Ворон с кличкой Никогда

Угодить в больницу – перспектива всегда не из приятных. А уж если припомнить разговоры про состояние отечественной медицины… Но вот подложил организм такую свинью, появилось в нём нечто ненужное, и считается, что на всякий случай лучше отрезать. Ладно, пускай. Трястись от страха и охать не собираюсь. Это ведь только называется зловещим словом «операция», а на самом деле – ерунда. После такого на следующий день домой выписывают.
Правда, предстоит ещё день ожидания в больнице. Ну и что? Лежать и представлять, как доктор во мне копаться будет? Нет уж, спасибо. От депрессивных мыслей лучше всего помогает работа. Раз впереди целый свободный день – зачем его терять? Беру с собой нетбук и стопку распечатанных листов. Очередная история сейчас на стадии вычитки, и именно вычитки «бумажной». Читая только с экрана, множество собственных промахов и ляпов не замечаешь.
Палата трёхместная. На койке возле окна дремлет бабушка лет под семьдесят. Среднюю, соседнюю с моей, одновременно со мной занимает девушка. Худенькая, но довольно высокая. Русые волосы. Может, мы ровесницы с ней. Особо я не приглядываюсь – это ведь не слишком вежливо, пялиться на незнакомых людей.
Она устраивается на своей кровати, я – на своей. Подушка под спину, на коленях двадцать листов текста, карандаш в руке. Читаю и правлю. Медленно начинает ползти больничное время.
Первое, чем удивила меня моя соседка – это сандвичи с огурцом. До этого она всё время слушала в наушниках музыку на телефоне. Меня такое положение дел вполне устраивало: люди, занятые телефонами, мало замечают окружающих. А мне это как раз удобно. Правда, у неё была только музыка, а не игры и не Интернет, которые могли бы её полностью занять. Поэтому время от времени я ощущала на себе не то чтобы любопытные, но как бы немного заинтересованные взгляды. Ну, от этого уж никуда не деться. Когда делаешь правку в общественном месте – в автобусе, например, или в больничной очереди – неизбежно кто-нибудь да обратит внимание. Но это можно игнорировать.
А потом, когда я уже одолевала десятый лист – вдруг эти сандвичи с огурцом. Она вытащила из сумки фольговые свёртки, положила на тумбочку и спросила, не хочу ли я один – у неё много.
Допускаю, что вид у меня в тот момент был глуповатый. Но ведь не каждый день в средней полосе России вам предлагают такую кулинарную странность, сандвич с огурцом. Не то чтобы этот феномен меня удивил сам по себе – удивило именно то, что не где-нибудь в далёкой Великобритании, а здесь, у нас кому-то кроме меня приходит в голову делать из огурцов бутерброды. У меня-то самой такое запросто: редиску на сливочное масло, или помидоры… Даже, пардон, яблоки или бананы поверх сыра. В общем, по сравнению с тем, что традиционно бутербродами считается – чистое извращение. И тут нате вам – МЕНЯ угощают сандвичем с огурцом. Да ещё в самом что ни на есть правильном английском стиле, треугольным. Обалдеть. Только от удивления я этот бутерброд и беру. От любой другой еды отказалась бы, нет привычки сходу за чужой кусок хвататься.
Ну и, воспользовавшись тем, что сандвич меня от работы отвлёк, она всё-таки задала вопрос:
– А что ты делаешь? Ничего, что на «ты»?
– Ничего… – это про «на ты».
А про то, что делаю… В подобных случаях мой коронный ответ: «Так, работу одну». Но теперь, может, всё ещё под влиянием поразительного огурца, я говорю:
– Текст правлю. – И добавляю зачем-то: – Свой текст.
– Ты что, книжки пишешь?
Ну вот, приехали. Нет, я не книжки пишу – обычно оправдываюсь я. Книжки – это то, что издаётся в виде стопочки бумаги в обложке, даже сейчас, в начале электронной эпохи – именно потому, что сейчас только её начало. А вордовские файлики и распечатки на домашнем принтере – это не книжки а, скажем так, истории, и автор их – не писатель. Сочинитель, наверное. Но с ней я почему-то впервые в жизни решаю наплевать на нюансы, и отвечаю:
– Да.
– А про что?
Разговариваем мы вполголоса, чтобы не мешать нашей пожилой однопалатнице.
– Ну… – пожимаю плечами, – вот эта – про одного человека… То есть, он не совсем человек, а представитель другой расы, она жила задолго до людей… Он участвовал в большой космической войне, которая уничтожила большинство цивилизаций, существовавших тогда. Война почти убила в нём всё, все чувства. Но потом получилось так, что он стал наследником знаний одного древнего и мудрого народа. И решил использовать их по-своему. Создать… ну, как бы такую программу, по которой будет развиваться всё бытие во вселенной. Бытие без войны.
– Он решил стать богом?
– Да, вроде того. Внутри этой его программы жили всего две расы. Одна из них – люди. Но… в общем, благим начинанием он отнял у своих созданий свободу. Люди, естественно, этого не потерпели, решили её вернуть… Ну и вернули в конце концов. Такие вот дела.
– Можно почитать?
Снова замешательство с моей стороны.
– Ну, текст ещё не совсем готов…
Это одновременно и правда, и неправда. Текст вычитан дважды, эта вычитка – третья. Три – минимально допустимое число, которое я установила для себя. После трёх вычиток текст можно считать «готовым», хотя это не значит, что через какое-то время не будет ещё кучи правок и очередного перечитывания.
Никому и ни за что я не показала бы «неготовую» работу. С другой стороны – никто ведь и не спрашивал… Дать ей первые десять страниц? Но там сплошь мои каракули, исправления от руки. А, файл же есть в нетбуке…
Достаю из сумки свой несовременный агрегат с клавишами. Как человек, часто использующий компьютер в качестве электронной «пишущей машинки», к сенсорным наворотам питаю стойкое презрение.
Странное чувство. Продолжаю работать, а рядом она читает с экрана мой текст. Пытаюсь внушить себе, что её впечатления мне совершенно безразличны. Понимаю, что это враньё. Отвлекаюсь – злюсь на себя за это – снова стараюсь погрузиться в работу.
Заканчиваю ещё десяток листов и демонстративно поправляю стопочку. Вика – её зовут Вика – тут же возвращает мне нетбук. Я предупредила, что после двадцати страниц мне нужно будет внести в файл правки. Обычно всегда чередую так: двадцать страниц «бумажной» вычитки – правка файла, опять «бумага» – опять файл, и так до конца текста. Сразу читать весь бумажный вариант, а потом править весь электронный слишком муторно.
До вопросов типа «ну как?» унижаться не собираюсь. Но Вика сама говорит:
– Интересно. Можно, я буду читать, когда ты на операцию пойдёшь?
Это звучит совсем неожиданно. Но приятно. Надо же – сама я буду в отключке, а в это время кто-то станет читать мою писанину. Вроде, какая-то связь с миром. Согласно киваю.
Правки не очень много – возможно, потому что я отвлекалась. Но, так или иначе, я довольно быстро вбиваю исправления в файл. Бывает, вожусь с этим гораздо дольше.
Можно бы продолжать работать, но хочется дать отдых мозгам. На флешке у меня с собой есть фильм. Я вставляю её в нетбук и надеваю наушники.
– Музыка? – спрашивает Вика.
– Нет, кино, – без большой охоты отзываюсь я.
По её заинтересованному взгляду я вижу, что ей тоже хочется посмотреть кино. Но у моей неохоты «делиться» фильмом есть причина. И в другой раз я начала бы вилять вокруг да около: «Ну, это на мой вкус, такое мало кто смотрит…» Но с Викой уж как-то так сразу пошло – откровенно.
– Фильм про геев, – говорю я.
Жду удивления, непонимания или хихиканья. А Вика заявляет:
– А-а. Я целую кучу гейских и лесби-фильмов пересмотрела. Спорим, больше тебя? – и вот тут она действительно улыбается. Но совсем не так, как я ожидала.
Да уж, это покруче сандвича с огурцом. Она что, задалась целью меня удивлять?
– Быть не может, – решаю принять вызов. – Я больше.
– Ну… по фильмам вспоминать очень уж долго. Давай по режиссёрам.
– Пожалуйста, – соглашаюсь я. – Джармен.
– Классика, – со знанием дела кивает она. – Шлезингер.
– Альмадовар.
Вика морщится – слишком общеизвестно. Но только из-за этого не засчитать было бы нечестно.
Дальше в ход идут Озпетек, Энг Ли, Гас Ван Сент, Джон Кэмерон Митчелл (мимоходом я задумываюсь – Джон Кэмерон – это два имени или Кэмерон Митчелл – двойная фамилия?) Ещё сильнее, чем я с Альмадоваром, Вика хитрит с Вачовски. Ну, в общем-то, да, и «Вендетта», и «Облачный атлас»… Принято. Нагиса Осима, Агнешка Холланд, Эйтан Фокс… Иствуд? А, «Полночь в саду добра и зла»…. И Оливер Стоун тоже. Джон Эвент, Джулиан Шнабель, Майкл Майер, Кимберли Пирс… Я позорно не могу вспомнить режиссёров «Филадельфии», «Уайльда» или «Мориса». Выкручиваюсь – Джоэл Шумахер, «Без изъяна». Попсовато, но… Вика на попсу отвечает попсой – Кидрон, «С благодарностью за всё». Я опять ударяюсь в классику: Висконти. Тут и «Смерть в Венеции», и «Людвиг»… Вика повергает меня в сомнения Виландом Шпеком, и я сомневаюсь до тех пор, пока она не называет фильм – «Западник». А, видела! После долгих раздумий вспоминаю, что «Друзей Питера» снял Кеннет Бран. Мы с Викой «сражаемся» ещё какое-то время, но мои силы на исходе. Она добивает меня Брюсом Лабрюсом и Греггом Араки – вообще-то, таковые мне известны, но было бы не по-спортивному зарабатывать очки на режиссёрах, чьи фильмы не смотрела.
– Лабрюс – это для меня как-то слишком, – вздыхаю я. – Наверное, по той же причине за книги Берроуза пока не берусь.
– Ну, может, где-то и слишком, – соглашается Вика. – Но мне – ничего, пошло.
– Кто мне «не идёт» – так это Озон, – говорю я. – Хотя у него так, без стопроцентного крышесноса. А ещё…
– Ксавье Долан, – подхватывает Вика.
Я удивляюсь:
– Как ты догадалась?
– Не знаю. Мне он тоже «не идёт». Единственное впечатление от «Воображаемой любви»…
– Ужасная причёска персонажа.
– Точно!
Мы стараемся смеяться потише. Говорим ещё немного о кино, о том, что «Между любовью и прощанием» Андреаса – ужасная мелодрама, но именно ужасная – так хочется, чтобы всё закончилось иначе. А в «Параде», да, один сплошной мат, но всё равно смешно. До финальной сцены. В финалах – вечные трагедии.
Потом мы, сидя на моей кровати, смотрим «Урожай» Беньямина Канту. Я почти горжусь тем, что Вика его раньше не видела. В ухе у каждой из нас по наушнику, хотя фильм с субтитрами. Но смотреть совсем «вглухую» – не то. Надо, чтобы герои не просто открывали рот, а говорили, пусть и без перевода.
В этом фильме – что-то особенно трогательное. Нам обеим жаль, что он закончился.
Я уже давно заметила на руке у Вики браслеты из ниток, и теперь спрашиваю про них. Оказывается, она делает их сама. Я хвалю – у неё красиво получается. Она смеётся:
– Это так, под настроение. Плету для себя, а больше – для друзей. Вроде медитации, поток сознания остановить. Постоянно, конечно, терпения не хватит такой ерундой заниматься. Ты мне после скажешь, какой любишь цвет. Сейчас не говори, после. Я тебе браслет сделаю.
Она показывает мне открытки, которые купила по дороге в больницу, в книжном через дорогу. Репродукции Рериха. Я собираюсь спросить про её отношение к Рериху, но тут нашей соседке приходит время отправляться на операцию. Её уводят.
Мы с Викой невольно задумываемся, что завтра это ждёт и нас.
– Ты когда-нибудь раньше в больнице лежала? – спрашиваю Вику.
– Да, было, с сердцем.
– И я лежала. Давно, в детстве. Чёрт, я трушу, кажется.
– Ничего, всё нормально будет, – подбадривает Вика.
Мы завариваем чай, приканчиваем оставшиеся бутерброды, я достаю свои припасы – у меня с собой почему-то почти одни сладости, печенье, плитки шоколада. Это очень кстати, этот ужин. Еда – такая штука прозаическая, всё делает обыкновенным, привычным, обыденным. И кажется уже, что ничего плохого в мире случиться не может. Я и прежде это её свойство замечала. По-моему, в тяжёлых ситуациях людям, что называется, «кусок в горло не лезет» именно из-за несоответствия, несовпадения между сильным отчаянием и необходимостью есть.
В положенное время бабушку возвращают в палату отходить от наркоза. А мы с Викой друг за другом идём умываться, а потом укладываемся спать. Тушим свет.
Я всё никак не могу уснуть. Но думаю не о завтрашней операции. А о том, спит ли Вика. Почему-то мне представляется, что тоже нет. Может, так же смотрит на меня сквозь темноту, как я на неё. Вот если бы я протянула руку, и если бы она протянула свою – наверное, как раз достали бы… Кровати ведь близко стоят.
С этой мыслью приходит наконец сон.
Наутро я опомниться не успеваю, как оказываюсь в операционной. Мне холодно. И этот чёртов яркий свет…
Потом – всё.
Потом – медленно выплывает палата, вспоминается вчерашний день. Тьфу ты, чёрт, а больно… Но это ничего, это можно пережить.
На кровати у окна сидит бабушка, вполне уже бодрая, одетая аккуратно, не по-больничному – ей скоро можно домой. Замечает, что я очухиваюсь.
– Ты, дочка, лежи, терпи. Немножко потерпишь и получше будет.
Чувствую, гримаса у меня на лице не из приятных. Но на бабушкину заботу стараюсь отозваться ровным голосом:
– Да я ничего, нормально.
Только теперь вдруг соображаю, что соседняя постель почему-то пуста. Странно. Если я уже пришла в себя, то Вика должна пока быть без сознания, но уже здесь, в палате. Или нет?
По совету бабушки лежу и терплю. Наркоз выветривается из организма. Вскоре уже могу сесть.
Вижу на тумбочке возле Викиной кровати свой нетбук. Она выполнила обещание насчёт чтения… Потом замечаю, что рядом с моей подушкой что-то лежит. Открытка. А на её уголок надет нитяной браслет.
На открытке – рериховская репродукция. Я знаю эту картину, она называется «Сострадание». Моя любимая у Рериха. Или – могла бы быть любимой, если бы не одно «но»…
На обороте открытки надпись от руки. Читаю: «А потом лама поделился с охотником своей едой».
Невероятно. Невозможно. Не может один человек вот так угадывать мысли другого. Ведь, кажется, вчера я ничего ей об этом не говорила…
Эта надпись разрешает моё «но». На картине нарисованы охотник, его несостоявшаяся жертва – газель и лама, который эту газель собственной рукой закрыл от охотничьей стрелы. И стрела у него из руки торчит. Да, тут сострадание и самопожертвование, но моё «но» всегда заключалось в том, что охотник-то остался без еды.
Фенечка, обёрнутая вокруг открытки, не полностью зелёная, но в неё вплетены три деревянные зелёные бусины. Зелёный – мой любимый цвет. Вика решила не откладывать на потом и подарила мне один из своих браслетов.
Но почему её до сих пор нет?!
Внезапно на меня как будто обрушивается что-то тяжёлое. Указывая на пустую кровать, спрашиваю бабушку:
– А вот тут девушка лежит – её почему с операции не везут?
Бабушка подпирает рукой щёку и вздыхает:
– Э, дочка, не привезут. Сердечко, говорят, наркоз не выдержало.
Я до тошноты, до головокружения медленно падаю обратно на подушку. Сердце! Она же говорила вчера, что из-за проблем с сердцем лежала в больнице. И ей тоже было страшно, а она ещё меня успокаивала! И вот я – пожалуйста, здесь. А она…
В голове разрозненными кусками мелькают обрывки где-то слышанного, читанного и собственных мыслей – про то, что мы же в двадцать первом веке живём, и как же врачи не предусмотрели, и про их, врачей, халатность, про неточные диагнозы, из-за которых даже младенцы в роддомах умирают… Но нет сил ненавидеть этих врачей, которые в большинстве далеко не гении медицины. И часто ошибаются.
Что-то горячее рвётся из груди. Наверное, надо благодарить бабушку, что она пока не ушла, из-за неё я сдерживаюсь. А то, может, принялась бы орать. Или колотить в стену кулаками. А что ещё делать, когда понимаешь: никто, никто, никогда не ответит тебе на вопрос «Почему?!»
И ещё спасибо бабушке, что причитать не стала. Если бы затянула «молодая-то какая…» – я бы и в её присутствии не стерпела и заорала бы.
Физическая боль исчезает. Полностью растворяется в другой. Если бы можно было обменять свою боль на то, чтобы этого «не выдержало» не случалось никогда – я согласилась бы вынести в сто, в тысячу раз сильнейшую боль. Да что там боль, на всё бы согласилась, всё бы отдала кроме жизни близких людей – но это и не моё, чтобы отдавать. Да только некому предлагать обмен. Никто не станет со мной торговаться.
Я понимаю, что здесь, в этой проклятой палате, заканчивается всё. Никогда я больше не встречу человека, с которым бы мы так друг друга поняли. Никто больше не подарит мне открытку с такой надписью и зелёный браслет. Никогда я не увижу её. Не узнаю о ней ничего, кроме того, что успела узнать – а ведь это так мало!
«Я», «мне»… думаю о себе. Даже в такой момент – всё о себе и о себе! Поняли ли «мы» друг друга?.. Нет, это она меня поняла. А я… Люди всегда остаются эгоистами – даже встречаясь со смертью, даже встречаясь с любовью. Как же изменить это, Господи?! Как разделить судьбу, вырваться из здешнего мира, который стал таким холодным и пустым?
Но нет смысла звать: «Господи!» Не услышит. Во вселенной, где происходит такое, единственно возможный бог – немощный, бессильный, корчащийся от бесконечной боли. Он уже не в состоянии слышать никого. Человеческие страдания давно свели его с ума. А если бы был всемогущий, который такое допускает… Нет, он был бы не бог, а нечто совсем противоположное.
Несправедливо. Да, всё это переговорено и переписано тысячу раз – что это за мир, где безвинно страдают дети, где гибнут добрые люди, где столько жестокости, намеренной или случайной… Всё старо, переговорено, перечувствовано, но когда сталкиваешься сам – уже не старо, не разглагольствования, не философствования. Железный клюв вонзается в грудь. И рвётся, рвётся из горла крик.
А в ответ одно: никогда.