Вельвет

«Here he comes, he's all dressed in black
Beat up shoes and a big straw hat
He's never early, he's always late
First thing you learn is you always gotta wait
I'm waiting for my man…»
Velvet Underground

Глава 1. Глеб

Солнце жарило сквозь поверхность джинсовой куртки, нагревая спину, кидалось в глаза, лучами разрезая волосы, падающие на лицо из-под капюшона. Я быстро шёл мимо домов, покрытых разноцветными «плевками»: отклеенными рекламами и облезлыми объявлениями, шаблонными рисунками и надписями из змеевидных или, наоборот, острых агрессивных букв. Хотел бы я встретить того, кто пишет здесь эти красивые и непонятные слова, кто видит в них смысл. Хотел бы я встретить… кого-то, кто дал бы мне смысл. Я хожу по городу быстрым шагом с флегматичным лицом, отталкивающе свободолюбивым и недоверчивым. Я не нравлюсь людям, потому что странный и требовательный. На деле же, как голодная собака, высматриваю и рыскаю в поисках чего-то. Сначала окружаю себя людьми, потом бегу от них в поисках одиночества. Сейчас затишье в моей жизни подзатянулось: четыре стены, сигареты, одиночные игры на компе и авторское кино — как любая слишком долгая диета надоели. Выражаясь образно, захотелось наесться чем-нибудь неполезным и острым, солёным или, наоборот, приторным, набить оскомину кислым, чтобы снова захотелось уйти в себя и наслаждаться тягостью одиночества.

Гастрономические фантазии не окончились, когда я вошёл в кафе, оглядывая помещение. Из-за столика у окна она, на секунду подскочив на месте, замахала мне кистью руки. Я скинул капюшон и, подойдя к ней, наклонился, приветственно приобняв и получив влажный след от её губ в районе виска. Я молча снял джинсовую куртку, небрежно смяв и бросив её через спинку кресла.

— Козырное место выбрала… — проговорил я, глядя через стекло окна на улицу, где стояли кашпо с цветами вроде петуний.

— Ну так! — усмехнулась она, поправляя прямоугольные очки в чёрной оправе. — Я, не будь дурой, уже три раза место поменяла, пока тебя ждала.

Я слегка улыбнулся, просматривая меню, известное мне почти что наизусть, которое любезно протянул официант. Смотреть в него было не обязательно, но я листаю его каждый раз. Просто так, растягивая удовольствие.

Она с пол-оборота начала громко рассказывать свои новости. Потом, впрочем, как обычно, спросила меня:

— Ты-то как?

Я замялся, наклонив голову набок. Звучно выдохнул и промямлил:

— Да так… да как-то так… — саркастично искривив губу. — Могу посоветовать кино к просмотру.

Она иронично глянула на меня из-под тёмных бровей.

— Всё ясно с тобой. Значит, сегодня напьюсь. Ты же знаешь, — она импульсивно замахала руками, — я должна напиться за тебя! Ты не пьёшь, тебе нельзя — мне можно, а учитывая скуку, в которой ты живёшь, я просто не могу не напиться!

Она любит поговорить, из неё не надо ничего вытягивать клещами — это комфортно, потому что я чувствую себя гармонично, молча́ рядом с ней. Мы не видимся по полгода, потом встречаемся так, как будто не расставались. Думаю, наше регулярное и продуктивное времяпрепровождение связано исключительно с тем, что у неё никак не мог появиться постоянный и длительный партнёр, отвечающий её требованиям, а я удобный вариант. С одной стороны, я — не какая-то её подружка-соперница, алчущая приключений и тайно завидующая или осуждающая. С другой — не просто мужик, который спит и видит — затащить её в постель. Я не потащу, её уж точно. Меня возбуждает лишь её острый ум, саркастичный язык и откровенность, порой даже чрезмерная, но именно она даёт ощущение, что у меня кто-то есть, есть некое подобие друга. Я временно ощущаю, что не одинок.

Сейчас мы интеллигентно и интеллектуально посидим, потом погуляем часа полтора по городу, потом пойдём в какой-нибудь прокуренный бар, она будет много пить и много говорить, я буду сидеть напротив неё, трезвый как стёклышко, слушать, думать, курить, запоминать и поздно вечером посажу её в такси.

Всё пошло по накатанной и в этот раз. Вечер набирал обороты в ирландском пабе. Она становилась похожа на буйную женщину-воительницу. Тёмные волосы, забранные в хвост, растрепались по лицу, декольте открыто приглашало.

— Представь себе, жду я его в комнате вся из себя такая романтичная, а тут появляется он, совершенно голый, — она делает паузу, ожидая моей реакции. Я лишь внимательно смотрю на неё: кисти рук готовы вновь взмыть в воздух подобно голубям, начав эмоциональный полёт. — Так вот… абсолютно голый! Понимаешь?! Какая на хуй романтика? — она разрывается хохотом. — Я думаю, ладно, была не была. А он заваливает меня сходу на диван, сразу раздел по-быстрому без всяких, залёг и… хер на меня положил. В прямом смысле положил. И тут меня прям добесило. Я ему как рявкну! Говорю: ты — сексист!

— Что? — недоумеваю я.

— Это мужской сексизм! Отвратительный сексизм! В жизни мужики кладут на нас хер, в постели ещё хер положил, а я-то хер на него положить не могу. Это однозначно унизительно, когда на тебя хер кладут, а ты не можешь… физиологически…

— Ты ему так и сказала?

— Да! А что мне оставалось делать?

— Он, скорее всего, испытывал нежные чувства, знаешь ли, прижимаясь к тебе хером… Не? Хотя я уже сам не уверен в правильности своих слов…

— Дорогой, ты единственный мужчина, который пытается понять женщину.

— А ты ущемлённая феминистка! — со смешком вырвалось у меня.

Она расхохоталась, с грохотом поставив бокал с пивом на деревянный стол.

— Видишь ли… в той ситуации это было оправдано — ни тебе неккинга, ни тебе петтинга… Никогда не позволю мужику класть на меня хер!

Её пошатнуло, но я успел подхватить её под локоть. Хрупкостью она не отличалась, и в плане перепоя можно было не беспокоиться. Она крепкая. Она сильная. Она бы с радостью стала нежной и слабой, но никто не дал ей обрести эти качества.

Когда мы стояли на улице, вдыхая вечерний воздух вперемешку с никотином, мне стало жаль её. Все, с кем столкнула нас жизнь, меняют нас незаметно и безвозвратно.
Я посадил её в такси, а сам пошёл пешком. Двоякое ощущение внутри извивается змеёй, когда идёшь по ночному городу. Я получаю удовольствие, когда мимо проносятся редкие автомобили, когда улицы горят всевозможными мелкими огнями, когда каждый встреченный на дороге человек привлекает внимание, потому что он переживает примерно то же. И параллельно возникающий животный не то чтобы страх, скорее, инстинктивное чутьё, когда ты настороже, словно зверь, пробирающийся в поисках добычи, желающий остаться незамеченным…

*** 

Два подвыпивших дружбана загулялись в этот прекрасный пятничный августовский вечер. Жизнь уже не казалась такой нудной, как все четыре предыдущих дня, но, тем не менее, чего-то не хватало для полного счастья. Это всё ещё злило. Никуда не спешащей, неуверенной походкой они двигались по пустынной улице под светом фонарей, когда один из них, не поднимая взгляда от асфальта, узрел впереди худые ноги, обтянутые в узкие чёрные джинсы. Голова его инстинктивно приподнялась, ожидая увидеть обладательницу стройных ног. Но сколь велико было удивление, смятение и одновременно поднимающееся чувство ярости в груди при осознании, что ноги эти принадлежали странному парню со слегка сутулой фигурой в джинсовой куртке, из-под капюшона которой выбивались торчащие в сторону прямые волосы. Грусть и разочарование сомкнули щупальца на и без того надломленной душе менеджера среднего звена, которую он так рьяно пытался напоить весь вечер, дабы утолить её внутреннюю жажду.

— Хипстер, бля! — вырвалось у него. Он даже не успел удивиться тому, откуда иностранное слово всплыло в голове, хотя сам сегодня писал в интернете ругательные комменты по поводу женоподобных парней.

Когда «хипстер» не обратил на его слова никакого внимания, рука сама рванулась вперёд, преодолевая расстояние. «Если ты мужик, так ответь по-мужски…» — быстрая мысль рябью пробежала в мозгу. Но координация подвела, кулак пролетел, не попал в челюсть.

Приятель же вместо того, чтобы поддержать товарища, остановился и успокаивающе и пристыжающе забалаболил:

— Да ты чё, Саш, да что ты вдруг…

А странный парень, словно ничего и не было, скрылся за поворотом, растворившись во тьме ночного города…

***

«Хипстер, бля!» — всё ещё эхом отдавалось в моей голове. Минуту или две назад? Я взял сильнее вправо, поравнявшись с ними, и лишь боковым зрением увидел летящий в меня кулак. Либо быстрая ходьба и условный рефлекс спасли меня, либо количество выпитого парнями навредило глазомеру, и удар, летящий, как подразумевалось, в челюсть, пролетел мимо цели, лишь проскользнув по губе. Нескольких секунд их недоумения то ли от неточности выпада, то ли от моей флегматичной реакции, дали мне возможность ускользнуть. Я быстро шёл прочь, слыша, как они ругаются за моей спиной. В голове пульсировал ритм, ободранная губа горела. Я плотнее надвинул капюшон, прибавляя шаг. Внутри всколыхнулось чёрное зло, которое всё это долгое время спало, не высовываясь. Я смотрел во тьму, листвой нависающую над моей головой, растекающуюся впереди на тёмном неосвещённом асфальте, пропустил это зло сквозь себя, погасив с шипением, как фитиль свечи.

Я вернулся домой, набрав на домофоне код, просигналив в квартире, что я иду. Поднявшись на этаж пешком, потянул за ручку двери, которая была не заперта, её, видимо, услужливо открыла мать. Мне не пришлось объясняться с ней из-за разбитой губы, потому как она ушла в комнату, не сильно желая видеть меня посреди ночи. Я потушил коридорный светильник, скинув драные кеды, и впотьмах прошёл в свою комнату. Бросил куртку на стул, заваленный моим же барахлом, и включил комп. В темноте загорелся синий огонёк, замигала красная лампочка, монитор осветил метр стола, а я отправился в ванную, вымыл лицо, посмотрел в зеркало на усталую белёсую физиономию с синяками под глазами. Кровь капельками выступала на содранной губе. Мне стало противно, что рука этого подвыпившего парня угодила мне в губы, скользнула по ним, задев слизистую рта. Я подумал о том, что он бухал весь день, потом ссал в подворотне, а позже этой рукой… Какое-то неосознанное унижение пронеслось по спине, я яростно намылил руки, намылил лицо, потом смывал водой раз, другой, третий. Волосы намокли, прилипая к лицу, они свисали сосульками на плечи, касались футболки, пропитывая её влагой. Недовольно двигая скулами, я разглядывал свою физиономию в зеркале. Залил раненую губу хлоргексидином, взлохматил мокрые волосы полотенцем и отправился к компьютеру, который шуршал, как шмель в траве. Включил aimp, найдя в закладках старую британскую рок-группу, прибавил громкость, надев наушники. Пальцы мои бегали по клавиатуре, глаза шарили в просторах интернета, когда мозг зафиксировал слово, потом фразу, которая прорвалась в разум, пробежала по нервным волокнам, как по проводам, приняв информацию, рука, трепетно обнявшая беспроводную оптическую мышь, скользнула в сторону, пара кликов, любопытство… и поток смысла, ворвавшегося в сознание.

========== 2 Глава. Глеб ==========

Глава 2. Глеб

Бескрайнее поле, колышущаяся трава цвета охры в закатном солнце и золотой косой дождь. Мир таял в малиновом тумане, как в желе, а посреди этого — невероятное строение из стекла. Просто куб, прозрачная стеклянная комната в полях, где усталые странники пережидают дождь. Следопыт в кожаной броне и полотняном капюшоне цвета малинового тумана стоял посреди этого куба, прислонив длинный лук к одной стене. Взгляд мой сфокусировался на переплетениях нитей ткани его капюшона, когда туман стал проникать в стеклянное убежище, наполняя его душной влагой и размывая контуры.

Проснулся я рано. Свет с улицы попал через цветную гардину, солнцем смазывая стены так, что они блестели. Я слышал, как за дверью в коридоре раздаются шаги. Я снова закрыл глаза, ослеплённые утренним солнцем, не желая отпускать следопыта в полотняном капюшоне. Что-то он не успел мне сказать, не указал путь сквозь густой туман. Полусонное возбуждение не покидало меня. Я дотронулся до себя, погружаясь в мягкий туман, давая возможность сознанию вернуться в иное измерение. Достаточно было пары минут, чтобы тело моё окутала дымка эйфории, оставив на животе влажную липкую субстанцию сна. На пару минут я словно оглох, но звуки с новой силой вернулись в ещё туманную голову. В ванной лилась вода, у соседей лаял йоркширский терьер, за окном шумели мужики, гулко обсуждая автомобили. Вытерев футболкой исторгнутую субстанцию, я лениво потянул руку к джинсам, брошенным на телевизионной тумбе. Они лежали мятым комом, наполовину вывернутые наизнанку. Вид их почему-то нагонял на меня тоску. С ленью и не без усилий я втолкнул ноги в бессменные узкие джинсы, набросил валяющуюся рядом толстовку и сел напротив монитора, напрасно пытаясь разглядеть своё отражение в чёрном экране. Мышь податливо скользнула в руку, два плавных пируэта из стороны в сторону и чёрный монстр под столом ожил, привычно загудев. Google — как домашняя страница с фоновым изображением шведской глэм-рок группы, потом новости глэм-рок сообщества, закачка пары эксклюзивных альбомов, которые тут же открывались. Музыка оживляла, наполняя меня настроением. «Nothing gonna stop us», — затягивал голос, а мне и вправду казалось, что и меня ничто не остановит. Раздался аккуратный стук в дверь.

— Да, мам… — тут же ответил я.

Дверь приоткрылась, в проёме появилась мать, опёрлась плечом о косяк, лукаво смотря на меня. Лицо её было свежим. Каштановые волосы волнами спадали на плечи. В свои сорок лет она отлично выглядела, сохранив стройность. Годы добавили ей лишь некоторую пышность, придающую пикантность женщинам.

— Чернопольский! — бодро начала она. — Окучиваешь девок в интернете?

Я усмехнулся, глядя в Вконтакт, scroll'ом прокручивая френд-ленту.

— Тебе пора бы их в реале уже окучивать! Не находишь? — язвила она, специально начиная эту ежедневную разминочную дружескую перепалку.

— Иди своих подчинённых окучивай! — ответил я, крутанувшись на стуле, чтобы посмотреть ей в глаза.

Тут она заметила подбитую губу и наигранно подняла одну бровь вверх, спросив:

— С Ингой погуляли?

— Да ты Шерлок, мам! — улыбнулся я.

— Это хотя бы… было оправданно?

— Что?

— Жертва оправданна?

— В смысле?

— Секс был?

— У меня лично был. Вот только что… Ага… — проговорил я, скривив физиономию.

— Она тебе никогда не даст! — с ноткой ущемлённой гордости проговорила мать.

— Звучит неоспоримо!

— Ты невозможен! Нелеп! Тебе ничего не нужно. Ты ничего не можешь дать женщине. Это ужас. В твоём возрасте твой папаша был тот ещё… — она запнулась — стервятник!

— Швабник королятый… — подметил я.

Мать кивнула и уже собиралась покинуть мою комнату, когда я остановил её.

— Слушай, ма, подкинь баблос, а?

— А что? Всё вчера прогуляно было? — мать изогнула бровь.

— Видишь ли, таксисты только наличку берут, — я развёл руками. — Но у меня ещё тут мысль навязчивая. Мне необходимо проколоть нос!

Она хотела что-то ответить, но я прервал её жестом, желая закончить мысль.

— Во-первых, я долго думал и считаю, что именно мне необходимо колоть нос и только нос, потому… — я сделал торжественную паузу, вдохнув, — что я упрям, а мировоззрение моё, как и нравственные и моральные нормы идут вразрез с общественными. Плюс это знак свободы. Кольцо в носу будет отражать мою решимость и непокобели… — я намеренно оговорился, но исправился, — непоколебимость. Во-вторых, — я снова сделал паузу, — у меня охуенно красивый нос! — Губы мои растянулись в самодовольной ухмылке.

— Ну-ну… — перебила меня мать, — и тебе этот красивый нос сломают с радостью какие-нибудь гопари… Хотя… если хочешь, я не против. Твой нос — тебе решать.

— Подожди! — выкрикнул я, не дав ей уйти. — Ты не дослушала последний аргумент: я сегодня после четырёх встречаюсь с Оленькой, ма! — о, сколько иронии я вложил в это предложение.

— Это, — она напрягла память, — японская школьница-зайка-анимешница?

— Ну да… ну да… ты как прокурор, мать, помнишь всех… Интересно, у тебя такая же хорошая память на папиных любовниц?

— Она тебе тоже не даст! — отрезала она, выйдя за дверь. — Ты есть будешь? — донеслось из недр квартиры.

— Буду! — крикнул я, вновь уставившись в монитор.

***

Мы вместе вышли из подъезда. Она, садясь в свой красный «Renault», чмокнула меня в щёку, оставив на мне след вишнёвой помады, но тут же торопливо стёрла её большим пальцем.

— Удачи, милый, аккуратней там… Ты у мня такой красивый, — уже из машины она послала мне пару воздушных поцелуев.

Я смотрел вслед уезжающей иномарке, сунув руки в задние карманы джинсов. «Как ты избаловала меня, мать, — подумал я, — всё равно ты самая лучшая мать в мире». Я почувствовал внутри какую-то сладкую горечь от понимания, как я ею дорожу, и что кроме неё у меня совершенно никого нет. Абсолютный ноль. За двадцать один год жизни я так и не нашёл себе ни пару закадычных друзей, которым можно было бы излить душу, ни любимую девушку, которая была бы для меня всем.

Я потёр руками лицо, сдвинув длинную чёлку на левый глаз, и решительно направился в сторону крупной уличной артерии, дабы поймать машину. Спортивный рюкзак за спиной бил по ногам болтающимися из стороны в сторону креплениями. В голове гуляла идея о том, что надо максимально использовать последние предучебные дни августа, потому как лето прошло незаметно в прострации и мизантропии.

Я встал на обочине, выставив руку, голосуя. Почти сразу подле меня остановилась японская праворукая машинка, водитель с широким лицом и узкими глазами высунулся в окно. «Как символично, — подумал я, — еду на встречу с японофилкой и на тебе…».

— До Воздвиженки не подкинете за двести?

— Ну-у-у… — недовольно протянул он, — хотя бы за двести пятьдесят…

— Оке, двести пятьдесят до Воздвиженки.

Я залез на заднее сиденье, сняв рюкзак, поставил его рядом. Через приоткрытые окна ко мне нёсся свежий воздух, всклокочивая длинные волосы. Я жмурился и смотрел на дорогу через лобовое стекло. Вскоре я заметил, что водитель поглядывает на меня в зеркальце заднего вида.

— Ну, чё? Ща совсем жестят? Со штрафами? — поинтересовался я, завязывая какую-никакую беседу.

— Да есть такое, — пробубнил он.

Разговор не пошёл, и я отвлёкся, разглядывая людей в проезжающих автомобилях.

— А ты чё? Рокер? — вдруг спросил шофёр.

Я усмехнулся, глядя на него в зеркало заднего вида.

— Да уж… рок-звезда, что ни день — новая пизда… — промямлил я. — Во! Вот тут сразу сверни, выкинешь меня там прям за углом. Я оттуда дойду, — я полез в карман джинсов, привалившись спиной и приподняв пятую точку, чтобы можно было достать заранее заготовленные купюры, протянул деньги водиле.

— Спасибо! — крикнул я, хлопая дверью.

Проходя мимо Арбатской и спускаясь в подземный переход, мне вспомнилось, как в возрасте пятнадцати лет я купил в одном из ларьков серебряную серьгу в виде орлиного пера, и в школе меня за это перо стали звать петухом. Наши раздолбаи кукарекали при виде меня, махая локтями и втягивая шеи. Сначала зрелище это меня бесило, но вскоре я стал кудахтать им в ответ, ходить на переменах и петь какую-нибудь знаменитую песню Beatles, кудахтая мотив. В итоге меня стали избегать, оставив в покое мою персону, скучающую на последней парте.

Негр раздавал рекламки музея эротики, сунув мне под нос флаер, перебил нахлынувшие воспоминания. Я взял рекламный проспект с изображением члена, пройдя несколько шагов, оглянулся, посмотрел — всем ли он даёт эти бумажки, увидел, что нет. У него была какая-то своя чёткая тактика по «впариванию флаеров». Я издал странное «Пф-ф-ф», чувствуя иронию ситуации. Ну да, кому как ни мне ходить по музею и разглядывать члены?

Мысли мои продолжали смеяться, а ноги вели по часто хоженому маршруту в один из тату-салонов города. Весёлые мастера снова шутили, скрашивая трудовые будни. Я заплатил. Выбрал чёрное кольцо в нос. Кольнули.

Выйдя под августовское солнце, я был доволен собой, ощущая обновление. Коротая время, оставшееся до встречи, я провёл в кафе, попивая «Эрл грей», вольготно развалившись в кресле, слушал ещё утром скачанные альбомы, ритмично постукивая пятками по полу и перебирая в такт музыки пальцами по столу. Пришла sms: «Ты где?». Я быстро набрал: «В кафе иди, где в тот раз были». Замычал мобильный, брошенный минуту назад на стол. Звонила она.

— Да, — ответил я.

— Моси-мо-о-о-ос… — по-японски пропищала она. — Глеб, у меня топографический кретинизм. Я не помню, где это было.

— Иди просто прямо по Арбату и слева будет. Увидишь — не пройдёшь.

— Ну-у-у-у-у… — промычала она, — я не понимаю-у-у… — Она тянула нараспев последние слоги слов, изображая свою полную тупость.

— Чёрт! — выругался я в трубку. — Ты сейчас где?

— Мы у метрошки.

— У какой?

— Где кинотеатр.

— Ладно, я сейчас приду. Жди, — и тут меня словно стукнуло. — А кто это «мы»?

— Я с подружкой.

Я кивнул самому себе, сбросил вызов, ругнулся вслух, схватил рюкзак. Потом вспомнил, что ещё не заплатил, пошёл на стойку к официанту, сунув ему карту Visa к оплате. Потом я опрометью метнулся к выходу, выскочил на улицу и решительным шагом двинулся встречать топографическую кретинку. Мысль о том, что она привела с собой какую-то девицу, что называется «для поддержки штанов», меня совершенно не радовала. Я лишь гадал, какая она может оказаться. Решил, что это будет непременно толстозадая простушка с неко-ушками, чтобы не отбила потенциального хахаля, но чтобы не дать ему возможность трахнуть прям на улице. «Блестящая идея, блядь!»

Я увидел Ольгу издалека. Длинноногая, но невысокая, в короткой юбке в красную шотландскую клетку, в белой рубашечке с галстуком, короткая стрижка с ярко-малиновыми перьями. У меня сразу случилось дежавю, связанное с утренним пробуждением, я отмёл его решительно. Она действительно была не одна. Рядом стояла длинноволосая кукла в платье с оборками. Я выдохнул и приблизился к ним, убрав недовольную гримасу, украшавшую меня минуту назад.

— Приветище! — я приблизился к ней, чтобы поцеловать, но она оттолкнула меня, тыча острым пальчиком в сторону моего носа.

— Господи-и-и-и! — почти прокричала она. — Что ты с собой сделал? Ну?! — она скорчила обиженную физиономию, сложив губки бантиком. — Ли-и-из, — процедила она, обращаясь к подруге, — ну ведь не кава-а-ай…

Подруга хотя бы промолчала. Я мысленно послал ей респект. Хотя примерно такой реакции и ожидал.

— Я думал, у нас будет тет-а-тет, — хитро проговорил я, — но… выходит, мы и трахаться втроём будем?

— Идиот! — она стукнула меня под ребро маленьким кулачком.

Я наигранно содрогнулся.

— Шутки мерзкие! И вообще… — это вот Лиза, — она посмотрела на свою спутницу, — а это Глеб, собственно… — как-то неуверенно закончила она.

Кажется, в этот момент и я, и Лиза ощутили что-то схожее, скорее всего, это была неловкость.

Я повёл их бродить по старым улицам, они постоянно смеялись, болтали о чём-то чисто своём, а я слушал, шагая между ними и разглядывая протёртые чёрные кеды, прорвавшиеся в нескольких местах. Давно пора было бы купить новые, но я так любил свои изношенные кеды, такие гранжёво-винтажные, с ними столько всего было связано, они вместе со мной многое повидали.

— А чем ты занимаешься? — спросила Лиза, обращаясь ко мне.

Я открыл было рот, чтобы ответить, но Ольга перебила меня, смеясь:

— Да он гуманитарий, раздолбай, неудачник и по совместительству хикикомори. Вот и вся его деятельность.

Лиза посмотрела на меня, ожидая реакции, но я лишь пожал плечами.

Мне не нравилось, что она отвечает за меня, пропагандируя меня как идиота. Возможно, я сам виноват в том, что, играя на публику, иногда заигрывался, но она видела меня таким: бесперспективным, бездарным, неудачником. Никаким… В утробе зашевелилось недовольство с разочарованием. Разочарованием в ком? В них? В самом себе? В том, что я даже раскрыться не могу? Или в том, что всё это правда?

Девчонки же резво переключились на какие-то анимешные темы, обсуждая косплей и предстоящие фестивали, а я загнался, брови сурово сошлись на переносице, я наблюдал асфальт под ногами, углубившись в самокопание. В какую-то минуту я пожалел, что выполз из дома, что вообще вновь затеял этот бег с препятствиями. Сидел бы себе в своей каморке и не высовывался. Мне и одному весьма неплохо и нескучно. Я чувствовал, что если сейчас не переключусь, то свалю от них, нагрубив. Надо немедленно начать паясничать, иначе меня просто разорвёт на куски. Или хотя бы как-то отвлечься. Я заставил себя визуально воспрять духом, обнял обеих за плечи. Они этого никак не ожидали, что естественно, учитывая, как я онемело плёлся рядом с ними.

— Давайте я вас в суши свожу?! — предложил я.

Они тут же оживились, засветились изнутри. Как просто, оказывается, привести в восторг и расположить к себе двух юных анимешниц. Роллы — это их вечная навязчивая идея, это то, что пробуждает их творческую энергию, это как валериана для кота, как опиум для Тёрнера, как абсент для импрессиониста, как ЛСД и поп-арт, как кокаин и авангард. Они идут рука об руку и совершенно не могут обходиться друг без друга.

Нормальный японский ресторан всегда привлекал меня своим этническим интерьером. Я начинал залипать, разглядывая искусственно состаренные пиалки и соусницы, кончики моих пальцев изучали бамбуковые циновки. Я положил голову на деревянный лаковый стол, вращая перед глазами фарфоровую чашечку, в ожидании заказа. Девчонки галдели.

— И вот, прикинь, называет она себя настоящей Лолитой, а платье без подъюбника и туфли ну вообще не сочетаются! И регулярный мат изо рта.

— Ололо…

— Да это то ещё трололо! Надо её страницу похачить, устроить ей там лучемёты пыщ-пыщ, чтобы не зазнавалась.

— Я не пойду с ней на фест больше. Лучше вдвоём пойдём.

— Мы когда отбор на показ проходили, ты видела её говнофотки?

— Видела. Ну, там была парочка прикольных…

— Да ты чё?! — завелась Ольга. — Фотографа-то она, знаешь, как уломала? Я вообще молчу, всё равно модель из неё никакая! Подумаешь платье у неё брендовое, а жопа и ноги толстые, ещё и в полосатых колготах! Не знает как будто, что продольные полосы зрительно увеличивают! Она там как бочка на своих коротких ногах. Это пародия на Лолиту! Это ФУ!

И они вдвоём заголосили хором на весь ресторан:

— Фу! Фу! Фу!

И я поймал озабоченные, испуганные взгляды официантов, оборачивающихся в нашу сторону в страхе, что кому-то из клиентов не понравилась еда. А девчонки снова резко переключились на другую тему. Словно в их головах кто-то щёлкал выключателем.

— Где мои роллы? — завопила Лиза.

— Я хочу роллы. Мы хотим есть! Почему так долго? Они что… за ними в Японию поехали? Глеб, иди спроси, может, они забыли про нас.

— Да успокойся ты! Вон, — я кивнул в сторону кухни, — готовят вовсю.

За стойкой было видно, как стилизованные под японцев узбекские и казахские повара усердно что-то нарезали. Один полный, как борец сумо, посматривал на нас и подбрасывал что-то на шипящей сковородке, от которой вверх шёл пар. Вскоре подошла официантка и поставила на стол несколько подставок с роллами. Девчонки вновь воодушевлённо загалдели и тут же стали набивать рты, застучали палочками. Воспользовавшись моментом, я заказал себе мохито. Официантка тут же удалилась, и через пару минут передо мной на столе возник большой красивый бокал с поблёскивающими кубиками льда и наколотым листиком мяты.

— Это же спиртное? — Ольга гневно посмотрела на меня, подняв брови. — Фу! Алкаш!

Я усмехнулся и поднёс ко рту свой мохито, жестикулируя рукой, мол, «давай, давай, продолжай критику дальше». Видя, что продолжать бесполезно, она фыркнула и переключилась на роллы.

В какой-то момент я почувствовал, что дико хочу курить и проветриться. Курить за столом девчонки мне запретили, и я отправился в уборную. Вымыл руки, плеснул воды себе в лицо и, встав перед рукомойником и глядя на своё отражение в зеркале, сказал сам себе:

— Бля-а-а… — это единственное отчаянное слово, которое мастерски описывало все мои нынешние чувства.

***

В десятом часу я шёл домой, куря одну сигарету за другой. Мыслей в голове не было, я чувствовал себя каким-то опустошённым и совершенно ничего не понимающим. Поглядев вверх в окна дома, я увидел, что свет на кухне включен, значит, мать дома и, скорее всего, ужинает. Копаться с ключами не хотелось, я позвонил в домофон, входная дверь была не заперта. Я зашёл, разулся и прошёл на кухню, сев в ротанговое кресло у стола. Мать, стоя, наливала чай.

— Как твоя прогулка? — аккуратно спросила она, видя моё измученное состояние.

— Налей мне лучше чаю, пожалуйста.

Она достала кружку с изображением котов в подсолнухах, поставила на стол. Наливая воду, она поглядывала на меня, ожидая чего-то. Я откинул голову, распластавшись в кресле, как морская звезда.

— Что-то случилось? Оля?

— Ох уж эта Школололя и Трололиза! После сегодняшнего дня я просто обязан сделать себе харакири!

Мать рассмеялась.

— Ты не утерял чувство юмора, значит, всё хорошо. Сегодня ненормальный день. Наверное, потому что суббота. Больше никакой работы в субботу. Надо как-то снять напряжение… Может, завтра по магазинам? А? Я видела твои кеды… Они ужасны, дорогой… Ты же не бедный студент, в конце концов. Осталось только их скотчем обмотать и булавками шнурки закреплять. Короче, у меня на тебя виды на завтра.

Я кивнул и потянулся к чашке с чаем, обдающим меня приятным пряным ароматом.

========== 3 Глава. Глеб ==========

Глава 3. Глеб

Пули со звоном разбили стекло в трамвае, я бросился вниз и проорал:

— Все на пол!

Но пассажиры почему-то сидели на сиденьях, как отмороженные истуканы.

— На пол все! — снова крикнул я, скобля твёрдый грязный пол локтями.

Снова раздались выстрелы, прошивающие металлический корпус. Через стекло двери я увидел, как упал молодой парень в сером защитном костюме. Я видел и меткого стрелка, он вновь навёл пистолет, раздался громкий выстрел, в стекло брызнула чья-то кровь. Я пригнулся. Тишина. Потом был какой-то гвалт, кого-то скрутили, повязали, затолкали в машину и увезли. Я аккуратно пробрался к передней трамвайной двери, подлез под систему АСКП и спрыгнул на асфальт. Два мёртвых тела так и лежали в паре метров от меня.

— Глеб! — я услышал, как кто-то зовёт меня. — Глеб! — раздалось снова.

Картинка перед глазами поплыла, мерцание разноцветных пятен сменилось темнотой, сознание очнулось. Я услышал голос матери, пытающийся достучаться до спящего разума. Я замычал, потянулся, приоткрыл один глаз.

— Просыпайся. Десяти часов вполне достаточно для сна. Ты мне обещал вчера. Помнишь?

— Угу, — вновь промычал я, — я ща…

Мать удалилась, а я лениво поднялся, отправился в ванную. Посмотрел в зеркало. Наклонил голову влево, вправо, посмотрел на свой новоприобретённый пирсинг в носу, открыл заранее заготовленную банку хлоргексидина, которая стояла на полке на все случаи жизни. Потом старательно чистил зубы, параллельно решив для себя выкинуть все мысли из головы и не заморачиваться.

Когда я явился к завтраку в своих заношенных чёрных джинсах в облипку, мать недовольно посмотрела на меня и проговорила:

— Ты сегодня не с мимолётной девкой встречаешься, а идёшь со мной и изволь, пожалуйста, надеть нормальные, свежие и красивые шмотки, иначе я сожгу эти джинсы вместе с твоей растянутой майкой и доисторическими кедами, которые пережили всех динозавров.

— Хорошо, — недовольно произнёс я. Могу же я в этом пожрать. Какая разница, потом переоденусь.

— Ты не обижайся, Глеб, — мягко произнесла она, — я не против твоего этого рок-стиля. Волосы длинные-торчащие мне даже нравятся, и… как ни странно, пирсинг твой не настолько тебя портит, как изначально я думала, но эти адовы бомжовые шмотки, в которых ты ходишь, не снимая… — она вздохнула. — Сегодня я хочу, чтобы всё было вокруг меня эстетично. Постарайся, милый, — она положила в рот яркую клубничину в сахаре, а мне предложила яичницу с колбасой. — Да, ещё я тебе Вконтакте на стенку бросила фотку дочери одной моей неплохой коллеги, ты зацени на досуге. Она ничего себе такая. Миленькая. — Мать улыбнулась и включила миксер, готовя клубнично-молочный коктейль.

Запиликал домашний телефон, как раз, когда я доедал последний кусок. Мать схватила трубку и, прижав её к уху щекой, проговорила:

— Да-да… — пауза. — А, приветик-приветик, как ты там? Да… он дома, как я тебе и говорила. Ну так… я же знаю. Ладно-ладно. Передаю.

Мать отняла трубку от уха и зажала рукой, чтобы ничего не было слышно на том конце провода.

— Отец, — прошипела она, округлив глаза, — вчера ещё звонил, хотел с тобой пообщаться, но ты ещё гулял.

Я скорчил гримасу недовольства.

— Блин, можно уволить меня от общения с ним? Он ща опять начнёт пикировать…

— Я обещала ему, что ты будешь дома. Ну… он всё-таки так редко звонит. Он же в Америке, в конце концов.

— А-а-а, — отмахнулся я, — давай сюда.

Она передала трубку. Я прислонил её к уху и побрел по коридору в свою комнату.

— Привет, — проговорил я.

— К тебе дозвониться — как к президенту! — раздался бодрый голос из-за океана.

— Как погодка в твоей прекрасной Калифорнии?

— Remarkable! Как обычно. Давненько я с тобой не разговаривал. Просмотрел фотки твои на фейсбуке у мамы в аккаунте. Смотрю, а ты пижонишь, брат. Мать совершенно тебя избаловала. Почему не работаешь?

— Пап… опять начинаешь… Мы с тобой уже всё обсуждали: потому что я учусь и делаю надомную работу для мамы периодически. Что тебя не устраивает?

— Потому что опять всё мама да мама. Мама дала работу, дала комфорт, дала возможность учиться, а ты сел и поехал. Ноль инициативности, ноль активности, ноль усердия и жажды победы. Я когда приехал в Штаты, я работал по семнадцать часов, между прочим!

— А между прочим… твоя парикмахерша-маникюрша зарабатывала больше тебя, не начинай. И это она увезла тебя в Штаты, как свой чемодан.

— Не хами мне. Это не твоё дело. А моё дело — указать тебе на твои минусы. А минусов больше, чем плюсов. Хоть бы спортом занялся, бицуху подкачал. Надо было забрать тебя с собой. Ты бы другим человеком вырос, а так подъюбник мамочкин получился. Ни тебе мужественной внешности. Даже видимость создать не можешь. Способен только мамке лифчики выбирать!

— Ты перегибаешь палку! Ты не авторитетен. Ты неинтересен. Ты предатель. Я не хочу с тобой говорить. Ты звонишь раз в полгода и постоянно смешиваешь меня с говном. Я не хочу с тобой разговаривать! Передавай привет маникюрше, пусть её пекинес не хворает. Давайте побольше витаминов. Адьёс, амиго!

Я не дал шанса ему ответить, протараторив без остановки, и нажал кнопку сброса. Зло швырнул трубку на неприбранную смятую кровать и вернулся на кухню.

— Ненавижу его! — рявкнул я. — Скажи в следующий раз, что я уехал… в Парагвай…

***

Я отправился переодеваться, выудил из шкафа джинсы василькового цвета, чёрную водолазку с горлом и весёлую синюю клетчатую рубашку. Одевшись, предстал перед матерью. Кажется, она была довольна. Обувшись в чёрные мартинсы, я достал из шкафа-купе мамин пиджак такого же василькового цвета, как мои джинсы, протянул ей. Она заулыбалась, я помог ей накинуть его на плечи.

— Отлично, — проговорила она, — только синей машинки не хватает…

Мы ехали по полупустой воскресной Москве, в магнитоле играл альбом старого пирата Тайлы с перепевками давних добрых песен Dogs D’amour. Я выставил кисть руки в открытое окно, ощущая клеточками кожи тёплый ветер. Мы припарковались в одном из переулков недалеко от улицы Балчуг, бросили машину и пошли пешком по мосту к Васильевскому спуску.

Я всегда переживал здесь особое состояние, когда идёшь по булыжникам Красной площади, чувствуя ступнёй неровности и бугры сквозь тонкую подошву изношенных кед. Сама Красная площадь — это такая изношенная кеда, и мои быстрые шаги и поступь — это лишь блошиные прыжки, и люди — сыплющаяся пыль, летящая мимолётным порывом.

Я шёл молча, вполуха слушая, что довольно рассказывала мать. Её щебет рядом успокаивал и направлял мои мысли в иное русло.

— Глеб, ты меня слушаешь? — спросила она, потянув меня за предплечье.

— По правде — не очень. Извини. Я задумался, мам.

— Ты какой-то мечтательный. И прошу — давай не мамкать на людях. Я всё-таки вполне ещё молодая и привлекательная женщина, — засмеялась она.

— Хорошо, — усмехнулся я, — хочешь, чтобы я сыграл роль твоего юного альфонса?

— Какую угодно, только не одинокой, стареющей, отчаянной мамаши. Умоляю.

— Не вопрос… — я пожал плечами и взял её под руку, тут же поймав недовольный взгляд кого-то из прохожих.

Прохожие часто бывают недовольны, они почему-то чаще недовольны, нежели излучают радушие или счастье. Я улыбнулся проходящей мимо пожилой женщине, она сплюнула на брусчатку. И, уже за спиной, услышал брошенную ею фразу:

— Ужас какой…

Что за ужас я так и не понял: либо это я ужас, либо то, что я иду с респектабельной сорокалетней дамой — это ужас, либо и то, и другое. А, может, ужас творится в её жизни, поэтому кроме него она ничего не ощущает. «Baby, Let the good times roll!» — пропел я.

Поводя мать по магазинам, помог выбрать ей парочку новых деловых костюмов. Зашли в «Converse», выбрал себе чёрные кожаные кеды на смену старым, так раздражающим мою изысканную спутницу. После длительной прогулки по магазинам она решила, что пора бы пойти «попудрить носик», а я откровенно не выношу ошиваться у туалетов в ожидании кого-то: всё равно, что сидеть под дверью, поторапливая. Неуютно, глупо. Плюс длинные очереди женских туалетов. Я сказал, что буду ждать её в Александровском саду на скамейке возле самой обширной клумбы, и удалился, прихватив несколько фирменных картонных пакетов.

В «церетелиевском» фонтане с лошадьми кто-то мочил ноги, кто-то верещал. Я сел на скамейку невдалеке и сунул в уши мелкие walkman’овские наушники от сотового, включил глэмеров 80-х, расцвет Hanoi Rocks, губы в яркой помаде, налаченные волосы, узкие джинсы, секс, драгз, рок-н-ролл. Я прикрыл глаза, погружаясь в эту атмосферу, вспоминая старые клипы: Мик Карн с красными волосами и молодой Сильвиан с длинной серьгой в ухе поют про подростковый секс…

***

— Посмотри туда! — воскликнула голубоглазая старшеклассница. — Какой миленький, так на Билла Каулица похож!

— Ни фига не похож на дурацкого Каулица, — подытожила она. — Лучше.

— Давай подсядем там поближе типа, а?

— И что?

— Ну, можно попросить его нас сфотать у клумбы с цветочками.

— А потом можно попросить его с нами сфоткаться.

— Ку-у-у-ул! — сжав кулачки, пропищала голубоглазая.

Они поднялись со своей скамейки и двинулись в сторону сидящего и с виду скучающего парня, слушающего плеер и периодично закрывающего глаза, словно в эйфории. Неожиданно к нему подошла какая-то дама в васильковом пиджаке, точно такого тона, как и его джинсы. Он тут же поднялся, забрал какие-то пакеты, стоявшие на асфальте, и, взяв её под руку, направился куда-то, улыбаясь ей.

— Ну вот… старая шмара… — недовольно проговорила голубоглазая.

— Ты что… хочешь сказать, что он с ней?.. — многозначительно процедила подружка.

— А то ты не видела.

— Гадость какая…

— Вот я тебе говорила, что все эти красавчики на деле омерзительные пустые твари продажные. Они находят себе богатых тёток и трахаются с ними за деньги! — зло выдала она, сощурив голубые глаза.

— Это фу-у-у-у… меня сейчас вытошнит…

— Вот я тебе говорю, встречайся лучше со своим Серёжкой, он обычный парень такой, зато за тобой бегает.

— Не знаю… наверное, ты права, — печально процедила вторая.

Они развернулись и пошли прочь, дальше по дорожкам Александровского сада, рассматривая с интересом гуляющих и сидящих на скамейках молодых ребят.

***

Дома ждал вкусный обед: фаршированные сладкие перцы, такие яркие и оранжевые, как августовское солнце и осенние листья. Своеобразное прощание с летом.

— Ты кому-нибудь звонил насчёт института?

— Завтра поеду расписание смотреть.

— А… ну отлично, — добавила мать, ковыряя вилкой в тарелке.

Я быстро поел и отправился в комнату, прихватив кружку горячего чая, кружку поставил на чёрный письменный стол возле клавиатуры, сбросил с себя васильковые джинсы, снова влез в чёрные с потёртостями на коленях и заднице, набросил выцветшую футболку с надписью Greatest hits и изображениями разных сортов марихуаны. Сине-сизые стены комнаты успокаивали меня после многолюдного города. Минимум мебели чёрного цвета, максимум практичности, серое постельное бельё, всё так же смятое, кажется, не первую неделю. И один лишь яркий акцент — маленькая подушка в цветах шведского флага дополняла сизый тон стен. Эту подушку привезла мать из Стокгольма вместе с несколькими редкими альбомами шведских групп. Мне нравится Швеция, хотя я там не был, они не потеряли дух рок-н-ролла. Рок — самый играбельный стиль музыки там, насколько я могу судить по обилию молодых и старых команд, которые взрывают голову отличным хардом.

Выведя компьютер из спящего режима, запустил Dragon Age Origins, не новую, несколько раз пройденную, но всё равно актуальную рпг. Прерываясь на пару глотков уже тёплого чая, я брёл ближе и ближе к логову дракона. Я точно знал, когда именно это случится, всё у меня было наготове: поилки выпил, заклинания заготовил, проверил броню и оружие, вышел в каньон, посмотрел заставку и… началось… Не первый дракон за игру, но… дракон так или иначе есть дракон. Пробел. Пауза. Быстрая раздача указаний сопартийцам. Запиликал телефон. Я его полностью проигнорировал. Негласный устав — мама всегда подходит к домашнему телефону, потому что я — никому не нужен.

Приоткрылась дверь.

— Глеб, тебя к телефону…

— Спроси кто, я перезвоню, — недовольно проговорил я. — Через пять минут. Пять минут, блин!

— Аня из института тебе звонит.

— Хорошо, — возможно слишком громко проорал я, — у меня дракон!

— У него дракон… — с иронией проговорила она в трубку и удалилась.

Минут семь, как я полагаю, и дракон низвергся оземь, мой главный герой, восседая на драконьей голове, воткнул пару кинжалов ему в череп. Замедленная съёмка, кровь в экран. И… никакого оргазма. Нормальный и полноценный бой с драконом и победа над ним — это всегда событие, пусть даже отыгранное несколько раз, это всегда эмоции, как после секса, наслаждение, усталость, воодушевление и падение спиной на спинку кресла. Плюс… перекур? Но не сегодня, но только не сейчас. Аня со своим звонком в самый неподходящий момент поломала всю систему, нарушив порядок психомоторных рефлексов.

Я нехотя протянул руку к трубке и нашёл её номер в записной книжке. Гудки, затем её слегка сонный голос, впрочем, как обычно.

— Привет. Звонила?

— Ага. Значит, дракон у тебя? — хихикнула она, намекнув на шутку ниже пояса.

— Да… — возможно, грубо ответил я. — Чё случилось? Насчёт инста узнавала?

— Нет… — пауза, — мне скучно.

Я молчу, жду продолжения, что ещё она хочет мне сказать. Молчание.

— Мне скучно, поэтому я звоню тебе. Повесели меня. Расскажи что-нибудь.

В такие моменты я всегда мысленно теряюсь. Говорить на заказ совершенно не умею, да и… хочу ли? Кто я? Клоун или тамада, чтобы развлекать утомлённых жизнью дев?

— Может, тебя что-то конкретное интересует?

— Плевать… Говори со мной и всё… Можешь рассказать, как ты мастурбируешь…

«Вот ещё…» — подумал я, тем не менее начиная что-то болтать.

— Я неделю был за городом, шестьдесят километров от Москвы. У меня с собой был ноут, музыка и всё. Я нашёл в сосновом бору козырное место с видом с обрыва, там лежало упавшее дерево. Я садился на него, слушал, как стрекочут кузнечики в траве и галдят сойки. Да…. Наверное, это были сойки. Я смотрел с этого обрыва вдаль, поверх высокой травы и иван-чая, который в вечернем тумане становился сиреневым, как сам воздух и стволы деревьев, я смотрел за реку, за поля, простирающиеся вдаль, словно я дальнозоркий эльф, и в самой неизведанной дали за туманами вечера и жарким зноем дня… где-то там… стояла тёмно-коричневым силуэтом старая церковка. Какая-то древняя, как терем… Я смотрел на неё, мечтая посмотреть её вблизи, но когда пошёл вдоль реки, желая пройти хоть половину пути, влез в местное болото. Там холодный ручей заболотил всю дорогу. Местные там ездят исключительно на джипах, мелких таких вездеходах, ну, видела, наверное…

Я заметил, что улыбаюсь, когда рассказываю ей это. Воспоминания живо проснулись в голове, мне захотелось сейчас же всё бросить и уехать туда… смотреть с обрыва вниз…

Я услышал, что параллельно Аня шурует пальцами по клавиатуре. Без перерыва, без остановки. Звук стукающих кнопок, как стрёкот кузнечиков в моём воспоминании. И молчание. Мне стало обидно, я рассказал ей то, что считал для себя ценным и важным, поделился с ней частичкой тонкого восприятия, а она молчит и стучит по клаве, как робот. Зачем звонить мне и просить рассказать что-то, если не слушаешь, если плевать, что я буду рассказывать? Ей плевать! Я как ушная жвачка, как радио фоном. Гнев вскипал во мне. Молчание не прекращалось.

— Может, я пойду? — неуверенно спросил я.

— Нет, — тут же отозвалась она, — можешь помолчать. Просто посиди с трубкой, если хочешь… или расскажи что-нибудь…

— Я каждую ночь ходил там по одной дороге, — неуверенно продолжил я, — где были фонари, там семейство жаб выходило на ночной променад, они прятались, когда я приближался слишком близко и… упрыгивали в дырку, ведущую в подвал… — Пауза.

Она не слушала меня, а если и слышала что-то, то в мозгу её ничего не откладывалось.

— А ещё я понял, когда один бродил по полям под жарящим солнцем… Вы все ветер… Вы мне совершенно безразличны, потому что вы пусты, как звенящий чан… Звенишь ты, Аня… — проговорил я. Несколько секунд молчания. Стук по клавиатуре вдруг прекратился, и раздался её раздражённый голос:

— Что ты сказал?

— У меня дракон, — серьёзно подытожил я и положил трубку.

Игра стояла на паузе. Дракон был мёртв…

========== 4 Глава. Глеб ==========

Глава 4. Глеб

Сон был беспокойный, мне снились сражения на мечах и постоянная мельтешня, состоящая из ударов, взмахов, магических вспышек и падающих тел. Очередной сон, навеянный передозировкой компьютерных игр. Я поднялся, стряхнув остатки надоевшего интерфейса, подошёл к окну. Солнце за окном призывало к дневным прогулкам.

Яркая приближающаяся осень щекочет кожу, покрывая всё оранжевым загаром. С невнятным шёпотом в стороны разбегаются редкие сухие листья. Лучи прокалывают буйную листву, которая раненой птицей стремительно падает вниз, пронзённая наконечником солнца. На радость воинам ягуара и орла. На радость жрецу, чьи волосы украшают перья кецаля, чью грудь покрывает золотая пластина, а руки и ноги раскрашены жёлтыми и чёрными полосами, на радость того, кто носит красную юбку. Да будет гореть костёр, да будут рваться в стороны оранжевые искры, да будет ржавая листва, прячущая в себе хитрого оцелота! Да прорвутся сквозь свинцовые облака яростные лучи, пронзая их так, как пронзит копьё Тескатлипоку-искусителя! Да откроется источник драгоценных камней, освещая путь…

Взору моему предстали золотистые толтеки, противостоящие испанским конкистадорам. Я вынул из угла блюзовую гитару. Чёрный чехол покрылся пылью, которая взвилась вверх от движения воздуха, заискрившись на солнце. Подвернув под себя ногу, я сел на край кровати, нежно взяв в руки гитару, бережно пробежав пальцами по струнам, проверяя строй. Руки сами начали наигрывать какую-то незатейливую испанскую мелодию. Давненько я не касался потёртого грифа. Подушечки пальцев ощущали покалывание, после часа игры на них образовались едва заметные розовые мозоли.

Когда гитара замолчала, с глухим гулом встав в угол, в квартире воцарилась пугающая тишина. Мать давно уехала на работу. Мне же ехать в институт не очень хотелось, я понял, что надо совместить приятное с полезным — встретиться с кем-нибудь, прогуляться и заодно посмотреть расписание на грядущий семестр. Голова услужливо породила приятный образ. Мы познакомились с ней на вступительных экзаменах, она училась в параллельной группе. Мы редко виделись вне института. Она была приятна мне своей утончённой женственностью, своей открытой вдохновлённой улыбкой, образ её был романтичным, он взывал к литературным сравнениям, она была поэтессой Серебряного века, авангардисткой 20-х годов и нежной невинной шекспировской девой. Пошлость, инфантильность, грубость, дерзость, самоуверенность — это не её существительные. Она же мистически притягательна, что-то в ней потаённое и одновременно тёплое и близкое цепляло меня за тонкие струны нутра, так же, как я только что цеплял кончиками пальцев неподатливые гитарные. Мои струны подобны им. Такие же грубые, если цеплять их долгое время, набивают мозоли, но звонко резонируют. Я улыбнулся самому себе, взяв с письменного стола мобильный, пробежался взглядом по записной книжке и нашёл её имя, одиноко и скромно притулившееся между разномастными М и О-людьми. Несколько гудков заставили меня гадать, занята она или нет, дома расслабленная или бегущая по волнам куда-то.

— Да, — ответила она. И даже «Да» у неё особенное, оно мягкое, хочется слушать его и пробовать на вкус.

— Наталья?.. — вопросительно проговорил я. Как ни стараюсь, не могу назвать её по-другому, слишком неприступна она, слишком неосязаема, она как муза, далека и высока. Я лишь могу прыгать под её балконом и молиться на коленях, дабы услышать её «да».

Возможно, слишком долгая пауза последовала после её имени, потому что она заговорила своим мягким и вдохновенным особенным голосом:

— Глеб, как приятно, что ты позвонил. Я недавно вспоминала про тебя…

«Господи… Она вспоминала про меня… Только не ляпни какую-нибудь байду, годную для школоты…» — мысленно уговаривал я сам себя.

— Я хотел предложить тебе прогуляться, ибо, — в её присутствии даже слог мой становился изысканней, — погода шепчет. И неплохо бы узнать расписание. И… я бы с удовольствием сводил тебя… — я замялся, — в чайную, к примеру, или в кафе, куда хочешь…

— О! — вдруг радостно воскликнула она. — Это отличная идея, потому что я как раз собиралась сегодня ехать одна. Значит, составим друг другу компанию!

— Отлично! — выдохнул я. — Встретимся у вуза и… погуляем, ты как?

— Да. Давай в два часа.

— Отлично, — заело у меня. — Если что — я на связи.

Я бросил телефон на кровать, руками взлохматив волосы, всё ещё не веря в такую удачу.

Я заставил себя съесть что-то, найденное в холодильнике, надел протёртые синие джинсы с драными коленками, нашёл в шкафу какой-то растянутый серый свитер, накинул поверх джинсовку и, лениво завязав шнурки на кедах, вдруг вспомнил, что забыл телефон в комнате. Пропрыгал на одной ноге до комнаты, сунул телефон в передний карман джинсов, так же пропрыгал на кухню, перекрыв газ, чтобы мать потом не вычитывала на тему безалаберности, обулся, схватил рюкзак и запер дверь, радостно выбежав на улицу. Внутри я чувствовал неимоверное воодушевление. Я шёл и внезапно словил себя на том, что улыбаюсь, как дурак, неизвестно чему. Откуда-то сзади послышался голос:

— Вась, ты только туда не ходи, будь здесь, понял? А я в аптеку…

Я с любопытством обернулся. Удивлению моему не было границ, когда я увидел на газоне белоснежного лоснящегося круглого кота, лишь хвост его был идеально геометрически окрашен чёрным. Он внимательно смотрел на бабулю, внимая её словам. Я рассмеялся.

— Офигенный… — сказал я себе под нос и пошёл дальше.

Старые московские дворы, заполненные разномастными котами всегда вызывали во мне приятные эмоции. Коты однозначно уютны. И мне было настолько уютно, что я даже забыл про музыку, слушая звуки улицы. А в голове путано звучало что-то из hair metall’а 80-х про Rock’n’Roll Angels, живущих в холодном мире.

***

Я курил возле ступенек института, когда увидел, что она приближается: яркая красная длинная юбка, чёрная короткая кожаная куртка, к лацкану которой был приколот крупный, искусно сделанный красный мак, русые волосы разбросаны по спине.

— Здравствуй, — подошла она, лукаво заглядывая мне в глаза.

— Привет… чёрт… как давно мы не виделись.

Я обнял её, подметив, что в аккуратных туфлях на небольшом каблуке она стала со мной одного роста.

Она немного смущённо отстранилась, ощущая, что объятия подзатянулись.

— О! — улыбнулась она, указывая пальчиком мне на лицо. — Я вижу твои обновления.

— Ну… да… — замялся я, — проколол нос на днях.

Она закивала, внимательно изучая меня, словно что-то анализировала.

— М-м-м… скажи, — задумчиво проговорила она, заговорщически поднеся палец ко рту, — в этом… есть какая-то знаковость и… потаённый смысл?

Она говорила совершенно серьёзно, я понимал это. Она всегда копала причину и искала смысл и подтекст в простых вещах, в которых многие не видят ничего сокрытого. Она была права и на сей раз. Смысл был. Для меня, как и для неё, во всём всегда есть смысл… а если нет смысла, тогда остаётся пустота. А пустота сродни одиночеству, от неё хочется бежать.

— Да… есть… — мистически начал я.

— Ты можешь рассказать в чём он?

Я заметил, что так и держу дымящую сигарету большим и указательным пальцами. Она уже превратилась в окурок, а пепел сыпался на асфальт. Я щелчком отбросил её в ближайшую урну, начиная неспешное повествование:

— Знаешь, я много думал на тему своего нрава, прощупывая его, пытаясь найти ему форму. И в какой-то момент я абсолютно точно понял, что я бык. Где-то тупой, слишком упёртый и принципиальный, но бык, рвущийся к свободе. И пусть метафизические матадоры пытаются истребить мою волю к жизни, но я должен любой ценой пройти через эту корриду, — я посмотрел куда-то мимо неё вдаль, смакуя на вкус терпкое слово «коррида», пахнущее кровью, отдающееся болью в подреберье. Потом перевёл взгляд на её красную юбку. — Ты завораживаешь меня, матадор, — вдруг вырвалось у меня. Возможно, я испугался того, что осознал или испугался, что она как-то не так меня поймёт. — Твои… цвета… — вяло промямлил я, словно опьянённый указывая на неё.

Она живо рассмеялась, слегка запрокинув голову.

«Как она делает это? — думал я. — Это какой-то хитрый артистизм, умелое кокетство? Как оно работает? Когда она так прекрасно овладела этим искусством быть идеальной?». Я смотрел на неё и понимал, что она не играет, что это её природное поведение, оно не приобретённое и не заученное перед зеркалом, эта идеальная гармония в её речи и движениях просто сводила меня с ума. Я представил, с какой лёгкостью она проткнула бы меня на арене своей шпагой. Безответный удар проник вглубь, пустил кровь. Перед глазами мелькнула сцена корриды, красное полотно, падающий чёрный бык. Кровь на золотом песке.

— А что насчёт твоего мака? — спросил я, коснувшись пальцами мягкого и слегка бархатистого цветка. — Он что-то значит для тебя? Это… какое-то настроение?

— Да, — хитро ответила она, продолжая смотреть мне в глаза и украдкой улыбаться.

Она подождала несколько секунд и заговорила:

— Мак — это близость к природе, это ощущение свободы. Сегодня это отражение моего настроения. Я раскрываюсь под лучами тёплого солнца, я раскована, жива, ярка, полна жизни…

— Ты всегда такая…

— Если бы, — рассмеялась она. — Скоро начнутся дожди, четвёртый курс высосет все соки, потому что мы как обычно думаем, что он будет проще предыдущих, но всё идёт по нарастающей…

Я закивал, соглашаясь, понимая, что скоро всё резко изменится. Она незаметно перевела мои мысли в сторону от романтических. Хорошо, что она это сделала, пусть и ненамеренно.

***

Резким острым почерком я списал расписание на семестр, убрал чёрную тетрадь с пауком в рюкзак.

— У нас вновь до кучи часов «Психологии личности», — вздохнула она, — я смогу много рассказать о тебе, лишь изучая твой внешний вид и содержимое твоего рюкзака. Сплошные знаки… и даже твой паук на тетради. Сколько ей лет? Я помню её не первый год. А она всё ещё жива, в ней всё ещё есть место, куда писать…

Я криво ухмыльнулся.

— Ткач судеб, — процедил я. — С ним так просто не расстаются, он ещё не соткал свою паутину за этот виток времени.

***

Мы шли по улицам, вернее, я вёл её, умело ориентируясь в сети переулков и поворотов. Мы сидели в кафе, пили крепкий чай, она вдохновенно рассказывала о своих ощущениях при просмотре фотовыставок, потом внимательно, с участием слушала мои россказни о подмосковном времяпрепровождении. Она всегда чем-то восхищалась, смотря на мир широко распахнутыми глазами, готовая воспринимать, вдохновляться, что-то открывать. Она никогда ничего не критиковала — это мне в ней нравилось больше всего. Не делила мир на чёрное и белое, на хорошо и плохо. Я наблюдал за ней, размешивая сахар в чашке, и понимал, что я не тот человек, который может быть рядом с ней. Я даже попытался представить себе идеального Его для неё. Почему-то он представал каким-то худым, высоким, небритым, в глазах бешеный азарт, он бы читал ей стихи Ахматовой наизусть, на ходу сочинял свои, дарил бы ей кустовые гвоздики. Они были бы вместе нелепы и совершенно неимоверны… А чем может её увлечь «панк», как я? Я ведь даже в поэзии не разбираюсь, ей надо поэмы посвящать, в одах воспевать, а я могу разве что пошлятину выдать.

Сияющий день приходил к своему финалу. Начинало темнеть, и наступающий сумрак рождал тени и сомнения в моей душе.

— Пора бы домой уже, — проговорила она, — мы как-то загулялись-заболтались.

Я молча слушал её.

— Ну, на учёбе встретимся… посмотрим, что нам принесёт новый учебный год.

Я хотел сказать ей что-то, но язык мой отказывался ворочаться. Четвёртый год знакомы, а я так ничего и не предпринял. Не уловил тайных знаков, посланных ею.

Вновь угрюмый я вернулся домой в привычный мне мир с сизыми стенами, подавленный, понимающий, что папаня мой во многом прав.

Я сидел напротив светящегося экрана монитора, смотрел на её страницу и спрашивал себя: «Влюблён ли я?». И понял, что ответ отрицательный. Она неописуемо вдохновляла меня, кружила голову, будоражила кровь, как будоражит свобода. Она приводила мои чувства с диссонанс… Но я не был в неё влюблён. И как это вообще… любить кого-то, чтобы желать что-то изменить. Вогнать себя в состояние эйфории и влюблённости — это-то я запросто…

— Ка-а-ак много девушек хоро-о-оших, как много ла-а-асковых имё-ё-ён… — пропела в коридоре мать.

Она словно знала, о чём я думаю. Это одновременно разозлило и рассмешило меня.

— Мам! Заебала уже! — проорал я.

Но она продолжала, специально издеваясь, с силой выдавая:

— Се-е-ердце, тебе не хочется поко-оя!.. Спа-асибо, сердце, что ты умеешь та-а-ак…

— Любить… — задумчиво проговорил я.

========== 5 Глава. Глеб ==========

Глава 5. Глеб

Низкое серое набухшее небо с утра и проливной дождь. Я стоял на кухне у окна с кружкой крепкого приторного чая и смотрел в окно. Дождь заканчивался, туман нависал над землёй. Воображение услужливо нарисовало тёмные чащи, наполненные некромантами, творящими тайные ритуалы и поднимающими зомби из могил. Сам я был вял, находясь в сонном состоянии, — отвык просыпаться рано. На крыше противоположного дома виднелись тёмные силуэты голубей. Они сидели в рядок вдоль края крыши, и некоторые из них, которым не хватило места, облюбовали провода. Выглядело это неестественно. Странное утро, странные голуби…

— Я убегаю, милый… — пролепетала мать, заглядывая в кухню и на ходу застёгивая плащ.

Я кивнул. Голова отозвалась болевым толчком в висок.

— Не опаздывай в первый учебный день.

— Да, — коротко ответил я, делая глоток горячей жидкости.

Когда я вышел на улицу из подъезда, было всё ещё туманно. Печальные лужи на лоснящемся асфальте, словно смазанном маслом, уныло смотрели в молочное небо. Кинув сигарету в рот, я несколько раз чиркнул спичкой, прежде, чем она заискрила. Поднёс к сигарете, которая радостно затрещала в ответ, испуская ароматный вишнёвый дым. Покрутив коробок в пальцах, я сунул в карман чёрного пальто, поднял воротник, нахохлившись, как мокрая ворона, и сунул руки в карманы.

Жить в центре города — это особое состояние. Максимально много ходить пешком, избегая многолюдного транспорта с неинтеллигентными кашлюнами, злобными людьми, запахом чесночной колбасы вперемешку с запахом перегара и немытых подмышек. Я брезгую людьми. Откровенно. Мать предлагала мне сдать на права и купить машину, но я ощутил в себе трусость, представив себя в безумном городе, да ещё и на колёсах. Что, если мне сорвёт башню посреди пробки? Я же брошу эту чёртову машину посреди автострады или проспекта, пытаясь сбежать от сумасшедшего города и самого себя, всё острее ощущая своё одиночество. Одно дело колесить по нескончаемо длинным пустынным трассам под калифорнийским солнцем на старом поцарапанном «Porsche», а другое дело лавировать в бесконечно безразличном к человеку городе. В людских «давках» мой шаткий мир начинал раскачиваться, безбожно сыпля штукатуркой, грозя обрушиться на голову. Я терял себя, словно песчаная скульптура, песок которой течет сквозь пальцы от прикосновения. Run, RUN, if you can!..

Внутренний диалог активно развивался, когда ко мне обратился кто-то. Я приостановился, видя сидящего на скамейке бомжа. Я частенько вижу его здесь. Именно на этой лавочке. Испитая заросшая физиономия обратилась ко мне:

— Закурить дай?! — вопрошал он.

Я полез в карман пальто, извлекая пачку, достал сигарету, передал в его дрожащие протянувшиеся ко мне грубые руки. Они были большие, словно лопаты, по сравнению с моими — тонкими и костистыми.

— Прикурить есть чем? — спросил я.

Он невнятно замотал головой, тогда я добыл из другого кармана спичечный коробок, на котором были напечатаны подсолнухи. Я протянул ему коробок. Потом секунды две поразмышляв, смекнул: зачем ему целый коробок спичек, если сигарета одна? И отдал ему всю пачку едва початого «Captain Black»’а, несмотря на то, что я отчасти брезгую, когда вижу этих опустившихся людей, думаю о том, что они никому не нужны… Тем более такие, как они… Всем плевать, а по сути, на их месте может оказаться кто угодно. Сломленный… Раздавленный… Не нашедший силы воли… Сил… Я шёл прочь.

Возле института толпились студенты, я сразу узнал одногруппников.

— Э-э-э… Глэмстер наш чапает! — заорал один.

— Чува-а-ак! Давай к нам! — вторил другой.

Я повернул к ним, встав в их скучковавшуюся тусовку из трёх человек.

— Привет, — буркнул я, улыбаясь краем рта.

Ванька с параллельного потока увлечённо вещал, словно радио, а остальные внимательно слушали. Я подошёл на фразе:

— Так вот, а потом она на меня села такая, я такой весь расслабился, блядь. У неё, короче, сиськи охуенные. Я её за жопу взял…

Я не стал дослушивать, бросив своим:

— Я пойду…

Они продолжали увлечённо вкушать, посмеиваясь, а меня раздражали такие разговоры, когда парни во всех подробностях расписывали девок и как они кого жарили. По сути, я пришёл под конец повествования, когда все подробности были уже рассказаны в деталях. Может, из-за того, что я воспитывался женщиной, мне было противно подобное слушать.

Неожиданно меня догнал Пётр, взяв за плечо:

— Чё так ретиво втопил-то? — засмеялся он. — Твоей тонкой натуре и глубокому духовному миру претит всё плотское? — продолжал смеяться он, идя рядом со мной.

— Отнюдь, — ответил я, краем глаза, поглядывая на толпу девчонок в просторном холле, — считаю, что настоящие мужики не опустятся до того, чтобы обсуждать между собой размеры и сочность пизды.

— Проще смотри на вещи. Комплексуешь? — я чувствовал, как ему смешна вся эта ситуация и особенно веселю его я.

— Если ты в мясной лавке, то вперёд, — я чувствовал, что ярость глубоко внутри нарастает.

— Да лан… я стебусь, остынь, — он снова стукнул меня по плечу.

— Заебал! — шутливо буркнул я, в отместку стукнув кулаком ему в плечо.

Мы поднялись по лестнице. В коридоре стояла группка девиц, преподавателя не было, аудитория была ещё закрыта. Бросив им приветственный «Хэй», я опёрся спиной о стену, сполз вниз, сев на корточки и поставив рюкзак между ног.

— Есть чё новое стоящее послушать?

— Ну, есть пара альбомчиков редких, смотря что ты хочешь. У меня ща в основном шведский глэм, есть несколько британских неплохих альбомов.

— Ты мне тогда слей на флэшку самый сок, который тебя прёт. В тот раз ты меня не подвёл, а то мне Артём обычно музло советует, а он чёт затупил в своём дэф-металле. Он меня подзаёб как-то. Однообразный.

— Да не вопрос. С собой?

Пётр полез в рюкзак и добыл невзрачную потёртую флэшку, передав мне.

— Завтра принесу, заценишь. Там есть кое-что раритетненькое, а есть несколько дебютников мощных.

— А подборку клипов… — он не успел окончить фразу, когда к нам подошла одна из наших.

— А препод где? — спросила она, глядя на меня.

— Свет, ты нашла у кого спросить. Мы сами только что привалили.

Она проигнорировала фразу Петра.

— Глеб, ты чё такой хмурной? — не унималась она.

— Утро, бля… — протянул я с ноткой недовольства.

— Может, встанешь, когда с тобой девушка разговаривает?

— Девушка — недевушка, — ляпнул Пётр, усмехнувшись.

Я посмотрел на неё исподлобья. И, опёршись плечами о стену, лениво поднялся, скользя спиной по её гладкой поверхности, словно бы она держала меня магнитом.

Пётр смотрел на нас снизу, то на неё, то на меня. Слегка запрокинув голову, я вызывающе смотрел на неё.

— Так лучше? — язвительно спросил я.

— Тон смени! — потребовала она.

Я молчал, лицом выражая дерзящее самолюбие. А она возвышалась надо мной. Высокая даже без каблуков, она была значительно крупнее. Полагаю, одна её ляжка была толщиной с две мои, но толстой её никак нельзя было назвать. Мне не нравятся крупные девицы. И даже модели с их немалым ростом, стремящимся к ста восьмидесяти см, лишь на фотографиях кажутся хрупкими и тонкими. В натуральную величину они напоминают мне самок богомола, нависающих над мужской особью, прежде чем сожрать. А эта была ещё и ширококостная.

— Нафига эта дрянь в носу, как сопля? Может, хватит себя уродовать? — возмутилась она.

От неожиданности я зашёлся смехом. Столько немыслимого пафоса, чтобы воззвать к моему рассудку.

— У меня ещё соски проколоты… показать? Или хочешь лизнуть?

Она смутилась, испуганно сведя брови.

— Ты… пьяный, что ли? — удивлённо процедила она.

— Пьяный проспится, — донеслось от группы скучающих девиц возле аудитории, — а дурак — никогда!

Со стороны лестницы появился, наконец, преподаватель, на ходу бряцающий ключами.

— Вот… вижу, группа в сборе… Алчут знаний… Сейчас-сейчас… — забалаболил он, роясь ключом в замочной скважине.

— Она тебя хочет, — шепнул мне на ухо Пётр.

— Я её не хочу! — подытожил я довольно громко. Так, что Алексей Сергеевич ответил:

— Захочешь. Эта дисциплина вам не с потолка дана. История культуры Советского периода как была в старой программе, так никуда и не делась.

Пётр хохотнул и снова зашептал мне в ухо:

— Старик опять всё на свой счёт понял…

— Его я тоже не хочу, — как можно тише проговорил я, кривя рот.

Часы тянулись медленно, я лениво раскинулся в последних рядах, вертя в руках шариковую ручку, разглядывая спины впереди сидящих. Пётр периодически подсовывал мне под нос лист с какими-то его мыслями или приколами по поводу учёбы и прочего, я быстро писал ответ своим неразборчивым почерком. Он снова писал мне, что не понимает, тогда я печатным шрифтом чиркал ему повтор. То, что болтал Алексей Сергеевич, я уже знал из обширного и глубокого курса искусствоведения, а он растекался мыслью, путаясь, что сказал, а что нет. В какой-то момент его понесло вовсе в сторону, он вспомнил древних славян, вспомнил зачем-то Софью Палеолог. Пётр тут же сморозил во весь голос:

— Софья была палеонтолог, её уже никто не хотел, потому что она была как динозавр, старая и страшная.

По рядам прошлись смешки.

— Так вот Софья… — не унимался Алексей Сергеевич, — её не зря выбрал Владимир…

Тут уже мне стало окончательно тошно и я проорал через всю аудиторию:

— Мужем Софьи был не Владимир, а Иван III.

— Зарапортовался совсем, — пробурчал преподаватель, — естественно, Иван… а я что сказал?

— Владимир, — прогундели первые ряды.

Я встал, кинув рюкзак на плечо, сказал: «Извините» и вышел вон. Учёба на сегодня для меня была явно окончена. Терпеть старческий маразм, урывками иллюстрирующий отечественную историю 10 класса, было уже перебором. Я быстро сбежал по лестнице вниз, увидел, что Наталья стоит с каким-то парнем и артистично жестикулируя, рассказывает ему что-то. Сегодня она была в тёмных цветах, и только шею окутывало яркое сиреневое кашне. Время красных маков кончилось — понял я, опечалившись от этой мысли.

Домой я вернулся раньше положенного. Дом был пуст, и только синий будильник громко тикал на полке в моей комнате. Я сел за письменный стол, разбудив компьютер. Влез в интернет, лазил по каким-то сайтам, переходя с одной ссылки на другую. И в какой-то момент угодил на дневник какой-то девчонки. Сначала пробежался глазами, пара слов зацепила меня, потом больше. Я заметил, что просматриваю её дневник, ища, с чего же всё начиналось. Он был достаточно короток, вёлся с середины лета, был какой-то лаконичный и вполне тематический. Она писала про одиночество: когда тебя окружают смеющиеся люди, называющие себя друзьями; про поддельные понятия, когда ты нужен всем, а на деле никому; про подмену реального общения виртуальным. Её почти никто не читал, оставляя пару-тройку дурацких, ничего не значащих комментов типа «так у всех» или «ты права, но у тебя ещё всё будет хорошо». Ответы эти дурно пахли, от них за версту несло. Я вспомнил фримановскую фразу «…и только единицы уловили message…». Здесь было то же самое. Она описывала тонкие грани ощущений, а ей вторили «ага». Мне почему-то представилась наша безумная лаборантка, которая чуть что не так, сразу говорила: «Это у вас от недоёба…». Мне захотелось написать этой девушке что-то… чтобы она поняла — кто-то чувствует похожие вещи. Она писала про пьяницу-отца, который не видит смысла в жизни, не может жить ни своей семьёй, ни талантом, ни интересами. Он потерял что-то, что не смог восполнить ничем. Писала про старшего брата, который, наоборот, своей харизмой заражал людей, собирая их вокруг себя. А она выступала лишь как его дополнение. Никто не хотел разглядеть в ней человека и… возможно, полюбить её такую, какая она есть. Последний вывод сделал я. Вывод этот напрашивался сам. Обычно девушки, окружающие меня избегали серьёзных разговоров, они никогда не начинали их, никогда не изливали душу, никогда не хотели сказать откровенно, что их волнует. Карнавал жизни требовал свой дресскод и задавал негласные правила: кокетство, ирония, улыбка или же недовольство. Сами с собой, полагаю, они могли быть какими угодно, но не со мной. Когда я спрашивал, что случилось, они всегда отвечали «да так» или «ничего». А я не могу общаться с человеком, у которого всегда всё «да так» или «нормально». Я мог настрочить длинную sms, восхищаясь снегопадом или тёплым ветром, открывающим эмоциональные грани, а спросив их «а что у тебя?», получал односложную sms «всё отлично».

Я понимал, что эта одиночка сливает всё сюда, в этот дневник, зная, что никому это не нужно, кроме как ей самой. Мне захотелось написать. И я написал ей, боязливо напечатал в пустое поле и… отправил.

«Мы — «дети перестройки», принадлежим к потерянному поколению. И мне комфортно лишь в компании таких же одиноких и потерянных… Составь мне компанию…».

========== 6 Глава. Глеб ==========

Глава 6. Глеб

В плеере, как обычно, что-то сумасшедшее, мощное, безапелляционное, острое, бодрящее мою утреннюю голову. Листья стали нехотя опадать, время брало своё. Часть тополей ещё стояла зелёная, но осень всё сильнее напирала волной, как накатывала рок-волна на каждую клетку восприятия, обрушивалась сверху, накрывала и уносила с собой всё лишнее: комплексы, депрессию, осеннюю меланхолию, утреннюю леность. Я быстро шёл широкими шагами. Весь в глубоком чёрном цвете, на котором голубой небесной кляксой лежал капюшон толстовки и торчала такая же арафатка с чёрными кубиками, льдинками застрявшими в синеве. Воздух был свеж, а мне хотелось петь, что everything goes… Я нёсся куда-то, хотя можно было не спешить, так как важности никакой не было. Боковым зрением я заметил, что бомж, которого я на днях угостил сигаретами, лежал на земле возле лавочки. Странное чувство тревоги пробилось изнутри. Я шёл мимо, продолжая разглядывать его. Он не шевелился. Может, спал. Может, перепил, может… ему плохо? Совсем… Умер? Я испугался этой мысли. А он недвижимо лежал в метрах пятнадцати от меня, идущего прочь, а я продолжал провожать его взглядом. Чёрный мокрый асфальт и тёмное тело на нём, без имени, без дома, без чувств. Штаны по-дурацки приспущены, видна часть голой спины. А я… мимо… Бегу прочь… бегу куда-то. И все бегут точно так же. Никто не подойдёт… Мне стало стыдно. Мне стало гадко внутри из-за моей же слабости, трусости, подлости, брезгливости. Я такой же, как все — прошёл мимо. Подумал, что говорила мать в подобных случаях: «Если не уверен, что готов помочь и сделать всё до конца — не берись. Это его выбор был жить так, как он живёт. Не твоя миссия вытаскивать его из говна…». По сути, истина есть в её словах, но отчасти… я не был уверен даже в пятидесяти процентах. И тем не менее ушёл. Брёл дальше, сбавив бодрую поступь.

***

Институтские будни шли размеренно. Молодой аспирант, помогающий преподавательнице и частично заменяющий её, проводил лабораторную и не справлялся. Девицы строили из себя кромешных дур, не желая пошевелить хотя бы одной своей извилиной. Полина пошла дальше всех. Она часто хлопала накрашенными ресницами, полагая себя неотразимой в своём идиотизме. Она то и дело поправляла на себе короткую белую синтетическую шубку, шире открывая декольте и крутя на пальчик крашеный локон пшеничного цвета, говорила: «Ну, пожа-а-алуйста, мы думали, вы за нас всё сделаете и посчитаете…». Я усмехнулся. Аспирант, естественно, терялся, под давлением уверенной сексапильной агитации. Пётр увидел, что я усмехаюсь и поглядываю за происходящим, параллельно продолжая что-то невнятно писать в тетради и вычислять.

— Чё на неё ведётся? Ясно ж, что ничего не обломится, — пробубнил он.

— Трепи дальше. То-то ты плывёшь, когда они умело к тебе свои прагматичные грабли протягивают, — подметил я, — можно подумать, ты много от них чего получил. Спасибо даже не сказала ни одна…

Пётр приуныл, вспомнив своё прошлогоднее разочарование, и замолчал. Пораньше закончив с лабораторной, мы отправились перекусить. В буфете ещё не были повально заняты все места. Кавказские нацмены держались в стороне, смешливо проводили меня взглядами, начав ржать между собой и обсуждать. Раньше раздражали этим, теперь привык. Приятно ощущать себя лучом радости и смеха в чужой жизни. Мне не жалко. Я взял стакан чёрного чая и какую-то ерунду типа «Твикса», мы уселись с Петром в углу. Он неряшливо ел сэндвич, я медленно отпивал раскалённый чай, глядя в бестолковый телевизор, показывающий какие-то клипы. За соседним столиком три девицы из нашей группы шушукались, жуя сладкие булки.

— Видели, что Полина вытворяла? Шмара какая…

Остальные закивали.

— Я вам говорила, что она проститутка. А парням вечно такие нравятся. Меня тут один приятель спросил, девственница ли я.

— А ты? — напряглись остальные.

— А мне-то что? Я честно ему сказала, достойно, что я девственница и горда этим. Я не какая-то там потаскуха крашеная.

— Секс — зло, — проговорила одна полненькая в очках, — это… так грязно…

— Даже слово омерзительное, — пробубнила подруга.

Я поперхнулся своим «Твиксом». Было это неожиданно даже для меня. Я закашлялся, буркнув:

— Вот ведь бля…

— Ты чё? — удивился Пётр.

— Меньше надо уши распускать, — процедил я ему, громко добавив после минуты размышления. — Медаль повесь себе на шею, на ленте, как у бульдога… ЗОЛОТУЮ… с памятной надписью «Целка-патриотка!», — проговорил я, обращаясь к подружкам, скривив физиономию, забрал рюкзак и, оставив Петра и недопитый чай, вышел прочь.

«Они тебя ненавидят!» — Пётр протянул мне листок во время лекции. Лёжа на парте, я прочитал и лениво написал: «На здоровье…». Пётр прочёл и пожал плечами, удивляясь, что мне наплевать. «На первом курсе девицы тебя любили», — написал он, вновь протянув мне листок. «Пока я не открыл рот…» — ответил я, нарисовав рядом руку, показывающую «FUCK».

***

Ближе к вечеру я устало брёл домой, желая лишь побыстрее прийти, наесться, накуриться на сытый желудок и завалиться с джойстиком на кровать, задорно расстреливая наёмников Цербера. Возле лавочек, где утром лежал «знакомый» бомж, никого не было. И лишь брошенная кепка валялась на скамейке. Мне стало вновь печально. Я подумал, ушёл ли он сам, забыв её, или его увезли, а она так и осталась одиноко лежать…

Войдя в подъезд, я услышал дикие крики, ругань, мат. Нескончаемо и громко. Я остановился у почтовых ящиков, навострив слух. Голос я узнал. Это была соседка по этажу, тётя Лена из квартиры напротив. Неповторимый русский фольклор из двух-трёх слов, смешивался с отчётливым «я убью тебя!». Потом я услышал несколько глухих шлепков, поняв, что она бьёт своего тридцатитилетнего сына. Я решил, что сцена может затянуться, а мне домой хочется и поесть бы. Я вызвал лифт и поехал наверх, напряжённо думая. Двери, скрипя, открылись. На кафельной плитке стояла тётя Лена в брюках и чёрной кофте с красными цветами, а на лестнице, едва держась на ногах, в доску пьяный стоял Женька. Он был по-настоящему красным, как варёный рак, как томат. Лицо было опущено вниз, он шатался, с трудом держась за перила и ничего не в силах произнести. На шее у него я разглядел ещё более красную полоску, как от ремня.

— Глеб, — обратилась тётя Лена ко мне, — ты посмотри на него.

Я послушно стоял и смотрел.

— Может, — промямлил я, — отправить его спать?

— Ни за что! Я его сейчас вон выгоню, я милицию на него вызову! — разорялась она.

— Так… вытрезвители же теперь не работают?.. — неуверенно процедил я.

— Я приезжаю домой с внучкой, а он валяется никакой дома, — сетует она. — Где твоя жена, мразь? — снова вопит она, толкая его так, что я начинаю сомневаться, удержится ли он на ногах.

— Тётя Лен, вы только не волнуйтесь… поберегите себя, — призываю её к спокойствию.

— Я не знаю, что с ним делать, — она яростная и уже сама красная, разволновавшаяся, почти такого же тона, что и он.

Я почувствовал, что она готова сдаться.

— Верните его домой. Себя пожалейте хотя бы…

— Их родительских прав лишат! Сам посуди — приезжаю домой с ребёнком, он валяется, а жена неизвестно где трахается с кем-то, шлюха…

— Может, он от того и пьёт, — промямлил я, — отправьте его спать… Не тратьте нервы, на вас одна надежда ведь…

Она машет рукой и уходит назад в квартиру. Дверь входная распахнута, я мимолётно заглядываю внутрь. Там беспорядок и йоркширский терьер испуганно бегает туда-сюда. Женька всё ещё покачивается на лестнице, согнувшись под тяжестью тела и одурманенной головы.

— Домой иди, — говорю я, пройдя к своей двери и запустив руку в карман за ключами.

Закрываю дверь за собой, неаккуратно сбрасываю кеды, сбрасываю пальто, забыв повесить на вешалку. Прохожу в комнату и падаю на кровать, уткнувшись носом в разбросанные одеяла.

— Жизнь — это пиздец, — говорю я сам себе. Тихо. Так, что слышат только одеяла и стены. — Рождаемся, чтобы страдать…

Молчу, лежа лицом вниз, едва не задыхаясь. И только часы тикают. На лестничной площадке хлопнула дверь. Стало тихо. Я перевернулся на спину, смотря на светло-серый потолок. Не знаю, сколько я так лежал, загасив свой внутренний диалог. Потом решительно поднялся, прошёл на кухню, вымыл руки, открыл дверцу холодильника, из которого забрезжил спасительный свет и понял — надо настрадаться всласть…

========== 7 Глава. Тимур ==========

Глава 7. Тимур

В приятной полутьме слушал я гремящую из колонок музыку, размеренно постукивая ногой в ритм, звонко хлопая пальцами по ляжкам в такт. Хард-рок дребезжал в ушах, сотрясая нутро, резонировал в грудной клетке, басами бухая по внутренностям. Сидя напротив усилителя, я подставлял своё тело под тяжёлые волны, растворяясь, как песчинка, поддаваясь стихии. И она несла меня, пока я камнем не начинал медленно идти ко дну. Много музыки, много спиртного. Я поднялся, меня штормило. Медленно, зигзагообразно добрёл я до кожаного дивана, плюхнувшись в него, словно достиг, наконец, дна. Кто-то дотронулся до моего плеча и прокричал в ухо, поверх шумящего музыкального прибоя:

— Твой брат жжёт сегодня! Отличная они группа!

Я кивнул и закрыл глаза. Кажется, меня прибило волной к тёплому берегу, который я ощущал спиной. Тёплая мягкая галька, казалось, согревает меня. И шум волн начинал стихать. Потом и вовсе прекратился. Я спал на каком-то далёком необитаемом берегу, слыша крики неугомонных чаек. Какая-то чайка крикнула над моим ухом так громко, что я проснулся. Очнувшись, понял, что остров мой несуществующий остался где-то в сновидческом океане, недоступный и такой манящий, а я снова здесь: в небольшом клубе друзей моего старшего брата, которого все любят, ценят… И я тоже тут… не потому что я музыкант или чем-то могу помочь… или кому-то просто приятно меня видеть, а потому что я младший брат, я довесок, бонус, подарок за покупку, который не очень-то нужен, но выбросить жалко, так как может в хозяйстве пригодиться. Так я и лежу на своей запылённой полке, сижу на скамейке запасных в ожидании Великого дня. Я усмехнулся своим мыслям, медленно размежив уставшие веки. Я плавно приходил в себя, возвращаясь в реальность. Длинные кучерявые волосы вились волнами, заслоняя поникшее лицо, они падали на лоб, на нос, струились вниз, ниспадая на грудь. Я слегка мотнул головой, прогоняя дрёму, подняв голову, убрал с лица нависшие пряди и устремил взор поверх людей, разглядывая собравшихся. Взгляд тут же выцепил брата, крупного, широкого в отличие от меня, коротко стриженного. Он смеялся, пил и громко говорил поставленным голосом. Недалеко от меня интерьер украшали вечно таскающиеся за ним девицы всех мастей. Они смотрели ему в рот, они балдели от музыкантов, они вешались на «прикольных» парней, лица их излучали знание социально-бытовых премудростей, связанных с тем, как быть красивой, сексапильной. Сейчас я видел в них хитрый звериный оскал. Когда-то они веселили меня, наполняя задором, спортивным азартом и рвением к победе над одной из них. За один вечер можно было положить на лопатки не одну, проявляя чудеса греко-римской борьбы. Как мне надоел этот спорт! Пустота их глаз начинала сводить меня с ума, я путал их имена, не помню их и сейчас. Сейчас здесь сидят другие… или, может, кто-то из тех тоже есть, но они кажутся мне на одно лицо, как куклы в детском магазине: блестящие, длинноволосые, у них похожие имена, не имеющие характера и истории. Я внимательно оглядел их, потом потёр пальцами уставшие глаза.

— Тимур! — окликнул меня басист группы.

Я устало посмотрел на него.

— У тебя сигареты есть? Может, сгоняешь, а?

Я не пошевелился, издав странное шипение, в голове пробежала недовольная мысль: «Твою ж мать, мне не четырнадцать лет, чтоб всем за сигаретами бегать!..». Но вслух я сказал с шутливым оттенком:

— А чё… без меня никак, а? Ты не видишь, я втыкаю…

— Ну вот опять ломаешься? Что за человек — попросишь по-хорошему, а он сразу в штыки, — начал мямлить он.

— Тимур, ну сходи, проветришься заодно, — добавил брат.

— Я говорю тебе, что не хочу! — рявкнул я, чувствуя, что леность, сонность и алкоголь начинают медленно испаряться под воздействием закипающего недовольства.

— А кто пойдёт? Ребята отыграли. Устали. Дай им дух перевести.

— Вон пусть ваша блондинка… басист ваш, — после пары секунд саркастично добавил я, — сходит… Он же басист-басист не повторяет два раза — два раза. Зачем ему курить? Голова, чтобы есть, — процедил я, с удовольствием созерцая басиста Васю, двигающего желваками от накатывающего чувства собственной важности.

— Ой, вот только не начинай! — затараторила Соня, последняя и нынешняя пассия моего брата. Она поднялась с его колен и двинулась в мою сторону. Подойдя вплотную к дивану, на котором я полулежал, она добавила:

— Пошли. Я с тобой схожу, так уж и быть.

Её короткие обтягивающие шорты были на одной высоте с моими глазами.

— Ты убедительна, как никогда, — подытожил я, строя хитрую гримасу, с вызовом поглядывая то на басиста, то на брата, который был спокоен, как вол. Удивительная его черта, всё-таки.

Я кое-как поднялся. Она ловко подхватила меня под руку и повела в сторону двери.

— Блин… — проговорила она, — вот тощий такой, а тяжёлый чёрт. — Потом крикнула, глянув через плечо: — Вик, пошли со мной!

Послышался стук каблуков, и появилась Вика. Она набросила короткую кожзамовую курточку, поправив волосы, пошла следом. А Соня продолжала негромко говорить со мной:

— Ты такой дурак. Вот уже какой год за тобой наблюдаю, ты всё младенец, — вздохнула она. — Вы с братом просто две противоположности. Насколько он целостный, настолько… — она не договорила, потому что я перебил её:

— Прекрати меня пилить, ты мне не мать. У меня нет матери. Я всегда без неё обходился и без вас, баб, разберусь.

Выпалив это, я понял, что всё-таки чертовски пьян. Язык слушался, но не слишком-то. Мы вышли на бодрящий ночной воздух.

— Иди домой… Проспись. Ты на сегодня оттусил своё.

Она не спрашивала. Она утверждала. Я знал, что заботилась она не обо мне, а о том, чтобы я снова что-нибудь не спорол, не сказал, не сделал, не испортил настроение ни брату, ни ей… никому, короче. Я, не желая спорить, кивнул, понимая, что сам, скорее всего, внутренне хочу того же, просто никак не могу понять, как найти тот дивный тихий брег с тёплой гладкой галькой. Они пошли прямо, к ближайшему супермаркету, а я свернул во двор, чтобы пройти кратчайшей дорогой до дома. Напоследок глянул им вслед. Два изящных длинноногих силуэта шли, вихляя бёдрами, вдоль тёмной дороги, освещаемой приятным тёплым светом фонарей и подсветок на домах. Они словно сошли с обложки какого-нибудь диска Various artists, посвящённого хард-року 90-х.

— Кошки, — пробубнил я, лыбясь, потом сплюнул под ноги, добавив, — хитрые кошки… — И поплёлся восвояси.

Добрёл до дома, по памяти добрался до комнаты, рухнул на диван, не раздеваясь, и тут же уснул.

***

Продрал глаза я только в час дня, снов своих почти не помнил. Снились какие-то праздные веселящиеся люди, огни и… сплошной праздник, какой-то сумбурный Новый год и винегрет из лиц. Головная боль отдавала то в одну часть черепа, то в другую. Казалось, если я силой воли сейчас не подыму себя, то не поднимусь никогда. Оглядев себя, я слегка удивился, что был в кожаной куртке и кедах. Подумал, что раздеваться или переодеваться уже не имеет смысла. Умылся и поплёлся по длинному тёмному коридору на кухню. Заглянул осторожно в батину комнату. Он ещё спал после очередных бурных возлияний. Помятое припухшее лицо лежало на подушке, скривив рот и нос на бок, рука болталась, плетью свесившись вниз, ноги запутались в одеяле. Я прошёл на кухню. На столе стояла недопитая бутылка водки, на которой был изображён дед-гусляр в синих одеждах.

— Саруман, бля, — просипел я, решив для себя ни за что не пить снова. Вот так — не пить снова.

— Семейка… — промямлил я, думая о бате, который снова проспал работу, и выдул из чайника оставшуюся воду. Дрянной вкус кипячёной воды. Дрянной я.

Входная дверь приоткрылась, и на пороге появился брат: бодрый, спокойный, уверенный, впрочем, как обычно. Словно бы вчера и не праздновал ничего, словно бы…

— Вот те на те… — пробасил он. — Опять инст прогулял. Ну какого чёрта-то опять?

Я страдальчески воздел руки к небу:

— Какой институт?! Ты в своём уме?

— Ты в инст попал только потому, что на этом факультете недобор, поэтому даже тебя, раздолбая с диагнозом «сказочный идиотизм», и то взяли! Тя выгонят на хрен!

Я слушал, корча морду, потому что громкий голос его стукал болезненно по клеткам моего головного мозга.

— Завязывай с прогулами. У меня такого шанса не было вышку получать. Смотри, короче, армия тебе светит тогда… и сбрить придётся твои «шикарные девичьи кудри», — с иронией проговорил он.

Вот умеет он воззвать к голосу совести, паладин хренов, и говорит вещи, которые можно обидно произнести, а он умеет их и сказать правильно…

— Да знаю, — мямлил я, — всё будет тру норм. Сентябрь только. Блин… октябрь уже… Чёрт… — вспомнил я.

— Ну ладно, — проговорил он, — батя как?

Я кивнул в сторону комнаты:

— Валяется никакой.

Николас вздохнул. Разулся и прошёл на кухню.

— Ты чего в кедах? — вдруг заметил он.

— Я вообще не знаю, чего я…

— Ясно, — коротко ответил он. — Я оставлю денег, — он полез в задний карман джинсов, изъял кожаный кошелёк на цепочке, вынул несколько крупных купюр и положил на кухонный стол. — Спрячь у себя, а то если батя найдёт, всё пропьёт.

— Ясень пень, не дурак, знаю.

Я аккуратно сложил деньги и ушёл в комнату, добыл из ящика конверт и, сложив купюры, положил конверт между страницами романа Джорджа Мартина.

— В руках Старков ты будешь сохраннее, — проговорил я.

— Не ходи в обуви! — проорал брат. — Катьке мыть!

Я вернулся в прихожую и вышел вместе с братом, на ходу схватив свой исцарапанный и исписанный скейт.

— Куда? — коротко спросил он, заходя в лифт.

— За Катькой схожу, — ответил я, притуляясь рядом с ним, — раз прогулял. А ты куда?

— Сегодня на работе выходной, репетировать тоже не будем вечером, так что я отдыхаю. Если что — у Сони.

Я кивнул.

— Вам без меня места больше, — подытожил он, выходя из парадной и прикуривая сигарету, я выскочил на улицу следом за ним, знаком прося, чтобы он дал мне закурить.

— Ну, бывай, — проговорил он с сигаретой во рту и двинулся к соседнему дому, где жила Соня.

Катнув скейт, я встал на него, затягиваясь сигаретой, торчащей в зубах, ощущая ногами некоторую неловкость движений и нарушение координации. Однако, жёлтые листья, мелькающие кусты и ветер в лицо бодрили и заставляли тело вспоминать.

Возле школы толпились младшеклассники с родителями. Кто-то гладил мохнатую и ушастую чихуахуа, которая с остервенением вертела малюсеньким хвостом, показывая своё расположение. Стоял гомон и шум. Мамаши болтали, обсуждая учителей и оценки. Я присел на низкую ограду сбоку от входа, бросив скейт у ног. Стали появляться более старшие ученики, в основном мелкими компаниями или по двое. Вышла Катька. Рядом с ней шла полненькая подружка со смешными веснушками на носу и девчачьими косами.

— Тимур? — удивилась Катька. — Ты чего не на учёбе?

— Ты видела, когда я вчера пришёл? — с укоризной спросил я.

— Нет, — наивно замотала она головой.

— Я тоже нет, — усмехнулся я.

Она внимательно оглядела меня своими озорными каре-зелёными глазами и строго сказала:

— Ты свалявшийся какой-то. Нечёсаный, немытый…
 
— Прива! — приветствуя меня, крикнули из-за её спины пара одноклассников.

Я молча махнул им рукой.

— Домой? Или как? — спросил я.

— Домой. Я есть хочу.

— Знать бы, что там вообще есть и есть ли…

Я медленно ехал на скейте рядом с ней, отталкиваясь одной ногой, она весело вышагивала рядом, невысокая, изящная, с мальчуковой фигурой. Она задорно смеялась, рассказывая утренние новости. Внешне она была похожа на отца в молодости. А листья бросались нам под ноги, жёлто-красные, удивительные. Она подняла один такой, крутя в тонких маленьких пальчиках.

— Что за дерево? Знаешь? — она удивлённо уставилась на меня.

— Не знаю…

— Интересно… — процедила она, погружаясь в свои мысли.

Подходя к дому, я увидел у подъезда фигуру отца. Ссутулившись, он курил вместе с местными автомобилистами, предпочитающими проводить время под машиной, а не в ней, параллельно согреваясь сорокаградусной.

— Ой, только не это, — занудила Катька, — опять он пьяный и на работу не ходил. Я вспомнила, у нас родительское собрание в эту пятницу. Это же позор. Я не хочу, чтобы он шёл меня позорить, — она скорчила расстроенную гримасу, сморщив курносый нос.

— Хочешь, я схожу? — предложил я.

— Дурак! — она, смеясь, оглядела меня с ног до головы. — Мне ещё тебя там не хватало. Школа до сих пор тебя вспоминает, и преподы периодически приводят тебя в плохой пример, что вот, мол, был тут такой Тимур, Катин брат, который в туалете унитаз сломал, который в школу змею принёс, который пьяный в школу пришёл… Дальше продолжать?

Я улыбнулся уголком рта, вспоминая отрочество.

— Может, Колька сходит? — в надежде посмотрела она на меня.

— Спроси. Сходит наверняка.

Отец, наконец, заметил нас, поприветствовав, и снова увлёкся «приподъездным» общением. Мы вошли в парадную и поднялись пешком по лестнице. Между этажами тусили соседи. Никитос, Катькин ровесник, живущий один в трехкомнатной квартире, сидел в шортах на лестнице, куря и играя на телефоне. Марина с девятого этажа смеялась и болтала, как обычно, с Ольгой из соседней квартиры.

— О! Привет-привет! — выпалила она.

Я остановился, пожал руку Никитосу и обратился к ней:

— Ну, как дела, Марин? Я вас в выходные не видел. Где были-то?

— Да мой Лёшка девушку свою приводил, так что мы с папиком на выходные решили из квартиры слить, чтобы им не мешать. Ты ж понимаешь, им по семнадцать, у них там любовь-морковь, секас, — она рассмеялась.

Я слушал и смотрел на неё. Выглядела она как девочка. Задорная, худенькая, в леопардовой короткой курточке, короткой юбочке и ковбойских сапогах. Сорокалетняя девочка без возраста. Всегда душевная, всегда общительная и смешливая.

— Тимур, я пойду, — процедила Катька, оставив меня курить в компании.

— А сейчас вот борщ сварила, думаю, дай к Ольге зайду поболтать-покурить, — весело добавила Марина.

— Борщ? — вдруг оживился Никитос, оторвав взгляд от мобильника.

— Есть хочешь?

— Хочу.

— Докурим — поднимайся, я тебя покормлю. И что там тебе постирать надо было? Приноси.

— Хорошо, — бодро проговорил он, затушив сигарету о ступеньку, и отправился в свою квартиру, хлопнув дверью.

— Опять один? — спросил я, кивая вслед ушедшему Никитосу.

— Да, — махнула она. — Не дело это. Четырнадцатилетний пацан один без родителей живёт. А они на даче перепелов разводят. Так что я тут за ним приглядываю. Знаешь, — тише заговорила она, — он… брошенный. Печально ему. Он к нам приходит.

— Марин, — таинственно проговорил я, — я… тоже… брошенный… Может, приду? — Я хитро посмотрел на неё.

— Приходи! — хохотнула она.

— На груди пригреешь? — напирал я.

Ольга, молчавшая с сигаретой в руках, засмеялась.

— У меня муж, Тимур. А я — женщина порядочная…

— Жаль, — подметил я, бросив окурок в подвешенную к перилам консервную банку.

— А так просто — приходи, — повторила она.

— На борщ.

— На борщ.

— Ладно. Я домой. Увидимся.

Катька на кухне гремела кастрюлями. Я разулся и пошёл помогать ей. Аппетит был нагулян. Пока картошечка бурлила под крышкой, я включил компьютер в комнате и залез в дневник, желая написать в нём пару строк о наболевшем. Зашла Катька и присела на край стола, в упор смотря на меня.

— Ты опять сидишь в моём дневнике, — обиженно выпалила она.

— Кто теперь разберёт — твой он или мой…

— Ужасно. Никаких личных границ.

— Ты на той неделе написала о старшем брате, полном харизмы, за которой тебя никто не замечает. Это ты о Николасе?

— Вообще-то о тебе…

Я аж прыснул слюной в монитор от неожиданности.

— Да брось ты! Гонишь! — я ошалело уставился на неё.

Она, сложив руки на груди, молчала, сурово смотря на меня.

— Стебёшься?

— А ты примерно тоже написал на днях только о Николасе, — заметила она.

— Куда ни глянь, мы везде друг другу дорогу перешли, — рассмеялся я. — Ты в курсе, что тебе какой-то парниша в личку написал, требуя встречи?

— Знаю. И что?

— Сходила бы.

— Вот ещё. Скорее всего, какой-нибудь жуткий, стрёмный, прыщавый очкарик-задрот.

— Ха! Не узнаешь, пока не встретишься.

— Ты ничуть за меня не беспокоишься? Вдруг он старый педофил-извращенец? И ещё, я так поняла, он совсем не моего возраста. Он… ну как ты или Николас. Я — не дитё перестройки. Я не потеряна.

— Ты-то? — я оценивающе осмотрел её. — Точно нет.

— И… мне пока не настолько интересны парни, — добавила она, спрыгнув со стола. — Лучше дай мне свою старую рубашку клетчатую. Ты не носишь, а мне она всегда нравилась.

— Забирай… Только не думай, что эта рубашка поможет тебе встретить принца мечты.

— Придурок! — хихикнула она. — Ты слепой? Или тебе лупу дать? У меня даже сиськи ещё не выросли толком, я парням не нравлюсь, потому что я как вы. Знаешь сказки русские народные? — вдруг спросила она.

Но не дождавшись ответа, продолжила:

— У старинушки три сына: старший — умный был детина, средний был и так, и сяк, младший — вовсе был…

— Девка! — рассмеялся я.

— Хочешь? Сам с ним встречайся! — рассмеялась она. — Это ты там впаривал про потерянность. Представляю, какой он будет потерянный, увидев тебя, а не фею мечты. Я бы денег поставила, что сбежит, если не отмудохает, то сбежит.

— Добрая сестра… — вздохнул я. — Точно не пойдёшь?

— Не знаю… — издеваясь, проговорила она, доставая из шкафа красную клетчатую рубашку.

========== 8 Глава. Глеб ==========

Глава 8. Глеб

Дав себе выспаться допоздна, начал день с того, что уже сидел за компом, вперив взгляд в чужие страницы. Какого чёрта я смотрю их? Ведь все эти самопиарящиеся люди мне абсолютно безразличны и даже… чуточку противны. Активно пропагандируют, каждый день меняют аватары, плодят свои физиономии и дружат только с красивыми, вешая их фотки себе на стену и подписывая: «Самый красивый Димочка, мой лучший друг». Собирают льстивые слова и нескончаемые комплименты, тысячи подписчиков, сотни лайков под фотками. Завидно ли мне? Завидно, что меня никто не комментит, не читает, не льстит, не звонит мне, моя стена не разрывается от глупых фраз и картинок, посланных искренними жополизами?! Я никому не нужен. Всё, что я оставляю после себя в сети — только моё, только для меня. Даже в этом я аутист и эгоист. Так… завидно ли мне? Хочу ли я быть таким же популярным, чтобы безразличные мне люди писали: «Ты лучше всех, сэказный, лапочка, такой милый, ты моя красотуля, обожаю тебя!»? Почему меня тошнит от всего этого? От восхищений, от конструктивной критики, от пустых душ, пожранных сетевым червём?! Дрянно. На душе дрянно. Люди злят. Не хочу с ними общаться, не хочу их любить, не хочу ими восхищаться, не хочу им улыбаться, не хочу смотреть в их лица. Я нервно поднялся со стула так, что он выехал из-под меня, прокатившись на колёсиках ещё около метра. Прошёл к окну, за которым печальные ветви плакали оранжевой листвой. Мать не разрешает мне, но я закурил дома, не открыл окна, не вышел на лестницу, закурил, презрительно сжимая сигарету большим и указательным пальцами. «Не хочу быть таким…» — зло подумал я. Мимолётная слабость и разочарованность прошли, я вернул стул на место и сел, зажав сигарету во рту. Руки ловко нашли сохранённую ссылку. Та девчонка так и не написала мне. Собственно, на что я рассчитывал? Я открыл её страницу, пробежался взглядом, обнаружив, что новых постов нет. Зайдя в личную переписку, неожиданно для себя увидел её сообщение. «Если ещё не расхотел, могу составить тебе компанию. К четырём часам дня я иду в книжный на Полянке. Встретимся у дальнего входа. Не опаздывай. Уйду». Я посмотрел, когда отправлена. Дата стояла сегодняшняя, в 01: 25 минут по московскому времени. Неожиданный поворот. Ради любопытства я, разумеется, схожу. Бескомпромиссные экспромты — в них есть особая пикантность. Либо сегодня я узнаю, кто она такая, либо никогда. Этакий прыжок в пустоту, игра в рулетку. Что-то фатальное было в её сообщении и всей этой ситуации. Мне было интересно. Эксперимент, опыт. Я посмотрел на часы, прикидывая, когда мне надо выходить.

День был пасмурный, но остервенело яркий, октябрь сыпал красными листьями, оранжевыми опахалами каштанов и совершенно зелёными гигантскими, словно лопухи, листьями тополей-переростков. Я решил пройтись пешком, знал, что приду раньше неё. Ни за что не опоздаю. Какая она может быть? Да какая угодно. Если у неё есть что-то внутри, разговор сам склеится. Мне отчего-то не было страшно, я не нервничал, не ломал голову вопросами. Осенний сквер ослепительно обжигал своими красками. Он пёстрым облаком висел во влажном пространстве серого города, наполняя воздух красной пылью, даже облака и небо, казалось, приобретали краски африканской засушливой саванны. Словно фильтр цвета красной глины. Мне сразу вспомнились суетливые сурикаты, прячущиеся в норы и стоящие на посту, судорожно нюхающие воздух. Я, будто сурикат из фильма BBC, втянул носом воздух и поднял воротник пальто. Свежо. Ноги мерили тротуары, уши воспринимали городской стрёкот, глаза выхватывали случайных прохожих, вывески, рекламу на асфальте. Выхватили они и кое-что ещё, неприметное для многих. На Серпуховской площади со старого высокого дома сняли рекламу диванов от фабрики «8 марта» — огромнейший плакат, который целиком завешивал стену уже много лет. Стена оголилась и поразила меня. Я вспомнил что-то важное, что-то далёкое, словно и не из моей жизни. Достойно и патетично смотрели на меня трое комсомольцев. Правый держал в руках спутник. На фоне красной мозаики — комсомольцы цвета слоновой кости, как находка археолога. И надпись: «МЫ СТРОИМ КОММУНИЗМ!». Я шёл, не смея оторвать взгляд. История оживала. Я чувствовал что-то сродни тому, когда бродишь по Пушкинскому музею и смотришь на египетские росписи. Космизм! Время!

Я спустился в подземный переход, прошёл мимо ларьков и услышал, что поёт Цой. Цой пел! Голос был его, но когда я повернул за угол, мой временной портал начал закрываться: Цой был не Цой, а какой-то неизвестный человек, который всё-таки очень хорошо и похоже пел, терзая гитару, которая резво и раскатисто стреляла звуком о бетонные холодные стены. Времени у меня был вагон, но скорость моя была такая же быстрая, как мысль. Ускользающая. На подходе к книжному магазину раскинул свои палатки рынок выходного дня. Он пестрел лубочными поделками, шерстяными носками, пахучими колбасами и халатами. Я проворно преодолел его, свернув к дальнему входу книжного. Посмотрел на часы. Полчаса как минимум в запасе. Я прошёл внутрь, отыскивая стеллажи с художественной литературой, которая была не так уж и художественна. Найдя нужную полку, я стал искать Берроуза, вытаскивал одну книгу, другую. Всё это я уже читал, а хотел найти кое-что слишком странное, чтобы быть напечатанным. Книги этой, конечно же, не было. Тогда я полистал Керуака, потом полистал Мисиму. Поставил увесистый том на полку, опечалившись, что как обычно первых томов нет. Люблю я запах типографской краски, люблю держать книгу в руках, а не читать неживой цифровой текст. Это как ритуал. Читаю я мало. Но книги люблю. Если читаю, то чаще запоем. Запой — это свойство моей жизни. Всё делать запоем. Мизантропный запой, потом запой общения, запойные компьютерные игры, запойная вдохновенная учёба, запойная работа и запойное «ничегонеделание».

Я посмотрел по сторонам, поглядывая, кто ходит между полок, и гадая, может, она сейчас рядом со мной? Стоит и листает Рю Мураками? Я пошёл дальше мимо полок… Или в отделе фантастики выбирает новую книгу о вампирах? Вампиры же нынче повальны. Куда ни плюнь — инфернальщина в противовес глобальной христианизации. Я вновь глянул на часы в телефоне и решил, что пора двигаться к выходу, — вдруг уйдёт капризная писательница постов?

Без десяти четыре я был возле входа. Скромно стоял в углу, поглядывая то на пару девушек, завёртывающих подарки в яркие упаковки в маленьком киоске на выходе, то на престарелого толстяка в пальто, курящего трубку, то на проходящих мимо людей. Прохожие мельтешили, взгляд зацеплял то одни женские ноги, то другие. «Ну, где же ты?» — думал я, периодично поглядывая на время. Пятнадцать минут прошло, а её так и не было. «Сорок минут жду — и ухожу», — чётко решил я, закурив сигарету. Мимо продефилировали молодящиеся дамы, я проводил их взглядом. Кто-то подошёл. Это я увидел боковым зрением. Я повернулся и увидел перед собой длинноволосого парня, который жестом просил прикурить. Я молча достал сигарету и протянул ему, но он не торопился уходить. И вдруг спросил:

— Потерянный, ты… не потерялся ли?

Вопросом он поставил меня в тупик. Я завис, залип, словно муха на клейкой ленте. Абсурдность вопроса была первостепенной. По определению ясно, что потерянный потерян. В чём суть вопроса-то? Вторая мысль пошатнула мой разум окончательно. Мозг выстраивал логические цепочки, искал взаимосвязи и нехитрым методом дедукции, вычислял.

— Тебя… послала она? — неловко мямля, спросил я.

— Если хочешь, можешь убегать… Я не обижусь, — хитро проговорил он, держа в зубах сигарету.

— Бить меня пришёл? — спросил я исподлобья.

— Нет, — коротко ответил он.

— Тогда смысл бежать?

Он пожал плечами и добавил:

— Ну, откуда я знаю… От разочарованности?

— Если бы я бегал от разочарованности, был бы олимпийским чемпионом по лёгкой атлетике! — эмоционально бросил я.

Он расхохотался.

— Отлично… Так что? Две чёрные вороны встретились?

Я, нахмурившись, оглядел его, пытаясь понять смысл, который он вложил в это словосочетание. Он был весь в чёрном. Чёрные узкие джинсы, чёрные кеды, чёрная короткая куртка, чёрные вьющиеся волосы по грудь. Посмотрел себе под ноги. И — абсолютно чёрный я.

— Итак? — вновь спросил он. — Если не бегаешь, давай кофе попьём? Спросишь что-нибудь. Тебе же есть что спросить? Или есть что сказать? Тогда послушаю.

— Давай, — пожав плечами, кивнул я.

Мы двинулись к ближайшей кофейне, я шёл рядом с ним, стараясь не сильно его рассматривать. Ростом он был на полголовы выше меня, орлиный нос. В профиль он напоминал североамериканского индейца, разве что вороньего пера в волосах не хватало. Нестандартная внешность, выражение лица какое-то едва саркастичное, словно бы он украдкой смеялся над миром и всем, что его окружало. Из рюкзака за его спиной торчал скейт. Я неловко спросил:

— Катаешься?

— Катался… до сегодняшнего дня.

Он вдруг резко остановился и вынул из рюкзака скейт. Скейт был сломан пополам, острые края торчали клином и, кажется, крошились.

— Фига́-а! — присвистнул я.

— Покатался сегодня… Откатался, — хохотнул он.

Кажется, его это веселило и совершенно не разочаровывало. Он снова засунул части скейта в рюкзак и, бросив его за спину, начал живо рассказывать о своём злоключении. Открыв стеклянную дверь кофейни, он пустил меня вперёд, а я выбрал стол у окна.

— Обидно, — проговорил я, выслушав его, — когда вещь служит долго, ты срастаешься с ней воедино. Я трудно расстаюсь со старым барахлом, если у него есть история.

Я небрежно бросил пальто на стул, когда к нам рысью подскочил официант, быстро записывая в блокнот короткий заказ моего нового приятеля. В этот момент я понял, что так и не узнал его имени. Недолго думая, я за компанию заказал тот же кофе, что и он.

— Так кто же автор дневника? — спросил я, взяв в руки салфетку, крутя её и рассматривая логотип кофейни на ней, то и дело поглядывая на него.

— Изначально моей младшей сестры, пока туда не вклинился я. Процентов семьдесят теперь — мои.

— Весело, — подытожил я. — Наверное, вы дружные. Я не заметил подмены.

— Обычные, — пожал плечами он.

— Значит… Кенида? — спросил я, назвав ник автора дневника.

— Да. Вполне антично, и мне нравится.

— Дай-ка припомню… юная дева-феменистка, которую трахнул возле моря Посейдон, после чего исполнил её величайшее желание, превратив в молодого юношу, — я хитро посмотрел на него. Смутить его не удалось. Если я ощущал некоторую неловкость, чувствовалось, что он расслаблен.

— Читал Википедию? — съязвил он, приподняв одну бровь.

— Нет. Мифологический словарь. Дома на полке стоит. Однако, ты уже не Кенида, ты — Кеней. Как видят мои глаза, Посейдон уже посетил тебя, — ухмыльнулся я, ожидая, что он разозлится.

— Пять баллов. Подколол, — он откинулся на спинку кресла и продолжил: — Но лучше зови меня Тимур, потому что я не хочу до конца своих дней зваться Кенеем. К тому же, он плохо кончил.

— Я знаю. Кентавров тебе стоит обходить стороной. И… что там с твоей младшей сестрой? — поинтересовался я, когда со стуком на стол встали две чашки кофе.

— Ей четырнадцать. Она слишком юна, слишком невинна и, как выяснилось, безсисечна. Вряд ли она воспламенит твой пыл. Хотя ты лучше, чем мы тебя представляли, — рассмеялся он. — Зато я — не то, что ты себе представлял.

— Знаешь, — начал я, — когда у меня был модем… медленный ужасный модем был ведь когда-то пределом мечтаний… короче, засел я в один фэнтэзийный чат, где собирались Тёмные. Там я познакомился с существом по имени Всадник, а потом оказалось, что их двое, — выяснилось при встрече. Они были байкерами — он и она. Чёрт… И тогда я тоже не заметил раздвоения.

— Как мне тебя звать, Потерянный? — спросил он, в лице его на секунду отразилась сокрытая печаль.

— Глеб, — коротко ответил я.

Мы лениво допили кофе. Я настоял на том, чтобы оплатить всё. Он не сильно сопротивлялся. Всё, что я успел понять — так это то, что он сквозил пофигизмом. По сути, мы говорили ни о чём. Ни он, ни я не стали изливать душу и заговаривать о содержании его постов в интернете. На улице уже смеркалось. Мы добрели до метро. Спускаться в подземку я не собирался. А он протянул мне руку для пожатия и попросил:

— Телефон свой надиктуй и мой сохрани. Если увидишь на улице кентавров, предупреди обязательно. Они обычно по одиночке не скачут. Всё больше стадом. Я должен быть готов.

— Окей, — улыбнулся я и надиктовал ему свой номер. Он позвонил, задребезжали гитарные рифы на моём мобильнике.

— Нормальное музло. Одобряю. Скинешь.

— Оке.

— Я бы нормально на скейте домой поехал, но… облом, сам понимаешь.

Он махнул рукой и, развернувшись, побежал вниз по ступенькам.

Я побрёл к проезжей части и вытянул руку, ловя машину. Тёмно-синяя «семёрка» остановилась, молодой парень был готов подвезти за двести рублей прям до дома. Когда я вылез из машины, было уже совсем темно. На кухне горел свет. Я открыл дверь ключом. Мать сидела за столом, вращая вокруг оси чайную чашку. Мать была печальна и неразговорчива. Одна рука подпирала подбородок. Я скинул обувь, повесил пальто на вешалку и подошёл к ней, встав напротив.

— Ты чего?

— Да ну… — бросила она, нахмурив брови.

— На работе что-то?

Она покачала головой.

— Как ты сходил? — поинтересовалась она, чтобы перевести тему. — Встретился?

— Да.

— Не слишком весёлым выглядишь, — заговорила она, почти не глядя на меня, — у нас это семейное, по-видимому, как там ты говоришь? Фаталити?

Я уставился на неё, пытаясь понять, к чему она ведёт.

— У тебя с девками… и у меня с мужиками… фаталити. Кромешное.

— Блин… мам, — промямлил я, как ребёнок, — дело не в тебе…

Она не хотела говорить. Свою нескладывающуюся личную жизнь она держала при себе, зато в моей участвовала, проявляла интерес и активность. Наверняка думает, что я не пойму.

— Иди, — процедила она недовольно.

Я ушёл, закрыв плотно дверь своей комнаты.

Никто не воспринимает меня всерьёз. Даже она сейчас. Как неродная. Не поделится, не расскажет, пряча чувства. Хочет казаться железной леди. Бесит. Никому не нужный. Теперь даже она на вопрос «ЧТО?», отвечает пустым «НИЧЕГО!». И… гонит, как будто мне четыре года. Я стянул с себя серо-чёрный полосатый свитер и со злобой бросил его на письменный стол. Мятый ком задел мышь, комп загудел, просыпаясь.

— СУКА! Ненавижу тебя! — пролаял я, надавив большим пальцем на кнопку Power. Долго с силой давил. Выключайся, дрянь! Вырубайся!

Комп сопротивлялся, жужжа, но, наконец, поник, замолчав, как отключённый робот. Уронил мёртвую голову, немигающе смолк.

Решил не включать его. Больше не включать. Не сидеть в интернете, пропасть оттуда. Никто не заметит. Удалить к чёртовой матери все аккаунты, все фотки. Обнулить информацию. Меня всё равно не существует. Я выключил свет и завалился на кровать, не снимая джинсов. Плевать… И лишь в голове пульсировала брошенная в сегодняшнем разговоре фраза: «…есть что спросить… есть что рассказать?..». А сказать и спросить было нечего, потому что незачем. Всё — пустота… И меня, возможно, не существует…

========== 9 глава. Тимур ==========

Глава 9. Тимур

— Не смотри на меня так, — процедил я с презрением.

Но она не отводила взгляд. Словно сверлила меня, приворачивая болтами к дивану. Я приложился к стеклянному стакану с коктейлем и отвёл глаза, рассматривая незнакомые лица в толпе. На сцене пока было пусто, но музыка играла, увлекая тела на танцпол. Я знал, что она услышала меня, и ожидал, что на этом нелёгкий разговор окончится. Но я сильно ошибался. Разговаривать она не собиралась. Я ощутил лёгкое прикосновение к своему уху и левой ноге.

— Будь моим, — настойчиво прошептала она, извиваясь змеёй, едва касаясь моего тела, — хотя бы сегодня… один раз… — Настойчивость её поражала. Она не зря торчала весь вечер возле меня, ожидая, когда я, наконец, напьюсь до состояния невменяемости.

Только вот ждать ей пришлось бы долго. От её прикосновений я ощутил лишь брезгливость. Сначала к ней, понимая, что гордости в ней не осталось совсем. Секунду спустя чувство брезгливости к самому себе всколыхнулось и опало, пробежав по клеткам кожи. Значит, она считает, что и у меня гордости не осталось, вообще… и мне совершенно наплевать, с кем спать. Уверенность, с какой она подтверждала касаниями свои притязания, разозлила меня. В конце концов, кто здесь проститутка? Я или она?

— Я не буду тебя трахать! — отчётливо проорал я, чтобы заглушить музыку. — Хотя бы потому что, у тебя нет пробела между ляжками, а я это не люблю. Тебя как ни раздвигай — не раздвинешь, хер докопаешься!

Звучало это хамски, но я не задумывался. Просто сказал то, что в момент пришло мне в голову при одном её виде. Она моментально оттолкнула меня, коктейль выплеснулся из стакана и попал на одежду, брызнул на пол, окропив, словно кровью. Развернувшись, она ушла, всем своим видом пытаясь подчеркнуть своё оскорблённое достоинство, будто бы оно было. Как будто минуту назад она не ластилась ко мне, словно уличная драная кошка, не тёрлась о мой бок, похотливо мурлыкая в ухо, не оттопыривала свой зад, истекая желанием. Звуки оглушили меня, затылок обдало кипятком, злоба набрасывалась на мою голову, вливаясь, заполняла её под завязку. Мысли роем влетели вместе с облаком злобы. Какого чёрта я опять здесь? Опять напиваюсь по накатанной, опять пустые, разгорячённые музыкой и алкоголем шмары лезут мне в штаны, потому что я, сука, не откажу! Я же никому не отказываю! Как же так — со всеми спал, с ней не спал?! Народное достояние, блядь!

Я поднялся с дивана, на который тут же плюхнулась пара: обвивающиеся, сплетающиеся конечностями, впившиеся друг в друга, извивающиеся, словно личинки насекомых. Я улыбнулся крутящейся вокруг меня вакханалии, прошёл в потёмках, продираясь сквозь потную толпу. Я ощутил прилив дурноты. Временная слабость, которую я подавил в себе силой воли. Выбравшись из душного зала, прошёл на улицу. Кто-то курил у входа. Почему так дрянно мне на этом празднестве энергии и сладострастия? Я опустился на корточки, водя пальцем по песчинкам на асфальте. Я бы мог пойти и веселиться до утра с друзьями брата. Отдаться шуткам, отдаться алкоголю, влюбить в себя очередную старшеклассницу, отдаться ей, ловя влажные поцелуи, опустить её на колени, взлететь, оставив её далеко внизу, сглатывать пенные брызги Посейдона. Я бы мог. Это уже было много раз в моей жизни, это стало привычкой. Только его друзья — не мои, а девы, опускающиеся на колени — служат чужой цели. И когда так паршиво, что хоть вой — даже сказать об этом некому. Потому что я по определению выть не могу, человек-позитив, я должен летать стрекозой, пропивая лето, пропивая осень, смеяться во всё горло и кричать от раздирающей изнутри воли к жизни. Что-то изменило меня незаметно, исказило моё отражение в зеркале. Внутри пульсировала ритмично, но занудно какая-то новая неведомая меланхоличная энергия, как в песнях ранних британских романтиков. Оставаться с собой наедине больше было невозможно. Бежать подальше от навязчивых мыслей, отвлечься, забыться, поговорить с кем-нибудь… С кем?.. Неожиданно я вспомнил потерянную чёрную ворону, хотя, по сути, не на ворону он был похож, а на потрёпанную неряшливую галку. Я вспомнил о нём, и образ галки предстал перед моим воображением. Я не выдержал и расхохотался. Лицо его было обиженное на весь мир, но с чувством собственного достоинства. Тогда, сидя напротив него в тёплой кофейне, ароматно пахнущей, я остро понял, что он другой. Не такой как я, не такой как парни во дворе, пьющие, чтобы забыться, чтобы не тревожить демона внутри, рождающего сомнения. Я решительно вынул телефон из кармана куртки и позвонил ему. На дворе была ночь. Гудки занудно вторили занудным же отголоскам мыслей в голове. Он не отвечал. Но мне больше было некому позвонить. Я слушал гудки, находя их мелодичными. Я позвонил раз, позвонил второй, решив, что буду слушать гудки всю ночь. Они успокаивали, казалось, что кто-то ответит. Когда-нибудь… Обязательно. Но гудки прекратились, и трубку наполнила трескучая тишина.

— Эй! — прокричал я в пустоту.

Трескотня и шорох усилились. И послышалось сонное, слегка хриплое «Да».

— Эй, Глеб… Это Тимур. Ты спишь, что ль?

На том далёком сотовом зависла тишина, он вникал.

— Уже не сплю, но мозги туговато соображают. Извини… — протянул он.

— Слушай, можешь приехать сейчас?

— Ч-чего? — промямлил он. — Куда? — Ощущалось, что моя просьба поставила его в тупик.

— Да я в клубе подвисаю… в центре города. Присоединяйся!

— Блин… я пас, извини…

— Почему? — напирал я, чувствуя его категорическую лень.

— Ночь… Мне завтра рано вставать. И… я не люблю клубы.

— Ты зануда, Потерянный! — рассмеялся я.

— Я не люблю, — сосредоточенно произнёс он, понижая голос, давая понять, что это не обсуждается.

— Чёрт, ну что ты за человек, а? Тебе ночью звонит приятель. Значит, не просто так звонит? А?

Он промолчал на мою тираду, но я не привык отступать. Настроение моё снова повышалось, неприятная шеренга мыслей прошла через перевал, скрывшись из виду. Я снова был прежний. Меня веселил он. Но я чувствовал, что вряд ли вытащу его из дома, упрямец хренов.

— Мне позарез надо поговорить. Просто так поговорить. Если ты по клубам не ходишь, может… я к тебе приду? Ты просто выйдешь на полчасика на лестницу или к подъезду. Постоишь со мной, поговоришь. Мне полегчает, и я уйду. Знаешь, бывает такое, когда надо просто с кем-то поговорить. У тебя бывает?

— Думаю, нет, — однозначно ответил он, но после паузы добавил: — Мне обычно не с кем говорить, я привык. Но знаю, что бывает. Я не такое чмо, как ты думаешь…

— Я и не думаю… Я вообще редко думаю, это у меня плохо получается! — хохотнул я. — Так я зайду? Остаётся надеяться, что ты не в Южном Бутово живёшь, а то у меня на такси денег нет, а пешком, я боюсь, не дойду.

— Я в начале Ленинского живу.

— Ого! Это мне знатно подвезло сегодня! Сорок минут бодрого хода — то, что мне сейчас необходимо.

— Адрес в смс скину. Ты на сотовый отзвони, я выйду, а то перебудишь всех в квартире.

— Лады, — довольно проговорил я и положил мобильник обратно в карман.

Я отправился по ночному городу, всё ещё активно живущему. Машины ехали куда-то, фонари освещали влажный асфальт. Он казался глубоким тёмным каньоном, и лишь лежащие на нём листья давали ощущение гладкой твёрдой поверхности. Я быстро шёл, хотя периодично выдавал нехитрые кривые траектории. Алкоголь слабо, но выветривался из головы с потоком прохладного ветра. Я смотрел вперёд перед собой, сейчас у меня была цель. Просто идти куда-то — уже цель. Меньше мыслей, меньше едких сомнений. Лишь бы не оставаться с самим собой наедине. Я зашёл во двор, где гулко отдавались звуки с шумного проспекта. Посмотрел вверх, разглядывая спящие окна. Пара окон испускала яркий тёплый свет. Я позвонил, он сбросил. Пройдя на небольшую детскую площадку, я сел на качели, едва скрипнувшие железными цепями. Минуты через две среди тускло освещённой площадки появился его сутулый тёмный силуэт. Он подошёл к качелям и тихо сел рядом на соседние.

Я слегка покачивался из стороны в сторону, смотря вверх, пытаясь преодолеть взглядом тёмный колодец зданий, узким кольцом окружающих маленькую детскую площадку. Я молчал. Он молчал. По проспекту с диким рёвом пронеслись мотоциклисты, эхо прокатилось по стенам, зазвенев в старых стёклах, унеслось в ночную высь. Рядом с ним было комфортно молчать. Казалось, он внимательно слушает тишину, ожидая, что я вот-вот что-то скажу, что-то важное, что-то ценное. Я почувствовал, как он едва уловимо напрягся, когда я нарушил безмолвие.

— У тебя девушка есть?

Он покачал головой. Я посмотрел в его сторону, пытаясь разглядеть его профиль, освещённый отсветом фонаря.

— Странно. Ты вроде ничё такой, не урод. Девкам должен нравиться, — подвёл я итог, очерчивая взглядом его прямой нос, с покачивающейся, словно маятник серьгой, в ритм… в такт движениям детских качелей.

Он едва усмехнулся.

— Не урод? — переспросил он.

Я слышал язвительные тона в его голосе, словно вся накопившаяся в нём вредность гнусавыми нотами вырвалась наружу.

— Может, я моральный урод? Ты просто не знаешь меня, ещё понять не успел, оценить не мог в полной мере мою уродливость!

— Да ладно тебе, — я посмеивался, видя, как он на глазах начинал меняться. Скучающее спокойствие и лёгкая ирония в глазах с едва уловимой ухмылкой, которые он демонстрировал в тот раз, улетучились. Он злился. Похоже, я наступил на его больную мозоль.

— Поверь, тёлкам по хрену на твои моральные качества, бебик! — я специально назвал его этим омерзительным «бебиком», мне дико хотелось разозлить его сильнее.

— Что за херня? — он исподлобья посмотрел на меня со своих качелей. — Что за дерьмо ты несёшь?

Качели тихо скрежетали, он сидел на них недвижно, сунув руки в карманы, нахохлившись, повернув голову и яростно смотря мне в глаза. Я не выдержал и рассмеялся. Дикая волна веселья накатила на меня, я смеялся над ним, над всей этой нелепой ситуацией, над собой и этим тёмным двором. Я не мог остановиться. Было в этом смехе что-то нездоровое, истерическое, пьяное. И лишь ощущение, что меня стошнит, если я не прекращу эти сардонические содрогания, остановило меня.

— Я смотрю — тебе вроде полегчало, — раздражённо проговорил он, поднимаясь с качелей. — Я пойду тогда.

Насколько мог быстро я схватил его за предплечье левой руки.

— Да постой ты… Блин…

Он остановился, не смотря на меня. Взгляд его блуждал где-то в тени, как и он сам. Черты его скрывали волосы и густая темнота. Не знаю, зачем я смеялся над ним, но мне совершенно не хотелось, чтобы он вот так ушёл, злой, обиженный. Я интуитивно знал, что он и так обиженный на что-то в своей жизни, и добавлять новый слой мне не хотелось. Я же не для этого поднял его среди ночи, вытянув из дома. Мне даже стало стыдно. Я заметил, что всё ещё держу его за рукав пальто. Неловко отдёрнув руку, я путано проговорил:

— Сядь. Сядь, пожалуйста…

Прозвучало это как-то по-попрошайски. Но он послушался и неторопливо сел обратно, проскрипев цепями качели. Мы молчали какое-то время, и он спросил:

— Ты пил?

Я кивнул.

— Если бы ты знал, сколько я всего выпил за последнее время… — ответил я, склонив голову так, что кольца волос касались коленей.

— Я бы тоже напился. Если б не был трусом. Ненавижу это состояние.

— Я впитал алкоголь от семени отца. На генетическом уровне.

— А я впитал материнские страхи с её молоком. Теперь стараюсь не расстраивать её.

— Схожее дерьмо, болезнь одна, только проявляется по-разному.

— Угу… и лечится симптоматически. В твоём случае — алкоголем, в моём — затворничеством в четырёх стенах.

— Только не помогает ни хрена. Алкоголь не спасает, и даже девки не спасают. К алкоголю толерантность, а девки… ненастоящие…

— Может, тоже толерантность? — вдруг усмехнулся он.

Скабрёзная шутка вертелась на языке, но я решил не выпускать её в осенний воздух, вместо неё предположив:

— Может, тоже запереться? — спросил я, глядя на него.

Он улыбнулся в ответ.

— Знаешь, я всё-таки ненадолго, ты уж извини, завтра на учёбу попасть надо бы, — процедил он, покачиваясь.

— В школу? — хохотнул я.

— Четвёртый курс универа, придурок! — возмутился он.

— Ба! Да ты старше меня, а выглядишь как нелепый мальчишка!

— Думаю, хватит оскорблений на сегодня, — едва улыбаясь, проговорил он, поднявшись.

Я медленно последовал за ним.

— Давай одну сигаретку на двоих и по домам, — предложил он, прикуривая.

Стоя у приоткрытой парадной железной двери и придерживая её, чтобы она не захлопнулась, он крепко затянулся. Раз, другой выдыхал он в прохладный воздух клубы струящегося дыма, тающего серой дымкой. Время словно бы затянулось, я разглядывал его красивый прямой нос и тени, прыгающие по лицу. Его сигарета торчала во рту. Я подошёл и вынул её, крепко и со вкусом затянулся и, приблизившись так, что стали различимы крапинки на его радужке, выдохнул дым прямо ему в лицо. Какая-то сила толкнула меня ещё ближе, но губы его ускользнули, он ловко проник в подъезд, ухмыляясь, проговорил в сокращающийся дверной проём:

— Придурок ты, сначала справку принеси, что ты незаразный!

Дверь стукнула, прилепившись на магнит. Я стоял перед закрытым проёмом, наглухо перегороженным, улыбался, смотря сквозь него, вслед Потерянной чёрной вороне, взбегающей по ступенькам вверх. Пепел осыпался мне под ноги, я стряхнул его и, смакуя, затянулся… одной сигаретой на двоих…

========== 10 глава. Глеб ==========

Глава 10. Глеб

Будильник звенел уже в третий раз, темнота поглощала меня, сознание спало, тело плавало в тёплом тумане, утопало в тягучем желе сна. Меня затягивало обратно в сладкий сироп, в котором было так приятно и комфортно, как в материнской утробе, где от тебя ничего не зависит. Мой уютный кокон шёл трещинами от неумолкаемого будильника, который, наращивая напор и громкость, кричал, бил по нервам, волнами отражаясь от плотной тягучей ауры вокруг меня. Я повернулся, приоткрыл глаза. Комнату наполняла серая темнота, уже рассвело, но как такового света не было. Гнусная бесцветная мгла окутывала небо, лишь часть которого я видел в окне, завешенном плотной льняной портьерой. Мне снился мой институтский профессор, декан кафедры. В серо-сизом сне, под цвет моей комнаты, он предложил мне роль шлюхи по вызову в студенческом спектакле. Я даже догадывался, откуда «растут ноги» этого сна. Можно подумать, я не понял тогда эту ночную выходку. Шутка ли то была? Шутил ли он? Шутил ли я? Сколько дней прошло? Два? Три? Неделя? А я всё помню об этом… И даже сны мои приобрели противоестественный подтекст. Я поднялся, покачиваясь, как пьяный, прошёл в ванную. Свет был слишком яркий, неестественный, это казалось пыткой, я выключил его, чистя зубы в потёмках. Лишь отблески загадочного света, доходящего откуда-то, отражались в зеркале. И я только тень в этом театре мглы, сумеречный самурай, теневой ассасин. Меня нет, и его не существует. Тогда почему я постоянно думаю о нём? Я видел его всего пару раз и… «он — не фея мечты…», ведь сам так сказал. Тогда почему?

— Почему без света? — спросила мать и, не дожидаясь ответа, щёлкнула выключателем. — Что опять за блажь?

Глубоко вздохнув и щурясь от слепящей лампочки, я выключил воду.

— Я забыла тебе сказать вчера, — продолжала мать, — у меня сегодня вечером намечается корпоратив по случаю успешной сдачи проекта. Без понятия, когда приду, но, скорее всего, не раньше полуночи.

Я кивнул. Она нежно приблизилась ко мне, проведя рукой по лицу. Так ласкают домашних животных и детей. Это было странно, особенно когда ты старше двадцати и стоишь полуголый в одних трусах, едва проснувшийся, и думаешь о странном парне, о котором никак не можешь забыть.

— Ну, мам… — глупо протянул я, отстраняясь от её прикосновений, — щекотно.

Она улыбнулась одними глазами и легко скользнула в ванную, а за ней и тонкая пола её шёлкового халата.

Часы тикали на кухонной стене, время медленно плыло, но света больше не становилось. Столбик термометра опустился на отметку «ноль градусов». Терпеть не могу эту промозглую погоду. Я заглянул в шкаф, небрежно раздвинув дверцы, нашёл в нём серый растянутый свитер крупной вязки. Сейчас, смотря на себя в зеркало, я видел нечто понурое, неряшливое и совершенно не гетеросексуальное по общепринятым нормам. Сменив чёрное пальто на тёмно-синюю длинную «аляску», а кеды — на кожаные полуботинки, я лениво поплёлся на учёбу.

Холодный влажный воздух пробирался под одежду, щекотал ноздри, выпускающие тёплый воздух из нутра. Посмотрев на время в телефоне, я в очередной раз вспомнил про него. Мысли о Тимуре приводили меня в недоумение. Он писал мне каждый день дурацкие sms’ки, я дурацки отвечал на них. Уже это было странно и необычно. Пожалуй, он первый человек, который за столь короткое время написал мне столько sms’ок. Вообще писал…
А во дворе снова гуляли коты. И один, с обрубком хвоста, но уверенный в себе так, словно бы он был рысью, подбежал ко мне, провожая по пятам.

На ступеньках возле универа я увидел Наталью. Окликнул её, думая, что она убежит, но она явно кого-то ждала, да и точно уж не меня.

— Привет, — бросил я, — давно не виделись.

Хотя виделись, просто я решил соврать. А видел я её регулярно, она частенько болтала с одним внешне заурядным технарём.

— Здравствуй, — пропела она, одаривая меня своей загадочной улыбкой Мона Лизы.

— Кого-то ждёшь?

— Жду… — с налётом таинственности проговорила она.

— Уж не какого-нибудь коротко стриженного технаря?

— Ты потрясающе внимательный. Его-то я и жду. Видишь, как время меняет нас. Я встречаюсь с ним, потому что он способен подарить мне своё внимание. А это так ценно сейчас, когда человек умеет слушать и слышать, — вздохнула она.

Я опешил от этой новости. Внутренний голос кричал: «Почему ты выбрала его, а не меня? Чем я хуже? Я что… хуже собаки?». Меня кольнули шипы ревности. Я же представлял рядом с ней кого-то возвышенного, кого-то абсолютно другого. Я не понимал, в голове моей не укладывалось, почему она, достойная большего, схватила неказистую синицу в руки, и не синицу даже, воробья дворового, городского, питающегося крошками и объедками из Макдональдса.

— Ты как-то испарился, редко замечаю тебя в универе. Кажется, у тебя тоже что-то изменилось. Я вижу это в твоих глазах. Осень — знаковое время. Мы как деревья, с нас слетает всё напускное, неестественное, мы сбрасываем листья, как чужую кожу. Они летят… летят…

Она смотрела мимо меня, потом бросилась неистово, наклонилась к бледному асфальту и, подняв маленький жёлтый кленовый листок, вернулась ко мне.

— Смотри, — проговорила она, крутя перед моими глазами цветастым остроугольным пятном с прожилками осени на хрупкой красноватой ножке.

— Подержи, — добавила она, сунув его мне в руки.

Я крутил резной лист в руках, удивляясь, как он может быть настолько ярким в сизом мире снов, а она искала что-то в своей сумке цвета изумрудов. Изумруды сострадания ли искала она или яшму привязанности? Выудив из потайного кармана булавку, блеснувшую на свету, она довольно улыбнулась. Мне показалось, она хотела насадить меня на неё, как ускользающий редкий экземпляр мотылька, опалившего крылья о её красную юбку лета. Проткни меня, иссушив мои члены, и водрузи под стекло в раму над своей кроватью сладострастия, где будешь ты упиваться похотью, а я буду смотреть остекленевшими буркалами на твой пир тела. Я невольно прикрыл глаза, ожидая чего-то.

— Вот так-то лучше. Осенний знак…

Она не договорила, я открыл глаза, увидев приколотый мне на куртку жёлтый лист клёна.

— Что за знак? — переспросил я.

— Ты должен сам решить, подумай, — промурлыкала она хитро и улетела, подхваченная порывом ветра.

Ветер прорывался сквозь шерстяную вязку шапки, он хватал и терзал торчащие из-под неё волосы. А я смотрел вниз. Слева на груди в районе сердца приколотый лист трепетал под порывами несносного воздушного потока.

Знак… Она отпускала меня, прощаясь, говорила: «Иди, сбрось свои листья страха и неуверенности! Потому что после суровой голой зимы тебя ждёт перерождение».

Ошеломлённый символами, я пошёл на лекцию, не раздеваясь, сел у большого окна, смотрел на красные промышленные здания за окном, соседствующие с православным узорчатым храмом, путающиеся в сетках проводов и узорах хитросплетений чёрных веток. Зажатый в кармане джинсов сотовый подал жизнь, всколыхнувшись, пробудившись. Я выудил его на свет. Новая sms. Это не компания МТС прислала прогноз погоды, не клуб «Связной» извещал о накопленных баллах, не «М-видео» сообщало о скидках, не вымогали деньги остроумные «кидаловы». Это снова писал вечно пьяный от жизни длинноволосый индеец.

«Я устал от учебной мути и пришёл бы забрать тебя из тягучего омута нудных лиц, пылесосами сосущих ртов, выкачивающих волшебство из твоей головы». Как точно увидел он картину моего дня на расстоянии. Я односложно ответил: «Забери»…

***

Ширококостная и высокая Светлана рассматривала кого-то в холле университета. Пётр весело хихикал с девчонками. Он с любопытством проследил за её озабоченным взглядом. Чернопольский протянул руку какому-то высокому и худому длинноволосому парню в вельветовых хипповых клёшах и потёртом гранжевом бушлате. Неизвестный громко засмеялся, и они вдвоём вышли из стеклянных дверей под порывы зябкого ветра.

— Ну, чё? Твой черноволосый угорь снова ускользнул? — спросил Пётр, язвя.

— Что за парень? — недоумённо спросила Света.

— Чернопольский-то? Мудак он. Вот я — мужик! На меня смотри, женщина, — продолжал валять дурака Пётр, не понимая суть вопроса.

Она нахмурилась.

— Он ебанутый прогульщик! — не унимался Пётр.

— Тогда за кой-фиг ты с ним общаешься? — спросил кто-то из столпившихся девчонок.

— А теперь срёшь за его спиной, — вторила ещё одна.

— Я не общаюсь, я тупо прикалываюсь, — оправдывался он, — наркоша он мудной…

— Зато ты святой, Петюня, — прогудела Света, толкнув его в грудь, и ушла прочь быстрой походкой.

Девчонки неодобрительно посмотрели на него и последовали за ней.

— Куда? — разведя руками, озадаченно спросил Пётр.

Но ответов ему никто не дал. Спины, удаляясь, безмолвствовали.

— Дуры тупые… сучки… — пробурчал он, играя желваками на лице. — Кругом одни потаскухи и педики, — зло проскрипел он и сплюнул на мраморный пол.

Плевок посреди холла университета не сильно беспокоил его. Ведь мир так устроен, что за ним приберут те, кто рождён служить. И узбечка-уборщица без имени здесь именно для этого. Пётр знал это и ощущал кожей. Мир был предельно прост.

***

— Знаешь, по правде я долго не прогуляю, жрать охота, — сказал я, — если ты не против… может, поесть сходим?

— У меня бабла нет на кафе. Так что всё равно.

— Ты ел сегодня?

— Бутерброд в семь утра.

— Прекрасно, а сейчас четыре дня. Как ты ещё не сдох, удивляюсь…

— Я привык. Вечером пожру.

— Пошли ко мне пожрём.

— А что… есть чё?

Я усмехнулся.

— Моя мать частенько не готовит — у неё диета и работа, так что пришлось научиться. Хочешь жрать — умей вертеться.

— У меня нет матери… — вдруг сказал Тимур.

Лицо его не выражало сожаления, скорее обиду и злость.

— Она… умерла? — аккуратно спросил я.

— Можно и так сказать. Аллегорично. Но на самом деле она встретила югослава, бросила меня, брата и мелкую Катьку, отца и ушла к нему жить. С ним она завела всё с нуля, вычеркнув нас из своей жизни. Я больше её никогда не видел, а отец стал ещё больше пить.

Я слушал его, опустив голову, вышагивая по мостовой под звонкий звук его голоса.

— А у меня… отец… — замялся я, — встретил маникюршу и укатил в Штаты. Звонит иногда. Вправляет мозги.

— Хотя бы звонит…

— Лучше бы не звонил. Хотя в старших классах школы я даже ездил к нему на летние каникулы. Бродил там под калифорнийским солнцем, ощущая, как он далёк от меня, американский папочка, грезящий американским футболом по пятницам, бегом по утрам, крепостью мышц и блондинкой с большими сиськами, которая делает минет вечерами, в то время как он смотрит комедии, поедая чипсы.

Тимур хищно осклабился.

— Возможно, твой отец знает толк в жизни!

Я свёл брови на переносице, поглядывая искоса на него.

— Хватит ноздри раздувать! — рассмеялся он. — Ты такой злющий, обидчивый. Всё на свой счёт принимаешь, постоянно противопоставляешь себя кому-то. Ищешь одобрения своей доктрине?

— Плевать… Не нравится — я тебя не держу, — буркнул я.

— Не дождёшься, — ответил он, подстрекательски натянув мне шапку на глаза.

Так, не сговариваясь, мы направились домой, чтобы перекусить. На лестничной площадке возле закрытой двери стоял сосед. Он, потупив взор, толкался плечом в запертую дверь своей квартиры.

— Здорово! — сказал я. — А ключом дверь открыть не пробовал?

— Да я… это… ключ потерял, — промямлил он.

Он медленно сфокусировал свой взгляд на мне, но, заметив, что я не один, перевёл взгляд на Тимура, а потом, уставившись в стену между нами, проговорил:

— А закурить есть?

Тимур протянул ему сигарету, а потом чиркнул зажигалкой. Пока сосед Женька прикуривал, я открыл дверь, зашёл в квартиру. Обернулся, чтобы поторопить Тимура и заметил его озабоченный взгляд. Казалось, он о чём-то размышляет. Полагаю, в его голове происходило что-то, некий сравнительный анализ. Я окликнул его, отвлекая от неприятных размышлений. Когда я запирал дверь на ключ изнутри, Тимур осторожно спросил меня:

— Чё… частенько он так, да?

— Consuetudo est altera natura, — ответил я, скинув ботинки.

Тимур вопросительно посмотрел на меня.

— Привычка — вторая натура, — пояснил я и прошёл на кухню. — Котлеты с макаронами будешь?

Он кивнул. Пока я набирал в кастрюлю воды, он осматривал кухню, усевшись в ротанговое кресло у окна. Оглядев аккуратно развешенные декоративные тарелки на стене, он спросил:

— Ты везде был, откуда тарелки?

— Нет. В основном мать была, это её заграничные поездки, она едет куда-нибудь, покупает их как сувениры, приезжает и заставляет меня аккуратно вешать их на стене. Хотя несколько я привёз. Вот эту, — я показал пальцем на одну, — я привёз из Владимира.

— Эт чё за Владимир? — с ноткой ревности выпалил Тимур, продолжая озираться.

— Да был мужик такой, давно. В его честь город назвали.

— Мать по Парижам и Стокгольмам, а ты по Подмосковью специализируешься? — хихикнул он. — Мажор-патриот?

— Я отшельничаю…

— Смешной ты… Выбрал бы что-нибудь поинтереснее и с меньшей вероятностью быть избитым… с твоей-то внешностью…

— Тебе ли говорить мне про внешность.

— А что со мной не так? — хитро улыбнулся он краем рта.

Я промолчал, пожалев, что случайно начал этот разговор.

Плотно наевшись, я лениво сидел, попивая горячий чай, а он подорвался мыть посуду.

— Завязывай, у нас посудомоечная машина есть.

— Да ладно. Мне не напряжно.

Громко журчала вода, а я рассматривал дом напротив, методично оглядывая чужие балконы. Я впал в размышления и даже не заметил, как вода перестала шуметь, а он подошёл ко мне, присев на край стола и положив передо мной какой-то листок, который, наконец, привлёк моё внимание.

— Вот, как ты и просил.

Я, недоумевая, посмотрел сначала на него, потом на листок, лежащий передо мной. Взгляд пробежал по закорючкам, зацепился за печати.

— Что это? Справка?

— Угу. Анализы. Ты читай внимательно. Там всё написано. Незаразный я. Успокоился?

К чему он клонит? — пытался сообразить я, не веря, что всё это происходит со мной. Мысли суетились и истерили, бегая туда-сюда, а в глазах пульсировали повторяющиеся вновь и вновь чёрные надписи крупными буквами «Не обнаружено». Я поднялся, глупо посмеиваясь. Так обычно улыбаются смущённые люди, не понимающие, что им надо ответить или сделать, обернув всё в шутку. Я сделал неловкий шаг назад, ощутил, что упёрся спиной в холодильник. Он же не терялся. Опершись рукой о дверцу холодильника, увешанного всевозможными магнитами, он бескомпромиссно посмотрел мне в глаза и спросил:

— Теперь… когда ты не сомневаешься, можно я тебя поцелую?

Как это не сомневаюсь? Что он хочет сказать? Мысли судорожно спазмировали, убыстряя свой бег. Чёртов тормоз, я даже сказать ничего не успел, даже не возразил. Или это страх сковал меня? Я панически растерялся. Так не терялся я никогда, кажется, а он, воспользовался молчанием, как знаком согласия. Я ощутил вельвет его губ. Я не шевелился, но он не прекращал, всем телом сигналя: «Откройся!». И я послушался. Открылся. Что-то животное происходило между нами. В детстве это кажется странным и омерзительным. Со стороны выглядит непонятным, но как оно приятно на вкус, как волнующе трепещет нутро. Это двойственно и тем потрясает. Как улитки выпускают свои мужские отростки, заплетая их между собой сложною спиралью, так сплетали мы ртами, языками животворящую субстанцию пробуждения. Мы смешивали её, как художник краски, скользя, как ломтик картофеля на сковороде с разогретым маслом, тая, как куски льда на тёплой коже. Стоит лишь начать, и остановиться не хватит воли. Её нейтрализуют нарастающие вспышки электричества внутри, дрожью проносящиеся, угасающие и вновь с нарастанием подступающие.

— Дрожишь? — игриво спросил он, слегка отстраняясь.

Я молчал, учащённо дыша, взгляд мой пьяно блуждал.

— Твои чувственные ноздри мне уже снятся, — шепнул он в ухо, — You’re so fucking beautiful…

Шелест букв прошуршал по слуховым ходам, зачесались нейроны, порождая пульсирующие импульсы. Я закрыл глаза, пропадая в телесно-метафизической эйфории. В закрытых глазах под веками мелькают малиновые пятна. Они пульсируют в такт пульсациям ниже пояса. И в столь славный миг, малиновые пятна сливаются в силуэтный портрет моей матери.

— Не… не на… не на… кухне… — наконец, фраза достраивается до логического конца.

Он слышит, но, не отвлекаясь, проводит жадно пальцами по моим губам, подталкивая в коридор, я ударяюсь спиной о стену. Бессистемные движения, копошение, ноги, заплетаясь, несут нас вдоль стен, локти собирают углы, спина ищет опоры, губы ищут губы, как слепые щенки — сосок суки. Щенки… Сосать… Не делай это со мной, иначе я сойду с ума, умирая в судорогах, содрогаясь. Мы упираемся друг в друга, как мятая постель упирается в ноги, дотрагиваясь, говорит: «Я здесь…». Свитер к чёртовой матери. Поисковая система сосков… на ощупь. Detected. Острые языки нам в помощь. Стены нежны сегодня, заключая в объятья, Джим Моррисон с плаката хитрой миной благословляет на подвиги: «Воздрочите, дети мои!». Покажи мне. Посмотри на меня. Мы оба знаем, чем и как пользоваться. Действие. Глагол… -тся-ться. И малиновые верблюды, наконец, напьются сочной влаги из бьющего фонтана наклонений и спряжений. Окончание. Мягкий знак. Точка.

========== 11 Глава. Тимур ==========

Глава 11. Тимур

Ранним утром, когда окна домов ещё спят, такси привезло прилично подвыпившую женщину. Она была весела и пьяна. Путаясь в полах длинной юбки, она вылезла из машины, чуть не забыв перламутровую сумочку в цвет пояса, туфель и лака на ногтях. В распахнутом пальто, под которое нагло и похотливо врывался утренний воздух, она прошла к подъезду, поднявшись по ступенькам, потом долго искала ключи, звенящие в бездонном чреве сумки. Изящные руки выхватили их. Пропиликал домофон. Каблуки звучно простучали по плиточному полу. Лифт. Усталое, но довольное отражение в зеркале. Сумрак на лестничной клетке. Неподатливая замочная скважина сомневалась — пускать её или нет. Но, узнав ключ с его зазубринами, выступами и впадинками, как давнего любовника, поддалась. Туфли скинуты, пальто — на комод. Съехало, соскользнуло. Не заметила. Дверь в комнату сына приоткрыта. Приоткрыла сильнее, заглянув. Брови её удивлённо и шаловливо взметнулись вверх. Она тихо хохотнула. Два измученных тела скрывало одеяло. И лишь чёрные длинные вьющиеся волосы струились водопадом с кровати вниз. Она улыбнулась и затворила дверь, направившись к себе, сняв пропахшую дорогим парфюмом одежду, вспомнила прикосновения молодого сильного мужчины к своему алчущему ласки телу. Заползла змеёй под одеяло и моментально уснула.

***

Пробуждаясь после непродолжительного и неглубокого сна, я протянул руку, ожидая нащупать рядом с собой его горячее утреннее тело, но неприятная прохлада простыни дала понять, что он давно поднялся. Я лениво вскинул голову, подушка тут же ссыпалась вниз комом снега. Он, услышав мою возню, развернулся на крутящемся стуле, глядя из-под бровей, скрытых длинной чёлкой. Он был одет. Я нет.

Я протянул к нему руку. Она одиноко призывала в воздухе, напряжённо ожидая. Он поднялся и подошёл, поставив колено на постель, смотрел на меня сверху вниз. Я дотронулся до его колена, сжимая, подталкивая его, чтобы он приблизился ещё больше. Взгляд у него был строгий и пронзительный. Впрочем, именно этот взгляд и зацепил меня в день первой нашей встречи. Он наклонился надо мной. Я протянул руку к его шее, упрямо надавил на загривок, чтобы расстояние между нами максимально сократилось. Чувствуя его тёплое дыхание, тело вспомнило недавние ощущения, волнение всколыхнулось внутри, я дотронулся кончиком языка до серьги в его носу, желая запустить язык в любую доступную мне щель на его теле. Он, как ребёнок, усмехнулся и тихо сказал:
 
— Мать вернулась. Она спит ещё. И… я почему-то не хочу сегодня разговаривать с ней и объяснять, откуда ты взялся. 

— Скажи ей, что я твой старый друг, — недоумевал я, думая лишь о том, как бы побыстрее раздеть его, заманив под тёплое одеяло. 

Он хмыкнул, грустно улыбнувшись краем рта.

— Ты не понимаешь. У меня нет друга. Ни старого… ни… — он замялся, — никакого. Она знает про каждую гусеницу в моей жизни. Я не ты. Люди не сыплются на меня, не облепляют стаями ненасытных комаров.

Мне понравилось сравнение с комарами, особенно сейчас, учитывая, как сильно я жаждал всадить в его плоть свой хоботок. Но я понимал его опасения и нежелание показывать мою персону матери, которая пробудится далеко за полдень с больной головой после вчерашнего шампанского, перемешанного неудачно с белым вином. 

— Хочешь меня просто выкинуть на улицу или… пойдёшь со мной? — я внимательно рассматривал его, ловя реакцию. К моей радости он кивнул, добавив сакральную на тот миг фразу: «Пойду с тобой…».

Я тут же поднялся, оставив всю свою никчёмную куртуазность в его смятой постели. Оделся. Тихо прошёл в коридор за ним, аккуратно накинул бушлат и выскользнул из тёмного коридора бесшумной тенью вслед за ним. Выдохнув на лестнице, я зашарил по карманам в поисках сигарет.

— Пойдём ко мне. Заодно познакомишься с моей сестрой.

— Кенидой? — улыбнулся он.

— Да. Она хоть и девка, пока что Посейдон не приходил по её душу, но черты мужской натуры в ней просматриваются.

***

На улице было зябко. Прохладный влажный воздух неприятно леденил одежду, лип к телу. Мы молча шли пешком. Он курил. Я курил, изредка тайком поглядывая на его профиль. На светофоре у крупной улицы горели одновременно и красный, и зелёный свет. Мы остановились, переглянувшись. Машины ехали, люди стояли, смотря на цветных человечков.

— Это что? — спросил я. — Как понимать?

— Манифест… — коротко ответил он. — Манифест равноправия.

Я задумался, глядя под ноги в уличную грязь, пытаясь понять, что вообще я делаю. Почему моя жизнь вложила в столь крутой поворот? Где я был неделю назад, где я сейчас? Меня никогда не привлекали парни, или я просто никогда не встречал таких, как он? А каких? Какой он? Есть ли вообще похожие на него? Почему все мои женщины похожи одна на другую? И даже если не очень-то похожи внешне, то я их никак не различал. Они слились в один образ, в безличный типаж, ускользающий, как силуэт сквозь мутное запотевшее стекло. Они таяли в воспоминаниях шоколадными зайцами, подаренными на Новый год. Праздник кончался, кончались они. Память предупредительно стирала воспоминания, вода смывала следы губной помады, засосы рассасывались, запахи улетучивались под ветром и никотиновым дымом. Исчезали.

— Здесь совсем другой мир. Ощущение «совка» на каждом шагу, — вдруг проговорил он, — и… Мордор по ту сторону реки.

— Наслаждайся пешей прогулкой по моей промзоне. Теперь можешь воочию лицезреть, кто из нас больше потерян. Ты — в своём чистом, уютном доме на европейский манер или я, живущий у Москва-реки, где по ту сторону неизвестно что?.. Припять…

Километры гигантских труб простирались извивающимися левиафанами-червями, серебрящимися на свету на сколько хватало глаз, вдоль жилых домов, вдоль набережной.

В подъезде было сыро. Мы поднимались пешком и натолкнулись на соседей, верных традиции курить компанией между этажами. Дежавю.

— Привет! — бросил я Марине с Ольгой, протянул руку Никитосу, потом его школьному другу.

— Приветик! — замурлыкала Марина, обращая внимание на Глеба, который неловко пробурчал «Здравствуйте».

— Это кто такой симпатичный? — игриво поинтересовалась она.

— Глеб, — коротко ответил он, тупя взор, поглядывая растерянно то в пол, то на стены. Со своей серьгой в носу сейчас он более всего походил на телёнка, путано перебирающего длинными ногами в стойле. Разве что бубенцами не звенел.

Я хохотнул.

— Где ты его нашёл? Познакомишь? — веселилась Марина.

— Не могу. Ты женщина порядочная, — я подмигнул ей. — У тебя муж. Забыла?

— Покурите с нами хоть для компании, — лукавила она.

— Извиняйте. Я дома полтора дня не был, хуле? — я потянул Глеба за куртку вслед за собой.

Сестры ещё не было, отца тоже. Я воспользовался минутой и поцеловал его, стараясь не сильно распаляться. Но от осознания, что в любую секунду может кто-нибудь прийти, становилось ещё волнительней, атмосфера наэлектризовывалась. По крайней мере, мне так казалось, или это действовало статическое электричество между нашей верхней одеждой. Я бы с великим удовольствием заорал как дурной кот в ночи, и тогда какой-нибудь недовольный потревоженный сосед непременно вылил на меня ведро воды, электричество стекло бы по моей спине, разряжаясь. И я снова стал бы прежним.

В дверь позвонили. Упрямо и с натиском. Я оторвался от Глеба и приоткрыл дверь. Сквозь щель увидел соседа с пятого этажа.

— Тимур. Тут это… — мямлил он, — отца-то забери…

Я, не понимая, шире распахнул дверь и увидел, что он под локти придерживает моего отца, едва стоящего на ногах.

— Чёрт! — ругнулся я, видя, что и дядя Саша сам плохо устойчив. — Какого хрена вы так надрались?

— Ну… Тимур… ну, ты это… ну… извини ты… а… вот батька-то… твой… батька вот…

Я с досадой распахнул дверь настежь, подойдя к ним ближе, подхватывая под руки отца. Сашка, пошатнувшись, отошёл, чтобы не мешать. Отец мешком повис на мне. Я едва не уронил его. Глеб, увидев, что я не справляюсь, подскочил, хватая его под вторую руку. Кое-как боком мы ввели, вернее, внесли его в узкий коридор.

— Давай вон туда, — я мотнул головой в сторону комнаты.

Мы заносили его в двери, а он постоянно извинялся путавшимся языком и повторял:

— Прости меня, сынок…

Я даже злиться на него не мог. Чувство досады ударило меня с разворота. Чувство стыда за него, за себя.

Мы положили его на диван. Я стянул с него куртку и ботинки.

— Я просплюсь… — повторял он, укладываясь.

Глеб стоял в метре от меня: ошарашенный, шапка съехала, глаза большие, как будто испуганные.

— Пойдём, — проговорил я, подталкивая его. Закрыл дверь, слыша, что отец ещё что-то бормочет.

— Может… — растерянно начал Глеб, — ему чем-то помочь?

Я печально хмыкнул и предложил ему снять куртку и разуться.

В комнату с балкона попадали тусклые лучи далёкого и холодного солнца. Он внимательно разглядывал беспорядок в моей комнате, бережно и с интересом изучая содержимое книжных полок.

Вскоре домой вернулась сестра. Она весело забежала в комнату и остановилась у порога, увидев нового человека: неловкая поза, неуверенное лицо, стеснительные движения.

— Привет, — тихо проговорила она.

— Знакомься. Это Глеб.

— Катя, — прошептала она, невинно глядя на Глеба.

— Привет, — коротко ответил он.

А между тем из отцовой комнаты стало доноситься недовольное бурчание. Не этого я хотел. Не так всё должно было быть.

— Я… пойду, — произнёс Глеб. — Как б… не хочу сейчас вам мешать своей персоной.

Он решительно вышел в коридор. Я поспешил за ним, нескладно извиняясь. И, закрывая входную дверь, я остро ощутил, что, возможно, вижу его в последний раз. Отец громко что-то лепетал в своей комнате. Единственно, что я мог различить — это ругань. Сейчас мне было паршиво.

— Кто это был? — вдруг раздался Катькин голос.

— Твой интернет-задрот, — с досадой бросил я.

— Так ты с ним встретился?! — с детским удивлением и возбуждением почти крикнула она.

Но я не ответил. Оделся и ушёл. Холод не дал мне возможности долго блуждать в одиночестве. Я пришёл к брату, пил с его друзьями до темноты, курил на лестнице со смеющимися девицами. И когда я сидел на мятой газете на ступеньках между вторым и третьим этажами, один, в кромешной тьме, потому что никого не волновали перегоревшие лампочки, а густой сигаретный дым облеплял мои лёгкие, пошёл снег. Я видел несущиеся белые хлопья под светом мерклого фонаря. Мне бы хотелось быть сейчас не здесь: смеяться рядом с ним, радуясь первому снегу. Но две чёрные вороны на белом снегу слишком заметны, слишком унылы. Да и… не дал ли он понять мне своим уходом свою разочарованность и страх? Испугался он. Меня испугался с моим неприятным багажом. Рафинированный он. Домашний. Эфемерный.

Я закрыл глаза. Руки. Пальцы. Рот. Сжимая зубы. Вельветовая темнота под веками. Задерживая дыхание. В движении…

Или это спирт, попавший в кровь, или чернеющий сумрак лестницы, но перед моим мысленным взором снова возник он: растянутый свитер съехал на одно плечо, острые ключицы торчат, изящные длинные пальцы осторожно высовываются из рукавов, тонкие трещинки губ и этот серьёзный взгляд из-под бровей.

— Я бы смотрел на тебя вечно…

========== 12 Глава. Глеб ==========

Глава 12. Глеб

— Как тебе удалось призвать этого идиота к здравому смыслу? — восхищённо спросила мать, ворвавшись в мою комнату.

Я слушал спиной её восторг, но никак не отреагировал. Сейчас мне было безразлично её воодушевление. Я хладнокровно сделал то, что она просила. И ничего не имело смысла. Я всё делал как робот, без чувств, без эмоций, с одной лишь заинтересованностью — забыться, занять мозг любым делом, лишь бы не думать, не вспоминать, не переживать всё снова и снова, проигрывая виниловой пластинкой в мозгах. Эмоций нет, чувства растворились в серной кислоте, поршнем выталкиваемой во внутреннее пространство мысли. Плавная подача кислорода. Вдох-выдох. Смятений нет.

— Он же отвратительно капризный клиент! — продолжала она. — Главное, он очень доволен, что в итоге получилось. Этот дизайн сайта отлично подходит и, самое важное, не выдержан в клоунском стиле, как он изначально хотел. Я не могу дискредитировать фирму выполнением работ по прихоти человека с безобразным вкусом, ничего не смыслящим ни в дизайне, ни… Глеб! — громко и требовательно произнесла она.

Я молчал, смотря в окно, прижавшись плечом к стене. Роботы не говорят. Язык мой атрофировался за неделю. Его оторвал тот черноволосый парень, забрав себе на память. Индейцы всегда хранят части тел своих жертв, как реликвии силы.

— Глеб, что происходит? Я думала, у тебя плохое настроение, но… это не может продолжаться целую неделю? Что творится? Это как-то связано с той девушкой?

Я не оборачивался, смотря, как быстро летит снежная крупа за окном. В белоснежный алюминиевый котёл города небесная мать аккуратно всыпала манную крупу. Методично. Как надо.

— Глеб, — смягчилась она, подойдя ближе, я на слух улавливал её движения, — я вижу, что-то происходит. Ты замкнулся, ты не такой, как прежде. Прошу тебя… поговори со мной…

Отчасти мне, возможно, было жаль её. Она ведь совершенно здесь не при чём, отчего же должна страдать, видя, как я удаляюсь от неё? Я повернулся вполоборота. Поведенческая субстанция струёй вырвалась из баков души, накрепко забаррикадированных, но медленно дающих трещины и рассыпающихся ржавой трухой. Слабость заключила тело моё в объятия, сомнения вгрызлись клыками в шею мою.

— Мам… — медленно начал я, делая долгую паузу, — знаешь… — Слова увязли в горле, в зыбучей пучине нежелания и боли, волевыми крюками я вытянул их на свет, испугавшись, как они прозвучали. — Я гей, мам.

Мне не хотелось смотреть ей в глаза в этот миг, я боялся этих глаз, чужих, стеклянных, неживых, с зарождающимся огнём ненависти. Она словно собиралась с духом или обдумывала, что сказать или, может, пыталась уложить эту новость в мозгах, аккуратно складируя слова в алфавитном порядке. Неожиданно она разразилась смехом.

— Ты валяешь дурака? Что это? Развод? — она улыбалась, как могла бы улыбаться сумасшедшая выдра из тридэшного мультфильма, скаля рот, а глаза, между тем, испуганно округлились, нелепо вываливаясь из орбит и ища поддержки в моих. Странная чужая женщина с изуродованным мимикой лицом смотрела на меня, не мать. — А как же та девица, которую я видела рано утром?

Она поставила меня в тупик своим заявлением, я нахмурил брови и переспросил:

— Какая девица?

— Ха! — криво улыбнулась она и уверенно проговорила, с давлением выстукивая каждое слово, как солдат на плацу: — Ты думал, я не видела. Я пришла рано утром и увидела у тебя в постели девицу с чёрными вьющимися волосами. Что ты на это скажешь?

Я в упор уставился на неё, новость эта поразила меня, фигурально выражаясь, сбила с ног, разбросав мысли фейерверком. А девицу-то в своей постели я и не приметил…

— Это не девица. Это был парень.

Мать хмыкнула.

— Мам, это был парень, — настаивал я. — Я спал с парнем. Ты всё перепутала спьяну.

Она зажала рот рукой, жест этот казался мне наигранным, как в плохом кино.

— Пипец, — едва слышно прошептала она и быстро вышла, закрыв дверь.

Так странно ушла, ошарашенная, сбитая с толку, запутавшаяся, ничего не сказала, кроме шероховатого слова, застрявшего коркой в её нежном горле. Загремела на кухне чайниками-чашками-полками. Искала ли она яд, чтобы дать его мне? Яду мне! Яду, чтобы тернии сомнений не кололи измученное тело, чтобы искры желаний не воспламенялись, скользя по телу ручейками истомной лавы, чтобы звуки тишины и нагое рассветное солнце не тёрлись вельветом о мою спину.

Она вернулась, спокойная с виду, от неё легко и неназойливо пахнуло крепким алкоголем. Градусы его разогрели нежную кожу на щеках, придав им лёгкий малиновый оттенок юного любострастия. Она прошла и села на край моей растрёпанной постели.

— Знаешь, а я трахалась в тот вечер… в ночь, — поправилась она, — с одним потрясающим мужиком. Он младше меня на семь лет, но он поразил меня своей уверенностью. Я впервые чувствовала такую решительность. Он чётко знает свои желания и то, чего он по-настоящему хочет. Это такая редкость…

О! Как она заговорила! Смелости ей придал алкогольный градус. Речь её катилась равномерно, как у драматической актрисы, с жестами, с жертвами, с игрой пляшущих рук, с поворотами головы, как у ма-а-аленькой балерины.

— Представь, он хочет со мной серьёзных отношений! — она рассмеялась, уронив одну слезу и поспешно утерев её тыльной стороной руки. — А я боюсь… Я, старая дура, боюсь… А знаешь почему? — во взгляде её было что-то мучительное, она ждала моего ответа, как девочка-карапуз из старшей группы детского сада, которая спрашивала меня: «Знаешь, что я придумала? Знаешь?» и смотрела в упор, пока я не покачаю головой, как и она сейчас.

— Потому что он такой уверенный, молодой, красивый, успешный. И… Я не верю. Потому что так привыкла. Приучилась я — не верить никому, только себе. Всё сама. Всегда. И в постель в свою клала сама, и презервативы покупала сама, и сигарету после секса прикуривала, и кофе горячий на кухне сама, и минет им, если голова болит… не у меня, у них…

Она откинулась на кровать, проведя руками по лицу, натянув кожу под глазами. В белых глазных яблоках красные прожилки — червоточины разочарований. Но она не плачет. Лишь одна прозрачная слеза театральной жизни на сцене абсурда и лжи. Наигранное лицо, улыбка легкомысленности сменились усталостью, бледностью и дряблостью реализма. Она не лгала. Признание моё выстрелило в неё трассирующим снарядом, шлейф истины порохом опадал в сухом воздухе моей комнаты.

— Давай только без тяжёлых наркотиков и суицида обойдёмся, ладно? — твёрдо и по-матерински нравоучительно проговорила она.

Я подошёл и сел рядом на край.

— Мам, я что, похож на идиота? — вопрос этот был риторическим, мог породить весьма долгий спор во Всемирном конгрессе эсперантистов.

— Ну… ты дней пять со мной вообще не разговаривал. Кое-как односложно отвечал «да — нет». Что я могла подумать? Ты хоть и аутист, но признаки жизни обычно подаёшь активные, а тут… — она посмотрела на меня осуждающе и одновременно участливо. — Обещаешь?

— Да, — я лёг на спину рядом с ней, разглядывая неровности серого потолка, в которых застряли пылинки откровения. — Суицидники — слабаки. Я не слабак.

Она повернула голову, критично оглядывая мой уверенный профиль.

— А что этот твой? На один раз?

Я пожал плечами.

— Он мне пару sms написал для проверки связи. Я проигнорил.

— Прям как я. Испугался, — убеждённо произнесла она. — Или он тебе не нравится?.. Тогда бы не сказал мне, что ты гей. Один раз — не пидорас, — пфыкнула она.

— Я не знаю, что с этим делать, — признался я.

— Угу. Сидеть, как Рапунцель, ждать, пока кто-нибудь не придёт сам. Только ты не Рапунцель, до старости косу растить будешь, и, сомневаюсь, что старый обрюзгший кто-то воспламенит твой пыл, — она усмехнулась. Сейчас она вновь стала прежней. В меру иронична, голливудские сравнения, диснеевские смешки. Драматичность впиталась в неровность стен, и лишь я замечал, как она тайком шевелится, прилепляясь к крупинкам пыли.

Мать резко поднялась и вышла из комнаты, бросив мимолётом:

— Ну, сделай уже что-нибудь…

Я достал мобильник, посмотрев в его неоновый экран. Два пропущенных вызова от него. Ощущая неловкость, чувствуя, как звенит голова от образовавшейся пустоты, я позвонил, боясь услышать его колючее безразличие, но электромагнитные волны, вливающиеся в моё ухо, подсказали иное.

— Где ты был? — выпалил он.

Пустота продолжала пульсировать в висках.

— Можно, я приду? — неуклюже спросил я…

========== 13 Глава. Тимур ==========

Глава 13. Тимур

Я узнал его со спины. Одинокая фигура, облокотившаяся на каменный парапет, выделялась ярким синим пятном на белом снегу. Взгляд его, скорее всего, был направлен на противоположный берег Москва-реки. Я подошёл и молча встал рядом с ним. Как два подобных треугольника мы что-то искали глазами на том берегу. Так продолжалось какое-то время. Я ждал от него чего-то: слова, движения. Но он был нем, как зимующие рыбы на дне реки. Я решил быть осторожным сегодня. Я, кажется, впервые в жизни осторожничаю и выбираю выражения. Не молчи же! Скажи что-нибудь! Он полез в карман куртки. А я внимательно ожидаю, продолжая блуждать глазами по горизонту. Достал сигареты, закурил, в варежках запутался, нелепый. Длинная чёлка снизу покрылась льдом от горячего дыхания. Сжал потрескавшимися губами сигарету, из носа пар, поправил шапку, натягивая её сильнее на глаза. Молчит, партизан.

— Хорошо, что ты пришёл, — говорю ему.
 
А он лишь затягивается сигаретой, втягивая и без того худые щёки. Что ж ты так боишься? Сомневаешься? И заражаешь своим сомнением. Не было оно свойственно моей ветреной натуре, но, видимо, передаётся половым путём.

— Испугался моей чудесной семьи? — спрашиваю, не дождавшись ответа. — Меня испугался?

— Себя, — громко ответил он, уверенно.

Я отвернулся от опостылевшего пейзажа, развернувшись спиной к леденящему каменному парапету.

— Никогда больше не игнорь меня, — строго проговорил. — Я тебе не надоедливая поклонница. Я — нечто большее в твоей жизни. Просто ты упрямо мне не веришь.

— Самоуверен! — зло хихикнул он и впервые посмотрел мне в глаза.

Лицо его расслабилось, я ощутил эту смену настроения. Мне удалось расплавить его внутренний холод. Пошёл процесс электролитической диссоциации. Положительно заряженные ионы устремились ко мне. Физика и химия.

— Мы могли бы изначально быть лишь хорошими друзьями, но… нам было этого мало.

— И я не буду показывать пальцем, кто начал, — он лукаво выгнул одну бровь.

— Я не люблю себя ограничивать. Сделал так, как хотел. Жалеешь? — спросил я, сверля его глазами. Если я ошибся в нём, ответ должен быть положительный.

Он ощерился своей обычной нигилистской ухмылкой.

— Я не привык жалеть о том, что сделано. Предпочту продолжить в том же духе, чтобы было больше поводов усомниться.

Я рассмеялся, мотнув головой, теряя нить его логики.

— А вообще, пойдём ко мне, я задубел уже, откровенно, м? — кивком предложил я.

Колебаний с его стороны не было.

Классические соседи на лестнице. Ужимки, смешки, разъедающий запах бычков. Сначала «этикетом» положенные разговоры о морозе на улице, жалобы на холод в квартирах, на отсутствие отопительной трубы в подъезде, упоминание о том, что «Глеб — милый мальчик», расспросы, кто он, откуда взялся, предложение выпить водки в честь знакомства. Дома весёлая Катька. Встречает. Оделась даже более женственно, чем обычно. Загоняет нас всех на кухню пить чай. Квартира моя меняется до неузнаваемости. Чувствую себя в гостях от обилия внимания. Сестра находит с ним темы для разговора. Улыбается во весь рот. В итоге суёт ему в руки гитару, чтобы он наиграл ей какую-то песню. От неугомонной девчачьей болтовни, тепла и чая, я погрузился в задумчивое созерцание. Достаточно было прийти ему, и тут же обыденный мир перевернулся, взгляды устремились на него. Новая игрушка в женских руках. Как радуются они, как ликуют, смеются и посылают лукавые взгляды. Как хорошо известны мне эти ужимки и прыжки. Я всегда подыгрывал им, а он честный. Даже не понимает, что происходит. Подсели они на него. Собственническое чувство подняло голову, разбуженное звонкими женскими голосами. Оно тёмным густым облаком заполняло меня изнутри. Я посмотрел на часы. Можно было бы скинуть на то, что завтра всем в школу, на учёбу, на работу и типа пора спать, но было только восемь вечера. Отец в ночную смену работает, домой можно не ждать. Я обдумывал план эвакуации нас из воодушевлённого женского коллектива, когда у Марины запел мобильник.

— О, папик звонит! — задорно сказала она.

Я напряжённо вслушивался. На сей раз мне подвезло, Марина слегка расстроенно, но как обычно резво попрощалась, поднялась с табуретки, оправив свою короткую джинсовую юбчонку. Ольга решила уйти вместе с ней. Мы остались с сестрой. А она была сегодня взрывоопасно активна. Подростковые гормоны — я всё списал на них. Лениво поднявшись, чтобы налить себе чаю, я разочарованно посмотрел на затылок Глеба и протянул руку к чайнику, заметив, что вынужден манипулировать предметами над его головой. Каверзная мысль пришла мне в голову из ниоткуда, это было сродни творчеству. Я взял со стола вазочку из-под варенья, в которой на дне остался лишь сладкий сироп, и… якобы совершенно случайно и неповоротливо вылил содержимое на Глеба. Приторная и липкая жидкость попала ему на волосы, на шею, испачкала толстовку с капюшоном.

— Ахт, ёб твою мать! — пробасил я, округляя глаза, добавляя естественности своим движениям.

Глеб инстинктивно стал трогать своё плечо и, естественно, пальцы его увязли в варенье.

— Блин, что это? — растерянно спросил он, вертя пальцами у лица.

Катька тут же подскочила, тараторя что-то о том, какой я неуклюжий кретин. Я принялся извиняться, объяснил, что отвлёкся на чайник и пролил.

— Эту проблему я решу, не парьтесь. Всё… короче, Глеб ща идёт в душ мыться, а ты давай прибери тут всё. Вон — посуды сколько перевели, а сами упёрлись по домам! — недовольно пробурчал я. — А я тебе шмотки чистые подберу, — категорично проговорил я Глебу.

Катька, ворча, стала собирать посуду в раковину, я подтолкнул Глеба, проведя к ванной.

— Да ладно, я ща бомбер скину и бошку вымою. Фигня… — начал он, но я втолкнул его в ванную.

— Ты хочешь, чтобы я тебя всего вареньем перемазал? — усмехаясь, спросил я, прикрывая дверь, слыша, как в кухне громко шумит вода.

Он растерянно улыбнулся, сведя брови на переносице:

— Подлец! Ты просто хитрый подлец…

— Не удивляйся. Я тебе одолжение сделал, иначе она бы, — я кивнул в сторону кухню, — тебя заманала до полуночи.

— Можно подумать ты мне предоставил выбор…

— Я предоставляю тебе альтернативу: либо тебя заманает она, либо я. И пошевеливайся, пока там посуда не кончилась.

Воздух в ванной становился влажным и тёплым, успокаивающе шелестела вода, микроскопические капли летели во все стороны, опадали на скользкие кафельные стены, сползали улитками вниз, скатываясь в чугунную ванну, летели под ноги, оседали в мельчайших волосках на теле. Кожа его была покрыта мурашками, тонкие волосики на руках встали дыбом, как у испуганного кота шерсть на хвосте. Влага облепляла его тело, шёл пар, затуманивая мне голову, затягивая глаза томной поволокой. Глаза его были закрыты, вода струилась по контурам лица, очерчивая плавные плоскости. От него исходил едва уловимый запах, разбуженный горячей водой, расширившей поры эпителия, он оседал в моих носовых пазухах. Мой обонятельный анализатор подал сигнал, я невольно потянул ноздрями, ведясь на химическое воздействие феромонов.

— Мокрая псина, — просипел я, касаясь своим торсом его. Вода мчалась по нам, застревая в местах соприкосновения тел, влажная кожа его прилипала к моей. Сейчас он имел абсолютную власть надо мной, управляя моими нехитрыми нейроэндокринными реакциями. Как дребезжат электрогитарные рифы, резонируют струны, так подрагивали клетки моего податливого тела, трепетно отзываясь на визуальные стимулы и обоняние.

…Touching you… Touching me… Oh, God… You’re touching me… Всё, не имеющее смысла, вылетело из головы жёлтой канарейкой, оно вспорхнуло, выскользнув через открывшуюся щель увлечённости, упорхнуло на свободу сквозь душный пар и запотевший потолок, покрытый масляной краской времён застройки, сквозь бетонные перекрытия, выше, дальше. Ничто не могло отвлечь моего внимания: ни сестра, колупающаяся на кухне, как вылупляющийся неоперённый птенец; ни старший брат, могущий нанести неожиданный визит с очередным партзаданием, не терпящим отлагательств; ни хмельной отец или наоборот строгий и уставший от работы, а посему требовательный и критичный. Эти люди отвалились кусками старой краски от моей ванной комнаты только потому, что посреди неё был этот нелепый мокрый мальчишка. Кажется, только сейчас мне стал близок смысл фразы: «I believe in the thing, called love…».

***

— Кать, подожди меня! — звонко прокричала полненькая низкорослая девчушка, на ходу застёгивающая пуховик и пряча голову в капюшон, выскользнув на морозный декабрьский воздух.

Окликнутая подруга и не собиралась никуда бежать, ожидая у колонн школы. Она едва уловимо улыбалась уголками губ и подвижными шаловливыми глазами.

— Знаешь, — как заговорщик зашептала она, — помнишь, я рассказывала тебе про одного интернет-персонажа?

— Да, — лицо подружки загорелось, обрамлённое мехом от капюшона, то ли от слишком острого интереса, отдающего перцем «чили», либо от сильного мороза.

— Он вчера опять был у нас, представь… — она приподняла бровь, оскалив улыбкой задорный острый клык во рту.

— Ого… И чего?

— Он играл для меня на гитаре. Прикинь? Расспрашивал меня про увлечения, про школу, там… про прочую фигню. Весь вечер торчал у нас. И… — глаза её возбуждённо загорелись, — он остался у нас ночевать!

Внимательно вкушающая историю подруга поджала губки, покрытые блестящим малиновым блеском, казалось, вся она превратилась в слух.

— Утром, пока он спал, а брат в душе торчал, я зашла и сфоткала его на мобильник. Смотри…

Она извлекла из кармана короткой куртчонки мобильник и несколькими уверенными движениями пальцев растянула изображение на весь экран. Две девчачьи фигуры склонились над экраном.

— Прикольный… — проговорила закутанная девчонка.

— Он даже во сне харизматичный… — мечтательно проронила она.

Что-то совершенно новое бодро шагнуло в её жизнь. Внутри при мыслях о нём разливалось тепло, а под закрытыми веками мелькали малиновые пятна.

========== 14 Глава. Глеб ==========

Глава 14. Глеб

Дни уже не лениво тянулись, а спринтерски пролетали. Город в основном жил предвкушением Нового года. Я знал, что встретив его, погрязну на десять дней в пред- и построждественское «декадентство», начну молить природу о весне, но впереди будут маячить три месяца самой что ни на есть настоящей зимы — с крепкими хрустящими морозами, с ледяными настилами, с падающей наледью с крыш, со скользкими тротуарами и камнями соли, застрявшими в протекторах тяжёлых ботинок, с грязными мокрыми следами возле двери и шваброй в углу. Мои бессменные джинсы вожделели предвесеннюю стирку, но она была столь же далека, как далеки были ручьи на асфальте и первоапрельское надевание кед и первая трава. Я выходил на улицу только по необходимости: в институт, в магазин. Работу мне в обилии приносила на дом мать. Дни мои, впрочем, как всегда, были похожи друг на друга, но всё-таки стали кардинально иными. Насидевшись на лекциях, я обедал дома, садился за дизайн-проекты, нагло врубив громкую музыку, заставляющую ступни и пальцы левой руки в задумчивости отбивать ритм. Так продолжалось до тех пор, пока не появлялась мать, приносящая с улицы морозный воздух с частицами зимы. Мы ужинали, она рассказывала про работу и своего прекрасного мужчину, у которого она частенько пропадала вечерами-ночами-днями и выходными. Поужинав, я снова засаживался, вооружившись кружкой чая, к компьютеру, со стойкостью японского трудоголика решать поставленные креативные задачи. В пол-одиннадцатого ночи ко мне в комнату неизменно заглядывала мать, желая спокойной ночи и не слишком засиживаться. А ещё позже кротко пиликал домофон и приходил он, закончив работу в клубе друзей старшего брата. Он аккуратно проникал в тёплое пространство коридора, шмыгал слегка покрасневшим носом. Тактично тихо снимал верхнюю одежду, проскальзывал в мою комнату, закрывая плотно дверь за собой. Среди ночи я часто кормил его бутербродами. 

Было в наших посиделках что-то «пионерское», как в старых советских фильмах. Мы бодрствовали подолгу, сидя в темноте, нарушаемой слабым светом ночного неба с улицы и парой крупных свечей на подвесной полке. Свет от горящих фитилей пульсировал, рвался, играл на стенах, плясал, вращая оранжевым полотном, рождал тёмные силуэты на стенах. Я делился с ним своими воспоминаниями, они были словно картинки с плохо проявленных фотографий моего туманного детства, настолько смазанными, что я сомневался в их существовании и правильной трактовке. Я разделял с ним свои придуманные истории из прошлых жизней. И, всякий раз заглядывая в его лицо, повторял, что не знаю — было оно на самом деле или мне лишь приснилось, но он уверял, что было. Он даже объяснял мне сокрытые смыслы, подсказки и причины, которые следовало искать в моих фантасмагорических видениях. Его лицо казалось словно вытесанным из-за тёплых отсветов огня, передо мной в эти минуты шаманизма сидел сам Се Акатль с кожей оттенка пламени, всегда тёплой и вельветовой на ощупь, с напряжёнными скулами и серьёзными глазами, как бездонные колодцы, куда несомненно попадали ритуальные жертвы. Беседы наши каждый раз были либо мистичны, облекаемые таинственным оттенком, либо братски откровенны, иногда мы находили тему, развивая её до абсурда, истерически надрываясь отчаянно сдерживаемым хохотом, до хрипоты, запиваемой позже горячим чёрным чаем с неведомыми ароматными синими лепестками. Я даже не знал, каким словом назвать человека, ставшего мне в одночасье самым близким человеком на земле. Родственником ли, братом? Другом?.. 

Не секс объединял нас, не страсть, не алкоголь, не увлечение чем-то или совместная ненависть. Все черты моей собачьей невостребованности опустили якорь, крепко зацепившись за дно его заинтересованности. Так грамотный охотник-индеец приручает дикое животное. Грамотно сплелись в нём необходимые качества для отлова особо самодостаточных и независимых. С виду — ловец снов, прожигатель жизни, «пофигист», а внутри каменная уверенность, нерушимая, как пирамида, стоящая веками среди джунглей Юкатана. Искра в сознании зажгла образы толтекских орнаментов, несущихся цепочкой, затем плотно бросила на чистый лист воображения «ажурной вышивкой». Мобильник на столе замычал, упрямо двигаясь к краю. Голос из напичканного электроникой прибора раздался знакомый.

— Глеб! Дорогой!

Звонила Инга, возбуждённая и эмоциональная.

— Я столько всего должна тебе поведать! — прокричала она, — и уже спокойнее добавила. — Ты мне нужен.

Раз нужен — значит, нужен. Я смиренно договорился с ней о встрече в кафе, в котором мы виделись последний раз, когда она рассуждала о сексизме, феминистках, эмансипированности и минете, о котором, как известно, нет печальней повести на свете.

Сегодня я решил строго отречься от бессменного правила напиваться в ирландском пабе, потому что на поздний вечер у меня были иные планы, о чём я тут же ей сообщил после её формального «привета» и поцелуя в щёку яркими губами.

— Извини, но полуночничать и напиваться не готов, — безапелляционно начал я, расстёгивая куртку и вешая на крюк вешалки.

— Я и сама не готова сегодня… — рассмеялась она, поправив очки в чёрной оправе.

Я удивлённо приподнял бровь, садясь напротив неё и открывая глянцевое меню.

— С чего такая ограниченность, не свойственная дикой женщине-воительнице?

Она задорно рассмеялась и начала повествование.

— Как своему давнему и единственному мужчине-другу, я хочу поведать тебе одному из первых сногсшибательную новость… — пауза в предложении должна была подготовить меня к непременному шоку и дать почувствовать некую интригу. Как в цирке — барабанная дробь и «АП!» — акробат переворачивается в воздухе и летит с высоты вниз, кажется, разобьётся, но приземляется на ноги. И ни тебе сломанных костей, ни крови на ковровой дорожке. Лишь блеск и аплодисменты.

Я образцово ждал, без эмоций и охов-вздохов, которыми полна её жизнь.

— Глебушка… Я выхожу замуж…

Не знаю, но вначале меня как-то сразу напрягло слово «Глебушка», голова тут же срифмовала её с «хлебушком» и навеяла картины русской народной жизни в стиле Некрасова. И пока я боролся с неказистым, дурно звучащим названием, вторая часть предложения окончательно потеряла для меня смысл. Эффекта акробатического «АП!» она не произвела.

— Ну… Прими мои поздравления, — спокойно проговорил я, слегка разочарованно сведя брови на переносице. — И кто он?

Этого вопроса женщины всегда ждут. Они наслаждаются описаниями своих «любимых», не забывая повторять их пошлые и неуютные домашние прозвища, коими я никогда бы не назвал даже захудалого хомяка. Я, конечно, понимаю, что они видят в этих словах мягкость, нежность, они насыщают их аурой любви и опеки, но на звук слова наигранно милы, как бывают наигранно дружелюбны няньки с чужими карапузами. Фальшивые суррогатные слова. «Мой любимый бла-бла-бла… Мой любимый то, любимый сё…», а вы бы попробовали сказать «Кретин!» так, чтобы он понял, что вы его царственно возносите всей пучиной своих страстных чувств!

Особенно странно было слышать что-то похожее от умной и саркастичной Ингули. Я слегка отвлёкся на неминуемо рождающиеся фантазии, когда она начала свою историю, упрямо уставившись на меня и положив грудь на лакированный стол, придвинувшись ближе ко мне:

— Совершенно неимоверный мужик! — первая фраза звучала грубо и от души… в её стиле.

Я криво улыбнулся, узнавая подругу дней своих суровых.

— Он… такой интересный мужчина! Это что-то! — по-калягински пропела она, напоминая тётушку из Бразилии, «где в лесах живёт много-много диких обезьян». — Ему уже под сорок, — продолжала она, — но он безбашенный, дико злой, суровый такой… прям… у-у-ух! — эмоционально передёрнулась она. — Но со мной он совсем другой, в нём просыпается забота и нежность. Он возил меня в Кейптаун. Мы пили в тамошних барах, колесили на прокатной машине к мысу Доброй Надежды… Он владеет туристической компанией, — пояснила она, — и… через два дня мы уезжаем в Индию дикарями. Я даже не знаю, когда вернусь!

— А свадьба-то когда? — переспросил я.

— Он готовит мне очередной безумный сюрприз, — хитро улыбнулась она, — это просто мегачумовой мужик в моей жизни!

— Под стать тебе, — улыбнулся я, представляя, как бурная женщина-океан Инга бегает по африканскому пляжу с брутальным накачанным мужиком. Она бежит вдоль прибоя с растрепавшимися волосами по лицу, её догоняет он и роняет на белоснежный песок, снимает с неё строгие очки и дикарски впивается ей в губы, игнорируя, что песчинки песка застряли у него в густой щетине.

От этих картин у моря на душе у меня потеплело. Я всегда верил во что-то сверхъестественное, в то, что она встретит его. Потому что странные люди притягиваются. Мне всегда хотелось видеть её счастливой. Эмоциональный прибой накрыл меня так же неожиданно, как ёкает глубинное чувство справедливости при просмотре детских мультфильмов.

Я ещё долго с удовольствием слушал её «африканские заметки», пока она не откинулась на спинку кресла и, вперив в меня изучающий взгляд, сказала:

— В тебе что-то изменилось. Я не спрашиваю, я утверждаю. Колись.

Я искривил губу в ухмылке, поглядывая на тёмную кофейную жидкость на дне чашки. Пальцы сами собой застучали по чайной ложке, которая звонко отвечала на прикосновения, цокая по керамике.

Она не сдавалась, заглядывая мне в глаза из-под бликующего стекла очков.

— Кто она? — настырно спросила она.

— Он, — ответил я кофейной чашке.

— Оп-па! — басовито гаркнула она, продолжая смотреть на меня, изучая.

Я медленно выудил из узких джинсов мобильник, нашёл одну его удачную чёрно-белую фотографию и подтолкнул телефон к ней. Мобильник заскользил по поверхности, она ловко поймала его и взглянула на экран.

— Фига́ какой… Венера в мехах! — воодушевлённо озвучила она.

Так точно даже я бы не сказал. Фотография эта была сделана на плёнку, контрастная, полная античного духа, мне всегда хотелось дать ей название, как картине, но тонкие слова не находились, не слетали с языка. Но она так легко нашла их, остро прощупав силу образа.

Она качнула головой, разглядывая фотографию, и добавила, опустив глаза:

— Я даже понимаю, почему… А я всегда чувствовала, что с тобой что-то не так, выражаясь общепринятыми терминами… ты так сложно сходишься с людьми. И девушки твои — идиотки, велись на внешность, а потом, прочухав и не поняв твой внутренний состав, резво делали ноги, потому что сложно им с тобой. Сложный ты. К пониманию… Не-по-нят-ный… — по слогам сложила она моё психологическое вычисление.

Мы выпили ещё кофе, продолжая наш мысленный диалог друг с другом. Она видела меня, я её. «Видеть» в значении более расширенном, когда находишь потаённые, едва различимые взаимосвязи тонких нитей энергетических потоков и загадочные ментальные планы.

Ближе к вечеру мы попрощались. Её ждало путешествие и причащение древней цивилизацией, меня же…

— Ну, ладно… иди, — коротко и с нежностью проговорила она, погладив по лацкану куртки, с искренней заботой по-матерински поцеловав меня в щёку. — Тебя ведь ждёт… Венера в мехах…

========== 15 Глава. Тимур ==========

Глава 15. Тимур

На часах был полдень. Полдень 31-го числа. Ещё ровно двенадцать часов минуют и вместе с ними уйдёт в историю этот год. Старые планы будут перечёркнуты за ненадобностью, новые — внесутся в свежий список. Кто-то подведёт итоги. Кто-то забудет всё, что было, выбросив в мусорную корзину, как просроченные продукты. Выбросит события и людей, с которых он уже успел снять пенку в старом году. Они выварены, как говяжьи кости в бульоне, нет в них калорийной ценности даже для собаки. Бульоном воспоминаний подкрепив уходящее настроение, можно смело бросаться в новый охотничий рейд за крупной добычей, чтобы было, что вспомнить, чтобы комнату украшали искусно выпотрошенные чучела более достойных представителей фауны, чтобы их стеклянные обманутые глаза стали лампочками-проводниками на весь грядущий год. И гирлянды из сушёных черепков с огнём, пылающим в пустых глазницах, пусть напоминают молодым и сильным охотникам о былых победах и высушенных сердцах, а самый главный артефакт — их собственное, выкорчеванное сердце в самой большой стеклянной банке, — плавает заспиртованное, надёжно спрятанное, чтобы ни в коем случае более профессиональный и хитрый охотник не выскреб его. Моё же сердце при мне. Стучит, бухая в районе сонной артерии. А сон меж тем вытекает из неё, растворяясь и нейтрализуясь с поступлением в ушные раковины чётких слов и звуков, доносящихся и находящих тропинку к ещё спящему сознанию. Я различил стук, шевеление рядом, мягкие шаги, пружинящий отклик дверной ручки, затем аккуратный хлопок двери и потонувшие голоса.

— Милый, извини меня, что не сказала заранее. Просто… — женский голос искал правильные сочетания слов, — Борис настаивает, чтобы я переехала к нему жить. Я всё переживала — как ты тут один, но… — она снова начинала мысленно ощупывать слова, грозящие вот-вот вылететь, — я вижу, что ты уже взрослый и самостоятельный. Ты же не обидишься из-за того, что мама не будет встречать с тобой Новый год? — рассмеялась она.

— Насовсем? — спросил голос, который ночами глухо стонал в подушку подле меня.

— После праздников я пришлю машину забрать мебель из моей комнаты. Тебе же не нужна дамская спальня? — хихикнула она.

— Ты отцу про меня не рассказывала? — оттенки беспокойства в голосе я уловил чётко.

— Я что, идиотка? Его не касается наша личная жизнь. Я бы и тебя попросила не рассказывать ему, если позвонит… в связи с нынешними событиями. Можешь сказать ему, что я у мужчины живу, но про беременность ни слова.

— Я знаю. Не волнуйся.

Дверь вновь открылась, судя по движению воздуха. Я открыл глаза, лениво перекатившись на живот, и приподнял голову. Глеб осоловело посмотрел на меня, тёмные волосы его были растрёпаны, торча в разные стороны.

— Чёрт, я вообще не выспался, а тут мамка разбудила, — он кивнул в сторону двери. — Уезжает, прикинь? — растерянно пробурчал он.

Я внимательно слушал, взглядом прося пояснений.

— Ну, я думал — да… у них там всё серьёзно, но даже более чем. Борис приехал — чемоданы её таскает.

Глеб подошёл и присел на кровать рядом со мной.

— Сам подумай, — тихо проговорил я слегка хриплым спросонья голосом, — каково ей жить в одной квартире с педиком-сыном, к которому каждый день парень приходит?..

— Не очень-то, полагаю…

— Помочь надо? — предложил я, но Глеб замотал головой, бросив: «Я сам», резко поднялся и вышел.

И я остался лежать посреди его серой комнаты, за окном которой кружились, резвясь, белые пушистые хлопья, словно небожители, полные сил и молодости, потому что они бесконечно юны, и это их право, прыгали по мягким и пружинистым облакам, кидаясь подушками, из которых нещадно лез трансцендентальный пух. Заведя руки за голову, я смотрел в прямоугольник окна, погружённого в чёрно-белые краски длинной московской зимы, которая вводила в уныние лишь при мысли о ней, и думал о том, как бы хотел я вскочить с этого дивана, схватить потерянного Глеба в охапку, ворваться в картинку, где в старом облупившемся кабриолете двое рассекают пространства дорог под закатным калифорнийским солнцем, горячий ветер ударяет в лицо, и треснувшее радио поёт уютный добрый хард-рок до мурашек по телу про открытые дороги, по которым хочется нестись «Till the day, I die…», ворваться в маленький придорожный мотель, где возле входа в запыленных джинсах и широкополой шляпе наигрывает «кантри» на гитарке забородевший седовласый человек с загорелым лицом. Я видел это в фильмах, я чувствовал эти ритмы в музыке, я даже не успел понять, откуда «американская мечта» прокралась в голову. Или мне просто захотелось тепла, простора и задора среди неуютного шумного города, утонувшего в грязи и вони, когда перестаёшь получать удовольствие от благ цивилизации.

Я ощутил прилив негодующего возбуждения вперемешку с желанием буйной весёлой активности. Я решил, что буду встречать Новый год в необузданном обществе, я притащу туда Глеба, потому что его надо форсировано транслировать и демонстрировать, нельзя утаивать и скрывать от людей столь величественное и прекрасное создание! Вся моя неукротимая решительность подняла голову. I had just one wish for tonight…

***

Сын аккуратно поставил два чемодана на снег возле машины. Она нежно поцеловала его в щёку.

— Береги себя, если что, то сразу звони, не стесняйся. Ирина Анатольевна позвонит насчёт нового заказа. Давай, милый… — взволнованным голосом говорила она.

— Созвонимся.

Борис приоткрыл дверцу автомобиля, лицо его оставалось невозмутимым, никак не реагируя на общение матери с сыном. Она забралась на сиденье, движения её были женственны и как будто величественны, словно она усаживалась в экипаж. Борис хлопнул дверцей, загрузил сумки и два одиноких чемодана в багажник, пока Глеб потерянно стоял посреди резвящихся в неукротимом вихре снежинок. Волосы его разбрасывал по лицу ветер, тонкая фигура оставалась недвижна, лишь глаза жили на лице, провожая отъезжающую машину. Он чётко помнил это детское ощущение щемящего одиночества, когда видел удаляющуюся фигуру матери в окно детского сада. Он всегда в тайне боялся одиночества и стремился к нему одновременно.

— Ощущаю, что бросаю его. Но мне кажется — вовремя, — проговорила она, обращаясь к Борису и заматывая плотнее палантин вокруг шеи.

— Успокойся. Всё своевременно. Он не один, — угрюмо процедил Борис, глядя на дорогу через стекло, по которому из стороны в сторону гуляли дворники, размазывая белые хлопья.

— Мне не по себе. Я даже думала, что тот парень с ним только потому, что Глеба — обеспеченный. Не знаю… — она поёжилась, инстинктивно поднимая воротник шубы.

— У меня был институтский друг, — вдруг заговорил Борис, продолжая сурово смотреть на дорогу, — он был тогда молод, как твой, так вот он бросил всё, уехал в Париж, бежал в никуда. Причина была одна: всё, что он хотел от жизни — это открыто трахать красивых парней. Он сам был молод и красив, это было не проблемно, пока он не начал стареть. И насколько я знаю, он до сих пор там — никому не нужный, обрюзгший, стареющий проститут в Булонском лесу, — Борис замолчал.

— Что это было сейчас? Поучительная история? Ты… намеренно издеваешься? — закипала она, сверкая глазами.

— Ты неверно поняла меня, — бесстрастно продолжал Борис. — У моего приятеля не было стержня внутри. Твой сын не такой. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы увидеть его сущность. Ты лишь сомневаешься. Он вырос, Ларис. Всё, что ты можешь сделать для него — верить ему, — он замолчал, вкладывая машину в поворот, но через миг договорил: — Займись своей жизнью уже…

***

Он разувался на пороге посреди тёмного коридора.

— Проводил? — спросил я, видя непонятную мне грусть в его глазах.

Он кивнул и скинул второй ботинок. Я подошёл к нему и, взяв за подбородок, заставил поднять понурую голову.

— Я хочу, чтобы сегодня ты вдохновенно оторвался, чувствуя себя абсолютно свободным, но не одиноким… Я с тобой…

Я ведь стал причиной того, что его привычный мир ломался. Хотелось приободрить его, но я никогда не умел этого делать. Есть лишь один известный мне способ — язык тела. Я поцеловал его, расталкивая языком переживания, заставляя его сублимировать переживания, трансформируя их в сексуальную энергию. Поцелуй этот был долгий, потому что день предстоял долгий…

Под не прекращающим сыпать снегом мы прошли полдороги пешком, на светофоре по ту сторону тротуара стояли вальяжные чернокожие. Чёрные лица, испёкшиеся на знойном солнце, обрамляли цветастые шапки и капюшоны. Они наверняка ненавидят нашу зиму, бесконечно долгую как сегодняшний день. А у нас всё без перемен. Те же километры нечищеных дорог, та же наледь на покатых ступеньках подъезда, те же стойкие соседи на лестнице. Сначала потусить с младшей сестрой и её друзьями, потому что все они к полуночи разойдутся по домам слушать предновогоднее поздравление президента, откупоривать шампанское с родителями и запускать фейерверки возле дома. Перекуры на лестнице. Уже крепко подвыпившие соседи не просто предлагают, но требуют тяпнуть с ними водки. Глеб открывает рот, желая возразить, но я перебиваю, зная, как разговаривать с такими людьми. Отказ они воспримут в штыки, как оскорбление.

— Непременно! Но позже! Время водки ещё не пришло, мы ещё не всё вино и шампанское дома выпили, выпьем — сразу придём-накатим! — уверенно пообещал я.

— Реально? — покачиваясь, спросил сосед.

— Конечно. Непременно придём.

Лукаво посматриваю на Глеба, он смеётся глазами. Покурив, возвращаемся в квартиру.

— Реально, что ли, пойдём? — переспрашивает.

— Нет, конечно, к тому времени он уже отрубится и будет без сознания валяться. Ему главное пообещать, — улыбнулся я.

В одиннадцать вечера школьники, гулко вопившие в квартире, начали растекаться по домам, а мы, захватив Катьку в «дедморозовском» красном колпаке, отправились к брату.

На кухне дым коромыслом. Долгие приветствия и рукопожатия, народ набился в длинную кухню битком. Кто-то сидел на полу, двое поигрывали на гитарах и одна девчонка, я опять забыл её имя, выбивала ритм маракасом. Мы пристроились с Глебом на широком подоконнике. Ровно без пяти минут до полуночи вся громкая компания затихла: кто-то спешно гасил бычок в советскую пепельницу, кто-то торопливо всовывал всем в руки разнокалиберные фужеры и бокалы из запасов предшествующих поколений, брат, открыто улыбаясь, умудрялся разливать присутствующим дамам искрящееся шампанское, мы с Глебом откупорили бутылку вина на двоих, кто-то задрал голову вверх к телевизору на стене, смотря классический пейзаж с Красной площадью в ожидании напутственных слов. Потом знакомый голос из телевизора, удары курантов, под которые девчонки напрягли лица, загадывая сокровенные желания. Громкие «УРА!», сотрясающие стены и потолок, раскатывающиеся по квартирам, по подъездам, сопряжённые со звоном стекла и хрусталя. И я поддался всеобщему неудержимому счастью, я громко орал, смотря на Глеба, который, кажется, тоже крикнул, но голос его потонул в общем рёве басовитых глоток. Потом задорные истории, нереальные байки и анекдоты, поросшие мхом, заливистый смех, кто-то разбил стакан… «На счастье!» — крикнули разом пара человек. Новая закуска из холодильника, очередная пустая бутылка под столом, мускулистые руки мучают струны, округлые бёдра ходят из стороны в сторону на табуретке, руки, пластично взмывают вверх. 

Три часа ночи. Если бы алкогольная шкала оценивалась в баллах — крепкая пятёрочка. Ощущается почти всеми. Часть посуды уже разбита, о сне нет и речи, все крайне возбуждены, доходит дело до танцев, до покачиваний бёдрами и ритмичных движений, местами появляются трещины в штукатурке, непременно опрокидывается неустойчивая мебель. Кто-то уже не держит равновесия, наблюдает колебание земной тверди. Время в часах останавливается. Народ начинает рассредотачиваться по квартире, потом вновь собирается, предчувствуя второе дыхание. Толпа вываливается на улицу со смехом, с визжащими девицами, в ночи разгораются и мерцают сигаретные огоньки, брызжут искрами бенгальские огни, с грохотом взлетают ввысь фейерверки. И когда компания, медленно, но верно переходящая в следующую стадию — одну из наименее приятных, двигается к дому, я решаю, что пора. У подъезда прощаюсь с братом, он крепко обнимает меня, потом процедуру проделывают остальные, захмелевшие и эмоциональные девушки осыпают нас с Глебом поцелуями вперемешку с дружескими нежными объятьями, чередующимися с более грубыми мужскими. Катька покидает сборище вместе с нами. Она всё ещё много болтает, периодически крепко зевая, заслоняя рот ладошкой. В шесть утра квартиру обнимают густая темнота и тишина, нарушаемые отсветами фейерверков с улицы и взрывами петард. Отца нет дома, он где-то у соседей в компании самых давних и проверенных годами друзей напивается, смешивая солёную рыбу с искренними задушевными беседами. Катька отправляется в маленькую комнату спать, плотно закрывая дверь. Не включая свет, мы на ощупь пробираемся, притягиваемые тусклым светом с балкона, как светлячки. Нам не нужен свет, мы горим внутри. Так… «Kiss the stars and touch the moon!». Привкус вина на губах вперемешку с запахом табачного дыма, увязшим в волосах, проникшим под одежду, пропитавшим кожу. Чужие лёгкие выдыхали этот дым, выпускали ртами, оставив привкусом на его коже, посягнув на то, что им не принадлежит. Перед закрытыми глазами кружатся лица, мелькая, уносятся малиновыми сполохами. Голова вертится падающим вертолётом, бессмысленно вращающим лопастями, уже не взлететь. Крушение. Я продолжаю падать, чувствуя лицом его тёплую кожу. Я всё ещё жив. Он лежит на спине, перебирая и ероша волосы, смеётся, сгибая ноги в коленях. Он касается цепкими пальцами ремня на джинсах, продолжая смеяться, гремит железным крепежом, высвобождая стропу. Я хватаюсь за неё словно за спасительную стропу парашюта, который никак не раскроется. Я продолжаю лететь, утаскивая его за собой. Я чертовски пьян. Он чертовски неадекватен со своим непрекращающимся смехом. Свободное падение. Но как только я прижимаюсь к нему, он затихает, прислушиваясь к своим ощущениям. Затяжной прыжок… Имитация в движении… иллюзия настолько реальна и тактильна. Сквозь вельвет и джинсу я осязаю неровности его напрягшегося тела, продолжая лететь, поранившей крыло птицей, так и не победив гравитацию, не смог сопротивляться беспорядочному вращению, не поймал аэродинамические потоки. Вниз… Стремительно… До тех пор пока с силой не обрушился, разбившись о твёрдые камни сновидения…

========== 16 Глава ==========

Глава 16

Она слышала, как лилась вода в ванной комнате, лениво поднялась, ступив босыми ступнями на холодный пол. Оправив мятую футболку, которая была ей сильно велика и хранила ещё тепло сладкого сна. Она, аккуратно ступая, проникла в коридор из своей маленькой комнатки. В глаза ей ударил яркий солнечный свет из южной комнаты брата, она, щурясь, смотрела на солнце, различая на диване спящую фигуру. Солнце ласкало голые руки, золотило белоснежный пододеяльник. Волшебное утро. Она тихо пробралась в залитую золотом комнату и встала, смотря на человека в диковинном сиянии. Вот он… так близко… лишь протяни руку. Хотела бы она стать солнцем и незаметно ощупывать его гладкую кожу. Она осмотрелась, глянула в пустой коридор, где вдалеке журчала вода. Лишь минуту… лишь минуту она побудет здесь, потакая слабости. Она быстро скользнула под одеяло, в тёплую ауру «солнечного» человека, согнув под себя ледяные ноги, чтобы случайно не дотронуться, не разбудить.

Она недвижимо лежала рядом, разглядывая линии его лица, искрящийся свет в волосах, лёгкие трещинки на его губах, длинные чёрные ресницы, которые не трепетали. Она не смела коснуться его, лишь тихо созерцать, едва дыша, замерев всем телом. Она слишком увлеклась, перестав замечать окружающий её мир. Она не услышала, как перестала плескать вода, как ступали ноги по скрипучему паркетному полу. Лишь в миг ощутила она грубое прикосновение к руке, к плечу, сильные руки выцепили её, подняли. Перед глазами её вспыхнуло гневом лицо брата. Так суров был античный Бог с разбросанными по нагому торсу вьющимися волосами! Он оттолкнул её и жёстким тембром заговорил. Вырывающиеся слова были некрасивы, неэстетичны, они были недостойны, они хлестали плётками по бокам ранимости. Смысл сводился к одному… Блудливая прелюбодейка! Она… та, что со страхом и трепетом боялась даже дышать. Сейчас она ненавидела своего брата всей душой. Она ненавидела его за хлёсткие слова, за грубые сравнения, за сильные руки, вырвавшие её из «солнечного оцепенения», за то, что громкий голос разбудил того, мерно дремавшего и ничего не подозревающего, за позор, который она испытывала, за раскрытие её маленькой тайны, за то, что он отнял у неё… Она почувствовала это сейчас. Лишь сейчас…

***

Глеб 

В парке печально горланили вороны, казалось, они ругались из-за чего-то. Тимур судорожно курил, его как будто всё ещё трясло. Брови тяжело сошлись на переносице, а пальцы едва подрагивали от крутящихся мыслей.

— Чего ты так завёлся? Она всё-таки твоя сестра и мелкая глупая девчонка… — успокаивал я.

— Я не должен был орать на неё. Я никогда не орал на неё… Ни разу…

Мы стояли на краю оврага, стремительно убегающего вниз. Я чувствовал, как мы катимся по наклонной, не успевая осознавать, что происходит, но движение не остановить, скорость лишь нарастает.

— Ты думаешь, что… я мог с ней?.. — фраза моя была неаккуратная, в голове у меня самого не укладывающаяся. Вопрос я задал и не задал одновременно, исказив лицо мукой сомнения и недопонимания.

— Брось ты… — проронил он, выпуская клуб серого дыма, — я в тебе не сомневаюсь. Я лишь не могу забыть. Голос её и слова не выветриваются из головы. Она ненавидит меня. Считает, что я… отнял у неё счастье, — с издёвкой усмехнулся он.

— Это только лишь подростковый максимализм и идеализм — не более, — подытожил я.

— Плюс к этому… Я лишь разбиваю семью, как сделала моя мать, — он крепко затянулся, задержав дыхание, и вместе с дымом выпустил шероховатое: «И мне почему-то наплевать…».

— Переезжай ко мне, — уверенно предложил я, глядя вниз с косогора.

— Когда?

— Сегодня. Сейчас.

***

Тимур

Расставшись с Глебом на подступах к Нескучному саду, я прямиком направился домой, чтобы забрать самое необходимое и… посмотреть в глаза сестре, попросив прощения, обнять, чтобы всё было как прежде. Я отчего-то думал, что обида её прошла, уступив место миролюбию и здравому смыслу. Я понимал, что разговора не избежать, если я хочу не нарушить наши годами слаженные отношения. Они ведь не могут полететь к чертям собачьим из-за недопонимания. Мы же не чужие. Мы всегда были вместе, привыкли справляться с трудностями вместе. Пока я думал с чего начать, поворачивая механизмы в замке, дверь распахнулась перед моим носом сама. На пороге стоял отец. Лицо его было хмурым, он был абсолютно трезв, но и это не сулило ничего хорошего. Он молчаливо впустил меня внутрь тускло освещённого коридора, прикрыв за мной дверь.

— Катька дома? — спросил я, решив начать с чего-то.

— А это не имеет никакого отношения к тебе, — сухо процедил он, — мне тут сорока на хвосте очень любопытные новости принесла…

— Какие новости? — недоумевал я. — Утром с Катькой поругались…

— Ты взялся над отцом издеваться? — он резко перебил меня. — Мне рассказали тут про тебя и парня этого… — каждое слово он выплёвывал мне в лицо. — Ты вообще совесть потерял?

Я смотрел ему в глаза, не отводя взгляд. Я готов был выслушать всё, что он хотел сказать.

— Как мне людям в глаза смотреть, если весь двор будет знать, что ты гомосек? — желваки ходили на его худом лице.

— Как раньше, — предложил я, — не ты же гомосек. И не их это право судить кого-то за любовь. Она пола не имеет, любовь — это вообще-то не просто похоть, это что-то бо́льшее, не находишь? — я принял бой. — Многие умеют врать и называть «это» любовью. Моя мать наверняка тоже плела тебе песни про любовь, что не помешало ей свалить, когда запахло жареным.

— Не совал бы ты свой нос, куда не следует, щенок! У тебя было слишком много свободы.

— А сегодня ты решил подрезать мне крылья, — кивнул я самому себе, опустив глаза.

Но вместо очередных слов, с ненавистью выплюнутых, в лицо мне полетел ощутимый удар. Не кулаком, нет, кистью руки, грубой ладонью работяги. Так не бьют парней, он не удостоил меня такой чести. Так бьют женщин. Сильно, крепко, хлёстко. Так бьют провинившихся жён. Энергия неутолимой годами ненависти сейчас хлестнула меня по лицу.

Я не отстранился, не отступил. Я знал первопричину, породившую эту ненависть, продолжая упрямо смотреть в его сухие неэмоциональные глаза. В этих глазах стояла печать, как асфальтовая реклама белыми буквами: «The reason is you». Причина во мне. Перед мысленным взором моего отца был не я, а она, моя мать. Слишком похож на неё, я рос, с годами всё больше напоминая о ней. Все дети как дети, несли внешние черты его, но не я, сейчас как никогда напоминая ему эту черноволосую кучерявую стерву с цыганскими корнями. Я был его испытанием воли все эти годы. Ведь он испытывал ответственность и ненавидел меня одновременно. И он ударил вновь. Часть лица горела от огненной злобы, опаляющей его изнутри, не находящей выхода, прожёгшей его насквозь, как прожигает ткань окурок тлеющей сигареты. Вот что с ним сделала его любовь. Он так и не смог простить. Ни её, ни меня… Ударная волна слегка пошатнула меня, но последовала следующая. Наотмашь. Прядь волос взвилась вверх, подхваченная потоком воздуха.

— Бей! — крикнул я.

Но он не считал меня достойным его мужского удара, он схватил меня за волосы и отшвырнул в глубь коридора, глухо проговорив:

— Собирайся… и убирайся. Мне плевать куда.

Пока я оправлялся, распрямляясь, чувствуя жжение на коже и тугую занудную боль, в дверном проёме своей комнаты появилась Катька. Она тоже ненавидела меня. Я прочёл это в её выражении лица. Как могла она? Я не верил, как ошибался я в ней. Она всегда казалось мне особенной, девочкой-пацанкой, которой не свойственны женская хитрость, ненависть и месть. Но с половым созреванием выспели в ней плоды «сучности», налились соком.

— Ну, что? Классная история вышла? — спросил я, сутулясь, глядя на неё исподлобья. — Парня не поделили… Смешно… — осклабился я.

Я повернул в когда-то бывшую моей комнату, которая уже начинала хмуриться без меня, понуро повесив отклеивающиеся шматки обоев, как печальный щенок опускает уши. Собирая вещи, я постоянно ощущал Катькин осуждающий взгляд на спине. Помириться не получилось. Всё встало на свои места. Вся наша семейная сплочённость и крепкая дружба лопнули мыльным пузырём, забрызгав лица, защипав предательски в глазах. Темень на улице и тошнотворный электрический свет в неуютной квартире, стесняющейся меня, опозоренной одним лишь моим появлением, наводили на меня уныние, когда пробудился мобильный. От Глеба пришла sms, что он у подъезда и пока ещё не отпустил водителя. Я оставил ключи от дома, который когда-то был и моим, на кухонном столе и спустился вниз. Меня никто не провожал. Никто даже дверь за мной не запер, словно боясь испачкаться о воздушный шлейф, оставленный мной на пороге. Всё лишь встало на свои места. Всё как до́лжно. Дети наигрались, шахматная доска упала, фигуры рассыпались, и одна укатилась в густую траву. Её никто не хватился. Она попросту была не нужна.

Перед подъездом стояла белая «Skoda», я попросил открыть багажник, бросив в него вещи, и сел к Глебу на заднее сиденье. Заскрипели дворники, заурчал мотор, мокрый снег с плеском вырвался из-под колёс. За окном плыл тёмный зимний город, расцвеченный неоновыми огнями и пятнами света от фонарей, картины его как в клипе то убыстрялись, то замедлялись, навстречу неслись блестящие золотистые огни — антиподы красных, маячащих, удаляющихся, светофоры давали зелёный свет. Тихий, приятный эмбиент в машине, эмбиент за окном. Пальцы ощупывают сиденье, мягкое, бархатистое с продольными рубчиками, я запомню это тактильное ощущение. Оно будет ассоциироваться с этим днём. С днём, когда я родился заново… Вельвет…