Мой Серёжка

Часть 4

- А я знаю? Может ты ночью, это, ну, пукнул, они и свалились? Или порвались.

- Как плохо, что некоторые детки, отрастив себе всякие ненужные прыщики, не отрастили себе ума. Если бы ты ходил в школу, то уже изучал бы физику, и знал бы свойство реактивной тяги. Если бы я, как ты говоришь, пукнул, трусы должны были бы находиться в ногах, а не там, где они лежат сейчас. Неуч!

Мы лежали, прижавшись друг к другу телами, опершись щекой на ладонь и улыбались. Потом я обнял его, мы как то сразу стали серьезными и я сказал ему:

- Серый, если ты действительно уже такой взрослый и все понимаешь и чувствуешь как взрослый, то не веди себя как капризный ребенок. Я должен привыкнуть к тебе. Пойми. Мне все равно, когда я встречаюсь с человеком на один раз. Там я не разбираюсь, глупый он или умный, добрый или злой, высокий или низкий. Мне плевать. Мы трахаемся и разбегаемся, довольные друг другом. А ты – это другое дело. Ты мне дорог. Я наверное полюбил тебя. Но я не хочу себя осуждать за то, что я могу неправильно поступить с тобой. Я себе этого не прощу. Обещаю, я больше не буду спать в трусах. Я буду делать, как я привык это делать всегда. Но и ты не должен требовать от меня того, что меня расстраивает или смущает. Ты не жалеешь меня? Не стараешься быть внимательным и тактичным? Тебе тоже надо заботиться о моем спокойствии, так же как и мне - о твоем. Теперь это наша с тобой обязанность по отношению друг к другу. Даже, если тебе это и не нравится. Даже, если мы с тобой поругались, или заняты своими делами, или еще что.

- Тогда и ты послушай. Я с тобой согласен. Я очень люблю тебя. Я тебя даже первым полюбил. Я тебя выбрал. Я тебя хочу, но я не знаю, как тебе доказать, что только ты меня ребенком считаешь. Больше никто. Меня не считали ребенком, когда целой кодлой порвали мне зад, когда я работал, носил ящики со всякой дрянью целыми днями, когда я ел только то, что заработал или выпросил. Когда меня били, за булочку, что я стянул с прилавка. Я не ребенок, Борь. У меня стоит, потому что я хочу тебя. И тебе тоже надо мое право уважать. Ты что, мне чужой? Или у тебя есть кто, а ты мне не говоришь? Да? Есть?

- Нет, Серый, никого у меня нет. Только не гони волну раньше времени. У меня на тебя и не встанет.

- А вот мы посмотрим. Сейчас я тебе покажу "не встанет". Он у меня и мертвый встанет. Я же взрослый и ты это сейчас узнаешь.

Он был настроен весьма решительно. И у него все получилось, все чему я сопротивлялся и чего так не хотел все эти дни. Он был страстным, нежным. Я видел, как покрывалась цыпками его кожа, когда я прикасался к нему. Он и вправду хотел меня по настоящему, страстно и сексуально. Когда дело дошло до серьезной, критической отметки наших ощущений, он вдруг быстро-быстро зашептал:

- Нет, ты в меня, ты первый в меня. А потом я. Я вот так хочу.

Он лег на спину и подтянул колени к подбородку.

- Тебе так не будет больно? – спросил я.

- Нет. Я так сильно тебя хочу, что мне больно вот тут – и он показал на свои скулы. – Больно, аж щиплет. У меня никогда так не было. Я хочу смотреть тебе в лицо. Я хочу тебя видеть. Что это именно ты. Во мне.

И мы вместе провалились..., нет, не провалились, а воспарили. В рай. В небесное блаженство. Не замечая ни времени, ни пространства. Не было стен, потолков, окон, ничего не было. Были только мы. Он и Я. Мы вместе стонали и задыхались от счастья, любви, было много ласки, трогательной нежности. И целовали друг друга, крепко обнимая руками и прижимаясь телом. Когда я блаженно прикрывал глаза, он тут же шептал:

- Открой глаза. Открой. Я хочу в них смотреть.

Я знал, что он видит в моих глазах. Это было в каждой клеточке меня. И оно рвалось наружу снопами невидимого света и не кончалось. То же и я видел в его бездонной чистой синеве. И я, мужик, разменявший четвертый десяток своей жизни, впервые понял, что, оказывается, бывают в ней, в этой жизни, такие неправильные вещи, которые правильнее и главнее всего на свете. Такие вещи, без которых и самой жизни, то - нет.

Спаси меня господи, от того, чтобы когда нибудь я встал на защиту педофилов и особенно педофилов-садистов. Встречу – уничтожу. Вот за таких, как этот парень, отомщу. За то, что они так рано становятся взрослыми.

Потом мы ехали по вечерней Москве. Просто катались по городу, без цели, без направления, без тяжести в сердце. Сережка сел в полоборота ко мне, положил обе своих лапищи на мое плечо и так мы и мчались с ним по этим, ставшим мне родными, московским улицам, в наше будущее.

- Знаешь, почему и я влюбился в тебя? Ты боролся. За себя, за свою любовь, за меня. Ты боролся и победил. Ты доказал, что ты понимаешь, что ты нашел то, что в этой жизни стоит дороже всего, стоит того, чтобы так бороться. Поэтому ты и победил. Ты вполне взрослый человек. Ты стал нужен мне. Ты сам сделал это. Добился своего, несмотря на мое жесткое сопротивление. И я любому глотку порву за тебя, если нужно будет. Никогда не предам и не дам в обиду. Оставайся со мной. Будем жить вместе, супругами. Будь что будет. Теперь я кажется готов к этому.

Отъезд наметили на ближайшую субботу. В пути мы должны были находиться около двадцати часов. Но, субботу я обосновал тем, что хотя и выходной день, и дачники на своих драндулетах будут стаями носиться, по крайней мере, будет меньше тяжелых медлительных грузовиков и наглых дальнобойщиков. Скорость на трассе будет больше, быстрее приедем к морю. Сразу, домой, я не собирался. Хотелось заехать на какую-нибудь турбазку, поплескаться в море пару дней, а тогда и домой. К тому же, от моего дома до ближайшего морского пляжа всего два часа езды.

Сережка и я, посовещавшись, предложили Юрику и Леше поехать с нами. Хотя бы на несколько дней. Покупаться в море, а потом я пообещал отправить их на поезде домой, в Москву, и даже за свой счет. Ребята согласились, уладили свои дела на работе, получили отпускные и мы, ранним солнечным субботним утром, двинулись в путь.

- Вот тебе и наше с тобой свадебное путешествие – сказал я Сережке. Он только счастливо улыбнулся мне в ответ.

Он гордо восседал на переднем пассажирском сиденье, на правах моего законного супруга, на законном супружеском месте, коим по неписанному водительскому правилу считается это место в машине, и внимательно следил за тем, что бы я не отвлекался от дороги. Когда я хотел курить, он прикуривал сигарету и осторожно прикладывал ее к мои губам. Я брал сигарету из его рук губами, прикасаясь к его ладошке, и чувствовал себя на вершине блаженства. Когда я хотел пить, Сережа наливал мне полстаканчика воды, и осторожно, чтобы он не расплескался, подавал мне его, протягивая руку снизу вверх, перед мои лицом, так, чтобы мне удобно было его взять не отрываясь глазами от дороги. И наливал столько раз, сколько мне надо было, чтобы утолить жажду.

Под Воронежем, стуканул двигатель. Пробило прокладку головки блока, вода и масло, как две неразлучные и закадычные подруги, воссоединились сквозь проеденные одной из них дыры и перекочевали в блок двигателя, после чего двигатель, за несколько секунд, превратился в труп, а сам Форд - в большой труп, с выпученными в агонии фарами. Масло то, наше, совковское. С присадками. Эти присадки и разъели материал прокладки. Да и бензин, не тот, что я в Германии и во Франции в бак заливал. Вот они сообща и сделали свое черное дело. Это приключение, однако, никого не расстроило, а даже наоборот, придало нашему путешествию остроты и некоторое разнообразие. Попутная Нива дотянула нас до ближайшего поселка, где мы и приостановились на станции для междугородных автобусов.

Мы прошлись по маленькому импровизированному рыночку, в поисках помидоров, огурцов, зелени и другой всякой съестной мелочи. Когда закончили ревизию этого рынка, Сережка подошел ко мне и гордо показал какую-то цепочку из нержавейки, неизвестного предназначения, брелок и еще какую-то мелочь. На вопрос: "Где спер?", он молча указал на лоточек с разнобойным товаром.

- А теперь вернись обратно и отдай все это продавцу! Именно отдай в руки, а не подложи снова на прилавок. И извинись. Так, чтобы я слышал.

Сережка понуро повернулся и побрел обратно. Он сделал все как я требовал. Я стоял за его спиной, положив свои руки ему на плечи. Когда он закончил свои извинения, я сказал продавцу:

- Извини брат, что так получилось. Мой пацанчик больше этого никогда не сделает. Извини, брат.

Продавец, мужик лет сорока – сорока пяти протянул Сережке похищенные им вещи.

- На, возьми мальчик, это подарок от меня. Бери. И слушай отца. Он плохого не скажет.

- Спасибо. Я знаю. Он у меня самый лучший на свете. Простите меня!

Часть 5

Это последнее "простите меня" было сказано совсем не так, как звучали его первые извинения, в них было вложено и раскаяние и искреннее сожаление и смущение за свой поступок. Я понял, он просит такое искреннее прощение первый раз в жизни. Сама ситуация и то как все обернулось для него самого, Сергея вышибло из равновесия как минимум на полчаса. Он был потрясен.

Ребята остались сторожить машину, а мы с Сережкой поехали на попутке в Воронеж, искать добровольца на "учкур", что в переводе с водительского обозначает - потянуть машину по трассе на тросе. Машину мы нашли, на ней вернулись обратно и застали довольно странную и неприятную картину.

Как пояснил Лешка, когда мы уехали, Юрик, чтобы не скучать, взял в станционном магазинчике бутылку водки, глушанул ее почти всю сам и, "Остапа понесло". Он собрал вокруг себя толпу местных ребят, лет по восемнадцать – двадцать пять, околачивавшихся около пристанционного рыночка, поднося своим родителям-торгашам нехитрый огородный товар собственного производства. И вот, наш Остап Остолопыч, без зазрения совести, начал их уговаривать найти где-нибудь в селе свободную хату для хорошего совместного отдыха. Ребята удивились такой просьбе, но послали одного их своих разузнать, есть ли такая хата, наивно полагая, что Юрка имел ввиду халявное угощение со стороны московского гостя из уважения к местным аборигенам, водку, шашлыки, мызыку и приятное собеседование со столичным гостем, весьма образованным на вид. Но когда Юрка, польщенный таким вниманием к его просьбе продолжил свои объяснения по поводу совместного отдыха и уточнил в какой позе и с кем из присутствующих он хотел бы отдохнуть ( а указал он пальцем на добрую половину толпы), эта толпа сначала оторопела, потом сообразила, а потом и наваляла Юрке тумаков. Били немного и незлобно. Только раскровянили губу. И по корпусу немного прошлись. Потом все дружно поднялись и удалились. Лешке пришлось опять бежать в тот же магазин, но за минералкой, умывать Юрку.

Вот такими мы и застали эту сладкую парочку. Юрка, с окровавленной губой сидел около машины на корточках, хватаясь за голову и причитая:

- Вот же звери. А? Ты видел Лешка? Они же меня чуть не убили совсем. Бляха, ну какие же здесь все звери! Твою мать! – нараспев, пьяно, стонал он.

- Борька, мы че, в Африке, среди австралийских папуасов?– простонал он увидев нас с Серегой, нимало не заботясь о географически-этнических погрешностях в своем выражении. - Вот дикие, твою ма-а-ть. Пингвины в Сахаре (он имел ввиду пустыню)! Дикобразы турецкие (?)! Леха, я ж ничего им обидного не сказал же, да? А че они? Чуть не убили, насмерть. И ваще, че я с ними связался? Хотел устроить конкурс красоты гоблинов? Ни-и хре-е-на себе, попугаи колхозные (?)!

Лешка молча поливал ему на ладошки газировку, не выражая, при этом никакого особого сочувствия. Он и во время драки, отбежал подальше, в сторону и оттуда наблюдал, как мутузят Юрку, считая, что раз он сам заварил кашу, пусть теперь сам ее и расхлебывает. Хотя, находись он рядом с ним, его тренированная фигура, надежно скрывающая женскую суть и трусость, внушающая уважение уже своим внешним видом накачанных мышц, наверняка бы свела ситуацию к простой перебранке и взаимным оскорблениям. Чуть дольше, но зато без крови. Однако, как случилось, так и случилось.

Мы добрались до Воронежа к вечеру. У меня созрел план. Так как, до дома на учкуре тащиться достаточно дорогое удовольствие, да и денег на это не хватит, мы с Серегой снова должны были оставить ребят у машины и добраться до Таганрога. Этот город я знал как свои пять пальцев. Там жили мой дядя, двоюродные сестры, зятья, и еще много просто знакомых, которые легко могли выручить нас из этой передряжки. Мы наказали Лешке получше следить за Юркиными выкрутасами и двинули на автобусе в Таганрог. Это четыреста пятьдесят километров. Туда. И столько же обратно. К утру, или в крайнем случае к полудню, мы должны были уже вернуться. Мы успели. Мой зять, тоже Сергей, абсолютно не удивился моему появлению вместе с моим Сережкой. Он обо мне знал все, не осуждал, а когда я бывал в Таганроге, возил меня по моей просьбе на плешки, и ждал меня в машине, пока я вволю назнакомлюсь, а затем вез меня домой. По пути я часто делился с ним своими впечатлениями о плешкинских аборигенах и он, терпеливо и даже внимательно выслушивал мои впечатления, как, впрочем и я, всегда внимательно выслушивал его байки о его дон-жуанских вылазках, за спиной моей сестры. Была у нас с ним такая идилия родственных отношений, у нас были тайны от всех, но не было тайн между нами.

Зять быстро снарядил рабочий микроавтобус своего знакомого, позвал своих трех друзей, (вдруг, понадобится физическая помощь) затарились пивом и весело поехали в Воронеж, забирать нашего бедолажку-фордеца.

Каково же было наше удивление, когда вернувшись, мы застали очередной переполох вокруг нашей машины, устроенный теперь уже Юркой и Лешкой, совместными усилиями. Разморенный летней жарой и ничегонеделанием, Юрка уговорил Лешку заняться оральным сексом прямо в машине, среди бела дня. Что они и сделали. Машина стояла недалеко от придорожной СТО, где чинили Жигули. Ночью, когда мы приехали, там, естественно, никого не было. По идее, не должно было быть и в воскресенье. Это мы все прочли на воротах СТО. Выходной. Но мастера в воскресенье приперлись дочинивать какой-то тарантас. СТО открыли, и туда сразу же слетелись желающие на мелкий ремонтик, не отрываясь от главного, так сказать. В этот момент, Юрка, с закрытыми от наслаждения глазами, открыл окно и высунул голову наружу, лицом вверх, запрокинувшись и заливаясь оргазмическими стонами. Мужики с СТО сначала офигели от такой нестеснительности в выражении откровенного оргазма, но они офигели еще больше, когда разглядели рельефную груду мышц, ритмично вздымающуюся над тем местом, где должна быть Юркина ширинка, эту груду мяса венчала голова с коротко стриженной макушкой, и все это, абсолютно ничем не напоминало, даже отдаленно, женские очертания. Снова шум, но без драки. Не пацанва, мужики в возрасте. Но ругались крепко. Юрка с Лешкой, сидели за задраенными стеклами, защелкными на все замки дверями, и испуганно озирались по сторонам. Толпа, продолжая ругаться, отошла от машины только тогда, когда подъехал наш микроавтобус и из него вывалила вся наша компания, с пивом в руках и с довольно недвусмысленными намерениями, разобраться, кто тут на наших тянет. Мы же не знали суть инцидента, да если бы и знали, ввязались бы в драку безпроблемно. А потом бы сами разобрались друг с другом, кто, за что и как. Последняя фраза, несколько разрядившая общую накаленность, однако прозвучала именно со стороны нападавших "местных":

- Ты еще скажи, что его туда змея укусила и ты ему яд отсасывал! Вот, это настоящий друг. Себя не пожалел. – и мы все дружно заржали, включая и самих местных.

Под этот смех, мы быстро закрепили на Фордике буксировочный трос, протянули к автобусику и спокойно двинули гуськом. На трассу. Домой. Уже в микроавтобусе, таганрогские ребята спросили у моего зятя:

- Слышь, Серега, а что это было? Что за скандал. Что то мы не догнали. Из-за чего сыр-бор?

- Да они московские анекдоты не понимают. Пацаны хотели им анекдот рассказать, в движениях, а они ни хрена не поняли, а поняли черт-те что. Ну, наподобие того, помните, анекдот про грузина, когда он несет арбуз в руках, а его спрашивают, где такая-то улица, а грузин говорит, мол, подержи арбуз. Когда тот берет арбуз, грузин так широко руки в стороны расставляет и говорит: "Нэ знаю!"

И при этом зять широко распахнул руки, показывая, как это делал грузин. Парней вполне удовлетворило это объяснение и они подшучивали над Юркой и Лешкой всю дорогу.

- Надо было попроще анекдоты в дорогу учить, ребята. Попонятней. У нас, здесь с юмором хорошо, но не с английским. С английским юмором у нас здесь как с английским языком: на вопрос: "Ха у ду ю?" ответ: "Я те щас, как вдую! Иностранная морда! Мать, перемать!".

И сами удивились, что рассказанный ими анекдот – тоже, в принципе, на голубую тему, чего они изначально и не заметили. И хохот до самого Майкопа. Где я и жил. И где нам теперь предстояло жить с моим супругом Сергеем. Сергеем Александровичем Никитиным. Жителем славного города Сергиев-Посад, Московской области. И еще, выяснилось, что он Водолей, а я Рыбы. Так куда ж нам друг без друга?

Только вперед, только вместе.

И мы были счастливы от такой перспективы. А еще прекраснее перспективы стали, когда таганрогские ребята, быстро и без лишних уговоров, согласились дернуть на море вместе с нами и мы, загнав дохлика-Фордика в домашнее стойло, тут же свалили на ихнем микроавтобусе, к неудовольствию моих, всегда по-кубански гостеприимных и хлебосольных родителей, дальше, в сторону Кавказского хребта, перевалив через край которого, ты обязательно недолгим затяжным прыжком, без парашюта, падал прямо в пенистые объятия самого прекрасного моря в мире. Черного моря. Новой родины нашей новой семьи.

Отдохнув, ребята-таганрожцы завезли нас обратно в Майкоп и вернулись к себе. Мы остались в Майкопе. Юрка с Лешкой блаженно отдыхали под домашним навесом, потягивая и нахваливая изготовленное батей домашнее винцо, к неизменному батиному удовольствию, а мы с Серегой поправляли пошатнувшиеся немного дела в бизнесе (я всегда заставал их немного пошатнувшимися после своих "деловых" отлучек в Москву), чинили автомобиль, и занимались еще черт знает каким нужным делом. Скоро Сережа пожаловался, что у него болит десна. Стоматологическая поликлиника – без проблем. У меня там в регистратуре одноклассница Ольга, между прочим, мое детское увлечение, я с ней "дружил", как это тогда называлось.

Карточка, осмотр, удивление, восторг?!

- Ой, девочки, я такое только в учебниках видала – (именно "видала", а не "видела", и с ударением на первое "а")! - Какой чудный пародонтоз! Последняя стадия похоже. Дальше, кажется вся челюсть выпасть должна!

- Папаша, - это уже обращаясь ко мне, - вы что, ребенка в концлагере держали? Это ж надо так дитя замучить! Это его надо полгода чорти-чем кормить, чтоб так запустить болезнь. Травой, сеном!

Эх, милая, знала бы ты, как ты была права и догадлива в этот момент. Но разве может эту догадку, нормальный человек, принять всерьез? Вот и эта сердобольная барышня, просто сердито пошутила на одесский манер, что, кстати, очень характерно для кубанцов, хоть и немного странно.

Лекарства, уколы, ванночки, процедуры, лампы, парные ингаляции, отвары трав в рот, нос, в…. Нет, "туда", не было! Вернее было. Но семейное, супружеское средство, по многовековым традициям нормальных счастливых семей.

Через пять дней исчезли признаки, через десять - пародонтоза как небывало.

- Крепкий у Вас мальчик, папаша. – похвалила нас барышня. – А ты казак, папу слушай, но хорошо кушай!

Это уже к Сереге, наконец отмучавшемуся от этих всех процедур и от пронзительного "папаша" в мой адрес. При этом слове, произнесенном в мой адрес, когда мы были с ним вместе на рынке, в магазине, в поликлинике, он всегда резко передергивал плечами и, если бы не ванночки на деснах или ингаляционная трубка, или мой взгляд, он бы наверняка что-то сказанул бы. Я, всегда предостерегал его запрещающим знаком от такой оплошности. Он застывал преданно и доверчиво глядя мне в глаза. Он верил, что я знаю, что я делаю. Надо, так надо. Он вовремя вспоминал, что ему еще далеко до восемнадцати лет, и если наша тайна раскроется, я угожу в тюрьму, без всякой надежды на снисхождение судей, а он снова на улицу, в этот беспощадный мир-убийцу. Прямо в его зубастую, кровожадную пасть, из которой он только что, чудом спасся. Когда мы с ним обсуждали это, он обнимал меня, прижимался и говорил:

- Мужа (с ударением на "у", это было наше с ним, совместно изобретенное слово), я стобой пойду! В тюрьму! А если меня добровольно не посадят, я что-нибудь сделаю, и все равно, к тебе привезут!

Несколько комично и непривычно было слышать, когда тридцатисемилетний мужик произносит, обращаясь к пятнадцатилетнему пареньку, слово "мужа". Да и в обратном порядке, кстати, тоже. Но это слово, как бы вобрало в себя нашу настоящую жизненную суть, каковой мы друг для друга и являлись, соединило два слова "муж" и "жена", в которых мы оставили правильное для нас ударение и ровно столько букв, сколько мы считали правильным и соответствующим нашим характерам и облику. Мы мужики! Но иногда мы бываем немного "жены" в подарок друг другу, друг для друга. Вот это "немножко", одна буковка алфавита и содержала в себе нашу тайну, хранимую от всех.

Часть 6

Еще, мы долго спорили, чью фамилию нам взять в качестве семейной. И все-таки я убедил его, что раз он меня первый выбрал, он меня первый полюбил, то его фамилия и будет стоять первой и главной. Семья Никитиных. Звучит! Борис и Сергей Никитины!

Сергею и вправду нравилась моя фамилия, но я дал ему почувствовть, что в нашей семье нет, на самом деле, одного, кого-то, всегда главного. Мы с ним равны. Если две равные части сложить вместе, получится замечательно красивая фигура. Симметрия всегда красива, по природе своей, органична, и на симметричную фигуру глядя никогда не скажешь, что она "неправильная", кривая или что-то в ней не так. Язык не повернется. А если и есть какой малый огрех в линиях, то его не видно за общим фоном красоты и совершенства. Вот так мы и пришли к выводу, что мы - две совершенно одинаковые по своей сути и значимости половинки одного целого. Мы и есть это целое. Одно целое. Тронь нас, разорви пополам, разъедини – и мы перестанем существовать, умрем, так же как умрет разорванный вдоль, на две равные части, любой живой организм. Мы единый, целый организм, только более сложный, чем просто человек. Главным, в нужный момент должен быть тот, кто лучше справится с этим главенством. И мы всегда вдвоем решаем, кому в данный момент нести этот гордый титул. Может словом, может взглядом, может чувством, но только сообща. А если кто-то из нас сделает ошибку, не справится, то второй тут-же подставит свое плечо, не раздумывая, не рассуждая, и не осуждая. Мы поняли, что и ошибки, теперь у нас общие. Так вот что оно такое: "муж да жена – одна сатана"!

Вот так, мы с Сергеем, вместе, постигали простую человеческую, житейскую философию семейной, супружеской жизни. Почему я говорю, что мы вместе постигали? Потому, что за то время, что я прожил с моей женой Татьяной, без малого семнадцать лет бок о бок, мне ни разу не пришла в голову эта мысль! Я был – муж, она – жена, но не "одна сатана"!

Вечером, мы укладывали ребят, Юрку с Лешкой в большой зале родительского дома, конечно раздельно друг от друга, по причине полного отсутствия дверей в этой зале и полной звукопроницаемости для шорохов, вплоть до отдаленных кухонно-ванно-туалетных помещений, и затем уходили в нашу спальню, с большой двуспальной кроватью и всеми спаленными причиндалами.

Дверь в нашу спальню была и закрывалась довольно плотно, отделяя нас с Сережкой от залы и от всего остального пространства этого большого дома, поэтому мы с Сережкой сначала немного бесились, боролись или что-нибудь заговорщически, вполголоса, рассказывали друг другу, прижавшись друг к другу головами. А потом долго и нежно занимались тем, что в нашем случае правильнее было бы назвать супружеской страстью, чем супружескими обязанностями. Желанием, но не обязанностью. Так было и в этот раз. Мы побесились немного, затем наша игра плавно перешла в супружеские игры, ласки, нежность, а затем и в самое главное, к чему мы с Сережей стремились оба, но не торопясь. Сладкие стоны вполголоса. Нежные слова шепотом. Поцелуи, иногда и не шепотом. Мы научились не планировать роли, не придумывали сценариев, поз. Я научил Сережу экспромту. Воле случая. Мы шутливо называли это: "Как фишка ляжет". А кто будет фишкой – мы жребий не тянули.

И в этот момент, почти пика эйфории, дверь в нашу спальню с шумом распахнулась.

На порог влетела мать, готовая разразиться ругательством. Она стояла за дверью и все слышала. Она давно начала подозревать нас с Сережкой, но ей все не удавалось подойти близко к нашей двери и отчетливее расслышать нашу возню. Ребята чаще всего еще не спали, пока мы с моим супругом ласкали и любили друг друга. Она, в принципе представляла, наверное, себе какую-то картинку происходящего в нашей спальне, но то, что она увидела на самом деле, своими собственными глазами, ее просто повергло в шок. Глаза округлились, ее щеки покраснели, попунцовели от стыда и смущения. Казачка, воспитанная в суровых условиях безотцовщины, обремененных строгими правилами и обычаями казачьих традиций, дико смешанных в "семейной кастрюле" с такими же многочисленными и строгими национальными традициями и обычаями мужа-черкеса (моего отца), увидела два голых мужских тела, с членами, вонзенными один в другого. Серега испуганно смотрел на нее, повернув голову через плечо, а я приподняв голову с подушки. У нас у всех троих, были открыты рты. Хотя сказать открыты рты – это ничего не сказать. В народе говорят "челюсти отвисли". Это означает крайнее удивление, смущение, выпученные немигающие глаза, судорога в горле, судорога мышц, чаще рук, иногда икота, и наверное еще много чего, но остальное это несущественно. Прямо в лицо моей матери вызывающе направлены две задницы, причем, задница ее сына явно несвободна. Не заметить какой нибудь детали в этом случае было просто невозможно. Разве что полностью слепому.

Со зрением, у моей матери было все в полном порядке. Она спокойно и с одного прицела вдевала тонкую нитку в тонкое ушко иглы без всяких приспособлений, типа очки или тонкая проволочная петелька. Вот что значит качественная натуральная еда со своего огорода, свинарника, курятника и коровника, которые окружали ее в свое время большую часть жизни, прожитой вне города и его токсинов, в кругу своего (бабушкиного) натурального хозяйства.

В общем, картина предстала перед ней законченная в своей художественной грациозности поз, мимики лиц и, вдобавок, в обрамлении оборудованного в пастельных тонах, соответствующего интерьера моего семейного будуара. При этом тема картины тоже не вызывала никаких сомнений или двояких толкований. Как "Последний день Помпеи". Полный абзац!

- Мама, немедленно выйди! – спокойным голосом, но требовательно сказал я.

Сережка инстинктивно повернулся ко мне, на мой голос.

- А ну ка, марш вон!!! Оба!!! – завизжала мать настоящим деревенским визгом, какого я у нее вообще-то никогда и не слышал раньше.

Сергей попытался подчиниться этому истошному, абсолютно как-то по женски, истеричному визгу, но я удержал его в прежней позиции, положив свои руки на его ноги, чуть выше колен.

- Мама!!! Выйди! Немедленно!! – по восклицательным знакам наверное можно выделить, почувствовать, определить интонацию и степень твердости воображаемого голоса. Вот и попробуй вообразить, как это звучало на самом деле. И только я, знаю, как мне удалось сделать спокойным голос и чего мне это стоило.

- Выйди! Мы сейчас закончим и придем. – я с облегчением откинулся на подушки, давая этим ясно понять, что я больше не буду говорить.

- Ну, гады! Ну твари! – уже без визга, дрожащим от негодования, низким грудным голосом выдавила из себя мать и быстро, так же как и влетела, выбежала из комнаты.

В зале раздался голос Юрки:

- Писец!!!

Он встал со своего дивана-кровати и прикрыл дверь в нашу спальню.

- Родненький. – я крепко обнял Сережку, - Я тебя очень люблю, давай не будем обращать на это внимания. Уже все случилось, что должно было случиться. Наше счастье их не касается. Они нас никогда не поймут.

Мы благополучно закончили начатое, после оделись и вышли в просторную кухню.

Мать стояла в дверях. Выражение ее лица – это выражение крайнего гнева и ненависти. Как будто это ее только что лишили чести, опозорили и изнасиловали при всем честном народе. И кто? Ее собственный сын. Вот так. Не больше ни меньше.

Знаешь, когда человек хочет напасть со спины, нанести тебе неожиданный, коварный удар, у него голос становится злобно приглушенным, и полу-вслух, полу-просебя, человек бормочет: "Ну, сейчас, ты у меня получишь! Ну, сейчас я тебе дам, гад!" Знакомы интонации? Вот именно с такой интонации и начала мать. Но ее слова были, к моему великому удивлению, обращены не ко мне мне.

- Ах ты маленькая шваль. Проститутка. Дрянь. Паскуда. (это наше семейное выражение, которое произносят почти все, кроме отца ). Петух. Это ты его совратил? Это он из-за тебя бросил жену и ребенка? Ты гаденыш ползучий. Тварь. Дрянь. Блядская твоя морда.

Я не могу привести других слов в ее монологе. Их просто не было. И они не могут оскорбить Сережу. Не могли тогда, не могут и сейчас. Потому что я, мысленно, направил все ее слова на себя и в себя. Я, как экран, заслонил Сережу от этого вулкана злобы и ненависти. Инстинктивно. В этот момент я сам был готов реально вцепиться в горло кому угодно, даже родной матери, протяни она руки к моему родному. Я защищал нашу целостность, нашу симметрию. Я защищал нас обоих, как себя самого. И он это почувствовал. Он не испугался, как в первые мгновения нашего позора. К тому же, он стоял у меня за спиной и в самом деле. Я знал свою мать. У нее была тяжелая рука. В молодости, когда она была нянькой у, еще семи бабушкиных детей, и своих, и приемных, все они называли ее Нянька, Няня. По сути она им была всем вместо матери. Всех воспитывала мать, а бабушка только добывала еду на всю эту ораву, тяжелым колхозным трудом. За моей матерью так и осталось имя "Няня". Ее мало кто из братьев и сестер называли Тоня. Больше Няня.

А сейчас она была больше похожа на коварную, разъяренную львицу. Опасную в своем слепом бешенстве. Ведь она на самом деле не понимала, что ее так взбесило. По настоящему – не понимала. Это было видно по ее лексикону. Он у нее, лексикон этот, и в спокойном ее состоянии не блистал разнообразием. Это с четырьмя-то классами образования. А в этот момент из ее горла вылетали только шипящие, рычащие матерные ругательства, которые, на самом деле никак не проясняли суть произошедшего и причину ее такого гнева. Я никогда не пытался представить себя на месте своей матери и понять, что же ее так разгневало, что у нее аж дух спирало. Что заставляло ее сердце, материнское сердце, вырабатывать такой смертоносный для собственного сына яд, вместо доброго понимания и материнского покровительства. Куда же подевались ее материнские инстинкты?

А никуда. Их и не было вовсе. И это я говорю не со зла. У меня нет на нее зла, ни тогда не было, ни сейчас нет.

В детстве, когда бывало мы с братом шаля, играя, незаметно переходили в состояние драки, мы дрались долго, сосредоточенно, до самого прихода матери с работы. Редко успевая отдышаться после многочасовой, изнурительной потасовки и борьбы. Вот такими мы и представали перед ней. Исцарапанные, искусанные, раскрасневшиеся, со всклокоченными волосами, потные и с горящими еще не потухшими от недавней схватки глазами. Все это выдавало нас с головой. И мать била нас с братом, который был всего на два года младше меня, ремнем, шнуром от утюга, рукояткой веника, кочергой, палкой от швабры, обрезком толстого садового резинового шланга, руками, мокрой тряпкой, половником. (Может это повлияло на мою гомосексуальность? Надо бы покопаться в трудах дедушки Фрейда, а то недосуг все.) И при этом, она всегда повторяла одну и ту же фразу:

- Да что же (бац!) это за дети (бац!) (бац!). У других дети (бац!) (бац!) как дети, а (бац!) эти (бац!) ублюдки. Поубивают скоро друг друга. (бац!) (бац!) (бац!) (бац!) (бац!) Твари паскудные. (бац!) (бац!) Вот, подождите, придет еще отец с работы, я ему все расскажу (бац!) (бац!) (бац!) (бац!).

И так могло продолжаться долго. Около часа. Мать часто избивала нас с братом за наши игры и наши драки. Почти каждый день. А дрались мы все время, сколько жили под одной крышей. Даже умудрились пару раз серьезно, до крови, сцепиться и тогда, когда нам уже нечего было делить. У каждого своя семья и свой дом. Мы и сейчас с ним враги. С моим родным братом. Причем, я, в его понимании, больше враг, потому что он ненавидит гомиков.

А вот отец, несмотря на постоянные угрозы матери, ни разу за всю мою жизнь и жизнь моего брата, нас и пальцем не тронул. И только спустя много лет, я понял, что означали эти угрозы матери, рассказать все отцу. Она запугивала нас с братом, что бы мы не проболтались отцу, что она нас крепко избивала. И это срабатывало. В страхе перед гневом отца мы затыкали свои рты и ничего ему никогда не говорили. Хотя наши драки с братом не носили в себе столько боли и крови, сколько мы получали от матери. Когда ей под руку попадала печная кочерга, изготовленная из тонкой, нерифленой железной арматурины, эта кочерга сгибалась от удара матери о наши спины. Или разгибалась. От второго удара. Спины она чередовала в строгой последовательности.

И сейчас, мой отец стоял молча, сурово насупившись. Молча, но без этой ядовитой ненависти, которая потоком лавы неслась изо рта моей матери.

Я тихо, но напористо перешел в наступление. Я впервые в жизни противоречил матери так серьезно. Будто напротив меня стояла совершенно чужая женщина, причинившая мне зло, а не моя родная мать:

- Ты на кого орешь? На меня, на своего сына? Если я сученыш, так ты сука! Если я выблядыш, так ты блядь! Если я мразь, так ты грязь! Если я паскуда, то и ты паскуда! Я же из тебя вышел тридцать семь лет назад. Кровь, кожа, мясо – все это дала мне ты. Что дал мне отец? Несколько микробов, которых и под микроскопом-то не разглядишь. Все остальное – твое. Посмотри на мой нос, глаза, на щеки, на всего меня. Я – это копия ты. Только на тридцать лет моложе. Считай, что я вернул тебе обратно и твою ненависть и твой яд! Приятно тебе?! И если я гей, петух по-твоему, то загляни в себя. Может и ты там найдешь чего похожего, только по женской части?

- Будь ты проклят! Ты мне не сын больше! Не хочу тебя видеть!! Пошел вон отсюда!!! И забирай свою блядь из моего дома!!!! Чтоб ноги вашей тут никогда не было!!!!! Будь ты-ы прокля-а-ат!!!!!! Тварь!!!!!!!!

Чем там меряют тональность и громкость звуков? Такой приборчик сейчас показал бы изумительный график из прямой лини, с наклоном в сорок пять градусов по возрастающей. Взлет реактивного лайнера! От объявления о регистрации и посадке в самолет, через запуск турбин, разгон и до форсажа. От низкого рычащего шепота до истошного визга, который слышали и соседи. И все это совершенно без слез, присущих, как мне казалось всем женщинам. Глаза блестели, но от гнева.

Часть 7 (последняя)

- Ты - мать прокляла меня - своего сына? Я что, убийца? Я кого-то убил? Да нет же, я люблю, мама. Я люблю этого человечка, который все-таки доказал мне, Фоме неверующему, что и он любит меня. По-настоящему! Что он достоин того, чтобы не замечать его юный возраст, он заслужил это как награду за свою душу. За свою любовь. Он совершил самый главный свой подвиг в жизни, на который не каждый взрослый решится. И я совершил свой подвиг, во имя любви, во имя жизни этого человечка. А на что обрекаешь меня ты? Своим проклятием ты призываешь на меня горе, смерть, наказание. Так это ты убийца? Да еще и не просто убийца, а сыноубийца? Обратно проклятие ты уже не вернешь. Ма, смотри на меня, вот оно твое проклятие, торчит из меня! Ты его видишь? Вот таким и запомни меня на всю свою оставшуюся жизнь! Другим ты меня больше и не увидишь. Никогда не увидишь. Видно у меня и не было матери, так чего об этом жалеть? И не так поздно я это узнал. Я знал это всегда. Только не мог себе этого объяснить. Только сейчас. Прощай, убийца!

Думаешь в моем сарказме ненависть и старая обида? Нет равнодушие. Особый его вид. На самом деле мне и тогда и сейчас - на все это начхать.

Отец молчал. Он никогда не был подкаблучником, хоть и очень любил мою мать. Но молчал. Скорбно. Ему не чужда была простешая немудреная философия. Он читал Библию, Новый и Ветхий заветы, Коран и все это сравнивал между собой, пытаясь найти аналоги или различия. Он пытался как то осмыслить то, о чем боялся, стеснялся кого-либо спросить. Будучи совершенно неверующим человеком, он пытался приобщиться к религии совсем с другой стороны. Чтобы его друзьям было понятно, он говорил всем, что он просто пытается разобраться в этом. И этот, до белизны седой, доморощенный философ, сейчас больно чувствовал мои слова и в своем сердце. Я видел, что они ему были понятны и казались вполне логичными и справедливыми. Он всю жизнь очень любил мою мать. Многим жертвовал для нее. Он знал, что такое любовь. Он может и сочувствовал мне, но молчал. Был согласен с моей логикой, но молчал. Жалел меня как сына, но …. Именно после того позора он стал очень молчаливым со всеми. А после того, как его жахнул со всей силы затяжной инсульт, практически престал говорить совсем. Я все это знаю от своих двоюродных сестер. Я не спрашиваю их о родителях. Они, понимая деликатность момента, сами мне все рассказывают. Кто спустя время от начала общения, а кто (этим грешат, в основном, мои старшие сестры) прямо в лоб.

Моих родителей, с тех пор, я не видел. Вот уже одиннадцать лет. И почему-то не жалею об этом. И не обижен.

Юрка и Лешка, потрясенные всем увиденным и услышанным, старались никому не попадаться на глаза. Только Юра, робко спросил у матери:

- Тетя Тоня, можно мы с Лешей завтра утром уедем? А то нашего поезда нет ночью.

Мать молча и надменно развернулась и ушла в свою комнату. Мать их не прогнала и ребята спокойно переночевали, а на следующий день, мы с Сережей проводили их к поезду. Я выгреб все свои деньги из кармана. Там хватало на билеты им обоим, но Юра и Леша решительно замахали руками.

- Не, ты что? У нас есть заначка. Доедем. Все будет нормально. Вы что ребята. У вас сейчас положение, хуже чем у неотпетого покойника. Тому мучиться сорок дней, а Вам всю жизнь с этим жить.

Они очень тепло простились с нами. Было видно их искреннее сочувствие и сознание их беспомощности в этой ситуации. Да и правильно, а что от них зависело? И нужна ли нам была чья либо помощь? Юрка до самого отъезда как старую пластинку, пилил фразу: "Ну полный абзац, во геморрой. Я этого не забуду до самой своей смерти. Борик, Сержик, если будет полный писец, вы звоните. Деньжат выслать, вещей купить – гавно-вопрос! Все сделаем." Он и сейчас все помнит. Не забыл.

Мы с Сережей ушли в тот скандальный вечер из этого ада. Ушли, в чем были. Только часов в двенадцать ночи я наконец вспомнил телефон Игоря. Детина двухметрового роста, широкоплечий, сильный, казак Игореха не был моим другом, просто мы питали друг к другу глубокое и взаимное уважение. Такое бывает и у геев и у натуралов. Редко, но бывает. Игорь даже обрадовался моему звонку. А когда я спросил, не могли бы мы с Сережкой переночевать у него, даже не спросил что случилось.

- Бери тачку и мотайте быстро ко мне. Нет стойте, где стоите. Ты же адреса не знаешь, а пока объяснишь, будете тут блукать (плутать, казацкий сленг) до утра. Я сейчас сам за вами приеду.

Игорь забрал нас от Главпочтамта, где и работали единственные рабочие телефоны, с которых можно было как-то позвонить в полночь, и отвез нас к себе домой. Что поделаешь. Забытый богом и судьбой литературный Мухосранск, с географическим названием Майкоп. Размером три на шесть. Догадайся чего. А теперь подсказка: Что бы ты ни назвал в качестве меры измерения, ты угадаешь.

Дома, Игорь привел нас в одну из четырех комнат его небольшого частного дома, на самом краю Майкопа и сказал:

- Мужики, вот вам комната. Живите сколько хотите. Хоть всю жизнь. Она ваша. Если мало места или гости приедут, вот из нее дверь в другую комнату. Она тоже ваша.

Телевизор, музыкальный центр и мы с Серегой. А что для счастья еще нужно. У нас были и стол и дом и любовь, непонятная, ничем не объяснимая, искренняя любовь собаки Берты к нам, пиво, рыбка, Игорь, нарды и Танюшкины пироги с яблоками. Немудреные, но вку-у-усные очень. Хочешь я тебе дам маленький несложный совет, как самому сделать себя счастливым? Слушай: два стакана муки, полтора стакана сахара, три яйца, две столовых ложки растопленного сливочного масла, три столовых ложки негустой сметаны, меньше половины чайной ложки соли, все перемешать до густо-жидкой консистенции, вылить в небольшую формочку, засыпать резаные дольки каких-нибудь душистых, с приятным запахом яблок, так чтобы они утонули в этом тесте, можно с кожурой, но без семечек, уложить немного яблочек сверху и все это поставить в горячую духовочку. Готовность проверять спичинкой или деревянной зубочисткой, время от времени втыкая ее в этот пирог, пока вынув, ты не обнаружишь, что она сухая. Вот ты и испек свое маленькое счастье своими собственными руками. А то, что это не шутка, ты поймешь, когда откусишь кусочек.

Потом Игорь удивил нас еще два раза. Сильно удивил. Я благодарен этому человеку до самых потаенных уголков моей души за его тактичность, доброту, неслюнявое, лаконичное, но такое емкое мужское сочувствие, бескорыстие и помощь и его подкупающую откровенность.

Первый раз он удивил нас с Сережей, когда вывезя нас на берег моря ….. нет, расскажу проще.

Поехали мы на море. Игорь, его жена Танюшка (она и сейчас моя лучшая подруга из женщин, а я по прежнему у нее друг-прочная-молчаливая-жилетка для ее тайн и перламутровых слезинок), их четырехлетний бутуз-крепышок Колька и мы с моим Малышом. Да, еще, конечно, была собака Берта. Прекрасной души ротвеллер, которая, впервые увидев Серегу, смело заходящего в калитку впереди Игоря, от чего у того аж перехватило дыхание, бросилась к нему и подбежав, на своем собачьем языке, сказала:

- Привет ребята. Будем друзьями. Вы классные, добрые. Я вас по нюху чую.

И улыбнулась нам, как и в Голливуде не улыбаются. Переводчиков не потребовалось, а вот Игорю чуть не потребовался психиатр. Берта, этим днем, чуть не загрызла родственника, друга, собутыльника, сотрудника, кума (и все это в одном флаконе) Васю, которого знала с тех пор, как сама появилась на свет.

Итак, мы на море, очень поздний вечер, мы остановились в Лермонтовке, прямо на песчаном пляже, перед единственным на этом месте пирсом, так далеко уходящем в море, что кое-где на нем были установлены красивые, но с побитыми плафонами, фонари освещения. Рядом с пирсом, старый, ржавый, искореженный кораблик с двухэтажный дом величиной (его уже нет сейчас там, распилили, разобрали, дали стране стали, а пирс и поныне стоит). Очень все живописно. Развели костер, шашлыки замариновали еще дома, осталось подождать, пока угли образуются в мангале. Это минут двадцать. Сержик мягко ткнул меня в бочину, знаком показал: "Пошли, прогуляемся на пирс." Я кивнул и мы пошли, предупредив ребят, что мы не надолго, по пирсу пройдемся и обратно. Когда мы дошли до самого конца пирса, там обнаружили круглую площадку, которая годилась и как обзорно прогулочное место, так и для посадки-высадки пассажиров прогулочных катеров. Там горел единственный фонарь. Неярко. Только так, чтобы вовремя заметить перила и то, что здесь площадка кончается. В пяти метрах от фонаря видимость была почти нулевой. Мы с Сережей остановились на границе этого света и кромешной тьмы. Мы обнимали, ласкали друг друга, как будто не виделись не меньше недели. Потом Сережка повернулся ко мне спиной и …. . В какой-то момент, из тьмы на свет вдруг появилась огромная, двухметровая фигура Игоря, который увидев, чем это мы там занимаемся со спущенными до полу штанами, невозмутимо прошел мимо, дальше, под фонарь, только негромко обронив фразу:

- Дух укрепляем? Ну, давайте, кончайте успешно и пойдем укреплять тело. Шашлыки будут готовы через пару минут.

Он стоял в свете фонаря, большой и добрый, на самом ярко освещенном месте, и ежу было понятно, что для того, чтобы тьма, скрывающая нас с Сережей была гуще. Не идти же ему обратно, вдруг окончательно нас обломает. До него донеслись наши тихие финальные стоны, и через минуту, мы втроем, как ни в чем не бывало, бодро шагали по направлению к шашлыкам, которые любовно переворачивала Танюшка, под активным и неусыпным зорким контролем со стороны Берты, сидящей рядом и с вожжделением, зачаровано следившей за манипуляциями своей хозяйки. Колька тихо посапывал в машине, бережно укрытый одеялком, от прохлады и от комаров. Полная идиллия.

Мы с великим наслаждением уплетали вкусные шашлыки, понемногу, не жадно, а с удовольствием пили водочку. Игорь, тактично, с легкой улыбкой, подмигнул нам с Сережкой, давая понять, что разбирается в гурманских делах, то есть, понимает причины нашего зверского аппетита. А Танюшка, заботливо и сердечно подкладывала нам всем кусочек за кусочком, не обделяя вниманием и заботой никого, включая общую любимицу Берту, за что та платила ей ответной заботой и вниманием. Она улеглась на Танюшкины ступни своим телом и грела их. Потому что Танюшка была неосмотрительно обута в легкие домашние тапочки. Мы сидели у костра, разговаривали, было хорошо и уютно, несмотря на ночную свежесть и прохладу.

Потом, много позже, Игорь попросил меня рассказать ему, хоть что нибудь из нашей геевской жизни. И совсем не потому что тянулся к этому и не потому что был латентным, а просто это был самый удобный и простой, к тому же редкий случай, услышать откровения и что-то узнать об этом из уст близкого и хорошего друга-гея. Для того, чтобы знать хоть какую-нибудь правду о нас, а не почерпывать всякую ерунду из анекдотов, сплетен, чужого вранья и собственных догадок.

Вполне понятное и уважаемое желание. Конечно, мы взяли пивка. У Игоря, заядлого рыбака, всегда была вяленая рыбка, мы уединились в их небольшом садике, под яблонькой, на небольших удобных табуреточках и говорили, говорили… Вот тогда Игорь удивил нас еще раз. Он был настолько откровенен с нами, что рассказал о том, что с первой женой он расстался из-за того, что она не выносила той боли, какую он искусственно причинял ей во время интимных ласк. А без этого у него не наступал оргазм. Никак. А Танюшка терпит. С трудом, но терпит. Очень любит его и, поэтому, терпит. И он боится. Ему очень жалко Таню, и он не знает выхода из этой ситуации. Когда стало ясно, что Игорь говорит о своих садистских наклоностях, Сережа извинился и ушел в дом. Игорь удивленно спросил, почему? И я рассказал ему историю Сережиного плена, его унизительного рабства и о разновидности того садизма, который ему пришлось испытать на себе.

Игорь был по-настоящему потрясен.

- Ни фига себе, что творится. Вот это пацанчик у тебя. Как же он все это пережил? Слушай, я наверное такая же мразь, для тех с кем трахаюсь. Я же их тоже, своих баб, мучаю. Люблю сильно, но издеваюсь. Епа-ать колотить! Не, я это прекращу. Пусть я лучше буду притворяться, что кончаю, но Танюху я больше мучить не буду. Я же думал раньше, что если мне нравится их мучить, то и им должно нравиться, что я их мучаю! Больно, но нравится. А оно, вон оно что!

- Не, Игореха. Не всегда садисту автоматически выпадает по раскладу мазохист. Друг друга надо искать. Целенаправленно. Вот поэтому и существуют всякие места, которые мы между собой называем плешками. Ты должен найти свою плешку, если поймешь, что не можешь без этого жить! И будешь жить так же как и я, когда-то, жил со своей Татьяной. Дома любил женщину, а на плешке любил мужика. Вот эта вяленая рыбка, она же не упала тебе на этот столик с этой яблоньки, так ведь? Ты сначала нашел, где она водится, обитает, потом нашел к ней подход, выудил, выманил ее оттуда к себе в руки, повозился, приготовил из нее то, что ты хотел, а теперь, вот сидишь и наслаждаешься результатом. Все так, как ты хотел, и ты счастлив. Согласись, в жизни людей все так же. Один в один.

- Я сейчас чувствую себя марсианином. – Игорь с грустью посмотрел на меня. – Ну почему ты все это знаешь, а я нет? Мы же с тобой ровесники? Я иду как во тьме, а ты фонарем светишь.

- Потому, что ты стесняешься, боишься себя. А я нет. Ведь я первый и последний, кому ты доверил свою тайну? А я открыт каждому, кто меня об этом спросит. Ты скажешь что у нас разные, как бы, пути к оргазму, у меня через любовь, а у тебя через боль? А ты знаешь, что касается меня и вообще геев, то мы попросту говоря, постоянно имеем дело с задницей. Игорь я опять тебе секрет открою, скажу великую государственную тайну всех времен и народов: в заднице, за двумя чудненькими анусными колечками мышц, в которые так стараются попасть многие своими членами, так за этими мышечными колечками - самое настоящее дерьмо. Гавно, просто выражаясь. У меня гавно, у тебя боль, у третьего труп в супругах, четвертый собачку на свой метровый кукан натягивает, пятый детей пополам в жопу вспарывает. Продолжать? И еще, одну вещь тебе скажу, ты знаешь, что нас геев активов-пассивов столько же, сколько вас, садистов-мазохистов, и столько же сколько зоофилов, некрофилов, педофилов и еще тысячей филов всяких мастей. И ровно такая же часть выпадает на людей с уникальным отклонением, которое выражается в том, что у них, якобы, нет никаких отклонений. То есть натуралы, или по-научному, абсолютные гетеросексуалы. Игорек, это наука сексология вычислила. Вот так то, вот. И это вранье, когда говорят, что человек потерял честь при изнасиловании его в анальное отверстие. В жопе нет ни чести ни достоинства. Это душу Человеку могут изнасиловать, изнасиловать как Человека, опустить, унизить, растоптать его доверчивость, беспомощность, взять силой. В жопу не насилуют, а гавно пихают. От этого даже оргазм можно получить, а удовольствие так почти всегда, как только пройдет первая боль. Кайф даже у тех, кого "насилуют".

Мы еще долго, потом сидели и разговаривали "за жисть" и не только о сексе, но и о многом, многом другом. А к Сереже Игорь стал относиться более внимательно, более заботливо, и в этом тоже проявлялась его отеческая, по отношению к моему супругу, забота.

У Игоря мы прожили несколько месяцев, не напрягая друг друга, относясь по семейному, братски-сестрински. И засобирались в Москву. Наш Фордик, к тому времени был уже благополучно починен и готов к дальнему перелету. Майкоп – Москва. Наконец-то прощаемся с этим, порядочно задолбавшим нас Мухосранском, нежно и трогательно прощаемся с Семьей, целуем Кольку в лобик, Танюшку в щечку, Берту в носик, с Игорем крепко, по-братски обнимаемся и - в путь.

Дальше я не могу писать так, как я писал до этого, подробно и обстоятельно. Ты поймешь мое состояние, если я скажу: ощущение такое, что сердце может остановиться в любой момент. Не могу! Сжалься!

В Москве я не сразу, с трудом, но нашел себе хорошую работу. Серенького определил на курсы водителей, он успешно откосил от армии, хотя и пробыл в части чуть больше четырех месяцев. Был комиссован. Сильно болел, замучил всех докторов всех комиссий и благополучно вернулся ко мне.

Мы прожили с ним три с половиной года. Было еще очень, очень много забавных приключений, много работы, много забот, много супружеской любви. И самое главное, я знаю, что я один из немногих людей на земле, которые испытали такое уникальное явление, как долгое счастье. Три с половиной года счастья.

Двенадцатого июня, на День Независимости, он поехал домой, к родителям, с которыми мы уже давно и благополучно наладили родственные отношения, живя еще в Майкопе, причем Саша, Серегин отец, знал о нас все и даже о прошлых Серегиных похождениях, приключениях, унижениях. Сочувствовал ему. Понимал или, по крайней мере старался понять. Мать не знала этого всего и мы бережно хранили и храним от нее этот ужас, для ее же блага.

Сережа пошел навестить свою бывшую однокласницу, на встречу с Серегой пришли еще несколько знакомых ребят и девчонок, все друзья, хорошая, приятная компания соскучившихся друг по другу ребят. Шутили, веселились, Сережа курил на балконе, браво восседая на перилах. Покачнулся. Шестой этаж. Врачи два дня боролись за его жизнь, но четырнадцатого июня он умер, так и не прийдя в сознание. Мне позвонил Серегин отец …….

Все! Не могу больше!

Извини, Дима.

******************************

Серенький, родной мой, я не знаю, есть ли у вас там на небесах имена?

Это ты заставил меня рассказать все это о нас? Зачем?

Почему я места не находил себе эти два дня? И именно в эти два дня? Дни годовщины твоей смерти.

Почему я ни на секунду, за эти два дня не переставал о тебе думать, вспоминать нашу жизнь, тосковать по тебе?

Почему я сел за компьютер и, практически, на одном выдохе написал всю нашу с тобой такую счастливую, но такую короткую семейную жизнь?

Почему сегодня, я вместо одной пачки сигарет, открываю уже третью?

Сережа, почему я строчку за строчкой, тщательно проверяю текст, не наврал ли я чего тут нечаем?

Раз двадцать, неожиданно глючил Word, пока я писал, в самых неожиданных местах нашего с тобой жизнеописания. Зависал, останавливался, перезагружался, таким образом удаляя только что написанный текст, заставляя меня заново переписывать, уточнять, перепроверять абзацы, слова. А вот когда я закончил, комп не глючит и не виснет. Ты писал вместе со мной? Это ты был моим внутренним голосом?

Помнишь, как мы пробивались с тобой вместе через сплетни, вражду и грязь?

Теперь это я должен делать один? Это ты так хочешь? Так надо?

А они все-равно найдут к чему придраться, над чем посмеяться. Они узнают, как мы заботились друг о друге и любили, но скажут – педофилия, похоть. Они прочтут, как мы были счастливы и скажут – порнография. Они увидят мой нескладный слог и скажут: хреновый писака.

Раньше я старался оберегать тебя от беды, а теперь ты выше, мудрее и сильнее меня.

Теперь мне впору спрашивать тебя, как мне быть? Научи.

Ведь ты, сейчас – вся вселенная.

Сережа.

И прости меня. За то, что отпустил тебя от себя, за то, что не было меня рядом, когда ты балансировал на этом балконном парапете, за то что не спас тебя, как я обычно тебя спасал.

Прости, родной.

Прости.