сучонка – и втягиваешь нас всех в дерьмо по уши. Всех! Короче – завтра чтоб духу его тут не было. Куда хочешь его девай – мне похеру. Все равно он уже труп. Ты, блядь, меня понял?» 

Нур орал на него по-русски. Арвид молчал. Две последних фотографии с голым Мигелем. Как он тогда сказал? Хорошо, что только у одного была сигара… Хорошо… Хорошо бы не стошнило… 

Дверь открылась, в кабинет вошла Айша. «Выйди, - рявкнул Нур. – У нас дела». Айша, не обращая внимания на мужа, рассматривала Юлнайтиса. Нур замолчал. «Арвид Эдуардович, - осведомилась мадам Нур. – Вы опекун мальчика, я верно понимаю? Как его настоящее имя – вы знаете?» «Айша! Убирайся отсюда! – ледяным голосом приказал Нур. – Считаю до трех!» К тому, что было дальше, Арвид оказался не готов. Тихая, корректная Айша подняла глаза на мужа и взорвалась целым потоком ругани. Она честила Нура и так, и сяк, стыдила, убеждала, трясла пакетом с фотографиями. Нур, сперва опешив, пытался ей что-то отвечать – но куда там! Каждое его слово тонуло в тысяче слов Айши. И кажется, ее горячность постепенно брала верх. Впрочем, что происходило между супругами, Арвид доподлинно понять не смог: говорили они по-татарски. Наконец настала тишина. И Арвид, глядя на Айшу, как на ангела небесного, выдавил: «Его зовут Мигель. Мигель Моралес». 

Потом они сидели втроем. Айша плакала. Арвид, отказавшись от коньяка, спросил, можно ли покурить, вспомнил круглые ожоги, поспешно затушил сигарету. Это Айша предложила сумасшедший план с Францией. Все нутро Арвида выло, выворачиваясь наизнанку, а сам он горячо убеждал Нура и себя, что план вовсе не плох, а наоборот – очень хорош и вполне осуществим. Что Мигелито – без сомнения, гений, и каждая вложенная в него копейка обернется впоследствии грудой денег. Рисовать он сможет самым прекрасным образом, авиапочта в Европе работает как часы, план просто отличный, какая же вы умница, синьора Айша! – Просто Айша, - улыбнулась та. – А вы сможете убедить мальчика, что эта поездка ему необходима? Он очень к вам привязан. 

Арвид вернулся поздно вечером, когда Мигель совсем извелся и напридумывал себе бог весть каких ужасов. Русский казался спокойным, даже веселым.  Потрепал его по волосам,  ласково щелкнул в нос. Мигель тайком присмотрелся - вроде ничего страшного не случилось. Успокоился, поспешил на кухню заварить чаю.

- Зачем тебя звали? - спросил он, выждав некоторое время.

- Ничего особенного. У синьоры Айши было предложение насчет тебя, хотели обсудить. Надо бы тебе поехать поучиться.

Мигель подумал, что ослышался. Чтобы скрыть испуг, стал намазывать оливковой пастой кусок хлеба. Намазал, откусил, прожевал, не чувствуя вкуса.

- Мы... Арвид, у нас и так все хорошо. Зачем... что она там еще выдумала!

Русский еле заметно поморщился, словно от раздражения.

- Мышмыш, это дело серьезное. Давай позже обсудим.

- Да что тут обсуждать! - Мигель заволновался, вскочил. - Я тебе надоел? Отсылаешь меня? Арвид, ты без меня не справишься, ты плохо себя чувствуешь! Кто за тобой будет присматривать?

“Ты же опять начнешь колоться”, - едва не вырвалось у него.

Арвид опять поморщился и отпил чаю. Рука у него мелко подрагивала, как у старика, по фаянсовому боку чашки ползли капельки.

- Ты обратно пешком шел? Почему они тебя не подвезли! И синьора Айша, тоже мне... делает вид, что заботится, а сама выдумала какую-то глупость! Не поеду никуда! Нашла себе подопечного! Сама пусть едет, куда хочет.

- Синьору Айшу не разыскивают по всему городу! - прошипел Арвид. - Синьора Айша не лечила рваную задницу полгода, а? Синьору Айшу не пристрелят, как собаку, если найдут. Ты соображаешь, какой шанс тебе представился, идиот? Они готовы оплатить тебе билет в Париж, помочь с документами и платить за работу, как обычно. При условии, что ты поступишь куда положено и будешь там хорошо учиться. И тебе придется выучить французский.

Мигель ошарашенно смотрел на русского, у того лихорадочно блестели глаза, а губы были совсем белые. Чай из чашки плескался на стол.

- Ты… да как… - он разразился фейерверком самых грязных ругательств, почерпнутых у девочек в борделе. Схватил тарелку и хотел грохнуть ее об пол, но в последний момент пожалел и положил обратно. Получилось глупо. - Ах ты... - он развернулся, чтобы уйти.

- С мылом рот вымою! - выкрикнул  русский Мигелю в спину - А ну вернись! Ты что себе позволяешь! Вернись, я сказал!

Мигель хлопнул дверью, так что с потолка посыпалась труха и побелка, убежал в ванную и позорно разрыдался.

Русский вышел на балкон и долго стоял там, глядя в небо, с балкона доносился запах дешевого табака, на плите снова засвистел чайник. Мигель, отрыдавшись, вышел из ванной, скрючился на диване, натянул на голову плед и упрямо лежал не шевелясь, назло всему миру. В комнате было темно, лежать скучно, и он постепенно стал вертеть в голове слова Арвида - о Париже, об учебе. О том, что можно жить по-человечески, не боясь каждой тени.

Мигель попытался вспомнить, что он знает о Франции - вроде, там зимой холодно... лежит снег. Река Сена… собор Парижской Богоматери - вот бы посмотреть. Еще он краем уха слышал, что французы поддерживают режим Пиночета… негласно. Но если он будет тихим студентом, с планшетом и сумкой с набросками, то кому он нужен. Можно будет написать маме... присылать семье деньги.

Русский неслышно приоткрыл дверь, прошел мимо него в свою комнату, там зажегся свет, потом погас. Мигель  молча страдал. Потом ему показалось, что он придумал выход, пришлось пойти мириться.

Арвид лежал в своем гнезде из одеял, заложив руки за голову, и молча смотрел в потолок. 

Мышу надо уезжать, конечно. И чем раньше - тем лучше. Он сейчас прокричится, пообижается, но, в сущности, понимает это лучше всех. Айша молодец. Интересно, что она такое сказала Нуру, что тот спасовал? Представить невозможно - Нур спасовал. И теперь согласен потратиться, рискнуть. Внезапно неприятная мысль полоснула: а не дешевле ли будет Нуру втихаря сдать Мигеля этому… мяснику с бородавкой? Нет человека - нет проблемы, кадровые перестановки, всего и дел! И дома спокойненько: так уж получилось, дорогая, такая трагедия, кто же мог знать! Арвид внутренне застонал и всеми возможными силами стал убеждать себя, что нет-нет-нет, Мыш слишком ценный зверёк, хороший художник, Нур тоже это понимает, ну сколько может стоить билет в один конец, ну там паспорт мальчишке купить, уладить все… Выходило, что дорого. Очень дорого. В пересчете на героин - целая куча...

В комнату проскользнул Мигель. “Арвид? Спишь?.. Прости. Я что-то не готов был... и сломался. Я согласен, конечно. Что надо сделать?”

На корпоративную вечеринку по поводу Нового года Арвид пошел один. Нур строжайше велел никуда Мигелю не высовываться - даже на балкон чтоб не вздумал. А еще лучше - чтоб перебрался к ним. Арвид дипломатично отказался за Мыша, Нур настаивать не стал, видимо, это было предложение Айши. Через некоторое время они собрались все вместе - у Нура, когда стемнело. “Под покровом ночи три старушки дрочат”, - хмыкнул Арвид. Айша сама фотографировала Мигеля на фоне белой стены, потом Мыш долго заполнял какие-то бумаги, бланки, о чем-то беседовал с Нуром - Арвид в это время рассказывал Айше что-то постороннее, какую-то глупую муть… о Союзе, о борделе синьоры Рохи. Или они советовались, что надо собрать мальчику с собой… Покупать придется на глазок, без примерки... До Арвида вдруг дошло, что и вправду - лететь-то мальчишке и не в чем. Пара футболок почище, драная куртка, свитер какой-то девки ему подарили… Черт, да у них в доме даже чемодана приличного не найдется. Айша слушала, кивала, помечала что-то на листочке. Темные волосы собраны в кичку, как у советской учительницы, в ушах - сережки, темные капельки, прозрачный шарф на голове даже в комнате. Арвид хотел ее спросить, зачем ей это надо? У нее же есть свои дети, и Нур явно не в восторге от дорогой, бессмысленной и небезопасной затеи. Ясно, что если и движется дело, то только благодаря тихому упорству Айши. Хотел спросить - и не спросил. 

Раз! И Мигелито, Мигель Моралес, из героя-революционера превращается в мышь, забивается в самую грязную дыру во всей Кильотте и малюет дурацкие картинки в низкопробный развлекательный журнальчик.

Два! И Алехандро Ратон из “Калейдоскопа” получает самое лучшее предложение за всю свою коротенькую фальшивую жизнь. Ему только надо пискнуть “да” - и потом собрать все свои силы, напрячься - и выстрелить собою как из пушки в сторону старухи Европы. Есть шанс, что долетит...

Три! И вот вам Мишель Морале французский студент… он фланирует по щегольским бульварам Парижа, присаживается с мольбертом на крашеную скамью и рисует бесконечные ряды букинистов и старьевщиков на набережной Сены... заходит в кафе, о которых когда-то давно читал в книжках, садится за свободный столик, небрежно набрасывает в блокноте силуэты прохожих... И от Эль-Пульпо и виллы “Глория” его отделяет даже не тысяча километров и океан, но целая жизнь. Навсегда... 

Так говорил Арвид. Все время повторял свои нехитрые истории о шикарном Мигелевом будущем, как заклинание. Собирал его вещи, по сто раз напоминал - упаси Боже! - не забыть документы, деньги, снова документы - в карман, на булавку. Проверь как следует! Не забудь поблагодарить сеньору. Деньги взял? А паспорт? Проверь! 

Конечно, все получилось иначе - но в целом... В целом - как задумали. Наверное, добрый Бог хранит сумасшедших, поэтов и художников.

Спустя наполненную пустотой вечность Мигель стоял на набережной Сены, глядя на черную воду с отблесками фонарей. Потом он поднял лицо - из темноты слепящими хлопьями полетел снег, выхваченный из ночного неба конусом света. 

Да, все вышло, как задумали - в апреле он прилетел в незнакомый, наполненный весенними красками город, отыскал крохотную комнату в апартаментах под самой крышей, где жили бок о бок еще двое студентов - веселые парижские пьяницы. Без всякого труда сдал вступительные экзамены в Академию искусств. Даже французский сдал, хотя не с таким блеском.  От весны и лета остался набор цветных воспоминаний-вспышек: барочные кессоны под куполом библиотеки Академии... мраморные колонны во дворе… узкие улицы... бюст Аполлинера... рыбаки с удочками... привкус пыли и кофе, медовая акварель, графитовые карандаши-монолиты, оставлявшие на бумаге жирные черные росчерки. И неожиданно - кинотеатры. Можно было сесть в заднем ряду и смотреть на минутки чужой жизни, чудесные киноленты старых мастеров, из тех, где тень и свет ведут свою игру, не оглядываясь на сплетения сюжета, слушать полупонятные диалоги, из-за чужого языка кажущиеся особенно значительными. В какой-то момент Мигель понял, что родным этот язык ему никогда не станет.

Город сиял. Он был пестрым, древним, юным, прекрасным. Готика и барокко сплетались в живописной игре, радующей взгляд ценителя. Каждый уголок Парижа был наполнен обрывками его собственных историй. К началу занятий Мигель возненавидел этот город от всего сердца. Не срослось. Бывает. Даже огромный Лувр с его сокровищами вызывал у него мучительную тоску. Слишком хорош этот город для мыши с карандашом.

Он каждую неделю исправно ходил на почту отправить письмо, но ответов не получал. С того, Нового, света не пришло ни одной даже открытки. Мигель подружился с соседями - Жано учился на филолога и, как водится, пописывал рассказы, которые пока никуда не брали. Мигель потихоньку придумывал с ним графическую новеллу, с приключениями, в нуарном стиле - и от тоски врисовал туда Арвида, такого, как его помнил, изломанного, усталого ангела с прозрачными крыльями и банкой пива в руке. Ангел курил сигареты пачками,  философствовал и опекал главного героя.

Второй сосед, Фернан, изучал то ли химию, то ли биологию и славился в основном производством вишневой настойки на всю компанию. Разнокалиберные бутылки стояли на выщербленном мраморном подоконнике все лето, а за ними голубело пыльное небо, отчеркнутое сверху куском белого полотна, заменявшего занавеску.  

Потом кто-то бесчувственный, со слепыми глазами, мигом промотал ленту его собственной жизни до конца ноября. В один из ноябрьских вечеров Мигель собрал волю в кулак, нашел уличный телефон-автомат и позвонил в асьенду Нура. Попросил того к телефону.

- Н-нурислам Джанибекович, - выдавил он. - Это Мигель. Мигель Моралес. Добрый день. Как ваши дела, как супруга, как дети. У меня тоже все хорошо. Я только хотел спросить...

Ответ он наверное знал с самого начала. Вежливо попрощался, повесил трубку и пошел к Сене, не глядя под ноги. Снег так и валил. Для ноября это не характерно. Какая-то флуктуация погоды. Спина сильно болела, к вечеру она всегда так.

Он вышел на ярко освещенную набережную и встал там, сгорбившись и сунув руки в карманы. Черное пальто, двубортное, чуть выше колена - как у настоящего художника. И шарф. Арвид всегда говорил: вот заведешь себе пальто. Снег щекотными перьями холодил нос и щеки и все время попадал за шиворот. А ветра не было. Тихая погода.

Зачем ты со мной это делаешь? - молча спросил он у крутильщика своей киноленты, но никакого ответа, конечно же, не получил. 

...Le vent passe sur les tombes 

Et la liberté reviendra 

On nous oubliera! 

Nous rentrerons dans l'ombre...

--------------------------

Ветер веет над могилами

И свобода вернется

Нас забудут!

Мы вернемся в тень.

("Исповедь партизана", Эммануэль д’Астье и Анна Марли)

https://youtu.be/DWmsOe0XHB0