Мой Бог

Маленькие, мы верим во всемогущество и непогрешимость своих родителей. Они – наши Боги. Оберегают, заботятся, лелеют. Помимо того, что кормят-поят, конечно. К ним – с печалями. К ним – с радостями. К ним – за советом.

А потом что-то ломается. Появляются тайны, недоговорки, пресловутый конфликт отцов и детей. И мы отстраняемся от наших Богов, меняем их на новых идолов, забываем поздравить с узкопрофессиональным праздником, бываем дома, как в гостях – на выходных да на каникулах.

И в один прекрасный – или не очень – момент вдруг приходит осознание того, что ближе, дороже, понятливее, терпимее никого в нашей жизни и нет. Только они, забытые, но не утраченные Боги. И мы возвращаемся к покинутым алтарям, преклоняем колени и целуем теплые руки, которые когда-то, по скудоумию, оттолкнули.

Мой единственный Бог – отец.

Приемный.

Я всегда это знал. Вернее, помнил мать – женщину, родившую меня и терпевшую мое существование аж пять лет. Помнил отца, родного. Вернее, его похороны. А лицо потом мой Бог показывал мне на фотографиях. Но ничего к человеку, зачавшему меня на одной из разухабистых студенческих вечеринок, я не испытывал.

Мои биологические родители не были женаты. И ребенок был им совершенно ни к чему. Я, тогда шестнадцатилетний, отлично это понимал. Не было никаких «ты обманывал меня», «никогда не прощу». Я просто пожал плечами, и мы стали жить дальше. Хотя жаль, конечно, что в моих жилах не течет кровь моего Бога.

Иногда становилось неловко перед друзьями-приятелями, которые в изрядном подпитии жаловались на родительское непонимание, на чрезмерный с их стороны контроль, на невозможность спокойно существовать под одной крышей без истерических нравоучений. Сравнивал. У нас не так. Идеальные отношения – открытые, честные, доверительные. Я так думал. Ровно до того момента, пока как анекдотичная жена не вернулся домой чуть раньше обещанного срока.

После торжественного вручения аттестатов, который я тут же торжественно вручил горделиво улыбающемуся Богу, «цыгане дружною толпою» в лице тридцати двух выпускников отправились на турбазу в Солнечное, где тусили до самого рассвета. Этот самый рассвет мы и встречали (несколько поредевший компанией) на берегу Финского залива, когда услышали надорванный девчоночий крик. Ломанулись через кусты. Отодрали здорового как двухстворчатый шкаф Шурика Днепрова, нашу звездульку, от отличницы Аленки.

Каюсь, наподдал я ему, хотя отец и учил почем зря не распускать кулаки. Но я же ради благородного дела – за честь девичью и все такое.

Сам тоже получил – Шурик все же пошире и повыше, хотя и пьян в хламину был. Правда, растащили нас раньше, чем мы нанесли друг другу травмы, слабо совместимые с нормальной жизнедеятельностью.

С Аленкой мы никогда особо не общались. Хорошая девчонка, маленькая, курносая, в огромных очках на пол-лица. Но не в моем вкусе. Я ж эстет, блин. Мне ярких грудастых брюнеток подавай. Были. Всякие. Только такой, как Аленка, не было. Смешной. Застенчивой. С красивыми губами-бантиками.

Не, об Аленкиных губах я не думал в то раннее утро, когда мы вдвоем шли по шоссе по направлению к городу (ну или ближайшей автобусной остановке). Аленка не захотела оставаться. Боялась. Я вызвался проводить, так как хмель выветрился, а сна – ни в одном глазу.

Болтали. Обо всем на свете. О будущем поступлении. О клубнике, которую оба любили. О нелюбви к пафосу, гламуру, выпендрежу. Оба подумали о Шурике. Помолчали. И снова – о литературе, о кошках, о музыкальных предпочтениях, о шикарных директорских ботинках из натуральной крокодиловой кожи…

Потом нас подобрал какой-то сердобольный старичок на «четверке», подкинул до ближайшего метро.

Оказалось, мы живем в соседних домах. Обменялись телефонами. На всякий пожарный. Я все еще не думал об Аленке как о девушке. Своей девушке. Но с ней было классно. И легко. Так спокойно и хорошо было только с Богом.

Лифт не работал. Не беда. Внутри меня словно газировка плескалась. Прохладная. С щекочущими пузырьками. Я даже живот потер, чтобы их там подуспокоить. И на родной восьмой этаж – одним махом.

Кажется, еще на лестничной площадке услышал приглушенные толстыми стенами крики. Хмыкнул – кому это в такую рань уже не спится? Оказалось, Богу. И всклокоченному блондинистому парню в одном носке, в котором я не сразу признал отцовского зама.

Они меня не заметили. И продолжали ругаться. А темой их утренней вербальной деятельности был… я?

– Леш, это нечестно. И обидно, в конце концов. Каждый раз выталкиваешь меня из постели, словно шлюху, снятую на ночь.

– Ты знаешь, почему.

– Знаю. И понимаю твои отцовские чувства. Но Вадим уже взрослый мальчик. Может, пора ему рассказать?

– Нет.

– Категорично. Выбираешь его? Не меня?

– Такой выбор никогда передо мной не стоял. Только он. Всегда он.

– Это ненормально!

– Не визжи, соседей разбудишь.

– Плевал я…

– Влад!

– Да пошел ты, Лешик. Ебись теперь со своим сыночком ненаглядным.

Пощечина. Как контрольный выстрел.

Я замер в темном коридоре. Ни чувств, ни мыслей, ни эмоций. Ни-че-го. Как тогда, когда смотрел фотографии того человека, биологического.

Влад почти налетел на меня, гнусно ухмыльнулся. Правая щека красноречиво рдела.

– Слышал? Все слышал? – истерично, срываясь на фальцет. – Сука твой папочка. Сука и пидор. Что, нежданчик?

– Влад… – Холодный как скальпель голос моего Бога.

Низвергаю его. Окончательно и бесповоротно.

– Это правда? Ты с ним?.. Ты?...

– Правда. – Все та же холодность, но усталая, равнодушная. Смотрит в упор. И не видит. Ждет приговора.

– Мой отец не может быть пидором… Не может трахать других мужиков… Или ты им позволяешь себя?..

Он никогда меня не бил. Не ударил и сейчас. Но посмотрел так, что внутри все перевернулось. Наверное, так вот смотрят на своего палача – смиренно и безысходно. С пониманием того, что все, конец. Если бы я не был обижен тем, что он не признался, может, все сложилось бы по-другому… Может… А может и нет.

Он ушел тогда. Мой поверженный Бог. Без слов. Без оправданий. Проклятый мной. Отверженный.

А я купался в своей детской обиде, в кровь сдирая костяшки пальцев о кафель в ванной. Куксился, строил оскорбленные морды, даром что до гомофобных оскорблений не опустился. Хотя отец всегда меня хорошо чувствовал, поэтому наверняка знал, какими нелицеприятными эпитетами я его награждаю.

Когда принял решение жить отдельно, отец не возразил. Снял однокомнатную квартиру. В пяти минутах от универа, который мы с ним вместе придирчиво выбирали. Правда, на «смотрины» ездили по отдельности.

Каждый месяц он переводил на банковскую карту сумму, от которой перехватывало дыхание.

Но тратил я только на оплату квартиры. Остальное – сам. Нашел подработку. Легко совмещал ее с учебой. Брался за любую шабашку: начертать курсовик, перевести технический текст с немецкого, разработать дизайн простенькой детальки… Да, башка у меня светлая в вопросах, касающихся проектировки и монтажа систем отопления, канализации и водоснабжения (название моей специальности, кстати). А вот в делах личных – как был дураком, так дураком и остался. Поэтому – череда безликих подружек. Поэтому – затянувшиеся поиски своего, теплого и родного.

Второй курс. Новый год в общаге. Весело, шумно, многолюдно.

И знакомые огромные очки. И курносый нос. И раннее летнее утро, напоенное свежестью, разговорами и пузырьками.

Она оставалась серьезной, даже рассуждая о преимуществе «Оливье» над «Цезарем». А я смотрел на нее, на Аленку, и не мог оторвать глаз до тех пор, пока, удивленная, она тоже не посмотрела на меня и не улыбнулась. Неуверенно, смущенно. Будто сомневаясь, что на нее смотрю, что ею любуюсь.

Потом был балкон и губы-бантики.

Прохладные, розовые, сладкие, как мед с шампанским.

Думаю, это была любовь с первого взгляда. Только мне потребовалось слишком много времени, чтобы понять это.

А моя Аленка знала все с самого начала. Даже раньше. С восьмого класса. Что я – ее единственный. И навсегда.

Потом я случайно столкнулся с отцом в супермаркете, где мы с Аленкой затаривались перед поездкой на дачу ее родителей. И приподнятое настроение сменилось чернющей тоской.

Он плохо выглядел. Осунулся. Поседел. Уголки губ горько опущены.

Хотя все так же подтянут и элегантен. В одном из своих классических английских костюмов. Ну а как иначе? Он же – босс.

Смалодушничал я. Спрятался за стойку с открытками. Дождался, пока он уйдет к кассам, толкая перед собой полупустую тележку. Виски. Батон. Его любимый «дырявый» твердый сыр. Пластиковый контейнер с каким-то невразумительным салатом. Он ведь никогда не питался полуфабрикатами, предпочитая натуральные продукты и домашнюю стряпню. Или он для меня старался?

В горле засвербило. Стало вдруг так мерзко, так противно. И в первую очередь – за себя. За черствость. Равнодушие. Узость мышления. Я теперь с Аленкой. Родители ее души во мне не чают. Бабушка Поля, когда домой собираюсь, всегда что-нибудь вкусненькое с собой сует.

А он – один. Совсем один. Потому что у таких, как он, полноценной семьи не бывает. А его семья оттолкнула его. Я оттолкнул. Вышвырнул как напроказившего щенка, который не смог удержаться и разодрал любимый домашний тапок.

Говорят, перед смертью перед глазами проносятся картины прожитой жизни. Застывшие мгновения.

А меня вот тогда в супермаркете словно переклинило. И вспомнилось…

…как, поздно вернувшись с работы, он, уставший, помогал мне с математикой…

…как вдвоем ездили на рыбалку на Чудское озеро – ничего не поймали, зато наплескались от души…

…как учил отстаивать свое мнение и держать удар…

…как сказал, что мать отказалась от прав на меня и что теперь – он навсегда мой папа…

…как сидел в третьем ряду и слушал, как я играю на фортепиано на итоговом концерте в музыкалке его любимую «Лунную сонату»…

…как сорвался с объекта и приехал в школу, потому что учительница позвонила ему и сказала, что я сильно температурю…

…как помогает выбирать подарок на Восьмое марта моей первой девчонке…

…как говорит о том, где лежат презервативы – серьезно, но с лукавинкой в серых глазах…

…как на Последнем звонке стоял рядом, обнимая, и улыбался в камеру…

Мой кумир.

Мой Бог.

Мой отец.

Все это я вывалил на Аленку, сидя на покосившейся скамейке в ближайшем скверике.

Моя Аленка оказалась понимающей и жесткой.

Ее не смутили мои слезы и сумбурные воспоминания.

Но до сих помню ее слова: «Не помиришься с отцом, расстанемся!».

С нагруженными пакетами поехали в его - нашу - квартиру на Нарвской.

Только присутствие Аленки не позволило мне сдрейфить и не сбежать в последний момент. Потому, что было стыдно за свое скотское поведение… И – да, черт возьми! – я боялся посмотреть в глаза отцу и понять, что больше меня нет в его жизни, что я больше не его глупый запутавшийся ребенок…

…Аленка говорит, что наш первенец – Лешка, конечно же – похож на моего Бога.

Бог спорит, но по улыбке вижу – доволен.

Одной рукой придерживает висящую на его шее двухлетнюю Марусю, второй умело переворачивает шпажки, на которых истекает соком ароматный шашлык. Рядом вертится Лешка и его друг – энергичный золотистый ретривер Персик.

На террасе бабушка Поля и овдовевшая Аленкина мама Ирина строгают салаты.

Обычные семейные выходные. Да.

Только сегодня ждем гостя – из Америки возвращается Иринин младший брат Константин. Аленка говорит, что нам с Богом будет, о чем поговорить с новым родственником: Константин тоже обретается в строительном бизнесе.

Переваливаясь уточкой, из-за угла выплывает моя пузатенькая благоверная с шикарным (иначе не скажешь) блондином: высокий, спортивный, самоуверенное лицо, снисходительный взгляд.

Константин, значит? Ну-ну.

По-голливудски улыбается, жмет руку. Целует Ирину и бабушку Полю. Тискает Лешку. Треплет за ухом дружелюбного Персика. А потом я вижу, как меняется его взгляд, становясь каким-то растерянным, туманным. Оборачиваюсь. Мой Бог с Марусей под мышкой. И тот же взгляд. Поплывший.

Аленка толкает в бок. Очнулся и представил их друг другу. Обычное мужское рукопожатие длится чуть дольше, чем положено в таких случаях.

Я не заморачиваюсь. Сами разберутся… Блин, красиво смотрятся вместе…

Да иду я, иду. Не шуми, милая!