Дункан Грант
Где бы ты ни был
Их было двое...
И была война...
Но не война разлучила их, а непрощение, непонимание и обиды...
... В египетском отеле, в разгар Второй Мировой, декаданствующий странник пишет письма своему другу. Письма, обнажающие его душу. Письма, которые его друг никогда не прочтёт...
Я сижу в баре отеля «Шефердс» в Каире и пишу тебе это письмо. Если бы я думал, что отправлю его – я был бы менее откровенным, и письмо вышло бы куда более скудным. Ты знаешь сам: сейчас не то время, когда можно позволить себя изливать душу в письмах – и ещё в меньшей степени - то время, когда можно позволить себе спокойно и открыто рассуждать в письмах об окружающей обстановке.
Уже месяца три мы не виделись, и я не получал от тебя писем. Я точно знаю, что ты и не отправлял их. А я – я нахожу приют для своей души в том, что пишу тебе письма, которые ты никогда не получишь. Через какое-то время я сожгу то, что писал тебе.
Играет роль склонность к мелодраматическим эффектам: я не могу просто сжечь письмо в пепельнице и вытряхнуть пепел в раковину. Я привык развеивать останки сожженной бумаги над великой рекой. Прах к праху, друг мой! Ветерок над Нилом подхватывает частички моей души. Река – ей всё равно. Тысячи лет она спокойно несёт свои воды через эти края, и на тех берегах, меж которых когда-то проплывали суда древних царей, тихо стою я и бросаю пепел на ветер.
Реке всё равно, как всё равно и древним памятникам, которые я осматривал здесь от нечего делать. В какой-то степени по этой причине я и сбежал сюда: я хотел искать ответа у древности. Я ушел от своей любви, я хотел затеряться среди этих руин, и у них, казавшихся мне столь мудрыми, сколь и старыми, найти ответы на свои вопросы.
Помню, как я первый раз увидел Великого Сфинкса. Часто, смотря в сторону Гизы из окон отеля «Мена Хаус», я мысленно молился Сфинксу. Он представлялся мне воплощенным духом этих мест, истинным их хозяевом. Задремавший лев, который тысячи лет смотрел на греков, византийцев, арабов таким же спокойным и уверенным взглядом, каким теперь он смотрит на британцев. Кажется, что вечность для него – мгновение, и никто не может ручаться, что в следующий миг огромный зверь не проснется, не отряхнёт пыль со своих лап, и не вышвырнет отсюда одним грозным взглядом всех – и арабов, и нас… Но в следующий миг я оборачивался, и видел залитый светом зал, вальсирующие пары, весь этот осколок Британской Империи, частью которого являюсь и я – и иллюзия исчезала.
Древностям всё равно. Поначалу меня пугало то, что я увидел: по сравнению с этими руинами ты, я, всё мои чувства представились такими мелкими, такими беззащитными… В очередной раз я думал о смертности. Мы исчезнем, а эти руины будут стоять и стоять. Мы с тобой – песчинки, и подвластны одному дуновению ветра… Увы, ты так и не смог понять этого с такой болезненной очевидностью, чтобы изменить своё поведение. С такой очевидностью, которая пронзала меня в этих краях…
…Но после я успокоился. Сама древность и равнодушие всего того, что я увидел, вселяло покой ненавязчивой убеждённостью в бренности всего того, чем я живу и что чувствую. Мои чувства словно замерли, и всё, что металось во мне в первое время приезда, теперь сменяет друг друга с такой же повторяемостью и неспешностью, с какой Нил несёт свои воды.
Очевидно, что мы живём в эпоху кардинальных перемен. Но здесь, в отеле «Шефердс», где я живу теперь, время течёт очень медленно. Ты не поверишь: до нас в этом отеле не долетают ветры войны. Разве что сильно возросшее число военных мундиров напоминает о том, в каком времени мы живём. И, периодически отрываясь от этого письма, я украдкой поглядываю на людей, которые сидят в своих вечерних нарядах за столиками, сплетничают, пьют коктейли, а между ними снуют арабские официанты с непроницаемыми местными лицами.
Я не выслеживаю жертв. Поначалу, по приезду, я занимался этим: словно бы из мести к тебе. Здесь это легче, чем ты думаешь. Богатые бездельники, с красивыми подтянутыми телами и несмываемой праздностью на лицах, становились теми, с кем я спал ночью рядом. У меня было трое парней, и все они были похожи один на другого. Все были британцами. Но в тот момент, когда я успокоился, возникло отвращение к тому способу, с помощью которого я пытался сублимировать свою боль. И я решил узаконить своё одиночество и не встречаться ни с кем, чтобы выпить до дна всё присужденное мне судьбой на этот раз.
Я чувствую в воздухе разлитое отчаяние. Если бы ты был здесь вместе со мной, а потом мы покинули бы стены отеля и прогулялись по даунтауну, то почувствовали бы разлитый в воздухе страх. Страх парализует волю. Город замер в ожидании – призрак нацистского экспедиционного корпуса висит над городом, словно коварное и невидимое чудовище, готовое материализоваться в любой момент.
Как-то на вокзале я видел мерзкую картину. Носильщики собрались в кучку и выкрикивали своими гнилыми ртами: «Гитлер идёт!», пугая всех остальных. Но всё это – неспроста, и сейчас разве что идиот может не понимать очевидных вещей. Поскольку же идиотов много, то, как догадываешься, многие искренне не сознают происходящего. К тому же, наша национальная гордость не позволяет признать: мы здесь не нужны. Да, фактически мы, британцы, все ещё являемся хозяевами – но тем самым мы только вызываем ненависть. Нас здесь стало ещё больше, и ненависть к нам выросла пропорционально.
Я люблю смотреть на наших военных. Это - развлечение, которое я – оставивший радости секса, ставшие сомнительными, - позволяю себе сейчас. Они вызывают во мне сочувствие: ты не представляешь, как мне порой жаль их! Столько совсем молодых мальчиков с потерянными выражением на смазливых лицах!.. Многие из них впервые оказались за границей, так далеко от дома. Я вижу, с каким особым отвращением они относятся к местным. Но за их «знанием» арабского, заключающемся в том, что им известно, как сказать по-местному одно слово: «проваливай», за их насмешками и националистскими замашками я вижу страх перед всем тем, что они увидели . В такие моменты мне хочется найти среди них того, кто провёл бы со мной ночь, чтобы попытаться утешить и снять его тревогу… Иногда я думаю, что это мог бы быть ты, что мы могли бы встретиться здесь, и как бы всё сложилось тогда… Но ты не создан для военной службы, и сам знаешь это.
Ты не представляешь, какие комические последствия порой может иметь массовая истерия. Уж и не знаю, плакать или смеяться. Первого июля туман над Каиром оказался дымом – наши офицеры устроили истерику. В тот момент произошло то, что бывает часто, когда лопается пружина тревоги и человек пускается во все тяжкие, не думая уже о том, как он выглядит со стороны. Дым вызвали наши офицеры, которые, в костер, разведённый в саду Посольства, бросали все штабные документы повышенной секретности. Призрак Роммеля в тот момент настолько явственно маячил в воздухе, что вызвал эту поспешную операцию. Казалось, что нацистские войска вот-вот пройдут через пустыню и ворвутся в город. Ветер разносил полусгоревшие бумаги, воздух был наполнен копотью. Ирония состоит в том, что позже я несколько раз покупал у уличных торговцев сладости, завернутые в эти бумаги, которые, несмотря на почерневший и непрезентабельный вид, были еще вполне читаемы.
Но, повторяю, нас в «Шепердсе» всё это словно бы и не касается. Пианист изощряется за роялем. Роллс-ройсы подкатывают к зданию один за другим. Мелькают в танце смокинги, похотливые взгляды, полуобнаженные груди, затолкнутые в декольте. Старые запасы вина ещё не окончились. И среди всего этого бесстыдно-роскошного гама нахожусь и я – сидя за столиком в углу, у окна, и сочиняю это письмо к тебе, пепел которого завтра примет ничему не удивляющийся Нил.
Ночами я обнимаю тебя мысленно. Я хочу защитить тебя – в это жуткое время, оставшегося там, где опаснее, защитить от внешнего врага и от твоих внутренних демонов. В полусне я протягиваю руки, чтобы обнять тебя, но руки находят лишь пустоту и ночь… И я заталкиваю внутрь себя сомнения в том, правильно ли я поступил, что разорвал всякую связь с тобой, что не унизился в очередной раз и не стал просить тебя простить меня за то, что ты выдумываешь сам.
Здесь всё то, что терзает, что томится внутри, выходит наружу. Эти места меняют нас. Я не знаю, к чему я приду, я не знаю, сколько я ещё пробуду здесь. Но я чувствую, что настанет момент, когда мы снова встретимся. Момент, когда ты осознаешь, как я, свою бренность и оценишь то, что есть лишь сейчас, то, что уйдет и не повторится. Иногда я фантазирую о том, что ты приедешь сюда, ко мне – но я знаю, что ты не поступишь так. И всё же, я чувствую, что момент нашей новой встречи однажды придёт . Я уже простил тебе всё…
Я не знаю, как окончить это письмо . Пожалуй, я и не стану делать этого. Ритуал сожжения и развеивания пепла – лучшее окончание само по себе. Ещё одно неотправленное письмо, обречённое на уничтожение. Ещё один день, отделяющий нас от вечности – прошёл. Если я снова увижу тебя когда-нибудь… Я не знаю, что мы скажем друг другу. Но та связь между нами, которую я ощущаю, - она столь же неоспорима, как древность этих мест, как многовековая пыль на лапах каменного льва.
Береги себя.
Где бы ты ни был…

3 комментария