Бешеный пёс

Сегодня, дорогие братья и сестры, мы отмечаем Всемирный день больного. В семьдесят пятую годовщину Фатимских явлений Девы Марии и одиннадцатую годовщину покушения на свою жизнь праздник этот установил наш возлюбленный Иоанн Павел II. Наш великий Папа-поляк, который знал, что такое боль.
Сегодня мы думаем о человеке страждущем. Возможно, рядом есть кто-то, кто тяжело болен, кто не может сегодня быть здесь с нами. Но с ним сейчас ваши мысли. Возможно, вас мучают какие-то вопросы, угрызения совести: достаточно ли времени я провожу со страдальцем? Рядом ли я с ним ежедневно? Помогаю ли ему? Поддерживаю ли? Сопровождаю? А может, я о нем забываю? Избегаю его? Может, его раны, язвы, опухоли слишком отвратительны? Может, источают неприятный запах? Может, от нашего больного несет гноем? Рвотой? Мочой? Калом? А может, обыкновенной старостью? Его страдания — слишком тяжкий груз для меня? Я от него отворачиваюсь?

Моя сегодняшняя проповедь наверняка станет для многих из вас слишком тяжким грузом. И уж конечно, она не для детских ушей. Эта проповедь — только для взрослых. Детей я попрошу выйти. Моих учеников тоже. Что бы вы обо мне потом ни услышали, попытайтесь в тишине за меня помолиться.

Тяжело мне сегодня стоять перед вами. Вы знаете меня как открытого, улыбающегося, современного священника. Я не задираю голову. Не отгораживаюсь никакими барьерами. Не ношу без необходимости ни сутану, ни колоратку [1]. Хорошо чувствую себя в джинсах, футболке, бейсболке. Езжу на горном велосипеде, отплясывал с вами не на одной свадьбе. Вместе с вами организую помощь нуждающимся. Стараюсь служить ближним всеми силами. Ибо именно так вижу я роль служителя Божьего: быть с людьми и для людей. Я знаю, что у нас с вами все складывается, как должно.

Кроме одного.

И поэтому так тяжело мне сегодня смотреть вам в глаза.

Но что это за тяжесть в сравнении с тяжестью Жертвы Христовой! Я должен нести свою ношу, помня о той Жертве. Сопутствующие мне возвращаются, как кадры из фильма при перемотке. Особенно ясно я вижу их, когда беру в руки Тело Христово, когда поднимаю его, когда говорю: возьмите и вкусите. Ноша тяжелеет, а картины не желают отступать. Наоборот, становятся все ярче; я вижу потные торсы, бицепсы, плоские животы, крепкие ляжки, но продолжаю говорить: сие есть Тело Мое, которое за вас предается.

Я хочу поведать вам правду и только правду: я согрешил. Но я не из тех геев, которые считают, что нужно устраивать все эти парады, носить радужные флаги[2], разрешать двум мужчинам вступать в законный брак и усыновлять детей. Я не согласен с этим. Я согласен скорее с теми, кто утверждает, что борьба против так называемой дискриминации сексменьшинств — скрытая, но навязчивая пропаганда гомосексуализма. Пропаганда болезни. Это вероломный протест против ценностей, на которых зиждется наша цивилизация. А зиждется она на христианстве и естественных законах. Природа однозначно учит нас, что оправдана только связь между женщиной и мужчиной. Гомосексуализм — это ошибка природы, злая шутка, возможно, просчет в эволюции. Хотя ген, отвечающий за гомосексуализм, до сих пор не найден.

Тем, кто кричит о гомофобии, правда глаза колет.

Колет она глаза и мне. И я болен.

Некоторые говорят, что от гомосексуализма до педофилии один шаг. Мне так не кажется. Я на мальчиков не смотрю. Меня мальчики не интересуют.

Мне нравятся зрелые мужчины, смуглые, высокие, сильные. Их ищу я, они мне нужны.

И это небольшая часть правды, для начала.

Я понимаю, что для некоторых эта правда слишком ужасна.

Священник говорит с алтаря о торсах, бицепсах, ляжках.

А почему он должен молчать?

Их нет? Они не существуют?

Еще как существуют! Даже здесь, дорогие братья и сестры, в храме, у дарохранительницы. Посмотрите на себя и на образа на стенах. Ведь никакие одежды не заставят нас усомниться в том, что создано Богом Отцом.

А эти перешептывания, которые я слышу, ведь это не шутки? Эти проклятия? Сквернословие? Почему вы произносите бранные слова так тихо? Потому что поверили мне свои провинности? Свои постыдные слабости, измены, низости, подлости, кражи? Нет, я никому о них не скажу. И не только потому, что вас защищает тайна исповеди. Вам нечего бояться. Ни того, что здесь, ни того, что там — в Царстве Божьем. Если вы искренне раскаиваетесь в своих грехах, если хотите исправиться, Господь вам все простит. Господь добр и милосерд.

Сколько себя помню, я всегда был в костеле. Не во дворе, на спортивной площадке, в бассейне, нет. В школе и в костеле. Мне нравился запах ладана и запах одеколона, которым спрыскивались молодые ксендзы. Мой отец никакими духами не пользовался, не слишком часто мылся и не слишком часто уделял мне внимание. Не пил, не бил меня, не прикасался. Работал и давал деньги на карманные расходы. Мать тоже работала, только за океаном. Уехала, когда мне было пять лет. У нее закончилась виза, она осталась там нелегально и живет до сих пор. Я не видел ее двадцать восемь лет. Она не может оттуда уехать— второй раз ее не впустят. Я не могу получить визу, чтобы навестить ее. Впрочем, не знаю, хочу ли. Иногда она звонит и говорит мне: «I love you». И требует прислать фотографии. Я посылаю. Тогда она звонит и, рыдая, восклицает, что я still beautiful [3].

Впервые я почувствовал, что желаю близости мужчины, в двенадцать, может, тринадцать лет. Понял, кто я, когда мне исполнилось шестнадцать. Я испугался, но поговорить об этом было не с кем.

С отцом? У него была другая женщина, новые дети. Впрочем, кто бы стал говорить о таком с отцом? Чтобы он убил меня?

С матерью? Через океан?

С учительницей? В этой-то стране?

С другом? Еще хуже.

С моим любимым ксендзом? Он был высокий, худой, с коротко, по-солдатски, остриженными волосами, говорил неспешно, низким голосом. А когда здоровался, сильно сжимал мою ладонь. Играл на гитаре, летом ходил с нами в горы, организовывал помощь для каких-то погорельцев, и я ему в этом помогал. Я не мог его подвести. Сказал, что всем сердцем люблю Христа и хочу поступить в семинарию. Он так обрадовался, что даже обнял меня. Я одеревенел, будто боялся почувствовать его тепло. Помню ту минуту до сих пор.

Его дыхание.

Он отстранился, кончиками пальцев провел над моей верхней губой, нежно, медленно, и сказал: еще год, и у нас вырастет настоящий мужчина.

Потом взял меня за плечи, развернул, слегка похлопал по спине и засмеялся: ну, беги к отцу, а то уже поздно!

Если бы я пошел к психотерапевту, возможно, мы пришли бы к выводу, который не принес бы облегчения, но был бы очень важным: я не мужчина — мне предстояло им стать только через год. Еще не привлекательный, еще не мужчина.

Он слегка оттолкнул меня.

Год для мальчика — целая эпоха.

Через год его уже не было в нашем приходе — поехал в Африку работать с больными СПИДом.

Я был совершенно одинок со своим желанием мужского прикосновения.

Но своего первого секса я не помню. То есть не знаю, какой был первым. Кажется, когда я уже учился в семинарии.

Не знаю, чувствовал ли я призвание. Не знаю, что такое призвание. Это когда Господь приходит к молодому человеку и говорит ему: иди за мной? Некоторые утверждают, что слышат Его голос. Я никакого голоса не слышал, но был уверен, что так должен выглядеть мой путь. Так я хотел служить Иисусу. Хотел быть как можно ближе к Нему.

Можно найти сотню цитат из Писания, которые прямо говорят, как надлежит любить Иисуса.

Я люблю Его, как маму и папу.

Знаю, что Он всегда со мной и не даст в обиду.

Что обо мне заботится, как каждый родитель должен заботиться о ребенке.

Я — дитя Иисуса.

Но так же как я не всегда слушал маму и папу, так не всегда делаю то, что нравится Иисусу.

Иногда я думаю, что мы нарисовали нечеловеческий абстрактный образ Создателя. Далекий от жизни, от людей. К счастью, в последние годы мы начинаем иначе в Него верить.

Мы верим в Бога милосердного. Такого, который прощает.

Это радует меня не потому, что теперь я могу смело грешить в надежде, что Господь и так мне все простит. Скорее я рад, что в своей тайне Он становится все более подобным отцу или матери. Теплым, близким, любящим.

В семинарии никто так о Боге не говорит.

В семинарии наставники формируют личность будущих священнослужителей. Так это называется. Но все происходит наоборот — личность молодых мужчин они деформируют. Учат отказываться от удовольствий. Ссылаются при этом на Иисуса, который сказал: кто хочет идти за мной, должен отречься от самого себя. Значит ли это, что нужно избавиться от себя? Отказаться? Никто так и не дал мне вразумительного ответа. Зачем разъяснять такие вещи семинаристу?

Каждый вечер, после десяти, наставники входили к семинаристам без стука и велели гасить свет. В люльку, молитва и спать— естественно, с руками поверх одеяла. Мне был двадцать один год — а кто-то указывал мне, когда я должен закрывать глаза и когда открывать. Когда вставать, бриться, мыться, есть, пить (и что), когда учиться, ходить в город (и в чем — исключительно в черном или темно-синем), когда я должен заткнуться и до конца дня не раскрывать рта. Silentium sacrum — после девяти вечера обязательно погрузиться в размышления. В семинарии нет места креативности, творческому мышлению, развитию. Никаких разговоров о том, что вызывает у верующих сомнения: аборты, эвтаназия, гомосексуализм, клонирование. Куда там! Нельзя даже сотовый телефон иметь, запрещен компьютер. Тренировка приспособленчества. Умения делать вид. Это должно стать вторым «я» семинариста. Нужно быть таким, как все остальные ксендзы. Какими нас хотят видеть люди.

Однажды, вместо того чтобы навестить отца, я поехал в Берлин. Заранее разыскал адреса соответствующих клубов. Это было открытие, потрясение — столько совершенно голых мужских тел. Я был красивым юношей, still beautiful, immer noch schon, поэтому пользовался успехом. Может, лучше назвать вещи своими именами: я был прямо-таки нарасхват!

И вернулся в семинарию, где холод, равнодушие, отторжение.

Почему? Неужели нашей Церкви недостает любви к ближнему?

Молодой человек, загнанный в жесткую систему правил, идет из семинарии к прихожанам и видит, что все, чему его учили, не имеет ничего общего с жизнью. Какое silen-tiuin sacrum? Компьютер, Интернет, чат, гей.

Тысячи геев онлайн.

Как ты выглядишь? Сколько тебе лет?

24/188/80/19

Неплохо. Я 26/180/78/ 17, шатен, волосатый. А ты?

Я гладкий, только на ногах немного. Что ты любишь?

Разные вещи. Ты пассивный или активный?

Любишь реально или дрочишь? Пришли фотку и тел.

Молодой ксендз взволнован и испуган. Поспешно выходит из чата, бежит от вожделения к виртуальному собеседнику.

Ему стыдно.

Моим коллегам тоже нравятся разговоры онлайн: Интернет, чат, свидания.

Милая, киску побрила?

Конечно, но оставила узенькую полосочку.

Чудесно! А она уже влажная?

Конечно, ждет тебя, котик.

Тогда включи камеру и послюнявь пальчик.

Сейчас не могу, муж сидит поблизости.

Ой, нехорошо. У меня жена на работе, так что все зашибись.

Противный котик! Уже забавляешься своим стволом?

Но есть ксендзы, у которых вообще нет в комнате компьютера и которые только молятся. Таких большинство, дорогие братья и сестры, без сомнения.

Сначала молодой ксендз боится ночью выйти из плебании [4]. Ему вбили в голову образ Бога, награждающего за добро и карающего за зло. А зло — это банка пива. И Бог ее видит. Бабушка мне всегда повторяла: будь послушным — Господь тебя видит.

Большой Брат, соглядатай, полицейский, люстратор, судья.

Такой образ Бога — угроза развитию человека, его свободе. Впрочем, свобода (это мы тоже выносим из семинарии) — нечто подозрительное.

Я верил, что духовный сан защитит меня от гомосексуализма.

Но я ошибся, братья и сестры.

Если мне еще можно вас так называть.

Интернет, чат, гей. Тысяча сто геев онлайн.

Я буду ждать у автозаправки через полчаса.

Супер. Ты будешь после ванны или примем душ вместе?

Мне нравятся игры в душе.

ОК, я сделаю тебе это под душем. Жду в черном «саабе».

ОК, уже иду.

Многие ксендзы верили, что сан спасет их от вожделения. И многие ошиблись. Достаточно понаблюдать за исповедальнями. Мы, ксендзы-гомосексуалисты, мужчин исповедуем дольше.

То, что говорят женщины, нам не так интересно. Ну разве что они рассказывают о своих эротических снах с мужьями в главной роли. Блаженный Августин вопрошал: «Ужели рука Твоя, Всесильный Боже, не сильна исцелить всех недугов души моей и преизбытком благодати угасить эту распутную тревогу моих снов?» Ни один сон, мои дорогие, даже самый постыдный, грехом быть не может. Сны не подвластны нашей воле и всегда невинны. Господь не будет никого за них наказывать. Не будет помнить наших снов, как и мы о них забываем. Не исповедуйтесь в сонных видениях — жаль время тратить. Вы только разжигаете сексуальные фантазии духовников, в том числе и гетеросексуальных.

По телевизору говорили о епископе, который домогался семинаристов, но это по телевизору, где-то далеко. Впрочем, может, преувеличили, как это свойственно журналистам.

Лучше не задаваться вопросом, есть ли и рядом с нами гомосексуальный ксендз.

Есть!

Интернет, чат, гей, тысяча двести геев онлайн.

29/178/76/20, брюнет. Жду у банка.

Любопытство нарастает. Возбуждение. Страх. Секс.

А потом приходит пустота. Тоска.

Вы говорите: довольно? Зачем вникать в это так глубоко? Чему это должно служить?

Правде!

Вы предпочитаете над педиками издеваться, смеяться над ними. Я и сам иногда смеялся, чтобы никто не подумал, что я — один из них.

Мне часто снится бешеный пес, агрессивный, пасть в пене, рычит. Но не кусается. Он бросится на меня, когда я сделаю шаг. Поэтому я стою на месте, не дышу. Делаю вид, что меня нет, что я не существую. Боюсь сглотнуть. А пес смотрит на меня. И выжидает.

Сегодня мы отмечаем Всемирный день больного. Говорим о страдании, об уходе в обитель Отца. Знаете ли вы, что умрете? Мне тридцать три года, и я знаю: я умру. Но осознал я это совсем недавно. Когда сдавал в школе выпускные экзамены, не знал. Когда заканчивал семинарию — не знал. Совершил в первый раз таинство причастия, в сотый раз — и не знал. Хотя Христос умер на кресте в том числе и за меня, хотя я глубоко в это верю — не знал. Смерть, эта составляющая жизни, в моей жизни не существовала.

Молодой человек, даже ребенок, понимает, что каждая жизнь когда-нибудь придет к концу. Но не его. Смерть касается других, больных, старых. Но его — нет. Он в этом мире будет жить вечно.

Те, кто постарше, знают, что это не от гордыни. Осознание приближающейся смерти приходит в разном возрасте. Пока человек здоров, пока живы все, кого он любит, — этого сознания нет. И хорошо. Это позволяет нам взрослеть, учиться, работать, рожать детей, преодолевать трудности и радоваться окружающему миру.

Осознание смерти не должно вызывать у нас, христиан, никакой тревоги. Смерть — лишь проход через врата, за которыми ждет радостная встреча с Богом Отцом. Радостная, ибо мы верим, что милосердный Господь простит нам все грехи.

Тогда почему смерть вызывает страх?

Мне тридцать три года, и только сейчас я осознал, что умру. Не смотрите так, я пока еще не умираю. Возможно, доживу до преклонного возраста, хотя сомневаюсь. Я хотел как можно дольше служить Господу как священник. И вам, дорогие братья и сестры. Но после того, что я сказал, уже не могу. Тем паче, что должен рассказать вам еще больше.

Какая тишина, ни покашливаний, ни шепотка. А костел полон.

Господи Иисусе, смилуйся надо мной.

Господь посылает мне задание, испытание, трудный экзамен. Я заражен вирусом СПИДа. Когда вы получаете положительный результат теста, время замирает. Нет никакого «завтра», никакого «через неделю», жизнь останавливается, конец. А мысли в голове бушуют: какой конец? когда? где? кого следует о конце предупредить? кому сказать? кто об ЭТОМ узнает? ЭТО сидит во мне, размножается, как паразиты, плодится, пожирает изнутри.

Вы принимаете душ. Вода льется сильной струей, обжигает кожу, но ЭТОГО ей не смыть. Страх смешивается в голове с жалостью к себе, потом с бешенством, отнимает разум: наверняка витамины, которые я каждое утро глотаю за завтраком, изменили результаты анализа. Витамины могут повлиять на результат, это же очевидно. Анализ необходимо повторить!

Но зачем?

Остатки сознания лишают надежды: анализ, прежде чем выдадут результат, повторяют минимум два раза. С двумя пробами крови. Нет шансов на ошибку, нет вообще никаких шансов. Покой бесповоротно уходит в прошлое. Улыбка тоже. Вскоре придет улыбка наигранная, чтобы никто не догадался, пока тело не выдаст симптомов. Появляется напряжение, селится где-то за грудиной и оттуда будет не раз и не два сотрясать все тело. Или слегка покалывать. Или у тебя пересыхает горло. Или только слабеют ноги. Тогда надо присесть на первую попавшуюся скамейку в парке, отереть но г со лба и ждать, пока отпустит. А оно не отпускает. Напряжение становится твоей повседневностью, будет с тобой постоянно, до самого конца. Но в первый день ты об этом не думаешь. Ты хочешь сразу заснуть, на веки вечные.

А Он велит жить!

Ибо от ЭТОГО уже не умирают. Теперь с ЭТИМ живут. Двадцать лет, сорок, до старости, если все хорошо сложится. Существуют таблетки, все более современные, более эффективные. Сегодня врачи говорят, что это — хроническая болезнь. Как многие другие. Не лечишься — умираешь. Лечишься — живешь. Но вы свое знаете. Вы меня уже в мыслях кладете в гроб, уже хороните. Лопаты, комья земли. В голову к вам лезут стереотипы, готовые схемы, матрицы, они уже занимают заранее определенные позиции, уже готовы аргументы для оценки, осуждения, приговора.

Педик — известно — это СПИД. Заслужил — вот и мучайся.

Кара небесная!

От Иисуса? Которого я люблю, как маму и папу? Который обо мне заботится?

Вы знаете ответ!

Не нужно его жалеть! А пальцем показывать — почему бы и нет? Плюнуть в лицо — с радостью. Закрыть перед ним дверь — как же иначе. Потому что СПИД в нашей стране — клеймо, невидимая черная метка, доказательство распутной жизни, доказательство зла. Потому что это болезнь, передаваемая через секс. А секс — нечто подозрительное.

К тому, что подозрительно, следует внимательно присматриваться. Ведь секс других — мое дело. Я буду оценивать, судить, отворачиваться с омерзением. Испытываешь отвращение — тогда почему задницы других тебе так интересны? «Эта порода ретива разузнавать про чужую жизнь, — пишет Блаженный Августин, — и ленива исправлять свою». Почему оценка ближних, их осуждение так необходимы вам, люди? Вы что, осуждая других, вырастаете в собственных глазах?

Вы, примерные католики, смотрите на падшего человека и думаете: мы лучше его, у нас все, как надо, мы высокоморальны, порядочны, чисты. Мы, верные жены, любящие мужья, заботливые матери, отцы, — мы все готовы к спасению. Господи Иисусе, бери нас прямо в рай! Всех вместе, оптом!

А тот — грязный, запятнанный, проклятый. Его свергни в ад!

Может, оно и правильно. Нужно встать на сторону добра.

Нужно меня осудить.

По самому простому кодексу: эго белое, а это черное, это хорошо, а это плохо, это морально, а это — смертный грех! Легче всего так: найти во дворе костела камень и поджидать меня. Это было бы морально. И я бы снес это, ибо заслужил.

Не каменьев в ваших руках боюсь я, но стыжусь, что совращаю вас с пути истинного. И боюсь этого. Боюсь, что вы слушаете меня и думаете: все, во что мы верили, не имеет ни малейшего смысла. И Церковь, и Господь Бог тоже. Но ведь это не так. И грешник в лоне Церкви, даже если он ксендз, наделен глубоким смыслом. И мое страдание.

Я спрашиваю Бога: зачем Ты призвал меня? Ты знал, что я не выдержу, что буду ездить в Берлин, Лондон, Париж. Буду бежать от пустоты, в которой нет Тебя, Боже. Что на церковные приношения куплю билет в гей-сауну, раз, второй, пятидесятый, что, возбужденный, разденусь в гардеробе, что окину взглядом элегантного бизнесмена в костюме, который, возможно, зашел сюда в перерыве между работой и женой, ждущей его с обедом, что быстро приму душ, там присмотрюсь к худощавому студенту со скандинавскими волосами и голубыми глазами, что, обернувшись полотенцем, побегу к кабинам. Дело в том, что сауна — это не просто сауна. Там есть слабоосвещенные узкие коридоры, лабиринты, запирающиеся кабинки площадью метр на два, есть и комнаты для группового секса — светлые и совершенно темные, дарк-румы, где собираются жирные мужики за пятьдесят в надежде, что между ними затешется какое-нибудь нежное двадцатилетнее тельце и даст им то, чего при дневном свете им уже не получить. Отовсюду слышны стоны, вздохи: ох, ах, еще, давай, сильнее, хватит. Ощущается запах пота, спермы и гениталий. Везде скользко, нужно соблюдать осторожность, чтобы не убиться. Кабинки открываются, мужики выходят, мокрые, расслабленные, и расходятся, каждый в свою сторону, знакомство окончено, теперь идут уборщики, с фонариками, в резиновых сапогах и латексных перчатках, вытирают тряпкой матрасы из кожзаменителя — и кабинка готова к следующим обильным оргазмам. Царство наслаждения, извращений, разнузданности. Практически в каждом районе каждой европейской метрополии есть своя сауна для геев, иногда бок о бок со стройными готическими храмами, и никто не удивляется, не препятствует, не запрещает. Все легально, вход несколько десятков евро плюс НДС — и получай свое. Кажется, я знаю их наперечет.

Ты знал, Господи, что я не справлюсь. Что у меня не хватает сил. Что сауны станут моей манией, что только ради этих моментов мне будет хотеться жить. Поскольку там я получаю то, чего не получаю нигде. И ни от кого.

Ты знал! И знаешь, что я постоянно ношу Тебя, Господи, в сердце. Даже там, в дарк-руме, в кабинке с матрасом из кожзаменителя. Там я страдаю сильнее всего. Ибо когда он вставляет свой огромный черный жилистый член, когда заполняет во мне пустоту, когда проникает все глубже и глубже, когда трахает меня с силой электромотора, когда безжалостно меня добивает, когда он практически во мне целиком, тогда я думаю: что я творю?! Я же служитель Иисуса Христа!

Не убегайте!

В Берлине, Париже и Лондоне, а может, и в Варшаве, есть и другие клубы: для гетеросексуальных женщин и мужчин. Там тоже есть слабоосвещенные коридоры, есть кабинки и комнаты для группового секса, групповой распущенности, группового греха. Я знаю это от моих коллег, которые — как я — сутаны носят только по необходимости.

Я знаю, что большинство священнослужителей не нарушает обетов и живет в целибате. В том числе и большинство священников-гомосексуалистов. Не все они, и уж точно не все геи, оскверняют себя и других в этих берлинских помойках и парижских канавах. Большинство этого не делает. Большинство живет с постоянным партнером. Я знаю, потому что хожу по домам собирать пожертвования. Некоторые такие пары принимают меня. И тогда я говорю им, что они поступают плохо, живя вместе, что это противно Священному Писанию. Что они должны расстаться и жить в воздержании. Они убеждают меня: мы — примерные сыновья, законопослушные граждане, добросовестные работники, приветливые соседи и верные партнеры. Их отношения исполнены любви.

Достаточно просмотреть объявления на гей-порталах: многие мужчины ищут постоянного партнера, ищут любви. Так же как и большинство гетеросексуальных мужчин и женщин. Мы все ищем любви. Мы, священники, — тоже. Когда не находим ее в лоне Церкви, в нашей общине, вступаем в область греха, из которой сложно выбраться.

Я — служитель Иисуса Христа! И говорю вам правду и только правду.

В сауне мне не достаточно одного, я меняю кабинку, меняю мужчину, опять какой-то незнакомец, смуглый, черный или норвежец, несколько следующих минут он будет ко мне так близко, что ближе уже просто нельзя. А в этот момент Иисус висит на кресте, истекает кровью за меня, умирает. А меня имеет какой-то самец в каком-то вонючем притоне! Неужели во мне Дьявол?

Он заполняет меня целиком!

Если бы я мог с этим покончить! Но я бессилен. Подавлен, зол, взбешен. Потому что живу не так, как хотел бы жить. Забери меня отсюда! Оборви мои мучения! Отправление причастия для меня истинная Голгофа. Не хочу! Не буду!

Когда сажусь в самолет и возвращаюсь домой, я думаю: может, на этот раз мы разобьемся. Может, все это закончится, с грохотом, раз-два. Но нет! Я должен жить, должен тосковать по сауне. Я ненавижу это, но уже начинаю прикидывать, куда полечу в следующий раз.

Самоубийство? Это решило бы все проблемы. Иисус ничего о самоубийстве не говорил, самоубийц не осуждал. Может, это выход? Но выход куда? К Тебе, Боже? Нет! Ты хочешь проверять меня здесь, подвергать очередным испытаниям. Смотришь, сколько у меня сил.

Во мне живет Сатана. И я должен с ним справиться?!

Я исповедуюсь другому священнику. Искренне раскаиваюсь и искренне желаю исправиться. Но вскоре после этого заказываю в Интернете билет в Амстердам или Кёльн.

Я должен выбрать жизнь в чистоте или уйти из Церкви.

Как уйти? К кому? С чем?

С моим теологическим образованием?

Вне Церкви я — никто.

И в Церкви тоже.

Апостол Павел сказал, что мужчины, сожительствующие с другими мужчинами, не войдут в Царство Божие. Что Ты сделаешь со мною, Боже? С моим позором? И с моей искренней любовью к Тебе? Что сотворишь, когда я, наконец, предстану пред Тобой? Сильнее ли Твое милосердие моего греха? Я верю, Боже, что Ты увидишь во мне больше, чем всего лишь перепуганного гея.

Если бы Господь спросил меня, как Петра у Геннисаретского озера: «Шимон, сын Иоанна, любишь ли ты Меня?» — я ответил бы, не колеблясь: «Господи, Гебе все ведомо, Ты знаешь, что я люблю Тебя».

Мне запрещено любить Господа? Потому что я скверен?

Вы знаете ответ? Вам известен Божественный замысел? Если бы Господь колебался, что сделать с таким грешником, как я, вы услужливо прибежали бы с подсказкой?

Испытываю ли я к вам злобу? Негодую, обижен? Кричу на вас, как будто вы сделали мне что-то плохое? Нет, ничего такого не было. Простите меня, братья и сестры.

И заботьтесь о себе. Берегите себя. Неужели никто в этом костеле не вступал в любовную связь до брака? Никто не изменял жене, мужу? У вас нет любовниц? Любовников? СПИДом можно заразиться не только через задний проход. Кто-то, кто сегодня так думает, и особенно тот, кто занимается гетеросексуальным внебрачным сексом, — полный дурак. В консультации для инфицированных мне встречаются красивые молодые женщины, хорошо одетые, надушенные. Откуда они взялись? Не все ведь заразились от одного и того же негодяя камерунца. Откуда у них это? Не из воздуха же. И не от поцелуя.

Я вижу там разных мужчин. Откуда у них это? Ведь не потому, что они пожали руку больному, не потому, что сели после инфицированного на стульчак.

Когда вы изменяете своим женам и своим мужьям, когда нарушаете супружескую клятву, принесенную Господу, по крайней мере, принимайте меры безопасности. Используйте презервативы!

Я этого не сделал всего один раз. И вот я болен. Как мне теперь быть? Что Господь хочет мне этим сказать?

Не знаю. Покупаю билет в Париж и бегу в сауну. Там в каждой кабинке презервативы под рукой. Там всех учат: ты сам несешь ответственность за случайный секс. Считай инфицированным каждого партнера. Без исключения. Тогда у тебя есть шанс избежать заражения. Я придерживаюсь этого правила и верю, что никому не принесу вреда. Я в этом убежден. Иногда только, бывает, подумаю, что мне хотелось бы, чтобы все другие тоже были заражены, чтобы тоже ежедневно просыпались с мыслью о том, что будет там. Что происходит после смерти? Есть ли вечная жизнь? Будет ли Страшный Суд? А если там ничего нет? Если Бога нет, то что? Все — лишь путь к последней черте, концу, мраку?

Мне не с кем об этом поговорить.

Еще кто-то выходит? Испугались? Слова не заразны. Ничего вам не грозит. Стойте! У меня есть вопрос: каждый ли из ваших близких готов прийти к вам и поделиться своей самой сокровенной тайной?

Сказать, что у него СПИД?

Поймете ли вы его? Поддержите?

Знает ли он или она, что может к вам с этим прийти?

У меня такого человека нет. Я прихожу к вам.

Иногда мне страшно. Мне снится бешеный пес: рычит, пасть в пене. А я стою как вкопанный. Как побитый.

Мне не нужны ни ваша жалость, ни понимание. Я хочу только, чтобы вы позволили мне быть среди вас.

Я один. Пес смотрит и выжидает.

Мне жаль тратить время на сон.

Потому что я хочу что-то делать, хочу жить. А вынужден сидеть на толчке.

Первое время после заражения никаких лекарств не назначают. Постепенно, из месяца в месяц, снижается количество клеток, ответственных за иммунитет. Так может продолжаться два года, а может пятнадцать — законов тут нет. Все это время инфицированный чувствует себя хорошо. Врачи проверяют, достаточно ли в крови пациента иммунных клеток. Когда их становится слишком мало, выносится приговор: таблетки. До конца жизни. Они вредные, токсичные. Надеюсь, не более, чем сигареты или водка.

Но первый период лечения обычно тяжелый. Знаете ли вы, как чувствует себя взрослый мужик, который несколько недель не может отойти от туалета дальше, чем на пять метров? Конечно, существуют закрепляющие средства, но сколько таблеток можно принимать? Шесть утром, шесть вечером — блевать тянет.

А иногда нужно выйти на люди. Знаете ли вы, как чувствует себя молодой священник-педераст, который подхватил СПИД? Который не уверен, есть ли жизнь после смерти? Который стоит за алтарем, перед толпой верующих, в церковном одеянии, в памперсе, и чувствует, что из него течет?

Я должен уйти. Ибо Церковь меня не хочет, отвергает.

А Бог?!

Я должен остаться, жить в чистоте. Показать Ему, что понял Его слова.

Не могу.

Может, СПИДа для меня мало? Нужно отрубить мне ноги? Может, тогда я пойму?!

Мне не с кем это обсудить. Я боюсь, страх тисками сжимает голову. Вас боюсь я, ваших языков, осуждения, приговоров. Ибо именно вы решите, кем я буду, пока не умру! Никем? Без профессии, дома, без лица и имени? Мое имя опозорено, а вы повелеваете мною.

Я бы хотел быть таким же, как вы. Иметь жену, детей. Возможно, быть врачом или учителем. Я был бы хорошим отцом, детям посвящал бы много времени, заботился о них, воспитывал и гордился их успехами. Жену я бы тоже любил. Со временем мог бы даже любовницу завести — я мастер путать следы, жена бы ни о чем не догадывалась. Вроде, так принято. А вот быть геем в верном, честном союзе — это уже нехорошо. Поэтому я рассказывал бы на исповеди о любовнице, а какой-нибудь молодой симпатичный ксендз — в благодарность за пикантные подробности — с улыбкой отпускал бы мне грехи. Мне очень бы этого хотелось, братья и сестры. Быть, как вы!

Или как эти дети, которых я отослал. Чтобы у них был отец, пахнущий одеколоном, гладящий их по головке.

Никого нет? В костеле пусто?

Вот и все.

Все, что я здесь сказал, — правда: мне тридцать три года, я живу в Польше, я священник, я гомосексуалист, у меня СПИД. Мне следует снять сутану и уйти. Но я никогда этого не сделаю. И этой проповеди никогда не произнесу, хотя мысленно произношу ежедневно. Понос проходит, иммунные клетки восстанавливаются, все в порядке.

Многие из вас знают меня как открытого, улыбающегося, современного священника в бейсболке.

Билет в Лондон стоит триста злотых. До Берлина и того меньше. В следующее воскресенье я сошлюсь — как меня учили в семинарии — на отрывок из прочитанного перед проповедью Евангелия. И пусть все так и остается.



Примечания
1

Жесткий белый воротничок, элемент облачения католических священнослужителей.
2

Радуга — символ гей-движения.

3

По-прежнему красив (англ.)

4

Дом приходского священника.