Записки ефрейтора похоронной службы

Огромная благодарность моему другу Сергею П.
за неоценимую помощь в работе над рассказом.

Автор.

8 ноября.

Почему я стал писать эти записки? Наверное, просто от одиночества. Не с кем поговорить – вот и стал писать. Нужно ли это для чего-то? Я не знаю. Я об этом не думаю. Я просто завел себе тетрадь и вечерами, перед отбоем, а иногда и днем, в перерывах между работой, записываю сюда свои мысли…

Здесь, на войне, я уже второй месяц. До этого жил в Челябинске, учился на первом курсе медицинского института. Бросил, ушел сам. «По убеждениям», как говорится. Потому что вдруг понял – в нашей стране спасать людей невозможно. А значит, зачем врать самому себе и окружающим? Противно…

Немного проработал в городском морге, санитаром. Устроиться помогли знакомые. Платили там хорошо, смог даже немного помогать родителям. Но очень скоро я загремел в Армию, на «срочную». И почти сразу попал сюда…

Я ни о чем не жалею. Не жалею, что попал на войну. Может быть (хотя, наверное, для вас это звучит странно) именно тут я смогу разобраться – кто я и что я, зачем я живу и кем я должен стать, если вернусь отсюда домой. Там, когда я был вместе с вами, я понять этого не мог…

Меня направили в полевой госпиталь. Сказали, что буду санитаром. Но когда наш главврач подполковник Тимохин узнал, почему я бросил институт, он покачал головой и перевел меня на другую должность. Тоже санитаром, только в «похоронную службу». Проще говоря – в госпитальный морг.

Здесь все совсем по-другому, не так, как на «гражданке». Вскрытий не делают, заморозку и консервацию трупов – тоже. Я просто переношу в специальную палатку тела тех солдат, кто умер у нас в госпитале или кого доставили уже мертвым, привожу их немного в порядок, насколько могу, заполняю кое-какие документы, упаковываю в пластиковый мешок. В общем-то, это вся моя работа. Раз в день (иногда - реже) из города приходит специальная машина, огромный военный «Урал» с покрытым брезентом кузовом и нарисованным на нем красным крестом в белом круге. Он забирает тела, увозит их и что с ними происходит дальше – я точно не знаю, хотя и догадываюсь...

Быт тут суровый и бесхитростный. Еда есть и ее достаточно, но она очень простая. Сейчас боевые действия ведутся вяло, потому пациентов у нас немного. И у меня работы пока что почти нет. Я стараюсь использовать это время затишья, вникаю в здешнюю жизнь, привыкаю к распорядку, учусь делать свою работу быстро и аккуратно. Я понимаю, что не всегда будет так, как сейчас. Я понимаю, что здесь идет война и когда-то работы у меня поприбавится. Может быть даже уже совсем скоро…



10 ноября.

Со мной тут служит еще один парень – Виталик. Он из Подмосковья, из города Серпухова. Мы с ним на пару таскаем носилки, разгружаем и загружаем санитарные транспорты, помогаем нашим медсестрам. Живем мы тоже вместе. В соседнем с госпиталем доме, где спят после дежурств наши хирурги, у нас с Виталиком тоже есть своя маленькая комнатка: две койки, стол, табуретки, вешалка для одежды и печка. Мы редко бываем здесь днем – чаще всего ночью. Просто приходим сюда отсыпаться, если есть возможность. Иногда едим тут (благо, все рядом), так как есть там, где мы с Виталиком работаем, что-то не очень хочется…

Виталик почти ничего не рассказывает о себе, о том, как попал сюда, на войну, и почему именно к нам. Он неплохо справляется – наверное, на гражданке тоже имел отношение к медицине, как и я. Но я не знаю этого точно, а спрашивать у начальства не хочется.

Он странный парень, мой Виталик, но мне он нравится. И еще – он сильно храпит по ночам. Хотя, мне это особо не мешает. Я ведь понимаю, что от него это никак не зависит и потому не тревожу его из-за таких пустяков. А может быть еще и потому, что когда большую часть суток проводишь вместе с мертвыми, начинаешь больше прощать живым и мириться с любыми их недостатками. Потому что они – живые…



12 ноября.

Виталик все больше молчит, не разговаривает даже со мной. Я, в меру своих сил, пытаюсь как-то растормошить его, но у меня ничего не выходит. Когда я вечерами зажигаю керосиновую лампу над столом в нашей с ним комнате, чтобы писать эти записки и засиживаюсь долго, я иногда слышу, как он тихо плачет в своей койке. Отворачивается к стене, накрывается с головой одеялом и плачет. Он старается, чтобы я не заметил этого, но я все равно слышу. А утром у Виталика красные, опухшие глаза. Все вокруг думают, что с недосыпа. Но я-то знаю – отчего. Знаю и молчу…

Пробовал с ним поговорить – не получается. Он странно так смотрит, потом отворачивается и продолжает заниматься своим делом. Мне все это не нравится. Какие-то дурные предчувствия у меня из-за Виталика. Но что я могу сделать? Мне и самому нелегко…



13 ноября.

Не люблю числа «13», никогда не любил. В этот день в моей жизни всегда происходит что-то нехорошее. Я не слишком суеверный человек, но так уж повелось у меня. А закрывать глаза на очевидные вещи может, наверное, только дурак.

Сегодня утром на наше село напоролась шалая группа «духов», какой-то блуждающий отряд. Как такое может быть, скажете вы, ведь мы находимся в глубоком тылу? Да в том-то и дело, что нет здесь, на этой земле, никакого глубокого тыла и быть не может. Наверное поэтому, все мы и всегда вооружены. Даже хирурги. Когда мы с Виталиком ложимся спать, автомат у каждого из нас лежит рядом…

Чечены поперли на нас с запада. Скорее всего они вышли из леса. Завязался бой… Мы в нем участия не принимали – войск в селе хватает без нас, а мы – всего лишь медслужба. Но пули свистели повсюду. Долетали и к нам… В нашей с Виталиком похоронной палатке они пробили несколько рваных дыр, сквозь которые стало видно голубое небо. Ранили одну нашу медсестру – Светку Зеленцову. Но не очень тяжело, в руку. Стекла побили в госпитале, а с ними тут напряженка. А как жить без стекол, когда на улице уже не лето?..

Боевиков нашим удалось уничтожить. Всех. Дрались они как безумные! Никто не захотел сдаться – отстреливались до последнего патрона. Я видел, как их тела свалили вечером за селом в компостную яму и засыпали землей. А что с ними еще делать? Кто их будет хоронить?..

Нашим тоже досталось. Госпиталь пополнился ранеными – всего их было человек двадцать – двадцать пять. Наша с Виталиком палатка приняла семерых убитых. Но к ночи появился еще один…

За его жизнь хирурги долго боролись. Они сделали все, что могли, но парень не выжил. Кажется, он был из Красноярского ОМОНа, судя по форме – его документами занимался Виталик, не я. Когда мы забрали его из опустевшей тихой операционной и принесли к себе, из его ран еще текла кровь. Но текла вяло, нехотя… Густая, как сироп… Он был еще теплым, когда мы приводили его в порядок, связывали ему руки и ноги бинтиками. Я не смог надеть на него черный пластиковый мешок этим вечером. Что-то не давало мне этого сделать. Решил, что сделаю это утром, когда тело уже остынет. Так – легче…

Вот тебе и число «13»… Сейчас, когда я сижу за столом в нашей комнате спиной к двери и при свете лампы пишу эти строки, Виталик опять тихо плачет в своей койке. И опять он думает, что я ничего не слышу. Но я – слышу, слышу, слышу!!.. И самое ужасное тут то, что я ничем не могу ему помочь!



14 ноября.

Сегодня в город отправили тех, кто погиб во вчерашней перестрелке. И сразу от сердца как будто отлегло. Ведь когда не видишь – значит не знаешь… ОМОНовца «упаковывал» Виталик – я так и не смог, почему-то к нему подойти. Сам спрашивал себя, ну чем этот парень отличается от других? Ну чем?! И сам же не смог себе ответить. Иногда такие вещи случаются. Даже со мной… Все ведь мы люди…

В обед, уже после отправки, главврач принес нам с Виталиком спирт. Сказал, чтобы помянули погибших – все-таки мы как будто бы вместе служили. Я попросил, чтобы он выпил с нами. Он согласился. Пошли в его кабинет…

Хороший он у нас мужик! Скольким ребятам его руки жизнь спасли, домой вернули!.. Наверное, этого никто никогда не сосчитает… Жалко!..

А вечером, нас пригласили к себе медсестры. Те, что не дежурили сегодня. Тоже пили спирт…

Виталик мой вроде как расслабился немного, оттаял. Когда мы с ним курили на крыльце, он обернулся и вдруг сказал мне: «Знаешь, здорово, что я попал служить с тобой…» И в эту ночь он не плакал…



15 ноября.

Раненых стали подвозить по несколько человек каждый день. Все не очень тяжелые, никто не умирает. Но моя мрачная палатка, последний причал для погибших, как я называю ее про себя, все равно не пустует. Убитых привозят отовсюду и на чем только можно. Чаще всего, просто не довозят, не успевают довезти – раненные умирают в дороге. Потому, сразу из смотровой (а иногда прямо из кузова машины или кабины БТРа) мы с Виталиком забираем их к себе…

Через меня за время моей недолгой службы их прошло уже достаточно. И все равно, каждый новый солдат – отзывается какой-то своей болью внутри меня. Я никак не могу привыкнуть к ликам смерти…

Я много думал о том, чем же моя работа здесь отличается от той работы, в городском морге Челябинска? И вдруг недавно, я понял – чем. Там умершие были, в основном, старики, пожилые люди. Таких было большинство. Здесь же почти все, - молодые ребята, солдаты и офицеры. Такие же, как мы с Виталиком или чуть постарше. Это воспринимается тяжелее… И еще – все они в зеленой, военной форме, ведь к нам не привозят гражданских. В этом тоже есть что-то свое, особенное. Что-то, что подчеркивает наше родство, нашу похожесть, нашу близость друг другу и… одновременно, нашу противоположность, отчужденность, нашу разницу. Ведь все они – мертвые, а мы – пока еще нет…



18 ноября.

К нашему госпиталю прибилась собака. Большая, остроухая дворняга. Откуда она взялась? В селе раньше ее не было… Мы все кормим ее, делимся пайком. И ей радостно, и нам тоже. Спит она под крыльцом нашего дома. Пока не ударили морозы – мы не возражаем. Потом, нужно будет что-то для нее придумывать…

Вообще, зима здесь дурацкая. Не то что у нас, на Урале. То холод, пробирающий до костей, а то хлюпь и грязь. Помыться толком негде и хотя мы сидим не в окопах, все-таки у некоторых появились вши. Главврач приказал всем постричься наголо. Кроме медсестер. Хорошо, что у нас в госпитале есть электрическая машинка. Она работает от аккумулятора. Мы с Виталиком стригли друг друга вечером в своей комнате. Забавно это было, даже немного посмеялись…

А потом он лег спать, а я сел писать свои записки. Но сегодня почему-то не пишется. Может, просто устал больше обычного? Не знаю. Тоже иду спать. Достаточно на сегодня…



21 ноября.

Иногда, в конце долгого рабочего дня, почти уже ночью, я отсылаю Виталика за ужином и остаюсь в нашей палатке похоронной службы один. Я люблю посидеть среди тех, чьи окровавленные тела тихо и неподвижно лежат в ряд на полу передо мной… Странно, скажите? Ничего странного…

Жалею ли я их, этих мертвых солдат? Сказать «да», это значит ничего не сказать. И еще, я постоянно ловлю себя на мысли, что тут все не совсем так, как кажется на первый взгляд. Это ведь не просто мертвые тела, растерзанная плоть… Это – люди. У каждого из них была душа, свой мир, своя жизнь… И вот теперь – все это кончилось в один миг и они тут. И я, может быть, один из последних, кто пришел проводить их…

Я подхожу то к одному парню, то к другому. Заглядываю в их лица, вижу документы, что лежат на груди у каждого… Их руки уложены на животе и связаны вместе полоской бинта. Точно так же и ноги. Мы делаем это специально, потому что к тому времени, когда их привезут в город, их тела будут уже окоченевшими. Как такие укладывать в гроб?..

На их форме следы крови, земли, пороха. У некоторых это даже не форма уже, а просто какие-то бурые, заскорузлые тряпки. И как то особенно неуместно выделяется белая полоска подворотничка, охватывающая их неподвижную шею с резким изломом адамова яблока...

По роду деятельности мне приходится проверять содержимое их карманов, вынимать оттуда какие-то личные вещи. Это неприятно, хотя и необходимо. Словно заглядываешь в чужую спальню через замочную скважину… Только здесь ты заглядываешь в чужую жизнь. Жизнь, которая окончилась…

Я нахожу в их карманах много разных вещей. Тут и личные вещи, какие-нибудь мелочи, талисманы… Письма из дома, фотографии родителей, любимых, друзей, однополчан. Я иногда смотрю на эти фотографии, но письма никогда не читаю. Это было бы уже слишком! Зачем?..

Потом (и в этом я никому никогда не признаюсь!) я встаю посреди палатки и тихо читаю короткую молитву над всеми ними. Нет, я не особо верующий человек и никогда им не был. Но здесь, на войне, я почему-то вдруг понял, что должен это делать. И я – делаю…

И уже после всего, я приношу черные пластиковые мешки и упаковываю тела ребят в них, готовя к завтрашней отправке. А потом я гашу свет в палатке и ухожу к Виталику, чтобы поесть и лечь спать.



22 ноября.

Ночами стало холоднее и мы забрали дворнягу (ей дали кличку «Верный») в свой дом. Постелили в коридоре старую шинель, тут она теперь и спит. Все довольны…

Сергей Шматко, капитан медслужбы и наш третий хирург, дал почитать мне одну книгу со стихами. Ему прислали ее из Москвы друзья. Это стихи о войне, о нашей войне. Я очень удивился: как такое могли напечатать? Книгу, конечно, я взял. Теперь читаю ее каждый вечер. Мне рано или поздно придется вернуть книгу, поэтому те стихи, что мне особо понравились, я решил записывать в эту тетрадь. Наверное, эти строчки, сложенные в рифмы, как и эти записи, отражают то, что творится и у меня на душе, внутри меня. Иначе, зачем мне все это?

По крайней мере, я почти уверен, что стихами можно выразить то, что нельзя выразить простыми словами. Что-то особое, что лежит очень глубоко внутри нас. Странно, что раньше я совсем не любил стихов, не читал их и не понимал. Теперь все изменилось. Потому что, наверное, изменяюсь я сам…



Красно-краповая-кровь-

Кралась-криво-терпеливо:

Бровь-небритый подбородок-

Бронированный жилет…

Пуле ты не прекословь.

Смерти нет альтернативы

Красно-краповая-кровь-

Кралась-криво-терпеливо…1



23 ноября.

Сегодня был странный случай. К госпиталю на всех парах подлетел армейский УАЗик (я как раз был на улице), из него выскочил лейтенант в краповом берете и заорал во весь голос: «Мой друг умирает! Я привез его! Помогите ему! Кто-нибудь, помогите!!!»…

Мы с санитаром вытащили носилки из машины и бегом перенесли огромного, широкоплечего парня, истекающего кровью, кое-как перевязанного, в смотровую. Оттуда капитан Шматко, дежуривший сегодня, сразу отправил его в операционную. Вызвали «главного»…

Парень в крапе нервно курил на крыльце, ждал известий. Его лицо дергалось время от времени, он то ходил взад вперед, то садился на ступеньки, то опять вставал – не было ему покоя. У каждой выходящей по делам сестры он спрашивал «как там дела?», но они лишь мрачно пожимали плечами…

Наконец, из дверей госпиталя вышел сам Шматко. В зеленом халате, забрызганном кровью. Он тоже закурил. Рослый парень в краповом берете подался ему навстречу, но их взгляды встретились и парень застыл на месте. Шматко ему ничего не сказал, только молча развел руками. Все было ясно без слов…

Парень закричал: «Я не верю! Не верю вам! Не мог он умереть! Просто не мог! Мишка…» И тут силы покинули его и огромный СПЕЦНАЗовец осел на землю, затихнув и закрыв лицо грязными руками. Шматко, с каменным лицом, похлопал его по плечу и пошел прочь. А я понял, что у нас с Виталиком появилась работа…

Мы забрали тело из операционной и перенесли его в свою палатку. Начали обычную процедуру, утирая кровь, одевая его…

И тут на пороге появился лейтенант в крапе. Он откинул шуршащий брезентовый полог и вошел (скорее – влетел) к нам. Бросился к своему другу, грубо отпихнув от него Виталика, упал на колени, схватил за руку…

На это было больно смотреть! Он вглядывался в мертвое лицо, дотрагивался пальцами до одежды и ран, словно проверял, действительно ли все это происходит на самом деле. Ужасное зрелище…

Нужно было это как-то прекратить! Я подошел к лейтенанту, попытался ему что-то сказать, объяснить. Он только кивал мне в ответ, а по щекам его текли крупные слезы. Потом он словно очнулся, огляделся вокруг… Увидел остальных солдат, тихо лежавших там, где мы их положили… Увидел нас с Виталиком…

«Разрешите мне побыть тут, с ним… Я отпущу машину и вернусь. Я не могу его бросить одного...»

Мы переглянулись и я послал Виталика к главврачу, согласовать… Тот вернулся быстро, молча и утвердительно кивнул мне и «краповому». Пока лейтенант бегал к машине, мы перенесли тело его друга в дальний угол палатки, чтобы ни он нам не мешал, ни мы ему не мешали… Успели застегнуть на нем китель камуфляжа и штаны, утереть кровь с губ и лица…

«Краповый» вернулся, молча сел подле товарища, попросил разрешения закурить. Я разрешил…

Так он просидел тихо и почти неподвижно около него до самого вечера. Нам пора было уходить спать…

«Оставьте меня здесь на ночь, - попросил «краповый», - Я ведь больше его никогда не увижу…»

Я подумал немного и решил – пусть так и будет. Сказал на всякий случай лейтенанту, где нас найти и мы с Виталиком ушли. А он остался…

Сейчас я сижу в нашей комнате над тетрадью и думаю о том, как «краповый» лейтенант сидит там один, в нашей палатке, среди мертвых солдат… Сидит как верный пес, возле своего друга, которого он потерял навсегда… И думает, наверное, о том, что идти ему теперь некуда…

А Виталик опять плачет…



24 ноября.

Все-таки я не выдержал, не смог лечь и заснуть в ту ночь. Когда Виталик захрапел, я взял захаванную фляжку со спиртом, воды в котелке, сигареты и пошел к «краповому» лейтенанту. Зачем, спросите вы? Сам не знаю, зачем…

Я тихо вошел в палатку, а он уже не сидел, а лежал на брезенте рядом со своим другом, обнимая его за грудь одной рукой. Спал ли он – я не знаю наверняка, только он тут же вскочил и сел, смущенно глядя на меня. Я же видел по его лицу, что он весь продрог тут…

Я подошел, поставил то, что принес на землю и тоже сел рядом.

«Давай помянем твоего друга…» - это было все, что я сказал ему. Лейтенант кивнул. Мы молча выпили прямо из фляжки. Я протянул ему сигареты…

Всю ночь мы просидели так вместе. Не знаю, нужно ли было это мертвому, но ему, живому, это было нужно. Наверное, потому я и пришел. И он не прогнал меня…

Утром, когда в нашу палатку зашел еще не совсем проснувшийся Виталик, я сказал, что нужно упаковать тело в мешок. «Можно, я сам?» - поднял на меня глаза «краповый». Я протянул ему мешок, сказал, что нужно делать и как. Он сделал…

Когда пришла машина и мы стали грузиться, «краповый» лейтенант подхватил огромное тело своего друга на руки и понес его на улицу. Он бережно уложил его в кузов «Урала», рядом с другими солдатами, а потом долго стоял у забора и ждал, пока машина уйдет. Когда «Урал» скрылся из виду на грязной дороге, «краповый» подошел ко мне и протянул мне свою широкую ладонь.

«Спасибо, братка! За все спасибо тебе! За нас обоих…»

Я понял. Кивнул ему и крепко пожал его сильную руку. Он ответил мне тем же. Потом мы попрощались и он поплелся в сторону середины села, где был штаб. Наверное, он собирался вызвать свою машину…

Мы же с Виталиком вернулись к работе. Внешне все было как всегда, как обычно. Но занимаясь разными делами, я весь день думал о «краповом» лейтенанте. У меня стояла перед глазами одна и та же картина, которую я невзначай увидел этой ночью: он тихо лежит на брезенте, рядом со своим погибшим другом и одной рукой неловко обнимает его неподвижную грудь…



26 ноября.

Ты ушёл. Не оглянулся…

И меня унёс с собой

Парень в краповом берете,

Воин, вечно молодой…



Я просил себя обратно,

Я хотел совсем сгореть…

Молча усмехалось Небо,

Оставляя всё как есть…



Пуля – дура. Смерть – злодейка.

Миновать бы этот рок!

Переделать наши жизни,

Чтобы ты вернуться смог…



Но мне Чуда не дождаться,

Глупо спорить мне с войной

Мне придётся здесь остаться,

А душа моя – с тобой…



Ты ушёл. Не оглянулся…

Травы во поле рыдают…

Между Небом и землёю

Наши судьбы догорают… 2



29 ноября.

Утром Виталика нашли в овраге, с дыркой в груди. Его автомат лежал тут же. Застрелился Виталик…

Странно, что никто не слышал. Я тоже не заметил, как и когда он вышел ночью из нашей с ним комнаты. На снегу было много алой крови. Ее цвет не поменялся, потому что она не успела свернуться – замерзла. Шматко сказал, что произошло все ближе к утру, часов в пять. У Виталика было странное лицо, будто бы это случилось не быстро, будто бы он очень страдал. Отнес его в нашу палатку, к остальным…

Главврач после вызвал меня и задавал мне всякие вопросы. Я честно отвечал. Он остался доволен, поняв, что я ни при чем. В свидетельстве о смерти написал: «Выстрел снайпера». Конечно, так правильнее. Зачем родным знать правду? Все равно никто не сможет этого понять…

Но мне кажется, что я – понимаю… Мне кажется, я знаю, почему Виталик это сделал. У меня самого таких мыслей никогда не было. Может, я какой-то не такой? А он… Он просто был другим. И нельзя ему было тут работать. Но кого интересуют такие тонкости на войне? Всем не до этого…

Мне теперь будет труднее справляться со всем одному. Но я постараюсь. Что еще делать?

Виталика отправили с очередной машиной, положив среди тел других солдат, погибших в бою. Больше я его никогда не видел. На память о нем у меня осталась лишь его фотография, где он был снят с какой-то девушкой, еще на гражданке. Я нашел это фото в его вещах и решил оставить его себе.