Вивальди при свечах

С этим маленьким кафе с дурацким названием « У Мыши», спрятавшимся в центре большого мегаполиса, у меня любовь, сразу и без колебаний. И лампы на столах, и трубы под потолком, и счет, подаваемый в книге! Позже, когда я уже раззнакомился с хозяйкой, приехавшей в нашу провинцию из Одессы, я спросил, как ей удалось привезти в чемодане парижский шик Дерибасовской и свободолюбивый дух Порто-Франко, она кокетливо заметила:
- Ой, бросьте! Или я поверю, шо Вы меня хочете? То я не вижу, как Вы смотрите на моих официантов!
Надо признаться, что русский язык у нее был безукоризненный, как и просоленные одесские нотки в этих полушутливых фразах. Как и безукоризненный вкус: кухня и мальчики в этом кафе были отменными.
Я редко бывал здесь днем. Но сегодня моя лучшая подруга Танюха вытащила меня пообедать «к Мышам», и это было, скорей всего, неспроста. С Танюхой я первый раз в жизни поцеловался еще в девятом классе, типа – первая любовь. От нее же получил и первую взрослую пощечину. Как-то мы приговорили нашу двоечницу Надьку во время дежурства в классе лишить нас невинности. В обмен ей было гарантировано пожизненное списывание, поскольку я был отличником. Надо сказать, что списывала она у меня и так, без всяких услуг. Но отказать в такой малости троим уважаемым одноклассникам, спрятавшим ее портфель, не смогла. Надька была крупной, некрасивой, потной. Точно свои ощущения не помню, что-то среднее между разочарованием и отвращением. А вот возбужденные пенисы своих подельников я запомнил надолго. И именно эти воспоминания позволяли мне в советские доинтернетовские времена бороться с воинствующим и постоянно требующим разрядки пубертатом. Конечно, пацаны, несмотря на клятву молчания, немедленно разболтали всем о нашей сомнительной победе. И я от пылающей комсомолки Таньки получил по физиономии с криками: «Никогда не приближайся ко мне и не приходи к нам домой». С «не приближайся» я бы еще как-то смирился, поскольку постоянно ругал себя за попытки задержаться в раздевалке спортзала, чтобы посмотреть, как мальчишки из 10-А, у которых был урок после нас, переодевают плавки и грустил, что горячие Танькины поцелуи не вызывают в моих штанах никакого шевеления. А вот с «не приходи» было похуже. Дело в том, что Танькина семья была моей духовной родиной. Ее папа дирижировал симфоническим оркестром, а мама преподавала в университете. Мама Лия, так мы ее все называли, безумно любила всяких школьников, студентов, поэтов, музыкантов, неформалов, хиппи и прочую шелупонь, которую в этом доме кормили, поили, холили и нежили, выводили в свет. В руках у мамы Лии всегда была сигарета, в ушах, на шее и руках – серьги, ожерелье и браслеты кубачинского серебра старинной работы. Шекспир и мат из ее уст звучали одинаково органично. Она казалась мне то загадочной Лермонтовской княжной Мэри, то сумасбродной бабушкой из «Игрока» Достоевского. Но именно она в подцензурные времена давала нам читать Войновича и Булгакова, слушала лежа с нами на ковре записи Галича, и говорила, что быть интеллигентным человеком и при этом не читать Лукулла неприлично. С тех пор минуло двадцать пять лет, мама Лия давно бабушка, а в своих поздравлениях на Новый год я всегда называю ее «наш Царскосельский лицей».
- Что случилось, моя дорогая? – чмокаю Таньку в щеку. Что это ты вдруг (смотрю на часы) в тринадцать часов пятнадцать минут накачиваешься коньяком? А что скажут студенты и строгий муж- профессор?
- Студенты меня любят. Лекций сегодня нет. А муж мой, профессор, может пойти в жопу!
- Студенты тебя точно любят. А вот с профессором Вадькой ты жестко! У него что, роман с какой-нибудь аспиранточкой?
- Миша, от**ись, Бога ради! Все его аспирантки дуры и уродины. Одни бабки, шмотки и клубы на уме. О науке вообще никто не думает.
- Танечка, времена таких как ты Склодовских-Кюри давно прошли. Мы живем в эпоху, когда можно за недорого сделать себе силиконовые сиськи пятого размера и поймать на них золотой «Ламборджини»! Кого сейчас интересуют твои парогенераторы?!
Танька хлебанула коньяку.
- Я тебя из-за Саньки вытащила. Почитай. Открыла утром «Анну Каренину», он перед отъездом успел вернуть мне моего Толстого, а там…
Танька протянула мне какие-то листики.
Два года назад ее младший любимый брат Санька, которого мы вместе после школы ходили забирать из садика, развелся с женой, бросил работу, и никому ничего особо не объясняя, уехал жить в Ригу, какими-то правдами и неправдами раздобыв себе вид на жительство в увядающей русофобной Латвии. У мамы Лии после этого был инсульт, и мы все втихаря осуждали Саньку. А Танька, как обычно, залепив Сане пощечину, заявила, что знать его больше не желает.
- Как мама себя чувствует?
- Миша, не спрашивай, читай!
Танька снова сделала большой глоток коньяку и махнула рукой официанту:
- Симпа, мне повторить, а этому охламону – чай, у него давление.
Я начал читать.
Граф Лев Николаич! И ничего-то Вы не знаете о любви. Ну какие одинаковые счастливые семьи? Крышу сносит одинаково – это да!!! И флейты в животе с трубами играют. И понимание, что все время ты жил, ел, пил, читал, писал, учил только для того, чтобы однажды испытать это чувство. Смысл человеческой жизни – это любовь. Если бы я мог Вам рассказать о своей любви, Вы бы ушли из Ясной Поляны не только босым, но и голым. И легли бы на рельсы не поперек, а вдоль. Чтобы поезд нарезал Вас на ремни. Потому что для Вас такой любви не бывает. В христианском мире, выросшем на Ваших замшелых книгах, ей нет места. В мире, грубо разделенном на хороших и плохих, нет места для разных, для других, для непохожих. Писали бы себе рассказы о войне, Вы, кажется, были неплохим артиллерийским офицером…
- Танька, что это?
- Миша, читай, блеааать, дальше! Читай!
«Милый, дорогой, родной мой малыш. Это была гениальная идея, писать друг другу не мейлы, а письма. И ничего, что у тебя сложный почерк, и ты делаешь ошибки. Я представляю, как ты пишешь это, высовывая от нетерпения язык, как покупаешь марки, как перед школой забегаешь на почту, и мое сердце наполняется теплом. Я очень люблю тебя. Я сильно влюблен в тебя. Ты говоришь, что человек не может быть одновременно, и влюблен, и любить. Ты и прав, и не прав. Острое чувство влюбленности и восторга переполняет меня. Каждый твой жест, твой взгляд, твои взрослые вопросы и детские обиды накрывают меня волной. Живущий во мне пацан выбирается наружу, показывает тебе язык и щелкает тебя по носу, брызгается водой, убегает и догоняет. А мой взрослый говорит мне – это человек, которого ты ждал и искал всю жизнь, это твое настоящее и будущее, этот мальчик создан для тебя, а ты для него. Значит, бывает!!!
Ты знаешь, я принял решение – я перееду к тебе. Мне понадобится какое-то время, чтобы развестись. Жаль, что придется обидеть жену, она хороший человек. Я думал, брак принесет мне облегчение, смогу зажить как все, появятся дети. Но переделывать природу, как и обманывать ее, занятие бессмысленное. Гей не может стать натуралом, это мне теперь совершенно ясно. А с тобой я не буду больше прятаться и бояться – хочу жить, любить, целовать тебя по утрам, варить тебе кофе и готовить праздничные ужины. Хочу свечи, Вивальди и тебя на коленях, мой теплый родной комочек.
Очень болит душа! Мама, сестра…Они не поймут, не примут. Я же всегда был предметом гордости, примерным и покладистым мальчиком. А тут мало того, что люблю мужчин, так еще и влюбился в школьника, в несовершеннолетнего. Но ничего нельзя изменить – ты моя судьба. Я уже не принадлежу себе, я принадлежу нам.
Это письмо я не буду отправлять, чтобы тебя не волновать. Я знаю, что ты переживаешь из-за моей жены, я тоже переживаю. Но я оставлю ей и квартиру, и машину, и книги, только Бродского заберу. Не смогу сказать ей правду, боюсь обидеть, поскольку не знаю ответ на вопрос – « а зачем ты тогда на мне женился?» Это мой грех, а как отмаливать – не знаю. Только знаю, что твоей любви хватит, чтобы я научился жить счастливо и смог принять эту боль.
Целую тебя, моя капелька.
Твой С.»
Я прихлебнул из чашки уже успевший остыть кофе. В ушах бешено стучали молоточки. Да какие там молоточки – набаты. Танька смотрела куда-то невидящими глазами. Как все-таки она похожа на маму, даже сигарету держит также.
Следующий лист был написан необычным почерком, буквы наклонены влево. Так пишут переученные левши. Или гении. Буквы подпрыгивали над строчками, как бы пытаясь вырваться из сковывающих их правил правописания.
«Санька, любимый мой, родной, единственный! Если бы ты знал, как я рвусь к тебе каждую секунду моей жизни, каждой клеточкой моего тела. Пусть тебя не смущает моя молодость, я – взрослый, и я точно знаю, что сильно люблю тебя. Как долго я ждал и искал тебя! Наверное, мужчине стыдно плакать, но я не стыжусь, а говорю – я плачу от счастья. Я стал нервным и раздражительным, ссорюсь с мамой. Онанизм не снимает напряжение, писюн опух немного и болит. А мне просто нужно, чтобы ты обнял меня. Я готов всю жизнь трескать твои котлеты и мыть посуду. Только обними меня. Мне кажется, если мы увидимся, я прямо в аэропорту от счастья или сойду с ума, или потеряю сознание.
Санечка, любимый, если тебе трудно уйти из семьи, если тебе эта мысль портит жизнь, не уходи. Я приеду и буду рядом, будем встречаться тайком. Это, конечно, не самый лучший вариант, но я не хочу, чтобы ты чувствовал себя подлецом и предателем. Хотя, если бы я был твоей женой и узнал, что ты любишь другого, любишь сильно, по-настоящему и навсегда, я бы отпустил. Разве не об этом пишут в твоих книжках – сделай для любимого человека все, что в твоих силах, ничего не требуя взамен?
Саня, не сердись, пожалуйста, но мне очень тяжело читать Бродского, я постоянно лажу в Википедию. Он действительно был таким умным или просто умничал в стихах? Хотя я теперь понимаю, почему ты так сильно его любишь.
Санечка, родненький, когда ты говоришь мне птенечка или капелька, я просто таю от нежности. Быть сентиментальным пошло, я знаю. Но и ты знай, что я – твоя Чайка и твой маленький. Люблю!
Твой единственный К.»
Саня!!! Наш маленький повзрослевший Саня оказался геем! Хотя я догадывался, сам не без греха. Вот почему мне так часто казалось, что он хочет о чем-то спросить меня, но не решается!
- Танька, я прочитал! Танька, вернись! Я прочитал.
Танька посмотрела на меня как на инопланетянина – мол, откуда взялся! Она уже была изрядно «под шофе», и сознание нехотя возвращалось к ней.
- Миша, Мишка…Ну как он мог?! И ничего не сказал. Уехал. Все бросил. Нас бросил. Из-за какой-то дури.
- Это не дурь, Танька. Это Любовь. Твоему брату очень повезло! Ты почитай, что пишет этот совсем еще мальчик! Его слова обжигают! Послание Пушкина к Керн в сравнении с этими корявками кажется бессмысленным бредом. А сказать? Как сказать? Вспомни, что ты мне ответила, когда я тебе признался?
- Что, не помню!
- Не помнишь?! Ты сказала: и чего же ты тогда, пидор, лез в школе ко мне целоваться? Между прочим, это ты ко мне лезла! Я представляю, как ты мне дома мыла мои старые больные косточки своим языком. А Санька слышал все и понимал, что ни ты, ни мама никогда не сможете принять его таким, каков он есть. Это же Танечка у нас была оторвой. Санечка всегда был паинькой. А тут – разорвавшаяся бомба.
- Мишка, ну почему ты такой идиот? Почему вы все, мужики, такие идиоты??? Ты тупей, чем мой непутевый брат!!! Да какая мне разница, как и с кем вы трахаетесь!!! Да хоть с дуплом дуба, полным пчел! Я же люблю вас! Мишка, Мишенька, а почему ты один? Почему у тебя нет такого мальчика, как у Саньки?
- Потому что, моя любимая подруга, такие мальчики встречаются с частотой один экземпляр на сто миллионов жителей, и Всевышний награждает такой любовью только самых достойных или самых настрадавшихся. Твоему замечательному брату очень крупно повезло. Я думаю, он бесконечно счастлив.
- Саня, а что я скажу маме.
- Пока ничего не говори. Просто напиши Сане.
- Нет, я полечу к нему, мы с тобой полетим к нему. Ты полетишь со мной в Ригу?
- Конечно. Если ты взяла метлу, прямо сейчас и полетим.
- Идиот, я серьезно.
- Конечно, полетим. Хорошо, что твой Вадька знает, что я гей. А то бы давно мне и ноги, и яйца оторвал.