Бесконечное лето

    
Главврач хмуро вошёл в изолятор. Небрежно швырнув на койку мою парадку, он приказал мне быстро привести себя в порядок. Почему-то внимательно следил, как я одеваюсь. Брезгливо дёрнув мой ремень, ещё больше помрачнел, сощурился и, глядя мне прямо в лицо, заметил:
— Надо было… — но осёкся, умолк. Отвернувшись, махнул рукой.
— Ладно, пойдём.
В приёмной главврач козырнул, поздоровался за руку с майором и подполковником, ожидающими приёма.
— Сядь там, — кивнул мне на стул в углу.
— Медицина? Каким ветром тебя сюда задуло? — поинтересовался подполковник у майора.
— Да вот, «гаврика» для разговора привёл.
Видя их непонимающие взгляды, коротко добавил:
— Бегунок.
Офицеры смачно залыбились и с интересом воззрились на меня.
— А! Это тот самый? Так я же его знаю, он же отсюда, из штаба. Штабной, мать твою. Смотри-ка, что делается — суки штабные уже сматываться стали! Надо было их по плацу чаще гонять, строевой шаг отрабатывать. Слышь, ты, боец?! Чё — в самоход пошёл?!
— Да нет… тут другое… — майор покрутил пальцем у виска.
— Хлюпики, — флегматично заметил другой военный чин. — Мне строевые с каждым набором жалуются: не армия, а одни хлюпики. Маменькины сынки. Каких-то два часа на плаце — обморок. Чуть рявкнешь на них — в слёзы. Прикинь?!
Из дверей кабинета вынырнул лейтенант, секретарь начпо. В руках он держал какую-то папку. Глянул на присутствующих, коротко кивнул главврачу:
— Вас ожидают.
— Слышь, медицина, может, ты нас пропустишь? Гаврик твой подождёт…
— Извините, товарищ подполковник, — перебил его лейтенант, — но начпо приказал проводить их сразу, как появятся. Проходите.
И открыл дверь кабинета.
Крепко держа меня выше локтя, главврач переступил порог. Козырнул:
— Товарищ полковник, по вашему приказанию…
Полковник поморщился, махнул рукой:
— Ладно, ясно всё. Садитесь.
Майор потянул меня за руку на ближайший стул у двери:
— Садись.
— Нет. Не туда. Сюда, — движением руки полковник указал на стулья у своего стола.
Сели.
— Ну что, майор, давайте, только коротко — что там у вас, по вашей части.
Майор положил на стол какую-то бумагу.
— Это предварительный диагноз. Я, конечно, не специалист в этой области, но если коротко, то…
Полковник слушал, а сам пристально рассматривал меня. Когда майор закончил, начпо открыл папку, лежащую у него на столе, и быстро пробежал глазами по нескольким листкам.
Майор нервно ёрзал на своём стуле.
— Ну, хорошо, — наконец произнёс начпо, отложив папку, — всё вроде бы ясно. А теперь я вас попрошу подождать в приёмной. Мы должны немного побеседовать со старшиной.
— Но… — начал было что-то главврач, но передумал. — Слушаюсь.
Когда он ушёл, полковник достал из пачки сигарету, закурил и пододвинул пачку через стол ко мне:
— Закуривай.
— Я не курю, спасибо.
— М-м? — Он встал и, обойдя свой стол, сел на место майора, напротив меня. — Ну что же…
Пауза на затяжку сигаретой. Его глаза вновь просверлили меня.
— Мне доложили, что ты хотел встретиться со мной. Это так?
Тупые молоточки боли уже давно выбивали свою дробь по вискам. Голос полковника, казалось, доносился откуда-то издалека. «Это так?» Так-так-так… Зачем я здесь? Что от меня хотят?
— Ну? Я тебя слушаю, говори…
Я оглядел кабинет, словно никогда не бывал тут прежде. Это сон или явь? Так хотелось заснуть… Да, накрыться одеялом, с головой, чтобы было темно, и заснуть… Или просто смотреть в темноту. Спрятаться… Чтобы все, весь мир, всё осталось там, за этой темнотой…
Маленькое разумное «я» беспокойно билось где-то далеко внутри, пытаясь достучаться до сознания: «Говори же! Это твой шанс! Говори!..»
Увы. Всё было напрасно.
— Ну хорошо, — полковник стряхнул пепел, — давай по-другому…
Говорил он как-то странно, словно общался с маленьким ребёнком. Стал расспрашивать о родителях, о моей учёбе до армии, о службе в штабе. Как оказалось, полковник был очень наблюдательным человеком и помнил все немногочисленные случаи, когда мы сталкивались с ним по работе.
Столько вопросов сразу… Превозмогая боль, я что-то отвечал ему. Мысли путались и рвались, поэтому я не мог закончить начатую фразу, забывая её начало. Но это теперь не беспокоило меня.
— Что же всё-таки произошло?
Начпо вновь попытался заглянуть мне в глаза, но я больше не мог выдерживать этого взгляда.
— Не знаю… — в голове крутились обрывки разговоров, образов, кошмаров, переплетаясь меж собой.
— В ваш отдел не набирают неуравновешенных людей… Вся эта история с самоволкой… Может, ты хочешь, чтобы тебя перевели в другую часть?
— Мне всё равно…
— Изменить место службы? Если тебе не нравится в штабе, то можно куда-нибудь и в другое место. Может, тебя отправить в какой-нибудь санаторий, на Балхаш?
Среди той болезненной мешанины звуков, обрывков слов, чьих-то неясных образов, что острыми иглами ворочались в моей голове, что-то вдруг встрепенулось: «Балхаш? Балхаш… Там было что-то важное… Что-то очень нужное… Что-то… Что-то…».
— Не знаю… — наконец сдался я.
— Хм-м… Может, тебе на недельку в отпуск съездить. Домой? Отдохнёшь.
Я молчал.
— Понятно… Ну что же…
— Наверное…— я опять осёкся.
— Да. Слушаю.
— Со мной что-то не так… Наверное, я заболел…
— Ты действительно выглядишь очень неважно, — согласился полковник, — да и говоришь так же… Но всё-таки — что ты хотел?
— Спать…
— Спать?! Хм-м… Ну, хорошо: вижу, ты действительно устал. Сейчас мы тут ещё переговорим с майором, и он отведёт тебя обратно, в санчасть. А там…
Он вновь обошёл стол и сел на своё место. Нажал на кнопку селектора. Вошёл майор.


Женщина, одетая в белый халат, повернула ключ. С некоторым усилием, распахнув передо мной массивную решётку двери, отступила в сторону. За её спиной тянулся ярко освещённый коридор отделения. Несколько ребят в синей больничной форме — первое, что я увидел. Держась у стеночки, они с любопытством рассматривали меня.
— Ну, иди же, — мягким голосом позвала медсестра, видя, что я застыл на месте. — Иди, не бойся. Всё будет хорошо. Ну, давай.
Я всё ещё медлил.
— Иди же, — она плавно протянула мне руку. — Иди сюда и ничего больше не бойся. Никто тебя не тронет, поверь. Всё уже позади. Ты веришь мне?
— Да, я… Я постараюсь…
В последний раз оглянулся на дверь за моей спиной. За ней были те, кто привёз меня сюда. Глубоко вздохнул и, собравшись духом, словно перед прыжком над бездной, шагнул навстречу…


«Саша, здравствуй.
У меня очень мало времени, чтобы обо всём тебе написать. Но сказать нужно много.
Я упросил Севу передать тебе это письмо, когда ты вновь появишься в Штабе, и взял с него обещание, что он не станет читать его. Думаю, он сделает так, как сказал. Свои обещания он выполняет.
Ещё раз здравствуй — Саша, Сашенька, летнее моё солнце!
Когда ты будешь читать это письмо, я буду далеко-далеко от этого проклятого места… Наверное, ты уже слышал, что здесь произошло. Знаю, у нас слухи разносятся быстро. И то, что до тебя дошло, скорее всего и есть правда. Я совершил самую большую ошибку в своей жизни, и наказан за это. Так больно и страшно наказан… Но всё-таки мне повезло. Я не могу, не в состоянии объяснить это, до сих пор не могу собраться с мыслями. Прости меня.
Сейчас, когда я пишу тебе, в строевой готовят мои документы, скоро я покину пределы части. Я не хочу и не могу быть тут — ни одной лишней минуты. Господи, Саша, если бы ты знал, как я боюсь этого места… Всё во мне так и кричит: бежать, бежать! Мой бесстрашный лев, я оказался плохим учеником. Я забыл, как ты учил меня бороться с собственным страхом. Сейчас я хочу только одного — забыть. Забыть всё, забыть так, как только смогу. Стереть, выкинуть из памяти навсегда, а иначе… Иначе я просто не выживу с этим дальше.
Саша, я понял многое. И главное — понял, как я виноват перед тобой. Теперь я хочу лишь одного: мне так нужно сейчас знать, что ты простишь и поймёшь меня. Однажды я сказал тебе, что иногда у меня появляется такое чувство, словно беда стоит за дверью. Я думал, что ты просто посмеёшься над моей мнительностью, но ты вдруг воспринял это очень серьёзно и начал учить меня нехитрым упражнениям, чтобы заглушить страх. Ты помнишь это? Я так никогда и не узнаю, почему ты так поступил. Мой бесстрашный лев, — неужели ты тоже чувствовал это? Ты — самое дорогое, что у меня есть, и мне удалось уберечь хотя бы тебя. Я рад, что тебя не было рядом, когда всё произошло. Поэтому мне сейчас плохо, что тебя не было рядом…
Я устал. У меня нет больше сил. Мне необходимо всё забыть… Пусть это лето наконец закончится.
Сашка, я… Прощай, мой родной, храбрый лев.
Твой Косэ».


Оторвав взгляд от монитора и откинувшись на спинку кресла, Косэ достал новую сигарету из пачки.
Да, много что изменилось… Теперь он не носил очки, курил и вообще был на много лет старше. Наивный мальчик, в форменном кителе с погонами старшего сержанта, давно демобилизовался, возвратился домой и с головой окунулся в работу. Он так надеялся, что всё забыл! Но оказался не прав: беда неотступно стояла за дверью.
Однажды, делая очередную уборку в своей квартире, решил наконец-таки разобрать дальний угол своего старого шкафа. В руки попался какой-то узелок, завёрнутый в суконное полотно. Разворачивая, вспомнил. Улыбнулся своей наивной сентиментальности — вот пионерский галстук, который он носил, когда учился в школе. А вот и школьный альбом для рисования, где навеки запечатлелся кривобокий кувшин, размалёванный акварельными красками — и безжалостный «трояк» взыскательной училки. Вот ведь шельма!.. В конце альбома — как и полагается — рисунки «на свободную тему»: подводные лодки, межпланетные корабли и фантастические ракеты, инопланетяне «в шлемах с радиопередатчиками»… Училка рисования никогда бы этого не простила: её возбуждали лишь кувшины, чашки, кринки. А вот и «настоящий камуфляж»: тряпичный шлем тёмно-зелёного цвета, который предназначался для участия в общешкольной «Зарнице». Бог мой! — разве можно забыть, как вся школа исступлённо играла в эту «Зарницу», выслеживая опаснейшего противника в непролазной тайге — а точнее, в зарослях кустов городского парка!.. А вот и свёрток выгоревшего от времени полотна, перевязанного бечёвкой: это бывший киноэкран, по совместительству ширма, с которой начинались все детские домашние спектакли, представления… на это полотно проецировался также свет лучей фильмоскопа, когда всей семьёй «крутили плёнки» по вечерам, просматривая диафильмы. Ха-ха!.. А вот, кстати, одна из плёночек, чудом уцелевшая. «Пёс Барбос и необычный кросс». Ого!!! Любимый диафильм детства!.. Нет, не самый любимый, — в настоящем кино всё-таки интереснее было. Да-а, так мечтал о собственной кинокамере! Сам снимал бы фильмы, лучше всех, — а потом показывал бы родителям, друзьям… Стоп!.. А это что ещё такое?
Руки невольно дрогнули…
Среди давно забытой одежды, старых галстуков, шарфов и газет — плотно смотанная лента кожаного ремня с большой жёлтой пряжкой. В первую минуту, разматывая странную находку, он даже не понял, что это. Пряжка со звездой потемнела и уже давно потеряла свой лучисто-золотой блеск, но глубокие неровные царапины на её внутренней стороне были видны всё так же чётко — как и в тот первый день, когда он их увидел: «А. Кунсайтес, Алма-Ата, 1989 г.»
Он сел в кресло, машинально наматывая ремень на кисть руки, и беззвучно прошептал: «Саша?.. Сашенька?! О господи!.. Как же я… всё это время… столько лет… Как же я мог?..»
Замёрзший осколок, что многие годы был глубоко спрятан в душе, таял и расплавлялся с каждым словом, переполняя всё его существо, — и наконец, как весенний горный поток, хлынул наружу.
Весь день прошёл как в страшном сне. Пуская дым прямо в стекло монитора, он смотрел сквозь глупые иероглифы букв на белом фоне экрана — куда-то туда, где…
…Всё ещё тёплый ветерок легкомысленно разносил по вокзалу терпкий запах поездов, запах разлук и расставаний, гонял по асфальту перрона первые опавшие листья. По составу пробежал железный грохот — это жалобно лязгнули вагоны, прощаясь с вокзалом, вновь начиная свой долгий путь вечных изгнанников. Проводник нетерпеливо махнул рукой. Мы всё ещё жали друг другу руки, унося с собой последнюю память этих прикосновений.
«Прошу, не забывай меня…»


Сейчас мне кажется, что события, происходящие тогда, были очень давно, и начинать рассказ о бесконечном лете, по-видимому, нужно словами: «В те давние-давние годы…» Но мне так и не удалось забыть, загладить в памяти эти давние годы. Бесконечное лето, похоже, навсегда останется во мне, как и я в нём, — хочу я этого или нет…
Лето началось прозаически просто: меня и всех ребят нашей группы по техникуму в конце мая «забрили в солдаты». Признаюсь, что тот момент, когда райвоенкомат, в виде своей повестки, призвал меня «исполнить долг перед Родиной», я воспринял с чувством, очень смахивающим на страх перед предстоящей бедой или смертельной опасностью. С той минуты я впал в состояние некой прострации, реагируя на все события как бы со стороны — словно это не со мной происходит. Все истории об армии, что доходили до меня, разумеется, никак не способствовали патриотическим чувствам защиты Родины и исполнению священного долга мужчины. Громкие, патетичные слова преподавателей и работников военкомата о почётной обязанности не вызывали у меня ничего, кроме тихой злобы. В большинстве своём, наше поколение уже не воспринимало службу в армии как что-то «почётное» — это была, скорее, повинность, которую так или иначе придётся выполнить. Проще говоря: либо — служить, либо — в тюрьму. Такая альтернатива наводила на определённые мысли — тюрьма и армия стоят очень близко друг от друга.
Как в тумане мелькнули несколько дней на местном распределителе. Из оцепенения я вышел лишь тогда, когда наш «боевой эшелон» через три дня пути прибыл в Алма-Ату. Радовало уже то обстоятельство, что я не попал в стройбат — а ведь именно туда меня приписали в военкомате. А здесь мне был уготовлен некий гарнизон ТуркВО, располагающийся в столице Казахстана. Ну что ж — крупно повезло, можно сказать…
Мало-помалу, жизнь моя, как река, разливающаяся в сезон дождей, вновь стала обретать свои берега, хотя совсем не те, что прежде. Такова природа разливающихся рек и такова природа человеческой жизни — ни одна из них не возвращается в прежнее русло. Опять появился новый круг общения: друзья, враги. Выработалась и кое-какая сноровка. Например — «не нарываться» на людей и на работу. «Не нарываться на людей» было сложнее всего, да и работы в армии хватало — особенно такой, которая никому не была нужна. Постепенно часы складывались в дни, дни в недели — и так далее, пока я не поставил перед собой один из тех вопросов, что обычно заставляют кардинально менять свою жизнь. Я не люблю этих вопросов — они лишают покоя, жгут мозги и всегда требуют абсолютного решения. И тогда привычное течение жизни уже не устраивает, начинаешь искать перемен, и не всегда они бывают к лучшему. Звучал этот вопрос так: «Неужели это будет продолжаться все два года, день за днём, одно и то же?»
С другой стороны, стоит только очень захотеть… Ухватившись за первую же попавшуюся возможность изменить что-то, я перевёлся из своего взвода, где учился на радиста, в Штаб округа. Это было неплохо проделано, учитывая то, сколько было желающих. И даже очень неплохо для такого нерешительного мямли как я. Возможно, всё это и подвигло меня на разнообразные интриги с целыми спектаклями масок… Но как бы то ни было, я покинул взвод. Уходил я шумно, лицемерно кривляясь на глазах у сослуживцев и у начальства, «посыпая голову пеплом», всем своим видом показывая: «Видит Бог, как я не хочу этого. Как хочу остаться с вами!.. Но Судьба превратна…» В общем — театр одного актёра, а вместо аплодисментов — завистливые взгляды однокашников. Кстати, об «однокашниках» — не правда ли, что так уместнее называть именно сослуживцев, а не соучеников? Ведь здесь, в армии, мы вместе столько овса съели, что теперь стыдно смотреть в глаза лошадям!..
Начальственный взгляд руководства остановился ещё на двух парнях из учебки, молодых солдатах. Так вместе со мной в Штаб попали Андрей и Славка. Не могу сказать, что они мне очень нравились, но уж тут выбора у меня не было…
Андрея мы прозвали «оглоблей» — он был высокий, худой как жердь, с его лица не сходила вечно заискивающая собачья улыбка. На загорелом лице двумя лужицами талого снега серели глаза. Тёмно-русые волосы непослушно топорщились в разные стороны. Его естественное состояние — вечно голодный и в постоянном поиске что-нибудь «проглотить». Славка же, в отличие от Андрея, был нашим «розовым поросёночком». Маленький, щуплый, с молочно-белой кожей, краснеющей от казахстанского солнца, его волосы выгорели до абсолютной белизны, что делало его лицо каким-то изнеженным, почти девичьим. Синие глаза смотрели язвительно, колко и внимательно: постоянно следили за всем. Да и сам он был полон плавных, гибких и каких-то манерных движений. Однажды Славка показал мне фотографию, где он был запечатлён вместе со своей девушкой. Я долго не мог понять — кто из них кто. Две фигуры, с улыбающимися физиономиями, обе с одинаковыми волосами, сидели, обнявшись, на диване, в каких-то немыслимых одеждах. Славка был очень непрост. В его нудно-тягучем голосе с резиновыми словами запросто могла спрятаться издёвка или подвох. О своих планах и намереньях он предпочитал помалкивать, однако его «укусы» были расчётливы и весьма болезненны. Он быстро соображал и делал почти мгновенные выводы, но, в отличие от Андрея, никогда не высказывал их вслух. Думается, не игнорировал он и такую вещь как подглядывание. Его любимым занятием было «изводить» Андрея на тему еды. Однажды Андрей неосторожно обмолвился, что-де, «когда есть хорошая еда — это праздник, который надо праздновать». После этого Славка каждый раз считал чуть ли не своим долгом поддеть его на тему такого «праздника». Это получалось тонко, остроумно и зло. «Розовый поросёночек» умело маскировался под «белого ангелочка», когда разражалась очередная начальственная буря. Его способность сливаться с окружающим ландшафтом, отползая по стеночке в сторонку, и бесила, и восхищала меня.
Но всё это я понял гораздо позже, а пока наша тройка молодых «душков» — избранных — наслаждалась идиллией маленького островка в роскошных после казармы кабинетах Штаба. И наслаждалась… ровно один день. Чувство доверия и безопасности замкнутого коллектива мгновенно рухнуло, когда майор Сергей Андреевич Цапенко (в дальнейшем просто Цапа), огласил планы «партии и правительства» относительно нас:
— Тут, в Штабе, останется только один. А остальных сразу после обучения разбросают по точкам во тьму тараканью. Так что старайтесь показать себя!..
При этом он, войдя в образ психолога (по-другому не мог), так зорко и подозрительно всматривался в нас, словно хотел увидеть, чем мы завтракали сегодня. Солдафон до мозга и костей, «Защитник Родины» — именно таким считал себя Цапа. Впрочем, я глубоко сомневался в этом. Вечно серый, в своём завалявшемся мундире, он вполне соответствовал выбранному цвету, хотя, не жалея красок, старался всячески это опровергать. Тем смешнее он выглядел со стороны. Всем своим видом и повадками он напоминал мне полевую мышь, которая никак не может решить: выбежать из своей норки или отсидеться дотемна. Цапа мог глубокомысленно и задумчиво, с чувством вселенской значимости, нести абсолютный вздор о долге и ответственности, часами читать нравоучения, щедро навязывать нам правила и распорядки, считая эти вещи наиважнейшими. Впрочем, сам он никогда не следовал им. Когда что-то не соответствовало его представлениям или не исполнялись какие-то приказания, он обиженно надувал губы, а после этого начинал методично придираться к чему угодно, брызгая ядом на всех, кто попадался под руку. Все эти действия он относил к разряду «психологии воспитания молодёжи».
Разумеется, я про себя похихикивал над его чисто деревенскими приёмами, так как Цапа полагал, что его «психоисследования» для нас, дурачков, незаметны. Впрочем, я ошибся, говоря «для нас»… Первая же «заброшенная удочка» показала — на Андрея со Славкой эти наивные приёмы Цапы, оказывается, действовали безотказно!.. Пример тому — первый же день, когда Цапа решил устроить нам «разговор по душам». Происходило это так: сидя в курилке, Цапа сначала долго распространялся о том, какой у них красивый город и какие в Алма-Ате чудесные вечера, а потом спросил — любим ли мы гулять по вечерам? Андрей со Славкой, по-простецки, сразу выразили глубокое согласие, не понимая, что в первый день начальник, при таких вот обстоятельствах, никогда не будет откровенничать с тобой — а значит, в этом «откровении» необходимо искать нечто иное. Поэтому я сказал, что шатания по городу, тем более по вечерам — не моё хобби, а затем скромно поинтересовался:
— Это вы нас про самоволки спрашиваете — будем ли мы по ночам шастать в город?
Цапа скривился, крайне неудовлетворённый таким комментарием, и строго изрёк, глядя на нас взглядом удава:
— Вы должны понять, что работа в Штабе оч-чень ответственна!!! И подбирать человека мы будем такого, на которого можно положиться. Поэтому я буду лично присматриваться к вам троим и раскладывать на полочки, перемещая каждого с одной на другую. В зависимости от ваших поступков и моего мнения. А вы должны знать, что это нормальная, здоровая конкуренция!.. Понятно?!!
— Так точно, товарищ майор!!! — испуганно гаркнули мы хором.
Первый раунд остался за мной… Если и дальше так пойдёт, то все его, Цапины, «полочки», в принципе, для меня ясны. И вот тогда-то, в тот самый момент я почувствовал, что здесь, в Штабе, не так уж и плохо, и что, оказывается, такие «игры» — по мне.
…Пять кабинетов, объединённых общим холлом на первом этаже здания Штаба. Большое помещение под ним, называемое всеми Бункером. Всё это и было тем штабным пространством, в котором нам предстояло прожить бок о бок долгое время.
В нашем рабочем кабинете висел плакат, нарисованный когда-то неизвестным предшественником. На плакате был изображён боец, который сурово тыкал в нас пальцем: «Боец! Не оставляй врагу даже щели!» Цапа очень любил демонстрировать нам это художественное полотно, сопровождая свой «экскурс» длинными нотациями и выдержками из инструкций. Интересно, знал ли он, что на обратной стороне эпического произведения, рукой того же неизвестного мастера был изображён всё тот же боец, но уже согнувшийся и переминающийся с ноги на ногу, с дрожью обхвативший свой пах. Попросту говоря, боец сильно хотел в сортир. Иной раз «обратное» произведение художника получается гораздо более достоверным.
Отдел наш возглавлял полковник, которого мы, впрочем, видели очень редко. Это был среднего возраста мужик с повадками настоящего барина. Он всегда очень широко открывал двери перед собой и неспешной походкой следовал по коридору в направлении своего кабинета. Слегка кивал головой на приветствия других. Иногда он проводил в своём кабинете целый день, и тогда все во¬круг старались двигаться бесшумно, говорить вполголоса. Как божество, он появлялся неожиданно и так же непонятно исчезал. Всеми делами отдела, как водится, занимался его заместитель. Майор и капитан были нашими непосредственными начальниками, контролируя каждую мелочь. Но самым главным для нас был, конечно же, сержант. Такая вот была начальственная раскладка. Ещё в нашем отделе работала вольнонаёмная женщина, ефрейтор Бухара — Зинаида Борисовна, наша добрая фея. Бухара появилась из отпуска примерно недели через две после того, как нас троих перевели в Штаб.
С самого первого дня майор Цапа основательно взялся за наше обучение, едва успевая подкидывать всевозможные инструкции, положения, распоряжения. Цапа требовал от нас не только общего знания всех этих бумаг, но и запоминания их наизусть. Всё это он делал в таком жёстком временном графике, что нам не оставалось времени ни поесть, ни, прошу прощения, по малой нужде сбегать. Похоже, Цапу нисколько не заботило то, что мы каждый раз оставались голодными. Редко бывало, что кто-то из нас втихомолку сматывался утром в столовку и набирал чего-нибудь съестного, а потом, вечером, это уничтожалось за несколько секунд. Один раз Андрей попытался сказать об этом майору, на что тот удивлённым взглядом посмотрел на него и нахмурился:
— А кто вам разрешал уходить из отдела?!! Так, если кого-то поймаю — трое суток ареста. Всё! А теперь — работайте, быстро!..
Я задумался. Он что, специально так делал? Почин своей «здоровой» конкуренции внедряет? Что-то вроде естественного отбора — кто из нас выживет? Что ж, посмотрим…
Всё изменилось, когда появилась Бухара. В первый день она знакомилась и присматривалась к нам, а во второй, к концу рабочего дня вдруг поинтересовалась, как обычно интересуются женщины:
— Ребятки, вы не голодные? Я смотрю на время, ужин-то уже закончился в столовой, а вы что — так и не пошли?
Мы виновато переглянулись между собой. Жаловаться никому не хотелось.
— Да мы уже ели, спасибо, — ответили мы, глотая слюнки от воспоминания о припрятанной буханке хлеба.
— Да? А я что-то не заметила, когда вы ходили…
На следующий день, примерно в то же время, она достала из своей сумки пирожки и яблоки.
— Вот перекусите. У меня у самой сын почти такого же возраста, как вы. Уж я-то знаю, что после ужина в солдатской столовой ещё раз перекусить — всегда не лишнее. Берите пирожки, яблочки. Кушайте на здоровье!
Постеснявшись немного для приличия, мы накинулись на угощение. Наверное, мы ели как-то не так, не с той скоростью, потому что Зинаида Борисовна вдруг встала и молча направилась в кабинет майора.
— Сергей Андреич, — начала она прямо с порога. — А скажи-ка мне, дружок, ты что, опять за старое взялся?
Мы замерли… Дверь к Цапе осталась не плотно закрыта.
— Ты это о чём, Зина? — раздался Цапин голос.
— В прошлый раз ты над ребятами издевался, а теперь, я смотрю, опять? Что, покомандовать не кем?
— Зина, что ты волнуешься, ведь они не дети и здесь не детский сад.
— Да, я знаю, что они не дети! Но сам-то ты бегаешь жрать по четыре раза на дню — и это только тут, на работе. Через каждые полчаса заскакиваешь ко мне: «Зин, чайку бы попить!» А с ними что вытворяешь? Ведь в прошлом году мы с тобой уже говорили об этом, вспомни-ка!..
— Зина, успокойся… Ну чего ты так разошлась?
— Я-то успокоюсь… — тут она прикрыла дверь поплотнее, и что она там говорила ещё, было уже не слышно.
Мы сидели тихо, чувствуя себя провинившимися. Было неприятно, что всё так нехорошо получилось.
…Майор появился в нашей комнате весь красный как рак, а за его спиной, являя собой само Правосудие, стояла Бухара.
— Я тут это… Кажется, я немножко выпустил из внимания некоторые моменты. В следующий раз вы напоминайте мне, что надо сделать перекур или пора обедать. Я сейчас позвоню в столовую, и вас там накормят. Так что идите, идите прямо сейчас.
Радости нашей не было предела. Мы рванули в столовую и наконец наелись до отвала.
С этого дня командное рвение нашего Цапы вдруг как-то резко пошло на убыль. Впрочем, стоять над нами с палкой и не требовалось, мы и так прилагали все усилия, чтоб освоить все знания и навыки работы.
С появлением Зинаиды Борисовны климат в отделе существенно потеплел, и мы были бесконечно благодарны ей за это. Бухара нас тоже от души любила, но правда, «фея» наша не всегда бывала только доброй и мягкой. Помнится, если кто-то в чём-то умудрялся провиниться или сознательно делал что-то не так — и такое бывало — взгляд Бухары становился сухим и колким, речь деловой, а в голосе появлялись жёсткие ледяные нотки. И ещё — «дружок». Когда она кого-то из нас вдруг называла «дружок», то это означало лишь одно: берегись, сейчас последует разгром. Но всё-таки мы — и я, и Славка с Андреем твёрдо знали одно: Бухара никогда не выдаст, не «настучит», то есть никогда исподтишка не донесёт на нас нашему начальству. Ну, а уж если ты действительно в чём-то виноват и попался к ней «на крючок» — вот тогда держись!.. «Отбреет» не хуже Цапы. Но впрочем, мы все любили Бухару, и она всегда старалась ответить нам тем же.
Когда я более-менее освоился в Штабе, то по-приятельски сошёлся со своим сержантом, Севой. С ним было приятно поболтать на разные умные темы, что мы и делали вечерами. Андрей и Славка просто дохли от скуки, слушая нас — но своего мнения на этот счёт не высказывали, потому что оба побаивались Севу. Невысокий, темноволосый, достаточно уже отъевшийся, наш сержант был «оборзевшим дохляком» — самое, по-моему, подходящее выражение для него. На этом лице, казалось, застыло вечное выражение паиньки — глаза смотрели на мир как-то подслеповато, особенно сквозь стёкла очков. Но это впечатление было обманчивым. И вообще, Сева — а точнее, сержант Калмыков — целиком был соткан из обманчивых впечатлений. Головоломки и пространные разговоры на абстрактные темы «о высоких материях» были для него свое¬образной ширмой. Мне, однако, нравились наши разговоры на предмет «небесной механики», принципах поведения человека — эти словесные дуэли могли длиться часами. Подслеповатый взгляд Севы умел замечать очень многое. А изворотливый и яркий ум хорошо анализировал замеченное. Да и паинькой Сева Калмыков никогда не был. Определённая вседозволенность, которую дала ему армия, сделав штабным сержантом, очень устраивала его. Своими погонами Сева страшно гордился и не упускал случая напомнить это окружающим лишний раз — мол, пусть не забывают, с кем имеют дело! Поначалу он усиленно строжился над нами, особенно над Андреем. Большой спорщик и не любитель проигрывать, Сева пытался натянуть на себя некую маску разбитного парня и грубияна. И это ему удавалось. Но чем больше я узнавал его, тем сильнее была моя уверенность, что весь этот образ заимствован. Однако, на Андрея и Славку это производило впечатление. Врать Сева мог мастерски, но «раскусить» его не составляло для меня большого труда. Правда, иногда на него находило что-то, и личина грубияна уж слишком надолго приклеивалась к нему. Тогда Сева начинал проводить какие-то проверки и с утра до вечера мог придираться ко всяким мелочам. В первый же приступ его «праведного гнева» я твёрдо заявил ему:
«Ты не посмеешь задеть меня и пальцем!»
«Это почему ещё, душара?!»
«Я тебе этого не позволю».
«Э?! Рядовой, ты что, забурел? Ты с кем разговариваешь?»
«С тобой, Сева, с тобой. И ты тут грудь свою впалую не выпячивай. Тоже умник нашёлся!»
Сева несколько секунд смотрел на меня изучающим взглядом, а потом переключился на Славку:
«А ты чего вылупился, а?! Борзые все стали?!» — и ткнул несколько раз Славку своим кулаком.
После чего смылся в курилку, а когда вернулся вновь — человек человеком. Власть иногда портит, а желание сохранить власть — вдвойне. Так случается наверное, когда неожиданно, волею лишь одних обстоятельств домашний мальчик, маменькин сынок получает в руки какое-то превосходство над другими. На гражданке это, конечно, выражается совсем не так заметно. В армии же власть сержантов находится очень близко с физическим насилием, и, уж ежели ты сержант, то обязан соответствовать определённому клише.
Вообще, поведение человека в армии — сплошное клише. Если ты такой-то, то должен поступать так-то, и никак иначе. Это касалось и Севы. Поэтому он и старался соответствовать. Во-первых — как «дед», а во-вторых — имея командные возможности над «духами». Он изо всех сил старался быть грубым, развязным и временами жестоким. Но таким он на самом деле не был. Увы, «косить» под «крутого деда» трудно, когда даже в мате сквозит фальшь. Слава богу, Сева был не дурак. Он догадывался о своём несоответствии и поэтому так старательно разыгрывал на «молодых» сцены гнева с элементами неуставных взаимоотношений.
Поначалу я тоже побаивался Севу, следуя стандартам: «он дед — я дух». Но как-то, в разговоре о жизни на гражданке, он расслабился и рассказал, каким разудалым пацаном и заводилой он был.
— У меня и кличка такая была — "Black Captain”.
— Не понял, — переспросил я. — Это что значит?
— «Ночной капитан», — самодовольно сделал он «перевод» для меня.
Конечно, мои познания в английском не так уж сильны, но слово "Black” — «чёрный» и "Night” — «ночь», я всё-таки из курса школы знаю. С этого момента мне стало как-то более понятно, что он из себя представляет. Сева и я были схожи в какой-то степени: оба старались казаться не теми, кто есть на самом деле. Поэтому-то и нашли общий язык. Через некоторое время я уже стал откровенно плевать на все его указы. Да и, честно говоря, этих «указов» с его стороны было немного, особенно в мой адрес. А вот Андрея со Славкой сержант Калмыков продолжал добросовестно «гонять», как и положено.
Работал с нами в Штабе ещё один боец. Его имя, спустя столько времени, я так и не смог вспомнить. Это был тихий, молчаливый парень, которого даже мы, «духи», называли по кличке, хотя он был «дедушкой», как и Сева. Работал он с нами как «страховая лонжа», то есть — если никто из нас не годится для той или иной работы, то нас тогда заменяют им.
К концу июля все роли были распределены — «тихий боец» отправился служить на озеро Балхаш, а из этого следовало, что начальство начало делать среди нас свой выбор. Тут-то и развязалась та самая «нормальная, здоровая конкуренция». А на самом деле — кто кого подставит, но так, чтоб ещё иметь при этом рожу агнца и репутацию праведника. И наши ребятки показывали себя «во всей красе», стараясь кто во что горазд…
С этого дня я почувствовал себя «наследным принцем». Кабинет, Бункер, работа стали для меня уже вполне привычными, и я вконец, не по сроку службы, оборзел. И самое интересное — ни Сева, ни Цапа этого почему-то не замечали, а Бухаре в то время было как-то не до меня. Что я делал? Перестал бывать в Узле Связи роты, к которой мы, «духи», всё ещё были приписаны и в которой должны были ночевать. Но как-то так сложилось, что без всякого на то решения руководства в роте меня стали считать работником Штаба, а на вечерних проверках даже не реагировали на то, что, выкрикивая мою фамилию, слышали в ответ тишину. Окончательно этим исключив из своей жизни армейскую поговорку «дух летает там, где может», я стал пользоваться большой нелюбовью своих сопризывников по Узлу — и Андрея со Славкой в частности. У них такие вольности по понятным причинам «не прокатывали». Мне же было уже наплевать, так как я втянулся в азартную игру, призом которой была власть над Бункером, а значит — относительная свобода, и главное — безопасность. Что греха таить, в своё время мне тоже доставалось как «молодому» — научили уму-разуму…
Спровадив Севу спать, я с наслаждением плюхнулся в кресло. Тусклый свет настольной лампы окутывал тишину Кабинета, и с этой тишиной я впитывал в себя покой и одиночество, которых так не хватает в армии. Ведь всё время, то есть полных двадцать четыре часа в сутки, ты находишься в окружении стольких людей!.. Куда ни глянь — неважно, в какое время дня или ночи — ты всегда видишь одни и те же фигуры, изо дня в день. Одинаковые в своём хаки, одинаковые в своих выражениях лиц, говорящие на одинаковом сленге. Утром открываешь глаза — и вновь они! Превозмогая себя, вновь говоришь с ними весь день на давно «пережёванные» темы, вновь делаешь то, что делают остальные. Даже когда ты притормозил за углом забора, чтоб элементарно поссать в одиночестве — всё равно ты незримо окружён этими людьми. Закрываешь глаза вечером — и знаешь, что завтра всё это повторится снова. Кажется, что даже во сне никогда не бываешь один, постоянно ощущая чей-то храп, вздохи, бормотания. Волей-неволей знаешь, что это — твои друзья, сослуживцы, и ты среди них — свой. Но всё равно невольно мечтаешь хотя бы об одном часе, который ты мог бы провести один. Абсолютно один.
Перелистывая истрёпанную книгу «Человек-амфибия» — наследственного чтива Бункера — я мечтал о том дне, когда в тишине этого кабинета можно будет тихо произнести: «Король умер. Да здравствует Король!» Игра будет закончена, цель, соответственно, достигнута, и вот тогда можно расслабиться.
Всё, что было написано выше, не есть ода самому себе — вот, мол, какой я умный. Это сейчас, на гражданке, я могу так говорить, а в Армии мысли несколько иначе проистекают… Причина, по которой я внимательно присматриваюсь к людям — не результат ума, а нечто другое. Просто я всегда знал, что отличаюсь от большинства людей. Не имею понятия чем конкретно — просто отличаюсь и всё. Желание быть как они, когда ты в чём-то не такой, заставляет тебя замечать больше, высказываться меньше, обдумывать тщательнее — это необходимо для того, чтоб понять причины: отчего они поступают так, а не этак. Хотя, когда ты в чём-то не такой, то быть как все тебе уже не удастся никогда… Но в то время, по молодости, мне было это непонятно…
И вот в самый разгар, когда всё вокруг стремительно крутилось, действовало и обретало свои новые формы — в этот-то момент и появился Сашка.


Он нагрянул как снег на голову под вечер, когда наши офицеры в большинстве своём постепенно покинули кабинеты Штаба. Мне всегда нравились эти мгновения. Подполковник давал последние указания — как нам существовать без его руководящей роли, и всё время поглядывал на часы. Внутри всё дрожало от нетерпения: «Сейчас! Сейчас! Ещё минутка — и всё это будет наше!» И вот тогда-то мы все вчетвером — я, Сева, Андрей и Славка — можем возлечь на наши облюбованные места и отдохнуть от нудной суеты, копания бумаг, разговоров, духоты… Мы сможем, наконец, расстегнуть и снять душные кители. У каждого из нас было своё место. Сева забирался на стол и разваливался на нём, пристроив под голову какую-нибудь папку с документами. Андрей — на стул, вытянув ноги на соседнее кресло. Славка осёдлывал в углу ящики с аппаратурой. А моим любимым местом было зелёное крутящееся кресло под кондиционером.
Так было и в тот вечер. Сева с внимательным и умным видом выслушивал последние поручения начальника, кивая: «Будет сделано, Михаил Петрович», — держа руку за спиной и показывая нам фигу. Как только за подполковником закрылась дверь, мы, как по команде, упали на свои излюбленные места. На свет откуда-то выплыла белая пластмассовая фляжка с водой, которая неспешно пошла по кругу — под обычное чесание языком и «мытьё костей» нашим начальникам. И тут неожиданно тренькнул звонок в приёмной.
— Кто бы это? — удивился Сева, вопросительно глядя из-под очков.
Остальные лишь недоумённо пожали плечами.
— Наверное, Цапа… Опять что-нибудь забыл, — откликнулся Славка.
Пришлось быстро перегруппироваться согласно последним указаниям подполковника — «натянуть на рожу остатки ума, что ещё не расплавились за день», и с этим видом зарыться в бумаги. Так оперативно, с уже отработанным мастерством и было сделано.
Андрей скрылся за шторами приёмной.
Рассеянно перелистывая страницы амбарной книги регистраций, я вслушивался в звуки, доносящиеся из-за тяжёлых бархатных штор. Звуки не предвещали ничего доброго… И вообще, что-то было не так. В приёмной кто-то спорил. Я вопросительно глянул на Севу, который деловито перебирал ленточки отчётов, но тот скорчил рожу и пожал плечами: дескать, тоже ничего не понимаю. Чей-то голос из приёмной довольно грубо послал Андрея… и тут, по-свойски раздвинув шторы, в кабинет вошёл незнакомый боец с лычками ефрейтора.
Признаться, это очень удивило меня: не всякий офицер из Штаба мог пройти дальше приёмной, а уж какой-то ефрейтор, да ещё так нагло — никогда. Одна из наших многочисленных заповедей — даже если у тебя есть друзья в части, они не должны были звонить, а уж тем более приходить сюда, если ты всё-таки ещё хочешь работать здесь. А тут вдруг такое…
Судя по его самоуверенному спокойствию, можно было сделать первый вывод: парень — из нашей системы и бывал тут не раз. Ефрейтор довольно неприветливо огляделся — и вдруг расцвёл в белозубой улыбке, двинувшись к Севе:
— Сева! Сева-чертило, привет!!!
— Санёк!! — кинулся к нему с криком Сева.
Они обнялись, соприкоснувшись щеками, из чего следовало, что встретились хорошие знакомые.
В армии довольно много обычаев, которые кажутся странными на гражданке. Скорее всего, это от смешения различных культур — Востока и Запада. Один из таких обычаев — при встрече двух, давно не видевшихся друзей не только пожимать руки, но и тереться щеками. Посыпался шумный и радостный град вопросов и похлопывания по плечам. Пока они таким образом выражали бурную радость встречи, я посмотрел им за спины — туда, где стоял Андрей. Тот как-то странно, с кислой физиономией потирал свой бок. М-да… Что произошло в приёмной, когда он не впускал этого незваного гостя, догадаться было нетрудно. Ясно, что незнакомый ефрейтор хорошенько «отвесил» ему.
Это заставило меня ещё более внимательно и настороженно присмотреться к нашему позднему гостю.
Линялая форма, ушитая по всем негласным правилам, говорила о статусе в солдатской общине: не меньше чем «черпак», то есть год службы… а то и больше. Высокий рост, крепкое сложение — это не хлюпик Сева! Во всех движениях чувствовалась уверенность и некая грация тренированного тела. Я покосился на его кулаки — удар таких «кирпичей» может быть очень и очень ощутим. От этих мыслей я невольно поёжился, передёрнув плечами. Его лицо было воплощением точных, правильных линий. Слегка заветренное и сильно загорелое, оно несло на себе отпечаток какой-то упрямой непреклонности. Тонко и остро очерченные губы таили жёсткую усмешку в своих уголках. Но улыбка его была открытой и почти мальчишеской, хотя сразу же исчезала, словно пряталась в горьких складках. Светлые, соломенного цвета волосы были пострижены хоть и коротко, но вовсе не так, как в нашей части — здесь ребята сами стригут друг друга. Чуб был явно длиннее «уставного» и курчавился. Видимо, заметив моё движение, его жёсткие, но ослепительно синие глаза встретились со мной…
— М-ля!.. Я смотрю, духов борзых набрали!!
Он повернулся к Севе и, криво ухмыляясь, покачал головой: — Борзых духов учить надо! Учить, Сева, учить!!
— Да, м-ля, надо… — согласился в тон Сева. — Ну, сам знаешь: «чужому духу всегда пинка дать успеешь, а до своих — кулак не доходит». Да и вёрткий нынче дух пошёл! Вокруг кулака проскальзывает!
— Ничего! — злорадно пообещал ефрейтор. — Мимо моего кулака ещё никто не проскользнул!
— Точняк! — заржал Сева. — Как время летит, а, Сань?! Теперь у нас уже свои духи есть.
— Свои духи — это всегда хорошо, — хмуро кивнул тот.
— Ладно, — Сева по-хозяйски, небрежно, словно отгоняя надоедливых дрозофил, махнул нам рукой: — Пошли вон.
И видя, что мы всё ещё топчемся на месте, прикрикнул:
— Э?! Оглохли?! Я сказал: жопу в горсть – и вон отсюда! Считаю до трёх! Раз…
Мы молча спустились в Бункер, стараясь не смотреть друг на друга. Чувство было достаточно пакостное.
«Сева-чертило! — злился я, расстилая постель. — Как заговорил!! «Пошли во-он», да? Ну ничего, ничего, — пообещал я сам себе, — смотаешься ты теперь у меня лишний раз в город! Сочтёмся как-нибудь при случае, товарищ сержант, дедушка советской армии!»
Разговаривать нам в этот вечер не хотелось. Злился, похоже, не я один. Андрей, раздеваясь, всё ещё потирал ушибленный бок. Славка раздражённо прикрикнул на него:
— Да что у тебя?! Чесотка, что ли!! Всё чешешься, чешешься!.. Мыться надо чаще!
— Да пошёл ты!.. — послал его Андрей и бухнулся в кровать.
— «Лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор»! — неприязненно проворчал со своей койки Славка. — Андрюха, гаси свет! И откуда только этого пса занесло?
— Но наш-то! Наш! — подал голос Андрей. — Что за базар у Севы? Слав, чего это он? Обурел? А, Слав?
— Ну чего тебе?!
— Чё он с цепи сорвался, говорю?..
— Отстань!
— Чего «отстань»?
— А то! Говна обожрался твой Сева, вот и базар! Или моча в голову вдарила!
— Слышь, ребята, хорош по ушам ездить, — буркнул я уже в темноту, — завтра вставать рано.
В Бункере наступила тишина. Поворочавшись ещё с боку на бок, размышляя над таким поворотом дела, я подумал: «Чего мозги зря выкручивать? Пока никто ничего не знает. А там видно будет…»
На этом и заснул.
…Утром, войдя в кабинет, я сморщился — гора окурков, объедки, четыре пустых бутылки местного яблочного вина (по тем временам в Алма-Ате оно стоило какие-то копейки) — и оба бойца, сладко дрыхнувших на столах с папками «Секретно». Растолкав никак не хотевших просыпаться дружков, отправили их вниз, подальше от офицерских глаз, и стали прибирать в кабинете остатки ночной вакханалии.
Появились они на свет божий и пред ясные очи начальства только в середине дня. До этого мы втроём разыгрывали комедию под названием: «Только что был». Этот спектакль, хорошо всем известный в армии, почему-то всегда работает безотказно. Выглядит он примерно так:
— Где Калмыков?
— Только что был, товарищ майор. Наверно, полковник вызвал.
— Так, где сержант Калмыков?!
— Он генералу документы понёс.
— Куда вы Калмыкова дели?!
— Ну как же, товарищ капитан, он же только что был. Вы же сами просили принести сегодняшние донесения, вот он и пошёл…
— Э, слышь, братва, я сегодня Севу не вижу, где он?
— Не твоё дело, где он. Если ты «водила», то крути баранку — и всё! А не хочешь, так езжай с майором…
Эта игра могла длиться весь день — проверено. Риск, конечно, оставался… Поэтому, когда эти двое появились, мы облегчённо вздохнули. Сашка-ефрейтор пошёл доложиться начальству, а я, воспользовавшись моментом, не отказал себе в удовольствии высказать Севе всё, что о нём думаю. Но он лишь пожимал плечами и ржал как лошадь:
— Вот станешь «дедом», тогда и будешь указывать. А пока отвали, «душара»!
Как выяснилось позже, борзый ефрейтор Сашка приехал в Штаб из госпиталя. Там он, по каким-то официальным данным, удалял полипы в носу. Мне сразу в это не поверилось — ну совершенно этот ефрейтор не походил на того, кого интересуют внутренности своего носа!.. По-моему, его больше волновала сила удара своих кулачищ, чем носовые полипы. Нет, это просто враньё, какие ещё полипы?! Скорее всего, тут было что-то иное. Но что?!
Далее события начали развиваться как нельзя хуже. К моему большому удивлению, Сашка остался у нас в Штабе. Мало того — ещё и в Бункере.
Понятно, что с этого момента наша жизнь сильно изменилась.
Прежде всего — резко изменился Сева. Теперь он постоянно держался лишь с Сашкой, наплевал на всю работу и целыми днями где-то шатался с ним. Разговаривать наш сержант стал заносчиво, но только тогда, когда его слышал Сашка, корчил из себя настоящего «дедушку советской армии». В общем — пыжился и выпендривался, как мог. Сашка же либо не замечал нас, либо относился презрительно и свысока, а если разговаривал, то только в повелительном тоне. Я видел, что он не играет, в отличие от Севы. Он такой и есть — грубый, наглый, жестокий. Пощады от такого не жди.
На третий день пребывания в Штабе, Сашка уже получил свободный доступ в наши Кабинеты. Это озадачило меня ещё больше — раз уж его допустили к работе, то значит, планы начальства существенно изменились. Я решил потихоньку навести справки — что, собственно, происходит и когда этот ясноглазый типчик уберётся отсюда восвояси — куда ему и дорога. Но вразумительного ответа так и не получил. Вывод напрашивался сам: новая «страховочная лонжа». Ну и история!.. Влипли. Какая-то странная нерешительность вновь возникла в головах нашего начальства. Сашка был абсолютно не тот «тихий боец» — не говоря уж о том, что тягаться с таким впоследствии будет крайне сложно.
Пока этот незваный ефрейтор устанавливал новый порядок в нашем маленьком коллективе и гонял Андрея со Славкой, я «помалкивал в тряпочку». В армии быстро учишься понимать, за кого и когда надо «впрягаться», а когда и надо делать вид, что тебя это не касается. Только один раз я решился что-то вякнуть — когда он послал меня в столовую за хлебом. Значит, его внимание дошло-таки и до меня. В том, чтобы принести хлеба из столовой, ничего зазорного не было — однако, попросить об этом можно по-разному. В Сашкином исполнении это прозвучало как явное оскорбление и открытый вызов. Я уже говорил, что не принадлежу к людям сильным, т.е. могущим активно постоять за себя, но если попадёт «вожжа под хвост», то хоть лбом стену пробивай — назад не поверну.
Итак, Сашка стоял надо мной и ждал ответа.
— Некогда, — буркнул я, заполняя какой-то документ.
Тогда он, наклонившись ко мне почти в самое лицо, зло прохрипел:
— Может, ты и будущий резидент, только мне пох…. Понял, сука?! Ты «дух» — ясно?! И не вы**ывайся тут, мелюзга очкастая!!.
Андрей со Славкой разом куда-то смылись.
Меня напугала эта истерическая злоба, буквально перекосившая его лицо. Единственное, что я смог выдавить из себя в ответ, было: «Мы тут все пробуем жить как люди, неужели по-человечески попросить нельзя, а обязательно вот так?»
Сказал и замер… Что-то после этого последует?
Сашка какое-то мгновение испепелял меня взглядом, сжав кулаки. А потом повёл себя и вовсе непонятно – зловеще хмыкнул, выпрямился во весь свой рост и, всё так же криво ухмыляясь, медленно вышел из кабинета.
Несколько минут я сидел, как памятник самому себе, тупо уставившись в документы и абсолютно не видя, что в них написано. Затем, переведя дух, устало повернулся к Севе, который молча сидел за своим столом в противоположном углу.
— Сева, скажи мне, отчего он такой злой?!
Сева поднял голову, будто не заметил сцены, которая только что произошла.
— Что? Ты о чём?
— О ком, — поправил я, злясь на это лицемерие. — Ты же знаешь о ком. О Сашке. Отчего он такой злой?! Ты ведь его друг, кажется…
Сева снял очки. Долго, без видимой причины, протирал стёкла, глядя на меня слепым прищуром. Всё это он делал так, будто тщательно обдумывал что-то очень важное, но не мог найти подходящего решения.
Тут в кабинет, один за другим, ввалились Андрей со Славкой.
Сева будто очнулся… нацепил на себя очки, подошёл к полкам. Не спеша отобрал несколько папок с бумагами, долго рылся в них и, наконец, велел Славке с Андреем отнести несколько бумажек на подпись к полковнику. Это меня озадачило ещё больше, так как в такой оперативности не было ровно никакого резона и, мало того, разыскать полковника в это время дня было проблематично. Но я молча, терпеливо ждал. Когда эти двое свалили, Сева вновь сел на своё место и продолжил нудную манипуляцию с очками. «Что это сегодня с ним?» — думал я. Но вот, наконец, удовлетворившись чистотой линз, Сева начал неспешно рассказывать — как будто не мне, а куда-то в сторону — о том, с какими «радостями жизни» Сашке пришлось столкнуться на «точке», куда он попал после распределения…
Даже по этому сбивчивому рассказу мне становилось теперь понятно — там, на «точке», был полнейший неуставной беспредел.
Сева говорил, а сам всё смотрел и смотрел в никуда, а точнее, в дальний угол комнаты, с каким-то виноватым выражением лица. Словно ему было стыдно, что происходило с его другом, пока он тут оттягивался на вольных хлебах, защищённый полученным званием и особым положением этих стен. Но теперь я думаю иначе. Севе было стыдно за то, что в своё время он сам отправил Сашку туда — для того, чтоб остаться здесь и стать резидентом. Наверное, среди них тоже тогда была «здоровая конкуренция». Сашка проиграл, а Сева выиграл. И, скорее всего, выиграл не совсем честно, если в таких обстоятельствах вообще есть понятие «честно».
Но теперь я уже понимал его желание остаться в Штабе.
Что в сущности представляли из себя все мы, восемнадцатилетние пацаны? Мы всё ещё были детьми, хоть уже и большими. Оберегаемые родителями, воспитываемые в разных учебных заведениях, мы никогда не попадали в условия столь жёсткой конкуренции. Возможно, это была первая в жизни серьёзная борьба не на жизнь, а насмерть. Это много больше, чем все те игры, в которые мы играли до этого. Нужно было осознать, понять — но до этого надо было дорасти.
Сева, по-моему, знал, кому и зачем нужно рассказать всё это. Поэтому он и выпроводил из Кабинета этих двух — Славку с Андреем. Но тогда я не мог ещё до конца понять этих штабных тонкостей…
Слушая Севу, я мысленно представлял себя на месте Сашки и думал о том, что в такой ситуации я либо дёру бы дал, либо повесился. Нет у меня той силы духа, чтобы столько времени, да ещё так активно, противостоять постоянному открытому насилию. В моём понимании, такое дано только очень сильным людям, никогда не сдающимся.
Из того же рассказа Севы стало понятно, что Сашка делал в госпитале. Когда «боевые дни» прошли, то, отвоевав своё место под солнцем, он решил привести себя в порядок. Так, кое-что по мелочам — сломанный нос, например, который почти не дышал, и грудь, в которой были боли при каждом вдохе. Как потом выяснилось, одно ребро имело трещину.
Рассказав всё это, Сева встал и, не глядя на меня, пошёл курить. Я сидел один в кабинете и всё думал и думал над рассказанным. Теперь мне было понятно, почему Сашка так заводится с пол-оборота. Возможно, после всего, что он пережил, у него и с нервами было не всё в порядке…
После этого моё отношение к Сашке сильно изменилось.
Вечером этого же дня Сашка попросил у Севы «гражданку», чтобы смотаться в город.
Сева кивнул мне:
— Принеси… ты знаешь, где она лежит.
В каждом подразделении Советской Армии хранится обыкновенная гражданская одежда, так называемая «гражданка». Обычно гражданка хорошо припрятана в надёжном месте, на все сезоны и всех размеров, а нужна она для походов в самоволку.
— Я так отвык от улиц, что просто хочется побродить или просто посидеть на лавочке. И пусть мимо идут люди… разные люди. За целый год одни и те же рожи, в одинаковой форме, тоска заплесневелая. Как это всё надоело!.. — он мечтательно смотрел куда-то поверх нас… и вдруг улыбнулся. Эту улыбку я не забуду никогда — она вспыхнула лишь на мгновенье, озарив Сашкино лицо незнакомым доселе светом… а потом его лицо вновь стало жёстким.
Я промолчал, вспомнив рассказ Севы. Непросто всё, как всё непросто…
Сашка никак не мог вписаться в наш маленький коллектив. Он перепутал все карты. И Андрей со Славкой, и я до его появления — каждый имел собственные планы относительно дальнейшего пребывания в Штабе. Раньше мы точно знали — останется кто-то из нас, но теперь… Теперь появился этот ефрейтор, имеющий опыт и хорошо знающий штабное дело, а нам троим ещё учиться и учиться. Кто знает, какие умные мысли посетили голову нашего любимого начальства по этому поводу? Ведь Сева и Сашка, вдвоём, прекрасно могли справиться со всей работой и без нас. Такой вариант тоже надо было иметь в виду. А из нас троих никому не хотелось покидать столь тёплое местечко. Теперь же всё стало таким неопределённым…
Вернулся он поздно. Где-то среди ночи я проснулся в Бункере оттого, что он возится, укладываясь спать. Ни Славка, ни Андрей не подозревали, что Сашка мотался в самоволку. Я решил помалкивать об этом, не без оснований предполагая, что если они узнают, то рано или поздно начальство будет в курсе, и тогда ему — да и всем нам — несдобровать. Хотя это и был верный способ избавиться от него и тем самым вновь укрепить свои позиции в Штабе. Правильно было бы поступить именно так. Андрей и Славка не задумываясь сдали бы его, но…
Но я не смог. Я пожалел его… Я запомнил рассказ Севы надолго.
Утром, как всегда, мы втроём отправились в столовую. С тех пор как перешли в Штаб, мы питались в офицерской столовой. В этом была своя изюминка, свой шик. Когда все вокруг одеты одинаково, одинаково ходят строем, живут по одному и тому же распорядку, то отличаться хоть в чём-то — неописуемый кайф, а уж тем более какими-нибудь привилегиями — просто блеск. Вот из таких отличий и состоит негласная армейская иерархия.
За завтраком, под неодобрительные взгляды Славки и Андрея, я накрыл тарелкой два ещё горячих «вторых» и прихватил с собой. Вернувшись, спустился в Бункер и поставил тарелки на стол у кровати Сашки. Никто меня об этом не просил — просто когда я ел, то вспомнил, что Сашка вчера пропустил ужин, да и завтрак, наверное, тоже пропустит, если будет (а он будет) дрыхнуть без задних ног. В другой день такое не прошло бы — что он мне, друг что ли? Но в это утро я ещё находился под впечатлением от рассказа Севы и был в плену собственной жалости.
Собираясь уходить из Бункера, я заметил, что Сашка проснулся. Зевая и потягиваясь, он кивнул в сторону стола:
— Это что там?
— Так, кое-что перекусить... Время почти девять, сейчас офицерьё прикатит… — мне стало неловко, я никак не рассчитывал, что он проснётся. Решит ещё, что я подлизываюсь…
— Ага… Жрать хочу — сил нет! — зевнул он.
С неохотой выползая из койки, Сашка ткнул пальцем в сторону тарелок:
— Сева, что ли, вспомнил?
— Да нет… — ответил я и направился к двери.
Поднимаясь по лестнице из Бункера в кабинет, я думал: ну какого ж хрена я вообще это сделал? Нафиг мне всё это?!
Появился Сашка в кабинете где-то около двенадцати, плюхнул на мой стол курьерские донесения.
— Привет. Принимай макулатуру.
— Привет, — ответил я несколько удивлённо, так как за курьерской почтой он никогда не ходил, не «стариковское» это дело.
Сашка помялся:
— Ты… это, спасибо за жратву. Как нельзя кстати пришлось…
— Да ладно, — отмахнулся я, заметно смутившись. Хотя это и было приятно, но от Сашки я такого никак не ждал.
С этого дня всё как-то начало налаживаться само собой. Сашка стал относиться к нам всё лучше и лучше. В его голосе — не за один день, конечно, — постепенно исчезали повелительные нотки. Да и характер стал ровнее.
Возобновились наши длинные вечерние беседы под фляжку с водой. Для человека, прожившего всю жизнь в умеренных широтах, алма-атинская жара — штука непривычная. Пришлось научиться тому, что пить воду днём, когда самое пекло — занятие бессмысленное. Вся жидкость тут же, в считанные минуты, выходила через кожу. Напиться как следует можно было только вечером, когда жара спадала. И мы всласть «оттягивались» по вечерам, болтая о чём-нибудь и прихлёбывая с неспешным наслаждением из фляжки.
Я почему-то думал, что Сашка — угрюмый молчун со взрывным темпераментом. А он оказался довольно интересным рассказчиком. Уж ему было что порассказать — на «гражданке» он вёл довольно бурную жизнь. Да и с юмором, как оказалось, у него всё в порядке. Чудеса!.. «Загадка природы». Он вообще не уставал день ото дня чем-нибудь поражать. Каждые утро и вечер, например, самостоятельно занимался спортом — подтягивался на перекладине, отжимался, тягал гири. В его движениях, при всей кажущейся неуклюжести, обнаруживалась таинственная гибкость и сила, как у льва. Казалось, с появлением его здесь у меня самого открылось второе дыхание, и я чувствовал — вдруг, иногда, — что Сашке это небезразлично. Почему я так думал — не знаю. Видимо, многое из того, что я предполагал и чувствовал, было лишь моими собственными, неизвестно откуда взявшимися фантазиями. Просто Сашка у нас здесь был человеком новым, к тому же он сильно отличался от нас троих своей какой-то парадоксальной органичностью. Действительно — с одной стороны, он был прост и естественен. А с другой — «загадка». Зачем он тогда притащил мне документы? Ведь его никто об этом не просил… И ещё — я почему-то часто вспоминал ту улыбку, которая на несколько секунд преобразила его хмурое лицо, когда он заговорил о гражданке — я отчетливо помню ту искру непонятной нежности, которая обворожила его ослепительно синие глаза, — это было так неожиданно… Вот и теперь: Сашка — рассказчик. Мог ли я об этом подумать?! И куда подевалась моя интуиция?.. Иногда мы втроём ржали над его байками, как осатанелые лошади. Покатываясь со смеху над очередным «приколом», я опять поймал себя на том, как я всё-таки ошибался, принимая его поначалу совсем за другого человека. А может, он и был другим человеком? Не знаю. Так или иначе, но я радовался, что раскол, который он внёс своим бурным появлением, начал постепенно сглаживаться.
Разговор, как это было не раз и не два, зашёл о женщинах. Андрей и я в этих вопросах оставались настоящими девственниками, поэтому помалкивали. Сева, вот уже в который раз, красочно описывал свои любовные похождения. Но рассказы Севы получались в данном случае какими-то «пресными» и, по-моему, многое из них было просто враньём, то есть «для красного словца». Славка же, с видом знатока, добавлял свои комментарии. В армии разговоры о женщинах — одна из самых популярных отдушин.
Неожиданно подключился Сашка.
— В субботу, когда был в увольнении, — начал он, сделав солидный глоток из фляжки, — сел в автобус, от части: ну этот, который до центра. Дай, думаю, вначале по парку прошвырнусь. Так вот — еду, а народу, как всегда, битком, и всё какой-то мужик-казах рядом трётся. Вышел в центре, и, как намечал, двинул в парк. И тут этот мужик меня догоняет. «Ну, — думаю, — надо хоть закурить попросить, — сигареты-то кончились…» Попросил. Пока прикуривал — разговорились. Он и давай расспрашивать: как, мол, служится… и всякое такое. Я — ничего, отвечаю. В общем, идём себе, болтаем. Тут этот мужик спрашивает, зачем это я в парк-то попёрся — к девкам, поди? «Ну, — я говорю, — было бы неплохо, а что, они там есть?» «Есть-то они есть, — отвечает тот, — только их мало, и одна другой заразнее. Охота тебе будет — один раз вставишь, а потом полгода лечиться?» Я ему говорю: «Так ведь вставлять и не обязательно, можно и без этого». Тут казах этот вдруг спрашивает: а большой ли у меня? «Ага, — говорю, — большой, как у ишака!» А он мне: «Тогда какая разница, кто у тебя отсосёт?!»
В этом месте мы все втроём дружно заржали.
— Ой, не могу, Санёк! — Сева от смеха облокотился на стол, — Ты знаешь, на кого нарвался? На педика! Их тут, говорят, вокруг нашей части много крутится. Особенно каких-то старых пердунов и казахов. Ну, так дальше-то, дальше-то что?! Ты ему, надеюсь, съездил по роже?!
— Ничего. До меня тоже тогда допёрло, что он голубой. «Слышь, дядя, — говорю я, — тебе налево, а мне направо, и разойдёмся!» А он: «Жалко, — говорит. — Такой красивый мальчик!.. Такой красивый мальчик!..»
Мы ещё долго хохотали над этим рассказом, отпуская разные словечки. Сашка хмуро улыбался вместе с нами.
— Ну и что, были в парке шалавы-то? — поинтересовался Сева.
— Не знаю. Так… присматривался, но вроде бы ни одной не заметил. Наверное, вечером надо туда ходить. Короче: жаль… Больше года уже никого не было. Так ведь и денег нет!.. А так… Слышь, Сева — а помнишь, как я ещё по духанке познакомился с одной? Я рассказывал…
— А!!! У подъезда-то?! — Сева опять заржал.
— Он тогда в «самоход» пошёл, — давясь смехом, начал рассказывать нам Сева. — И подцепил какую-то местную…
— Ещё неизвестно, кто кого подцепил, — вставил Сашка. — Я её, или она меня.
— Ну расскажи сам! — Сева подтолкнул его в бок.
— Да что там рассказывать? Рассказывать-то нечего. Ведь ничего толком и не вышло.
— Ну да, — «не вышло»! — Сева вновь ткнул его в бок. — Расскажи!
— Да что там… — начал он. — Короче говоря, сижу на лавочке, опять-таки в центре, в парке. Ем мороженое. Тут на другой конец лавочки подсаживается она. Ну, я и решил познакомиться, девчонка вроде ничего так, симпатичная. Познакомились. Зовут её Света. Погуляли по парку, взад-вперёд. Потом Света мне и говорит, — поехали, мол, на Майские пруды, жарко сегодня.
— Это сюда, к нам что ли? — поинтересовался Андрей. — Около части которые?
— Сюда. В Алма-Ате они нечто вроде городского пляжа, — вальяжно пояснил Сева.
— Поначалу решил — вот повезло! — продолжил Сашка. — А потом думаю: ну ладно, на мне «гражданка» — джинсы и рубашка, но плавок-то нет. Только трусы армейские — «синий парашют». Как скинешь штаны на пляже, то всё сразу понятно будет — боец Красной Армии. В этих трусах чувствуешь себя так, словно у тебя военный билет на заднице. Тут-то меня патруль и загребёт. «Не-е, — говорю я тогда Свете, — давай лучше в парке погуляем».
— Ох и погуляли! — вновь вклинился Сева.
— Так мы и шатались до вечера. Какие деньги были, все на мороженое и газировку для неё потратил. Таскался за ней, как дурак. «Удочку закинул», и не пойму — то вроде бы «да», то из рук выскальзывает. Уже когда стемнело, сидим у подъезда какого-то, целуемся. Народу никого. Тут она давай мне в штаны лезть. А я не могу, всё-таки окна кругом… А она мне говорит — пошли к тебе. Я ей — давай лучше к тебе! А у неё, как она говорит, родаки смотали на дачу, а бабулька с дедулькой дома. Ну, короче, пришлось идти в подъезд. Я по дороге думаю — сказать ей, что ли, что мол так и так, — я боец Красной армии. Ну и сказал.
— И что?!
— Как «что»? Всё, на этом тут же и закончилось.
— Как понять «закончилось»? — изумился я.
— Так и понять — всё закончилось. Она повернулась и ушла.
— Что, просто так, молча?!
— Нет, — заржал Сева, — сначала она его «козлом» и «вонючим солдафоном» обозвала.
— Что, правда что ли?! — вытянул шею Славка. — Вот сука!..
Сашка лишь презрительно ухмыльнулся.
— Но почему? — не унимался Андрей. — Ты же говорил, что она сама была вроде бы согласна. Даже в штаны к тебе лезла. И в подъезд пошла…
— Она тогда не знала, что «в подъезд» — сказал Сашка. — Она думала, что я её к себе веду, в роскошные апартаменты…
— Ну и стерва! — не унимался Славка.
— Мой юный друг, — Сева театрально закатил глаза. — Да будет вам известно, что некоторые дамочки априори считают нас «грязными и вонючими». По-моему, они все на тебя насмотрелись…
В Кабинете опять разразилось ржание. Смеялись до слёз, до боли в желудке. На этот раз Сашка больше не «отделывался» своими ухмылками, а тоже смеялся во весь голос. Сегодня, за всё время что я его знал, впервые видел его таким. Неужели я действительно ошибался в нём? Я разглядывал это смеющееся лицо и вспоминал: «Не люблю я, чтобы в этом деле что-то силой было. Какой кайф от этого?» Вроде бы сейчас он — человек человеком… Как будто двое разных людей: дневной Сашка-ефрейтор — жёсткий, колкий, словно ощетинившийся. И теперешний, вечерний, расслабленный, и… Впрочем, что он — не человек? Конечно же, он должен быть иногда и добрым, и шутливым. Просто я видел его всегда только с одной стороны… Оказывается, свои острые когти он иногда всё-таки втягивает.
По-моему, Сашка заметил, что я рассматриваю его… Пристально и как-то даже колко он глянул мне в глаза. Но это длилось всего одно мгновенье.
Фу-ты! Что за человек?!
Часто мне казалось, что он чувствует и замечает гораздо больше, чем высказывает. А может быть, это касается только меня? И может быть, он за мной просто наблюдает, делая это с особо замаскированной тщательностью?
Но — зачем?..
«Загадка природы»…


Тогда я почти всё время проводил в пределах стен кабинетов, либо в Бункере — на улице появлялся редко. До столовой — и обратно, да ещё в Узел Связи — вот и вся дорога. Гораздо чаще приходилось бывать по делам в самой Алма-Ате, а вот что располагается в своей родной части, я знал очень приблизительно. Сломавшаяся у одного из сейфов кабинета дужка стала причиной, по которой пришлось сделать более длительное путешествие по территории части.
Взвалив на себя тяжеленный железный ящик, мы вчетвером — я, Андрей, Славка и Сашка — потащили его в мастерские. Эти «засыпные» сейфы — даром что маленькие, но такие тяжеленные! Вернее, взвалили-то его на себя я, Славка и Андрей. Сашка же, как и положено «дедушке», шествовал за нами, засунув руки в карманы штанов. Этакий эскорт младшего командного состава. Ему совсем не хотелось тащиться с нами по такой жаре, но Цапа специально направил его, резонно полагая, что трём «молодым» в мастерских ничего не добиться.
До этого дня я понятия не имел, что у нас существуют мастерские. В задворках автобазы, куда мы дотащились, оказывается, находился целый цех!..
В довольно большом помещении было пусто. Я с ностальгией осматривал станки — как-никак, всё же перед самой армией получил диплом машиностроительного техникума. Обнаружив несколько станков с ЧПУ (числовым программным управлением), прямо-таки проникся настоящей радостью.
Сашка громко прокричал: «Есть тут кто живой? О!»
На его крик появился паренёк, такой же «душок» нашего призыва. Сашка деловито объяснил, что ему нужно сделать, и тот без лишних слов включил токарный станок.
Как оказалось — все, кто тут работал, даже понятия не имели, что это станки-автоматы. Блистая красноречием, я прочитал целую лекцию, посвящённую возможностям программирования этих железяк. В конце моего выступления в цехе появился ещё один парень. По вольной форме одежды в это время суток (только одни трусы) и вальяжности движений можно было безошибочно определить — перед нами «дед».
— Какого х*я делаем? — недовольно спросил он, подходя к нам.
Я объяснил.
— А, «затаренные»? Штабные суки! — брезгливо сморщился он.
Сашка, который до этого спокойно курил на ступеньках у входа в цех, небрежно выкинул сигарету и подошёл к нам.
— Выключай станок! — цыкнул «дед» на паренька. Повернувшись к нам, сплюнул и процедил:
— А вы, суки штабные, пошли нах..!
— Слышь, ты, — окликнул его Сашка. — Тебя что, е*ёт? Так ты попрыгай и пройдёт.
Голос у него был ровный, но по тому, как он криво ухмылялся и побледнел, я понял — не к добру…
«Дед» изумился. Ещё бы!.. Припёрлись какие-то штабные суки на его территорию — и командуют, как у себя в штабе! Ростом этот «дед» был на полголовы выше Сашки. Одни только здоровые ручищи чего стоили! Этот буйвол, наверное, редко в своей жизни слышал что-либо подобное в свой адрес. А уж тем более от какого-то штабного.
— Ты! Борзый? Давно тебе рога не обламывали?! — и он медленно двинулся на Сашку.
Я уже начал прикидывать, куда можно будет ретироваться, если что. Парень, выключив станок, отступил к стене как-то весь сжавшись.
Ситуация приняла серьёзный оборот.
«Ну вот, — уныло подумал я. — Нарвались…Чем-то теперь всё кончится?»
Когда «дед» приблизился к Сашке, тот, не дожидаясь, ударил первым.
Не могу смотреть на драки. Это зрелище не для меня — гнусно и противно… Ну не могу… Дрались они недолго. Но Сашка озверел. Его удары были короткими, резкими и точными. На лице за¬стыл оскал какого-то зверя, играющего со своей жертвой перед убийством. Это так перепугало меня, что в какой-то момент показалось: он действительно хочет убить его. Насмерть.
Когда исход стал очевиден для всех и «дед» уже перестал отвечать на удары Сашки, а просто бессмысленно пытался хоть как-то защититься, я попробовал вступиться.
— Саш, перестань! Остановись!..
Но он отпихнул меня, как котёнка, в сторону.
Потом была мерзкая сцена, когда Сашка, уже более-менее успокоившись, заставил «деда» самого доточить эту проклятую шпильку и приварить её к сейфу. При этом он всё время подгонял его кулаками. «Дед» постоянно шмыгал и затравленно косился на Сашку. Кровь из рассечённой губы и разбитого носа смешивалась со слюной и вязкой жижей капала ему на руки.
«Душок» из мастерских куда-то смылся. Да и правильно, я бы тоже многое отдал, чтобы не видеть всего этого.
По дороге обратно я попробовал спросить Сашку, зачем он так-то? Но меня послали подальше — зло, сквозь зубы — и я счёл за благо заткнуться.
Андрей и Сева в эту ночь дежурили, а мы — я, Славка и Сашка — пошли дрыхнуть в Бункер.


Наши четыре кровати располагались по разным углам — благо, пространство позволяло. В середине Бункера стоял большой стол. Его столешница была вся изрезана именами «дембелей» и датами приказов, делавших их свободными людьми. «Стол боевой славы» — так это называл Сева. Да, это была действительная, настоящая история Бункера.
В каждом подразделении части имелся огромный стенд, где «красовалась» своеобразная летопись солдатской жизни, усеянная фотографиями и патриотическими воззваниями. Разумеется, все знали, что это лишь дань комиссиям и проверкам. Однако всего лишь одна строчка, типа: «Лёша, ДМБ-88», небрежно нацарапанная на стене, значила для нас куда больше, чем все красочные фотографии или помпезные плакаты.
Вокруг «мемориального стола» располагались разнокалиберные стулья — от самого обыкновенного, деревянного, — до обтянутого бархатом, что сразу же вызывало в памяти гарнитур генеральского кабинета. Углы и полки были сплошь завалены солдатскими вещами первой, второй и последней необходимости, перешедшими к нам от предшественников. Что-то наверняка останется и от нас. Скорее всего, такие же безделицы: бритвы, линялые фуражки и кители, брелки для ключей, забытые фотографии, книги, значки, погоны. Проще говоря — то, что будет так же лежать на этих полках или пылиться в углах, напоминая о нас наследникам.
Несколько дней назад, в сумерках, мы сидели плотным «духанским» кружком на скамейке между Штабом и офицерской столовой. Переваривание довольно плотного ужина шло под неспешные разговоры о работе. Андрей, единственный курильщик из нас троих, попыхивал «Космосом», откинувшись на спинку лавочки и уставившись в тёмное небо.
— Смотрите, звёзды… — задумчиво произнёс он.
Разговор угас сам собой, а мы так и продолжали сидеть молча в темноте, уставившись на звёзды. Вспоминался дом, друзья, родители… Мы просидели так довольно долго, затем Славка грустно и тихо, почти шёпотом сказал:
— Ребята, поздно уже, пойдёмте домой…
Я хотел поправить его: «Не домой, а в Бункер», но остановился… Домой? Да, домой… ещё долгое время стены Бункера будут для нас домом.
Похоже, и Андрей думал так же, потому что промолчал.
— Да, надо идти, — отозвался я.
Разговаривать было особенно не о чем. Славка поспешно нырнул в свою кровать и оттуда искоса посмотрел на Сашку. Наверное, он тоже впечатлился сценой в мастерских. Славка никогда не распространялся вслух по поводу Сашки, но я точно знал, — он его терпеть не мог. И боялся. Жутко боялся…
Перекинувшись парой пустых фраз, мы погасили свет и улеглись спать.
Среди ночи меня разбудили чьи-то стоны. Я замер, какое-то время просто вслушиваясь в темноту Бункера, но стоны и бормотания не прекращались. Мне стало не по себе от этих звуков. Вы когда-нибудь слышали, как стонет человек во сне? Этот протяжный, неестественный звук, от которого, кажется, леденеет кровь. Мне показалось, что это стонет Славка. Пришлось встать и включить ночник… Славка беспробудно дрых, зарывшись головой в подушку, и лишь тихонько посапывал. Поколебавшись какое-то время, я всё-таки подошёл к кровати Сашки. Да, это стонал он. Надо было бы плюнуть на всё это — ну стонет и стонет… и ладно. Только у меня от этих стонов холодок пробегал по спине. Я стоял у его кровати, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу, и никак не мог решить, что же делать. Лицо у Сашки было какое-то напряжённое и перекошенное. Что ему снится сейчас? Какие видения преследуют его в жиже кошмарного сна, от которых так больно, которых он так боится?.. Чего может бояться этот человек? Странно, но в эту минуту, спящий, он совсем не казался тем уверенным и жёстким, каким я его видел днём. Сейчас это был просто страдающий и испуганный пацан. Почти мальчишка… Надо разбудить его. Пусть его кошмар остановится, я должен его остановить…
Нерешительно тронул его ногу, но Сашка не проснулся. Тогда мне пришлось слегка потрясти его за плечо.
Не успел я дотронуться, как он резко и сильно перехватил мою руку, заставив подпрыгнуть от неожиданности.
— Чего тебе?! — скороговоркой спросил он после секундной паузы.
В это мгновение мне показалось, что резко открывшиеся его глаза сверкнули как металл. Хотя я и понимал, что это всего лишь игра отражения, свет от ночника, но всё равно стало жутковато.
— Ничего, — ответил я. — Ты просто стонал во сне, вот я и решил…
— А? — не понял он. — Что ты решил?
— Я говорю, ты стонал во сне… Наверное, приснилось что-то.
— Да?.. Наверное… — согласился он, уже окончательно проснувшись.
— Отпусти, Саш…
Я покрутил кистью руки, которую он всё ещё крепко сжимал. Сашка непонимающе глянул на неё и, наконец, разжал пальцы.
— Ладно, иди спать, — буркнул он и потянулся за сигаретами. Лицо его всё ещё было одеревеневшим в какой-то болезненной маске.
Вспомнив свои детские кошмары и то, как поступала при этом мама, я предложил:
— Может, воды принести, глоток. И для лица. Вроде бы помогает…
Вот это уже было совсем не моё дело!.. И чего я ввязываюсь? Но слова уже были произнесены…
— Иди спи!! — резко ответил он, закуривая. Но когда я подходил к своей кровати, Сашка вдруг сказал:
— Знаешь, наверное правда, принеси…
Он потёр лицо ладонью, словно хотел стереть что-то. Я налил кружку воды из графина на столе, искоса глянув — не видит ли? — быстро «отпил и закусил воду». Может быть, кому-то знаком этот языческий способ снятия сглаза и ночных кошмаров?
Взяв у меня кружку, Сашка глотнул воды. Потом налил в ладонь и стал смачивать лицо.
В эти минуты мне действительно стало его жалко.
— Что с тобой, Саш? — спросил я.
Сашка с какой-то странной горечью в глазах посмотрел на меня.
— Иди спи, — уже совсем другим, мягким тоном попросил он. — Жарко наверное, вот и снится что попало, всякая гадость. Иди спи, спи…
Я погасил свет ночника и лёг, наблюдая за то разгорающейся, то затухающей искрой его сигареты. Не хотел бы я знать, что ему снилось. Но догадывался. Упаси Господь от таких снов, каждому свой ад. Потом, наверное, я отключился… В армии сон приходит к тебе, как будто рубильник повернули: только что ты лёг, и уже не помнишь — накрылся одеялом или нет.
Хотя Сашка поначалу и не очень вписался в уже сложившиеся наши взаимоотношения, но время делало своё дело. Люди, как шестерёнки механизма, постепенно притираются друг к другу. Как же иначе, ведь нас было-то всего пять человек в замкнутом пространстве четырёх кабинетов Штаба и Бункера. Хотя у нас и появился общий язык, интересы, разговоры — всё-таки занимались-то мы одним делом, но, как я уже говорил: жизнь — река. И вот вновь, после очередного разлива, обозначились незнакомые берега.
Наша штабная команда существовала обособленно от всей части — что происходило там, за стенами, какие события творились — об этом мы узнавали либо от оставшихся знакомых, либо из официальных офицерских бумаг.
Меня как-то мало интересовало, что именно происходит за пределами. Хватало и дел, и забот, чтоб крутиться как веретено. Правда, я с большим интересом просматривал иногда донесения лейтенантов друг на друга. Даже сравнивал, кто из них талантливее и держал пари сам с собою: кого из них пнут пинком, а кого погладят по головке. Сводки же происшествий я невзлюбил сразу, поэтому читал их редко, от случая к случаю…
Начиная службу в учебке радистов, я наивно полагал, что все, кто был по званию старше сержанта, — пребывают в неведенье относительно проявлений «неуставных взаимоотношений» подчинённых. Ведь рабочий день у большинства отцов-командиров начинался в девять утра и заканчивался в шесть вечера. Весь этот промежуток времени строевые командиры загружали своих «гавриков» работой по самые уши, или учёбой, или строевыми маршами — в общем, чем и полагается заниматься солдату. В это время они были среди нас и с нами. Под вечер же они благостно растворялись за пределами периметра воинской части. То, что творилось с шести вечера до девяти утра, интересовало их постольку поскольку… Ведь мы для них, — думал я тогда, — как будто вновь рождались лишь в то время, когда они пересекали порог казармы, а до этого словно и не существовали. Какой токарь ещё будет думать по вечерам о станке, который выключил после смены? Чем же работа офицера отличается от любой другой?
Однако, как оказалось, всё было не так. Уже в Штабе я столкнулся с существованием неких бумажек под грифом: «Секретно. Для служебного пользования», называемых донесениями (или рапортами) по происшествиям. Когда я прочитал несколько таких бумажек в первый раз — весь мой наивный образ об офицерах сразу рухнул. Оказывается, они всё знали. И синяки, время от времени появляющиеся на лицах молодых солдат, всё-таки замечались, и разбитые по утрам губы. Все обычаи и неписаные законы, по которым жила часть — всё им было известно. Понималось, что фингал под глазом, как правило, был всего лишь вершиной айсберга, так как лица всегда берегли, дабы избежать неприятностей и расспросов. А вот какими кровавыми разводами могли быть разукрашены грудь и ноги — оставалось «тайной, покрытой хаки».
Не берусь рассуждать о методах воспитания солдат — возможно, всё это было правильно. Возможно, так и надо делать из мальчиков мужчин. Но, по своей детской наивности, я был жутко разочарован в гадком лицемерии системы. Надо ли говорить о том, что после чтения этих донесений уважения к офицерам как к людям у меня изрядно поубавилось.
Из Штабных бумаг мне также стало известно, что на территории части состоится нечто вроде «Спартакиады». Так как Сашка у нас был спортсменом и даже «своим человеком» в спорт-кубрике, то ему вменялось в долг быть почётным участником этой «Спартакиады». В назначенный день всё солдатское население части, сформированное в команды, бегало, прыгало, метало гранаты, поднимало тяжести и висело на турниках, соревнуясь друг с другом. Как человек довольно равнодушный к спорту и имеющий свободу выбора, я решил принимать участие во всех этих действах только как болельщик. Славка и Андрей тоже решили присоединиться ко мне, и мы вместе отправились болеть за «наших». Точнее, за Сашку.
Все массовые зрелища неизбежно зажигают своим азартом. Если бы только можно было себе представить, как мы радостно орали, свистели и, в конце концов, уже просто исступлённо визжали, когда Сашка победил на «километровке»! Наоравшись, наулюлюкавшись вволю до хрипоты, восторженно тиская Сашку со всех сторон, мы вернулись в Штаб, весело обсуждая нынешние победы и промахи. Примерно через полчаса в кабинетах появился Цапа в спортивном костюме. Мокрый от пота, он, как был, завалился на стол Севы, блаженно улыбаясь.
— Старость не радость, — заявил он, глядя на нас. — На прыжках в длину уже результат совсем не тот, а ведь когда-то… Ефрейтор Кунсайтес, ну ты орёл, орёл!!! Поздравляю! Так держать!.. Ну, а вы, молодёжь, чего отсиживаетесь? Смотрите, с кого пример надо брать — с нашего орла!!! А вы тут сидите, как красны девицы… Или приказ генерала для вас не приказ?!
Вольно ему было так говорить. Он-то вот сейчас полежит разомлевший, потный и уставший, а через двадцать минут соберёт манатки и — домой, под прохладный душ, напьётся чаю с вареньем и завалится в кресло перед телевизором. Ну, допустим, Сашка сегодня не в счёт, так как у него «официальный выходной» по случаю «Спартакиады» — а мы??! Для нас же рабочий день далеко ещё не кончился — ждут кипы бумаг, которые надо разобрать и обработать, а потом ещё успеть разнести их по разным высшим командным чинам. При всём при этом надо было ещё и выглядеть, и пахнуть как полагается.
Небольшое лирическое отступление на тему пахучести и тому подобного… Ведь разные командные чины — они такие «заботливые» бывают иной раз:
— Что это Вы, товарищ солдат, так растрёпаны? Надо следить за собой, Вы ведь в Штабе работаете, а не в зоопарке!.. (это такие шуточки).
— Есть, товарищ полковник!
— Работая в Штабе, Вы должны следить за опрятностью и аккуратностью своей формы. Никаких пятен на кителе не должно быть!!
— Слушаюсь, товарищ капитан!
К таким замечаниям «на Вы» мы давно привыкли. Даже если у тебя всё будет идеально, это вовсе не означает, что какой-нибудь командный чинуша, мимо которого ты проходишь, не даст тебе наставлений, проявляя «отеческую заботу» о твоём внешнем виде. Иногда выдаваемые замечания были чисто автоматическими, иногда — как придирка, реже — как шутка, а иной раз и — как нескрываемое оскорбление. Например:
— Эй, боец, что это от Вас так воняет? Мыться надо почаще, здесь Вам не говнобаза! Ясно?!
— Так точно, товарищ старший лейтенант! (Чтоб ты сам когда-нибудь захлебнулся в своём же дерьме, сучий кот!)
Или ещё:
— Фу, солдат! Вы что, в толчке, что ли, искупались? Или у Вас «недержание»? Бегать — бегай, ну а в трусы-то ссать зачем?
И вот такое «остроумие» всякий раз приходилось терпеть.
Естественно, все эти оскорбления были полнейшим вздором. Что-что, а мылись мы каждый день. Такая роскошь как душ, была, конечно, доступна далеко не всем бойцам нашей части, но к нашему Штабу это не относилось никоим образом. Раз в неделю, по субботам, всю часть согласно распорядку вывозили в одну из городских бань. В течение же недели можно было плескаться в раковине умывальника. Но мы в раковинах не плескались, у нас в Бункере имелось хитроумное изобретение, — ведро, в днище которого были гвоздём пробиты дырки. Мы вешали его под потолком и протягивали туда шланг. Несколько поколений «жильцов» Бункера соорудили и сток для воды — так что у нас был полный сервис. Единственное неудобство заключалось в том, что окунуться под прохладную струю удавалось только вечером — в течение дня такой возможности не было из-за нехватки времени. Так или иначе, обвинения в излишней пахучести были и противны, и довольно обидны.
Но начальство, в том числе и Цапу, это, похоже, абсолютно никак не касалось. Главное — «отеческая забота»! Вызубренная, как команда…
Цапа снисходительно отпил из нашей фляжки и, откинувшись спиной на стенку, продолжил свои рассуждения:
— Не понимаю я вас. Молодые, здоровые — и сидите тут. Нет, чтоб пойти со всеми — побегать, размять косточки, а вы толчётесь тут, как сонные мухи.
Мы молча проглотили его слова — кто-кто, а Цапа-то хорошо знал наши объёмы и прочие тонкости работы. «Похоже, его опять на психологические эксперименты потянуло», — решил я и склонился над документами. Славка и Андрей, наученные горьким опытом общения с ним, тоже сочли за благо разойтись по своим рабочим местам, от греха подальше. А Сашка ещё полчаса назад свалил куда-то с Севой, по своим делам.
Заполняя бланк очередного документа, я всё время ёрзал, прямо-таки спиной чувствуя взгляд Цапы. И чего он тут сидит? Валил бы уже домой!..
— Косэ… Хм-м… Косэ? Почему тебя так назвали — Косэ? — совсем неожиданно для меня спросил майор.
Я скорчил гримасу, пользуясь тем, что он не видит. Вот ведь гад! И чего он прицепился?
— Откуда я знаю, почему, — я всё-таки повернулся к нему, предчувствуя продолжение разговора. Похоже, его психологический подъём требовал выхода на ближайшем объекте, то есть на мне.
— А у тебя была кличка в техникуме?
— Не было.
— Косэ… Интересно, с чего именно Косэ? Ты же не косой, не кривой… Почему Косэ?.. Я слышу, как ребята тебя так называют — и всё не могу понять. Вроде бы — не обидно, даже как-то ласково — Ко-сэ. Ты ведь не обижаешься? Конечно, чему тут обижаться, если всё по-доброму… Так?!
Меня чуть не передёрнуло от этой задушевности.
— Наверное, так. Я не знаю.
— У меня вот никогда не было клички. Ни в школе, ни в учебке.
Я еле сдержался, чтоб не захохотать. Это у Цапы-то не было клички?! Мечтатель…
Тут в окно кабинета постучали.
— Эй, есть тут кто?!
Это был Сашка. Один, без Севы. Из-за противомоскитной сетки и жалюзи была видна только его тень.
— Я тут, — ответил я и мельком глянул на майора. Тот хитро сощурился, весь превратившись в слух.
— Косэ? А кто ещё там? Цапа уже ушёл?
Хоп! Прямо в точку! Один-один, товарищ майор!
Цапенко всё так же с хитрой рожей отрицательно помотал головой, что означало: «Скажи, что меня нет».
— Есть или нет? — вновь спросил Сашка за окном. — А то я хотел…
— Здесь он, здесь, — перебил его я, чувствуя, что он сейчас ляпнет что-то ещё, чего совсем не надо слышать майору.
— Оп!… — Сашкина тень мгновенно исчезла.
Цапа, только что блаженно лежавший на столе, резко подскочил.
— Ты!!! Какого чёрта? — зашипел он на меня.
— А что? Вы же тут, — «невинно» удивился я.
— Из кого ты дурака делаешь? Если из себя, то я не поверю, а если из меня, то учти — это тебе боком выйдет! Запомни!!!
Я молчал. Что можно было тут возразить?
— Что молчишь?!! Воды в рот набрал?!!
Майор нервно забегал, меряя кабинет из угла в угол.
— Я смотрю, вы тут совсем распустились! Надо бы дисциплинкой с вами заняться! Особенно с тобой!..
Тут он остановился и ехидно присвистнул: поймал мысль, видно…
— Ага, значит вы тут круговую поруку организовали, мать вашу так? Да?! Отвечай!!!
— А что отвечать… — пробубнил я.
Майор сверлил меня своими водянистыми глазами.
— Ну ладно. Там посмотрим! Кунсайтес… Орёл, мать твою… Долетался!.. Ладно, я вам это припомню! — с этими словами Цапа покинул пределы кабинета.
Но, разумеется, легче мне от этого уже не стало. Вот ведь история!.. Гадство… Что теперь будет дальше?
Отодвинув бумаги — всё равно охота что-то делать пропала — я подпёр голову руками и крепко задумался. Чего мне стоило сказать так, как хотел Цапа? Был бы хорошеньким мальчиком, глядишь — выбился бы куда надо. Но нет, я так не могу. Может, я и тот ещё интриган, но только стукачом быть не намерен. Что ж… как есть, так пускай и будет.
От таких мрачных мыслей меня отвлёк скрежет открывающейся двери. Из-за штор высунулась Сашкина голова. Осмотрев пространство, он осторожно спросил:
— Нет майора?
— Нет. Ушёл.
— А он что, сидел тут до сих пор?!!
— Сидел, сидел. И всё слышал.
— Тьфу ты, зараза! — Сашка добавил ещё парочку крепких выражений.
— Чего ты там ещё ляпнуть хотел? — недовольно буркнул я.
— В смысле? А! Вовремя ты меня остановил, Косэ… я ведь хотел спросить, не взял ли Сева гражданку, а то я хотел сегодня в город свинтить.
— Вот и свинтил бы, — подытожил я, злясь не то на себя, не то на него.
— Ладно. Чего после этого-то говорил?
— Кто?
— Цапа!
— Много чего. Думаю, мы его ещё послушаем завтра…
Дверь тихо, осторожно заскрежетала.
— Кто это? — насторожился Сашка, но долго гадать не пришлось.
— Ефрейтор Кунсайтес! — многообещающе воззвал майор ещё с порога приёмной.
— Вот ведь непруха! — прошептал мне Сашка. — Да, товарищ майор?
— Ну-ка, орёл, покажись-ка, где ты там, птичка божия! — из-за штор высунулась рука майора, уже облачённая в китель, и поманила его пальцем. — Пойдём-ка, птичечка, сюда ко мне в кабинетик — разговорчик есть.
Сашка театрально вздохнул и подмигнул мне:
— Фигня, прорвёмся! — и смело прошествовал в кабинет Цапы.
Сколько я ни прислушивался, но ничего того, что могло происходить за закрытыми дверьми кабинета Цапы, не услышал. Где-то через полчаса дверь наконец отворилась.
— …И чтобы я такого больше не слышал! — грозно напутствовал майор Сашку. — А теперь выполняйте распоряжение, товарищ ефрейтор!
— Но… — попробовал возразить ему Сашка.
— Шагом марш!!! — взревел Цапа.
— Есть, — без особого энтузиазма ответил Сашка и неторопливо вышел из приёмной.
Когда майор снова зашёл в кабинет, я уже сидел, уткнувшись носом в стол, и прямо-таки весь был «поглощён работой».
— Вот та-а-ак… — Цапа присел на стул рядом со мной. — Слышал? А теперь, Косэ, что ты думаешь по поводу всего этого?..
— По поводу чего?
— Дуру не гони!!! — вновь сорвался на крик майор. — Отвечай, когда тебя старший по званию спрашивает!!!
— Ничего не думаю, — ответил я, пожимая плечами.
— Да?! Ну что ж, это правильно. Вы тут никак не можете понять, я смотрю, — думать за вас есть кому, а ваше дело соображать и выполнять. А то ишь, сколько умников развелось!.. Ясно?
— Так точно, товарищ майор! — ответил я.
— Ладно, мы ещё как-нибудь вернёмся к этому вопросу, — Цапа, скрипя сапогами, наконец-то покинул кабинет и, похоже, территорию части.
Позже Сашка, сидя на столе, ухмыляясь и беспечно болтая ногами, сообщил, что Цапа дал ему наряд вне очереди по столовой «за злостное неуважение к старшим по званию». Я поведал ему о нашем с майором разговоре, о кличках. Сашка долго смеялся, завалившись на бок и повторяя: «У Цапы не было кликухи? У Цапы?! Ну и придурок!..»
— А о чём вы там, в кабинете, разговаривали? — поинтересовался я.
— Воспитательный процесс, — пожал плечами Сашка. — Пилил, пилил… Как всегда — долго, нудно. Обвинял во всех косяках. Ну и пригрозил, что в два счёта отправит отсюда куда подальше. Козёл! Он думает, что я зубами держусь за этот Штаб.
— Разве ты не хотел бы тут остаться? — удивился я.
Сашка как-то странно покосился на меня.
— А что тут хорошего? Начальства — пруд пруди! Да и потом, мне теперь везде хорошо! Это пока молодой душара — тебе Штаб малиной кажется. А потом сам увидишь! — и, видя моё сомнение в его словах, продолжил:
— Вот смотри: Цапа меня в качестве наказания в наряд по столовой отправил, так? Так. Я конечно пойду, доложусь дежурному по части. Но в наряд-то не пойду! Ч-чё мне туда ходить? Своё я отпахал, пускай теперь молодые пашут. И кто мне что скажет? Правильно, никто. Ни-кто! Так что учись, сынок, пока батька жив. Ну, а за то, что не вложил меня Цапе — спасибо.
— Да ладно тебе…
Сашка спрыгнул со стола.
— Так, время уже позднее. Скажешь Севе, что «гражданку» я взял и умотал в город. Кстати, где он сам? Не приходил?
— Нет. Наверное, в Узле Связи, — пожал плечами я.
— Ясно. Тогда пока…
— Счастливо прогуляться. На «охоту» побежал?
— Ага. Знаешь, как в том приколе: может ли пыль стоять столбом? Может, если эта пыль из солдатского матраца!
Я ухмыльнулся, понимая, о чём речь.
— Смотри, поздно не возвращайся. А то… мало ли…
Сашкины брови вдруг вскинулись ввысь, а по лицу растеклась улыбка.
— Ну ты, блин, заботливый, друган! Прошвырнусь по городу, а там как масть ляжет, друган. — Сашка насмешливо покачал головой, по слогам проговаривая слово «друган».
— Давай, прошвырнись, — я отвернулся.
— Даю, друган. Слышь, друган, а может… зря я куда-то бегаю?
Он уже брался за ручку двери, но передумал. Вернувшись в кабинет, сел на край стола.
Я сдвинул в сторону листы документов и удивлённо воззрился на него:
— Ты это о чём?
— О «друганах», Косэ.
Глаза Сашки как-то странно блестели, а кривая ухмылочка не сползала с его лица.
— Ты мне друг, Косэ?
— Я?.. — я оторопел и на секунду задумался. — Ну, как сказать…
— Не-е… Врёшь, Косэ, — Сашка прищурился. — Был бы другом — взял бы да помог.
— Это в чём, интересно? — его тон слегка задел меня.
И вдруг Сашка видоизменился, прямо на глазах. Я ничего не мог понять. Гонит дуру какую-то, лыбится, а глаза серьёзные.
Протянув руку, он стал покручивать мою пуговицу на кителе.
— В чём, говоришь? Да в том! Зачем мне зря мотаться по городу, когда всё можно сделать проще?
— Чего?!
— Ничего. Взяли бы, прикрыли дверь поплотнее да и трахнулись бы с тобой!
— Тьфу, блин! Во, придурок-то! — я отстранил его руку, теребившую мою пуговицу. — Вали давай в город. Вали-вали!.. Друг-товарищ… Вали, говорю!..
Сашка расхохотался и повалился на папки, лежащие на столе.
— Косэ, а Косэ? Ну правда, а?!
— Да отвали ты! — я столкнул его со стола, но он сбалансировал, только сбросил на пол бумаги.
— Не-е, ну чё ты сразу «отвали»?! Ты хоть подумай сначала. Знаешь, как это здорово будет, какой это кайф!
— Ну надо же, — обойдя стол, я принялся собирать разлетевшиеся листки. — Прямо «так здорово» и такой кайф! Куда деваться?!
«Ну и шуточки же у него дурацкие!»
Сашка тоже нагнулся, выуживая бумаги из-под стола. Подавая их мне, вдруг поймал мои пальцы:
— Ещё как, Косэ! Ты ведь меня не знаешь…
— С этого бока и знать не желаю! — я отдёрнул руку и спрятал её за спину.
Сашка снова сел на стол. Обхватив колено руками, он заговорщицки подмигнул:
— Можно и не с боку, можно и с другого места. Знаешь, какой я ласковый бываю?
— Ё-моё!!! Отстань от меня, а!
Его шутка на эту тему уже порядком затянулась. Я сел за стол, откинувшись на спинку стула и скрестив руки.
— Да не торопись ты меня посылать! — улыбался Сашка. — Я ещё ничего не сделал.
— Во, обрадовался! Сейчас всё на свете брошу и стану дожидаться, чтобы ты ещё «что-то сделал»!
— Ну, а что ты сделаешь тогда, если я сделаю?
— Башку тебе оторву.
Я уже не понимал, то ли пугаться, то ли смеяться. Чего это он, действительно?! Но всё же нечаянная перспектива лицезреть Сашку с оторванной башкой меня несколько позабавила.
— Ух ты-ы-ы, блин, злодей какой кровожадный! К нему, понимаешь, со всей душой, а он — «башку-у-у оторву-у-у»!..
— Саш, ну хватит уже!! Самому-то не надоело ещё? «С душой»… В странном она у тебя месте, однако, находится. А я-то, дурак, всё время думал, что душа вот тут, — и похлопал его по груди.
Сашка мгновенно перехватил мою руку и притянул к себе.
— Действительно, «дурак». Ох, какой я дура-а-ак, Косэ-э-э! Она тут, тут, но тебе её не видно. Но она ведь может быть и чуть ниже. Хочешь, покажу, где? Показать?!
В его голосе слышались странные, игривые интонации.
«Блин, да что же это такое-то, а?!»
— Всё, хватит! Вали в свой город! А то сейчас из ушей польётся! В городе отрывайся — и где ниже, и где выше! Нефиг херню гнать! Вали!..
— Вот так вот друзья и обламывают! — театрально вздохнул он и наконец-то направился к двери.
— Давай-давай! Только долго не мотайся, чтоб патруль не загрёб. — Я помедлил. — Когда хоть вернёшься-то?
— Когда пожелаю, — уже с порога ответил он, растягивая слова.
— Договорились. Только не позже!
— Ладно, — не оборачиваясь, махнул рукой Сашка. — Пока, душара!»
Он вздохнул и неторопливо, как бы нехотя вышел из кабинета.

Как-то в один из дней начальство оповестило об очередном новшестве. Так как полковник уходит в отпуск, то дежурить придётся и в его кабинете, как ночью, что было всегда, так теперь и днём. Радости такое решение прибавило мало. Нас было пятеро и до этого мы по очерёдности менялись: двое дежурили ночью — трое дрыхли, и это очень устраивало. Теперь же придётся всё менять — по ночам будут дежурить трое.
Прикидывая в голове, как это будет, я спросил Севу:
— И что теперь, одному из нас раз в неделю придётся пахать днём и ночью?
Сева посмотрел на меня и ухмыльнулся:
— Будто бы и впрямь ночью что-то делаем? Как спали — так и будем! Это тут трещалка (телетайп) среди ночи бесится, а у полковника такое — большая редкость. Так что не беспокойся за свой здоровый сон.
— А как же потом, когда нас не будет так много? Как же мы с тобой будем дежурить? — неосторожно брякнул я.
Вот всегда так: язык мой — враг мой. Я ведь совсем не то хотел сказать, но мой язык, как это иногда со мной бывает, уже бежал впереди.
Внимательно прищурившись, Сева посмотрел мне прямо в глаза.
— Уже, небось, и во сне погоны примеряешь? Не терпится?
— А как же! — говорю. (Ну раз уж ляпнул что попало, так хоть в шутку теперь обратить). — Примеряю, конечно, и пылинки сдуваю.
— И какие ж погоны, позволь поинтересоваться? Наверное сразу две «сопли», чего уж тянуть-то? — он постучал пальцем по своим сержантским погонам с двумя лычками.
— Ну, чего же уж так скромно? Что я, бедная родственница? — заявил я, играя до конца. — Три, как минимум, уж если сержантом, так старшим. Да и это ещё не предел. Не так ли?!
— В старшины захотел?
— Ну а если б захотел? То что?!
— Да ничего. Верю. Тогда мой тебе совет: не забудь, перед тем как уволиться, снять с себя всю эту мишуру с побрякушками и домой рядовым отправиться.
— Это ещё зачем? — удивился я. — Вернуться домой при красивых погонах я не против.
— Да, но я, например, сделаю именно так, как сказал, — продолжил Сева. — Ты раскинь мозгами: на гражданке-то потом что делать будешь? Ведь по сборам и учениям затаскают. Тут все так делают: до последнего дня бренчат эполетами, а на вокзал едут скромненько, с погончиками рядового.
— Спасибо, запомню, — я как бы намотал себе на ус, а сам никак не мог понять, чего это он всё так всерьёз-то воспринимает?
— Запомни-запомни. Я зря не советую… А теперь скажи-ка на милость, где это ты про своё звание сумел прокопать?
— Звание? Какое звание? О чём ты?
— «О чём, о чём»? О том!.. Ладно, чего жмёшься? Ведь проболтался уже! В генеральской папке, что ли, копался? Или где ещё ты проект приказа видел? Говори-говори, не стесняйся!..
— Да какой ещё проект приказа? — искренне удивился я.
— О присвоении вашему сиятельству очередного звания ефрейтор, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ефрейтор — фу! Поганый, вонючий ефрейтор! — и Сева захихикал, да как-то так мерзко…
— На себя посмотри! Можно подумать, тебе сержантские лычки прямо к пелёнкам прикололи, одновременно с соской и погремушкой!
— Ладно, колись — где приказ-то видел?!
— А ты думал, я тебе так и скажу? Уж разбираемся кое в чём. Или ты думаешь, что бумажный оборот только тебе известен?
— Да вижу уже, что начальство не ошиблось. Далеко пойдёшь, если не споткнёшься… Ну и ну-у… Косэ… Проныра!..
По-моему, Сева был действительно обескуражен…
Ну, а я?!!
Под первым же предлогом я выскользнул из кабинета, выбежал в коридор и спустился на один пролёт по лестнице, ведущей в подвал.
— Yes! Yes!! Yes!!! — шёпотом заорал я в жуткой радости.
Меня прямо-таки подбрасывало от счастья. Звание?! Это означало только одно — я остаюсь в Штабе и буду новым резидентом. Ефрейтор? Ничего, плевать, это всё пока, а там видно будет! Проболтался-то не я, дорогой мой Сева, а ты, сержант Калмыков!!!
Весь день я летал как на крыльях. Спесь, наверное, из ушей лезла. И так мучительно было никому об этом не сказать! Ну, во-первых, никто не должен знать, если я не хочу неприятностей, а я их не хотел. Во-вторых… Во-вторых, роль необходимо было доиграть до конца так, чтоб, когда об этом объявят, я-де — ни сном ни духом — и видит Бог, к этому не стремился, не знаю даже, достоин ли… Одним словом — сама скромность и святая простота…
Это напомнило мне виденное однажды по телевизору награждение «Оскаром». Из четырёх претендентов все уже готовы получить награду. И даже давно присмотрели место в доме, куда поставят эту статуэтку. Однако на сцене, все как один, разыгрывают безумнейшее удивление, когда ведущий оглашает их имя. «Как? Мне? Я?! Нет, я не верю в такое счастье!» Некоторые даже умудряются всерьёз расплакаться от «неожиданности» — «Оh, thanks, thanks, thank You very much!!! — и в слёзы: — Ы-ы-ы!»
Дни потянулись медленно — казалось, в сутках не двадцать четыре часа, а гораздо больше. Ещё бы, ведь всё это время пребываешь в жутком нетерпении — ну, когда же?! Когда?! Интересное было ощущение: я ждал изменений и в то же время искренне сожалел об этом. Наш маленький коллектив к тому моменту действительно неплохо сросся, и мне это нравилось. Теперь же стало понятно — это вот-вот закончится, как только официально объявят о моём назначении. Остальные будут больше не нужны в Штабе…
Но это было ещё впереди, а пока мы время от времени затевали дружные свалки — как говорится, «впадали в детство». Возились кучей на полу в кабинетах, опрокидывая стулья и роняя бумаги со столов.
Как-то в один такой вечер, когда мы, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, с хохотом поднялись с пола после одного из очередных вытираний пыли собой, Сашка протянул мне пустую фляжку:
— На, сбегай по шустрому, набери воды! — в голосе его вновь прозвучали повелительные нотки.
Это было довольно неожиданно, так как он уже какое-то время общался со всеми вполне дружелюбно и даже смеяться стал по-другому — от души, что ли…
— Сам и сбегай, — отмахнулся я.
До сих пор не пойму, что это было. Думаю, Сашка и сам бы не смог сказать. Он внезапно накинулся на меня со словами: «Ах ты, борзый душара!» Всё ещё разогретый только что окончившейся вознёй, он яростно вцепился в меня. Я отбивался и никак не мог понять — что это: игра или уже нет? Сашка то улыбался, то хмурился. Его движения были то мягкими и игривыми, то становились жёсткими и смахивали на что-то достаточно серьёзное. Поэтому я не знал, что мне нужно предпринять. Если это не игра, то всё может кончиться достаточно плохо для меня. Однако, чем больше я отбивался, тем сильнее он заводился. Когда Сашка почти уже зло обхватил меня за шею, я заорал дурным голосом:
— Пусти! Помогите!! Насилуют!!!
Все рассмеялись. К нам подскочил Сева и стал нас разнимать. Он схватил Сашку за руку — тоже, видно, понял по его лицу, до чего это может дойти.
— А ну-ка!!! Хватит! Отстань от него! Слышь?! Пойдём курить!
Сашка резко вырвался:
— Нет, этот борзый дух напрашивается, чтобы ему фанеру пробили.
Но Сева опять схватил его, продолжая тянуть к двери, а я жертвенно орал:
— Не приставайте к честной женщине!..
Сашка уже смеялся со всеми, хоть и продолжал тянуться ко мне. Воспользовавшись моментом, я выскользнул и отбежал в другой конец комнаты, где рухнул в своё кресло. Сашка с висящим на нём Севой потащился за мной. Он уже не злился, как всего лишь минуту назад, всё это вновь стало для него игрой. Но что-то было в его лице, что-то непонятное… Нечто хищно-похотливое, что ли? Ему именно хотелось свалить меня или вновь схватить, но как-то по-особому. Я это видел.
Сева уже орал на Сашку в полный голос:
— Всё, говорю! Курить хочу, пойдём! Да пойдём же! Чего ты к нему прицепился, мать твою?! Отстань, кому сказал!! Хорош, хватит!!!
— Нет! — натужно упирался Сашка. — Подожди-и! Я этого так не оставлю!..
— Да пусти ты его, Сева, — подал голос я. — Пусть ударит и успокоится! Ну, ударь меня! Ударь!
Почему-то мне не верилось, что Сашка сможет меня ударить. Всё уже переросло в фарс, и бояться было нечего. Сашка наконец вырвался из рук Севы и подскочил ко мне. Схватив, он приподнял меня из кресла. Мы какое-то время смотрели друг другу в глаза. Сашка разгорячённо дышал и слегка улыбался. Я благоразумно упёрся руками в его грудь, а то — кто его знает… Он несколько секунд буравил меня взглядом, а потом слегка дунул мне в лицо. И в этом дуновении послышалось тихое: «Стервец!»
Разжав руки, он отпустил меня и повернулся к Севе:
— Ладно, пойдём курить.
И они ушли на улицу, в курилку.
…Ну и глаза были у него! Нет, это непостижимо… Я ничего не понимал.
Оставшись одни, мы — Андрей, Славка и я, прибирая раскиданные во время возни стулья и бумаги, похихикали над всем происходящим. Хотя мне это хихиканье далось с трудом: в моём воображении всё ещё сверкали Сашкины синие, широко раскрытые глаза… Странно… Понимал ли он сам, что делает?.. Поболтав ещё какое-то время, Славка и Андрей стали разбирать бумаги, которые не закончили днём, а я спустился в Бункер, так как сегодня было не моё дежурство. Сидя на кровати и тупо листая книгу, я пытался разобраться в том, что случилось только что… И чем больше я думал, вспоминая лицо Сашки и его тихое «Стервец», тем меньше мне всё это нравилось. Такое выражение лица мне уже доводилось видеть здесь, в армии — и ничего хорошего оно не несло.


В армии есть одна беда — скука. Нет, не в физическом смысле, а в смысле духовном. От неё, по-моему, всё и происходит. Вот тогда-то и начинает «детство из ушей лезть». Впервые я увидел «свалки» ещё в учебке, недели через две, как со своими сверстниками оказался в этой воинской части. Впрочем, поначалу это смотрелось не иначе как забавы больших детей. Начиналось, как правило, спонтанно, а потом постепенно втягивало всех в большую кучу-малу. Взвод защитников Отечества, пыхтя, сопя, кряхтя и кусаясь, с грохотом двигал железные койки и катался по казарме. Со стороны посмотреть — ну прямо-таки лотерейные шарики во время игрового тиража! Да, но это так, пока не присмотришься повнимательнее. А как только присмотришься — мама дорогая!.. Эти невинные забавы со временем приобретали всё большую и большую сексуальную окраску. Народ не на шутку лапал друг дружку!.. И чем больше проходило времени, тем жёстче это становилось.
Таким открытием я, конечно же, не стал ни с кем делиться — однако, на всякий случай, участвовать в свалках перестал.
Да уж… Перестал… А сегодня-то?!
Всё это время, что я был в армии, то есть с самого первого дня, когда нас погрузили в вагоны на вокзале и отправили в Казахстан, мои сексуальные желания будто бы заснули или вовсе испарились. Их не надо было гнать от себя — потому как их просто не было. Мне было легче в этом отношении — ведь я совсем не имел никакого опыта на «ниве плотской любви». Но ведь не все были так несведущи в этом вопросе!.. И всё-таки: чего ради нормальные здоровые мужики затевают такие странные игры? Ответа я не находил. Может, именно потому, что здоровые? Если утром, перед командой «Подъём!» посмотреть на дрыхнущих бойцов, накрытых тонкими солдатскими одеялами, то сравнение с «палаточным городком» будет самым точным — в смысле утренних эрекций… Но это считалось нормальным. А вот игры… Что это? Тоска по телу, когда обостряются желания? Когда ты двадцать четыре часа в сутки находишься в обществе тридцати-сорока человек, бок о бок, почти в замкнутом пространстве — конечно, ни о какой возможности сексуальной разрядки не может быть и речи. Хотя все знают: человек устроен так, что сексуальная разрядка ему необходима, но не все готовы признать это. Наша армия, например, как раз устроена по этому лицемерному принципу. Если ты солдат, то у тебя нет и никак не должно быть никаких сексуальных желаний, ведь Уставом такого пункта не предусмотрено!.. Правда, наверное, кто-то из командных мужей Генштаба — тех, что определяют тактику и стратегию солдатской жизни — кто-то же подозревал, что желания у бойцов остаются!.. По этой причине, видимо, в солдатский компот и добавляли некую гадость, благодаря которой тот компот имел горьковато-кислый привкус. Зная об этом и прихлёбывая компот за обедом, защитники Отечества отпускали различные шуточки по поводу «не проходящего стояка», несмотря на «неустанную заботу отцов-командиров». Наверное, каждый находил какие-то свои выходы из ситуации. Например — в увольнительных, или бегая в самоволки… Но такое было теоретически возможно для тех, кто отслужил хотя бы год. Для молодых солдат такие вольности были недоступны. Да и многое ещё зависело от местности, где они проходили свою службу. Большой город — это одно, а что делать, если гарнизон располагался, например, в удалённом от населённого пункта месте? Да, я согласен: секс — это ещё не самое главное, но и преуменьшать его значение в жизни молодого солдата тоже не нужно. Иначе это грозит приобрести уродливые формы. По моим наблюдениям, к концу первого месяца службы некие «странности» просто-таки выпирали кое из кого. «Игры и шутки» приобретали сексуальную агрессию — причём, усердствовали в таких играх отнюдь не девственники.
Ко всему прочему, мы ведь ещё и дружно жить не можем, мы же начинаем делиться меж собой. И, как полагается, весь наш учебный взвод разделился на группки, прослойки, кланы — одним словом, на сильных и слабых. Когда процесс закончился и когда выявились первые и последние, сильные и слабые — тогда мне пришлось стать свидетелем одной мерзкой и грязной истории.
Как-то вечером, уже после отбоя, народ, не зная чем заняться от скуки и отсутствия обоих сержантов, насел на наших двух «послед¬них». Ребята они были хорошие, но тихие и безответные. Не могли постоять за себя даже словом. Один из них спал на койке через проход от меня. Смеха ради местные заводилы заставили их драться между собой. Конечно, для этого им сначала надо было наподдавать этим двум, заставив делать то, чего от них хотели. Вся казарма следила за этим «увеселением», орала и улюлюкала, подбадривая и поощряя. Затем правила сменили на борьбу. А после, когда это надоело, было придумано новое развлечение. Одного из них заставили снять с себя всё: трусы, майку — и пройтись так вдоль коек. Парень от отчаяния чуть не плакал, но его всё же заставили это сделать. И весь взвод пялился на это — даже свет везде повключали, чтобы лучше видеть. Мне было так неприятно наблюдать эти унижения, что я лёг и накрылся одеялом с головой, лишь бы не видеть, с какими рожами они на всё это глазели…
На следующий день, выбрав время перед утренним построением, я подошёл к тому пареньку, своему соседу по койкам, сидевшему чуть в стороне ото всех. Лёша, так его звали, был небольшого ростика, худой и смуглый. Таких маленьких ребят во взводе было трое и они всегда держались вместе, отдельной стайкой. Но в этот день двое других были в наряде, поэтому Лёша скучал в одиночестве.
В армии быть маленьким очень трудно. Первый раз я об этом задумался, когда как-то вечером, перед отбоем, складывая одежду на табуретку, обратил внимание на то, что уголки Лёшкиных губ были покрыты язвами и как-то странно потрескались.
— Что у тебя с губами? — поинтересовался я у него.
— Обжёг… — отмахнулся он.
— Где же это ты их обжёг? На солнце, что ли?
— Да не… В столовой.
— Это как?
— Я же самый последний в шеренге стою, «расчёт окончен!»
— Ну и что?
— И в столовой всегда в самом хвосте. Пока до меня очередь дойдёт, все уже поели, а сержант командует построение. Вот и обжигаюсь постоянно, чтобы успеть.
«Ох ты, блин! А ведь действительно… Тут сам-то всегда торопишься: быстрее-быстрее, хотя и стоишь в середине, а когда ж таким, как он, успевать-то?..»
За завтраком я взял с раздачи и поставил на свой разнос вторую тарелку. Повар-узбек искренне озаботился способностью пищеварения такого наглого духа и поинтересовался, ломая язык, не треснет ли у меня, случайно, харя. На это я довольно нагло (зная, что нахожусь в окружении своего родного взвода) заявил, что такие заботы — не его ума дело. Обернувшись в конец очереди, крикнул Лёшке, что «серое под коричневым» я на него уже взял. «Серое под коричневым или коричневое под серым» — местная шутка по поводу содержимого тарелок. Впрочем, на мой взгляд, довольно точная метафора.
Не скажу, что мы с Лёшей были в каких-то дружеских отношениях. Просто соседи по койкам, сослуживцы одного взвода. И ещё он был одним из моих постоянных слушателей.
Когда все разговоры были переговорены, все темы перебраны на несколько рядов, я вдруг вспомнил, что до армии прочитал целый ворох всякой фантастики. Рассказанная по памяти повесть Стивена Кинга «Туман» принесла мне репутацию взводного «сказочника». Потом, я, конечно, пожалел об этом, когда за мной стала волочиться небольшая группа бойцов и постоянно канючила рассказать что-нибудь — но было уже поздно. Половина взвода, используя каждую свободную минуту, слушала мои россказни, раззявив рты, так, как сейчас домохозяйки смотрят мексиканские сериалы. А уж на ночь для всего взвода продолжить что-то «многосерийное», начатое несколько вечеров назад — прямо-таки святое дело. Я, в общем-то, и не ожидал от себя, что помню всё ранее прочитанное, да ещё в таком количестве. Странное это было чувство… Наш горластый и шумный взвод притихал, слушая так, что даже койки не скрипели. Как дети. Взрослые дети… Я лежал, глядя в тёмный потолок, и рассказывал… Наверное, мне и самому это было нужно. Ведь это была моя тоска по дому…