Дом для всех

Со стариком Ньюменом Саймон Смит разговаривал чаще, чем с другими обитателями «Белого клёна». С другими было по-разному – с кем-то только поздороваться, потому что заранее знаешь: это человек угрюмый, молчун, не терпит, когда ему, что называется, лезут в душу. Мистер Харрис, например, именно такой. Но большинство всё же любят словечком перекинуться. Ответить на вопрос о здоровье, похвалиться визитом родственников. Или наоборот, на тех же родственников, которые всё не едут навестить, пожаловаться. И хорошо ещё, если не забывают, что у Саймона – работа, что ему нужно идти к другим, и ограничиваются этим самым «словечком», не увлекаются слишком. Но есть и «увлекающиеся» – тем и вопросов не надо задавать. Только Саймой в комнату зайдёт, сами начинают рассказывать, какая «болячка» обострилась, какая поутихла. Миссис Керри, вот, как раз из болтушек. Пока Саймон моет у неё полы, успевает не только про своё самочувствие отчитаться, но и об ушедшей молодости повздыхать.
Фрэнк Ньюмен тоже о своих молодых годах много вспоминал. Но с ним как-то само собой сложилось не так, как с остальными. С ним Саймон, бывало, и в свободное время приходил повидаться. И если можно говорить о дружбе между санитаром, работающим в доме престарелых, и жильцом этого дома, между людьми с пятидесятилетней разницей в возрасте, то Саймон и Фрэнк Ньюмен стали друзьями.
Началось всё с кино. Ньюмен обмолвился невзначай, что имел отношение к киноиндустрии. Саймон кино обожал, и не мог не начать расспрашивать. Ньюмен большую часть жизни проработал сценаристом, и оказалось, что многие фильмы, в создании которых он участвовал, Саймону известны, если Смит их и не смотрел, то слышал о них. Даже из ранних. Саймон не гонялся за одними новинками, для него кино было не только развлечением, но и искусством с более чем вековой историей, которой он живо интересовался.
Ньюмен знал многих актёров, в том числе тех, кого называют «звёздами». В запасе у него было полно историй об этих людях, иногда просто интересных, иногда грустных или забавных. Саймону нравилось слушать, и нравилось, что старик никогда не опускается до сплетен. Бывало, конечно, он упоминал какую-нибудь двусмысленную подробность, но с юмором, не зло. Талант рассказчика, человека, долгие годы занимавшегося написанием историй, чувствовался в нём сразу. При этом Ньюмен, говоря о киношном «закулисье», умудрялся быть правдивым без пошлости. Покупать внимание молодого друга, вороша «грязное бельё» знаменитостей, для него было недопустимо. Да и характер Саймона он понимал. Смиту хотелось видеть мир кино отнюдь не через розовые очки, но и не через ядовито-зелёно-завистливые. Личности актёров интересовали его во всей многогранности, а не в плоскости любовных интрижек или увлечения выпивкой и кокаином.
В четырёх картинах Фрэнк Ньюмен пробовал свои силы как актёр, и две из них оказались Саймону знакомы. Он даже вспомнил роли, которые играл Ньюмен, хотя они были второстепенными. А вспомнив, невольно задумался о том, что делает с людьми время. Нет, сказать, что в нынешнем Ньюмене совсем не узнать того гангстера из «Поворота направо» или путешественника Джонатана из «Долгого плавания» было бы неправдой. Узнать как раз можно, узнать и почувствовать, насколько он изменился внешне. Только ли внешне? Сильно ли меняется с годами характер, мироощущение, душа, в конце концов? Общение со стариком невольно настраивало Саймона на философский лад. О переменах в самом себе ему пока судить было довольно трудно – но не невозможно. Если сравнивать себя тринадцатилетнего и сегодняшнего, сразу понятно, что за десять лет многое утрачено и многое приобретено. Цена взрослого опыта – потеря детской непосредственности. Это одновременно и общеизвестный штамп, и – правда. Порой в детство хочется вернуться, но понимаешь, что ты тот и ты нынешний – существа уже разные. Приобретённый с годами опыт во многом стал «нынешним» тобой. Это тоже правда.
Но правда и то, что между двумя крайностями взрослости и детства остаётся что-то неизменное. Тогда, в тринадцать лет, на некоторых особенно солидных и серьёзных взрослых Саймон смотрел, как на представителей другой, отличной от его собственной расы. И автоматически считал, что, когда вырастет, такое отношение исчезнет – он сам станет одним из них. Но оно не исчезло. Преподаватели университета, где Саймон учился, кое-кто из врачей «Белого клёна», дородные домохозяйки, придирчиво осматривающие товары в супермаркетах, политики, военные – все эти люди по-прежнему остались для него «серьёзными взрослыми», по сравнению с которыми он ощущал себя тем же тринадцатилетним мальчишкой. Ну и пусть он уже не бегает по улицам вприпрыжку – иногда же хочется… А им всем? Трудно поверить, что какая-нибудь миссис Джонсон, мать семейства, в глубине души желает стать нарушительницей правил – а ведь, может, в школе она была девчонкой-сорванцом. Сложно представить, как её супруг мистер Джонсон, судья, или депутат, или директор завода, распевает в ванной или строит себе рожи в зеркале. Но опыт, тот самый взрослый опыт, заставляет сомневаться и не спешить объявлять мистера и миссис Джонсон насквозь взрослыми. Опыт любит аналогии: «Что если другие похожи на меня?» Что если и в самом представительном и важном человеке остаётся немного от ребёнка? И – в самом старом тоже? И если даже это предположение, как большинство предположений, справедливо не для всех людей, а хотя бы для половины, для трети – это уже много значит. Значит, что и Фрэнк Ньюмен в свои семьдесят с лишним лет отчасти может смотреть на мир как человек молодой. Да, такой как Фрэнк – точно может, тут и думать нечего.
Он, Саймон, пока сравнивает только свою молодость и своё детство, а для Фрэнка «точек отсчёта» больше. Детство, молодость, зрелые годы и – сегодняшняя старость. И как, наверное, больно молодой «частичке души» оказаться заточённой в немощное тело… Но Ньюмен был не из тех, кто пытается переложить свою боль на плечи других. Он вообще старался относиться к дружбе со Смитом как можно бережнее, не злоупотреблять ею. Не то чтобы это был страх надоесть – страх унижает и вполне может заставить заискивать. Ничего похожего в их взаимоотношениях не возникало. Но можно было не сомневаться: Ньюмену очень не хотелось бы, чтобы Саймон перестал к нему приходить. Смит чувствовал, что для старика эта дружба – свет, вспыхнувший в окошке непроглядного одиночества.
Ньюмен действительно был более одинок, чем многие другие обитатели «Белого клёна». На памяти Саймона – а работал он здесь второй год – какие-то дальние родственники навещали Фрэнка всего пару-тройку раз. Если не считать стариков, к которым не приезжал никто и никогда, родные белоклёновцев делали визиты всё-таки почаще.
Среди других подобных заведений «Белый клён» считался далеко не самым плохим. В нём доживали свой век, в основном, состоятельные люди – в этом смысле пребывание тут Ньюмена неудивительно. Если поразмыслить, и одиночеству его можно не удивляться – мало ли, как складываются человеческие жизни. Но как-то автоматически представлялось, что вся эта известность, творческая жизнь, память, оставленная по себе в виде множества фильмов должны защитить… от чего? От неумолимого движения времени? От ухода близких, от того, что новых близких не появилось? Саймон и сам понимал наивность таких мыслей. В действительности всё это не защищает ни от чего. Здесь человеку может помочь только другой человек. И ему хотелось помочь старику.
Ньюмен с одной стороны рассказывал о себе много – о событиях, свидетелем и участником которых был, о людях с которыми встречался; а с другой – очень мало. Мало – о личном. Правда, Саймону иногда казалось, если начать разговор на эту тему, Ньюмен не станет отмалчиваться и будет честен. Но он не начинал. Прежде всего потому, что не хотел встречных расспросов о том же, о «личном». Слишком уж часто другие старики интересовались такими вещами. Обязательно им нужно знать, женат ли ты, и если не женат – есть ли у тебя девушка.
Ответить откровенно у Саймона никогда не хватало духу, поэтому в «Белом клёне» ни среди жильцов, ни среди персонала правды о нём не знал никто. Всей правды. Но некоторыми подробностями он делился охотно – о том, например, что работает в вечерние смены из-за учёбы, получает медицинское образование, перешёл уже на третий курс. Рассказал и Ньюмену.
– Молодец, – одобрил Фрэнк. – Не всю же жизнь тебе убираться в стариковских комнатах.
Ну да, работа санитара – не их тех, которые считаются хорошими. С такими жильцами как Ньюмен, которые в здравом уме и более-менее здоровы, ещё легко – действительно, только комнату прибрать, а о себе они сами неплохо заботятся. Но есть ведь лежачие, парализованные, или такие, кого старческое слабоумие лишило рассудка. За этими приходится ухаживать, как за малыми детьми: мыть, кормить с ложки. Понятно, восторга такие занятия не вызывают. Но всё-таки Саймон не тяготился своей работой и, тем более, не ненавидел её. Он знал, что и в самом деле не будет заниматься ею всю жизнь, но пока выполнял настолько хорошо, насколько мог. И относился к ней как своего рода служению. За это Дэвид часто подшучивал над ним:
– Если бы ты жил в Средние века, стал бы святым. У тебя для этого все задатки.
– Ну да, только прежде чем причислить к святым, меня в лучших традициях Средних веков сожгли бы на костре, – отшучивался Саймон.
– Меня бы тоже, – с серьёзным видом кивал Дэвид. – Но меня бы и после этого не причислили.

– Наконец-то всё это позади, – вздохнула Изабелла. – Не представляешь, Дэйв, как я рада, что он уехал. Было бы ещё лучше, если бы мы больше никогда не виделись.
Буквально на днях закончился её бракоразводный процесс. Муж Изабеллы, Стэнли Даррэлл, сумел повернуть дело так, что ей при разделе имущества досталась крошечная квартирка, сам же он на средства от продажи их дома купил себе неплохое жильё в соседнем городе. Бороться и отвоёвывать что-то ещё у Изабеллы не было сил. Будущее без Стэнли – уже хорошее будущее. То есть, могло бы быть хорошим, если бы…
– Хотя бы ради ребёнка он мог бы не быть такой свиньёй, – мрачно отозвался Дэвид.
Они с Изабеллой сидели за столиком в летнем кафе. Это был первый их разговор после того, как её разводные дела завершились окончательно. Но и прежде, пока о разводе ещё не шло речи, но семейная жизнь сестры уже начала превращаться в кошмар, и пока длился суд, Дэвид был в курсе её проблем. На самом деле он прекрасно представлял, каким облегчением для Изабеллы стало окончательное расставание со Стэнли. И фразу насчёт ребёнка сказал только потому, что дал волю глупому, по-детски наивному чувству справедливости. Он знал: не быть свиньёй Даррэлл не мог ни ради ребёнка, ни ради кого-то ещё.
– Брось, Дэйв, – криво усмехнулась Изабелла.
Да, тут только и оставалось, что «бросить». За всё время совместной жизни с Изабеллой Даррелл формально так и не признал Элинор своей законной дочерью. Он имел на это право – девочка родилась до того, как Даррелл и Изабелла расписались. «Юридическое право, но не человеческое», – как-то, будучи в таком же как сейчас справедливоискательском настроении, заявил сестре Дэвид. И в ответ увидел такую же как сейчас горькую усмешку.
– Ничего нам от него не надо, мы с Элли сами справимся, – сказала Изабелла. – Он нас обеих знать не хочет, и мы тоже его знать не хотим. И хорошо, что теперь всё это по закону закреплено.
Из-за постоянных ссор, во время которых Даррелл позволял себе поднимать руку не только на жену, но и на Элинор, его лишили родительских прав.
– Конечно, Тибби, вы справитесь, – Дэвид погладил сестру по руке. – Но вместе мы все справились бы лучше, да? Я хочу тебе кое-что предложить. Мы скоро закончим ремонтировать дом. Переезжайте к нам.
Изабелла опустила взгляд, и губы её болезненно дрогнули. Дэвид испугался, что сестра расплачется. Но она тряхнула головой, потёрла глаза и заставила себя улыбнуться.
– Не обращай внимания, Дэйв, всё чёртовы нервы. Я так рада за этот дом… То есть, господи, не за дом, – она рассмеялась быстрым, коротким смехом, – за тебя и Саймона. Вы так о нём мечтали.
– Да, – кивнул Дэвид. – Но, может быть, не совсем о доме… не только о доме.
Изабелла прекрасно поняла, что имеет в виду брат. Они с Дэвидом были близнецы, лишившиеся родителей в раннем детстве. Воспитывались попеременно то в приютах, то в приёмных семьях, ни одна из которых так и не стала в полном смысле слова родной. Повзрослев и вспоминая те годы, они сходились на мысли, что отчасти сами были виноваты в неважных отношениях с приёмными родителями, но – не только. Им всё как-то не везло, хотя такими уж «трудными» детьми они не были. Даже наоборот – сколько себя помнили, стремились иметь по-настоящему свою семью, собственный мир, состоящий из близких людей и уютного жилья. Это была мечта детства, которая росла вместе с Дэвидом и Изабеллой.
Может, из-за этой мечты Изабелла и поспешила создать подобие семьи с мужчиной, который, как оказалось, стремился иметь рядом не столько близких людей, сколько людей, на которых удобно срывать злость, вызванную собственными неудачами.
Из-за этой же мечты Дэвид после месяца-другого знакомства предложил Саймону поселиться вместе. Большинство их друзей геев считали совместную жизнь неприемлемой – или вообще, или, по крайней мере, лет до тридцати – тридцати пяти. Но у Саймона и Дэвида всё получилось.
Так уж вышло, что мечта Смита совпадала с мечтой Дэвида, хотя появилась по другим причинам. Родители Саймона были живы и здоровы. Но после одного откровенного разговора их отношения с сыном стали такими натянутыми и холодными, что Саймону оказалось проще начать самостоятельную жизнь, чем оставаться в родительском доме. Он честно старался не слишком сердиться на отца и мать, изредка они даже общались. Но обманывать себя было невозможно – обе стороны тяготились этими встречами. Как ни крути, а обида в душе у Саймона жила. Он часто думал, что если бы сам очутился на месте родителей, попытался бы быть терпимее. Хотя бы чуть-чуть. Всё это и рождало тоску по «собственному миру» сродни той, которую испытывал Дэвид.
Пока этот «их мир» существовал в небольшой квартире в центре города, принадлежавшей Дэвиду – Саймон переехал к нему из своего съёмного угла. А потом появился этот дом. Сначала тоже как мечта. Но года через полтора она приблизилась к действительности настолько, что Саймон и Дэвид стали подыскивать варианты. И наконец остановились на одном. Это был дом в районе с коттеджной застройкой. Его стоимость, конечно, придётся выплачивать не год и не два. И ещё отсюда им немного дольше, чем из центра, добираться до работы, Дэвиду – до своей фотомастерской, Саймону – до «Белого клёна» и до университета. Но дело того стоило. Двадцатью минутами утреннего сна вполне можно пожертвовать.
Дом был двухэтажный, не новый, но в неплохом состоянии, и обладающий каким-то особым обаянием, если так можно сказать о здании. Комнаты, конечно, требовали косметического ремонта, но это не проблема. Чтобы сделать всё по своему вкусу, а заодно не тратиться и не нанимать рабочих, Саймон м Дэвид решили взять отделку на себя и в последние месяцы посвящали этому большую часть свободного времени.
Изабелла о делах брата знала также хорошо, как он – об её. Потому и радовалась «за этот дом».
– Ты ведь видела, Тибби, какой он просторный, – сказал Дэвид. – Даже слишком просторный… для двоих.
– А Саймон? Ты ему говорил?
– Нет пока. Но ты же знаешь Саймона. Не думаешь же, что он будет против?
Изабелла вздохнула, помешивая в чашке остывший кофе.
– Соглашайся, сестрёнка, – уговаривал Дэвид. – Вы с Элинор нас не стесните. Наоборот – так здорово, когда в доме есть ребёнок. Это уже настоящая семья… Я, конечно, не рассчитываю, что могу заменить ей отца… В смысле, не такого отца, как Стэнли, – нормального отца. Ну, ты понимаешь… Не о заменах речь – мы просто будем все вместе.
Изабелла понимала. «Детская» тема для Дэвида была больной. Однажды он признался, что хотел бы иметь если не собственного, то приёмного ребёнка. Но о таком мечтать – уж точно фантастика. Дело всё в том же, в соотношении «юридической» и «человеческой» сторон вопроса.
– Может быть, придётся и заменить, – отозвалась Изабелла. – И не только отца.
– Ну вот, опять, – нахмурился Дэвид. – Брось ты свои мрачные настроения. Ты же сдала анализы, и ничего страшного не нашли.
– Но вероятность, что разовьётся какая-нибудь злокачественная дрянь, всё-таки есть, – возразила Изабелла. – Я просто хочу, чтобы ты знал одну вещь, Дэйв. Так, на всякий случай. Если получится, что я… что мне не придётся дальше растить Элинор – я доверю её только тебе. Тебе и Саймону. Бумаги оформлю, какие там нужно по закону, опекунство и всё прочее. Как положено.
– Конечно, Тибби. Но до этого не дойдёт. Не изводи себя понапрасну. Скажи лучше, ты согласна переехать к нам?
– Да. Спасибо тебе, Дэйв.

– Что-то часто ты болтаешь с мистером Ньюменом, – как бы невзначай заметила Саймону Мэгги Томсон, тоже работавшая в «Белом клёне» санитаркой.
– Он интересный человек. Спорим, ты не в курсе, что он был киносценаристом? И до сих пор ещё сочиняет разные истории, записывает кое-что. Жалко, мало – видит плохо… Мне нравится с ним разговаривать, и ему со мной – всё не так тоскливо. К нему ведь, считай, не приезжают, ни детей, никого у него нет.
Мэгги как-то недобро усмехнулась. Бросила пакетик чая в кружку, налила кипяток – они сделали небольшой перерыв в работе. Лениво растягивая слова, произнесла:
– А спорим, он тебе быстро разонравится после того, как узнаешь о нём кое-что ещё? – обычная её манера: таким голос Мэгги делался, когда она собиралась сообщить что-то малоприятное. – Ты же не в курсе, да?..
– Насчёт чего?
– Насчёт того, кто он такой. А мне известно. От одной его родственницы, как-то раз поболтала немного с ней. Ты вот говоришь, к нему приезжают мало – и правильно. К таким как он вообще нечего приезжать. То, что у него ни детей, никого близкого – это наказание ему, так и надо…
Саймон, уже зная, что услышит дальше, почувствовал, как внутри у него делается холодно. На мгновение померещилось, что он каким-то неведомым образом оказался вдруг дома у родителей, и тамошняя атмосфера молчаливых упрёков, двусмысленных недомолвок и беспрерывного осуждения сковала его, отгородила от мира толстым слоем льда.

В воскресенье с утра Саймон с Дэвидом принялись оклеивать обоями одну из двух гостевых комнат. Даже не верилось, что с ремонтом скоро будет покончено, что ещё чуть-чуть – и в этот дом, в дом-мечту, можно будет переехать в самой что ни на есть реальной жизни.
Дэвид нарочно не начал разговор об Изабелле и Элинор прежде, в квартире. Но не потому, что сомневался в решении друга. Почему-то казалось правильнее задать вопрос здесь, в их будущем жилище.
– Саймон, как бы ты отнёсся, если бы сестра с дочкой стали жить тут?
– Тибби и малышка? Да это просто отлично!
– Ты правда не возражаешь?
– Ну, скажешь!.. Конечно нет.
Саймон улыбнулся, но, как показалось Дэвиду, не только его словам. Что-то ещё у него на душе. Так и есть:
– Дэйв, я тоже хотел тебя спросить…

– Здравствуйте, мистер Ньюмен, – входя в комнату, кивнул старику Саймон. – Помните, я собирался вас кое с кем познакомить? – Следом за Смитом в дверях появился Дэвид. – Это Дэйв… Дэйв – мистер Фрэнк Ньюмен, – представил их друг другу Саймон.
Ньюмен крепко пожал протянутую руку Дэвида:
– Очень приятно. Присаживайтесь оба, пожалуйста…
Накануне Саймону не понадобилась долго убеждать Дэвида. Он согласился сразу, даже ни разу не повидав Ньюмена. Потому что мнению друга доверял. Раз Саймон говорит, что человек это хороший, так оно и есть. А хорошему человеку почему бы не помочь? Почему бы не поделиться счастьем, теплом, не сделать «свой» мир чуть больше? Ведь дом просторный, места хватит для всех.
Дэвиду не потребовались уговоры, но Саймон всё-таки заверил:
– Хлопот не будет, вот увидишь. Сейчас – вообще никаких, а потом, если что-то изменится… ты же знаешь, мне не трудно ухаживать за пожилыми людьми, я это умею. Об одном-то человеку всегда смогу позаботиться.
И вот – теперь они оба сидели напротив Фрэнка в его белоклёновской комнате.
– Мистер Ньюмен, – начал Саймон, – я вчера обещал, мы вам скажем одну важную вещь… Ну вот – в общем, вы не хотели бы отсюда уехать? И жить в нашей семье? Мы с Дэйвом, Изабелла, его сестра, с дочкой маленькой – и вы. Те ваши родственники… мне кажется, они против не будут, да?
– А, – старик только рукой махнул. Жест красноречиво говорил, что этих родственников принимать в расчёт не стоит.
– Ну и по закону препятствий нет никаких, – продолжал Саймон. – Такой человек как вы тут по желанию остаётся, а захочет – так переехать может.
«Такой» – значило дееспособный, находящийся в здравом рассудке, самостоятельно распоряжающийся своими деньгами, имеющий право подписывать любые документы.
– Не отказывайтесь, мистер Ньюмен, – поддержал друга Дэвид. – У нас отличный дом. Саймон, наверное, вам вчера рассказывал?
– Да, – кивнул старик. И, не в силах справиться с нахлынувшими чувствами, покачал головой: – Ох, мальчики…
Что это – благодарность, радость, такая нежность к этим молодым, что аж больно, желание, чтобы они подольше оставались такими счастливыми и красивыми – долго, долго… Не всё ли равно, как назвать? Светлее стало на душе и вокруг, и теплее – от человеческого света и тепла. Вот что главное, а не слова.