Простите, святой отец, ибо я согрешил и не перезвонил

Пролог

— Простите, святой отец, ибо я согрешил. В прошлую пятницу я переспал с мужчиной.
— И не перезвонил.
— Что?
— Что-что… Ты ведь слышал, сын мой, но я могу повторить ещё раз. Ты. Не. Перезвонил.
Тобиас потряс головой, подумав, что ослышался. Мартин, если то было его ненастоящее имя, исповедовался в этом же месте и выложил всё, что произошло тогда в том номере? Тобиас только надеялся, что не во всех подробностях. Или не приукрасил. Но ведь не преуменьшил же? Тобиас терпеть не мог, когда преуменьшают его достоинства или поступки. Он совершенно точно был на высоте в ту ночь!
Его деньги решали любые проблемы, в том числе развязывали руки и повышали чувство вседозволенности, поэтому Тобиас решительно поднялся с колен и обогнул исповедальную кабинку, намереваясь допросить с пристрастием того, кто находился по ту сторону.


Тобиас Саммерс при своих трёхстах семидесяти тысячах дохода в год и красавице жене был одним из самых несчастных людей на свете. Отец взял с него слово, что он, как старший сын, возьмёт на себя бразды правления фирмой, или же её ликвидируют. Тобиас не мог подвести отца и совсем не хотел, чтобы «Саммерс-коммьюнити» распиливали и продавали по частям. Встать во главе семейного дела было его заветной мечтой с детства. Но отец твёрдо заявил, что отдаст фирму только в руки примерного семьянина, желательно с парочкой наследников.
— Фирме нужен серьёзный руководитель, а не желторотый сорванец, меняющий девок до тех пор, пока какая-нибудь из них его не обует! И даже после этого вероятность того, что сорванец остепенится, минимальна.
Знал бы он о реальных объектах любовных похождений своего сына! Тогда Тобиас не только лишился бы всякой возможности занять вожделенный руководящий пост, но и с торжественным скандалом был бы изгнан из семьи. Если бы Тобиаса спросили, какие женщины ему нравятся больше всего, он бы на полном серьёзе ответил: «Мужчины». Уже перешагнувшие порог зрелости, большие, благообразные, с сединой и мимическими морщинами. Тобиас очень любил представительных темноволосых мужчин, особенно в костюмах и при галстуках. Именно поэтому он пытался соответствовать своему идеалу, неосознанно превратив себя в усреднённый вариант своих предпочтений.
Он покорился воле отца и женился на своей давней поклоннице Дане, с которой вместе учился в экономическом колледже. Он шёл к алтарю, внутренне содрогаясь от осознания своей ничтожности и того, что ломает жизнь хорошей и доброй девушке. Он был воспитан со знанием одной простой истины: в этой жизни невозможно получить всё, что хочется, а кресло главы «Саммерс-коммьюнити» — не самое плохое место в этой жизни. Поэтому Тобиас довольствовался тем, что имел, и купировал одолевающие его желания алкоголем. Он надрывался на работе, многократно увеличил семейное состояние, чем заслужил скупую похвалу удалившегося от дел отца. Этого оказалось недостаточно — к тридцати годам Тобиас уже преодолел тот порог, когда человека перестаёт устраивать то, что у него есть, и он всеми правдами и неправдами пытается оттяпать от этого мира кусок побольше.
Ко всему прочему, начались проблемы с женой. Дана, устав каждую ночь встречать его в холле в очередном красивом пеньюаре, по утрам всё чаще выражала своё недовольство. Тобиас начал уходить затемно, невыспавшийся, голодный и злой. Это не добавляло положительных эмоций и не улучшало его самочувствия, заставляло всё чаще задумываться о правильности своего выбора.
После женитьбы Тобиас всё равно продолжал заглядываться на мужчин. Он преодолел религиозный страх и пробовал снимать парней на ночь, стыд и раскаяние делали процесс больше болезненным, нежели приятным. Ему было стыдно перед женой, перед отцом и всем американским обществом за то, что он позволял себе жить так, как хотел, и, вынырнув из очередного запоя, Тобиас снова с головой погрузился в работу.
В конце концов, постоянное напряжение, хроническая неудовлетворённость и отвращение к себе вылились в нервный срыв такой силы, что даже отец, стоя у больничной койки в одиночной палате за двести пятьдесят семь долларов в сутки, корил его за неумение вовремя покинуть рабочий кабинет. На семейном совете, где Тобиасу даже рта раскрыть не дали, множеством голосов было решено отправить его в целительное путешествие, куда-нибудь в старый величественный город в самом сердце Европы. Возражать у Тобиаса не было сил. Как, впрочем, и желания — Саммерс-старший был скор как на расправу, так и на принятие решений за членов семьи, и возражать ему можно было только с рупором, коего на редких встречах в особняке Саммерсов ни у кого не водилось. Да и то, как подозревал Тобиас, неизвестно, где бы этот рупор потом оказался у бедняги, осмелившегося прервать патетическую речь главы семейства. Всё же скор был отец на расправу и немного несдержан.
Поэтому в четыре часа дня его, равнодушного к окружающей суете, немного пьяного после успокоительных, усадили в кресло первого класса и стребовали обещание отлично отдохнуть и набраться сил. Дана провожать его не пришла, сослалась на головную боль и осталась в постели. Но Тобиасу не было до этого никакого дела. Он летел в Париж.


Часть 2

Тобиас не ждал от поездки слишком многого, и Париж его не разочаровал — вызвал стойкое отвращение сразу же, стоило только сойти с трапа. Ему доводилось бывать по делам во многих крупных городах, но Париж превзошёл их все — шумом и бестолковой суетой он мог соперничать с Вавилонской башней. Своя башня, пусть и не столь высокая, но зато знаменитая на весь мир, у него тоже имелась. Тобиас равнодушно проводил глазами Эйфель, площадь, запруженную туристами, из окна своего лимузина и пожал плечами. Как кому-то пришло в голову сделать символом города такое уродливое сооружение? И почему оно привлекает столько людей?
Водитель, седовласый степенный мужчина весьма благородной наружности, доставил его к самым ступеням отеля и помог с немногочисленным багажом. Тобиас даже не помнил, что в этом небольшом рыжем чемодане и кто его собирал. Он поднялся по величественным ступеням, сухо поговорил с администратором. С грустью распрощался с водителем, с удовольствием пожав его большую тёплую руку, и в сопровождении консьержа поднялся в сияющем хромированном чреве лифта на свой этаж.
Понятное дело, что его отель был одним из самых дорогих и престижных в Париже — Юджин Саммерс никогда бы не позволил, чтобы его сын остановился в каком-нибудь захолустье. В люксе было всё для того, чтобы почувствовать себя минимум королём небольшого государства, однако Тобиас чувствовал себя самым несчастным человеком в мире. Всё, что ему пригодилось из всего окружающего великолепия — подушка, которой он накрыл голову, забравшись на огромную двухместную кровать с шёлковым покрывалом. Он не желал никуда выбираться и изо всех сил пытался изгнать из памяти голос отца, настойчиво вещающий, что депрессией страдают только бездельники и нытики. Авторитет Саммерса-старшего уже и без того оказался изрядно подорван по мере того, как ухудшалось душевное самочувствие Тобиаса, а убеждения, когда-то кажущиеся непогрешимой истиной, рассыпались метафизической пылью.
Так он провёл два дня, изредка приоткрывал дверь балкона, впуская холодный воздух, чтобы прохлада и уличный шум напоминали о том, что он всё ещё жив. Он машинально жевал то, что заказывал, не глядя. Чаще всего это был сыр и фрукты, иногда удавалось затолкать в себя какой-нибудь мясной деликатес или выхлебать чашку нежного бульона с гренками, но этим всё и ограничивалось. В зеркала Тобиас старался не смотреть, и без того знал, что выглядит ужасно. Он развлекался тем, что дёргал себя за порядком отросшую чёлку, и грыз ногти, как последний плебей.
На третий день, натешившись такого рода самоистязаниями, Тобиас решил разнообразить культурную программу и выйти в свет. Привёл себя в относительный порядок, зачесал назад вьющиеся рыжеватые волосы, сбрызнул спиртосодержащим лосьоном для бритья до мяса обкусанные ногти и довольно улыбнулся — резкая боль немного привела его в чувство. Спустившись в сияющий огнями огромный холл, он попытался на ломаном французском справиться о том самом водителе и был огорчён, узнав, что «мсье Жак уже занят другим постояльцем». Пожав плечами, Тобиас отказался от услуг гида, махнул рукой в ответ на попытки предложить ему автомобильную экскурсию с другим водителем и под причитания об опасности прогулок в одиночку выскочил из отеля.
Париж ничуть не изменился за те два дня, что он провёл наедине с собой в одном из самых его лучших отелей. Вопреки славе о сбивающем с ног великолепии этого города, о якобы яркой, незабываемой атмосфере и насыщенной ночной жизни, Тобиас замечал только пыльные улицы, раздражающие огни вывесок, толпы неприветливых людей, группки грязных чернокожих на углах или в укромных подворотнях. Нет, Тобиас не был расистом, он просто не любил негров.
Он позволил толпе увлечь себя и плыл по течению, пока не осознал, что заблудился. Сунул руку во внутренний карман пальто за айфоном и с неудовольствием обнаружил, что тот разрядился. Вот же вечная проблема агрегатов Стива Джобса!
При всей своей подкованности в юридических и экономических вопросах, к жизни вне надёжных стен своего особняка, стеклобетонных ограждений фирмы и дорогих гостиниц с чутким обслуживающим персоналом Тобиас оказался не приспособлен. Уже стемнело, а он всё шёл и шёл, пока окончательно не забрёл далеко от центра города в районы, в которые обычно туристы стараются не забредать.
Столкновение с проститутками он выдержал с честью, и это было самое безобидное в его необдуманном путешествии. Тобиас крутился на месте, делал страшные глаза и мотал головой, всем своим видом показывая окружившим его девицам, что в интимных услугах не заинтересован. И когда разочарованные дамы поспешили прочь, громко выражая недовольство несостоявшимся клиентом, Тобиас выдохнул и поскорее направился в противоположную сторону, надеясь вскорости покинуть неблагополучный район.
Раздосадованный своей неудачей, он не сразу услышал, что его преследуют. Ускорил шаг, чтобы проверить свои догадки. И впрямь преследуют. Улица была глухой, тёмной и пустынной, даже окна домов, со всех сторон обступивших узкий тротуар, едва светились. Тобиас проигнорировал резкий окрик и продолжил свой путь уже бегом. Пассивность последних дней дала о себе знать почти сразу — он ещё не пробежал и половины мили, а от жестокой одышки уже драло горло и сердце норовило выскочить из груди. Нагнали его быстро, как он и предполагал, чернокожие жители парижских трущоб в мешковатой вонючей одежде. Их было трое, лицо каждого до половины закрывала маска-повязка, только белки глаз жутко сверкали в темноте.
Когда к горлу прижалось лезвие внушительного ножа, Тобиас подумал, что зря всё же не воспользовался услугами гида. Когда его ударили под дых, а потом, лежачего, пнули по рёбрам, он уже мог думать только об одном.
Отец будет в ярости.


Часть 3

В непроглядной черноте было ужасно холодно. Настолько, что ломило зубы и рёбра. Нужно попросить Дану выключить кондиционер. Тобиас протянул руку и попытался дотянуться до жены, но оцарапал костяшки обо что-то твёрдое. Недоумевая, приоткрыл слипающиеся глаза и равнодушно проводил взглядом тощую, похожую на крысу кошку, которая запрыгнула в мусорный бак и чем-то там зашуршала. Проклятая животина!
Тобиас ничуть не удивился тому, что сидит на земле, вытянув ноги. В голове было легко и пусто, перед глазами всё плыло. Мелькнуло отстранённое воспоминание о том, что Дана осталась в Сан-Франциско, а он сам уже несколько дней зачем-то болтается в Париже. И что отец строго-настрого наказал ему отдыхать.
Отец! Тобиас застонал сквозь зубы, попытался разлепить глаза и встать, но его попридержали за плечи.
— Ненавижу негров, — пробормотал он и дёрнул плечом.
— Vous êtes ok*?
Что им ещё-то надо? Его Гловералль*? Он плохо сочетается с широкими штанами.
— Не надо, — сказал Тобиас, не уверенный, что его поймут. — Оставьте меня, пожалуйста, блядь, в покое, я просто хочу тихо полежать и никого не трогаю.
Он замахал руками наугад, но его перехватили, к слову, довольно бережно, и заставили подняться на ноги. Пришлось смириться и позволить тащить себя. Пусть уже убивают, желательно побыстрее. Тобиас уронил голову на грудь и задремал. Он не испытывал никакого волнения по поводу предстоящей смерти, инстинкт самосохранения замолчал, едва он только ступил на проклятую землю Франции. Он смертельно устал от всей этой канители с компанией, отцом, Даной, но особенно — от себя самого. И этот холод... Как же он замёрз!
Тобиас очнулся в баре, полутёмном, тесном и забитом под завязку. Неясный гул, который вплёлся его тяжёлую дрёму, грянул вдруг множеством голосов, пытающихся перекричать музыку, так, что первые секунды он почти оглох. Он в одиночестве сидел за барной стойкой какого-то заведения рядом с бодрым старичком в клетчатой фуражке и таком же старомодном сюртуке.
«Какой странный дед», — тупо подумал Тобиас, бесцеремонно разглядывая залихватски подкрученные усы и зачем-то пытаясь определить в полутьме, какого цвета клетка на его одежде — зелёная или красная. Его очень взволновал этот вопрос.
Пожилой джентльмен заметил, что он очнулся, подмигнул ему и одним махом осушил стоящий перед ним высокий стакан. И, отвернувшись, гаркнул что-то по-французски кому-то за своей спиной.
Тобиас продолжал сидеть. В голове было пусто и легко — столкновение с чернокожими бандитами лишило его возможности адекватно воспринимать реальность. А может, виной всему холод. Сейчас он согреется и оживёт. После можно уже и телефон потребовать. Но сначала снова немного отдохнуть…
Его довольно чувствительно встряхнули. Тобиас зло заворчал, обещая сделать с беспокоящим его человеком нечто совсем неприличное, и, услышав смех, с трудом открыл глаза.
Старик уже ушёл, а на его месте сидел незнакомый молодой мужчина. Он протягивал ему нечто светлое. Тобиас бездумно взял предложенное и поднёс к глазам, подслеповато щурясь. Платок. Мокрый платок с кусочками льда в нём.
«Акт заботы, — услужливо подсказал ему голос отца в голове. — Незнакомец беспокоится о тебе. Ты должен как-то отреагировать».
«Как думаешь, он не расстроится, если я прямо пошлю его вдаль вместе с заботой и платком, полным льда?» — озабоченно спросил Тобиас, кажется, вслух.
— Вы в порядке, сэр? — обратились к нему на английском.
В порядке ли он? Определённо, нет, если разговаривает с голосами в своей голове.
— Лёд вам поможет. Просто приложите его к голове.
Сознание раздвоилось. Одна его часть кричала, чтобы этот престранный сэр, мсье, синьор, выглядящий как заигравшийся хипстер в своей порядком измятой рубашке с распахнутым воротом и серой безрукавке, катился к чёртям собачьим. Вторая заинтересованно изучала нарочито растрёпанные светлые волосы и спокойное лицо с крупными чертами. Это заставило вспомнить о том, что у него тоже есть лицо. Тобиас поднёс дрожащую руку со льдом к щеке и вздрогнул. Скулу прострелила резкая боль. Интересно, сильно его отделали? И всё ли забрали? Как во сне он сунул другую руку во внутренний карман пальто — портмоне как не бывало. Злосчастный айфон тоже исчез. Голос отца в его голове торжествующе взвыл, клеймя неудачником, но Тобиас вяло отмахнулся.
Лёд действительно освежил его, Тобиас пришёл в себя настолько, что даже смог оглядеться. Заведение неопределённого стиля, и публику собрало самую разную — от маргинальных личностей вроде байкеров до вполне благополучных (внешне) молодых и не очень людей. Присутствовали цветастые люди неопределённого пола, которые вполне могли сойти за местную богему. Тобиас вздрогнул, увидев чернокожих рэперов, со вкусом раскуривающих кальян в дальнем углу, и повернулся к незнакомцу.
— Мне нужно связаться с полицией.
— Всё, что вам сейчас нужно — это стаканчик бренди.
Такой неприкрытый отказ покоробил Тобиаса, а спокойное, чуть насмешливое лицо совершенно точно было создано самим Господом для того, чтобы выводить людей из себя. Сейчас только насмешек не хватало! Он, конечно, повёл себя очень глупо, но разве человек не имеет права на ошибку? Ему до смерти надоело быть безгрешным примером для всех. И потом… Этот изобличитель сам-то кто?
Неприязнь красноречиво отразилась на его лице, и незнакомец это заметил.
— Не сердитесь! — пошёл он на попятную. — У меня и в мыслях не было вас оскорбить!
У него был какой-то странный акцент, явно не французский, то ли немецкий, то ли вообще какой-то славянский.
— Я — Мартин, — протянул он руку. — Просто Мартин.
— Тобиас. Просто Тобиас.
— Вы в рубашке родились, Просто Тобиас. В последнее время в этих краях активизировались чернокожие банды, а полиция не принимает никаких мер. Наверное, ждут, пока весь район вырежут. — Голос Мартина стал тихим и даже печальным, живое подвижное лицо потемнело.
«Как будто заупокойную над гробом читает», — подумал Тобиас, однако Мартин снова изменился. Будто маску сменил.
— Эй, друг! — совсем другим тоном обратился он к бармену. — Налей человеку за мой счёт, буду должен.
Возражать Тобиас не стал. Этот бесконечный, наполненный событиями вечер слишком утомителен, и немного расслабиться не помешает. Спиртное должно славно прочистить ему мозги, главное — не злоупотреблять. Тобиас кивнул и улыбнулся.
Как он и боялся, от пережитого потрясения и голода его быстро развезло. Самочувствие было прекрасным, хотелось поделиться этим со всем окружающим миром, но в пределах досягаемости был только Мартин.
И Тобиас, махнув рукой на осторожность и тактичность, начал болтать обо всём на свете. Отчего-то ему казалось, что этому человеку можно довериться, он словно ощущал себя на исповеди, будто Мартин был священником, добрым и понимающим. Даже окружающий мир словно притих и отдалился, а люди поблекли, превратились в тени. Тобиас говорил и говорил, умалчивая о самом главном. Но когда Мартин положил свою ладонь, сухую и горячую, на его руку и ободряюще сжал, Тобиас от неожиданности сдал себя с потрохами. И замолчал, едва не задохнувшись от ужаса. Ситуация вполне могла сойти за плохое кино, в финальной сцене которого Мартин закрыл лицо рукой.
Смех, не презрительный и едкий, а мягкий, еле слышный, озадачил его куда больше самых злых слов. Тобиас сидел как на иголках, чувствуя себя полным идиотом, и не решался ни рта раскрыть, ни поднять взгляда. Он пристально рассматривал живописную дыру на чёрных джинсах Мартина и мечтал провалиться в ад.
Наконец Мартин отнял руку от лица. В его рыжих глазах плясали лукавые огоньки, весьма напоминающие озорных бесенят.
— Это же Париж, город любви, — сказал он и, упреждая резкое восклицание, продолжил: — Я тебя прекрасно понимаю, я сам из таких. Не иначе как сам Господь сегодня вёл тебя.
Тобиас сильно сомневался, что Господь одобряет подобное, но не стал комментировать этот неожиданный всплеск набожности — у него были дела поважнее. Нужно было решить, что делать с ответным откровением.
— Выпей и не беспокойся о завтрашнем дне. — Мартин продвинул к нему стакан с остатками бренди.
Тобиас хотел возразить, но его голос потонул в грохнувшей музыке. Пришлось последовать совету, чтобы заглушить неловкость. Он вдруг позавидовал этому человеку. Если сам он сидел сгорбившись — и не столько из-за отбитых рёбер, сколько из-за жестокого внутреннего напряжения, то Мартин был прям, как будто к его спине привязали палку. Тобиас катал свой стакан в руках и нервно постукивал по столу, не замечая боли в обкусанных ногтях — Мартин был умиротворённо-деловит и, кажется, совсем трезв, несмотря на количество выпитого. Он всё больше и больше очаровывал, жестами, тихим смехом, понимающим взглядом, а, главное, его рука так и накрывала ладонь Тобиаса. Да, Мартин был совершенно не в его вкусе — довольно молод, точно до тридцати пяти, однако, несмотря на довольно оригинальный вид, было в нём что-то строгое и донельзя правильное — то ли в изгибе коротких рыжих бровей, то ли в твёрдом подбородке, то ли в выражении лица. Наверное, поэтому знакомство с ним хотелось продолжить, и пусть это было беспечно, неразумно и даже опасно. Крепость выпитого тоже сыграла фатальную роль, Тобиас почти не удивился, когда кто-то произнёс его губами:
— Давай пройдёмся?
Мартин поднял на него задумчивые глаза. И вот уже второй раз за ночь Тобиас Саммерс, руководитель компании с многомиллионными доходами и штатом в несколько тысяч человек, успешный финансист и большой босс, краснел и бледнел, страшась ответа.
Но чуткий, понимающий Мартин не стал его долго мучить. Привстал и, потянувшись вперёд, сказал прямо в лицо, так вкрадчиво, что Тобиас едва не задохнулся от избытка чувств:
— Пройдёмся. Только в этой прогулке я буду сверху.
Тобиас никогда не подвергал сомнению чужие предпочтения, он и спорить-то не любил, а на своём стоял исключительно в конференц-зале или во время делового ужина, отстаивая интересы компании, но почти никогда — свои. Тобиас-руководитель был жёстким и временами даже беспринципным, Тобиас-человек, всё ещё не обрётший себя, был податливым и уступчивым, что, однако, не помешало ему сказать:
— Разберёмся в процессе.
От откровенно оценивающего и вместе с тем уважительного взгляда его бросило в жар.


Примечание к части
** Vous êtes ok?** — Вы в порядке? (фр.)
* Гловералль** — английский бренд, выпускающий мужские пальто.


Часть 4

Они отошли от бара уже довольно далеко, когда Тобиас с удивлением заметил, что парижская ночь, яркая от обилия фонарей и неоновой рекламы, оживлённая праздношатающимся горожанами и восторженными туристами, и впрямь хороша. Он поглядывал на Мартина, уверенно шагающего рядом, и отстранённо заметил, что дрожит от предвкушения. Голова уже не болела, разум прояснился, в целом полегчало настолько, что даже краденные кредитки казались ему сущим пустяком. Он представил печальную Дану, укоризненно качающую своей прелестной тёмной головкой, но тут же усилием воли отогнал это видение. Хватит уже сидеть под каблуком! Даже жёсткий, вечно обвиняющий голос отца в голове наконец умолк.
Несмотря на охватившее его воодушевление, Тобиас в полной мере осознавал, насколько плачевно могло закончиться это приключение, но беспокоило его только то, что тащить Мартина к себе в отель в престижном районе Парижа — несусветная глупость. Поэтому он позволил вести себя, старательно не замечая внутреннего голоса, предупреждающего о возможной опасности. Будь уже что будет, извечная осторожность и попытки жить, угождая другим, уже и без того искалечили его жизнь.
Вопреки всем опасениям, Мартин не собирался грабить его, убивать или — упаси, Господи! — насиловать. Он действительно привёл Тобиаса в один из тех отелей, в которых сдают комнаты на час. Довольно резким жестом пресёк робкие попытки пошарить по карманам в поисках хоть какой-то наличности и сам заплатил за номер на всю ночь.
Не было страха или неловкости, которые, как Тобиас воображал, могли бы испортить его первую за долгое время ночь с мужчиной, — едва только за ними захлопнулась тонкая белая дверь, он напрочь забыл, что Мартин его не устраивал и вообще сначала показался отталкивающим. Возбуждение и возможность его утолить меняет правила игры на противоположные. Тобиаса вполне устраивало то, во что переросло случайное знакомство в баре, тем более что Мартин уважительно прислушивался к его желаниям, не ущемляя при этом своих собственных. Его грубость граничила со страстной нежностью, поцелуи то озадачивали невинностью, то ошеломляли напором. Даже узкая, надсадно скрипящая кровать и синтетический запах дешёвого порошка от постельного белья не сбивали настроя. Однако без досадной заминки всё же не обошлось: на дорогом суперсовременном ремне Тобиаса заклинило пряжку, и Мартин, посмеиваясь, освобождал его из ужасного плена брюк. Руки у него были ловкие, так что справился он без особого труда. Стянул бельё — Тобиас предпочитал свободные плавки — и, одобрительно щёлкнув языком, наклонился и быстрым движением слизнул смазку с уже возбуждённого члена. И бесстыже ухмыльнулся. У Мартина были отличные зубы, хотя в том, чем он собирался заняться, они могли стать помехой.
Опасения не оправдались — он точно знал, как глубоко взять в рот, где сильнее надавить языком, и быстро довёл Тобиаса до оргазма.
— Уже кончаешь? — спросил он с довольной и чуть лукавой ухмылкой и провёл языком по члену снизу вверх. — Кончай мне в рот.
Это было самое сексуальное, самое будоражащее, что Тобиасу доводилось слышать когда-либо. У него аж дыхание перехватило от такой развязности. Он схватил Мартина за волосы и заставил его взять глубже, так, что головка упёрлась ему в горло. Мартин конвульсивно сглотнул, и от этого Тобиас кончил, простонав:
— О Господи-и-и!
Мартин сплюнул себе в ладонь, шлёпнул ей по постели и весело спросил:
— Я настолько хорош? Окажешь мне ответную любезность?
Тобиас не ответил — он пытался отдышаться. Разжал сведённые судорогой пальцы и, обнаружив на покрывале кровавые следы, попытался спрятать руку за спину, как нашкодивший мальчишка. Он почему-то страстно жаждал одобрения человека перед собой и хотел сделать для этого всё возможное. Мартин схватил его за запястье и поморщился, разглядев, в чём дело.
— Ерунда, я...
Резко поднявшись на ноги, Мартин толкнул его на кровать.
— Глупый ты, слабый человек! — прорычал он прямо в лицо Тобиасу. — Зачем ты так издеваешься над собой? Зачем доводишь до такого?
Ошарашенный неожиданной сменой настроения из-за такого пустяка, Тобиас растерялся. Он не смог ничего сказать в своё оправдание — Мартин почти отчаянным жестом до боли сжал его челюсть и поцеловал, грубо и жёстко. Жалость Тобиас ненавидел ещё больше нелепых ограничений, его почти физически тошнило, когда его жалели. Однако он прижался к сухому горячему телу и ответил, но лишь потому, что в словах Мартина не было брезгливости, только острый укор, к которому примешивалось… сожаление? Он почувствовал себя виноватым. Нужно было срочно спасать положение. Тобиас спустился вниз и закинул ноги Мартина себе на плечи. Тот не сопротивлялся, он снова пришёл в хорошее расположение духа и только протяжно вздохнул, когда Тобиас сжал его крепкие ягодицы и принялся посасывать яйца. Небольшой член очень удобно помещался в рот целиком даже при том, что Тобиас почти забыл, как это делается. Он немного побаивался своей неуклюжести, отчего несколько раз задел головку зубами, однако, несмотря на это, Мартин кончил быстро, сжимая его шею бёдрами и громко призывая Господа.
В номере была крохотная ванная, они напились воды прямо из крана, а потом долго молча лежали рядом, полуодетые, растрёпанные, но расслабленные и умиротворённые. Тобиас смотрел на то, как Мартин облизывает пересохшие губы, хмурится своим мыслям, забавно кривится, угодив ногой в мокрое пятно, и вдруг подумал, что именно ему он бы мог позволить себя трахнуть. Почему нет? Нужно пользоваться моментом и брать от этой ночи всё.
Он незамедлительно озвучил свои желания, чем изрядно озадачил Мартина.
— Я думал, что мы обойдёмся минимумом, — сказал он недовольно. — Тем более если ты говоришь, что ни разу не был в нижней позиции.
— С чего ты взял? Я не говорил этого.
— Ты изначально сделал оговорку, когда я обозначил роли. То есть теперь передумал?
— Почему нет? Во Франции есть какой-то закон, запрещающий менять постельные предпочтения в течение одного... свидания?
Хмель уже почти выветрился, но упрямство, щедро сдобренное возбуждением, отшибало способность соображать ничуть не хуже. Тобиас возмущённо отвергал все доводы, говоря, что уже давно привык всё решать за себя сам, попутно отмахивался от мыслей, что ведёт себя как капризный ребёнок. Большой ребёнок, изголодавшийся по ласке. При напоминании о том, что его, вообще-то, избили Тобиас оскорбился до глубины души. Мартин так неистово спорил и упрямился, будто это ему безапелляционно заявили, что поимеют его девственную — Тобиас был в этом уверен — задницу.
Устав пререкаться, он озвучил главную причину, которая делала процесс неосуществимым:
— У меня нет ничего, что могло бы сойти за смазку!
Ворча для вида, ликующий Тобиас встал и направился в ванную. В любой ванной, даже самой захудалой, должно быть хоть что-то подходящее для их цели. Так и вышло — на полке, наряду с прочими приспособлениями для утренней гигиены, обнаружился разовый тюбик крема после бритья. Сойдёт за неимением альтернативы. Он вернулся в комнату и продемонстрировал свою находку Мартину. Тот кивнул и молча поманил к себе.
Они избавились от остатков одежды. Тобиас сорвал с плеч Мартина глупую клетчатую рубашку. Голое тело, настолько белое, что почти светилось в полумраке, было покрыто такой густой растительностью, что Тобиас мог зарыться в неё пальцами. Мартин перехватил его руку и наградил долгим, пронзительным взглядом. Его глаза потемнели и уже не смеялись, он был серьёзен и даже как будто печален. Что за нонсенс — человеку перепало потрахаться, а он волнуется о чём-то совершенно несущественном!
Беспокойство, впрочем, не помешало ему после расположить Тобиаса на постели задницей кверху и течение нескольких долгих минут сосредоточенно вымазывать его кремом.
— Готов?
Тобиас кивнул, не оборачиваясь. Он боялся, что выдаст охватившее его смятение, от которого сводило лопатки. К тому же сказывалась слабость, ноги начали подрагивать. Нужно будет обязательно посетить доктора. Он заметил на своей правой руке, которой закрывался от ударов, россыпь синяков. Хорошо, что не сломали.
Мартин провёл членом между ягодиц. Его дыхание, хриплое, возбуждённое, заполнило комнату, и Тобиас невольно отозвался стоном. Он погладил свой уже вставший член, сжал головку, капая смазкой на постель, и решил, что готов. К чёрту все страхи!
По его расслабившейся спине Мартин всё понял. Несильно шлёпнул его, притянул к себе и вошёл одним плавным, бесконечным движением. Зад пронзила острая боль, Тобиас задышал, безуспешно пытаясь привыкнуть к члену внутри себя. С непривычки мучительно тянуло, было мокро и скользко. Похоже, анальный секс точно не для него. Сжав зубы, он обернулся. Лицо его было настолько страшным, что Мартин вышел, подхватил под живот и мягко заставил подняться.
— Очень хочется сказать: «Ну я же говорил!», — прошептал Мартин ему в ухо, обнимая, — но я скажу другое. Ты очень мужественный человек.
Подрагивающий Тобиас жадно, со всхлипом втянул воздух. Этот человек своими речами может возбудить даже Эйфелеву башню. Мартин заставил его лечь, и следующий вдох они сделали вместе, отбирая друг у друга дыхание.
— Попробуем на спине. Может пойти легче.
Под осторожными ласками и поцелуями Тобиасу удалось немного расслабиться. Мартин развёл его ноги и снова толкнулся вперёд.
Мир не взорвался, всё тело не прошила волна наслаждения. Всего лишь стало немного терпимей, в заднице уже тянуло не так сильно. От следующего осторожного движения он зашипел сквозь зубы, потом тихо взвыл. Всё же он переоценил свои возможности. Нужно найти в себе мужество признать это и прекратить эту бесполезную и бесчеловечную пытку, иначе завтра он не сможет сидеть. Плевать на уязвлённое самолюбие, от него и так уже практически ничего не осталось.
Но после следующего толчка Тобиас ахнул и позорно заскулил, не в силах выдавить ни слова. Все чувства вдруг обострились до предела, и он понял — это то самое, ради чего многие терпят первую боль проникновения. Мартин оскалился, победно ухмыляясь. Он дал себе волю и уже не сдерживался, двигался резко и размашисто. Приятные ощущения превратили боль в острое удовольствие. Тобиас кусал мокрую от слюны ладонь, закрывающую ему рот, громко стонал в неё, задыхался до боли в груди, но был счастлив. Мартин дал ему то, о чём он мечтал долгие годы.
Оргазм был неожиданным и таким сильным, что Тобиас испугался за целостность своего материального тела. Но рука Мартина на его бедре, прижавшееся к нему тело, всё ещё влажное от любовного пота, щекочущее шею дыхание, и — О, Господи! Мартин храпел как извозчик! — храп, говорили о том, что опасения были напрасными.
Рано утром, прекрасным волшебным утром, Тобиас проснулся обновлённым. С новыми мыслями, желаниями, а самое главное — с осознанной целью, которую он собирался немедленно озвучить Мартину.
Не вышло. Смятая постель с левой стороны уже остыла, надежда на то, что Мартин просто куда-то вышел на минутку, была смехотворной. Тобиас понял, что он снова остался один. И обрывок бумаги с номером телефона, лежащий на подушке, выглядел жестокой насмешкой.


Часть 5

Тобиас не знал, что делать с этим клочком бумаги. Бог свидетель, как ему хотелось позвонить, но и тот же всемогущий Бог знал о том, что Тобиас не мог просто так бросить все свои дела, послать свою благоустроенную, пусть и полную обязательств жизнь к чёрту и сбежать со случайным знакомым в парижский закат. Он ликвидировал последствия своей необдуманной прогулки — заблокировал карты, купил новый телефон, приплатив за восстановление сим-карты, и снова прибег к испытанному методу решения проблем и подавлению бесполезных эмоций. И когда вечером ему позвонила обеспокоенная Дана, Тобиас был пьян настолько, что едва мог языком шевелить.
Утром его, помимо жестокого похмелья, мучили ещё и угрызения совести. Он согрешил дважды, изменив жене и обнадёжив того, с кем изменил. Он не оправдал надежд отца и не смог быть полноценным мужчиной. Это грызло его сильнее всего. Поэтому Тобиас заказал в номер ещё две бутылки шотландского виски. И виноград.
Проспавшись, он обнаружил, что уже вторник, за окном — чересчур живописная осень, что он по-прежнему в одном из самых роскошных отелей Парижа и его сейчас вырвет.
После мучительного голодного утра и осторожного обеда его самочувствие улучшилось настолько, что Тобиас решил — прогулка окончательно прочистит ему мозги и заодно отвлечёт от навязчивых мрачных мыслей. Балкон с шикарным видом на авеню Монтень, хоть и был достаточно просторным, не годился для многочасовой ходьбы.
Он принял душ и побрился. Вернее сказать, слегка поскрёб щёки, стоя под еле тёплой водой. Синяки, в том числе и под левым глазом, уже выцвели до грязно-жёлтого, рёбра и руки не болели. Тобиас чувствовал, что очень слаб для такого променада, однако, надев тёмные очки, упрямо натянул шарф повыше и шагнул в пасмурный день. Он отдавал себе отчёт в том, что занимается самобичеванием, но никак не мог остановиться — уж в мазохизме он преуспел ничуть не меньше, чем в бизнесе. Главное — не подхватить простуду в свой первый продолжительный отпуск без пристального внимания семейного ока.
Тобиас бесцельно бродил по улицам, на сей раз избегая подозрительных поворотов. Перед выходом он до отказа зарядил батарею нового телефона и на всякий случай купил путеводитель. Теперь дело было за газовым баллончиком, нужный магазин Тобиас уже присмотрел.
На повороте с Монмартра рядом ним остановился синий Додж. Передняя дверь открылась, и на него уставилось дуло револьвера.
— Садись. Не заставляй тебя уговаривать.
Какой замечательный, а главное, насыщенный у него отпуск! Будет что вспомнить бесконечными рабочими вечерами.
— Хочу уведомить вас, — отступая назад, сказал Тобиас холодно, — что вы совершаете большую ошибку.
Страха не было, только учащённо забилось сердце и вспотели ладони. Голова оставалась ясной. Тобиас обречённо огляделся — неужели никто не замечает творящегося средь бела дня преступления? Но люди продолжали идти, с лицами пустыми, лицами радостными и недовольными, им не было дела до иностранца. Их возмущало только то, что им преграждают путь.
— Это вряд ли, — крайне вежливо ответили ему. — Ошибку совершишь ты, если не сядешь. Последнюю ошибку в своей жизни. И не вздумай орать — подстрелю.
Спорить не хотелось, не без опаски Тобиас сел в машину. На заднем сидении пассажир — плотный, круглоголовый мужчина, прячущий глаза за тёмными очками, — убирал пистолет в кобуру. Несмотря на дорогое пальто, вид у него был совершено бандитский, и Тобиас невольно отодвинулся подальше. Щелкнули блокираторы, шофёр обернулся и кивнул ему.
— Обойдёмся без знакомства. И без херни, правда, мсье?
Говорил он с сильным акцентом, смягчая букву «р», из чего Тобиас заключил, что перед ним — коренной житель города, притом довольно молодой. Выбора не было, силы были явно неравны, поэтому, сняв тёмные очки, Тобиас просто кивнул в ответ. Водитель одобрительно улыбнулся, и тонкие щеголеватые усики над верхней губой сделали его ещё моложе и хитрее. Машина плавно тронулась с места.
— Мы просто прокатимся кое-куда. После пойдёшь своей дорогой.
Снова безукоризненно вежливый тон, от которого чуть более впечатлительного человека пробрало бы до мозга костей, но Тобиас лишь осведомился:
— После я буду в состоянии ходить?
В его положении задавать такие вопросы было неумно и довольно опасно, он это прекрасно понимал, но его словно бес толкал в ребро, заставляя совершать необдуманные поступки и болтать лишнее. Тобиас приготовился к худшему.
— Не волнуйся. — Шофёр встретился с ним глазами в зеркале заднего вида. — Это будет самое безопасное путешествие в твоей жизни.
На сей раз свои сомнения Тобиас решил оставить при себе. Человек рядом молчал и даже почти не шевелился, но было ясно — при более существенном намёке на сопротивление он вступит в игру, и путешествие станет для Тобиаса не только небезопасным, но и смертельным. А сегодняшним утром Тобиас решил для себя, что, несмотря на все тяготы своего существования, всё-таки хочет жить. Он пытался прикинуть в уме то, ради чего стоило ещё немного поболтаться на этом свете, и увлёкся так, что не заметил, как машина остановилась.
— Мы на месте.
Тобиас поднял глаза. Додж стоял перед католическим храмом.
— Прошу на выход, — подал голос великан, сидящий рядом.
Он был сдержан и зловеще вежлив, рыхлое измятое лицо не выражало ни единой мысли. Словно чей-то автоответчик. Тобиас предпочёл бы не встречаться с его владельцем, но жизненный опыт подсказывал ему, что избежать нежелательной встречи он может только с аккуратной дырочкой во лбу, да и то весьма сомнительно.
Дверь, которую перед ним распахнул шофёр, рванул ветер, Тобиас невольно вцепился в неё и потянул на себя. Переждав порыв, он надел очки и решился выйти, но тогда ветер попытался вытряхнуть его из пальто, швырнуть в лицо обрывок бумаги и лишить возможности дышать.
— Поторопимся! — тяжело бухнул сзади бас его спутника. — Снесёт нахрен!
В храм совсем не хотелось, Тобиас всегда предпочитал верить на расстоянии, но сейчас маршрут прогулки выбирал не он. Непрошеные спутники, вежливые и предупредительные, встали по обе его стороны и чинно ввели внутрь.
— Тебе очень надо исповедаться, — обрадовал его шофёр и указал на две полукруглые двери, ведущие в исповедальню. — Мы подождём снаружи, храни тебя Господь! Тебе в левую.
Тобиас очень сомневался в этом, но от него ждали согласия, поэтому он нехотя кивнул. Он предпочитал обходить храмы стороной, а вот Саммерс-старший проводил уйму времени на коленях, пытаясь замолить какие-то неведомые грехи. При попытке и его обратить в католичество Тобиас воспротивился столь яростно, что отец отступился и больше не заводил об этом разговор. Это было единственное, в чём Тобиас был свободен.
Он остановился перед чопорной дверью исповедальни и оглянулся. За его действиями следили внимательно и неотрывно. Тобиас тяжело вздохнул, перекрестился и вошёл внутрь. Пусть эти странные люди увидят это и оставят его в покое. Он уселся на простой деревянный стул и, задумавшись лишь на миг, заговорил:
— Простите, святой отец, ибо я согрешил. В прошлую пятницу я переспал с мужчиной…


Часть 6

Тобиас не верил своим глазам. Сквозь решётку на него, прищурившись, укоризненно смотрел Мартин. Тот самый растрёпанный Мартин из бара, по какому-то недоразумению одетый в сутану. Белеющая колоратка выглядела насмешкой над привычным миром, в котором священники не пьют водку в полуночных барах и не снимают там мужчин на ночь. Тобиас как будто раскололся на две половинки. Одна его часть пребывала в ужасе, но другая безбожно радовалась, что он теперь сможет вымолить прощение у своего случайного любовника за то, что не перезвонил. И за всё остальное сразу. Этот человек — просто подарок небес!
— Мартин… Ты что…
— Я не Мартин. Я преподобный Томаш Войтек.
— Русский, что ли?
— А есть разница? — Мартин-Томаш тяжело вздохнул, однако Тобиас видел, что скорбь его притворная. — Поляк. Важно сейчас совершенно другое.
— Конечно, — машинально кивнул Тобиас, чувствуя себя очень глупо. — Вот скажи мне, разве у вас не обет безбрачия? И…
— Прекрасно выглядишь. — Томаш с едва заметной улыбкой кивнул на его левый глаз. — Не возражаешь, если я присоединюсь к тебе? Кто бы что ни говорил, треклятая решётка мешает единению между священником и прихожанином, а это в нашем деле главное.
Окошко захлопнулось, послышались тихие шаги. А Тобиас продолжал сидеть и тупо смотреть на деревянную решётку. От еле слышного скрипа двери по спине прошёл холодок, и чужое присутствие наполнило крохотную каморку, чьи светло-серые стены до ужаса напоминали тюремные. Хорошо бы не поворачиваться, закрыть глаза и сделать вид, что его тут нет. Однако в последние дни он уже и без того наделал достаточно глупостей, а поворачиваться спиной к реальности — едва ли не бредовее всего вместе взятого. Стискивая деревенеющими пальцами бортики низкого стула, с замирающим сердцем Тобиас развернулся к входу.
Преподобный, носящий несколько имён и живущий на две стороны, был совсем близко. Невозмутимостью он не уступал гипсу, из которого был сотворён Иисус в его церкви, но, в отличие от него, не кривился от гротескного страдания. В руках он держал увесистую Библию.
— Что всё это значит? — требовательно спросил Тобиас.
Ответ был странным. Томаш протянул сжатую в кулак руку, выжидательно глядя на него. Поколебавшись, Тобиас подставил ладонь, и Томаш, улыбаясь тепло и благообразно, как приличествует истовому служителю Божьему, вложил в неё что-то. Отчего-то Тобиас заволновался и поспешно разжал непослушные пальцы, но на его влажной ладони лежали всего лишь самые обычные чётки. Это было уже слишком.
— Благословляю тебя. — Томаш завершил удивительную церемонию, перекрестив его. — Пусть мой подарок станет твоим пропуском в новую жизнь.
В последнее время невероятных событий, странных людей, произносящих нелепые речи, в его жизни стало на порядок больше. Тобиас почувствовал себя разбитым. Ещё немного — и он потеряет рассудок. Нависающий над ним молодой мужчина, с которым они не так давно переспали, не добавлял ясности и без того хаотичному мыслительному процессу.
— Я всё объясню. — От низкого шёпота с распроклятым акцентом Тобиас едва не завыл. — Готов ли ты меня выслушать?
Почему бы и нет? Есть надежда, что небольшое повышение градуса сумасбродства не превратит их плохонькую драму в фарс. Тобиас просто кивнул, не доверяя своему голосу. В самом деле, почему бы и нет?
— Я знаю твоего отца. — Прижав свою Библию к груди, Томаш опёрся о дверь, очевидно, разделяя мнение по поводу влияния близости на ход мыслей. — Он захаживал ко мне иногда. О, что это был за старикашка! Таких бахвальных пустозвонов ещё поискать…
Тобиас был с ним полностью согласен. Он решил больше не удивляться ничему из того, что услышит в этой исповедальне. Нечасто выпадает возможность поменяться ролями со священником.
— Он всё расхваливал тебя, говорил: «Мой мальчик — самый лучший для меня». Веришь, нет, я представлял избалованного, капризного богатенького сыночка, которому папочка нос утирает. Не перебивай! — Томаш резко махнул рукой, заметив, что Тобиас собирается возразить: — Сначала я закончу. Наши семьи давно и плотно сотрудничают. Бизнес — дело такое. Пока ты честно, относительно честно пытался вести дела, твой отец нанимал моих ребят. Полагаю, рассказывать о роде наших занятий не имеет смысла. И ещё следует уточнить, что не совсем моих — изначально всем заправлял мой папаша. Сначала я слушал, как твой старикан расхваливает тебя. Со временем похвалы становилось всё меньше, пока на очередное собрание старых друзей он не заявился угрюмым, как копчёный угорь, говорил мало и сквозь зубы. Папаша мне после рассказал, что тебя подозревали в связи с мужчинами. Тут я задумался. Не буду рассказывать, как пришёл к тому, что хочу служить Господу, невзирая на свою любовь к сексу и принадлежность к семье мафиози. Могу сказать только то, что после того, как в прошлом году папаша покинул этот мир, мистер Саммерс прямо на выходе из церкви заявил, что я — единственный, кому он смог бы поручить устранить собственного сына, который опозорил семью. Ты его несказанно разочаровал. Почему он отправил тебя сюда, как думаешь? Почему на тебя напали? Тебе невероятно, сказочно, божественно повезло, что в тот вечер я вместе со своими людьми был в том захолустье, проворачивал одно дельце. Что заинтересовался причиной, по которой черномазые шумят на улице. Что ты оказался симпатичен мне.
— Те ублюдки были подосланы моим отцом? — Тобиас громко рассмеялся, чувствуя подступающую истерику. — И как же они меня нашли?
— Следили. Как и я. К моему великому стыду, хочу заметить, — небольшое помещение вряд ли было рассчитано на столь яростное выражение чувств, и Тобиас поморщился, — что проболтай я ещё немного с подосланной ко мне шестёркой — твой отец бы потирал сейчас руки и готовился передать фирму беременной невестке.
Тобиас в ужасе уставился на него.
— Ты ведь не знал, что твоя Дана беременна? — усмехнулся Томаш.
Медленно, словно во сне Тобиас кивнул. Определённо, слишком много приключений выпало на его долю за последние несколько дней. Хватит с него Парижа и этого странного священника с его россказнями. По пути в отель он решит, как быть дальше. Тобиас поднялся, намереваясь уйти, но Томаш заявил, не меняя позы, ясно давая понять, что не сдвинется с места:
— Тебе не позволят выйти, пока я не разрешу. Это для твоего же блага.
— И снова для блага. Всё в этом мире для моего блага. — Голос Тобиаса был полон горькой издёвки. — Мой отец хочет меня убить тоже для моего блага?
— Конечно же, нет. Но у меня есть предложение. — Томаш хитро сверкнул глазами. — Оставайся со мной.
— За… зачем?
Ответ был прост как пять центов.
— Ты мне нравишься.
Тобиас задохнулся от внезапно накатившей злости, острой и жгучей:
— Теперь и ты будешь подталкивать меня к решениям, выгодным тебе?
— Ты несправедлив. — Тобиас еле разобрал сказанное — у Томаша от удивления и обиды прорезался сильный акцент. — Как будто тебе это невыгодно! Я не собираюсь давить на тебя, просто обеспечу защиту на первое время, гарантированно. А дальше будешь справляться сам.
— Но как… Ты же грёбанный священник! Священники не трахаются, особенно с мужчинами!
— Эти ограничения придуманы не Господом, а людьми. Именно поэтому днём я — смиренный священник, несущий службу Ему, а ночью могу быть кем захочу.
Даже священник презрел неоправданные запреты своей религии, а он, человек с огромными возможностями, слова не мог сказать поперёк своему отцу-тирану, который, как оказалось, настолько запутался в их отношениях, что был готов разрешить все их разногласия убийством.
— Ты ведь не всерьёз говорил? Про то, что я тебе симпатичен.
Улыбаясь, Томаш раскрыл Библию и протянул ему фотокарточку. Тобиас увидел себя в окружении университетских друзей.
— Я был просто одержим тобой одно время, ну и… — Томаш развёл руками, — послал человека, чтобы тот привёз мне твоё фото, после чего ты мне понравился ещё больше.
Словно в мелодраму попал. Тобиас безуспешно пытался сохранить отрешённое лицо. Этот тип влюбился в него, находясь за тысячи километров, по одним только рассказам его старика. Уму непостижимо! Он опасливо вернул снимок.
В серой тесноте исповедальни влияние храма почти не ощущалось. Здесь главенствовал святой отец, заполняя собой всё пространство. Несмотря на спокойную уверенность, он жаждал ответа. Подобная одержимость наводила на определённые мысли — этот парень или тиран наподобие его отца, или просто помешанный. Неизвестно, что из этого хуже. И всё же нужно было что-то решать. Разумно ли доверять малознакомому человеку, который на протяжении долгих лет следил за его жизнью? У кого две совершенно противоположные ипостаси и оригинальные взгляды на мир?
Спустя несколько томительных бесконечно долгих секунд и попыток понять, как жить после того, как странный священник выложил ему всю подноготную о нём и его жизни, Тобиас неожиданно для себя взорвался. Он костерил своего отца на чём свет стоит, поносил свою собственную нерешительность и идиотское желание соответствовать ожиданиям других в ущерб своим собственным. Томаш смотрел на него с плохо скрываемым удовольствием. Его рыжие глаза сияли.
— Вот видишь, — подытожил он, когда Тобиас обессиленно опустился на стул и затих, гневно раздувая ноздри. — Правда помогла тебе стать самим собой, надеюсь, теперь ты одумаешься и примешь верное решение, которое упростит тебе жизнь. Хочешь — верь, хочешь — нет, но я всё же надеялся, что ты позвонишь.
Наверное, в этот момент у Тобиаса, измученного крутыми поворотами своей жизни, попросту отключилась способность соображать, а заодно и двигаться. Иначе почему он позволил Томашу приблизиться и успокаивающе гладить по волосам?
— Могу представить, как ты разочарован, — пробормотал Тобиас, отринув все приличия и зарываясь лицом в чёрную ткань сутаны. — Я просто жалок.
Однако его попытка заняться самоедством была встречена скептически. Томаш заставил его подняться и прижал к себе.
— Отнюдь. Я доволен, потому что ты — живой человек с кучей недостатков, и я наконец могу тебя пощупать.
Тобиас заворчал, когда руки переместились на его задницу, но больше для приличия. Всё же этот ненормальный священник привлекал его куда сильнее, чем хотелось бы.
— Прилично ли святому отцу находиться в стенах своей церкви в столь… взбудораженном состоянии?
— Это не то, что ты думаешь. То, что ты думаешь, располагается немного левее. А это всего лишь пистолет, — будничным тоном поведал Томаш. — Он на предохранителе, не бойся, не выстрелит.
— Ты носишь оружие в храме? Господи, что за сумасшедший мир, дай мне другой! Ты точно священник?
— А что тебя удивляет?
— Затрудняюсь сказать, что обозначить первым. Почти все твои действия попадают под определение греха.
— Я всего лишь слабый человек, да. Зато я спас тебе жизнь.
— Потакая своим желаниям.
— Умоляю, заткнись, сын мой! Я начинаю беспокоиться, что ты слишком сообразителен и представляешь опасность. Решай, принимаешь ли ты моё предложение. И побыстрее, у меня скоро служба!


Эпилог

Тобиас остался в Париже. Он сменил фамилию, с помощью Томаша раздобыв поддельные документы, и без лишних сожалений оставил семейное дело. Жалел только о том, что никогда не увидит своего ребёнка. Они условились, что Томаш скажет Юджину Саммерсу — Тобиас теперь даже в мыслях не мог назвать этого лицемерного мерзавца своим отцом, — что тело его сына благополучно спущено в воды Сены с грузом на ногах. Спрашивать, как отреагировал старик на это известие, Тобиас и знать не желал.
За всё время их знакомства Томаш продемонстрировал свою власть всего лишь единожды — когда требовал немедленного решения послать к чёрту Саммерса-старшего и остаться с ним. Поначалу Тобиас с опаской относился к столь особенному священнику, памятуя про его многолетнюю одержимость, однако Томаш не стремился его ограничивать, не ставил никаких условий, напротив — делал всё для того, чтобы разрыв с семьёй прошёл наиболее безболезненно. Он помог подыскать небольшую квартиру в относительно спокойном районе и не заявлялся туда без предварительного звонка.
Полюбить Париж так и не удалось. Тобиас лишь немного примирился с тем, что город совсем не похож на Сан-Франциско: и люди другие, и атмосфера чересчур легкомысленная, даже вульгарная. Когда он озвучил эти свои мысли, Томаш поднял его на смех, и Тобиас замкнулся в себе. Он даже похудел от глухой тоски, подтачивающей его уверенность, и всё чаще стал задумываться — а верно ли он поступил? Его подавленность не осталась без внимания, и после неприятного разговора на повышенных тонах Тобиас ушёл жить в дешёвый хостел рядом с Эди де Нант* и несколько дней провалялся там в обнимку с бутылкой. Когда Томаш нашёл его, он молча покачал лохматой головой и, процедив сквозь зубы что-то на своём резком смешном языке, просто сел рядом. Сжимая в пальцах жёсткие светлые волосы, Тобиас навзрыд винился в своей глупости и слышал в ответ тихую проникновенную отповедь, произнесённую мудрым священником; жгла она его сердце сильнее, чем горячечные извиняющие поцелуи.
Больше они не расставались. Тобиас осознал, что этот полный страсти, иногда неумеренно язвительный поляк стал ему дороже всей семьи, оставшейся далеко в прошлом. И даже две его жизни, создающие такую противоречивую, изменчивую личность, уже не казались чем-то необычным и лицемерным. Это были всего лишь две стороны одного и того же человека, но всё же Тобиаса восхищала и одновременно беспокоила столь разительная перемена.
Прошлую жизнь он вспоминал как дурной сон, кошмар, из которого чудом удалось выбраться невредимым и морально здоровым. Относительно. Томаш иногда посмеивался, необидно, но Тобиаса корёжило о любом упоминании его прежней слабохарактерности.
Он неплохо справлялся со своими новыми обязанностями — Томаш сделал его своим помощником в финансовых делах. Постепенно он втянулся и даже перестал морщиться, когда Антуан, молодой француз, исполнявший роль его шофёра в тот достопамятный день, докладывал недовольному начальству о потерях. Иногда терялся товар, но чаще всего потери измерялись в людях. Тобиас знать ничего не хотел о войнах, раздирающих улицы Парижа. Он так и не научился давить на близких, однако знание о том, что Томаш иногда, сменив облачение священника на неприметный бомбер и повязав на лицо платок до самых глаз, зачем-то лезет в самую гущу опасных событий, не давало ему покоя. В конце концов, опасение жёстко наступило на горло вялой нерешительности. Томаш был приятно удивлён и даже польщён.
— Учишься, на глазах растёшь. Годам к тридцати пяти станешь настоящим человеком, а не его жалким мямлящим подобием.
Обижаться на правду Тобиас не видел смысла, поэтому не стал. Просто несильно толкнул Томаша в плечо и щёлкнул по лбу. Он хотел надеяться, что его слова не уйдут в пустоту.
Несколько раз ему довелось побывать на службе. Молодого красноречивого падре Войтека любили все от мала до велика. Томаш словом зажигал сердца людей, во время проповеди с его губ не срывалось ни слова лжи, он был яростно честен — перед собой и перед своей паствой, вещал с той силой, что присуща лишь людям искренним, истово верующим. После службы с хитринкой в глазах Томаш кивал девушкам, по-свойски похлопывал по плечу парней, пожимал руки пожилым степенным прихожанам, был радушен и чуток к проблеме каждого, но при малейшем проявлении приземлённого интереса к своей персоне сразу становился строг, сдержан и задумчив; превращался в безжизненную копию своего Иисуса с ледяным взглядом, так что никто ни на секунду не мог усомниться в его добродетельности.
«Если бы они только знали! — думал Тобиас со смесью беспокойства и удовлетворения. — Каков на самом деле их обаятельный, радушный падре. Как он гибок в полумраке спальни, как безбожно сквернословит, запутавшись в сбитой постели, как смотрит снизу вверх и довольно жмурится, слушая мои стоны. Насколько сильно бывает зол, услышав о крупных финансовых потерях, о пропавших дилерах и сильных бойцах, найденных мёртвыми с понюшкой кокаина. Как страшны его глаза, когда он тихо, но так же пылко, как и во время проповеди, обещает телефонной трубке мучительную смерть через кастрацию, ничуть не стесняясь в выражениях».
Казалось, Томаш ничуть не тяготился своей двойной жизнью. Он находил удовольствие во всём, чем занимался. Днём он помогал грешникам, благословляя и наставляя на путь истинный словами, после наступления тьмы — делом и не видел в этом никакого противоречия.
Вскоре и Тобиас перенял его спокойствие. В конце концов, он был в мире с самим собой, всё остальное можно счесть незначительными мелочами и задвинуть на задний план. А ещё он всерьёз подумывал о том, чтобы пойти в семинарию, раз уж семейная жизнь не заладилась.
Примечание к части

*Эди де Нант — площадь в Париже.