Сменяются сезоны

Сменяются сезоны 

От автора:

герои принадлежат мне; идеи копирайту, как известно, не подлежат. Отрывок из стихотворения Дома Морэ приводится в переводе Павла Руминова; перевод отрывка из Вордсворта принадлежит Игнатию Ивановскому.

И в надломленном свете зимы

Белые перья, покинув холодное лоно,

Уже кружат, отменяя черную власть тьмы,

Тревожа уцелевший лист.

Ни танцев, ни песен: мир умер, мир чист.

Дом Морэ, «Песня»

– Иди, да только не забудь,

Мы к ночи бурю ждем. –

И Люси смело вышла в путь

Со старым фонарем.

Потом спустился полог тьмы,

Завыло, замело.

Взбиралась Люси на холмы,

Но не пришла в село.

Уильям Вордсворт, «Люси Грей»

Поют ли мертвые? Любят ли мертвые?

Стивен Кинг, «Протока»

Сегодня нашли Берту.

Нашли ее в снегу, всего в нескольких ярдах от Дороги Прочь. Потом говорили, что она, должно быть, и шла-то в правильную сторону, только вот до ночи не успела добраться. А ночью была буря, и... ну, в общем, никто и не ждал, что ее найдут живой.

Берта. Дура несчастная. Никогда не проверяла, сколько у нее осталось бензина, а с собой у нее даже самой простенькой рации не было. Она, наверное, и раздумывать не стала, когда поняла, что застряла. Просто открыла дверь и вышла. Бросила машину. И даже на часы не посмотрела. Да уж... я вообще удивляюсь, что она до своих лет дожила.

Я был сегодня в баре как раз тогда, когда вернулся Снежный Патруль. Покупал очередной ящик «Джек Дэниелса», болтал с Роем. Тут они и зашли – двое ребят из Патруля, такие замерзшие, что на них смотреть было холодно. Рой на них только глянул – и сразу пошел готовить грог. Он готовит отличный грог, наш Рой, лучше я нигде не пил, а ведь он клянется, что в жизни его не делал, пока не пришел снег. Ну что ж, значит, успел научиться – снег ведь уже сколько лет лежит. И у него впереди, пожалуй, уйма времени, чтобы научиться делать грог еще лучше.

Я с Патрульными не разговаривал. Но другие говорили. Спрашивали. Так что я слышал кое-что. Например, что Берта улыбалась, когда они ее нашли. Она была мертвее мертвого. Холодная, посиневшая. Промерзла насквозь – настолько, что когда они начали ее откапывать и нечаянно задели руку, то кисть попросту отломилась. Но она улыбалась – широко, счастливо. И умиротворенно.

Вот что не дает мне покоя.

Они всегда улыбаются.

* * *

– Слушай, ну почему ты все время ведешь себя как последняя сволочь, а?

– Кто? Я? – смеюсь. – Да я еще и сволочить-то толком не начал. Я тебе просто говорю все как есть. Есть ли у меня свободное место? Да, есть. Далеко ли живу от Городка? Далековато. Дам ли я ему свою машину? Нет. Отстрелю ли я ему яйца, если он попробует воспользоваться ею без моего согласия? Отстрелю всенепременно. Вот видишь: коротко, ясно, а главное – ни разу не соврал. Ну и в чем здесь сволочизм, спрашивается?

– Ну... мог бы быть и повежливее, – ворчит он. Старый добрый Джейк. Он все еще верит в пользу хороших манер. Я его понимаю. Но не поддерживаю.

– Да, пожалуй, мог бы. Вот только на моей вежливости эта твоя звезда Патруля до Городка не доедет. Даже если очень захочет.

Тишина на другом конце провода. Потом вздох.

– Дин, чертов циник. Ты знаешь, что ты циник?

– Да. И я этому рад.

– Ты ж еще совсем молодой. Ну зачем, скажи на милость, тебе быть таким циником?

Вот на это я не отвечаю. Во-первых, вопрос был риторический. Ответа не требует.

А во-вторых, он знает ответ.

Проходит несколько мгновений, и он снова подает голос. Похоже, ему немного неловко.

– Хорошо, я ему передам. Если его все устроит, он к тебе подъедет часам к восьми вечера. А то им еще с Бертиным мужиком разбираться.

– Может, тогда и позвонишь? Чтобы я знал наверняка.

– Ребята из метеорологической службы говорят, что вечером будет буря. Связь может отказать.

– Что, опять?

– Да. Опять.

Все замечательнее и замечательнее. Хорошо еще, что сегодня мне никуда не ехать.

– Джейк?

– Ага?

– А надолго они здесь задержатся? Ну, Патруль. Я имею в виду... Берта потерялась, мы их вызвали, они ее нашли. Почему они не уедут восвояси?

– Дин, я понятия не имею, – голос у него усталый. – Кто я такой? Старейшина придорожного Городка. А они – Снежный Патруль. Если они приходят и говорят, что собираются у нас остановиться, я только и могу, что подыскать им жилье. Вопросы задавать мне не положено.

– Понятно.

Недолгое молчание. Потом он говорит:

– Это ведь ты у нас дерзкая душа. Вот и спроси своего постояльца. Он у них главный. Если кто что и знает, так это он.

И он вешает трубку.

– Спрошу, уж будь уверен, – говорю я вслух.

Почему бы и не спросить?

* * *

Уже почти девять, когда раздается стук в дверь.

Снег за окном сумасшедший – клубится, мельтешит, бьется в стекло. Я вздыхаю и накидываю пальто, прежде чем открыть дверь.

Человек на пороге похож на что угодно, только не на человека: заснеженная фигура в черном и красном, лицо укрыто меховым воротником, выпуклые защитные очки – кроме них мне из-под капюшона ничего не видно – уставились на меня словно глаза невиданной рыбины.

– Машину можно куда-нибудь поставить? – кричит он мне, а ветер заметает снег в прихожую. – А то ведь занесет!

Понятия не имею, как такое возможно, но в этих круглых очках отражается искреннее изумление, когда я захлопываю дверь у него перед носом.

Надеюсь, ему хватит ума вернуться в машину и ждать. Потому что черта с два я хоть шаг за порог сделаю, не одевшись как следует.

Когда я выхожу из дома через пару минут, он дает мне гудок. Машина у него черная, с широкими красными полосами на бортах, так что я вижу ее даже за беснующимся снегом. Черное с красным на фоне ночи – темно-серой, молочно-белой. Черных ночей у нас уже давно не бывает.

Топаю по снегу к его машине, и он тут же открывает дверь. Ха. Я-то думал, он заставит меня померзнуть. Выпендрится в отместку. Ну, за захлопнутую дверь.

А в кабине тепло. Еще бы – спецтранспорт... Мотор тихонько ворчит. Парень уже без очков, так что и я свои снимаю. У меня они не защитные – просто старые солнечные. Но без них было бы еще хуже.

– Привет, – говорит он. Глаза у него серо-зеленые. С карими крапинками вокруг зрачков. Он мне улыбается.

– Поворачивай за дом, – велю ему я. – Там будет гараж. Подогрева, правда, нет, ну так хоть откапывать не придется с утра. Сэкономишь пару часов.

Он кивает и делает что сказано. Больше со мной не заговаривает. Он мне, пожалуй, нравится. Потому что внял предупреждениям и приехал на своей машине. Потому что он на меня не обиделся. Потому что не стал болтать. Да мало ли почему. Это хорошо: у меня обычно чутье на людей. Может быть, от него будет меньше проблем, чем я думал.

От гаража до дома мы добираемся в обнимку, вцепившись друг в друга, а ветер бьет в лицо, кидает снег в глаза, слепит, валит с ног. К тому времени как мы доползаем до двери, мы все в снегу и примерзли друг к дружке накрепко, просто-таки срослись, словно сиамские близнецы. В доме нам приходится с минуту оттаивать, прежде чем у нас получается расцепиться.

Каламбур, конечно, но такое начало знакомства отлично ломает лед в отношениях.

– Ну что за бардак? – тихо сетует он, снимая очки. Потом выворачивается из парки и сам себе отвечает: – На редкость холодный бардак. Так и хрен себе отморозить можно.

Я ухмыляюсь.

– Ну, уж если офицер Снежного Патруля так считает... Снимай-ка свое барахло. Поищу тебе что-нибудь посуше.

Когда я, переодевшись, возвращаюсь в гостиную со старыми джинсами и рубашкой под мышкой, он стоит в одних трусах и явно пытается решить, стоит ли снимать и носки тоже. Высокий. Мускулистый. А на боку у него шрамы, крест-накрест. Наверное, я слишком пристально смотрю – он поднимает голову, заметив мой взгляд. Волосы падают ему на глаза. Волосы каштановые, не слишком длинные, но и не стриженные под машинку. Удобной такой длины, чтобы не мешались. Наверное, ему лет тридцать. Может, чуть больше.

– Снимай, снимай, – говорю ему я. – Носки у меня тоже найдутся.

Он берет у меня одежду. Разворачивает. И косится на меня с любопытством, когда думает, что я на него не смотрю. Знаю я, отчего он любопытствует. Джинсы и рубашка явно не моего размерчика. А вот ему они как раз. Одежда для мужчины повыше и побольше меня.

Пусть смотрит сколько влезет. Мне плевать.

– Спасибо, – вздыхает он. – А это все так и так стирать надо. Не самые легкие три дня это были, это уж точно.

Три дня искать Берту – сколько бездарно потраченного времени... Наверное, я и впрямь сволочь, раз так думаю. Главное, вслух не сболтнуть. Особенно при Шоне Рэмси.

– А тебе даже спасибо, наверное, не сказали, – замечаю я, подумав о Шоне. – Мужик как пить дать пригрозил подать на вас в суд. За то, что вы ее не привезли живой, здоровой и, желательно, с лишней сотней баксов в кармане.

Это его ошарашивает. На секунду. А потом он начинает хохотать. Да. Он мне точно нравится.

– А ты его хорошо знаешь! Да уж, нервы он мне потрепал от души. Он ведь на самом деле сказал, что подаст в суд. Из-за этого гадства с ее рукой.

– Той, что отломилась.

– Ну да. Не понимаю, чего он от нас ждал. Мы что, должны были ее обратно приклеить?

– Ему сейчас тяжело. Он ведь наверняка надеялся. Берте пару раз такое удавалось – выходила из машины в бурю, а домой добиралась невредимой. Дуракам-то везет. У него, кроме Берты, никого нет. Сынок их еще в первую зиму пропал.

Его смех обрывается. Внезапно, будто кто-то отключил звук. Он смотрит на меня. Пристально. Я пожимаю плечами.

– Поищу-ка я тебе носки.

* * *

Некоторые считают, что привычка сидеть, уставившись в огонь, – это атавизм. Что это голос предков, проснувшийся в нас. Потому что пещерные люди могли смотреть в огонь часами. Они думали, что он живой. И это их завораживало.

Не знаю. Мне, если честно, кажется, что им просто делать было нечего.

Как нам теперь.

Раньше у людей в такие вечера находилась масса дел. Я помню. До того, как пришел снег, тогда, когда у меня еще была семья – не так уж мало мне было лет, уже подростком был... так что помню. Раньше мы просиживали по полночи в Интернете, болтая с людьми, которые жили за миллионы миль от нас. Раньше мы слушали музыку. Раньше мы смотрели телевизор. Великое множество каналов: музыкальные, научные, каналы кинофильмов, каналы мыльных опер...

Откуда нам тогда было знать, что самые важные каналы – это метеорологические.

Теперь у нас всего этого нет. По одной-единственной причине: на все это надо чересчур много электричества. Для телевизора, для компьютера, для колонок проигрывателя – электричество, электричество, электричество... А ведь уже, пожалуй, никто и не помнит, когда у нас последний раз был такой день, чтобы ни разу не вырубили свет. Электростанций почти не осталось. А все, что осталось, уходит на самое важное – отопление. И даже то, что мы зовем телефонами, на самом-то деле всего лишь усовершенствованные радиопередатчики. Каждый раз, как с кем-то разговариваешь, невольно думаешь: а вдруг сейчас кто-то еще пытается пробиться, чтобы предупредить об опасности или попросить помощи... а ты забиваешь эфир.

Так что вечерами мы ничем не отличаемся от пещерных людей.

Вообще говоря, у меня есть телевизор – бывает, он даже ловит обрывки волн, приходящих из больших Городов. Да и электричество, если на то пошло, у меня свое – в подвале генератор. Но я привык тратить как можно меньше света. А из-за гостя я ничего менять не буду.

Поэтому мы просто сидим и смотрим в огонь. По крайней мере, он. Всего десять часов вечера, рановато для сна. Он сначала пробовал читать какие-то бумаги при свете камина, но к такому освещению он явно не привык. Теперь он устроился в кресле и потягивает мое виски. Перед гостями я не заискиваю, но я ведь не жадный...

Его зовут Теодор – он так сказал. И просил звать его не Тедом, а Тео. Я сказал ему, что меня зовут Дин. «Вроде как Джеймс Дин?» – переспросил он. «Вроде как Дин Кунтц», – ответил я. Он удивился. Наверное, по мне не скажешь, что я читал такие книги. А я ведь читал. Лет в двенадцать.

– Чем это ты занимаешься, Дин?

Так и знал, что он первым заговорит. Он ведь работает в команде. Не привык к одиночеству.

– Чиню кофемолку, – показываю ему механическое недоразумение у меня в руках. Он щурится.

– Хочешь сказать, ты видишь, что делаешь?

– Мне света хватает. Я всегда вечером такой ерундой занимаюсь. Когда темнеет, развлечься здесь особо нечем.

Он кивает. Наблюдает за моими руками. Потом спрашивает как бы между делом:

– Один живешь?

– Да.

Он ждет продолжения. Возможно, думает, что я захочу ему объяснить, почему у меня в доме нашлась рубашка его размера. А я не хочу ничего объяснять. И постепенно его молчание становится растерянным.

Пожалуй, пора и мне что-нибудь спросить.

– Как так вышло, что ты здесь оказался, а, Тео? Твоя команда вся в Городке...

Улыбается. В глазах – облегчение.

– А вот так и вышло, что один я остался. Мне же надо было заниматься всякой официальной ерундой. Общаться с Шоном Рэмси, заполнять бумажки для коронера. Всем своим ребятам я жилье нашел, а сам...

– А сын сапожника всегда ходит босым...

– Ха, ну да. Отправил их по домам и обнаружил, что сам бездомным остался, – он ухмыляется. – У вас тут такие строгие нравы. Если в доме есть незамужняя девчонка, они никаких Патрульных и видеть не хотят. Может, я бы и уговорил кого-то, если бы ты отказался... Но ты ведь не отказался.

– А Джейк сказал, что откажусь?

– Он сказал, что это весьма возможно.

Я не сразу отвечаю. Сперва проверяю, легко ли проворачивается у кофемолки ручка. Затем говорю ему:

– Нравы тут ни при чем. Просто были у нас... прецеденты.

Он слегка напрягается.

– Прецеденты?..

Киваю. Хочет знать – пусть идет и спрашивает Джейка. Кофемолка работает как новенькая, так что я поднимаю взгляд от нее и задаю ему Тот Самый Вопрос:

– А что вы вообще здесь так долго делаете?

И он тут же становится фальшивым. Насквозь. Мгновенно. Даже забавно: лицо не изменилось ни на йоту, а совсем другое. Интересно, он знает, что я это вижу? Голос у него неестественно бодрый:

– Дин, да откуда ж мне знать? Мы ведь как армия, живем по приказу. Приказали нам тут остаться – куда мы денемся?

Опять киваю. Я и не думал, что он мне вот так, сразу, все расскажет.

Ничего. Времени у меня много.

* * *

Тео уехал. Забрал машину из гаража. У него, наверное, полно дел. Вот и хорошо. Потому что этим утром я немного не в форме. Мне снился странный сон. Не то чтобы кошмар, но там был Ричи. Сны с Ричи не бывают хорошими. И утро после такого сна – тоже не бывает.

Тео, похоже, ни к чему на кухне не притронулся, и мне становится любопытно: а он всегда уезжает без завтрака? Я бы так не смог. Я без завтрака никуда, даже если мне утром совсем хреново. Даже если похмелье. Без ужина – пожалуйста. Но завтрак – это святое.

Ну, может, с технической точки зрения это и не завтрак, если я завтракаю за десять минут до полудня.

Плевать я хотел на техническую точку зрения.

А день-то – на загляденье. Словно и не было бури этой ночью, словно почудился нам вой ветра, жгучий холод, несущаяся в глаза снежная пыль... На небе – ни облачка, небо – лазурно-голубое, неправдоподобно яркое, словно на картинке из детской книжки. Снег искрится на солнце. Эдакий рождественский денек. Я бы умилился, да только на дворе – середина августа.

Едва успеваю доесть тосты с кофе, как с улицы доносится шум мотора. И это не Тео – от его моторчика в такой тихий день, пожалуй, вообще оглохнешь.

Выглядываю в окно. Это Холли. Ее машину трудно не узнать: в снегу она выглядит на редкость не к месту. Когда несколько лет назад все ринулись покупать «лендкрузеры», она вместо этого решила переоборудовать свой маленький «фольксваген». На вид он все такой же изящный – дамская модель, – вот только обогрев в нем получше, чем в ином джипе, и у нее отличная резина. А еще машина у нее легкая. Там, где половина «лендкрузеров» провалится и застрянет, эта зверушка проедет прямо по снегу.

Я выхожу ей навстречу. Она мне улыбается, выбираясь из своей малышки.

– Как жизнь, Дин?

– Неплохо, – говорю я. – Бывало намного хуже. Хотел бы я верить, что и у тебя все замечательно, но разве ты сюда приезжаешь просто так, чтобы я на тебя полюбовался? Да ни разу, жестокая ты женщина...

– Потаскун! – смеется она. – Я, между прочим, мужняя жена!

Пошутить с утра – милое дело. Она-то отлично знает, чего стоят мои комплименты.

– Что случилось, Хол?

– Обогреватель сломался. Старый, с открытой спиралью. А тут еще ветер, как назло, окно разбил... Рэнди его заколачивает, но если не починить эту штуку, нам сегодня, пожалуй, придется спать в пальто.

– Давай-ка отнесем его в дом.

Мы вытаскиваем здоровенную коробку у нее из машины и относим ко мне в гостиную. Холли молчит, пока я открываю эту коробку и осматриваю обогреватель. Старые – самые лучшие. Греют они сильнее, радиус действия шире, и хрупких деталей в них нет. Новые, со стеклянными трубками, все время трескаются и взрываются: перепад температур не шутка.

– Спираль порвана. В двух местах.

– Знаю. Это видно.

– Придется паять, – размышляю я вслух. – Надо включать электричество...

– Знаю, – повторяет она и вдруг добавляет: – Я тебе яиц принесла. Я знала, что это дело дорогое.

Я поднимаю глаза. Гляжу на нее.

– Яиц принесла?

– Именно.

– И совершенно зря, – тихо говорю я. – Не такая уж это и проблема. Ты ведь знаешь, что у меня свое...

– Знаю, – обрывает она меня. – А еще я знаю, что за все надо платить. Так что чини-ка ты эту рухлядь. А я пока отнесу яйца тебе на кухню.

Яйца – удовольствие дорогое. Жена Роя держит в подвале кур. Больше их нигде в Городке не достать. Она тратит кошмарное количество энергии на то, чтобы поддерживать нужное освещение и нужную температуру, так что цена вполне справедлива, и все же... За сломанный обогреватель это чересчур высокая плата. Но с Холли спорить бесполезно. Я качаю головой и принимаюсь за работу. Она гремит чем-то у меня на кухне – она одна из тех немногих людей, которым я могу позволить распоряжаться у себя в доме. Через несколько минут она возвращается. Садится в кресло. Смотрит, как я работаю. Проходит еще несколько минут, прежде чем она подает голос.

– Говорят, командир Патрульных остановился у тебя.

Я настораживаюсь. Холли Патруль не жалует. Я бы на ее месте тоже не жаловал.

– Остановился. Его сейчас нет.

– От него много неприятностей?

– Пока никаких.

– Если будут, ты только скажи.

Поднимаю глаза и встречаюсь с ней взглядом. Взгляд у нее тяжелый. Она умна, рассудительна. Она не истеричка. Не из тех, кто впадает в слепую ярость. Но расплатиться по счетам ей хочется, ох, хочется.

– Хол. Неужто ты думаешь, что я сам не смогу с ним разобраться, если что?

– Сможешь, – кивает она. – Но ты все-таки скажи. Я тоже не прочь... повеселиться.

Я не отвечаю. Продолжаю возиться с обогревателем. Не знаю я, что ей сказать. Никогда не знал.

Тео возвращается, когда моя работа подходит к концу. Холли с ним здоровается – безупречно вежливо. Я не собираюсь их друг другу представлять. Холли это не нужно. А если это нужно Тео, так это его проблема. Еще чуть-чуть – и я помогаю Холли упаковать обогреватель и донести его до машины.

– Только скажи, – повторяет она, прежде чем нажать на педаль газа. Я провожаю ее машину взглядом и возвращаюсь в дом.

Тео греет руки над камином.

– Какая-то она странная, – недоуменно говорит он. – Так на меня смотрела... словно я у нее последний кусок хлеба отнял.

– Это Холли Марк, – поясняю я.

Он снова напрягается. Значит, все-таки спросил Джейка насчет «прецедентов». Так я и думал.

– Это ведь правда, да? – он прячет руки в карманы джинсов. Кажется, пальцы у него сжались в кулаки. – То, что мне рассказал Старейшина. Так все и было?

Я пожимаю плечами и отправляюсь в ванную мыть руки. Он идет за мной. Словно ему и впрямь нужно мое подтверждение. Я тяжело вздыхаю.

– А зачем ему тебе врать? Да, так все и было. Жизнь вообще дерьмовая штука.

У Холли была шестнадцатилетняя дочь. А теперь – нет. И все из-за одной команды Снежного Патруля. Пару лет назад Дженни Марк вечером ушла из дома, а ночью была буря. Ее рация не отвечала. Вызвали Патруль, и Патрульные приехали. И днем позже привезли ее домой. Мертвой. Только потом оказалось, что когда они ее нашли, она была вполне себе жива.

– Ридз теперь в Городском Совете, – вид у Тео самый что ни на есть ошеломленный. – В Городе об этом никто и не слышал!

– А Ридза никто ни в чем и не обвинял, – я протискиваюсь мимо него обратно в комнату. Он плетется за мной, словно истосковавшаяся по вниманию собачонка. Хочет знать правду.

– Он был их командиром! – настаивает он. – Он должен был понести ответственность! Маркам надо было написать апелляцию...

– А они написали, – я ухожу из комнаты в кухню, но он все не отстает, и тогда я снова вздыхаю, сажусь на стул и поворачиваюсь к нему. – Слушай. Их малышка пропала. Они вызывают Снежный Патруль. Патрульные приезжают, ищут девчонку, находят ее в хижине у ее дружка на окраине Городка, вырубают парня, насилуют девчонку до полусмерти, а потом выкидывают ее в поле в чем мать родила, чтобы все выглядело так, будто она сама замерзла. После чего одевают ее и отвозят родителям. Нравится? Потом очухавшийся парень заявляется в город и грохает одного из Патрульных, а остальные пристреливают его самого. И тут Ридз, который вроде как вообще ни при чем, появляется на сцене, радостно и бодро приносит официальные извинения и обещает, что виновные предстанут перед Городским Советом. Теперь нравится? Маркам не понравилось. Они написали апелляцию. Вот только я не уверен, что эта апелляция добралась до города. Потому что, видишь ли, везла ее туда все та же Патрульная команда.

Я был в Городке, когда они привезли Дженни. Был в медицинском кабинете, когда доктор Томпсон осматривал тело. Чинил там одну из ламп. Мне это тоже мало понравилось. И когда Патрульные застрелили Деррика Кинни, я снова был в Городке. Я видел, как Ридз приносил извинения. По мне, так это все с самого начала было именно его идеей. Не выглядел он виноватым. Ни на грош. А смотался тогда очень, очень быстро. И неудивительно. Если бы они остались еще хоть на ночь, Рэнди Марк с друзьями сделали бы из них весьма художественный фарш.

– В голове не укладывается, – глаза у Тео как плошки. – Его и его парней никогда особо не любили, но чтобы такое...

– Ладно, зато теперь ты знаешь, почему тебе приходится жить у меня, а не в Городке, у какой-нибудь милой семейки с сисястой дочкой. Холли принесла яиц. Омлет будешь?

– Яиц? – до чего ж его легко отвлечь. – Ого! Что это за услуги ты тут оказываешь дамам, раз они носят тебе такие подарки?

Я усмехаюсь.

– Я заставляю вещи работать.

– Например, обогреватели?

– Например. Если ты не хочешь омлет, я поем один.

– Эй! Я ведь не отказывался!

– Ты слишком долго не соглашался, – отрезаю я. Но яичницу ему я все-таки готовлю. Я же сказал, нравится он мне.

После перекуса я отправляюсь к себе в комнату – читать. Тео уходит в свою... в комнату Ричи. Не знаю, что он там собирается делать. Лично у меня небольшое свидание с мистером Джеком Лондоном и его «Сердцами трех». Некоторые говорят, что Лондон – плохой писатель. Некоторые даже утверждают, что он плохой рассказчик. Но никто не станет отрицать, что у его книг есть атмосфера. «Белый клык» и «Зов предков» – холодные книги: думаю, даже раньше, когда никто в Центральной Америке еще понятия не имел о том, что такое настоящий холод, те, кто читал их, чувствовали его.

«Сердца трех» – это жара. Тропическая жара, давящее, обжигающее солнце, пот, заливающий глаза, песок в воздухе. Все, чего мне давно не доводилось видеть. Атмосфера, глоток которой мне бы не помешал.

А за окном снова снег пошел. Сначала я даже не замечаю этого, но потом к снегу присоединяется ветер, воет все громче, и стекло начинает дрожать под его ударами – вот тогда я поднимаю глаза от книги. Постойте-ка. Вот этого быть не должно. Никак не должно.

Я выглядываю в коридор.

– Тео!

– Ага? – сонно отзывается он из своей комнаты.

– Ты с метеорологами сегодня в Городке разговаривал?

– Ага...

– Они не говорили, что сегодня опять будет буря?

– Ага.

Что за черт? Три дня подряд? Я такого не припомню, а я ведь помню все семь лет снега!

Читать что-то больше не хочется. Закрываю дверь, сажусь в кресло у окна. А из окна на меня дышит холод. Не может жалить – его держит крепкое стекло, держат каменные стены, держит тепло, разбегающееся по дому от каминов. Но никуда не уходит. Пробует преграду на прочность. Ждет.

Бездумно касаюсь стекла.

И вижу за ним движение.

Вскакиваю на ноги, склоняюсь к стеклу. Да, так и есть. Даже не знаю, почему я его вообще вижу, потому что – белое, тень в белом посреди белого снежного ветра... Но ведь вижу. И тень эта не бредет сквозь снег, неуклюже, спотыкаясь, шатаясь под порывами ветра, как мы.

Тень двигается легко. Грациозно. Словно танцует.

Кто-то танцует там, за окном, посреди начинающейся снежной бури. Кто-то в белом. Кто-то высокий, стройный и гибкий. И неимоверно быстрый. Вот я вижу его далеко впереди... а вот уже ловлю уголком глаза движение слева.

И вдруг – совсем близко. По другую сторону стекла.

На секунду – долю секунды – мне кажется, что я вижу лицо. Огромные глаза холодной, заиндевелой голубизны, широко открытые... бледная, бесцветная кожа... улыбка, по-детски счастливая. Мужчина? Женщина? Ребенок?

А потом видение исчезает, растворяется среди ветра и снега, и за воем, и ревом, и свистом бури я – невозможно! – слышу далекий серебристый смех. Все слабее и слабее... дальше и дальше... тише и тише...

Все.

Встряхиваюсь. Кажется, я переставал дышать – мне не хватает воздуха. Первая осознанная мысль: бегом к Тео, сказать ему, что кто-то остался на улице, а ведь там буря, и, может, ему нужна помощь...

А потом я передумываю.

Кто-то на улице? В бурю? В белом, хотя давно уже все поняли, что носить белое, сливаться со снегом – это все равно что самому себе подписать смертный приговор. А еще этот кто-то танцует. И смеется.

Чем больше я об этом думаю, тем меньше самому себе верю.

Может, привиделось? Может, голова «поплыла» от смены погоды... Я это вообще видел? И, в конце концов, если там и впрямь кто-то настолько чокнутый, то черт с ним, раз он так нагло нарушает законы выживания.

Но – сажусь в кресло, и как-то мне неуютно.

Возможно, дело в том, что увиденное – привидевшееся – кажется мне немного... знакомым. Такое ощущение дежавю.

Словно видел это недавно во сне. Во сне, которого толком не помню.

 * * *

На следующее утро я встаю рано, а Тео поздно – то есть мы оба встаем в десять и даже успеваем вместе позавтракать, прежде чем звонит телефон. Тео вызывают в Городок.

– Гэри Лафлин, – говорит Тео, положив трубку. – Не вернулся вчера домой. Знаешь такого?

Я киваю. Стараюсь скрыть облегчение. Я ведь ждал новостей о чьей-то пропаже. И мне было не по себе... Но уж на что мое вчерашнее видение точно не похоже, так это на Гэри. Он невысокий, плотный и косолапый, неизменно ворчливый и столь же неизменно краснорожий. Гэри чересчур много пьет. Человек он, в общем-то, неплохой, и мне его слегка жаль... но это не его я вчера видел. Моей вины тут нет.

Тео уезжает. Вскоре Сэлли Хатчисон привозит котел с прохудившимся дном – особого умения тут не надо, но мужика у Сэлли нет, а сама она – библиотекарь. Не привыкла работать руками. Затем приезжает Нед Комфри – у них примус сломался. А потом мне звонят из Ратуши. Они ухитрились что-то сотворить со своим единственным компьютером. И сами не знают, что. Умники... Ну да ладно, пока погода хорошая, можно и проехаться.

Джейка я в Ратуше не вижу. Зато вижу пару ребят из команды Тео в черной с красным форме Снежного Патруля. Они режутся в карты в приемной. Когда я прохожу мимо, здороваются кивком. Они, похоже, ничего. По крайней мере, от них не несет ублюдочностью за милю, как от людей Ридза. Они тут, должно быть, держат связь или еще что-то в этом роде, потому что на столе между ними, рядом с колодой карт, – небольшой радиопередатчик.

Кто-то отсоединил все, что только было можно, от блока питания. Секретарша Лина ревет, размазывая по мордашке тушь, и у меня уходит минут десять, чтобы разобрать из ее рыданий, что вообще-то сначала перестал работать «резак», и она просто попыталась его подключить обратно. Постаралась на славу. Воистину, благими намерениями...

– Да не реви ты, – говорю я ей. – Никто же пока не умер. Даже эта груда железа, которой вообще-то давно пора...

Она, конечно, не только с подключением успела намудрить, но ничего непоправимого там не случилось.

Уже почти все готово, когда за дверью слышатся торопливые шаги. Когда я снова выхожу в приемную, Патрульных там уже нет. Надо думать, Тео с командой вернулись.

Спускаюсь на автостоянку. Да, они уже здесь. Выносят из черно-красного фургона тело, накрытое брезентом. Значит, они все-таки нашли Гэри.

Тео замечает меня и машет рукой, подзывая к себе.

– Хотел тебя предупредить, – поясняет он, когда я подхожу. – Скоро здесь снова будет буря. Шла прямо за нами, когда мы возвращались. Твоя машина как – не застрянет? А то подожди немножко – подвезем и машинку, если что, дотащим.

– Машинка и не в таких переделках бывала, так что не стоит. Но все равно спасибо. А это Гэри?

– Вот уж не знаю. Нашли какого-то мужика, вот и привезли. Может, ты мне скажешь?

Он поднимает брезент, открывает своей находке лицо. Я кидаю в ту сторону быстрый взгляд.

– Да, это он. Ну что, тогда до скорого.

Глаза Гэри, мертвые, стеклянные, невидяще глядят на меня из-под заиндевевших ресниц. Губы у него посинели.

И он улыбается.

Не нравится мне это. Беспокоит меня, тревожит. Иду к своей машине и пытаюсь себя урезонить. Гэри все равно жизнь была не в радость. Он и не жил-то по-человечески с тех самых пор, как три года назад потерял дочку – буря тогда была жуткая, от мороза все трубы в Городке полопались.

Может, для него так даже лучше.

И вообще, не мое это дело.

Снегопад начинается еще до того, как я выезжаю из Городка, но ветер сперва терпимый, так что я уже на полпути домой, когда буря разыгрывается по-настоящему. Ничего страшного. Переключаюсь с ближнего света на дальний, запускаю обогрев и перевожу мотор в режим «вездеход». Помогает – продвигаюсь вперед медленно, но верно. Сворачиваю налево от Дороги Прочь...

...и в свете фар вдруг мелькает тень.

Бью ногой по тормозам. Тормоза визжат, машина резко останавливается. Я вглядываюсь в дорогу.

На дороге никого нет.

Зато справа от моей машины за окном что-то движется.

Делаю медленный выдох. И так же медленно поворачиваю голову направо.

Вот оно. Оно, потому что я так и не могу понять, он это или она. Вот оно, и оно не танцует. Просто стоит чуть поодаль, так что лица мне не видно из-за снегопада, но вся его поза – чуть изогнутый торс, склоненная набок голова – выдает любопытство.

– Какого черта, – шепчу я. – Какого хрена?

Я вдруг понимаю, что боюсь. Газую с места – мотор ревет, машина идет так быстро, как только может... но я не выдерживаю. Гляжу в зеркало заднего вида.

Быстро уменьшающаяся фигурка на самой середине дороги. Оно смотрит, как я спасаюсь бегством.

Я не вижу его лица, но я знаю – оно смеется.

* * *

Вчера, перед тем как пойти в Ратушу, я купил все номера местной газеты, вышедшие за эту неделю. Я как раз читаю третий, когда в дом врывается Тео.

– Хха! – он встряхивается, словно огромная собака. – Слушай, помоги-ка мне! Я там жратву привез.

– Жратву? – я поднимаю бровь, отложив газету.

– Провизию. А то в следующую неделю мы отсюда вряд ли выберемся. Ну же, давай! Помоги мне разгрузиться. А я тебе все расскажу.

Вздыхаю и иду одеваться.

О да, он привез продуктов. Причем столько, что всю его команду можно закормить до смерти.

– Что тут творится? – выдыхаю я, пока мы тащим в дом очередной мешок. Осталось еще три. А в багажнике – еще три ящика пива. – Мы что, магазин с тобой на пару открываем? А мне почему не сказали?

– Сидим сегодня у Джейка в офисе, обедаем. И тут вдруг радиостанция начала передавать сообщение. И не из нашего Города. Из Орегона. Представляешь? Из какого-то Города в Орегоне, – к тому времени как он договаривает, в машине остается только пиво, а вот у меня на ковре навалена изрядная куча.

– Так что там, в Орегоне, стряслось? – с пивом пусть разбирается сам. Он меня, между прочим, больше и сильнее. И пиво я не так уж и люблю.

Он перетаскивает в дом ящики и снова садится в машину – надо поставить ее в гараж. Но перед тем как закрыть дверь, он оборачивается ко мне.

– Они просили помощи. Передача была открытая – для всех, кто слышит. Они сказали, что восемь дней назад по ним ударила буря. Как они говорят, нешуточная – штормовой ветер и очень сильные морозы... а улеглась она только через неделю.

Он уезжает за дом, а я так и стою с отвисшей челюстью.

– Неделю? – переспрашиваю я, уже потом, на кухне, пока он готовит себе кофе. – Все семь дней? Без перерыва?

– Как тебе сказать... пару раз и впрямь становилось потише, – у Тео непривычно серьезные глаза. Потемневшие. – Так, что некоторым даже показалось, будто буря заканчивается. И они выехали по своим делам. Вот только она не собиралась заканчиваться, Дин. Притихла на час, может, чуть меньше. И разыгралась пуще прежнего. Одну машину они нашли перевернутой. И они говорят, что она перевернулась не из-за ошибки водителя. Это ветер ее перевернул. И посрывал им крыши с домов.

Меня словно оглушили. Соображаю с трудом. Но даже в таком состоянии я тут же думаю о Холли. О Холли и ее невероятно легком «фольксвагене».

– Тео... ты ведь не хочешь сказать, что эта дрянь идет в нашу сторону?

– Я-то не хочу, – вздыхает Тео. – Но метеорологи уже сказали. Сказали, что со стороны Орегона на нас идет здоровый циклон. Они думают, что это оно и есть. Уже начали передавать штормовое предупреждение. Старина Джейк даже послал своих людей, чтобы они лично народ проинформировали. Надеюсь, у твоего дома крепкая крыша, Дин?

– Да, – этот дом не по зубам никакой буре. Ричи много всего знал про снежные бури. Он пять лет прожил на Аляске. Знал, как управляться с холодом. – Тео, не стоило столько всего привозить. Припасы у меня есть.

– Ты гляди. Всегда ко всему готов, а?

– Я так приучен. Полезная, в общем-то, привычка.

Смотрит на меня искоса. Хочет спросить, кто меня приучил. И сам знает, что лучше не спрашивать. В конце концов он отводит взгляд и говорит:

– Я ведь тут живу. Ем твою жратву. А я терпеть не могу быть обузой. Я не приживала. То, что я привез, пригодится нам обоим. А если что останется – что ж, считай, что это моя тебе благодарность за гостеприимство.

– Хорошо.

Кажется, он удивился. Он что, думал, я снова отказываться начну? Это было бы чистой глупостью с моей стороны. Все, что он привез, долго не портится – а такой еды много не бывает. Раз он может себе это позволить, я возражать не собираюсь.

– Знаешь что, давай уберем куда-нибудь эту твою благодарность. У меня, если честно, есть другие планы по использованию этого ковра.

Весь остаток дня мы готовим дом к буре. Надо проверить рамы. Приготовить доски для окон – окна у меня из бронестекла, но и оно может треснуть, если ветер отыщет критическую точку, а закрывать проемы придется как можно быстрее. А еще надо запереть чердак. Там и так холодно – иногда я его использую вместо холодильника.

Забираюсь наверх – ох, я и забыл, какой здесь бардак! Я же собирался тут навести порядок, аккурат перед тем как Патруль заявился. Выкинуть ненужное, снести вниз нужное... так, чтобы на чердаке остались только те вещи, которые, возможно, станут из ненужных нужными позже.

– Тебе помочь? – спрашивает Тео из своей комнаты.

– Ммм... да! Будь добр, сними отсюда несколько коробок. Делать нам будет нечего, так я хоть хлам разберу.

– Разумеется!

Он так искренне хочет быть полезным, что мне даже становится немного неловко при виде его лица, когда он обнаруживает, что у меня «несколько» значит «десять».

Ну, и еще парочка мешков...

 * * *

Ожидание бури чуть ли не хуже самой бури. К вечеру она так и не начинается – это вообще первый ясный вечер на этой неделе. И утром ее все еще нет. И в обед тоже.

– Если это ложная тревога, я буду только рад, – говорит Тео, помогая мне упаковывать мусор в мешки. Мы пока что перетрясли три коробки с чердака, и если до сих пор я не был уверен, что там и впрямь нужна была уборка, то теперь у меня и сомнений не осталось. – Буду только рад, если ничего не случится. Знать бы еще наверняка...

– Если бы да кабы... – тяну я нараспев. – А что, Тео, повезло вам, что вы не в пути, а?

Он снова напрягается. Бросал бы он уже эти игры, что ли. Все равно он не умеет в них играть. Но он парень упрямый. Что ж, он тут не один такой.

– Да, – выдавливает он. – Крупно повезло.

Ну еще бы.

Я включил радио, так что теперь у нас в комнате играет пляжный рок. Волна из Города. Парень, который ее держит, явно свихнулся, потому что он целый день ничего не делает, а только гоняет старые серф-роковые и ска-панковские песенки и каждые два часа вопит в микрофон какую-нибудь глупость вроде «А вот вам еще одна песенка, от которой вам, ребята, станет жааааааарко!» Наверное, он тоже скучает по лету.

Время от времени сквозь очередной шедевр Beach Boys или NOFX прорывается местная волна. Нам все напоминают, чтобы мы «не уходили далеко от жилищ и не забывали о приближающейся опасности». Затем начинаются советы насчет того, как себя вести, когда придет буря. Это, пожалуй, лишнее: люди, которые пережили семь лет сплошной зимы, уже знают эти правила наизусть. Но зато уж точно не осталось никого, кто не был бы предупрежден.

Мы открываем четвертую коробку – а в ней полно старых сломанных вещей. Старый телефон, старый радиоприемник, старый принтер. Фотокамера. CD-плеер. Тео тихонько присвистывает.

– Ну ничего себе! Целый сундук с сокровищами. Зачем тебе это все? А, постой, дай догадаюсь – ты думаешь, что сможешь это все починить?

– Я могу.

Он тихо смеется.

– Никогда не теряешь веру в себя, а, Дин?

– Вера здесь ни при чем. Я просто знаю.

Надеюсь, голос у меня не дрогнул. Тео все смотрит на меня, но он последнее время часто так делает. Наверное, думает, что я странный. Заявил мне вчера, что у меня странные глаза. Желтые. Я ему сказал, что раньше они были карими. В зеркала я теперь не особо смотрюсь.

Очень надеюсь, что голос мне не изменил. Потому что, черт, мне больно. Я и про это забыл? Как я мог забыть? Тео назвал эту коробку «сундуком с сокровищами»... но она ведь называлась не так.

Ричи звал ее «ящиком с игрушками». Если ему попадалась сломанная вещица, он непременно подбирал ее и клал туда. Он тоже надеялся, что однажды я их починю. Все шутил, что вот будет у нас много времени – и тогда-то он устроит мне проверку на вшивость. Некоторые вещи из «ящика с игрушками» я успел привести в порядок. Радио, которое сейчас играет нам «Surfin’ USA». Будильник в моей спальне. Кое-что еще.

А потом все это перестало быть важным.

Закусываю губу. Я ведь действительно могу это все починить. Но есть вещи, которые стоят потраченного времени, а есть и те, на которые его жалко. Я мог бы починить плеер. Но без батареек от него нет толку. А переводить батарейки на CD-плееры...

Кидаю его в мусор.

– Эй, ты что делаешь? – Тео подбирает его. – Это же отличная вещь! Если ты и вправду можешь исправить...

– А что мне с ним делать? Вынуть батарейки из фонаря, вставить в эту фигню, и пусть она их за полчаса сожрет?

Тео устыдился. Я вздыхаю. Больно, куда от этого денешься. Но я знаю что делаю.

– Я оставлю вещи, над которыми стоит постараться. То, что мне потом пригодится. Остальные выкину.

Зачем мне теперь ящик с игрушками... Хреново, конечно, но мне пришлось вырасти.

Разбираем коробку. Я откладываю в сторону нужное, а ненужное кидаю Тео, и он с сокрушенными вздохами отправляет это все в мусорный мешок.

Возражает он только один раз. Когда я выкидываю пенал с маленькой встроенной клавиатурой.

– Постой. Ему ведь не нужны батарейки?

– Нет. А мне не нужен он.

– Да ну? А вот эти часы с кукушкой тебе, значит, нужны?

– Это для Джейковой внучки, – поясняю я. – Она давно такие хочет, а их теперь не делают.

Он мрачно смотрит в пол. Я вздыхаю.

– Эта штука... она на фотоэлементах работает. Или ты ее потащишь на улицу под солнце – а тогда она просто замерзнет и все равно работать не будет... или тебе придется зажигать свет и ждать, пока она подзарядится, – а это, пожалуй, еще дороже, чем батарейки. А еще в ней сдохла микросхема. А с микросхемами я не очень хорошо справляюсь. Думаю, я смог бы ее починить, но времени на это уйдет чертовски много. А толку от этого не будет.

Он не сразу отвечает. Вертит пенал в руках. А потом очень тихо спрашивает:

– А если я тебе за него заплачу... ты его починишь?

Удивил он меня.

– Да зачем тебе?

– У дочери такой же был, – чересчур спокойно говорит он. – Даже мелодии играл те же самые, – он показывает мне список, напечатанный на дне пенала. – Пять мелодий. «Канкан», «Зеленые рукава», «Бесаме мучо», «Вчера»... и «С днем рожденья тебя».

Молчу, не задаю вопросов. Жду. Не захочет говорить – не надо. Но если захочет, я выслушаю.

– Простудилась она, – говорит он в конце концов. – На втором году снега. Воспаление легких. А доктора не сразу поставили правильный диагноз. Все говорили – простуда, просто сильная... бронхит. А потом оказалось, что уже слишком поздно. Она маленькая была – всего шесть лет. И здоровьем особым никогда не отличалась.

Молчание. Минуты ползут, одна за другой. Потом я киваю.

– Я его починю. Для тебя. Бесплатно. Это будет... моя благодарность за твою благодарность.

Он улыбается. Хорошая такая улыбка... немного грустная... задумчивая... благодарная.

– Ладно. Давай дальше разбираться. А то ты им и заняться не успеешь до того, как я уеду.

Мы разбираемся с тем, что осталось в «ящике с игрушками» – ящике Пандоры, в котором для каждого из нас нашлось немного боли. А когда мы открываем пятую коробку, Тео вдруг начинает чихать. В коробке одежда – мужская и женская, и пахнет она пылью, сыростью и нафталином. Запах настолько силен, что я едва не чихаю сам.

– У тебя что, аллергия?

Он пытается ответить, но вместо этого чихает снова.

– Слушай, я тут и один справлюсь. Тебе не обязательно...

– Нет, – выдавливает из себя Тео. – Я помогу.

Через пять минут он разражается таким приступом насморка, что аж багровеет лицом. Я даже пугаюсь – а вдруг его сейчас удар хватит?

– Знаешь что, вали-ка отсюда! Я не хочу потом разбираться с твоими ребятами, если ты возьмешь и издохнешь над коробкой со старыми рейтузами. Сам переберу эту ерунду. А потом комнату проветрю и тогда позову тебя обратно. Идет?

– Идет, – он, пошатываясь, поднимается на ноги. – Ты прав. И, кстати, о моих ребятах... пойду-ка я проверю, как они там. Велел им по домам сидеть, но они ведь те еще засранцы...

Ну да, у него же рация в комнате.

Он бредет к себе, то и дело чихая. Я со вздохом возвращаюсь к одежде. Моя, Ричина, Ричиной сестры, Ричиного любовника... Почему-то с ней легче, чем с «ящиком с игрушками». Целых вещей там почти нет, но кое в чем еще можно ходить дома. Выстирать только надо и погладить... но я уже сказал Тео: если метеорологи все-таки не ошиблись, других дел у нас не будет.

Много времени эта коробка не отняла, но вот комната теперь пропахла нафталином насквозь. Чуть приоткрываю окно – снега пока нет, так что навредить это не должно. Пять минут – и я начинаю замерзать, даже в пальто, которое на всякий случай накинул... зато запах немного выветрился. Закрываю окно, но все равно еще холодно. Смотрю на коробки... а потом пододвигаю к камину кресло и устраиваюсь в нем поудобнее. Подождут эти коробки. Я только немножко согреюсь...

Может быть, из-за тепла, расползшегося по всем закоулкам моего тела... может быть, из-за огня – он ведь и впрямь завораживает... а может, и из-за тех нескольких глотков виски, что я сделал, чтобы согреться... а только отчего-то я задремал.

И разбудил меня шелест бумаги.

Зеваю. Потягиваюсь.

Открываю глаза и вижу, что Тео сидит на полу и листает фотоальбом.

– Ты что, мать твою, делаешь?! – прыжком вылетаю из кресла, выбиваю альбом у него из рук.

Он отшатывается. Такого бешенства он от меня не ожидал. Улыбается мне чуть виновато.

– Прости. Просто он был в следующей коробке. Прямо сверху. Ну, я и...

– Почему ты меня не разбудил?

Он улыбается чуть шире.

– Рука не поднялась. Я подумал, что пока незачем... а ты был такой... уютный.

Эта маленькая пауза – она меня настораживает. Звучит как-то странно. Словно он не «уютный» хотел сказать, а что-то еще.

Что-то, чего я не захочу слышать.

А может быть, и захочу.

– Не смей рыться в моих вещах, – глухо говорю я. Вспышка гнева прошла, и теперь у меня такая пустота внутри. Усталость. – Вообще ни к чему без моего разрешения не притрагивайся. Понял?

Он кивает.

– Извини, ну правда. Я просто...

– ...совал нос не в свое дело, – обрываю его я.

Он слегка усмехается.

– Ну допустим. Все равно я ничего интересного не успел увидеть.

Глядя в стену, сообщаю ему:

– Лично мне мои родители очень интересны. Потому что живыми я их помню все хуже и хуже.

Вот он и заткнулся. Настоящий положительный герой. Был бы я на его месте – я бы себе сейчас так выдал. Велел бы не разыгрывать драму. Сказал бы, что я не единственный, кто потерял дорогих ему людей. И напомнил бы, что если не хочешь, чтобы люди глазели на твои личные вещи, то нечего их оставлять валяться посреди гостиной. Но я не на его месте. К счастью.

Иду через комнату, поднимаю альбом. Несколько фотографий выпали из него – я поднимаю и их тоже и, не глядя, засовываю их между страниц.

– Вот еще одна, – говорит Тео у меня за спиной.

Я оборачиваюсь. Он протягивает мне фото. Я нерешительно забираю его у него из пальцев.

– Это ты? Там, на фото.

– Я.

Я. Во всем блеске своего пятнадцатилетия. Такой сопляк. Футболка с «анархией», взлохмаченные черные волосы, калифорнийский загар. И калифорнийская улыбка. Глаза широко распахнуты, все зубы напоказ – хоть к дантисту иди с этой фотографией. И полтюбика черной подводки на веках. Я тогда фанател по Greenday, кажется...

На пятнадцатилетнем мне – теплая кожаная куртка. Зима тогда еще не наступила, но уже становилось холодновато для Западного побережья. Судя по моей улыбке, меня это мало беспокоило.

– Можно было и не спрашивать, – мягко говорит Тео. – Ты совсем не изменился. Только волосы теперь длинные.

Если он и вправду так думает, то он еще глупее, чем мне казалось.

Кладу фотографию обратно в альбом.

– Ладно. Ты был неправ, и я тоже погорячился. Давай на этом и остановимся. По-моему, давно пора перекусить.

– Точно. Слушай, ты уверен, что окна выдержат? Что-то они дребезжат...

– Они всегда дребезжат, – машинально отвечаю я, и только потом до меня доходит. Я оборачиваюсь к окну.

За ним снег. И ветер. И совсем не видно света. И стекла и впрямь дребезжат – куда сильнее, чем обычно.

Буря пришла.

 * * *

Такого бурана я еще не видел. А я-то думал, что уже все повидал.

Мы уже заколотили все окна на северной стороне. Ни одно даже не треснуло, но дребезжали они так громко, что это начало меня пугать – а еще мне становилось страшно, когда я представлял себе, как осколки стекла разлетаются по комнате, словно миниатюрные метательные ножи. На южной стороне окна пока не заколочены, но толку от этого мало: они замерзли, да еще залеплены снегом почти доверху. Да и солнце снаружи не светит. Нет там солнца. Там только снег. Безумный, бурлящий снежный ад.

И ветер... никогда я не слышал такого ветра. Он не просто воет. Он рыдает. Рыдает, ревет, визжит, скулит. Бьется в крышу – словно бревном по ней лупит.

Камины горят во всех комнатах, но их тепла не хватает, и, когда наступает вечер, я включаю обогреватели в гостиной и наших спальнях. В гостиной теплее всего, и весь остаток дня мы просиживаем там, разбираясь с чердачным мусором. Теперь я тружусь над микросхемой из пенала. Для Тео. А Тео разгадывает кроссворд в старой газете, которую стащил из растопки. Сегодня он может читать: я не выключил напряжение, и в гостиной горит свет. Экономить смысла нет: по сравнению с отоплением свет – сущая ерунда.

– Хмм... Дин, ты занят?

– А ты как думаешь?

– Хорошо, хорошо. Просто я подумал – может, ты знаешь...

– Слушай, кто из нас кроссворд разгадывает? Ты? Вот и разгадывай. Я такими вещами не занимаюсь.

– А почему нет?

– Это для интеллектуалов развлечение. А я даже школу не закончил.

– Ха. И что, я похож на интеллектуала?

Я отвлекаюсь от пенала и окидываю его преувеличенно серьезным оценивающим взглядом.

– Нет. Ты похож на здоровенного раздолбая из Снежного Патруля, которому больше нечем заняться. Но раз уж ты за это взялся, то ты, должно быть, иного мнения о своей драгоценной персоне.

Смеется.

– Безупречно любезен, как всегда.

– Ты мне не дама сердца, чтоб с тобой любезничать.

– Ага, – глаза у него блестят. – А дама сердца у тебя есть?

Я вздыхаю с великомученическим долготерпением.

– Нет. А у тебя?

Ха, заткнулся. Ну еще бы. Если была дочь, то наверняка была и жена. Только вот семейные люди редко идут в Снежный Патруль. Все-таки Джейк был прав. Я сволочь. Сволочам сейчас легче живется.

– Просто тут одно слово, которое я никак не могу угадать, – помолчав, говорит Тео извиняющимся тоном. – Может, знаешь?

– Ладно, ладно. Давай попробую.

– Название острова, на котором в 1587 году была основана первая британская колония в Америке, – зачитывает Тео вслух. – Я это, по-моему, знал, только забыл.

Я вздрагиваю – рука дергается, и то немногое, что мне удалось сделать со схемой, едва не идет насмарку.

– Роаноке, – говорю я. – Остров Роаноке.

– Подходит! Ну, и кто теперь интеллектуал? – он ухмыляется, вписывая слово в кроссворд.

– Еще бы не подошло, – вздыхаю я. – Ведь так и есть. Не помнишь? Роаноке, пропавшая колония... Кроатоан.

Он замирает.

– А, ну да, – пауза. – Точно. Та самая жуткая легенда. Только я не думал, что она такая... ну, историчная.

– Я по ней доклад готовил, – я кусаю губы. – В школе. В том последнем классе, который я успел закончить. Надо было сделать доклад по истории Америки – ну, я и решил писать про Роаноке. Я думал, что это интересная тема. Как ты сказал – жуткая.

– А разве нет? – он ерзает в кресле, подбирает ноги и садится по-турецки. Почему он так по-детски себя ведет иногда? Ему точно за тридцать. Он это специально, только со мной, потому что я его младше? Или он всегда такой? Если всегда, то было бы здорово. Люблю таких людей. – Я ее даже толком не помню, а у меня от нее мороз по коже!

– Вот потому и мороз по коже, что не помнишь. А когда я начал в этом всем разбираться, оказалось, что мистики там маловато.

– А что за легенда-то, напомни...

– О, легенда – абсолютная классика жанра. В один прекрасный день сотня людей приехала туда и основала поселение. Потом оружие и припасы у них подошли к концу, и их предводителю пришлось уехать за новыми в Англию. Только он не сумел вовремя возвратиться. Задержался на целых три года из-за англо-испанской войны.

– А когда приехал, то оказалось, что все исчезли. И там какое-то странное слово было вырезано на дереве.

– Ты помнишь? Да, все исчезли. Дома лежали в развалинах, все поросло травой, и вокруг не было ни души. А на одном из деревьев было вырезано слово КРОАТОАН. И поселенцев так никогда и не нашли.

– Брр!

– Да нет, не то чтобы. Ничего необычного в этом слове нет. Это просто название островка по соседству с Роаноке.

Тео выглядит разочарованным. Я, помнится, тоже был разочарован.

– Понимаешь, в чем дело, они ведь не на пустое место пришли. Эти земли принадлежали индейцам. Некоторые племена отнеслись к ним дружелюбно... но таких было мало. Большинство историков думают, что колония на Роаноке подверглась нападению, а уцелевшие сбежали на Кроатоан, на территорию дружественного индейского племени. Те колонистов приняли, а потом они все между собой попереженились, так что еще пару поколений спустя среди кроатоанцев встречались индейцы со светлыми волосами и глазами.

– Что-то неромантично...

– Ну, если тебе так хочется... Есть у этой теории слабые места. Например, сколько бы на Кроатоане ни проводилось исследований, ни одного доказательства того, что там жили европейцы, так и не было обнаружено. Никаких следов, никаких остатков вещей неиндейского происхождения... ничего. И еще: их предводитель говорил, что они договорились использовать этакий знак бедствия – мальтийский крест. Они должны были его где-нибудь оставить, если бы им пришлось бежать оттуда. А они его не оставили. Ничего не оставили, кроме этого слова...

Делаю паузу. Тео смотрит на меня во все глаза. Ждет продолжения.

– И один из историков написал в своей статье, что, возможно, дело обстояло совсем не так, как мы думаем. Большинство, говорил он, полностью уверено, что слово КРОАТОАН значило, что они бежали на остров. Но его теория состояла в том, что на самом деле кто-то пришел – или что-то пришло – с острова. Кто-то... или что-то... о чем они посчитали своим долгом предупредить остальных.

– Брр!!!

– Так лучше?

– Намного.

Я пожимаю плечами и возвращаюсь к работе над схемой. Роаноке... есть одна маленькая деталь во всей этой истории, от которой мне всегда было не по себе. Там ведь нашли не одно вырезанное на дереве слово... их было два – или, скорее, полтора. На одном дереве было вырезано КРОАТОАН. А на втором было всего три буквы: КРО. Все сходились на том, что это было начало второго КРОАТОАН. Но до конца его так и не вырезали.

Почему?

Мне это не давало покоя еще тогда, когда я писал доклад. И теперь, пока я работаю, прислушиваясь к ветру за окном, это снова не дает мне покоя. Ну почему кто-то взял и остановился посредине слова? Ведь не так уж и долго его вырезать хорошим ножом. Если бы они бежали в спешке, то и на первое слово у них бы тоже не хватило времени. А вырезать мальтийский крест было бы и легче, и быстрее. Ерунда это все, конечно... ничего особенного... но эти три буквы – если что в этой истории и кажется мне жутким, так это они.

Тео больше не разгадывает кроссворд. Он снова смотрит в огонь, притихший, задумчивый.

– Интересно... – тихо говорит он. – Станем ли мы когда-нибудь историей? В один прекрасный день... может быть, когда снег растает. Или когда люди по-настоящему научатся с ним жить. Когда снова начнут летать самолеты из Европы... кто-нибудь приедет сюда, и будет проводить исследования, и, может быть, будет гадать, как мы гадаем насчет Роаноке. Будет бродить по Лос-Анджелесу и думать: почему люди ушли оттуда? Или он и не узнает, что это был Лос-Анджелес? Мы ведь забываем названия. Зовем все Городами да Городками... Город-На-Берегу, Северный Город, Пограничный Город. Просто Город. Кто-нибудь вообще помнит, как назывался наш собственный Город?

– Я помню. Крессент-сити. И не смотри на меня так. Я помню, как покупал дотуда автобусный билет. Мы ведь сюда приехали еще тогда, когда ходили автобусы.

– В первый год снега?

– Во второй.

– А этот Городок? Как он назывался?

– Он никогда никак не назывался. Ему всего четыре года от роду.

Смотрит на меня. Сидит в кресле и смотрит на меня, и почему-то я чувствую себя... как-то странно. Неуверенно. Ощущаю себя... слабым? Нет, не то слово.

Уязвимым.

А хуже всего то, что я не уверен, что мне это не нравится. Я уже давно не чувствовал себя так.

Он хочет спросить. Я вижу это в его глазах. Хочет спросить, кто привез меня, шестнадцатилетнего пацаненка, в Крессент-сити. Хочет спросить, кто построил этот дом с толстыми стенами и бронированными стеклами. Хочет спросить, чья на мне сейчас рубашка – теплая фланелевая клетчатая рубашка, которая мне велика по меньшей мере на три размера. Он хочет спросить, чье фото он бы увидел, если бы я не проснулся и он успел досмотреть альбом до конца.

Но он ни о чем меня не спрашивает. И это очень умно с его стороны.

Очень, очень умно.

* * *

Я ждал этого. Не был уверен, что это случится, но не скажу, что это было неожиданностью. Вот только я не ожидал, что это будет так. Он здорово изображал из себя хорошего парня. Обвел меня вокруг пальца.

Ну и идиот же я после этого.

Все мое самообладание уходит на то, чтобы не начать бездумно вырываться, выворачиваться, обезумев от отчаянного отвращения. Было в моей жизни время – после того, как мои родные умерли, до того, как я встретил Ричи – когда я остался в огромном охваченном паникой городе один и без дома. Вот с того самого времени я немного неадекватно реагирую, когда чувствую чье-то присутствие так близко у себя за спиной. Особенно если от этого кого-то пахнет мужским одеколоном.

Самообладание прежде всего.

Я лишь слегка напрягаюсь.

– Тео.

– Приветик, – его ладонь скользит по моему плечу, спускается мне на грудь. Пытаюсь думать – холодно, без эмоций. Это трудно. Я у себя в постели, а люди привыкли чувствовать себя в полной безопасности в таких своих местах, и поэтому я не просто боюсь – меня всего трясет от мысли, что он нарушил эту неприкосновенность, что он здесь, в моем маленьком логове, под всеми моими одеялами – совсем рядом со мной. Я всегда сплю без одежды, как бы ни было холодно, и теперь, когда он прижимается ко мне, я чувствую его всей спиной, и умом я еще не двинулся только потому, что он одет – на нем эти его чертовы «боксеры».

Почему я не проснулся, когда он зашел в комнату?

Наверное, их этому учат в Снежном Патруле – правильно двигаться, ступать легко, ходить бесшумно. Самообладание. Дин, придурок, ты контролируешь ситуацию... контролируешь ситуацию... только не вызывай у него подозрений. Ты справишься.

– Я тут подумал – наверное, тебе одиноко, – голос у него хриплый, а его вторая рука ползет по моему животу вниз. – И ночь сегодня холодная... – он легонько прихватывает зубами мое ухо. Очень нежно.

Ненавижу его.

– Ну, скажи хоть что-нибудь.

– Ммм... давай лучше ты мне что-нибудь скажешь. Что-нибудь хорошее, – дышу я чересчур часто, но, может, он подумает, что это я так завелся... пусть думает. Пусть он так думает, пожалуйста. Тихонько тянусь рукой к краю кровати. То, что мне надо, прямо там, с краешку, под матрасом... Пусть только мне удастся его достать, и, клянусь, я буду держать его под подушкой... всегда-всегда, прямо под чертовой подушкой...

– Любишь комплименты? – тихий смех. – Эй, куда ты уполз?

Такая широкая кровать. Двуспальная, мать ее. Не дергайся, не напрягайся... будь послушным. Будь лапочкой, Дин. Это все, что тебе остается.

– А ты хочешь сделать мне больно, большой парень? Я с мужиком два года не был. Можно я хоть смазку возьму?

Он опять смеется и отпускает меня, и – да, да, Господи, вот и все, что мне нужно. У меня это и секунды не займет.

Как же резко обрывается его смех, когда дуло моего револьвера упирается ему в лоб.

Это даже лучше, чем секс.

Только не расслабляйся, Дин, велю я себе. Он профи. Не дай ему тебя снова одурачить. Правило номер один – НЛБ. Никакой Лишней Болтовни.

– Вон из моей постели немедленно. Руки прочь от меня, немедленно. А не то я тебе третий глаз открою, аккурат между твоих двух. НЕМЕДЛЕННО.

Он не пытается заговорить мне зубы. Знает, что я не шучу. Чувствует, должно быть. Он тут же подчиняется, выпутывается из одеял, встает с кровати, пятится к двери. Не хочет поворачиваться ко мне спиной...

Я пытаюсь перевести дыхание.

– А я все думал, – тихо говорит он. – Все думал, какая же у тебя «пушка»? С тех самых пор, как ты сказал Джейку, что яйца мне отстрелишь.

– Это предложение все еще в силе.

Он что, улыбается? Не так уж здесь и темно, какая тут темнота с этой белой кутерьмой за окном, но я все равно не вижу...

– Ты все неправильно понял, – он разговаривает со мной мягко, успокаивающе. Как с ребенком. Он, верно, и понятия не имеет, что когда я слышу такой голос, я только что не слепну от бешенства. А как меня трахать – так я уже и не ребенок, а? Чертов хрен безмозглый. – Это было всего лишь... предложение.

– Ах вот как? – шиплю я, и в моем голосе столько ненависти, что он аж вздрагивает. Получай, сука. Только пальцем не так шевельни – я тебе башку снесу. Это еще если пожалею, конечно. – В твоем далеком детстве это так называлось? Потому что у нас тут это называется «подкрасться к спящему человеку и попытаться его отыметь». Давай-ка, мать твою, проясним вопросы терминологии!

– Ты жил здесь не один.

– Не твое дело.

– Ты жил здесь с мужчиной.

– Не твое сучье дело.

– А смазка в доме есть, – заканчивает он напрямик. – В той комнате, где ты меня поселил. В прикроватной тумбочке. В верхнем ящике.

У меня темнеет в глазах. Я ни разу не прибирался в Ричиной комнате. Как Тео выразился вечером? Рука не поднялась...

– Уходи, – говорю ему. – Уходи, пока я ничего с тобой не сделал.

Он переминается с ноги на ногу. С очень неловким видом. Интересно, ему и правда жаль?

Или он просто клянет себя за то, что дал мне дотянуться до револьвера?

– Прости, – вздыхает он. – Похоже... кажется, я не так тебя понял. Вот и все.

– Уходи.

Он уходит. И закрывает за собой дверь.

Роняю руку, даю револьверу выскользнуть из пальцев. Еще несколько мгновений сижу неподвижно. Дышу. Вдох – выдох. Вдох – выдох.

Затем встаю и включаю свет.

Старые часы с маятником у меня на стене показывают десять минут первого. Ну да, я ведь сегодня рано ушел спать – еще, наверное, даже десяти не было... А руки-то у меня дрожат. И я весь в поту. Мокрый как мышь. Вытираюсь рубашкой. Подхожу к окну, прижимаюсь лбом к стеклу – оно чуть подрагивает. Смотрю на затейливые морозные узоры, которыми оно расписано.

А потом я делаю то, чего мне еще ни разу не приходилось делать, ни разу за всю мою жизнь в этом доме. Я запираю дверь спальни на ключ изнутри. Теперь можно снова лечь. Попытаться уснуть – может, у меня даже получится. Если ему снова что-нибудь взбредет в голову, ему придется сначала разобраться с замком, а уж это меня точно разбудит.

Только я знаю, что он больше не придет.

И чтоб мне провалиться, если я понимаю, почему мне от этого знания так тошно на душе.

* * *

Я просыпаюсь перед рассветом.

Люди раньше часто путались во времени. Я тоже путался. Потому что когда видишь кругом столько снега, то почему-то сразу решаешь, что если темнеет, то всего шесть вечера... а если светает, то уже за семь утра. Это все ерунда. Потому что зима-то у нас не всегда. На самом деле сейчас лето, и дни стоят длинные. Не такие длинные, как были раньше, но длиннее, чем зимой. Не знаю, как такое возможно. Но убедиться легко – стоит только глянуть в окно.

В окне посветлело – свет стал из грязно-серого молочно-серым. Скоро рассвет. Полчетвертого утра... может, пять.

И в комнате холодно. Не просто зябко – пробирает до костей. Я и просыпаюсь-то оттого, что начинаю дрожать от холода под одеялами. А мое дыхание оставляет в воздухе облачко пара.

Плохо. Значит, огонь в каминах погас. А еще это значит, что не надо было выключать обогреватель. Но он ведь сжирает весь воздух в комнате. Оставишь его на ночь – утром просыпаешься, а дышать нечем...

Черт. Нет, это просто невыносимо.

Осторожно высовываю руку из-под одеяла – ХОЛОДНО!!! – хватаю со стула свою одежду и утаскиваю ее к себе, в гнездо из одеял, где еще сравнительно тепло. Ненавижу спать одетым, но, похоже, спать мне сегодня так и так не дадут. Хреновая ночка, чтоб ее.

Одеваюсь, заворачиваюсь в одеяла и сижу – греюсь. Вроде бы помогает – становится чуть-чуть теплее. Отчего же такой холод-то? Из-за бури? Но она, похоже, даже стала немного потише. Не бьет больше в крышу, не воет...

...а на стекле больше нет узоров. И снегом оно больше не залеплено.

Потому что я вижу сквозь него, как пляшет метель. В буре, должно быть, много ветров – много маленьких снежных вихрей водят за окном хороводы. Снежный бал – холодно, но красиво. Завораживает. Как огонь.

И там, в вихрях, я снова вижу это.

Тень за окном.

Только это не белая тень. И она не танцует. Она замерла вдалеке... и это не она, а он. Мужчина. Широкие плечи, черное пальто... странно знакомое. И поза тоже знакомая – руки в карманах, плечи чуть приподняты. Поза терпеливого ожидания.

Выбираюсь из кровати, иду к окну. Подхожу и обнаруживаю, что моя тень тоже подобралась поближе. Ветер кидает снег в стекло, и на секунду я теряю ее из виду... и вдруг – вот же она! Прямо за окном.

И я опять перестаю дышать.

Потому что это Ричи.

Ричи, такой, каким я его помню – пальто немного тесновато в плечах, воротник поднят, волосы цвета речного песка взъерошены ветром. Он бледен и выглядит усталым... но самым что ни на есть живым.

– Ричи? – шепчу я. – Рич... да как же это может быть?..

Он улыбается.

Я дотрагиваюсь рукой до стекла. И Ричи по ту его сторону делает то же самое.

Моя ладонь едва не примерзает к гладкой поверхности. Пальцы немеют от холода.

Но мне все равно.

Его губы двигаются. Я не могу понять, что он говорит. Может, и ничего...

...а может быть, он говорит мне: Пойдем.

А потом – его улыбка не тускнеет ни на миг – он отворачивается. И уходит по снегу прочь. Медленно. Не оглядываясь.

– Ричи!

Он уходит.

– РИЧИ!!!

Я подлетаю к двери, вожусь с замком, теряя драгоценные секунды, проклиная себя за то, что вообще запер эту дурацкую дверь. Выбегаю из комнаты в коридор, несусь по коридору в гостиную, из гостиной в прихожую – к черту пальто, он же уходит! Торопливо поворачиваю ручку, откидываю цепочку...

...и я уже за порогом.

Сначала я даже холода не чувствую. Я вижу его спину – вдалеке... Когда он успел уйти так далеко? Он же так медленно бредет! Я тороплюсь вслед за ним, бегу, поскальзываясь, спотыкаясь, проваливаясь в снег, падаю, вскарабкиваюсь на ноги и снова бегу...

– Ричи!

Он не смотрит назад.

– Рич!

И вдруг, внезапно – он так далеко от меня. Я его едва вижу. Секунда – и его нет.

– РИИИИИЧИИИИ!

Его нет.

Я стою один, а вокруг меня – снежная буря.

Я не чувствую ног.

И рук не чувствую. И словно ледяная маска вместо лица. Я не вижу Ричи. Я не вижу своего дома, а ведь я не мог далеко уйти... Я ничего не вижу. В глазах у меня – белизна. Холодная, ледяная белизна...

– ИДИОТ! ДОЛБАНУТЫЙ НА ВСЮ ГОЛОВУ ПРИДУРОЧНЫЙ СОПЛЯК!!!

Кто-то хватает меня за руку – мне даже странно, что я это чувствую. Хватает – и тащит по снегу назад. Нет. Нет, ведь Ричи же может вернуться, правда? Я кричу. Кричу, отбиваюсь, откуда ни возьмись у меня снова есть ноги... но все бесполезно. Вот уже и дверь – она открывается, и меня швыряют в дом. Лечу и слышу, как она захлопывается.

Приземляюсь на ковер и смотрю на того, кто это сделал.

Тео. Ну конечно, Тео, в своей черно-красной парке. Снимает защитные очки. Смотрит на меня так, словно я – не я, а трехголовая зебра.

– Что это за выкрутасы? – голос у него злой и... испуганный? – Какого черта ты это сделал?!

Я не могу произнести ни слова. Просто смотрю на него.

– Дин... – злость уходит из его голоса. Теперь он обеспокоен. – Ты что-то увидел?

Не отвечаю.

– Что это за парень, которого ты так звал? – он снимает парку, отряхивает снег с брюк. – Как его... Ричи?

Я вдруг всхлипываю. Так неожиданно, что сам себе удивляюсь. Болезненный всхлип, сухой. Слез у меня пока нет.

– Дин...

И все. Я сломался. Разревелся как девка. Нельзя... нельзя плакать. Никому от этого лучше не становится, ничего слезами не исправить... Но я плачу. Плачу, плачу, плачу... рыдаю. Задыхаюсь от плача, трясусь...

– Вот дерьмо... Ну-ка, дай я... Черт, только не подумай чего плохого, ладно?

Он снимает с меня рубашку, затем футболку, но я не сопротивляюсь, я делаю то, о чем он просит, поднимаю руки, чтобы ему было легче раздеть меня, потому что это так неважно. Все теперь неважно. Джинсы он с меня тоже снимает...

А потом он снимает свою рубашку и накидывает ее мне на плечи. И заворачивает меня в плед. И заново разжигает огонь в камине. Подталкивает меня к нему, садится рядом со мной на пол и приобнимает меня одной рукой.

А я все плачу. Плачу и плачу... и скоро у меня уже не остается слез.

Поэтому приходится плакать без них.

 * * *

Меня будит шум в прихожей.

Я открываю глаза. Ничего не понимаю... я спал? Я у себя в постели, под одеялами, но на мне рубашка Тео... ох. Наверное, я задремал. После того как наревелся вдоволь. А, черт. Мне и думать-то об этом стыдно. До того стыдно, что аж морда горит.

Но что там за шум?

Выползаю из постели, влезаю в одежду. И как мне теперь с Тео разговаривать? Ночь для меня поделилась напополам. Не было бы первой половины – я был бы ему благодарен. Не было бы второй – я бы и вовсе не стал с ним разговаривать. А так – даже и не знаю. И голова болит.

Я выхожу в прихожую – и безо всяких дальнейших раздумий выпаливаю:

– Что за хрень?

Тео застывает на месте. Он вообще-то парку надевал, так что он застывает на месте с одной рукой наполовину в рукаве. Забавное такое зрелище. Но мне не до смеха. На полу рядом с ним – его сумка. А у него в руке – ключи от моего гаража.

– С добрым утром, – неуверенно говорит он.

– Ты что делаешь?

Он вздыхает.

– Убираюсь вон. Ты ведь хотел, чтобы я ушел.

Как мило.

– Хорошо ты устроился. После всего, что натворил, еще и меня же последним гадом выставляешь?

Он морщится.

– Перестань, Дин. Ты же знаешь, что я не это имел в виду. Просто я подумал... лучше мне уйти. Я все испортил. Ты меня пустил в дом, а я все испортил. Мне правда очень жаль. И теперь мне, наверное, лучше отсюда исчезнуть. Я могу в Ратуше жить. У них там кушетки есть.

– Можешь, если только ты дотуда доберешься, – фыркаю я. Буря-то никуда не делась, все воет за стенами. Так бесится, что в окне одна темень. – Думаешь, у тебя выйдет?

– У меня хорошая машина.

– Да ты до гаража не доковыляешь.

– Ну, до тебя-то я утром доковылял!

А я что, так далеко успел уйти? Быть того не может... но думать об этом сейчас больно, поэтому я просто напоминаю ему:

– Потому что буря тогда немного успокоилась. Наверное, как тогда в Орегоне – притворялась, что вот-вот кончится.

Он не отвечает, но вид у него упрямый. Гром меня разрази... да он у нас, похоже, и впрямь положительный герой, а?

– Тео, кончай спектакль. Никуда ты в бурю не поедешь. Раз уж ты такой совестливый, что тебе меня теперь видеть невмоготу, бери матрас и отправляйся жить в подвал. Но на улицу и не суйся, пока там не кончится это сумасшествие.

– Хороший ты парень, Дин.

И он поворачивается к двери.

Больше я ничего не могу поделать... и тут – как чертовски вовремя! – я начинаю кашлять.

Он резко оборачивается. И я не пытаюсь унять кашель. Кашляю, прислоняюсь к стене, сползаю по ней на пол. И это срабатывает: мгновение – и он рядом со мной, уже без парки. Роняет ключи на пол.

– Что такое?! Дин, с тобой все в порядке?

– Простыл немного, – выдавливаю из себя между приступами кашля. – Признаю свою неправоту... дурацкая была идея... раздетым на улицу...

– Лекарства у тебя есть?

– Да. В кухне, в холодильнике. В нижнем отделении, – пока говорю это, почти не кашляю, но дышу еще с трудом, тяжело, и он нервничает.

– Вставай. Я тебе помогу. Давай-ка посадим тебя в кресло.

– Просто принеси мне воды с кухни, а? – шиплю я. – Можешь это сделать?

Он уносится на кухню. А я подбираю с пола ключи от гаража и прячу их в задний карман джинсов.

С Ричи этот фокус тоже всегда действовал. Несмотря на то, что он отлично знал, когда я притворялся. Я это по его глазам видел. Он сразу все понимал – но не подавал виду и все равно делал то, чего я от него хотел. Он был замечательным человеком. Если бы не был, я не побежал бы за ним в метель.

Тео, разумеется, никуда не едет. Весь оставшийся день мы играем в больницу. Я сижу в кресле, укрывшись пледом, а он хлопочет на кухне. Делает мне чай. Он сказал, что на курсах в Патруле их учили, что горячий чай с медом или ромом – самое лучшее лекарство от простуды. Ага, если еще пенициллина добавить... К вечеру во мне столько чая, что я не понимаю, почему я до сих пор не желтый, как китаец. Но то ли это и впрямь помогает, то ли не так уж я и болен – голова у меня проходит, а когда я измеряю температуру, градусник показывает жалкие девяносто восемь градусов. Да, я пока слабоват. И иногда начинаю кашлять. Но это уже мелочи. Простуда меня никогда не брала. Хотя бы в этом – я сильный.

На ночь мы все-таки расходимся – каждый в свою комнату. Тео останавливает меня в коридоре.

– Не запирайся, Дин. Я тебя больше не побеспокою, обещаю тебе. Но если тебе станет хуже, я услышу, как ты зовешь. Я тоже не буду закрывать дверь.

Киваю. Звать его я не стану. Но пусть видит, что я ему верю. Я ведь ему и правда верю.

И только когда и у него, и у меня в комнате свет уже погашен, когда начинается настоящая ночь – только тогда я понимаю, что боюсь.

Окно у меня до сих пор чистое. Ни снега, ни инея. Словно кто-то его старательно вытер, приготовил маленький экран... чтобы я смог увидеть шоу. Я знаю, что это будет за шоу. И не хочу его видеть. Нет. Не надо. Пожалуйста. Только не снова... Что со мной? Я схожу с ума? Наверное, да... А сумасшедшие понимают, что они сумасшедшие? Не могу не смотреть в окно, притягивает взгляд кипящая бурей ночь... Там ничего нет, ничего, кроме снега. Но я боюсь. Боюсь и жду.

Лежу, закутавшись в одеяла, а нервы так натянуты, что, кажется, вот-вот порвутся... Что это, там что-то шевельнулось?.. Нет. Просто снег кружится... или нет? Кажется мне, или снежные хлопья сбиваются вместе, складываются в призрачную танцующую фигуру?.. Кажется. Но там, слева, сейчас точно было какое-то движение...

Это всего лишь маленький вихрь, но я вскакиваю и едва удерживаюсь от крика. Успокойся же, Дин. Нет там ничего. Ничегошеньки. Включаю свет и сажусь на кровать. Шепчу ругательства. Высмеиваю себя. Ну ты крут, Дин. Тебе двадцать один, а ты боишься спать один. Ты столько ночей провел здесь один, уговариваю я себя, еще от одной ничего тебе не сделается.

И мне вдруг становится так чертовски одиноко.

Тео ничего не говорит, когда я захожу к нему в комнату, но он не спит. Стою у двери и знаю, что он смотрит на меня. На мой силуэт на фоне окна.

– А у тебя «пушка» есть? – спрашиваю я наконец.

– Есть.

– И ты тоже приставишь ее мне ко лбу, если я залезу к тебе в постель без приглашения?

– Нет. Господи, конечно же, нет.

– Вот и хорошо.

Он сильный, а ладони у него сухие и горячие, и мне действительно хорошо, так хорошо, я уже и забыл, как от этого может быть хорошо... У него перехватывает дыхание, когда я к нему прижимаюсь, он ахает, когда я сажусь на него верхом, оседлав его бедра.

– Ты что, никогда их не снимаешь? – запускаю палец за резинку его «боксеров».

– Привычка, – его ладони оглаживают мой торс, неторопливо, основательно, словно он пытается увидеть меня руками. У меня от этого голова кружится. Мысли путаются.

– Я не хотел тебя пугать. Ну, вчера.

– Знаю.

– Я думал, ты сам хочешь.

– Знаю.

– Я...

– Знаю.

Сначала я немного беспокоюсь. Не хочу нечаянно назвать его чужим именем. Пусть даже ему все равно – не хочу. Но... с ним все по-другому, совсем не так, как с Ричи. Ричи всегда начинал с поцелуя – долгого, жадного, от которого мне становилось нечем дышать, но все равно хотелось еще... Тео поднимается вверх от моей груди к плечам и шее и только потом добирается до лица и целует в губы – мягко, осторожно, ласково, и мне от него так тепло, и я становлюсь податлив и послушен... Ричи пробегался по всему моему телу самыми кончиками пальцев, словно он был пианистом, а я – его инструментом, и он знал, где нажать чуть сильнее, а где просто задержать пальцы над кожей, почти не касаясь, и, черт возьми, он умел на мне играть. Тео – гладит, словно хочет захватить как можно больше меня в ладонь, заставляет меня стонать и со свистом тянуть в себя воздух, и выгибаться у него в руках. Ричи шептал мне на ухо – шептал, как ему со мной хорошо, и как он меня хочет, я от этого заводился, как от стартера. Тео ничего мне не говорит, я только слышу, как он дышит – тяжело, хрипло – и я знаю, что это все я, это из-за меня с ним такое творится, и теряю от этого голову. А потом – потом я перестаю их сравнивать, забываю думать. Мысли не имеют значения. Только чувства имеют значение. Чувства и ощущения.

– Ты куда?

– Я все-таки возьму смазку из того ящика, ладно? А то сдается мне, ты не шутил тогда насчет двух лет...

– Да плевать!

– Мне не плевать.

И, может быть, именно это и сводит меня с ума, такое горько-сладкое, пьянящее чувство – кому-то еще на меня не плевать. Блаженство... Счастье.

– Ох. Оооххх...

– Дин? Тебе больно?..

– Ох, да замолчи же ты. Заткнись и трахни меня.

И он замолкает, вот только я не могу молчать, но он не задает больше вопросов – должно быть, уже понял, что я кричу не от боли. А я кричу, так кричу – потому что это слишком хорошо, потому что он так ласков со мной, потому что все мои чувства обострены до предела. Потому что я больше не одинок.

И когда подходит время для последнего, завершающего крика, я не называю ничьих имен – ни его имени, ни того имени, которое я так боялся назвать. Имен нет. Нет слов.

Я просто кричу.

И это здорово.

* * *

Когда на кухне горят и печь, и плита, это самое теплое место в доме. Так что мы оба спасаемся там от холода. Я готовлю завтрак, а Тео сидит на стуле у окна, скрестив ноги. Он притащил с собой газету с очередным кроссвордом, но не разгадывает его – просто торчит на кухне и болтает. Я иногда огрызаюсь на него – не потому, что он меня и правда так уж бесит, а так, по привычке. И, кажется, он это понял – он не обижается. Просто улыбается – ухмыляется – и болтает дальше.

Он вообще не перестает улыбаться.

Это немного достает, если честно. То есть мне, конечно, приятно, что от меня так повышается настроение, но все равно – это ж ненормально, когда у человека все время рот до ушей, правда? В конце концов, когда я в очередной раз, обернувшись, вижу эту его улыбку, я не выдерживаю – лезу в ящик стола, достаю упаковку таблеток и сую одну таблетку ему в руку.

– Держи-ка.

– Это еще что? – он недоверчиво ее разглядывает.

– Лимонная таблетка. Ее в чай и кофе кладут. Она кислая. Ешь.

– Чего?..

– Может, лыбиться перестанешь...

Он переводит очумелый взгляд с таблетки на меня – и начинает хохотать. Я вздыхаю.

– Как это на тебя похоже. Дин, да что с тобой не так, а?

– Не люблю улыбчивых людей, – сообщаю ему я. – Никогда не могу сразу угадать, маньяки они или просто идиоты.

– А вдруг и то и другое? – он снова ухмыляется, сует таблетку в рот и демонстративно разжевывает. Все с той же ухмылкой. Я картинно округляю глаза.

– Обалдеть. Я потрясен до глубины души.

– Я лимоны на спор жрал. С кожурой, – поясняет он. – Разводил так ребят. Ну, на той работе.

– А где ты раньше работал?

– В береговой охране, – беззаботно отзывается он, глядя, как я переворачиваю на сковороде ломтики консервированной ветчины. – В Сан-Франциско.

Редкостное постоянство. Из одной спасательной службы – прямиком в другую. Если подумать, то снег-то – та же вода, только замерзшая.

– Забавно. И что, все мужики-спасатели так и трахаются между собой как кролики? А если нет, то где ж ты этому успел так научиться?

Ну наконец-то. Тишина у меня за спиной. Ура мне.

– Знаешь, – произносит он, помолчав, – я все хочу с тобой поговорить. Объяснить, почему я тогда к тебе вломился, как к себе домой.

– Срань господня... Тео, мы, кажется, закрыли эту тему.

– Я просто хочу, чтобы ты знал. Не хочу, чтобы ты считал меня насильником.

Насильников вина не изводит до того, чтобы пытаться свести счеты с жизнью таким экзотическим способом, каким он вчера пытался это сделать. Но я ему об этом не напоминаю. Перекладываю ветчину со сковороды на тарелки, на которых уже лежит по глазунье, и ставлю на стол перед ним.

– Ешь. И если тебе действительно так надо излить душу, то валяй, рассказывай. Сейчас. Потому что больше я об этом разговаривать не желаю.

И он рассказывает. С набитым ртом, но довольно внятно, и вроде бы даже в его словах можно уловить смысл. Да, говорит он, в Патруле зачастую дела обстоят именно так. И вообще, если честно, то оно много где так обстоит. Потому что когда снег пришел в первый раз и поднялась паника, то, вопреки всякой статистике, первыми начали умирать женщины. Из-за того, что не верили метеорологам и выходили на работу после штормовых предупреждений. Из-за того, что материнский инстинкт поднимал их из постели, и вместо того чтобы отлеживаться, они, с гриппом, с пневмонией, продолжали надрываться, заботясь о доме и семье, пока не становилось слишком поздно. Из-за того, что они были попросту слабее физически. Из-за того, что когда начался хаос в городах, когда стала кончаться еда и цены взлетели до небес – тогда оказалось, что женщину легче зажать в углу, ограбить и прирезать, чем мужчину. Были и еще причины. Много причин.

Почти у всех женщин, что выжили в первые два года снега, были мужья, которые их отчаянно защищали. Те, у кого их не было, могли постоять за себя получше многих мужчин. Мужья, озверевшие после двух лет сущего ада, готовы были убить любого, кто хоть одним глазом глянет на их жен. Женщины, сумевшие защитить себя сами, были придирчивы в выборе спутника. Рядом с ними мужчины чувствовали себя слабыми. И это их унижало.

И даже если чудом выжившая незамужняя красотка не была боевого нрава, ей чаще всего было не до мужчин. Женщины, как любые самки в период кризиса, чувствовали себя уязвимыми. В такие времена нельзя беременеть – подсознательно или нет, они не хотели рисковать. Холод оказался никудышным возбудителем.

– Иногда и вправду легче друга в койку затащить, чем бабу, – разглагольствует Тео, запивая ветчину здоровенным глотком чая. – Знал я как-то одного парня, вроде как психолога, так у него было целое научное объяснение – правда, я его никак не мог запомнить. Но в общих чертах наша проблема в том, что мы никак не можем с этим смириться. То есть мужик может хотеть мужика – потому что, если верить этому психо-чуваку, все мы от природы латентно бисексуальны. Но вот признаться в этом ни себе, ни кому другому мужик не может, потому что все мы выросли в обществе, ориентированном на пары мужчина-женщина. И поэтому легче притвориться, что ты был пьян и не соображал, что происходит, или что ты был слишком сонный и не успел возразить, что-нибудь в этом роде. До тех пор пока тебе не приходится ни в чем признаваться, все идет нормально. Не знаю. Я не хотел выглядеть похотливым уродом... но мне показалось, что я тебе понравился. Понимаешь? Джейк ведь сказал мне, что ты почти всегда на людей только огрызаешься, болтать не любишь... что ты чуть ли не человеконенавистник. Что если ты вообще со мной будешь разговаривать, пока я у тебя живу, то мне уже здорово повезет. И вот я приезжаю – и ты очень даже со мной разговариваешь, понимаешь меня?

– Ну так, – одариваю его взглядом, полным сарказма. – Вот так я всегда и начинаю флирт. Рассказываю историю про Роаноке и исчезнувшую колонию.

Целую секунду мне кажется, что он вот-вот покраснеет. Но, увы...

– Я решил, что понравился тебе. Только вот мне не верилось, что ты мне об этом когда-нибудь скажешь. Тогда я и подумал: почему бы не попробовать? Так что если бы ты захотел, ты всегда мог бы сказать, что твоей вины тут нет – ты же спал...

– Боже ты мой, так ты мне услугу оказывал!

Вот теперь он все-таки краснеет. Ура мне еще раз.

– Послушай меня, Тео. Чтобы уж прояснить все раз и навсегда. Я знал, что я бисексуален – причем совсем не латентно – еще в школе. До того, как пришел снег. И уж если я чего-то хочу... о, я всегда об этом говорю. Ты, наверное, уже заметил. И нечего давиться чаем, я тебе больше заваривать не буду.

– Благодарю покорно, – ворчит он. – Чай себе сделать я, знаешь ли, и сам могу.

– Серьезно?

– Серьезно. И вообще я умею готовить.

– Отлично! – моя ухмылка ничем не уступает его. – Тогда обед готовишь ты!

Иногда просто умора – смотреть, как у него меняется лицо.

* * *

Буря все не кончается. Мы уже перебрали весь мусор с чердака, и теперь нам ничего не остается делать, кроме как трахаться и разговаривать, а трахаться все время невозможно. Я бы, если честно, и без разговоров обошелся, но вот Тео без них не может. А я, в общем-то, порядком привязался к Тео.

Мы много о чем говорим. О его работе, о моем доме, о Джейке, о машине Холли... обо всем подряд. Но о по-настоящему серьезных вещах мы говорим только ночью. Ночью мы говорим о прошлом. О том, как все было раньше. О фильмах, которые он смотрел... о группах, которые я слушал... обо всем, чего больше нет. Мы обнаружили, что ни один из нас не может заснуть сразу после секса. И мы убаюкиваем друг друга разговорами, лежа рядом друг с другом в постели. В его постели. Свое окно я пока видеть не хочу. Да, я, наверное, слабак. Ну и пусть.

До по-настоящему больных тем мы добираемся на пятую ночь. Это я все начал. Потому что это я опять задал ему Тот Самый Вопрос.

– Почему вы застряли здесь? – спрашиваю я, растянувшись на спине и положив голову ему на плечо. – Только не надо снова пудрить мне мозги: «Начальник скажет – Патруль пляшет», – и все такое... в это я не верю.

В этот раз он даже не напрягается. Только тихонько вздыхает.

– Дотошный ты, Дин.

– Это мое боевое прозвище.

Он хмыкает.

– Дотошный Дин... а фамилия?

– Ахига.

– По-индейски звучит.

– Это потому что она индейская. Были в роду индейцы. Со стороны отца.

– Вот почему у тебя волосы такие черные.

– Не отвлекайся. Ты мне не ответил.

Тео снова вздыхает.

– Честный обмен, – предлагает он. – Я тебе расскажу то, что ты хочешь знать. А ты расскажешь мне, кто такой Ричи. И почему мне пришлось тащить тебя в дом силком, когда ты решил, что увидел его.

Ах так? Хочешь по-плохому, Спасатель Малибу?

– Нет, так нечестно. О Ричи я тебе расскажу, если ты мне расскажешь о своей жене.

Вот теперь он напрягся.

– У меня нет жены.

– Но ведь дочь-то была... как ее звали? По-моему, ты мне не говорил.

Он молчит. Когда он снова заговаривает, у него холодный, спокойный, не свой голос.

– Ты думаешь, что кажешься от этого взрослее, да? Оттого, что делаешь людям больно. Оттого, что знаешь, как сделать им больно. Знаешь что? Да ни хрена. Кажешься ты от этого аккурат таким, какой есть. Мелким циничным дерьмецом. По-детски – именно по-детски – жестоким.

Я не сразу отвечаю. И не отодвигаюсь от него. Обдумываю ответ. Потом наконец говорю ему:

– Я над этим не раздумывал. Я просто такой, какой я есть. Но ты, наверное, прав. Только скажи мне... а ты тогда кто? Ты ведь делаешь мне больно. Задаешь такие же вопросы. Или ты думаешь, что мне больно не бывает?

Еще тишина. А в ней – еще вздох.

– Принято. Прости, Дин. Я неправ. А тебе правда интересно?

– Кто знает.

– Она не была мне женой. Вэлери. Мы просто встречались. Ей было двадцать два, когда она залетела... мне – двадцать четыре. Под венец никому из нас особо не хотелось. Все было просто отлично: она была хорошей девочкой, доброй... не стерва, нет. Мы были друзьями. Очень близкими. До самого конца. Оба безумно любили Лэйни. Мою дочку. Ее Лэйной звали – моя была идея... – он замолкает и потом добавляет: – Я рад, что Вэл не видела, как она умерла.

Я жду.

– Ее застрелили, – говорит он через минуту. – Ну, знаешь, когда была та большая стычка между толпой и полицией во Фриско. В первый год. Она там была вообще ни при чем. Вышла еды купить. Очутилась в толпе и не смогла выбраться. Когда полицейские начали стрелять, шальная пуля угодила ей прямо в голову. Дурацкая смерть. Зато быстрая. С Лэйни было не так.

– Хватит.

– Две недели умирала. Выблевывала легкие. Хрипела. Я был уже в Патруле, не мог сидеть с ней в больнице все время. И когда она умерла, меня там тоже не было. Но мне сказали, что она даже в себя не пришла... а когда в последний раз приходила, я был рядом. От этой мысли немного полегче...

– Хватит, Тео. Прости меня. Пожалуйста.

– Не извиняйся. Рассказывай. Твоя очередь.

Отодвигаюсь от него. Сглатываю. Что-то во рту у меня пересохло. А, какого черта.

– У меня не очень интересная история. Я тогда жил в Лос-Анджелесе. Так что все происходило очень быстро.

У него вырывается невольное «Ох!». Ну да, Лос-Анджелес – не то место, где стоило быть, когда пришел снег.

Потому что это было первое место, куда он пришел.

– Отец у меня был не очень молод. Не сильно крепок здоровьем. На второй неделе холодов у него случился инфаркт. Доктора сказали, что ему, наверное, стало трудно дышать. Ну, как ты и сказал – по крайней мере, быстро. Мама прожила подольше. Еще пару месяцев. Я уж было начал думать, что у нас все будет в порядке. А потом вышло так, что она была в одном из таких маленьких продуктовых магазинчиков... а он на них сложился. В буквальном смысле. Слишком много снега на крыше, она не была на такое рассчитана. Мама... знаешь, я думаю, она тоже умерла быстро. Ей голову почти начисто отрезало. Осколком стекла. Большим таким осколком.

– О Господи.

– Подожди. До Ричи мы еще так и не добрались. Сразу после того как мать умерла, банда с нашей улицы выгнала меня из нашего дома. Забрала его себе. Они сломали мне пару ребер и скулу, и, помню, я ужасно перепугался. Тогда мне казалось, что это очень серьезно. И смех и грех... в больницу я так и не попал. Все больницы были забиты. Полны по-настоящему больными людьми. По-настоящему серьезно раненными. Умирающими. Так что пришлось мне обходиться, ха-ха, без квалифицированной медпомощи. Учиться выживать самому.

Через несколько месяцев тех крутых парней в нашем доме уже не было. Смотались. Сбежали, спасая свою шкуру. Становилось все холоднее, а домик был – как любой другой в Малибу. Половина стен – из стекла. Как-то я пришел туда и увидел, что от него почти ничего не осталось. Так, скелет дома. Я кое-что забрал оттуда – фотографии, пару вещей на память. И больше туда не возвращался.

– И ты выжил. Надо же. Сколько тебе было?

– Пятнадцать. Наверное, когда сильно хочешь жить, остальное неважно. Я пережил ту первую зиму. Крал одежду. Прятался по норам. Никогда не думал, что в городе так легко найти себе укромный уголок. Но знаешь... в такие времена... в общем, много всякого дерьма случается. Весной стало совсем плохо. Ну, когда все поняли, что снег уже не растает.

А все ведь думали, что скоро потеплеет. И метеорологи уверяли, что это просто необычно суровая зима и что скоро она кончится. Все ждали лета. Пока в мае не ударили настоящие морозы.

– Вот тогда я и встретил Ричи. Когда стали выдавать билеты. Как их там... эвакуационные карточки. Потому что автобусов осталось мало. Только для жителей, включенных в списки. А меня в списке не было. Когда проводили перепись, я жил в теплотрассах. Приходил в себя после особо мерзкой межреберной невралгии.

– У тебя не было карточки.

– Не было. А вот Ричи... у него их было три.

– Откуда?

– У него был любовник. И еще младшая сестра. Когда он брал билеты, они были еще живы. А вот когда он отвез багаж на станцию и вернулся за ними, их уже не было. Был пожар. Никогда не интересовался деталями, но, кажется, это все из-за их соседки снизу. Она мерзла. И развела огонь. Прямо в квартире. Люди в тот май были на все готовы.

Тео молчит. Поэтому я рассказываю дальше.

– Ричи подобрал меня у станции отправления. Не знаю, зачем. По-моему, он просто немного двинулся тогда. После всего, что случилось. Я тогда о нем ничего не знал. Думал, может, ему просто личная шлюха нужна. Я был не против. Я тоже был готов на все. Я хотел выбраться из города. Город умирал. И убивал нас. И все говорили, что на севере намного теплее.

– Так и было. Поначалу.

– Знаю. Мы приехали в Крессент-сити сразу после того, как до них добрались первые морозы. Чуть-чуть опоздали... А Ричи... он не стал... он вовсе не... в общем, я ошибся насчет него. Но он возил меня с собой, по той карточке – то ли его сестры, то ли его дружка. Я помогал ему с багажом. Со всем, с чем мог помочь. Это я угнал для него нашу машину – а он потом переделал ее. А когда Джейк и компания объявили, что они собираются уйти из Крессент-сити и основать небольшую деревню по соседству, мы пошли с ними. Оба.

– Это вы построили этот дом?

– Нет. Мы же не на пустое место пришли. Тут раньше был такой частный райончик. Заброшенный шикарный пригород. Из него и вырос Городок. Мы с Ричи только немножко усовершенствовали свое жилье.

Часы тикают. Мы оба молчим. Ветер бьется в окно, скулит, плачет, шепчет, просится внутрь.

– А что было потом?

– Потом? Потом... мы просто жили. Сколько смогли. Устроились здесь, занимались всякой всячиной. У Ричи руки были золотые. Помогал людям отстраиваться. Чинить машины.

– Тебя он всему научил?

– Я сам научился. Он только помогал. Он говорил, что у меня к этому дар. Дар, с каким надо родиться. Говорил, что я по-настоящему талантлив. Я от таких слов просто летал. Мне было очень важно его мнение. Потому что он для меня был... всем. Он был... не такой, как остальные. С ним никогда не было скучно. Закон он не особо уважал, был по-своему бесшабашен... Я говорил, что он был вроде как ученым? Исследователем. Биологом. Полжизни провел в экспедициях. Бывалый был мужик и плевать хотел на чужие правила... но у него были очень жесткие принципы. До меня он и пальцем не дотронулся, пока мне не исполнилось восемнадцать. И даже тогда мне пришлось самому затащить его в койку.

– Восемнадцать, – эхом повторяет Тео. – Значит, у вас оставалось... сколько времени?

– Год, – к горлу у меня вдруг подкатывает комок. – Но это был очень хороший год.

– Ты его любил, – замечает Тео. Почти отстраненно.

– Да, – отвечаю я, не раздумывая. И еще раз: – Да.

Тео поворачивается на бок, ко мне лицом, приподнимается на локте.

– Тебе в то утро показалось, что ты его видел. Он что, ушел? Бросил тебя?

– Нет.

– Но...

– Я его не видел. Не мог видеть. Он умер, Тео. Замерз насмерть. Два года назад. Возвращался из Города. Ездил за покупками – знаешь, сахар, мука, все такое. И бензин. Он туда ездил раз в два месяца. В тот раз... так и не вернулся.

– Но если он пропал без вести...

– Не пропал, – обрываю его я. – Не пропал он, Тео. Ребята из Патруля привезли его в Городок на следующий же день. Я его видел. Был на его похоронах. Бросал землю ему на гроб. Он был мертв. Мертвее не бывает.

И улыбался.

Он тоже улыбался.

Мое дыхание становится частым, прерывистым. Тео обнимает меня. Наверное, думает, что я опять разревусь. Но я не разревусь.

– Я только одного никак не пойму, – шепчу я, уткнувшись лицом ему в грудь, вцепившись ему в плечи. – Только одного... Ричи – он ведь тебе не Берта Рэмси. Он знал, что такое холод. Умел с ним обращаться. Знал, на что он способен. Он раньше жил на Аляске... И у него с собой была рация. А той ночью-то, той ночью даже бури не было! Просто снег шел... Машину потом нашли, бак был полон, под завязку. А в машине было еще несколько канистр. Зачем ему вообще понадобилось выходить? Почему он умер? Как это все вообще могло случиться?

Сначала Тео не отвечает. Обнимает меня, приглаживает мои волосы. А потом говорит кое-что, от чего по всему моему телу пробегает дрожь, а я отшатываюсь от него, вглядываясь в темноте в его лицо.

– Они ведь всегда улыбаются, так?

– И ты заметил? – ахаю я.

– Это же я их ищу. Я их нахожу и привожу скорбящим родственникам. Конечно, я заметил.

Меня снова бьет мелкая дрожь. Не говорю ничего. Жду.

– Длинная у тебя была история, Дин. Тебе было больно ее рассказывать. Я теперь у тебя в долгу. Поэтому я расскажу тебе все. Не только то, о чем ты спрашивал. Кое-что еще. Кое-что, что я давно хочу кому-нибудь рассказать. Думаю, Дин, ты – тот, кто мне нужен. Теперь дай мне подобрать слова.

На это у него уходит несколько минут. Я уже начинаю думать, что он заснул, но тут он спрашивает меня:

– Ты помнишь, как все начиналось?

– Еще бы.

– Началось все с похолодания. Небольшого. Может, градусов на десять ниже обычного. А потом еще на десять.

– Вообще-то я там был.

– Помнишь, как это было? Сначала холода пришли в Лос-Анджелес. Заливы затянуло льдом. И люди начали уходить на север.

– Тео, это я знаю.

– Я просто пытаюсь рассказывать все по порядку. Ты помнишь – все ушли на север. Потом еще дальше на север... и еще дальше... а потом остановились. Почему?

Не понимаю, к чему он клонит.

– Ты отлично знаешь, почему. Потому что морозы неожиданно ударили прямо перед нами.

– Именно. Скажи, разве вам не казалось, что вас... окружили?

Я фыркаю.

– Окружили? Бури-то? Ну да, так могло показаться. Только звучит это как-то глупо. Окружены и атакованы погодным фронтом. Отпад.

– Я собираюсь рассказать тебе кое-что, во что тоже будет трудно поверить. Но ты меня выслушай, хорошо? Ты ведь прочитал статью того парня про Кроатоан, и ты ему поверил. Может быть, сможешь поверить и мне.

– Ладно, – говорю я, и по спине у меня ни с того ни с сего бегут мурашки.

– Когда я еще работал в береговой охране во Фриско, я познакомился с одним человеком. Он водил корабли. Пьяница был страшный, и был у него такой нехороший кашель – все думали, что это астма. А может, это был рак легких, потому что курил он тоже безбожно много. Но он был отличным капитаном. Мы разъезжали вдоль побережья на катерках, вылавливали из воды неудачников – а он приводил к берегу потерпевшие бедствие суда. Он был по-настоящему крут, тот мужик. И однажды вечером вышло так, что мы оказались вдвоем в одном прибрежном баре, и я угощал его выпивкой. Был февраль того последнего года перед снегом. Он только что вернулся из рейда. Был мрачнее тучи. А я не хотел возвращаться в ту ночь домой. Лэйни была у Вэл, это была ее неделя, а я как раз с одной девчонкой разошелся, с другой еще не сошелся... короче, был один. Так что я сидел там, болтал с ним и платил за его пиво. А потом мы взяли бутылку виски и отправились к нему на корабль, чтобы поболтать еще. Почти вся его команда была на берегу, а те, кто был на борту, уже спали и не могли помешать нашей алкопоглотительной сессии.

И когда было уже далеко за полночь, он вдруг сказал: «Вообще-то я не должен никому этого рассказывать... но мне надо с кем-то поговорить. Ты ведь никому не расскажешь, а? Я не хочу, чтобы меня уволили. Мне жить осталось три года, от силы четыре. Не хочу, чтобы они забрали у меня мою крошку». Это он о своем корабле так. Я пообещал, что никому ничего не скажу. Мне даже не было любопытно, что он там собирается рассказать. Я просто не хотел идти домой.

И тогда он рассказал мне вот что. С неделю назад его начальство получило сообщение от кого-то из русского флота. Они не могли найти один из своих кораблей. Он шел по обычному курсу Находка – Сан-Франциско, проделал уже больше половины пути – и вдруг исчез. Не отвечал на вызовы. Не просил помощи. С него вообще не шло никаких сигналов. Он просто пропал. Так что они попросили ребят из Фриско его поискать. Они беспокоились, потому что во время последнего сеанса связи с корабля передали, что собирается буря. Сперва из Сан-Франциско послали вертолет. Он их вскоре обнаружил – корабль дрейфовал. Было похоже, что на нем никого нет. Спуститься ниже он не мог, поэтому для дальнейшего расследования нужен был корабль. И они послали этого парня – его вообще-то звали Фарли – послали Фарли с командой разобраться, в чем там дело, и, если что, привести посудину во Фриско.