Сменяются сезоны

Они отправились туда – на этом самом корабле, на котором мы теперь напивались вдрызг. Русских они нашли быстро. На вызовы те не отвечали, так что Фарли велел к ним пришвартоваться. К тому, что команда мертва, они были готовы. Им случалось видеть такое и раньше, произойти это могло из-за множества вещей – от пьяной драки до общего пищевого отравления.

Команда и впрямь была мертва. Все до единого. Все мертвы – и все на своих местах. У руля. На корме. На палубе. В каютах. В кают-компании. Словно их всех молнией поразило – одновременно. На них не было ран. Не было никаких следов драки или отравления. И выглядели они так, словно умерли только что, даже запаха не было, хотя это был довольно теплый февраль, даже для Калифорнии. И была во всем этом еще одна странность: под каждым из них натекла вода. Лужи воды.

Люди Фарли не знали что и думать. Но они связались с берегом и доложили, что корабль они нашли, что на борту все мертвы и что теперь они поведут его в порт. И тут Фарли решил проверить трюм. Чутье заставило, как он мне пояснил в ту ночь с сигаретой в зубах. Потому что у всех, кто давно работает в море, есть чутье. Чутье заставило его спуститься в трюм. Там он нашел нетронутые запасы еды и питья. И кое-что еще он нашел.

«Там было холоднее, – сказал он мне. – Не то чтобы сильно холодно, но холоднее, чем на палубе. В трюмах всегда так, они ведь, считай, в воде, а вода холоднее воздуха. Что-то в этом трюме было не так, и я никак не мог понять, что именно. А потом я увидел, что углы ящиков у них обгрызены. Крысы у них были. Нет, крысы – это ничего, они у всех бывают, я-то знаю, что это за твари: очистишь корабль, протравишь – а через месяц они снова тут как тут. Только вот я их не слышал. Ни шороха не слышал. А потом... в глубине трюма... я нашел первую дохлую крысу».

Тео ненадолго замолкает. Наверное, ему надо перевести дух.

– Он ткнул ту крысу пальцем. Она была как закаменевшая. Жесткая и холодная. После недолгих сомнений он взял ее и отнес туда, где было светлее. Хотел получше рассмотреть. Знаешь, что он увидел? Иней. Она была вся в инее. И он таял у Фарли в руках. Капал. И собирался на полу в лужицу.

– Ты хочешь сказать... – мне приходится откашляться, чтобы продолжить. – Ты хочешь сказать, что они... замерзли? Насмерть? В Тихом оОкеане? Рядом с Калифорнийским побережьем?

– Вот и я ему так сказал. Потому что к этому моменту я уже слушал, слушал очень внимательно. Это был серьезный мужик, не какой-нибудь болтун. Мне не верилось, что он вешает мне лапшу на уши. Но в то, о чем он рассказывал, мне тоже не верилось. Он не обиделся. Он сказал, что, будь он на моем месте, он и сам не поверил бы. Сказал, что он даже в отчете эту свою догадку не упомянул. Но это не вся история. Он рассказал мне, что было дальше. Когда они вели мертвый корабль во Фриско, они немного отклонились от курса. Сделали ошибку в расчетах. Сбились на курс в Лос-Анджелес и довольно долго так шли. И тут с палубы раздались крики – команда звала Фарли, так что он оставил рубку и спустился посмотреть, в чем дело. И вот тогда-то он испугался по-настоящему. Потому что на воде за бортом был лед. На самой поверхности, тонкий, ломкий. Он быстро таял. Но он там был. Да, Фарли испугался. Рванул в рубку, сверил курс, нашел ошибку, развернул корабли и пошел оттуда так быстро, как только мог с «мертвяком» на буксире. До порта они добрались без происшествий. Но даже несколько дней спустя, сидя там, на палубе рядом со мной, он все еще был напуган. И сказал он престранную вещь.

– Что он сказал?

– «Оно шло на Лос-Анджелес». Вот что. Я тогда посмотрел на него как на чокнутого: пьян я был вдребезги, не понимал вообще ничего. Но он повторил. Тогда я спросил его, что он имеет в виду. Он ушел к себе в каюту и вернулся с картой Тихого океана. Показал мне на ней, где они нашли корабль. Нарисовал мне маршрут, по которому они шли. Показал, где они отклонились от него к Лос-Анджелесу. А потом он провел на карте еще одну линию. Прямую. Она шла из бухты Провидение в Лос-Анджелес. И пересекала обе указанных им точки. «Оно шло на Лос-Анджелес, – повторил он. – И если бы мы подошли туда чуть раньше, то оказались бы прямо у него на дороге».

Закрываю глаза и вижу круги. Белые.

– По-моему, я знаю, что ты хочешь сказать. Но ты все равно скажи. Хочу услышать, как ты говоришь эту глупость вслух, – почему-то голос у меня и вполовину не такой скептический, как должен быть.

– Хорошо. Подведем итоги. Очаги холода, которые двигаются через океан по определенному маршруту. Морозы, которые обошли нас, когда мы уходили на север. Знаешь, мне эти холода кажутся странноватыми. Потому что они, похоже... – он молчит несколько секунд и только потом заканчивает фразу: – Мигрируют.

Белые круги под веками. Яркие, слепящие.

– Погодный фронт тоже мигрирует. Научно доказанный факт.

– Через океан? По определенному плану? Ладно. Я хотел рассказать кое-что еще. Выслушаешь? Или ты устал от моих... глупостей?

– Говори.

Он не заставляет просить себя дважды.

– Насколько на улице холодно?

– Что? – я теряюсь. – Сейчас?

– Нет. Вообще. То есть все мы знаем, что там чертовски холодно, но сколько это в градусах – чертовски холодно?

– Ну... минус пять. Может быть, минус пятнадцать. Когда погода портится, то минус двадцать пять... А сейчас, пожалуй, и все тридцать будет.

– В Снежном Патруле я уже шесть лет. И выездов у меня уже за шесть сотен. Знаешь, что это значит? Это значит, что я нашел и привез домой больше шести сотен мертвых людей. Нет, бывало, что мы находили живых. Я даже, наверное, посчитать смогу – таких случаев за эти шесть лет было не больше полусотни. Но, с другой стороны, иногда мы привозили мертвецов целыми семьями... так что как ни считай, а все равно выходит та же цифра. Шесть сотен. Все замерзли до смерти. И – как ты и заметил – все они улыбались.

Я вздрагиваю в теплом кольце его рук. Ничего не могу с собой поделать.

– Сколько времени человек может продержаться при минус тридцати, пока не умрет от холода? Я имею в виду, если он одет, обут, все как полагается. Ты знаешь, Дин?

– Не знаю. Несколько часов?

– Если мороз действительно сильный, – может, хватит и полутора. Ну, или если человек болен или слаб. Или пьян. Но в любом случае – это процесс. Он занимает какое-то время. И даже после этого телу нужно еще много времени, чтобы промерзнуть настолько, что оно станет хрупким. Чтобы вся вода в этом теле перешла в твердую форму, кристаллизовалась. Как это случилось с Бертой.

– Когда вы ей руку отломили.

– Именно.

– Ну, у нее ведь это время было. У нее было целых три дня, чтобы... кристаллизоваться.

– Твоя правда. И даже если люди провели на морозе меньше времени, чем она, это все равно объяснимо. Да. Длительное переохлаждение. И вас никогда ничто не настораживало. Потому что у вас вроде как есть тут больница... но вот оборудования там толком нет.

– Оборудования?

– В Сан-Франциско, – его голос становится почти мечтательным, – в Сан-Франциско, когда я только начинал работать, оборудование еще было. Было еще какое-то подобие порядка, соблюдалось гораздо больше формальностей... и все трупы, что мы привозили, надо было сперва отправлять на обследование в больницу. Чаще всего это был Главный госпиталь Сан-Франциско. А у них оборудования было много. Там-то я про это и услышал. От одного доктора. Он этим заинтересовался, потому что никак не мог кое-чего понять. Когда кто-то остается на морозе, то, прежде чем он умрет, с ним случается масса других неприятных вещей. Вроде обморожения. Как он это называл – некроз. А у большинства людей, которых мы привозили, ничего такого не было. И тогда он воспользовался каким-то оборудованием и обнаружил то, что и подозревал.

– Обнаружил... что?

– Эти люди... – судя по голосу, Тео понимает не больше моего. – Понимаешь... получается так, что умерли они вовсе не от длительного переохлаждения. С ними никакого процесса вообще не происходило. Тот доктор сказал, что они умерли... мгновенно. Раз – и все. Только что температура их тела была нормальная, градусов девяносто восемь, и вдруг – бац! – вся жидкость в их теле превратилась в лед. Моментальная заморозка.

– Постой. Постой, Тео... Это невозможно. У нас не бывает таких морозов. Да таких нигде не бывает!

Он что, издевается?!

– Он сказал, – Тео серьезен как никогда, – что температуры, при которых такое могло случиться, возможны только в сжиженных газах. В азоте, к примеру. Он сказал, что если бы их поместили в жидкий азот, то могло бы получиться как раз так. И их тела сохранились бы преотлично... только стали бы очень хрупкими. А если бы их потом разморозили, то, скорее всего, они бы выглядели... свежими. Не знаю как ты, а я сразу вдруг вспомнил тот русский корабль, – он замолкает. И вдруг неожиданно добавляет: – Тебе доводилось слышать, что в России последние несколько лет очень теплые зимы? Или эту передачу показывали, когда ты уже перестал смотреть телевизор?

Кажется, я наконец-то понимаю, что он хочет сказать. Хотя так и не могу поверить.

– Ты думаешь, что существуют мигрирующие... скажем, участки... очень низких температур – таких, как в жидком азоте. И это из-за них пришел снег. А когда люди попадают в такой... участок, они мгновенно замерзают до смерти. Так?

– Не совсем, – говорит он, и мне не нравится, какой у него голос. – Я думаю – и ты имеешь полное право считать меня сумасшедшим – я думаю, это никакие не участки. Это... существа. Живые. Разумные. И они охотятся. И – да, мигрируют. Движутся. Думаю, они весьма и весьма подвижны.

В любое другое время я бы только рассмеялся. Потому что это один смех, а не теория. Она иррациональна. Мистична донельзя. Я бы рассмеялся, потому что в любое другое время это звучало бы как чистой воды сумасшествие. Но сейчас, глубокой ночью, когда за стенами воет ветер, а в окне мелко дребезжит стекло – сейчас это почему-то не кажется мне таким уж неправдоподобным. Это кажется мне слишком похожим на правду. Куда больше похожим, чем моя первая псевдонаучная мысль об «участках холода». Конечно, живые. Конечно, разумные. И, конечно, они охотятся. Отлавливают нас одного за другим. Они перешли океан... в феврале? Где они дожидались осени? Я снова думаю о Ричи. Ричи, который был биологом. И как-то сказал мне, что в то последнее лето они стали находить в океане, на поверхности воды, дохлую рыбу. Он считал, что где-то поодаль от берега образовалась полоса холодной воды. Может, какое-то новое холодное течение. Он даже начал думать, что именно из-за этого у нас так резко поменялся климат – пришло новое холодное течение и вытеснило Гольфстрим. Он только все не мог понять, как такое возможно без тектонического сдвига...

– Все не могу понять, – голос Тео врывается в мои мысли. – Почему они улыбаются? Все эти мгновенно замерзшие бедолаги... Что они такого видят перед смертью?

Я задерживаю дыхание. На секунду.

То лицо, что я (конечно же, не) видел в окне. Полудетское лицо с огромными глазами и небольшим ртом. Безупречно правильное, сияющей бледности лицо.

Увидь такое лицо Берта Рэмси, она бы наверняка решила, что это ангел.

Не хочу об этом думать. Не буду об этом думать. Я беспокойно ворочаюсь – рядом с Тео, от которого пышет теплом, как от печки, мне вдруг стало холодно.

– Не смеешься надо мной. Я знал, что ты не станешь смеяться. Спасибо. Мне было нужно с кем-то об этом поговорить. Как когда-то Фарли. Такое в себе долго не продержишь.

Уж лучше бы он держал это в себе.

Наверное, мои желания кем-то услышаны, потому что Тео меняет тему. Непринужденно, свободно, словно переходит от погоды к политике в великосветской беседе.

– Ты хотел знать, что мы тут так долго делаем.

– Да, – и вообще-то только это я и хотел знать. Не надо мне было всех этих бесплатных приложений...

– Мы просто остановились передохнуть.

– В смысле?

– Мы в бегах. Мы ушли из Города. И возвращаться не собираемся. По крайней мере, в ближайшем будущем.

Я вдруг чувствую себя последним идиотом. Может, это и не самая хорошая идея – вести такие разговоры так поздно за полночь.

– Не понял.

– Ну, как ты сказал: там стало совсем плохо.

– Насколько плохо? – уточняю я. Что-то мне опять не нравится, как это звучит...

– Очень и очень. Просто хреново. Члены Совета того и гляди передерутся... и, похоже, скоро они начнут свою собственную маленькую войну.

– Войну?.. Господи, Тео, войну за что?! Сколько в городе народу-то осталось?!

Не слишком много, это уж точно. На всем побережье не наберется слишком много. Те, кому повезло больше всех, сбежали в Европу, когда все только начиналось. Те, кому повезло чуть меньше, успели перебраться на Восточное побережье, пока еще летали самолеты. А из тех, кто остался, выжила только треть. Сначала люди умирали от холода. Потом начались пожары. Люди не могли согреться в холодных, не для зимы построенных домах. Не помогало ни центральное отопление, ни даже обогреватели. И тогда они разводили огонь. Прямо в своих летних коттеджах. Прямо на полу своих квартир на верхних этажах небоскребов.

А потом начался хаос.

– Знаешь, Соединенных Штатов-то теперь, считай, и не существует, – говорит Тео почти весело. – Может, конечно, на Востоке дела обстоят по-другому... но кто его знает, что там, на Востоке? Чтобы туда добраться, надо пройти через срединные штаты, через Техас, Юту, Оклахому... а это ведь невозможно. Там сплошное снежное поле на полконтинента, непрекращающиеся бураны... я тебе не говорил, что все бури приходят с Великих равнин? Словно они там живут... Что на Востоке, никто не знает. Но здесь у нас государства больше нет.

– Это я понимаю.

– Знаю. Ты у нас сообразительный малыш.

Проглатываю «малыша» и не давлюсь. Не время качать права. Я слушаю.

– Эти ребята, там, в городе... они хотят создать новое. Свое.

– Свое... государство?

– Да, – и тут Тео выдает самую дикую вещь из всех, что мне пришлось услышать в эту ночь: – И у них есть для этого подходящее оружие.

Я только моргаю. У меня даже слов нет. Но молчание мое, должно быть, достаточно красноречиво.

– Крессент-Сити – один из тех городов, в которые эвакуировали лаборатории Силиконовой долины, – говорит он со вздохом. – Тогда, когда они еще думали, что все наладится. До того, как сбежало правительство. А в Силиконовой долине семь лет назад занимались заказом, полученным от армии. Компьютеризованное оружие. Нового поколения. Они привезли с собой эти... как их... экспериментальные образцы.

Я очень медленно открываю рот и произношу всего три слова:

– Ни. Хуя. Себе.

– Прямо мои слова. Я тебе скажу, что они хотят с этим оружием делать. Для начала они хотят подмять под это свое мини-государство ваш Городок и еще несколько близлежащих. Им ведь нужна будет армия, а армию надо кормить и одевать. Так что они начнут тянуть из вас деньги. Например, каждый раз, когда вам понадобится мука, сахар, бензин... или лекарства... вам придется платить.

– Мы их и сейчас не даром берем.

– Ты не понимаешь. Теперь платить придется дважды. Они хотят брать плату за въезд в Город.

– Шутишь?!

– Если бы. Итак, у них будет армия с оружием и государство, за счет которого эту армию можно содержать. И тогда они хотят двинуть ее на юг.

– В Лос-Анджелес? Не вижу смысла.

– Не в Лос-Анджелес. В Бейкерсфилд. Там все еще работает несколько нефтяных шахт – откуда, по-твоему, берется бензин, который вы покупаете в Городе? Они торгуют с людьми из шахт. Только они больше не собираются торговать. Они хотят захватить шахты – тогда все будет принадлежать им.

– Это будет большая победа, – думаю я вслух.

Потому что здесь, в медленно замерзающем мире, где твоя жизнь зависит от того, насколько хороша твоя машина... здесь бензин – это золото.

– А потом они хотят завоевать Орегон.

– Зачем?! Боже правый, да что там такого в Орегоне, чего нет у нас? Бобры?

– Леса, – просто говорит Тео. – Дичь. И топливо.

– Было же соглашение, – запинаясь, выговариваю я. – Соглашение между государствами и штатами... о Взаимной Помощи.

– Соглашение о Взаимопомощи издохло еще тогда, когда Европа отказалась сажать наши самолеты, – мрачно отзывается Тео. – А к тому времени, когда они начали их расстреливать на подлете, оно уже и вонять начало. Сейчас даже от самой идеи Взаимной Помощи ничего не осталось. Что мне интересно, так это рискнут ли они пойти на Вашингтон и дальше, в Канаду, если у них выгорит с Орегоном. Они, черти, жадные. Если рискнут, то им придется объявлять мобилизацию. Силком загонять людей в их армию. Молодых мужчин. Вроде тебя.

– Ты говоришь, они готовы передраться, – напоминаю я ему почти беззвучно. – Из-за чего?

– Из-за методов. Из-за расходов. Из-за того, кому придется делать грязную работу.

– Тео, подожди. Да где они ее возьмут, свою армию? С которой собираются брать Бейкерсфилд и Орегон?

– А ты не понял? – он смеется. Абсолютно безрадостным смехом. – Им ее даже искать не надо. Им нужны сильные, тренированные люди, которые привыкли к морозу, у которых потенциал выживания выше среднего... и есть вездеходные автомобили.

Вот теперь до меня доходит сразу.

– Снежный Патруль. Они собираются превратить Снежный Патруль в свою армию.

– Да. А я... я не хочу принимать в этом никакого участия. Хватит с меня и того, что я годами привожу из рейдов мертвых людей. Убивать ради этих идиотов я не собираюсь. Ради этих самозваных Повелителей Запада. В том числе небезызвестного мистера Ридза.

– Вы ушли поэтому? Или... потому что ты не веришь, что они победят?

Его спокойный ответ меня почти не удивляет.

– И поэтому тоже.

 * * *

Мы говорим об этом весь следующий день, наплевав на наше правило, что Все Серьезные Разговоры Ведутся Ночью. Я пытаюсь представить себе цельную картину. А Тео, похоже, просто рад выговориться.

– Они не могут договориться о множестве вещей, – рассказывает он мне, занимаясь обедом. Он пришел в восторг, когда обнаружил среди моих припасов солонину. Сказал, что знает пару простых рецептов – пальчики оближешь. Я решил поймать его на слове. – В основном спорят, кто будет главным при шахтах. Но еще у них у всех разные планы, стратегии... и они решают, какое оружие им использовать. Оружием у них заведует Ридз – он заявил, что знает, как им пользоваться.

Если бы я планировал дело такого масштаба, я бы Ридза к своим оружейным запасам на пушечный выстрел не подпустил. И ни к каким другим – тоже.

Тео кивает, когда я делюсь с ним этими соображениями.

– Вот только им плевать, что он за человек, – говорит он. – Потому что, похоже, кроме него никто не разбирается во всем этом компьютерном безобразии. Это ведь не просто бомбы да танки – это умные вещички, ими не так-то просто воспользоваться. По правде говоря, я не верю, что Ридз сам знает, что делает. Вот и еще один повод мне и моим ребятам убраться оттуда.

– Странно, что они тебя вообще отпустили.

– Ну, они все еще принимают радиовызовы. Не хотят, чтобы Городки догадались о чем-нибудь раньше времени. Так что, когда пришел ваш вызов, мы ухватились за этот шанс. Ваш Городок стоит у самой Дороги Прочь – отсюда можно уехать куда угодно.

– А куда хочешь уехать ты, Тео? – тихо спрашиваю я.

Он оставляет солонину в покое и оборачивается ко мне. Вид у него неловкий. Словно он сболтнул лишнее и теперь жалеет.

– Черт. Я даже и не знаю. Я бы и рад был остаться здесь...

– Если мы знаем друг друга целых одиннадцать дней и ты успел за это время выжрать половину виски в моем доме, это еще не значит, что я так уж горячо желаю, чтобы ты здесь прописался.

Он криво улыбается.

– Я рад, что ты так к этому относишься. Но я сказал правду: будь моя воля, я бы остался здесь. Мне здесь нравится. Место нравится, люди, которые здесь живут... У вас тут почему-то так... спокойно. Мне так хорошо уже давно не было, Дин. Я много где побывал на выездах, но, где бы я ни был, все эти места... они умирают. А ваш Городок – он живой. Понятия не имею, как вам это удается. Удивительно.

Самое время для «но». Я его просто-таки чувствую. Поэтому молчу и жду, пока он это скажет.

– Но у него есть один большой недостаток. Он слишком близко.

Слишком близко к Крессент-сити. Два часа езды летним днем по хорошей дороге. По снегу будет около пяти.

– Здесь я не чувствую себя в безопасности.

– Я понимаю. Нет, правда. Мне бы тоже не понравилось сидеть тут и ждать, пока мои же собственные коллеги надерут мне, дезертиру, задницу.

– Я даже не уверен, что это случится, – задумчиво говорит он, снова начиная мудрить над моей солониной. – Я ведь знаю, что вся эта затея мало кому в Патруле нравится. Думаю, возможностью удрать подальше воспользовались не только мы. Но я не могу этого знать наверняка. А со мной – мои люди. Они мне доверяют. И я должен думать и о них тоже.

Я уже готов отпустить очередную колкость. Что-нибудь ядовитое. Саркастичное. Обозвать его многодетной мамочкой. Сказать, что удобно притворяться, будто ты не собственную шкуру спасаешь, а самоотверженно заботишься о других... Но мне вдруг становится грустно. И я молчу. Ведь он говорит правду. И ничего смешного тут нет. Наверное, это здорово – заботиться о ком-то. Беспокоиться за кого-то. Я помню. Я когда-то тоже это умел. Не так уж и давно это было... Я вдруг понимаю, что завидую. Каково это – быть в отряде, работать в команде... как будто у тебя вдруг появилось много братьев?.. Наверное, так бывает не всегда, но я уверен – в команде Тео все именно так.

– Ты еще долго над солониной издеваться будешь?

– Ну...

– Тогда я пойду займусь твоим пеналом, если ты не против. Хочу успеть его починить до твоего отъезда.

Этой ночью мы не разговариваем. Вообще. Мы занимаемся более интересными вещами. Намного более интересными.

От них устаешь так, что беспокоиться о чем-то просто не остается сил.

* * *

На следующий день буря начинает затихать. Она все еще здесь, но ветер уже не такой яростный, а холод – не такой жгучий. Сначала я решаю, что это еще одно из этих обманчивых затиший. Но с каждым часом буря становится все слабее, и я понимаю, что на этот раз она действительно заканчивается.

Около шести вечера внезапно оживает радио, и вскоре сквозь шум помех пробивается мелодия «Surf City». Через час музыку прерывает первая местная передача. Всех, кто ее слышит, просят не рисковать и не покидать убежищ, а тех, у кого есть телефоны, – позвонить в Ратушу и отметиться. Я пытаюсь позвонить Джейку, но связи пока еще нет. Рация Тео работает лучше, и он связывается со своими «ребятами» – по его словам, все живы и здоровы. Еще через час связь налаживается. В Ратуше трубку снимает какой-то парень, один из помощников Джейка, я не помню его имени. Я отчитываюсь за себя и Тео, кладу трубку и с удивлением понимаю, что чувствую облегчение.

Это была самая сильная снежная буря за всю историю Калифорнии.

А мы ее пережили.

Когда я поднимаю взгляд от телефона, Тео неуверенно улыбается мне. И я отвечаю ему улыбкой. Удивился... уставился на меня обалдело. Никогда не видел, чтобы я так улыбался. Пусть смотрит. Мне это ничем не навредит. Он скоро уедет, а я останусь. И тогда все вернется на круги своя.

– Ты им не сказал.

– Про то, что творится в Городе? Джейка там не было.

– Скажи им, ладно? Мне будет легче, если я буду знать, что хотя бы вас предупредил.

– Тоже мне, благодетель человечества. Скажу, конечно.

– Только когда я уеду. Хорошо? Подожди, пока я не уеду.

– Хорошо. Обещаю. А теперь можешь отвлечься от этого на минутку? У меня для тебя кое-что есть.

Смотрит на меня этими своими зелеными-серыми-карими глазами. Так и вижу, как он ведет катер вдоль пляжей Сан-Франциско. Ему там самое место.

А я? Есть ли где-нибудь место для меня?

Встаю. Подхожу к нему и вкладываю ему в руку пенал.

– Вот. Это – тебе.

Он опускает глаза. Разглядывает вещицу из прозрачного пластика у себя в ладони. Пальцем проводит по узорам на крышке. Нажимает кончиком ногтя одну из клавиш. И пенал начинает играть. Тихая, слабая музыка. Мелодия, которую каждый знает с детства. С днем рожденья тебя... С днем рожденья тебя... С днем рожденья, милый кто-то, с днем рожденья тебя...

Он поднимает глаза. Смотрит на меня. И вдруг притягивает меня к себе и обнимает. Крепко.

– Эй, полегче! – хриплю я. – Полегче! Ну ладно мои ребра, тебе на них плевать... Но если ты эту штуку опять сломаешь, я ж тебя прибью! Знаешь, сколько я на нее времени угрохал?

– Спасибо, – он кладет пенал на каминную полку. – Спасибо тебе.

– Спасибо – это, конечно, очень мило, – усмехаюсь я. – Только вот спасибо в рот не положишь.

Он вопросительно приподнимает бровь. И я прямо и без обиняков сообщаю ему, что я не только могу, но и хочу положить в рот.

Поперхнувшись от неожиданности, он долго откашливается и только потом, все еще с трудом, выдавливает из себя:

– Ты что... серьезно?

– Еще как серьезно. Пойдем. Сейчас сам увидишь.

* * *

Утро сегодня солнечное. Просыпаюсь рано, оттого что солнце светит в глаза, и настроение у меня становится до глупого праздничное. Снег за окном белый и чистый, нетронутый, лежит на земле пушистой белой шкурой – шкурой самого огромного в мире зверя. Искрится.

Из кухни доносятся шорох и звяканье. Тео готовит кофе.

– Ну вот, – говорит он, когда я захожу в кухню и плюхаюсь на табуретку. – А я хотел подать тебе завтрак в постель.

– Ого. Тогда хорошо, что я проснулся раньше, чем ты успел совершить это злодейство. Я, знаешь ли, сам себе простыни стираю.

Он смеется, а я улыбаюсь. Отличный день.

Едва мы успеваем закончить завтрак – бекон пережарен, но чтоб мне сдохнуть, если я об этом хоть заикнусь – как звонит телефон. Тео корчит недовольную рожу, но идет и отвечает на звонок.

– Меня вызывают, – говорит он, повесив трубку. – Я так и знал, что придется срываться на дело, как только буря закончится. Ну да ладно, работа есть работа. Зато от этого будет польза: моя машина с этим снегом справится, а когда я по нему проеду, у тебя снова будет подъездная дорожка.

Он уходит одеваться, а я смотрю в окно. Да, снега нанесло много. Пожалуй, мне по пояс будет. Тео недооценил мою машину – ей случалось пробираться через такие заносы. Но помощь лишней не будет.

Я остаюсь на кухне и допиваю кофе. Вскоре я слышу, как открывается дверь. Через пару секунд Тео проходит мимо окна. Кажется, что он ростом до неба. Это потому, что он идет по снегу. Снегоступы – у меня тоже пара есть. Еще бы лыжи, но уж слишком они теперь дорогие.

Рев его мотора бьет по ушам даже через толстое стекло. Вскоре мимо проезжает его машина – медленно перемалывает и сминает снег, прокладывает новую дорогу. Поработать лопатой мне потом все же придется, но все равно это мило с его стороны. Напротив двери он останавливается и дает гудок. Я накидываю пальто и выхожу на порог.

Тео высовывается из окна.

– Пожелай мне удачи, друг-индеец!

– Удачи тебе, Тео.

Он, наверное, думал, что я опять какую-нибудь шуточку отпущу. Потому что глаза у него вдруг становятся какие-то странные. Но через мгновение он снова улыбается.

– Береги себя, Дин.

И он уезжает.

Без него в доме вдруг становится непривычно тихо. Пустовато. Чтобы отвлечься, я берусь за часы с кукушкой. У Лили, Джейковой внучки, в начале сентября день рожденья. Так что он их купит. А может, я их ему просто отдам. Иногда я бываю ужасно сентиментален.

В умении делать что-то по-настоящему хорошо есть один недостаток: твои руки делают работу сами по себе, а думать ты при этом можешь о чем угодно. Те, кто заявляет, будто работа – лучшее лекарство от непрошеных мыслей, просто плохо знают свое дело. Мои пальцы двигаются, возятся с часовым механизмом, но думать мне это абсолютно не мешает. Я думаю, как мне быть с Тео. Нет, уговариваю я себя. Нет, нельзя так. Это ведь я. Я – одиночка. И всегда буду одиночкой. Я не привязываюсь к людям. Я не привыкаю к людям. Потому что люди умирают. Я не могу позволить себе сходить с ума каждый раз, когда кто-то умирает. Нельзя убирать защиту. Я ведь пообещал себе, что никогда так не сделаю. Давным-давно пообещал.

Но тогда, когда я себе это обещал... тогда я уже забыл, как это замечательно, когда тебе тепло. По-настоящему тепло. Тепло изнутри.

Часы уже готовы, и уже вечер, а Тео все нет. Может, это и хорошо, потому что... ну что мне ему сказать, когда он вернется? Попросить не уезжать? Нет, вот этого я никогда и ни за что не сделаю. Заставить его пообещать, что вернется? Ха, я не романтик, но сдается мне, это и для романтика было бы чересчур романтично. И глупо вдобавок. Может, мне вообще не стоит ничего ему говорить. Потому что это ошибка. Солнечный удар, интоксикация. Как когда долго не пьешь, а потом срываешься, и тебя сносит с одного стакана. Может, мне стоит радоваться, что он уходит. Когда он уйдет, я снова смогу быть сильным...

А может, я просто скажу ему, что я всегда буду ему рад. Когда бы ему ни случилось оказаться поблизости.

Уже восемь, а его все нет. Наверное, они еще не вернулись с выезда. Можно позвонить в Ратушу и узнать наверняка. Да, пожалуй, я так и сделаю. Немного поколебавшись, я снимаю трубку и уже собираюсь набрать номер...

...когда вдруг кое-что на другом конце комнаты бросается мне в глаза. Так, что я замираю, не сводя с этого глаз. Так, что я забываю о трубке, гудящей мне в ухо.

Рубашка и джинсы Ричи. На тумбочке у стены. Аккуратно сложенные.

В этом нет ничего особенного, правда? И это, должно быть, глупо... но почему-то я в одно-единственное мгновение понимаю все. Вдруг, внезапно – мне все становится понятно.

Я закрываю глаза. Открываю. Набираю номер.

– Да? – отзывается Лина на другом конце провода.

– Это Дин, – говорю я. – Дин Ахига. Этот парень из Патруля забыл пару вещей у меня дома. Не то чтобы я весь из себя такой честный... но, может, они еще не уехали?

– Уехали. Уже несколько часов как уехали. Вернулись с выезда в три, а к четырем их уже и след простыл, – она хихикает. – А ну колись, Дин! Что он там забыл? Что-нибудь дорогое? Ты уверен, что это вышло случайно?

– Конечно, нет, – и мне удивительно слышать все ту же иронию в моем голосе. – Какое там случайно. Я их подло стащил. Всегда мечтал о паре вонючих носков и грязных боксерских трусах!

Она заливается смехом. Мне Лина всегда нравилась, она глупышка, но вреда от нее нет, и я против нее ничего не имею – но сейчас ее смех ни с того ни с сего кажется мне таким отвратительно визгливым.

– Ладно. Извини за беспокойство.

– Умора с тобой, Дин, – снова хихикает она и кладет трубку.

К четырем, значит. В четыре я как раз возился с той пружинкой, которая заставляет кукушку выскакивать из окошечка. Никак не мог синхронизировать ее с маятником...

В комнате Ричи темно. Я стою на пороге – и мне требуется несколько минут, чтобы собраться с мужеством и включить свет.

В комнате – ослепительный, безупречный, болезненный порядок. Постель аккуратно заправлена, занавески на окне – параноидально симметричны, на столике – ровная стопка бумаг.

На самом верху этой стопки – записка.

И стодолларовая купюра.

Я подхожу к столику – медленно, осторожно, словно это зверь, который вот-вот бросится. Не дотрагиваюсь до записки. Не читаю ее. Только две последние строчки. Постскриптум. Почерк у Тео неровный, угловатый.

Деньги – за пенал. Я обещал заплатить.

Я не плачу. Я ведь мужчина, мне не положено. Я молчу. Я смотрю на стену. На стене – натюрморт. Виноград, и яблоки, и абрикосы, и букет полевых цветов, и все остальное, чего я уже столько лет не видел...

Глядя на натюрморт, думая об абрикосах, о яблоках и винограде, я беру стодолларовую купюру и медленно, тщательно рву ее на мелкие клочки. А потом на клочки помельче. А потом – на клочки еще мельче.

Иногда люди не умирают.

Иногда они просто уходят от тебя.

Иногда они даже не считают нужным попрощаться.

* * *

От меня до него – всего два шага.

Вокруг – снег. Свежевыпавший, искристый, девственно-белый снег. Никогда и никем не потревоженный. Широкое, безграничное снежное поле. Ничего, кроме снега. Ни домов, ни деревьев. Ни горизонта. Только снег и небо.

И Ричи в двух шагах от меня.

Так близко, что, подними он руку, смог бы до меня дотянуться. Но он этого не делает. Стоит неподвижно, каменная статуя в черном пальто, и смотрит на меня – слегка печально. Я хочу дотронуться до него. Хочу обнять его. Убедиться, что он и правда здесь, что он жив, что он – это он.

Но я боюсь.

Тишина. Мертвая тишина, глухая тишина, ватная.

Потом он говорит:

– Ты прячешься от меня, Дин.

Я мотаю головой. Я растерян. Я не понимаю, о чем он.

– Нет, Ричи. Нет, я...

– Зачем ты от меня прячешься? Я искал тебя... приходил к тебе, но тебя не было.

– Ричи...

– Бежишь от меня, да, Дин? – слабая улыбка у него на губах. – А ты стал совсем взрослым. Я тебе больше не нужен.

– Неправда! – кричу я в отчаянии. Мне все еще страшно до него дотронуться. – Ты мне нужен! Ты мне всегда был нужен!

– Прячешься, – повторяет он. – Зачем ты так со мной? Я ведь люблю тебя.

Слишком больно, невыносимо... Я шагаю к нему. Ричи не двигается. Еще один шаг – и я кладу руку ему на плечо.

– Ричи?

Я заглядываю ему в лицо.

И вдруг его глаза становятся такими холодными. Нет у него больше глаз. Там, где они только что были, – два ледяных тоннеля, ведущих в пустоту. Бездонные провалы, затянутые льдом, и от них исходит беспощадный, смертельный холод.

– Я ждал тебя, Дин, – у этого голоса тембр, как у Ричи, и интонации, как у Ричи, но это не его голос. Никогда у Ричи не было голоса, способного в один миг превратить в лед всю кровь у человека в жилах. – Я так долго тебя ждал.

Его руки у меня на плечах – холоднее льда.

– Добро пожаловать домой.

Я кричу.

И земля содрогается, и гром прокатывается над снежным полем.

И я просыпаюсь.

Рывком сажусь в постели, весь в поту, задыхаясь. И еще до того как я понимаю, что проснулся, издалека снова доносится тяжелый удар грома. По стенам пробегает дрожь.

И снова все тихо.

Я утираю лоб простыней. Холодный пот. В комнате далеко не жарко, но я даже не пытаюсь укрыться – просто сижу, а перед глазами у меня – мой сон, он еще не ушел, еще не отпустил меня. Единственный сон с Ричи, который я помню от и до. Сон, в котором он – мой враг.

Мне так плохо, что я не сразу понимаю – у меня в комнате слишком светло.

Да, ночи уже давно не черные. Чаще всего они бывают темно-серыми, грязно-серыми, разбавленными белизной снега – словно молоко пролили в лужу грязи. Иногда, в июле, они почти белые – грязно-белые, а небо – призрачного, мертвенного тускло-синего цвета.

Но они еще никогда не бывали окрашены в оттенки красного и золотого.

Я поднимаюсь и подхожу к окну. Ночь выдалась ясная, и там, за дорогой, за заснеженной равниной, над далекой линией горизонта, я вижу дрожащее красное зарево.

Пожар. Огромный пожар. Там, за лесом.

Там, где Город.

 * * *

Джейка в Ратуше нет, и даже Лину я найти не могу. Не нравится мне это. Мне надо поговорить с Джейком. А еще я ему принес эти чертовы часы с кукушкой. Пусть забирает. Я на них смотреть не могу.

Только вот его там нет.

Вокруг полно народу, и все суетятся, носятся туда-сюда – как всегда, когда некому руководить всем этим бедламом. Ратуша напоминает мне курицу, которой уже отрубили голову, а она еще бегает. Чертовски большую курицу.

Наконец мне удается поймать какую-то девицу – кажется, ее зовут Джин – и удержать ее на одном месте, пока она не ответит на мои вопросы.

– Конечно, Джейка здесь нет! Как он может здесь быть? После того, что случилось с Лили!..

Что?

– А что случилось с Лили?

Она смотрит на меня. Хлопает ресницами. Потом она наконец меня узнает. Еще секунда у нее уходит на то, чтобы обработать информацию и прийти к выводу, что я в своей Заднице Мира, в целых четырех милях от города, и впрямь мог пропустить все новости.

– А вы не слышали? Она из дома ушла. В последнюю ночь бури. Просто открыла дверь и вышла. Буря ведь стихала – ну, она, наверное, и подумала, что все уже кончилось. Дети, ну вы же их знаете...

Сердце у меня замирает.

– Она... мертва?

До чего дурацкий вопрос... конечно, мертва, как может быть иначе? Они поэтому вызвали Тео вчера утром? Его последняя работа в Городке... Лина сказала, что они вернулись около трех. Быстрый, короткий выезд. Значит, они нашли ее. Ох, нет. Лили – Джейк ее берег как зеницу ока. Ее родители, Джейкова дочь Энн и ее муж Нат, погибли на третьем году снега. Какие-то сопляки в Городе остановили их машину и выкинули их на улицу. Тогда была зима, и домой они не вернулись... Тогда Джейк и решил, что хочет уйти из Города. Чтобы Лили росла в месте поспокойнее. Лили всего шесть... Джейк с ума сойдет. Сойдет с ума и что-нибудь с собой сделает. Потому что не уследил, как она открыла дверь и вышла...

– Конечно нет!

Нет... нет?

Ну да, когда я вчера говорил с Линой, она хихикала...

– Но... как?

– Снежный Патруль привез ее. Живую. Она заболела – очень сильно простудилась – но с ней все будет в порядке. Командир Патруля так сказал.

Я отпускаю девчонку, и она тут же исчезает, нырнув в суету коридоров Ратуши. Я обдумываю то, что услышал, затем спускаюсь к своей машине. Я поеду к Джейку. Не знаю, будет ли он в состоянии меня выслушать... Но медлить с этим нельзя.

К утру зарево угасло, но был дым. Поднимался над мертвым лесом. До нас его не донесло – ветер дул на север. У меня есть догадки насчет того, что случилось, но сначала мне нужно поговорить с Джейком.

Тео ведь уже уехал, так что я просто сдержу свое обещание, так?

В доме Джейка тоже полно народу. Лина открывает мне дверь; на кухне Сэлли Хатчисон что-то готовит; в гостиной – Холли с мужем, они тоже чем-то заняты, только я не вижу, чем. Судя по количеству обуви, что я видел в прихожей, должен быть и кто-то еще – много кто еще. Тео был прав в одном: Городок – живой. В отличие от Города, если здесь с кем-нибудь случается беда, люди спешат помочь.

Будь я на самом деле циником, я бы сказал, что такое поведение – атавизм. Вроде привычки смотреть в огонь. Но я такого говорить не буду.

Когда я спрашиваю, можно ли увидеть Джейка и Лили, Лина кивает.

– Там еще Док Томпсон, – говорит она, – и он велел нам не шуметь. Но ты, Дин, никогда особо шумным и не был...

Они там, в комнате Лили. Все трое. Лили лежит в постели, Джейк устроился в старом кресле рядом с кроватью, а Док Томпсон у стола возится с лекарствами. Он первым меня замечает.

– Привет, Дин. Я бы подал тебе руку, только они у меня пока должны быть стерильными...

Док высокий и тощий и словно весь состоит из сплошных острых углов. К его буйной седой шевелюре еще бы очки – и был бы готовый Чокнутый Доктор из какого-нибудь третьесортного ужастика. Но он не носит очки – у него зрение, наверное, получше моего будет. И такого здравомыслящего человека еще поискать. Он очень хороший врач.

Джейк поднимает на меня взгляд. Он так устал, что и на живого человека-то не похож, но так и светится от счастья. Лили бледна как мел, дышит с трудом и кажется почти прозрачной, но после того как представишь ее мертвой в снегу – а он наверняка представлял; все вчерашнее утро, верно, провел, тренируя воображение, – после этого такое зрелище, думается, просто восхитительно.

– Здравствуй, Дин, – говорит он. – Ты что тут делаешь? Что-то случилось?

И я вдруг понимаю, что не могу заставить себя сказать про Тео, про его теории, про пожар за лесом... вдруг, совершенно внезапно все это кажется таким незначительным.

Я сглатываю ком в горле. И отвечаю ему:

– Я принес Лили часы. С кукушкой. Она, кажется, хотела такие...

Он смотрит на сумку у меня в руке. Потом мне в глаза.

– Знаешь, Дин, – медленно говорит он, – я ведь всегда знал, что никакая ты не сволочь. Но, черт возьми, до чего же приятно видеть, что ты сам решил это признать.

Я ничего не говорю. Не могу. А он встает. Лили открывает глаза, переводит взгляд с деда на меня и обратно. Глаза у нее покраснели. Наверное, она плакала. А может быть, это оттого, что она столько пробыла на холодном ветру. От ветра глаза слезятся, а от холода слезы замерзают прямо в глазах. Отвратное сочетание.

– Дин принес тебе подарок, Лили, – говорит Джейк. – А я пойду, проверю, как там поживает твой гоголь-моголь.

Он выходит из комнаты. Гоголь-моголь. Готов поспорить, о деньгах жена Роя и не заикнулась. А если о них заикнулся Джейк – он наверняка пытался – то она велела ему заткнуться.

Все любят Джейка. Наверное, даже я. Никогда об этом не думал.

Сажусь в кресло. Лили мне улыбается.

– Привет, Дин. Ты мне тоже будешь говорить, что я глупая? Ну, из-за того, что я ушла? Потому что все говорят.

– Не буду. Зачем говорить то, что ты и так уже знаешь.

Она корчит рожицу, потом смеется. Слабый, тихий смех. Ох-хо... Надеюсь, они все правы и она выкарабкается. Выглядит она очень плохо.

– У меня для тебя кое-что есть.

Ее глаза становятся круглыми как блюдца, когда я достаю часы из сумки.

– А птичка там есть?

– Есть.

– А она поет?

– Сейчас посмотрим.

Я встаю, снимаю со стены старые часы и вешаю новые. Она внимательно следит за мной.

– Они тикают! Так громко!

– Это потому, что они большие. А теперь смотри сюда. Сейчас только половина двенадцатого, но я поставлю часы ровно на двенадцать. Чтобы обмануть кукушку. Потому что она выскакивает, только когда думает, что уже прошел целый час.

– Это дрессированная кукушка?

– Ну... можно и так сказать.

Я ставлю часы на без одной минуты двенадцать и отступаю в сторону.

– Теперь давай ждать.

Целую минуту ни я, ни Лили, ни доктор Томпсон – глаза у него смеются – не произносим ни слова. Маятник тяжело качается из стороны в сторону. Часы неторопливо, с достоинством тикают: тик... так... тик... так... А затем, когда минутная стрелка наконец догоняет часовую и они обе замирают на цифре двенадцать, открывается дверка в корпусе, и оттуда выскакивает маленькая черно-красная деревянная птица с распахнутым клювом.

«Бомм», – поет она. Я-то знаю, что это часы, но издалека иллюзия полная. Пружину я поставил новую, тугую, и перед каждым «бомм» птица прячется обратно в корпус вся целиком, прежде чем снова выпрыгнуть. Лили взвизгивает от восторга и хлопает в ладоши. Я задумчиво созерцаю результат своего труда. Честное слово, в жизни не видел ни одной кукушки. Понятия не имею, какова их природная окраска. Когда я выбирал цвета, чтобы заново покрасить это деревянную финтифлюшку, я, должно быть, думал о чем-то глубоко своем...

– Дин, она просто чудо! И она каждый час будет так делать?

– Да, – я переставляю часы на правильное время. – Через полчаса ты ее снова увидишь.

– Отлично, – усмехается Док. – Раз уж вы теперь такие друзья, не посидишь с Лили минут пять, а, Дин? Я просил Сэлли кое-что для меня сделать, но она, похоже, совсем об этом забыла.

Он не удивлен. Насколько я знаю Сэлли, удивляться тут и впрямь нечему.

– Ладно.

Вот и все. Я иногда говорю, что осталось всего несколько видов деятельности, которыми я никогда в жизни не занимался. Теперь придется вычеркнуть из списка пункт «нянька».

Когда за Доком закрывается дверь, Лили снова корчит рожицу.

– Они меня ни на секунду не оставляют одну! – жалуется она. – Они что, думают, что я опять сбегу? Не такая уж я и глупая!

– Ты очень сильно напугала деда, – вздыхаю я. По-моему, они боятся оставлять ее одну просто потому, что ей в любой момент может стать хуже. Но если от этого будет побочный воспитательный эффект, то не мне его портить.

Теперь она выглядит виноватой.

– Я знаю. Но я не глупая! Я ведь это сделала не... не просто так, ясно? Мне показалось, что я Зверя увидела.

Не отвожу взгляда, хоть и хочется. Зверь – это у них кота так звали. Очень подходящее имя. Зверюга действительно была еще та – большая, красивая, с лохматой серой шкурой, сильными лапами и рваным ухом. Бойцовый кот. Однажды утром, после бури, Джейк нашел его в снегу у порога. Он не верил, что Зверь просто взял и замерз – кошки редко так глупо умирают. Он думал, что котяра сожрал не ту крысу – тогда в Городке много кто пытался от них избавиться. Травили. А Зверь был тем еще охотником. Наверное, съел отравленную крысу, а потом слишком ослаб, чтобы суметь доползти до дома. Лили Джейк сказал, что Зверь заблудился. Объяснить ей все у него духу не хватило. Так что она думает, что Зверь все еще жив.

– Мне показалось, что я Зверя увидела, – грустно повторяет она. – Я надела пальто и пошла его искать. Ветер ведь был не такой сильный, как всю ту неделю. Там и правда была кошка – может, это и не Зверь был, но я-то не знала, так что я побежала за этой кошкой... а потом вдруг смотрю – а я уже и не в Городке. Правда, странно?

– Странно. Кошки вообще существа странные. Лили, в следующий раз ты подумай вот о чем: если бы Зверь вернулся, он бы не стал снова уходить. Он бы попытался пробраться в дом. А если это чья-то чужая кошка, так пусть кто-то чужой за ней и бегает за околицу.

– Да знаю я.

– Вот и хорошо.

– Но мне не жаль, что так вышло. Я дедушке сказала, что мне жаль, но я соврала. Потому что... я там встретила маму с папой.

Я вздрагиваю. Присматриваюсь к ней. Непохоже, чтобы она фантазировала. Она задумчива, немного грустна... и до странного спокойна.

– Лили. Этого быть не может.

– Мне уже сказали, – она поджимает губы. – Мне сказали, что мама с папой умерли. А я это знаю. А Сэлли сказала, что я и помнить-то их не могу. Она думала, что я не слышу ее, но я слышала. Знаешь что, Дин? Я их помню!

Я не успеваю сразу ответить, и она начинает злиться. Тычет пальцем в фотографию на стене. Свадебную фотографию.

– Может, я и не помню их самих, я была совсем маленьким ребеночком, но я знаю, как они выглядели!

– Я тебе верю, – неважно, правда это или нет, но ей нельзя так нервничать. Она слишком слаба.

Она переводит дыхание и вдруг снова становится удивительно спокойной.

– Это хорошо. Потому что я ведь правда их видела. После того как Зверь... как та кошка от меня убежала. Там, в снегу. Я начала замерзать и заплакала. И вдруг услышала, как они смеются.

Меня словно бьет электрошоком. Аж всего передернуло.

– И что ты сделала?

Она, бедненькая, так рада, что кто-то наконец хочет ее выслушать.

– Я пошла к ним! Я подумала, что те люди, которые там смеются, отведут меня домой, если я их попрошу, – она ненадолго замолкает, потом упрямо говорит: – Это были мама с папой. Честное слово.

– Я тебе верю, – и на этот раз я ей действительно верю.

И это плохо.

– Только они были какие-то странные, – она хмурится. – Они меня позвали, и я к ним побежала, но споткнулась и упала. Не смейся. Ничего я не неуклюжая.

– Я и не смеюсь. Я сам в снегу часто спотыкаюсь.

– Потому что Эл – ну, Эл Комфри, – он говорит, что я все время падаю, потому что я девчонка. Потому что девчонки слабее мальчишек, – она вздыхает. – Дурак он, этот Эл. Я упала, потому что очень спешила. Очень хотела их увидеть. А когда я упала, они подошли и наклонились ко мне, и это они и были. Мама с папой. Только они выглядели чуть-чуть постарше, а у мамы волосы были короткие.

Мурашки по всему телу. На свадебном фото у Энн длинные волосы. Спадают ей на плечи блестящими локонами из-под белой свадебной шляпки. Через четыре года после свадьбы, незадолго до смерти, она обрезала их до ушей. Волосы у нее были мягкие и вьющиеся, и каждый раз, когда она снимала шапку, они приходили в полный беспорядок. Нат, смеясь, звал ее «голова-облако»...

Этого Лили никак не может помнить.

– Они сказали, что отведут меня домой. И мне стало так хорошо-хорошо. Хорошо, только очень-очень холодно. И я все не могла толком разглядеть их лица. Странно это, потому что я ведь их узнала, я знала, что это они, но была еще ночь, потому что солнца еще не было. И шел снег. Мне захотелось их разглядеть получше, вот я и достала свой фонарик.

– У тебя был фонарик?

– Я ведь сказала, я не глупая! Как бы я без фонарика стала Зверя искать? Ночью на улице? Конечно, я его взяла с собой!

– И что было дальше?

Она довольно улыбается. Ей приятно, что мне так интересно. А мне и впрямь безумно интересно. Слушаю не дыша...

– Ну, я его включила. Фонарик. У меня очень сильный фонарик, дедушка его купил прошлой зимой в Городе, потому что тогда свет все время отключался. Из-за бурь. Так вот, я его включила и посмотрела на них. И знаешь... они от меня отпрыгнули. Были уже близко-близко, – она поднимает руку и показывает, насколько близко. Дюймах в десяти от лица. – А когда я посветила на них фонариком, они отпрыгнули назад. Только знаешь, Дин... я вообще-то не хотела никому рассказывать, а то все еще подумают, что я не люблю маму с папой, а я их люблю! Но они... ты никому не расскажешь, что я о них плохо говорила?

– Ни душе.

– У них были нехорошие глаза, – растерянно говорит она. – Перед тем как они отпрыгнули, я их успела увидеть. И у них были очень, очень нехорошие глаза. Странные. Такие... неправильные.

– Лед, – выдыхаю я, прежде чем успеваю себя остановить. – У них был лед вместо глаз.

– Да! – она смотрит на меня, и у нее самой глаза становятся большие-большие. – А ты откуда знаешь?

Отчаянно пытаясь выпутаться, я выдаю самую заезженную ложь из всех, что обычно говорят детям:

– Не помню – наверное, я о таком в книжке читал.

К моему удивлению, она успокаивается. И на мордашке у нее написано облегчение.

– Это, наверное, была книга про мертвых людей, – кивает она. – Не знаю. Я читать пока не умею. Но понимаешь, Дин, я очень испугалась. Когда я увидела их глаза, мне вдруг показалось, что они меня совсем не любят. Что они собираются сделать со мной что-то ужасное. Вот так я плохо подумала про маму с папой.

– Ничего страшного, – голос у меня стал какой-то ломкий.

– Знаю. Потому что... по-моему, я поняла. Они и не могут меня любить, потому что они ведь мертвые, правда? Мертвые люди – они ведь не могут любить живых, так? Так что они, наверное, хотели, чтобы я тоже умерла. И тогда они смогли бы снова полюбить меня.

Жутко. Как же невыносимо жутко – сидеть здесь и слушать, как шестилетняя девочка рассуждает о таких вещах тихим, спокойным голосом.

– Я на них не сержусь. Это все потому, что я живая, а они мертвые. Они ведь в этом не виноваты, правда?

– Правда, – с трудом выговариваю я.

– Но тогда я очень сильно испугалась, и завизжала, и побоялась выключать фонарик, и стала бегать и кричать, потому что я боялась, что они подкрадутся ко мне сзади, поэтому я все время оборачивалась... а фонарик так и не выключила.

Гляжу на нее и думаю, что она ведь права. Она не глупая. О, совсем не глупая. Она не просто умна для своих лет – она гений.

– Мне пару раз показалось, что я их вижу, но, когда я туда посветила фонариком, их там не было. А потом начался день, и снег больше не шел. И стало солнечно. Но я не знала, где я, потому что вокруг был только снег. А я очень замерзла. И очень сильно хотела спать. Но я знала, что спать нельзя. Дедушка мне сказал, что если заснешь в снегу, то уже не проснешься. Так что я просто шла вперед. Я думала: а вдруг я так вернусь в Городок. Я уже очень-очень устала, когда вдруг увидела машину.

– Черную с красным?

– Да, – она вдруг улыбается. – Как птичка у меня в часах! И я снова начала кричать, и тогда за мной пришли люди, но дальше я ничего не помню. По-моему, я все-таки заснула. А потом проснулась – а я больная. Ууу.

– Так оно обычно и бывает с юными леди, – говорит Док, открывая дверь. – Если они слишком долго гуляют по снегу, они заболевают. И тогда им приходится делать уколы. Пора, Лили.

– Ох, нет, – она зажмуривается. – Я сплю. А ты дедушке сказал, что, когда я сплю, укол делать нельзя, а то я могу дернуться и иглу сломать. Я сплю, так что иди сделай укол кому-нибудь еще.

– Отличный слух, и хитрости не занимать, – замечает Док с улыбкой. – Ну что ж... придется рискнуть.

– Счастливо тебе, Лили, – я поспешно направляюсь к двери. – Выздоравливай!

У меня за спиной раздается тяжкий вздох. Прикрывая за собой дверь, я слышу громкое «Ой!». Бедный детеныш. Джейк уже здесь. Велит мне: «Подожди в гостиной, Дин», – и отправляется в комнату с гоголь-моголем наготове.

Иду в гостиную. Болтаю с Холли и Рэнди и все пытаюсь выкинуть из головы лицо Лили – такое грустное... такое спокойное...

Приходит Док Томпсон, падает в кресло и запрокидывает голову.

– Чаю бы, – безнадежно тянет он.

– Я сделаю, – отзывается Холли. – А то Сэлли суп готовит. Лучше ее не отвлекать, а то кто его знает, что в этом супе окажется.

– С ней правда все будет в порядке? – спрашиваю я Дока. – С Лили. Не нравится мне, как она выглядит.

– Знаешь, – голос у него задумчивый, глаза закрыты, – все могло быть по-настоящему плохо. Когда они ее принесли, я даже подумал: лучше бы они ее и не находили. Она бредила. И вся горела. У нее был жар. Очень сильный. Воспалительные процессы... У меня не хватает оборудования, и еще слишком рано, чтобы я мог быть уверен, но я подозреваю по меньшей мере одностороннюю пневмонию. А лекарств у нас осталось мало. Я думал, что не смогу ее вытащить.

– Но ведь вытащил?

– Снежный Патруль, – говорит он. – Снежный Патруль, благослови их Господь. Их командир оставил нам всю свою аптечку. Знаешь, им выдают огромный набор лекарств. Противовоспалительные средства. И другие тоже. Его аптечка была почти нетронута. И он ничего за нее не взял. Сунул мне это все в руки и ушел.

Тео. Да, у него, должно быть, проснулись нехорошие воспоминания, когда Док сказал, что у малышки воспаление легких.

Положительный герой – им родился, им и помрет.

Надеюсь, в аду его поджарят как следует.

– С уверенностью ничего и сейчас говорить не буду, но теперь шансы девяносто восемь из ста, что она выкарабкается. Я прослежу, чтобы так и было. Я боялся, что она и голову повредила – у нее, похоже, были галлюцинации... но, кажется, с головой у нее все в порядке. Может, это просто от голода. Или от нехватки сна. Она очень сильный ребенок, раз смогла так долго бороться со сном. Я думаю, все с ней будет хорошо.

Холли приносит ему чашку, и почти сразу же Джейк зовет его обратно в комнату. Док уходит туда, прихлебывая чай. А Джейк через минуту выходит в гостиную.

– Пойдем ко мне в кабинет, Дин.

И как только мы туда заходим, он оборачивается ко мне и говорит:

– Ты мне нравишься. Ты мне правда нравишься. Но я тебя знаю. Ты бы не приехал только затем, чтобы подарить Лили часы. За часы, кстати, большое тебе спасибо. Но ты здесь не из-за них. Говори, из-за чего.

Да, он очень устал. Он просто изможден. И ему есть о чем беспокоиться. Но он Старейшина. Он отвечает за благополучие Городка и его жителей. Конечно, если что-то идет не так, он хочет сразу об этом знать.

И поэтому я рассказываю ему все.

* * *

– Если ты через пять минут не соберешься, можно вообще отложить все на завтра.

– Не изображай из себя умника, Дин!

Теперь я, значит, умник. Интересно, это круче, чем сволочь, или нет? Н-да. Больше мне раздумывать явно не над чем, а?

А ведь, например, Ларри в качестве попутчика – ничего так себе предмет для раздумий.

Мрачных.

– Заткнись, Ларри. И поторапливайся, – велит ему Джейк. Его глаза потемнели от беспокойства. – Дин, что я тебе только что сказал?

– «Если будет буря, не пытайтесь продолжать путь», – послушно повторяю я.

– Я не шучу.

– Разумеется.

– Послушай, – он понижает голос. – Я не сомневаюсь, что твой монстр на колесах вполне способен добраться до Города в снежную бурю средней паршивости. Но вот машина Ларри – не сможет. Не бросай его. Можешь злиться на меня сколько хочешь, но он-то едет с тобой не потому, что ему так хочется. Он едет, потому что мы его послали. А если ты его бросишь, он может не выбраться.

Вздыхаю.

– Не брошу. А теперь оставь меня в покое. Очень прошу.

Кажется, он мне до конца не верит. Но знает, что, когда я в дурном расположении духа, большего от меня не добьешься.

Это было, пожалуй, самое оживленное заседание Совета за всю его историю. Правда, никто особо не был этому рад. После того как я повторил свой рассказ в пятый раз, у меня разболелась голова. А они все спорили. Идею, что Тео мне солгал, они отмели в первые полчаса. Я человек не стеснительный. Я им рассказал, с чего мы вдруг начали секретничать. Еще час ушел на обсуждение планов Города и наших собственных возможностей. По мне, так это время было потрачено зазря. Что там обсуждать? Возможностей у нас всего ничего. Мы могли им подчиниться. Или мы могли уйти из Городка и спрятаться – маловероятный выбор, идти-то нам некуда. Еще мы могли сопротивляться, но это уже совсем идиотская идея. Городские никогда не начнут наступление, если у них не будет хотя бы четырех отрядов Патруля, готовых за них сражаться. А против четырех отрядов Снежного Патруля у нас ни единого шанса.

Но это все могло подождать.

В отличие от пожара за лесом.

Я сказал им, что думаю по этому поводу. Стало очень шумно, потому что все, кто был уверен, что такое невозможно, посчитали своим долгом мне это высказать. Потом, когда Джейк восстановил относительный порядок, они стали это обсуждать. И обсуждали, обсуждали, обсуждали...

Никто, кроме меня, не слышал грохота и не почувствовал толчка, но вот зарево видел не я один. Кое-кто предположил, что это горит мертвый лес. Смех да и только. Калифорнийская секвойя, живая или мертвая, не по зубам лесным пожарам и летом – кора у нее слишком толстая, а в древесине много воды. А уж теперь, когда весь лес занесен снегом... В конце концов они со мной согласились. Признали, что моя догадка – это единственное более или менее логичное объяснение.

Я считал, что ребята из Города облажались со своим оружием.

Тео сказал, что они не знают, как с ним обращаться. И если их единственной надеждой был Ридз, то, скорее всего, они так никогда этого и не узнали. Может, они пытались перевезти оружие куда-нибудь. И сделали что-то неправильно.

А может, они решили устроить испытания и сделали что-то правильно.

Наш Совет все спорил и спорил. И в конце концов все пришли к одному выводу: невозможно узнать наверняка, пока туда не съездишь и не увидишь все своими глазами. Надо было, чтобы кто-нибудь отправился туда и разузнал, что да как. Постарался выяснить все, что возможно. Кто-нибудь, чья машина смогла бы проехать по дороге после недавней метели.

Большого выбора им это не оставляло.

Я был не против. Мне было слегка не по себе: в Городе я не был с тех самых пор, как Ричи умер. Но я не возражал. Я ожидал этого.

А вот чего я совсем не ожидал – и против чего протестовал отчаянно – это того, что мне навяжут Ларри Кибблера.

Тебе нужен попутчик, сказали они. Дело вовсе не в том, что мы тебе не доверяем, сказали они. Дело в том, что это опасная поездка. Что если одна из машин застрянет? Что если один из вас попадет в беду в Городе? Один из вас должен суметь вернуться, чтобы сообщить об этом. Чтобы мы смогли помочь второму.

Ага, а то сразу не ясно, чья машина может застрять.

Ларри – мой ровесник, ему двадцать один год. И машина у него – «лендровер» той же модели, из которой сделали мою малышку. На этом сходство кончается. Потому что Ларри – бестолочь. Нет, даже Бестолочь, с большой буквы Б. Я знаю, почему его выбрали: у него после меня самая сильная машина в городе, а вести ее он никому не даст. Приходилось бы им столько раз тащить эту его машину обратно в Городок на буксире, сколько приходилось Ричи в первый год, как мы здесь жили, – тогда за рулем все больше был папаша Ларри, и, скажу я вам, иногда яблоко и впрямь падает оч-чень близко от яблоньки, – тогда они бы, может, не так хорошо о нем думали.

Но, с другой стороны, он единственный взрослый в Городке, за исключением меня, которому не надо кормить семью. Нами можно рискнуть.

Мы должны были выехать сегодня в полдень. А сейчас уже полчетвертого, а мы все еще и с места не сдвинулись. Между прочим, метеорологи предупредили, что после двух ясных дней буря вечером очень вероятна. Правда, здорово?

Трогаемся мы только в четыре часа, и к этому времени я уже готов оторвать Ларри голову своими собственными руками. Если мы не доберемся до леса, пока не начнется буря, будет очень и очень хреново.

Моя машина идет первой. Тео думал, что она не сможет пройти по снегу, но он ошибался. Ричи в свое время много всего с ней сделал, а я вчера поменял ей колеса и обул их в снежные цепи. Да и снег за это время немного осел, стал плотным. Но «лендроверу» Ларри все равно пришлось бы туговато, если бы он не шел по оставленной мною колее.

И у него, и у меня в машине рация. Но, должно быть, на мою неприязнь отвечают взаимностью, потому что я целый час наслаждаюсь тишиной и покоем, прежде чем моя рация вдруг начинает потрескивать, оживая.

– Не гони, мать твою, – велит она мне голосом Ларри, одновременно ворчливым и ноющим. – Хорош, говорю, гнать! Я за тобой не успеваю.

– Я просто хочу наверстать время, которое мы из-за тебя потеряли. Не помню, чтобы у «лендроверов» были такие уж проблемы со скоростью.

О чем он говорит? Мы еле ползем.

– На это уходит чересчур много бензина.

Ах да. И насколько я тебя знаю, малыш Ларри, ты ровно вдвое больше тратишь сейчас на обогрев салона.

Бензин. В фондах Совета его было ровно столько, чтобы нам обоим добраться до Города. Так что топливо на обратный путь нам пришлось бы раздобывать уже там. Мне что-то не понравилась эта идея. В режиме «вездеход» моя машина сжирает действительно много. А запас бензина у меня был, так что я предпочел часть его потратить. У меня еще и с собой есть. В багажном отделении. Но я раньше удавлюсь, чем поделюсь им с Ларри. Совет отдал весь свой бензин ему. И там вполне хватит на путь туда и обратно. Но если он и дальше будет жечь его ради обогрева – как он обычно и делает – мне все-таки придется тащить его колымагу по пути из Города. Барышня он кисейная, вот он кто. Я вот вообще еще обогрев не включал. И ничего, живой.

– Знаешь, Ларри, ты мог бы, например, накинуть свою парку. И тогда ты, пожалуй, смог бы отключить обогрев. И тогда, возможно – только возможно! – ты смог бы поменьше переживать насчет бензина.

– Просто притормози малость, будь добр! – рычит он. – А не то я сейчас вообще развернусь!

– Сделай милость! – радостно говорю я и прибавляю скорость. Чуть-чуть. Сильно-то я по снегу и не разгонюсь. Но я слышу, как он матерится, прежде чем оборвать связь. Не знаю, перестал ли он так бездарно тратить свой бензин, но скорость он тоже прибавил.

Мы движемся по дороге, которой почти не видно, через снежное поле. Далеко впереди, у самого горизонта – тонкая, как нить, темная полоса. Секвойи, небольшой лесок. Город – прямо за ним. Мне эта полоса кажется слишком далекой. Наводит на мысли о миражах, фата-морганах... Я знаю, почему. Это снег. Он заставляет меня нервничать. Целое поле снега, которое кажется таким огромным, таким широким... почти бесконечным. Мне приходится напоминать себе, что за мной – Городок, что секвойи и правда там, впереди, что это не мираж, что через пару часов мы до них доберемся...

Поверить в это почему-то неожиданно трудно.

Я включаю радио, пробегаюсь по станциям, но везде – только шум помех. Фаната серфа и ска из Города нет в эфире. И это тоже наводит меня на размышления. Что они натворили в Городе вчера ночью? Насколько все серьезно? Что мы там увидим?

К концу второго часа начинает падать снег. И почти сразу же моя рация снова просыпается.

– Дин! Черт возьми, не отрывайся!

– Заткнись, Ларри.

– О Господи. Дин, у меня дворники почти не пашут. Я ни черта не вижу. Дин, пожалуйста, не отрывайся!

Похоже, он серьезно напуган. Смотрю на свой спидометр и с удивлением вижу, что за последние пять минут я разогнался с двадцати до тридцати миль в час. Наверное, слишком сильно давил на газ. Я знаю, почему. Это все снег. С ума меня сводит.

Для бедолаги Ларри это и впрямь быстровато.

Делаю глубокий вдох.

– Ладно. Не паникуй, Ларри. Снег белый. Машина у меня – черная. Ты ее увидишь, даже если у тебя половину ветрового залепит. Так что просто не останавливайся.

Я сбрасываю скорость, и рация снова замолкает.

И я уже почти готов поверить, что мы доберемся до леса вовремя, когда начинается буря.

Сильная буря.

– Дин! – вопит Ларри из рации. – Дин, я не могу ехать дальше! Я застрял! И этот чертов ветер...

Я оглядываюсь и вижу, что это правда. Ветер не только превращает снегопад черт знает во что – он поднимает целые слои старого снега в воздух, иногда вместе с кусками наста. У меня ветровое стекло пуленепробиваемое, но Ларри и вести толком не может, потому что на него обрушивается удар за ударом. Его стекло вот-вот треснет, а то и вовсе разобьется. Черт, только этого мне не хватало...

– Дин!

– Успокойся, Ларри. Одевайся и перебирайся ко мне в машину. Бегом.

Он даже не возражает, а ведь я был уверен, что возразит. Через пару минут он уже стучится в мое окно. Открываю дверцу, впускаю его. На улице он провел меньше минуты, но уже дрожит от холода и весь в снегу. Столько снега, что кажется, будто он не в красной парке, а в белой.

– Там просто ад какой-то! – стуча зубами, выдает он.

– Так вот что значит «когда Ад заледенеет», – вздыхаю я. – Твою машину придется пристегнуть к моей.

– Мы не должны ехать в бурю, – говорит он, не глядя на меня. – Джейк не велел.

– Если мы останемся здесь, нас занесет, – терпеливо объясняю я. – Нам надо добраться до леса. Там мы сможем переждать это гадство.

Он кивает. Я уже знаю, что заниматься всем придется мне самому. Он из машины не вылезет, если только ему нож к горлу не приставить.

Да и я бы не стал. Только кому-то же нужно делать грязную работу.

С сомнением оглядываюсь на его машину. Здоровая, скотина. У моей малышки новые сильные колеса, да и Ричи в свое время подарил ей новое сердце – мотор, который любому тягачу бы подошел. Но здесь, в снегу, против ветра...

– Кому-то придется вести твой джип. Я не смогу дотащить его до леса без помощи. Просто не смогу.

Ларри не отвечает. Сидит и тупо смотрит перед собой. Я снова вздыхаю.

– Ладно. Ты поведешь мою машину. Будешь тянуть. Я покажу тебе, как. И не выключай рацию. Давай сюда свои ключи.

Он недоверчиво косится на меня.

– Ты... дашь мне ее вести?

Дам. Потому что можно отдать мою девочку тебе на растерзание, а можно остаться здесь, чтобы буря за полчаса похоронила нас под снегом... и приходится из двух зол выбирать меньшее.

Я показываю ему, как все делать, до мелочей. Наш умник ведь никогда никого не вытягивал – ему доводилось бывать только на другом конце троса. Потом я поплотнее закутываюсь в парку и тянусь к двери.

– Дин... спасибо.

– Отрубишь связь хоть на секунду – убью, – обещаю ему я, выбираюсь из машины и захлопываю дверь.

Ветер тут же накидывается на меня, отбрасывает назад, старается прижать обратно к машине.

– Мать твою, – шепчу я. – Матьтвоюматьтвоюматьтвоюматьтвою...

Это моя мантра. Продолжая ругаться, заставляю себя отлепиться от машины и сделать шаг к «лендроверу», потом еще один... Я делал это раньше. И это не самая страшная буря в моей жизни. Я справлюсь. Мать твою...

Труднее всего – нормально дышать и не зажмуриваться. Потому что снег, который ветер гонит мне в лицо, – не мягкий, не пушистый. Не мокрый. Он мелкий и твердый. Словно это и не метель вовсе, а странный, холодный самум. И этот снежный песок жалит. Я натягиваю капюшон на лицо как можно ниже, а руки мои уже заняты привычным делом: прикрепляют трос сначала к моей машине, потом к его... Ларри, дурья башка, дистанцию, похоже, не держал вообще, но сейчас мне это на руку, потому что его машина совсем близко к моей, только что в зад ее не целует. Как доберемся до Города, надо будет вправить ему мозги. Пусть держится от меня подальше. Они там чистят дороги, убирают снег... а за ночь асфальт покрывается льдом. Если он не будет соблюдать дистанцию, он в меня будет вписываться каждые две секунды...

...Что там такое? Какое-то движение слева от меня?

Я застываю на месте, вцепившись в трос, словно утопающий в спасительную веревку. Я знаю, что если оглянусь, там никого не будет. И не потому, что на самом деле там никого и не было.

А потому, что они так немыслимо быстро двигаются.

Ветер завывает у меня в ушах. Я медленно оглядываюсь по сторонам. И вижу фигуру. Чуть поодаль. Справа от меня. Не в белом.

В чем-то, слишком уж похожем на черное пальто.

Я роюсь в кармане, выхватываю ключи Ларри и лихорадочно пытаюсь открыть дверцу. Это не так-то просто: ключ маленький, пальцы у меня немеют от холода даже в перчатках, и я ни черта не вижу. А за спиной у меня кто-то есть – я это чувствую, всем своим существом чувствую. С трудом сдерживаю крик.

Ключ наконец-то попадает в замок, поворачивается, я наконец-то в машине, и я захлопываю дверь, зло, яростно, – только от страха можно так разозлиться.

Кидаю взгляд в окно – он ближе, чем я думал... ярдах в двадцати от машины. Вижу его волосы цвета песка, ветер отбрасывает их со лба. Лицо я видеть не хочу. Хватаю рацию.

– Тяни, – велю я Ларри, и плевать мне, как звучит мой голос. – Тяни. Делай все, как я сказал. Быстрее. И не дай тебе Бог что-нибудь запороть!

За ревом бури я даже собственный мотор не слышу, когда завожу «лендровер». Целую секунду – кошмарную секунду – мне кажется, что ничего не выйдет. Мотор кашляет и рычит, машина дергается, содрогается, трясется мелкой дрожью, но с места не двигается ни на дюйм. Только соскальзывает чуть-чуть назад. Я поверить не могу... он так и не поменял подвеску? За все семь лет? О, шикарно, а какой сюрприз у нас следующим номером? Я обнаружу, что он до сих пор ездит с летней резиной?

А в следующую секунду трос натягивается. Рывок... еще рывок... и машина пошла.

На мгновение закрываю глаза. В Бога я на самом деле не верю, и кого мне благодарить, понятия не имею, но поблагодарить кого-нибудь очень хочется. Открываю глаза, опасливо кошусь в окно.

Ничего. Если там кто и был, то уже исчез.

Бежишь от меня, да, Дин? Зачем ты так со мной?

Я закусываю губу и жму на педаль газа.

И хотя мне кажется, что проходит вечность, мы добираемся до леса всего за двадцать минут.

* * *

– Не нравится мне это место, – вздыхает Ларри. – Никогда не нравилось. Пугает оно меня. До усрачки.

– Н-да? Только не в моей машине, будь добр.

Он непонимающе смотрит на меня. Потом издает короткий смешок.

– Тебе бы все шутить. Кто, интересно, пустил по Городку слух, что ты угрюмый парень? Да с тобой со смеху помрешь.

Базаришь, чувак...

– У тебя поесть не найдется? У меня было маленько жратвы с собой, только я ее в своей машине оставил.

Меня так и подмывает сказать ему, что уж если я сумел проделать такой невероятно длинный путь от моей машины до его и обратно там, в поле, то уж тут, в лесу, где, может, и жутко, но зато деревья хоть немного защищают от ветра и снега, он наверняка без труда сумеет сделать то же самое. А если не сумеет, то это ну настолько не моя проблема...

Вместо этого я говорю:

– На заднем сиденье есть пакет с едой. Дотянешься – можешь поужинать.

Он сияет улыбкой и тянется за пакетом. Того и гляди, переползет прямо через спинку сиденья. Я со стоном отчаяния нажимаю кнопку раскладки. Сиденье откидывается назад, а Ларри удивленно охает.

– Ого, спасибо!

– Ну только не говори, что у тебя в машине сиденья не раскладываются.

– Ну, так это ж у меня в машине.

Ладно. Черт с ним.

– Кстати, о моей машине... обогрев ты там так и оставил выключенным?

Наверное, надеяться, что, хотя бы поедая мой ужин, он ненадолго заткнется, было слишком большим нахальством с моей стороны.

– Разумеется. Ты вот сегодня тащил свою машину меньше получаса – понравилось? Вот и я не хочу ее тащить всю дорогу домой.

– Окна же замерзнут. Утром мне вообще ничего не видно будет.

– Ларри. Ты когда-нибудь слышал о системе обогрева кузова?

Нет. Не слышал. Уже вижу. Ну что за ходячее опровержение теории эволюции...

– Ну так утром услышишь. А теперь выкинь это из головы и не разговаривай с набитым ртом.

Он фыркает, но на какое-то время все же затыкается. Жалко только, что все хорошее так быстро кончается.

– Несгибаемый ты мужик, а, Дин?

– Ну, смотря что ты называешь этим словом. Иди, посиди ночку на морозе. К утру тоже сгибаться перестанешь.

– Кто, интересно, тебя шутить учил?

– Это врожденное.

– Вот потому у тебя бабы и нету.

Мне настолько скучно, что целых две секунды я на полном серьезе прикидываю, смог бы я найти, с кем перепихнуться в Городке. В конце концов я решаю, что в случае крайней нужды я всегда смогу уговорить Лину. Не откажется, уж больно она любопытная. Для начала сойдет.

– Баб я оставляю тебе. Ни мозгов, ни везенья, ни уменья... ну что-то же у тебя быть должно, правда? А то как-то нечестно получается.

– Ну что ты за человек, Дин? Здесь ведь кроме тебя да меня и нет никого, ни одной живой души на мили вокруг, а ты даже поболтать не хочешь. Да ты вообще человек?

– Нет. Я твоя галлюцинация. Некоторые из нас, галлюцинаций, не слишком разговорчивы.

– Не смешно.

– А я несмешная галлюцинация.

Ларри вдруг улыбается.

– Знаешь, уж лучше когда с тобой несмешная галлюцинация, чем когда вообще никого нет. Один бы я здесь с ума сошел.

Может, он и прав.

С непривычки это место и впрямь может показаться жутким. Наши машины стоят в узких прогалинах между неохватными потемневшими стволами. Найти такие прогалины оказалось трудно. Везде между старыми секвойями – молодые побеги, некоторые всего десять-пятнадцать футов длиной. Они повсюду. Поднимаются неестественно прямыми рядами, стоят безупречно ровным «ведьминым кругом». Старые деревья, огромные, мощные, уходят в небо так высоко, что не видно вершин. Молодая поросль вокруг них кажется почти прозрачной.

И все они – мертвы.

Лес не всегда был таким густым. В последний год лета, когда уже начало холодать, секвойи вдруг начали плодиться, как сумасшедшие. На месте каждого упавшего дерева чуть ли не за ночь вырастало несколько новых, и росли они необычайно быстро – некоторые достигли тридцати футов в свое первое и последнее лето. Это мне Ричи рассказал. Может, секвойи чувствовали скорую смерть. Первую зиму они пережили, но майские морозы убили их на корню.

И теперь они стоят здесь, исполинские, почерневшие, покрытые снегом, и когда пробираешься между ними, кажется, будто ты попал в старую страшную сказку. Сказку про заколдованный лес. Вот только в фей здесь совсем не верится.

Да, Ларри прав. Одному здесь и впрямь неуютно.

– Как думаешь, буря еще долго будет?

– Я думаю, до утра. Они почему-то почти всегда к рассвету заканчиваются. Бури.

Ларри тяжко вздыхает.

– А сейчас сколько – семь часов вечера? Черт. Еще целая куча времени впереди.

– На заднем сиденье есть старые газеты. Почитай что-нибудь. Или сделай оригами.

– Чего?..

– Неважно.

Еще несколько мгновений тишины. Ларри неуверенно оглядывается назад, затем отворачивается. Не стал бы ставить свой последний доллар на то, что он вообще читать умеет. Через пару минут он продолжает с того же, на чем остановился.

– Куча времени. Может, проведем его поинтереснее?

Что-что, прошу прощения?

Оборачиваюсь к нему. Он, непринужденно опершись локтем о спинку сиденья, смотрит на меня. Ухмыляется. Рожа у него самоуверенная донельзя. А ухмылку хоть цензурой вырезай.

О черт. Глазам своим не верю.

– Ты ведь не о том, о чем я сейчас подумал?

– А ты можешь придумать занятие получше?

Господи, да еще как. Я, например, поспать могу.

– Нет, Ларри, это плохая идея. Все эти твои девки – они ж меня убьют потом.

– А кто им скажет?

Он что – серьезно? Нет, это бред какой-то...

– И как ты собираешься это провернуть? – спрашиваю я, скорее для смеха, чем из любопытства. – Ты раздеваться собираешься? Прямо тут? Прямо сейчас? И на что это, интересно, будет похоже – зажмемся между рулем и сиденьем?

Да такой позы даже в Камасутре нет.

– Есть способ. Я тебе покажу.

Это что, в Городе теперь мода такая? Эдакий экстремальный спорт? Чем бы детки ни тешились...

– Нет, не покажешь. Не перевозбуждайся.

– Да ладно тебе, Дин.

– Извини, Ларри. Ты не в моем вкусе.

Недоверчивое, до глубины души оскорбленное выражение, что появляется у него на лице, просто неописуемо. Он ведь такой красавчик, наш Ларри. По-настоящему симпатичный парень. Девочки по нему с ума сходят – по крайней мере, так говорят у Роя в баре. Молоденькие девочки, которые теряют голову от сильных рук, и мускулистого торса, и длинных ног, и больших синих глаз, и неотразимого профиля, и густой темно-золотистой шевелюры, и такой ослепительной, белоснежной, зубастой улыбки. Девочки постарше уже начинают замечать и другие вещи. Потому он, наверное, и трахает их в машине – чтобы домой не везти. Держу пари, от одного вида его бедлама у них пропало бы все настроение. Раздолбаи бывают обаятельные и отвратительные, и Ларри – из вторых.

Он поверить не может, что ему, Королю Сексапила, только что отказал тощий недомерок вроде меня.

– Хорош выпендриваться, Дин. Ты что, святую невинность изображать собираешься?

– Ларри, не знаю, в силах ли ты себе такое представить, но в мире есть люди, которым не все время хочется трахаться. А еще в мире есть люди, которым не хочется трахаться с тобой. Так уж вышло, что я принадлежу и к тем, и к другим.

Самое смешное, что это чистая правда. Он и впрямь не в моем вкусе. У меня всегда были мужчины постарше. Тео уже за тридцать, а Ричи было тридцать пять, когда мы только познакомились. Теперь ему было бы уже сорок...

Ларри хватает меня за грудки. Охохонюшки. Какие страсти-то разыгрались...

– Слушай, ты кому мозги пудришь? – а он ведь разозлился. Ха, для него это, наверное, вопрос чести и принципа. Забавно. Никогда бы не подумал, что он по мужской части... – Этот твой старый педик... сколько лет он тебя имел? Пять? Шесть? А теперь вообще весь город знает, что еще и этот мужик из Патруля неплохо поразвлекся с твоей задницей. И ты мне будешь говорить...

Он дотронулся до меня без моего разрешения. А еще он плохо говорит о Ричи. Мне хватило бы и одного из этих проступков.

Ларри вдруг отпускает меня и становится необычайно молчалив и малоподвижен. И все пытается скосить глаза вниз.

– Хочешь знать, что это там у тебя под подбородком, а, Ларри?

Он смотрит на меня. Глаза у него круглые. Испуганные.

– Это именно то, что ты думаешь. Это «пушка».

Он сглатывает.

– Переварил? Отлично. Теперь постарайся осознать еще вот что: если ты до меня еще раз хоть пальцем дотронешься, эта «пушка» мне даже не понадобится. Я тебя голыми руками прикончу. Хочешь верь, хочешь нет. Но лучше поверь, Ларри. Мой тебе совет. Лучше поверь.

– Хорошо, – выдавливает он. – Дин... я же просто пошутил...

О, они всегда просто шутят. За исключением тех случаев, когда тебе всего пятнадцать, ты не вооружен и не можешь себя защитить. Тогда вдруг оказывается, что они это совершенно всерьез...

Я толкаю его, и он отшатывается от меня. Только что по дверце не размазывается.

– Держи себя в руках, – говорю я, стараясь сохранять хладнокровие. – Можешь выйти прогуляться – может, это тебя охладит. И до завтрашнего утра я не желаю тебя даже слышать. Я собираюсь поспать. Тебе советую заняться тем же самым. И не вздумай сделать какую-нибудь глупость. Сплю я чутко.

– Не очень-то и хотелось, – бурчит он, слегка придя в себя.

– Ларри?

– Что?

– Я тебя слышу.

До него целую минуту доходит, что я имею в виду. Потом он снова бледнеет.

– Спокойной ночи, – говорю я.

Десять часов почти полной неподвижности. Я бы не смог придумать для него наказания лучше, даже если бы очень захотел.

 * * *

– Черт. У меня от этих деревьев душа в пятки уходит.

– Тогда иди садись в машину. Чтобы побыстрее отсюда выбраться.

– Да. Конечно. Просто... – Ларри обрывает себя на полуслове и ковыляет по снегу к своему «лендроверу».

Надо же, даже днем боится. Не понять мне этого. Ларри боится мертвых деревьев и темных теней... а я поля, снежного поля боюсь. Поля, которое мы только что одолели. Где нет ни деревьев, ни теней – только снег, снег и небо, и белые вихри... где ни звука не слышно за воем ветра... там, если закричать, у твоего крика не будет эха...

Но я готов признать, сегодня утром лес и впрямь выглядит жутковато. Буря улеглась перед рассветом, и тут с побережья неожиданно наполз холодный туман. Мертвый лес в тумане – даже мне становится немного не по себе.

Зато снега нет.

Мы с Ларри снова разговариваем. Он отлично знает, что скоро ему снова придется скулить в рацию, умоляя меня «не отрываться», особенно в такой туман. А я отлично знаю, что если недавняя семидневная Супербуря повалила хоть одно дерево на дорогу, мне не обойтись без его помощи.

Так что мы оба притворяемся, что вчерашнего вечера вроде как и не было.

В лесу тихо. Безветренно. Мы трогаемся в путь в полдевятого утра, и все идет гладко. Снега здесь меньше, так что даже недоделанный «лендровер» Ларри справляется с дорогой без проблем. Моя рация пока молчит: еду я медленно, он за мной поспевает, а больше нам говорить не о чем. Наверняка он снова начал спускать свой бензин на обогрев, но я решил, что не буду об этом беспокоиться. Может, он и впрямь без этого не может. Он вообще много чего не может. Утром, перед отъездом, я показал ему, как разморозить ветровое стекло. Приемчик простой: просто включаешь двигатель и чуть приоткрываешь окно, а потом недолго гоняешь мотор на разных передачах. Вскоре по салону начинает ходить теплый воздух, стекла прогреваются и оттаивают. Ничего сложного. Но он так на меня воззрился, словно я сотворил великое волшебство.

А мы везунчики. Почти все секвойи, растущие у дороги, слишком старые, чтобы ветер их хоть покачнул – они в обхвате шире двух наших машин вместе взятых. Пару раз поваленные деревья все же преграждают нам дорогу, но это всего лишь молодые побеги, так что мы просто выходим из машин и оттаскиваем их в сторону – вдвоем это легче легкого.

Мы едем по лесу чуть больше получаса. И когда мы наконец выезжаем из тени секвой, мы видим Город.

Впервые за сегодняшний день моя рация оживает.

– Дин... что это?

Давно я не слышал такого голоса. Тихого, пронизанного ужасом голоса, в котором смешались страх, изумление и упорное нежелание верить в происходящее. Но я его понимаю. Заговори я сейчас – и у меня был бы такой же голос, как у него.

– Дин... что же это, мать вашу, такое?..

– По-моему, это Город, – отвечаю я. – То, что от него осталось. Надо посмотреть поближе.

Я прибавляю скорость и несусь вниз по дороге. Ларри с проклятьем вырубает связь. Мне незачем больше ехать медленно: небо чистое, ясное, туман уже рассеялся, день сегодня солнечный, и бояться, что он потеряет меня из виду, нечего. Видимость тут превосходная.

Чересчур хорошая.

Я притормаживаю только там, где раньше были Городские Ворота – две молодые секвойи, а между ними – доска с приветствием.

То есть там была доска.

Когда там были две молодые секвойи.

Я выбираюсь из машины и стою как вкопанный. Смотрю. Через несколько секунд Ларри тормозит рядом и присоединяется ко мне.

– Что здесь произошло?

Как я там рассказывал Тео про Роаноке? Дома лежали в развалинах, все поросло травой, и вокруг не было ни души.

Город лежит в развалинах. Все занесено снегом. И вокруг – ни души.

Насколько простирается взгляд.

– Господи Иисусе, – стонет рядом Ларри. – Господи, я поверить не могу!

В это трудно поверить. Здесь были дома. Высотные здания и маленькие хижины, а еще улицы, и фонари, и деревья, и машины, и мусорные баки... и люди. Великое множество людей – может, не столько, сколько раньше жило в больших городах, но куда больше, чем у нас в Городке.

Теперь здесь раскинулось поле почерневших, обугленных останков. Пни. Полуразваленные фундаменты. Груды покореженного металла. Смешанный со снегом черный пепел. Слишком жирный, чтобы остаться от сгоревшего дерева. Поле, полное самого кошмарного урожая, что когда-либо пожинал человек. Оно расстилается перед нами, уходит вдаль, за горизонт. Безграничное, бесконечное поле смерти.

Я слышу стон, оборачиваюсь и вижу, как Ларри сползает в снег, прислонившись спиной к своей машине.

– Они мертвы, – жалко говорит он. – Они все мертвы, а у меня нет бензина на обратный путь, и где я его теперь возьму? О Господи, Дин, да что же здесь случилось?

– Успокойся, – говорю я, не столько ему, сколько себе. – Успокойся. Мы со всем разберемся.

– Какого хрена, что здесь случилось?! – воет он.

– Не знаю. Встань, Ларри. Встань, пока задницу себе не отморозил. Садись в машину и жди меня. Я тут немного осмотрюсь. Может быть, найду что-нибудь...

Он кивает, медленно поднимается на ноги и открывает дверцу своего джипа.

Я отворачиваюсь. Оказываюсь лицом к лицу с полем смерти. А потом, собрав в кулак всю волю, стиснув зубы, ступаю на него.

Я прохожу мимо развалин, мимо обгоревших кирпичей, мимо расплавленных труб... вблизи они не смотрятся лучше. Вблизи все это оказывается в точности тем, что мы увидели с опушки леса – Апокалипсис, модель малых масштабов... Я все иду и иду, и вокруг меня ничего, кроме развалин – и нигде, ни в одном месте, они не поднимаются выше трех футов от земли. Я иду... и постепенно во мне пробуждается и растет новое, тошнотворное ощущение.

Что здесь случилось, спросил Ларри, и я ответил ему: не знаю. Но я солгал. Потому что я знаю. Я это чувствую. Когда я оглядываюсь по сторонам, когда я вижу, что сотворили с Городом, я начинаю чувствовать природу силы, которая сделала это. Динамику и механику... Так же, как я чувствую природу вещей, которые чиню. Ведь никто и никогда не учил меня этому – все, что я делаю, я делаю потому, что чувствую, что если повернуть вот этот винт... подтянуть вот эту гайку... поставить вот сюда пружину... Я всегда чувствовал это. И сейчас – чувствую. И чувство это становится все сильнее, и я уже почти вижу, как это было.

Был взрыв... ударная волна... и тепловая волна... был огонь. Огонь... но огонь дикой, невообразимой температуры. Прокатился по Городу и снес все на своем пути... да, но как такое возможно? Открытый огонь не может быть настолько горячим, не может превращать людей в пепел единственной волной. И никакому огню не под силу сжечь камень.

Но вот он – результат. Прямо передо мной.

Здесь холодно, градусов двадцать ниже нуля, но я чувствую, как покрываюсь потом под одеждой.

Над чем они здесь работали тогда, семь лет назад? Что они были готовы отдать в руки нашей армии, если всего нескольких экспериментальных образцов хватило, чтобы устроить такое?

В первый раз за все семь лет мне в голову закрадывается мысль, что, возможно, приход снега был благословением, а не проклятьем.

Огонь быстро распространялся, был очень сильным, безумно горячим... но локализованным? Он не добрался до леса. А ведь, по логике, должен был... строго локализованный и самогасящийся. Он не разбежался по округе, втянулся сам в себя... а что была за волна? Я оглядываюсь. Концентрическая... разумеется... Но что-то здесь неверно. Площадь распространения. Если волна была концентрической, то где был центр, очаг? Где разорвалась эта бомба? Линии, которые я черчу в уме, не стыкуются, не укладываются в выстроенную мной картину...

...пока я не осознаю одну простую вещь. Очагов было несколько. Было несколько бомб в разных частях Города, и все они сдетонировали почти одновременно... может, с разницей в несколько секунд... Не понимаю. Как?..

И тут до меня доходит, и я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться вслух – кажется, я немного двинулся в уме.

Члены Совета того и гляди передерутся, сказал Тео. Они не могут договориться о множестве вещей.

Идиоты. Сумасшедшие, полностью сбрендившие чертовы идиоты.

У дураков мысли, как известно, сходятся. И мозги работают в одинаковом направлении...

Больше мне здесь делать нечего. Здесь для нас ничего нет. Только смерть. Я чую ее. Она все еще здесь. Затаилась в засаде. Она здесь надолго поселилась. Придется нам покупать припасы где-то еще. Может, мы наберемся храбрости двинуться на юг по Дороге Прочь и попробуем договориться с людьми из шахт, о которых говорил Тео. Может, найдем другие Города. Этого больше нет.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти.

И слышу удаляющийся рев мотора.

Я бегу обратно по снегу, по неглубокому, оставленному единственной метелью снегу, смешанному с пеплом и гарью. И добираюсь до своей машины как раз вовремя, чтобы увидеть, как «лендровер» Ларри исчезает за стволами секвой. Мгновение я стою, ничего не соображая. А потом внезапно понимаю, что у меня в машине стало как-то уж слишком просторно.

Канистры с бензином. Этот сукин сын украл мой бензин. Забираюсь на сиденье, проверяю счетчик топлива.

Бак заполнен на одну пятую.

Он слил все, что уместилось в его собственный бак, поменьше моего. Он бы, наверное, просто мою машину угнал, если бы я не вытащил ключ зажигания. Привычка. Почему, ну почему я забыл закрыть дверь?..

Хватаю рацию.

– Ларри, ты труп! Понял меня, ублюдок? Ты труп, мать твою!

Ответа я не жду, остервенело засовываю ключи в зажигание, но он отзывается. Сразу же.

– Ты сильный, Дин. Ты справишься. А я здесь сдохну, если сегодня до дома не доберусь. Я скажу ребятам, чтобы приехали за тобой, как только окажусь дома. Обещаю.

И он обрывает связь. Я не пытаюсь возобновить разговор.

Медленно разжимаю пальцы и отдергиваю руку от ключа. Нет. Если я сейчас сорвусь следом за ним, мне придется идти в режиме «суперчарджер» – это «скорость» плюс «вездеход», и такой режим сожрет весь бензин, что у меня остался, за пятнадцать минут. Его машина легче, и возвращается он по проложенной нами колее. Мне его не догнать.

Если машина будет идти в нормальном режиме, я, пожалуй, успею выбраться из леса. Окажусь хоть немного ближе к Городку.

Не то чтобы от этого была хоть какая-то польза. Но так будет лучше, чем просто сидеть здесь и ждать. Даже если Ларри скажет им правду, когда приедет домой, не думаю, что они отправятся меня выручать. Они будут знать, что дозаправиться им негде. И побоятся. Они ведь не герои. Они даже не Снежный Патруль.

Снежного Патруля в этих краях теперь не будет еще очень долго.

* * *

Бензина хватает, чтобы выехать из леса на дорогу. И даже на то, чтобы проделать часть пути через поле. Далеко впереди – джип Ларри, маленькая черная точка в море белого и голубого. Скоро он исчезнет из виду. Все еще идет на полной скорости – может, боится, что я попытаюсь его догнать. Наверное, не уверен, что не оставил мне достаточно топлива.

Мили через четыре от кромки поля мой мотор начинает кашлять. Смотрю на счетчик топлива – и останавливаю машину. Дальше ехать смысла нет. Лучше уж использовать то, что осталось, для обогрева.

А я разглядывал останки города дольше, чем мне казалось, – уже за полдень, и небо быстро затягивается облаками. Снова начинается снегопад. Пока еще не начало темнеть... но, наверное, буря все-таки будет. Каждый день – буря... Может быть, вскоре это станет обычным делом. Может быть, через несколько лет нам придется учиться выживать среди бесконечной метели, а о нынешних временах, о морозных, но солнечных днях, останется только вспоминать с грустью... Несколько лет назад я бы не поверил, что человек способен выжить, если не может даже выбраться из дома. Но теперь я знаю, что некоторые люди выживают всегда. Несмотря ни на что. Неважно, как, неважно, за чей счет.

Может быть, я – не из тех, кто выживает.

Я как следует захлопываю двери и включаю отопление. Хотя бы пару часов проведу со всеми удобствами. Кто-то когда-то сказал, что перед смертью начинаешь сильнее чувствовать вкус к жизни. Что-то в его словах определенно есть.

В сумке на заднем сиденье еще осталось немного еды. Не знаю, почему Ларри не забрал и ее. Может, просто забыл. Утаскиваю ее к себе на переднее сиденье. И несколько старых газет заодно. Следующие пятнадцать минут я провожу, уплетая продовольствие и с неожиданным интересом читая репортаж о каком-то громком разводе. Не помню таких имен. В газете написано, что муж – актер. Пусть будет актер. С усмешкой узнаю, что его жена собиралась отсудить у него десять миллионов долларов и дом в Малибу. Интересно, отсудила или нет. Газета восьмилетней давности – даже если она своего и добилась, наслаждаться пляжами Малибу ей оставалось недолго.

Доев то, что у меня оставалось, я тянусь за остальными газетами. Читаю еще. Старые истории, старые сенсации. Чьи-то старые радости и печали. Грязные секреты, скандальные признания, номинанты на «Оскар», церемонии «Грэмми»... Было ведь время, когда все это считалось безумно важным. И, наверное, это правильно. Если люди считают такие вещи важными, значит, сами они живут более или менее нормально. Значит, они действительно живут. А не выживают.

Я все читаю – потому что не хочу слышать ветер, ветер, что становится все сильнее, завывает все громче с каждой минутой. Я все читаю – потому что не желаю замечать, как быстро темнеет за окном. Я все читаю – потому что не хочу видеть, что снег за окном начинает плясать, свиваться в вихри, летит параллельно земле.

Все читаю и читаю, потому что не хочу знать, что буря приближается.

Может быть, в конце-то концов, я из тех низкодуховных человеческих особей, в которых от зверя больше, чем от Бога. Говорят, желать себе смерти может только разумное существо на высшей ступени эволюции. С разумом настолько сложным, что он способен заглушать инстинкты. Мне всегда казалось, что я не боюсь смерти. Теперь я знаю, что был неправ. Потому что вот, здесь и сейчас, я не желаю признавать, что через несколько часов умру. Надвигается буря, и я не хочу этого видеть, потому что это значит – я умру. И поэтому я буду читать, снова и снова читать старые новости, интервью со звездами, которых не помню, заявления политиков, у которых нет больше государства, чтобы им управлять, рецензии на альбомы групп, которых давно не существует. Я буду читать, потому что не хочу, не желаю, не собираюсь смотреть в окно.

Хоть я и не сомневаюсь, что через несколько часов, когда отчаяние станет невыносимым, я выйду из машины и, если не останется другого выхода, стану прогрызать себе путь домой сквозь снег.

Зверь во мне заставит меня это сделать.

Потому что это Человек Разумный научился сдаваться. Зверь – умрет, но не прекратит попыток.

Я читаю. Биография Мадонны. Недоброжелательный отзыв о новой книге Чака Паланика. Статья о доселе неизвестных опасностях обрезания. Спецрепортаж о наших войсках в Ираке. Я не перестаю читать, даже когда вырубается обогрев. Останавливаюсь, только когда начинает гаснуть свет. Батареи садятся. А буря уже началась, потому-то на улице темно, хотя день еще не кончился...

Поднимаю взгляд от страницы, испещренной мелким шрифтом.

Нет.

Буря тут ни при чем.

Просто кто-то стоит прямо за окном моей машины.

Я замираю, обращаюсь в камень. Каждый мускул в моем теле затвердел, напрягся до боли. За стеклом – черное пальто. Рука, спрятавшаяся в карман. Я вижу только запястье. На запястье – часы. Старомодные механические часы.

Я помню, как подтягивал на них минутную стрелку. Она тогда расшаталась и начала отставать...

– Нет, – шепчу я. – Нет, нет, нет, нет...

Рука выскальзывает из кармана. Ложится на стекло, прижимается к нему ладонью. Так, что я могу рассмотреть на этой ладони каждую черточку. А потом человек за стеклом нагибается и заглядывает ко мне в окно.

Это он. Совсем такой, каким я его запомнил. Черное пальто, взъерошенные волосы, серые глаза, от уголков которых разбегаются веером мелкие смешливые морщинки... он любил посмеяться, мой Ричи.

Он улыбается.

Потом его губы шевелятся. За воем бури я не слышу, что он говорит, но читаю по губам слова:

Я нашел тебя, Дин.

Его глаза – два осколка серого льда.

– Нет, – медленно, чересчур спокойно говорю я и бешено трясу головой. – Нет. Это не ты.

Его улыбка гаснет. А от его ладони по моему стеклу начинают разбегаться тонкие серебристые линии; они извиваются, переплетаются между собой, покрывают стекло хитроумным, волшебным узором.

Ледяным узором.

Я кричу. Кричу, и выхватываю свой револьвер, и стреляю в фигуру за стеклом, виднеющуюся сквозь ледяную муть. Выстрел, два, три... я перестаю жать на курок, только когда понимаю, что вместо выстрелов раздаются сухие металлические щелчки. Я истратил всю обойму. Все шесть пуль.

У меня больше нет окна. Ветер, ледяной, жгучий, морозный ветер ворвался в мою машину и забрасывает меня снегом.

За окном – никого. Никого и ничего.

Револьвер падает из моих пальцев. Я безучастно смотрю, как ветер играет с газетами, рвет страницы, подхватывает их и уносит в белоснежную кутерьму. Теперь это не имеет значения. Я мог попытаться укрыться от бури в машине. Но теперь из нее не выйдет убежища.

Я нажимаю на кнопку раскладки и переползаю на заднее сиденье. Здесь чуть теплее. Ветра поменьше. Самую малость. Но все равно так холодно... Я чувствую, как холод забирается мне под парку. Вползает в перчатки. Чувствую, как от него встают дыбом волоски на загривке. Вскоре он прокрадется и в меня. И тогда я больше не буду ни о чем беспокоиться.

Я сжимаюсь в комок на заднем сиденье, подтягиваю колени к груди, обхватываю их руками. И думаю о лете. О широких песчаных пляжах, таких же бескрайних, как снежное поле вокруг. О прозрачной синей воде, что искрится на солнце. О легком соленом бризе. Об огромных волнах, которые мягко перекатываются у тебя под ногами, когда ты стоишь на доске для серфинга. О жаре. О той Калифорнии, что была здесь раньше.

И мне, кажется, и впрямь становится теплее... по крайней мере, уже не так невыносимо холодно. Даже как-то... уютно. Мне почти хорошо. Так тихо, так мирно. Так спокойно. Если посижу так еще чуть-чуть, может быть, даже смогу заснуть...

Зверь, этот проклятый зверь во мне, что так хочет жить, начинает рычать.

Дедушка мне сказал, что если заснешь в снегу, то уже не проснешься.

Просыпайся, Дин, дубина.

Вскидываю голову. Господи, как же я замерз. Это все холод, он пытается меня обмануть. Прикончить меня на месте, без сопротивления. Есть для этого какое-то длинное, заумное название, вроде тех слов, что надо угадывать в кроссвордах, которые так любит Тео...

Гипотермия.

Черта с два!

Я распахиваю дверь и выпрыгиваю из машины. Раз делать больше нечего, то я просто пойду домой.

Помирать – так с музыкой.

А кругом все такое белое.

Белый снег, белое небо, белый ветер. Белый холод. Белый шум у меня в ушах. Я иду. Если я вообще могу идти, значит, я не сошел с дороги, так? Ветер играет со мной. Секунду назад бил в лицо, а теперь – подталкивает вперед, помогает идти... Не играйте с едой, Госпожа Буря... это дурные манеры...

Серебристый смех жалом пронзает белый шум.

Почти против воли поворачиваю голову влево. Я ведь знаю, что увижу...

...я ошибаюсь.

Это не Ричи.

Я застываю на месте, не в силах отвести глаз.

Там, вдали, тонкие белые тени танцуют с ветром. Их четверо... нет, пятеро... шестеро? Такие легкие... словно и не касаются снега, на котором пляшут... Мне видится изящная белоснежная рука... взметнувшаяся в воздух волна серебряных волос... Мне кажется, что две из них женщины, а один – мужчина... но кто тогда остальные трое? Нет, я не могу быть в этом уверен...

Они танцуют, но я не слышу их музыки.

И вдруг танец обрывается, и тени замирают.

Они меня увидели?

Паника захлестывает меня, иррациональная, слепая. Знаю, что паниковать нельзя, но ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, что я слышу слова... слова, которых не могу понять, слова, которые произносит холодный серебристый голос. Ледяные, безжалостные слова. И я разворачиваюсь и бегу прочь. В снег. В поле. В безграничную и бесконечную Белизну.

Такая забавная вещь – снег. На вид он мягкий и пушистый, и когда он только выпадет, ты проваливаешься, если ступаешь на него. И как-то забывается, что он способен становиться плотным, неподатливым, твердым. Что каждый новый слой, который нанесла очередная метель, давит на те, что были до него, и они утрамбовываются. Становятся почти как камень.

Я бегу в поле, и, хотя я спотыкаюсь, хотя я проваливаюсь в снег по колено, хотя этот снег тут же набивается за отвороты моих ботинок, я действительно бегу. Я могу бежать.

Куда?.. Это неважно. Прочь. Далеко, как можно дальше. Не хочу видеть их – их красота убивает... Не хочу слышать их – их голоса так сладки, что я теряю рассудок... Не хочу чувствовать их – они холодны, так холодны, что я чувствую холод внутри себя, словно у меня в груди – глыба льда и холод растекается от нее по всему моему телу...

Я бегу. Ветер свистит в ушах, ветер режет глаза. Вокруг меня – бесконечная зима. Это их смех послышался сейчас слева? Рвусь направо, едва не ломая вязнущие в снегу ноги... А там, справа, – эта тень... один из них? Отступаю, поворачиваюсь и снова бегу, боясь почувствовать спиной взгляд ледяных глаз...

Может, это лишь видения. Может быть, снег, и ветер, и мой собственный измученный разум играют со мной злые шутки...

Я долго бегу, а когда бежать больше не могу, перехожу на шаг. Бреду, один неверный шаг за другим, ноги подворачиваются... но я двигаюсь вперед. Мне нельзя переставать двигаться, нет, нельзя. Когда я не смогу идти – я поползу.

Я не знаю, где я. Не вижу дороги. Не вижу леса. Снег закрыл их от меня. Снег закрыл от меня весь мир.

А кто это там? Человек?

Кто-то сидит в снегу. Спокойно, расслабленно, словно он в кресле у себя в гостиной, перед горящим камином. Был бы он одет в черное – я побрел бы прочь. Но он в красном... ярко-красном, раз я вижу его даже сквозь это белое месиво... Тащусь к нему через шторм.

– Эй! Ээээй! – наклоняюсь над ним, трясу за плечо.

О черт.

Это Ларри. Ларри в своей красной парке. Сидит в снегу, уставившись прямо перед собой. Его глаза широко открыты и затянуты тонкой коркой льда.

На лице у него – светлая, восторженная, детская улыбка.

Я кричу, отталкиваю от себя его труп – и, наверное, толкаю его слишком сильно. Потому что его рука отламывается у самого плеча, там, где я до него дотронулся. Отшатываюсь от него и падаю.

Плевать. Прочь отсюда, прочь, прочь, прочь. Пусть на четвереньках. Только бы быть отсюда подальше.

Что ты увидел, Ларри? Кого ты увидел? Отца? Мать? Любимую собаку? О ком болело твое жалкое себялюбивое сердечишко?

Потому что я, кажется, наконец-то все понял. Я даже смогу найти слова, если у меня будет на это время. Я смогу объяснить. Я...

Я вижу прямо перед собой ноги. В ботинках и старых линялых джинсах.

И останавливаюсь.

Даже зверь во мне знает, что теперь все бесполезно.

Я сажусь в снег и обреченно поднимаю глаза. На мужчину, который стоит надо мной. На своего мужчину. Мужчину, который когда-то любил меня.

– Вот ты где, Дин.

– Кто ты? – устало спрашиваю я. – Кто ты такой? Зачем ты так со мной играешь?

Лицо Ричи искажает гримаса боли. Я бы даже на нее купился. Если бы не видел его глаз вблизи.

– Неужели ты и впрямь уже забыл меня, Дин?

– Я помню, – твердо говорю я. – Я помню все, каждую мелочь. А вот как ты можешь это помнить?

– Я скучал по тебе.

– Нет, – недоумение на его лице так же убедительно, как и боль, но я заставляю себя договорить, потому что это ведь правда: – Ты не мог по мне скучать. Мы никогда раньше не виделись.

– Колючий. Такой колючий. Словно маленький ежик. Таким ты и был, когда мы познакомились.

Больно, ох, как же мне больно.

– Тебе незачем больше быть таким, Дин. Тебе незачем больше убегать. Просто позволь мне любить тебя. Ты ведь знаешь, что я люблю тебя.

Он наклоняется ко мне – и, да, я знаю этот голос, я знаю это лицо, я так соскучился по этим рукам, таким сильным и ласковым, и в его словах я не слышу фальши, может быть, это и вправду он, и, может быть, он действительно любит меня...

...вот только в его глазах, в его холодных, искрящихся льдом глазах совсем нет любви.

– Нет, – тихо говорю я, и вода, соленая вода замерзает у меня на ресницах. – Ричи любил меня. Но мертвые не могут любить живых. А ты – не он.

И вдруг он выпрямляется, и по его телу пробегает дрожь, словно он – отражение на воде, по которой кто-то ударил рукой. А затем...

...Затем он исчезает. И я вижу того, кто со мной говорит.

Это мужчина. Высокий, стройный и хрупкий, одетый во что-то белое, сияющее... пальто? Мантия? Словно снег льнет к его телу, вьется вокруг него, струится по нему. Его лицо – безупречно симметричное, нечеловечески правильное, с небольшим тонкогубым ртом и огромными глазами героя японского комикса – светло-голубыми, опушенными густыми ресницами. Ресницы – серебристого цвета. Такого же, как его волосы – длинные, мерцающие, развевающиеся на ветру.

Он прекрасен. И страшен.

Легкая улыбка на бледных губах, а ледяные глаза искрятся ленивым любопытством.

Ты видишь меня. Я не слышу его. Его голос, серебряный и звонкий, раздается прямо у меня в голове, точно между висками. Ты видишь меня сквозь него. Как тебе это удается?

Я слабо качаю головой.

– Я столько лет жил с ним. Разве мог я ошибиться больше, чем однажды?

Все ошибаются.

Он подходит ближе – не знаю, действительно ли он идет. Рев бури внезапно стихает, отдаляется – далекий шум на грани восприятия. Здесь – только он и я. И наш с ним разговор.

– Вот как вы это делаете. Вы обманываете людей. Показываете им тех, кого они любят. Ловите их... словно рыбу на крючок.

Сереброволосая голова медленно качнулась влево, потом вправо. Это значит «нет».

Мы не лжем. Никогда не лжем. Нам нет нужды лгать.

На кратчайшее, почти неуловимое мгновенье он снова становится Ричи. Всего момент, но я успеваю увидеть каждую мелочь. А он уже снова стал собой и говорит мне:

Это он. Твой мужчина. Он здесь. Во мне. Все они – во мне.

И на меня снисходит озарение, и я тихонько охаю, ошеломленно глядя на него.

– Ты... украл их, – шепчу я. – Украл у них души.

Смех – звонкий, беззаботный.

Что такое душа? Как я могу украсть то, о чем не знаю? Мы берем тех, кого находим. Все, кто заблудился в наших ветрах, слушал нашу музыку, – они принадлежат нам, и мы забираем их. Я взял его. И теперь он во мне. И он хочет видеть тебя, пусть даже он и не одинок.

Значит, «душа» – не то слово. А какое слово правильнее? Суть? Сущность?

Чем бы на самом деле ни был человек...

– Кто это был? – спрашиваю я. – Его сестра и человек, которого он любил, умерли от огня, не от холода. С кем он так отчаянно хотел встретиться?

Это его секрет, не мой. Иди к нему. Может быть, он расскажет тебе. Может быть, даже покажет.

– Зачем ты со мной разговариваешь? Ты ведь можешь просто... забрать меня, так? Зачем ты тратишь время?

Его улыбка становится шире, обнажая ряд безупречно белых мелких зубов. Очень острых.

Что такое время?

Может, им и незачем это знать. Может, для них время не имеет никакого значения. Смотрю на него. В голове – одна только мысль: почему я до сих пор жив?

Я хочу знать, говорит он, и его глаза становятся задумчивыми – или, возможно, это мне так кажется. Возможно, я зря очеловечиваю его. Хочу знать, почему ты видишь меня. Иногда ваши дети видят нас. Но ты не ребенок. И ты любишь.

И тогда я смеюсь. Смех мой – хриплый и горький, но я смеюсь, хохочу, пока смех не переходит в кашель.

– Говорили мне, – давлюсь смехом. – Ведь говорили же мне, что я так и не вырос. А любовь... любовь циничного, обиженного на весь мир сопляка вроде меня... такая любовь не бывает слепой.

Он совсем близко. Он склоняется надо мной, и мой смех обрывается – у меня перехватывает дыхание.

Это ново. Я хочу, чтобы мои сестры и братья узнали об этом. Ты расскажешь им. Сам.

– Хватит трепаться, – хриплю я. – Ну, давай. Жри меня.

И все же, хоть его улыбка и такая жуткая... она такая красивая.

О, я мог бы. Но ты – ты и впрямь не хочешь уйти по своей воле? Это приятно. Тебе понравится, мальчик-мужчина. Обещаю. Ты будешь с тем, кого любишь, и тебе больше не будет холодно. Никогда не будет. Никогда.

И мой разум соглашается с ним. Мой разум знает, что он не лжет. Что я смогу избежать ужаса медленной смерти, которая уготована тем, кто остается жить. Мне не придется прятаться от бурь. Не придется голодать, когда у нас кончатся мука и солонина, – а этого, черт возьми, недолго осталось ждать, после семи-то лет. И может быть... только может быть... что я больше не буду один.

Только что-то в самой глубине моего сердца заходится криком. Бьет тревогу, когда он читает согласие в моих глазах и склоняется еще ниже... его лицо теперь всего в паре дюймов от моего... Потому что там, в самой глубине моего сердца, я теперь знаю, что чувствовал тот, кто оставил три буквы – КРО – на стволе дерева на острове Роаноке четыреста с лишним лет назад. Когда тебе так нужно, необходимо предупредить других. Рассказать о том, том, что знаешь, потому что теперь ты, единственный из всех, наконец-то знаешь... И тут ты до боли ясно понимаешь, что времени на это у тебя уже не осталось.

Это даже не холод. Это выше холода. Это сама смерть дышит мне в лицо – и мне хорошо. Лили была права. Мне так невыразимо хорошо, что я улыбаюсь – знаю, что улыбаюсь... Осталась лишь тысячная доля секунды. Мельчайшая, почти несуществующая единица времени – времени, которое даже не имеет значения. Одна тысячная. А потом...

...А потом в глаза мне бьет свет. Ослепительный, ярко-желтый. Проходит сквозь окутавшую меня белизну словно огромное лезвие, ловит своим острием снежного призрака, что склонился надо мной. И раздается голос, настоящий, живой голос, знакомый голос. Полный жгучего бешенства.

– А НУ ОСТАВЬ ЕГО В ПОКОЕ, ТЫ, МРАЗЬ ОТМОРОЖЕННАЯ!

Ну нет, в это я не верю. Не собираюсь верить. Такого в жизни не бывает. В жизни никто никогда не приходит настолько изумительно точно вовремя.

Когда свет падает на снежного призрака, тот кричит. И в этом крике нет ничего серебристого, ничего чарующего. Ничего красивого. Он пронзительный и яростный, как вой ветра, как скрежет снежной крупы по стеклу, как скрип промерзшего, мертвого дерева, ломающегося под ударами бури. Он визжит, и гримаса ненависти превращает его лицо, такое правильное и красивое, в уродливую маску.

И вдруг – его нет.

Словно кто-то разбил невидимый щит из звуконепроницаемого стекла. На меня ни с того ни с сего обрушивается шум. И совсем не тот, что я ждал услышать. Низкий рокот моторов. Голоса людей, перебрасывающихся короткими фразами. И хруст снега под чьими-то ногами.

Кто-то бежит ко мне.

– Дин!

Кто-то рывком поднимает меня из снега, начинает тормошить.

– Дин? А, чтоб тебя, Дин, не смей! И думать не смей о том, чтобы сдохнуть, понял?

Открываю глаза. Перед глазами – чернота. Чернота, слегка разбавленная красным.

– Ты, сука, – из последних сил шепчу я. – Надеюсь, ты вернулся только затем, чтобы засунуть свои гребаные деньги себе в задницу.

Я не шучу.

Поэтому как-то неправильно, что последнее, что я слышу, прежде чем потерять сознание, – это смех.

 * * *

– Слушай, никто не спорит: это твое неотъемлемое право. Только выпей эту фигню – и можешь снова начинать меня ненавидеть, о’кей?

Это первое, что я от него слышу. Наверное, потому, что я так злобно на него уставился, когда он сунул этот стакан мне в морду. На самом деле я не то чтобы его ненавижу... но знать об этом ему незачем. Так что я еще немножко сверлю его злобным взглядом. Потом вздыхаю.

– Я сесть не могу. Вот только попробуй заржать. Прибью. Как только сил наберусь.

– Думаешь, мне смешно? – он качает головой, ставит стакан на тумбочку и помогает мне сесть. Нет, непохоже, чтобы ему было смешно. Похоже, что он беспокоится. Сильно беспокоится. А еще он выглядит виноватым.

– Давай сюда.

Поколебавшись, он протягивает мне стакан. Рука у меня слегка дрожит – черт, вот терпеть этого не могу! – но я доношу стакан до рта. В нем что-то шипучее. Наверное, одно из этих старых растворимых лекарств. На вкус не особо мерзкое.

Он забирает у меня стакан, мягко, но решительно. Я дарю ему еще один хмурый взгляд... и вдруг все вспоминаю.

– Черт! Тео. Город... мне нужно поговорить с Джейком.

– Эй, садись обратно! А ну сел! Садись, кому говорю. Ты им уже все рассказал. Ты об этом даже во сне говорил. Даже пока бредил. И когда проснулся в первый раз, тоже ни о чем другом ни говорить, ни слышать не желал.

– Я просыпался?

– А ты не помнишь? Да, просыпался. И мы в тебя даже лекарства впихнуть не могли, пока ты не рассказал Джейку все, что хотел рассказать. То есть я не уверен, что ты знал, что это именно Джейк, потому что смотрел ты весь рассказ аккурат сквозь него. Но рассказал ты ему все.

Я позволяю себе немного расслабиться. Черт, ну почему я чувствую себя таким уставшим? Я же ровным счетом ничего не делаю. Несколько раз мне доводилось слечь по-настоящему, но таким слабым я еще никогда не был.

– С тобой все будет в порядке, – торопливо говорит Тео, увидев мое лицо. – Правда. Это Док так сказал. Сказал, что ты на редкость везучий сукин сын.

– Да ты мою маму даже и не знал.

Он на секунду озадаченно замолкает, потом смеется.

– Знаешь, Дин, ты нечто. Но Док, он говорит, что ты даже не обморозил себе ничего. Он говорит, что пока не может сказать наверняка, но похоже, что у тебя нет ни дисфункции внутренних органов, ни даже воспаления легких. Но у тебя чертовски гадкая простуда. И ты всерьез переутомился, – помолчав, он добавляет: – Он здорово удивился. Он ведь уже приготовился тебя оперировать. Он говорит, что обычно люди, которые столько времени проводят на морозе, да еще в бурю, обмораживают себе хотя бы одну конечность.

– Размечтался.

– И не думал даже. Ты мне больше нравишься, когда у тебя все на месте.

Я кидаю на него возмущенный взгляд и уже собираюсь сказать, куда он может засунуть все свои «нравится» и «не нравится», но вместо этого вдруг начинаю кашлять. Да, Док прав. Хреноватый это кашель. Воспаления легких у меня, может, и правда нет, но вот от этого дерьма в бронхах я еще долго не избавлюсь.

Тео напрягается, но не пытается мне помочь.

– Ну так как, ты это уже сделал?

– Что? – недоуменно смотрит он.

– Как что? То, что я тебе велел сделать с той сотней долларов, которую ты мне оставил. Потому что если ты этого не сделал, то я вообще не знаю, почему я тут с тобой разговариваю.

– А, вон ты о чем. Ну, я собирался, – глаза у него смеются. Но взгляд у него такой теплый, что я почти не против. – Но, видишь ли, я ее не нашел, эту сотню.

– Черт, точно. Я порвал эту гребаную бумажку. Ничего, я тебе другую найду. В точности такую же. Для этой цели вполне сойдет.

Он кивает и опускает голову.

– Зачем ты тогда так сделал? – спрашиваю я. Я не пристыдить его хочу – я хочу знать. – Почему уехал вот так? Думал, я тебя привяжу к кровати? Устрою сцену? Да я бы тебя даже остаться не попросил. Никогда и ни за что на свете. Зачем?

Он не смотрит на меня. Даже когда наконец отзывается.

– Дурак потому что. И паникер. Я испугался, Дин. Не тебя испугался.

Я молчу.

– Себя.

– Мог бы просто попросить, – холодно говорю я. – Я бы тебя пинками выгнал. Всегда рад помочь хорошему человеку.

Он не отвечает.

– Зачем ты вернулся? Как ты вообще оказался там, в поле?

– Мы видели взрыв, – с готовностью поясняет он. – Ночь была ясная, так что мы не останавливались на привал. Продолжали ехать. Не спали. Поэтому мы его услышали. И увидели зарево.

– Так далеко?

– Зарево было ярким. Слишком ярким, чтобы быть чем-то еще. Все мы сразу поняли, что это взорвалась одна из тех самых умных бомб. Вот только мы не знали, где... – он искоса смотрит на меня и отводит взгляд. И вдруг говорит, так тихо, что я его едва слышу: – Я собирался вернуться. Один. Сказать им – пусть выбирают другого командира. И ехать обратно. Сразу же. Можешь не верить. Но я правда так решил.

Может быть, я и верю. В конце концов, мне ведь очень хочется в это поверить.

– Только мне не пришлось с ними разбираться. Сперва мы пытались связаться с Городом, но не смогли. Было похоже, что там не осталось ни единого передатчика.

А так и есть. Мне будет не хватать в эфире того парня, что любил NOFX и Beach Boys.

– Потом мы попытались связаться с другими отрядами. И почти все отозвались.

– Как это?

– Я ведь говорил тебе, что не одним нам не нравилось то, что там происходит. К той ночи в городе осталось от силы два отряда, Дин.

– Крысы, бегущие с тонущего корабля, вот вы кто.

– Мы живы, а это главное! – парирует он. – Ближе всего к Городу был отряд Бена. Они-то, кстати, как раз и не сбежали. Они возвращались с выезда. Подойти они не смогли: везде был дым, и они отступили, но именно от них мы узнали, что Город горит.

– Не отвлекайся. На мой вопрос ты так и не ответил.

– Подожди ты, Дин. Сейчас я до этого доберусь. На следующее утро, после того как мы поговорили с Беном и с другими командами, мы с парнями сели и как следует это все обсудили. У нас был выбор. Мы могли ехать дальше. Мы были на полпути к другому Городу, тому, что лежит южнее по Дороге Прочь. Даже, наверное, ближе, чем на полпути. Быстрее было бы добраться туда, чем сюда, – он безотчетно потирает лоб. – Я в этом обсуждении участия не принимал. Я-то знал, что возвращаюсь. Но они пришли ко мне и сказали мне то же, что я собирался сказать им. Они возвращаются, сказали они мне, потому что если им и хочется осесть где-то, кроме Города, так это у вас. Хорошие люди. Хорошее место. Они сказали, что если мы предложим помогать вам на выездах – и спасательных, и, скажем, за продуктами – то, может, вы, ребята, нас примете и поможете обустроиться.

Еще бы не приняли. Любой Городок может только мечтать о собственном Снежном Патруле...

– Так что мы просто вернулись в Городок, который так нам понравился, – он наконец смотрит мне в глаза. – Вернее, они вернулись. Я-то возвращался... к тебе.

– Пафос зашкаливает.

– А мне плевать. Ты спросил, я ответил... – кусает губы. – Мы приехали, и нам сказали, что тебя нет, что вы с тем другим парнем поехали в Город. И что вам может не хватить бензина. В Городе вы бы помощи точно не нашли, поэтому мы решили выехать вам навстречу. Когда мы нашли тот, второй джип, я начал всерьез беспокоиться. А уж когда мы нашли твою машину... – он замолкает.

Негромкий стук в дверь – и Холли заходит в комнату с миской в руках.

– Бульон для хозяина! – объявляет она и изображает реверанс. – Извини, что распоряжаюсь в твоем доме без спросу, Дин, но Док сказал, что деликатесы из солонины тебе есть пока рановато... а твой отважный друг ничего другого делать не умеет.

– Спасибо, – изумленно отзываюсь я. Запах, исходящий от миски у нее в руках, разливается по комнате, и я вдруг понимаю, что очень, очень голоден. Волшебный, потрясающий запах... куриный суп?!

– Холли! Я у тебя теперь что – основное вложение инвестиций, или как? Сначала яйца, теперь куриный суп... Как я буду....

– Можете заткнуть ему рот? – обращается она к Тео. – Ему нельзя так орать, с его-то больным горлом. По крайней мере, старина Томпсон так сказал.

Я поспешно затыкаюсь.

– То-то же. Дин, ты влип в неприятности только из-за того, что Совет послал тебя с заданием. Которое было важно для нас всех, улавливаешь мою мысль? А еще из-за того, что Совет – в том числе и лично мой дурень-муженек – проголосовал за то, чтобы отправить с тобой этого идиота Кибблера.

– Ларри мертв, – тихо говорю ей я. Ее лицо не меняется ни на йоту. Она кивает.

– Знаю. И ему чертовски повезло. Потому что, будь он жив, я бы ему оторвала все, что отрывается, и я знаю, что мне много кто в этом помог бы.

– Я говорил о нем? В бреду?

– Говорил. Но мы еще до того все поняли. Когда Патруль пригнал обратно ваши машины. У него в багажнике все еще оставалось три твоих канистры.

Бедный придурок Ларри. Его это не спасло. Если бы он меня послушался, мы оба могли бы добраться до Городка живыми и здоровыми.

Может быть.

– Так что ты попал в беду из-за нас. Это тебе понятно? За это нам век не расплатиться, хоть все деньги отдай. Так что уж на пару тощих цыплят я бы разорилась. Только Мэри и Рой мне не позволили. Сунули их мне в руки, да еще и дюжину яиц всучили. Так что уж извини, Дин, – придется тебе в ближайшее время питаться продуктами птицеводства. Смирись с этим.

Я молчу. Не знаю, что и сказать.

– Ладно. Ешь. А я пойду скажу остальным, что ты проснулся.

Подождите-ка... подождите-ка минуточку!

– Остальным? Холли... а сколько в дому народу?

– Хмм... надо посчитать. Я. Элли Комфри, она помогает мне с готовкой. Ее муж – они с моим благоверным пытаются что-нибудь сделать с твоей машиной. Она там, во дворе, – только не дергайся, весь серьезный ремонт мы тебе оставим, но после того как она столько времени провела с разбитым окном посреди бури, ей нужно хотя бы немного заботы. Есть еще пара Патрульных – твой друг их нам любезно предоставил на случай, если понадобятся мальчики на побегушках. А еще здесь были Док и Джейк, но они пока уехали. Доку надо проверить, как там Лили. Ей уже лучше, но она еще очень больна.

– Но что... – шепчу я, – что они все здесь делают?

Она устало вздыхает.

– Изо всех сил стараются сделать так, чтоб ты нам был обязан по гроб жизни, что же еще. Мистер Кэллоуэй, если он не будет есть сам, покормите его с ложечки. А если он будет сопротивляться и вы не справитесь, то обязательно позовите меня.

И она уходит.

– Это ты, что ли, мистер Кэллоуэй?

Тео ухмыляется.

– Ну, в общем, да. Покормить тебя с ложечки, чадо?

– Ни за что. Тео... Тео, может, ты мне объяснишь? Почему они все здесь? Я ведь не Джейк, я и в Городке-то не бываю! Я Элли Комфри три года не видел, почему она сейчас готовит мне еду? Просто потому, что я съездил до Города и обратно?

– Знаешь, Дин, – задумчиво говорит Тео, помешивая суп ложкой, – я думаю, ты им просто нравишься. Любят они тебя. Я думаю, всегда любили. Но то, что случилось вчера, заставило их полюбить тебя чуть сильнее. Да еще и вспомнить об этом.

Этого не может быть. Это же невозможно. Я ведь даже не из их круга. Я никогда не был им другом. Я их даже толком не знаю. Это Ричи дружил с Джейком. Это его все любили. А я – я просто мальчишка, которого Ричи притащил с собой, бесплатное приложение. После того как он умер, им не за что было меня любить, поэтому я всегда был одиночкой. Не может же такого быть, чтобы...

...чтобы они любили меня ради меня самого?

– Ешь, Дин. Или, клянусь, я таки покормлю тебя с ложечки. Разумеется, с тем условием, что когда ты наберешься сил, ты меня непременно прибьешь.

Ненадолго в комнате воцаряется тишина. Ничто не отвлекает. Честно говоря, меня вообще довольно сложно отвлечь от куриного супа. Поев, я сразу чувствую себя сильнее, хоть и становлюсь до странного сонным.

– Раз уж ты прописался у меня в комнате, придется тебе помочь мне доползти до уборной. Малость попозже.

– А Док сказал...

– Давай-ка прекращай это свое «Док сказал то», «Док сказал се»... Я уважаю Дока, но не собираюсь ходить под себя только потому, что он так сказал.

– Ладно, ладно, я тебе помогу. Но одеваться только для того, чтобы...

Одеваться?.. Ох, черт. В доме же дамы.

– В шкафу есть халат. Там, под полотенцами. Ага, он самый. Спасибо.

– Пожалуйста, – бормочет он, разворачивая халат и вешая его на спинку стула.

Осталось разобраться только с одним.

– Тео. Там, когда ты меня нашел... что ты видел?

Он резко оборачивается. Глаза у него встревоженные.

– Тео. По-моему, мы уже достаточно ерунды друг другу понаговорили. Скажи мне. Ты ведь кричал тогда. Кричал на кого-то... или на что-то. Я помню. Что ты видел?

Тео прикусывает губу. Недолго раздумывает.

– Я толком не знаю, Дин. Сначала было похоже, что это вихрь, но только это был странный вихрь, потому что я видел его, разглядел его среди других, хотя он был такой же белый. Белоснежный... А потом... на мгновение... мне показалось, что это... вроде как человек. Он наклонился над тобой, а ты... – он делает глубокий вдох. – Ты улыбался.

Целую минуту мы смотрим друг на друга. Без слов. Каждый из нас знает, о чем думает другой. Потом мы, не сговариваясь, отводим взгляды.

– Почему свет отогнал его? – тихо размышляет Тео вслух.

– Может быть, они не любят свет. Им нравятся бури. Кто знает... может быть, это они приводят бури с собой.

– А может быть, это был и не свет. Может быть... может быть, им не нравится, когда они чувствуют... тепло. То есть... не знаю, как сказать...

Он замолкает, не может найти слов. Но мне этого и не надо. Потому что я помню его голос там, тогда. Я помню ярость в его голосе. Помню, что голос этот был... не то чтобы теплым.

Я помню, как он обжигал.

Мы оба молчим. И говорить начинаем одновременно, и говорим мы разные вещи, но голоса у нас почему-то звучат совершенно одинаково:

– Ну прости меня.

– Может, останешься?

Смотрим друг на друга обалдело. И, опять же хором, одинаково удивленно выпаливаем:

– Ха, договорились!

Снова обалделые взгляды.

Тео первым начинает хохотать, затем не выдерживаю и я – сначала прыскаю, потом хихикаю, и вот уже тоже смеюсь, и, господи ты боже мой, я уже столько лет так хорошо не смеялся, так бездумно, по-дурацки, не сдерживаясь, чуть не до слез. Так, что в конце концов я закашливаюсь, но смеяться так и не перестаю.

– Ээй! – стонет Тео, хохоча, не в силах остановиться. – Ты! А ну завязывай! Это твоему горлу вредно.

– Боишься, что Холли с Доком задницу тебе надерут? – фыркаю я и снова покатываюсь со смеху. Это уже похоже на истерику – ну и пусть, мне плевать!

– Если тебе станет хуже, я сам себе надеру задницу, – серьезнеет Тео. Я делаю несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться, заставить улечься и смех, и кашель.

– Ты и правда останешься?

– Ты да мой отряд... у меня, похоже, и выбора-то другого нет.

– Если снова решишь отчалить, попрощайся каким-нибудь менее мелодраматическим способом, ладно?

Кусает губы. Тяну его за рукав, заставляю присесть на постель рядом со мной.

– Знал бы ты, сколько раз я себя успел проклясть за то, что написал ту записку, – тихо говорит он.

– А я ее даже не читал.

– Вот и отлично.

– Тео... а пенал твой работает?

Я задаю этот вопрос просто потому, что когда думаю о той записке, вспоминаю о пенале, а когда вспоминаю, мне становится интересно, потому что я ведь правду ему сказал – я не очень хорошо справляюсь с микросхемами.

Но он смотрит на меня, словно я сказал что-то абсолютно невообразимое, вроде того, что второе пришествие Христа состоится завтра прямо здесь, в этой спальне. А потом сгребает меня в охапку – и эти медвежьи объятья наверняка вызвали бы нарекания Дока, потому что они из меня дух вышибают, но жаловаться я не стану. Ох, не стану.

– Я, так и быть, разрешу тебе жить у меня, если ты поможешь мне с уборкой, – нахально заявляю я, когда он меня отпускает.

Это будет особая уборка. Потому что я вдруг понял, что слишком много в этом доме осталось от Ричи. Кое-что я хочу сохранить на память, но остальное мне больше не понадобится. Потому что его больше нет, и дом этот теперь – мой. А тот Ричи, которого я знал, сам посоветовал бы мне это сделать.

– Ладно. Придется мне остаться. Кто-то же должен утаскивать тебя обратно в дом каждый раз, когда ты выскакиваешь в метель в одних драных джинсах.

Говоря это, он тайком косится на меня, смотрит, не разозлюсь ли я. Но я только улыбаюсь. Его сердце бьется у самого моего уха, тук-тук-тук-тук, чересчур быстро. Улыбка у меня, должно быть, выходит грустноватая.

– Такого я больше не сделаю. Обещаю. И... Тео... ты тоже... не делай так.

Он чуть отстраняется, смотрит на меня.

– Дай-ка мне тот фотоальбом.

Фотоальбом лежит на столе, и Тео дотрагивается до него с некоторой опаской. Ого. Должно быть, в припадке бешенства я бываю очень убедительным...

– Давай, давай его сюда.

Он отдает его мне, и я нахожу фотографию на одной из самых последних страниц и показываю ему.

– Ты ведь хотел знать, кто он такой? Вот. Посмотри сам.

Тео рассматривает фотографию. Сделана она четыре года назад, еще в Городе – тогда мы там жили. На фотографии – высокий сильный мужчина со светлыми, песочного оттенка, взъерошенными волосами, лет тридцати с небольшим, улыбается, глядя в объектив. Рядом с ним – невысокий, худющий семнадцатилетний мальчишка, смуглый, черноволосый и желтоглазый. Он тоже улыбается. Только смотрит он – на мужчину.

– Видно, нет? – тихо спрашиваю я. – Видно, что я очень, сильно-сильно его любил? Эх, и слово-то звучит как-то дурацки, не то слово, избитое... но видно?

– Видно, – отзывается Тео, и голос у него немного странный.

– Я не знаю, Тео... был у тебя кто-то, кого ты любил? Кто-то, кого ты очень любил, а снег забрал его у тебя. Был, наверное. Но, пожалуйста, Тео, очень тебя прошу, что бы там ни было, всегда помни: мертвые и в самом деле не могут любить живых. Правда. Это живые любят мертвых... но мертвые не могут любить тебя. Если только сам ты не станешь мертвым. Не обманывайся так, как я. Я не хочу, чтобы однажды утром я и тебя нашел в снегу... и с улыбкой на губах.

Его рука сжимается у меня на плече.

– Этого не будет.

И в это мне тоже так хочется поверить... в это мне хочется поверить больше всего. Стук его сердца у меня под ухом становится размереннее, его дыхание выравнивается. Глупо, конечно... я знаю, что это всего лишь иллюзия... но от того, что он так близко, от тепла его тела рядом с моим я чувствую себя... в безопасности. Под защитой.

– Хочу рассказать тебе кое-что, Дин. Это хорошая история, честное слово. Просто слух, наверное... но это хороший слух.

– Валяй.

– Той ночью... когда мы пытались выйти на связь с остальными отрядами... мы связались с одним парнем, Алексом. Он со своими ребятами умотал еще раньше, чем мы, причем происходящее им настолько не понравилось, что они не останавливались до самой Невады. И вот там, в одном невадском Городе, им повстречался человек, который Богом клялся, что неделю назад видел траву. Настоящую зеленую траву. И не в теплице у кого-нибудь в подвале. Нет. Это была обычная трава. И росла она на земле.

Распахиваю глаза.

– Что?!

– Алекс говорит, что сначала они ему не поверили. Решили, что он им лапшу на уши вешает. Но это был уважаемый в том Городе человек, поэтому они к нему прислушались. Он сказал, что только что вернулся из маленького Городка рядом с Беоваром, и...

– Гейзеры, – все еще не веря, догадываюсь я. – Гейзеры Беоварской котловины! Но они же иссякли! Говорили ведь, что все горячие источники ушли под землю в тот самый первый май! Котловина замерзла...

– Люди в Беоваре сказали ему, что они тоже так думали. Все семь лет котловина была покрыта снегом. Но несколько месяцев назад снег над грязевыми ямами вдруг начал таять. И теперь... тот человек, он сказал Алексу, что ожили не только гейзеры. Он сказал, что вокруг Котловины, на ярды вокруг, земля была в проталинах. И там росла трава. Он сказал... сказал, что там словно весна была в воздухе.

– Хотелось бы мне это увидеть, – шепчу я, снова прикрывая глаза. Конечно, это просто слух, глупость... но с другой стороны...

Сезоны ведь время от времени сменяются, разве нет?

– Мы могли бы съездить посмотреть на эти гейзеры, – говорит Тео. – Если с кем-нибудь объединимся. Караван из трех-четырех машин без проблем доберется до Невады. И тогда мы бы увидели, что там, своими глазами. Но с этим придется подождать, пока ты хотя бы ходить не начнешь.

– Знаешь, гад, как заставить людей делать то, что тебе нужно, – я с удивлением понимаю, что язык у меня начинает заплетаться.

С минуту Тео смотрит на меня.

– А ты, похоже, спать срубаешься.

Я сползаю вниз, откидываюсь на подушки. Мне тепло. Я сыт и до неприличия доволен.

– Спи. А я тут пока побуду. На тот случай, если тебе все-таки понадобится этот халат.

Так здорово это знать. И еще – наконец-то поверить, что все у меня будет хорошо. Потому что ведь теперь так и будет. Холод все еще во мне, засел глубоко внутри, и вряд ли он когда-нибудь уйдет из меня до конца... но это тоже хорошо. За то знание, которое я получил, это не такая уж высокая цена. Такую цену я готов заплатить.

Теперь я знаю, почему они улыбаются.