День двенадцатый

Indiscriminate с любовью и благодарностью

Вечерами ему особенно часто хочется умереть. Не быть совсем, вот просто взять и перестать. Слиться с темнотой за окном, совпасть с молчанием телефона, стать сном, пустотой, воспоминанием. И вот тут самая главная загвоздка – чьим воспоминанием? Кого скрутит мучительный спазм от известия, что его больше нет? Кто задохнется от боли, заплачет или молча уткнётся лбом в сведенные судорогой пальцы? Есть ли еще хоть один человек, кому не наплевать? Хоть один, кто зайдет на незакрытые страницы и ... ну, помянет, что ли? Помянет кривой усмешкой, размазанными слезами, сбитыми на взлете, не рожденными словами. Вот точно такими же, что он сам все собирался сказать, да промедлил. А теперь поздно. Некому. Хотя у этих слов запас живучести гораздо больше, чем у него. Его человеческому сроку на этой планетке – полтора понедельника, а вот слова все выныривают полосатыми поплавками, держат над мутной водой – зачем? Зачем голос опоздавшему? Ему уместнее было б молчание.

Тимкин грубой вязки серый свитер задвинут на верхнюю полку желтого шкафа-купе. Ох и намучились они, собирая этот шедевр кисти, вернее, рубанка неизвестных мастеров. Тимыч продемонстрировал совершенно несоответствующую паспортным данным еврейскую мелочность, когда наотрез отказался платить косарь за сборку. «Сами соберем» – и точка! «Что мы, не мужики, что ли»? Мужики бились над чертежом два дня, при этом сто раз насмерть поругавшись и столько же раз помирившись в процессе. В итоге шкаф стал трубкой мира и символом самого нестандартного секса на смятых чертежах и рассыпанных саморезах. Когда тяжеленная зеркальная дверь под магическую русскую рабочую формулу: «да еп твою мать!» все же сдвинулась на направляющих в нужную сторону, Тимыч притащил банку пива – обмыть же надо! Обмыли. Он тогда неудачно задел дернувшейся пяткой проклятую дверь и едва успел спасти Тимку от участи цыпленка табака, которая приключилась бы неминуемо, если б дьявольская конструкция не промахнулась. Тимыч, перевернутый его невозможным с точки зрения гравитации, но с точки зрения любви – вполне – движением, хрипел и смеялся одновременно. Тимки нет уже год, три месяца и одиннадцать дней, а шкаф – вот он, пожалуйста. Стоит себе, отражает в зеркальной глубине его не бритую три дня рожу, мятую черную футболку и совершенно мертвые, с неподвижными зрачками серые глаза. Он смотрит в зеркало по привычке, застигнутой случайным кадром – это была Тимкина идея - сфоткаться в отражении громадного зеркала. Их распечатанный в формате 15 на 20 счастливый смех замер на книжной полке единственным цветным пятном в монохроме года, трех месяцев и одиннадцати дней.

День двенадцатый наступит через полчаса. Тающий одиннадцатый еще балансирует на тоненькой струне, издающей мягкий низкий звук, так похожий на Тимкин голос в телефоне: «Я в магазине, что купить? Давай соображай быстрее, я соскучился». И в результате в трех пакетах обнаруживался самый не сочетаемый на свете набор продуктов. Руккола и гречка, стеклянные пузыри замороженных кальмаров и свекла. Вот только с пивом и креветками Тим никогда не ошибался. Пиво и креветки – святое. К варке креветок Тим его не допускал, колдовал сам, обжигался, шипел, сыпал в кастрюлю из пакетиков различные приправы и нетерпеливо отмахивался от его попыток обнять, подлезть под руку с шумовкой:
- Ты прям Северус Снейп, великий мастер зельеварения.
- А ты как Невилл Долгопупс, так же не способен постичь тонкую науку составления зелий.
О да, два здоровенных лба, давно разменявших тридцатник, тащились от этой подростковой и вечной истории. Первую книжку купил он, на следующий день вторую притащил Тимыч. Вот они, все семь – на полке, а рядом фото 15 на 20. Все, что осталось. А, да. Еще шкаф. И скрипучий коричневый диван. И рыжая от старости, девятьсот лохматого года выпуска, только по техпаспорту темно-зеленая - Тимкина «Нексия» у подъезда. В убитом салоне до сих пор пахнет «Хьюго Боссом» - или ему чудится знакомый запах? И на каждом перекрестке в нем, по жизни спокойном как удав, просыпается яростный и нервный Тим с его: «Куда прешь, бля! Права купил, ездить не купил!» Как много, оказывается, осталось. Как много придется оставить здесь, в одиннадцатом дне на изломе четвертого месяца и одного года. Все решено и закончено. Как же хорошо, что они так и не завели Савелия Второго – после смерти Савелия Первого – лохматого, вечно линяющего наглого пегого кота, подобранного Тимом у подъезда. Тогда он притворно хмурился, расписывал все ужасы совместного проживания со скотиной в съемной квартире, грозил немедленным выселением от имени бессердечной хозяйки и последующим совместным скитанием по подвалам с котом за пазухой. Тим маялся в прихожей, прижимал к груди дрожащий шерстяной комок и умолял. А он внутренне захлебывался от любви к ним обоим – к отчаянно храброму Тиму и спутанному комку грязной шерсти в его руках. Савелий Первый был насильственно вымыт, накормлен и допущен спать в ногах на супружеском ложе. Царапины на ногах поимели потом они оба – их величество Савелий Первый не терпел спонтанных тычков и мстил весьма сурово за потревоженный сон. Тимка, как наиболее чуткий к потребностям царственной кошачьей персоны даже позы изобретал особые, всяко изворачивался и его заставлял поджимать длинные ноги, дабы не обеспокоить мстительную царапучую морду дворянских кровей. И втихомолку плакал, когда настало время Савелию их покинуть - кошачий век короток.

Тим, Тимыч, Тимур. Он бы стал его командой, заменив собой всех – Мишку Квакина, Фигуру, Гейку, Женю, Ольгу – он в детстве тоже читал Гайдара. Стальному несгибаемому Гайдару невдомек было, что возможна иная развязка истории - комиссар Тимур выбрал не девочку Женю, а командира Красной армии Георгия. И пусть армия давно не та, и командир успешно откосил от призыва, презрев погоны и славу воина – имена совпали. Вот только в отличие от него, поддельного по всем параметрам, Тимур был подлинным, совершенным героем. Отдать последние ошметки зарплаты приятелю, сочинившему трешевую историю о попавшей в аварию жене и потом две недели заливать кипятком Роллтон – раз в день – на большее у них не оставалось - это Тим. Он такой. Только Тим мог откопать из сугроба полумертвого кота и угробить всю их отпускную заначку на уколы и витамины для шелудивой скотины. Только Тимур мог вывернуть руль, подставив капот Нексии под удар летящему по крайнему правому ряду – и прямиком на детскую коляску - лихачу. И потом шарахаться по гаражам в поисках на диво умелого и дешевого кузовщика. За свой счет, разумеется.
Тимыч прятал кровавый кашель в подушку, неловко шутил про воздух, которым поперхнулся от жадности. Тим молчал до последнего, а он не замечал, не видел, занятый по горло собственным разноцветным миром. В его мире все вопросы имели надежный ответ, все теоремы решались. В его мире до поры не было места отчаянию и затхлой вони районных больниц. Не было места хамству регистратур, пофигизму палатных медсестер, философскому высокомерию врачей: «мы делаем все возможное». Не было места покрытым сплошным кровоподтеком исхудавших локтевых сгибов – да так, что поиск места для капельницы превращался в мучение и для пациента и для медсестры. Не было места для покупки анальгетиков без рецепта за любые деньги, за взаймы и в кредит - по всем знакомым, полу- и незнакомым людям, чтоб только бы не видеть, как корчится, задыхаясь, смутно похожий на его Тима обтянутый серой кожей скелет. Не было места для надежды – после равнодушных слов хера в белом халате: «готовьтесь».

Он потом читал в сети жаркие споры о предоставлении прав однополым парам. Там кричали о праве приходить в больницу к партнеру в критической ситуации. Право? - удивлялся он - да где вы живете? - в онкоцентре его города всем было абсолютно пофигу, какого пола, возраста и звания человек вынесет желтое, с оббитыми краями эмалированное судно, кто переменит пропитанную кровью и гноем простыню, уберет рвоту пациента после очередного бесполезного сеанса химеотерапии. Кто возьмет отпуск за свой счет и будет, навзрыд куря в туалете для персонала ждать вовсе не выздоровления – освобождения для того, кого любишь и кому как награды желаешь скорой смерти. Право любящего бывает и таким.

Все окрашенное в иные цвета – ссоры, злые слова, пощечины (было, согласно латинской формуле «мea culpa»), его измена по пьяни, Тимкина ночевка в машине в двадцатиградусный мороз, а потом жар за сорок и хриплый свистящий кашель - стираются об острую грань дня одиннадцатого, чьей власти осталось всего ничего - девять минут. Двенадцатый не наступит, все решено. Он тянет с полки цветное фото, сминает в кулаке – его Тимур не достанется никому. Он – его единственная команда. И только у него есть право сказать, оглянувшись на пороге: «Я стою... я смотрю. Всем хорошо. Все спокойны, значит и я спокоен тоже».