Пончики

Пончики

В одной знакомой улице
Я помню старый дом
С высокой старой лестницей
С завешанным окном…
Там огонек таинственный
До полночи светил…
Ах, что за чудо девушка,
В заветный час ночной,
Меня встречала в доме том
С распущенной косой…
Как не по-детски пламенно,
Прильнув к устам моим
Она, дрожа, шептала мне:
«Послушай, убежим».
------------------------------
Иван Бунин

Какие чудесные стихи и рассказ Ивана Бунина! Недавно, когда я проезжал на троллейбусе по Ленинскому проспекту и подъезжал к гостинице Академическая, я вспомнил эти стихи и тут же вышел. Вернее меня какая-то неведомая сила подняла с места и вынесла прямо на остановку перед гостиницей. Почему я вышел и, причем здесь стихи Бунина? Сразу было все непонятно, тем более что это был второй корпус гостиницы и здесь я бывал очень редко…

Закурив и оглядевшись, я увидел людей, спешащих в переход, стоящих на остановке и как казалось ждущих чего-то из глубины светлого, по-летнему теплого и как бы улетающего вдаль чудесного коридора проспекта…
За этим вторым корпусом находился, сейчас невидимый, первый и, я все вспомнил, понял, причем были здесь стихи…
За этим первым корпусом почти сразу когда-то начиналась небольшая улочка двухэтажных домов, доставшейся Москве еще с царских времен. Тогда, на фоне только что отстроенной этой гостиницы, они казались всем очень старым и ветхим пережитком. Ветхими из-за своих деревянных вторых этажей с дымовыми и черными от сажи трубами, скрипучими лестницами и узкими, как щели, дверьми, и еще из-за разросшейся густо сирени и старых бабок, похожих на эти дома и сидевших на лавках около них, казалось, вечно.

А в прочем чудесное тогда было время. Мне шел восемнадцатый год, и я, приезжая каждый день из пригорода в переполненной электричке на Ленинградский вокзал, бросал медный пятак в турникет метро и входил в его вестибюль, там я выпивал стакан виноградного сока и меня медленно уносил эскалатор на кольцевую линию до станции Октябрьская. Потом я переходил переходом на саму площадь, чтобы выйти на свою Мытную улицу. Я шел по ней почти всегда в любую погоду пешком до Даниловского рынка, чтобы потом попасть в низкий и без окон подвал – на свои курсы. По дороге, на площади, у кособокой деревянной палатки с огромным внутри нее и видимым с площади всем пончиковым аппаратом, я успевал выпить стаканчик кофе и съесть с десяток маленьких горячих, посыпанных пудрой пончиков. Пончики были горячие, жарко-душистые от масла и посыпанные через сито изумительной, самой сладкой, - как мне казалось тогда, сахарной пудрой.

Помню, была зима! Холодный сок в метро. Быстрый спуск на станцию. Метель, холод и пончики…

…И был Веня, - Вениамин! – он жил здесь не далеко в тех самых старых домах. Он снимал у древней и глухой старухи, на втором его этаже комнату и жил в ней со своим другом, шофером-дальнобойщиком.
Ах, что за чудо был этот Веня. Он, бросив свою очень обеспеченную родню где-то в Вышнем Волочке, сам все здесь в Москве организовал и с помощью своего друга закончил один институт, а тогда уже и второй – инъяз и собирался уезжать за границу. Вот тогда я с ним и познакомился у той самой палатки с пончиками. Мела метель, и ветер сдувал с крыши палатки снег, развевая его, как прах, по пустынным улицам и улочкам Москвы, закручивал его в пушистые клубки и уносил дальше в смутную от метели глубину. Я стоял один, ел пончики, пил кофе и старался, чтобы ветер и метель не унесли меня вместе с ними туда же…
А потом мы уже вдвоем шли, поворачиваясь, спиной к ветру… шли к нему в гости…

И потом, много раз, когда его дружок уезжал в очередной свой рейс, я тайно прибегал в тот подъезд и не звонил, а тихо стучал в окно его комнаты, выходившей вместе со стеной прямо на деревянную, с выбитой третьей ступенькой, лестницу. Заслышав его торопливые шаги и тихий скрип открывающейся двери, я кидался к нему на шею, и мы, обнявшись, крадучись, пробирались по темному и холодному коридору к нему за перегородку, где находилась его комнатушка. Я весь с мороза, еще весь в снегу и холоде, быстро и нетерпеливо скидывал с себя пальто, шарф, шапку и, прижав его к себе, мы падали, тихо хохоча вместе с ним на железную, в завитушках у изголовья кровать.
Потом были вино, картофельный салат из соседней кулинарии, горячие сосиски, красные яблоки и… светлая, томящая все тело истома…
Сладкие, как сахарная пудра на пончиках, его губы, чуть прохладные и нежные, как бы остужали мой юношеский пыл. И мы потом, забравшись под большое и теплое одеяло, лежали и мечтали о том, что я должен буду обязательно приехать к нему за границу. Куда? Он еще пока не знает! Но приехать я к нему обязательно должен. И что он еще купит там большую белую машину, а мне красный шарф и большую шляпу и, что у нас там будет огромная квартира с бассейном и слугами из негров. И все это будет очень скоро и…
От этих мечтаний и наших теплых податливых на любую ласку тел, казавшийся, нам обоим слышавших любое прикосновение друг к другу, и от избытка эмоций, красивых слов и таких бесконечных поцелуев – у него и у меня на глаза наворачивались слезы умиления, радости, любви. И я, закрывшись с головой, одеялом старался сберечь и его, и себя, и вот, наше вместе с ним счастье – сберечь от стужи, от вьюги, зло завывающей за окном и в бессилии шевелившей ситцевой занавеской на промерзшем окне нашей мечты…

Вот почему я вспомнил стихи Бунина – там было все так же, но…
… Потом, той же весной, я провожал его, Вениамина, на аэровокзале. Мы бежали с ним, опаздывая на автобус, отходивший в «Шереметьево», и он, уже последним заскочив в него, крикнул мне что-то прощальное. И все! Растаял в черных, как и его глаза, блеснувших окнах уже отправляющейся машины.
С тех пор, я никогда не видел его и ничего о нем не знаю.
Там в рассказе Бунина у них на столике шевелилась корочка кожицы от сыра и ситцевая занавеска, а вот у меня на всю жизнь остались самые сладкие о том времени воспоминания -сладкие, как та сахарная пудра на тех наших пончиках…