Позови меня к себе!

Исходи весь город
Поперек и вдоль —
Не умолкнет сердце,
Не утихнет боль.

В чьих-то узких окнах
Стынет звон и свет,
А со мною рядом
Больше друга нет.

Сколько не досказано
Самых нежных слов!
Сколько не досмотрено
Самых нужных снов!

Если б сил хватило,
Можно закричать:
На конверте белом
Черная печать....

(В.М. Кубанев)

Утро начинается не с привычного мелодичного перезвона будильника, а с Жоркиного:

– Не сопи – знаю, что уже не спишь!

Невольно ухмыляюсь. Выбрасываю до фильтра докуренную сигарету в окно, делаю глоток сладкого кофе. Васька смотрит с возмущением, уходит в комнату, демонстративно взмахнув торчащим как карандаш хвостом. Кощь с характером, не отнимешь.

– Не сплю, – отвечаю Жорке и тянусь за очередной горькой отравой.

Ты всегда говорил, что ядерная смесь из крепких сигарет, черного кофе и незащищенного секса станет причиной моей гибели в далеко не старческом возрасте. Жаль, что ты был неправ, и я благополучно дотянул до сороковника.

– Приедешь сегодня? – напряженно спрашивает Жорка после секундной паузы, в которой – о, боги! – целый мир.

– Не смогу – отчет в налоговую нужно отвезти.

– Друг мой, – насмешливые Жоркины интонации высоковольтным разрядом проходятся по обнаженным нервам. – Друг мой сердечный, мы сколько лет знакомы, м? Вот не умел никогда обманывать, не стоит и начинать… Ждем в три.

– Жор, не… – Гудки, короткие и резкие, как мигрень. М-да, тактичности у опера Жорки ни на грош.

Никогда не любил многолюдные сборища. Особенно семейные. Особенно у ваших с Жоркой родителей. Знаю, они ни в чем меня не винят, даже слова лишнего не скажут – Жоркина профилактическая работа. Но все равно иду. Как на эшафот. С надеждой на мгновенную и не особо мучительную казнь.

День пролетает как в тумане. Не потому, что осень, а потому, что все мысли о тебе. Лишь о тебе. Как, впрочем, всегда.

После налоговой еду к вам. Впервые досадую на то, что не застрял в пробке. Часа на три. Достойное оправдание. Правда, с Жорки станется «тучи развести руками» – он парень вдумчивый, обстоятельный и упрямый.

На заднем сидении «Мазды» острые белые хризантемы. Для твоей мамы. Тридцать три. Символично? Чертовски.

Протоптанная дорожка, до камушка знакомая с детства. Машинально бросаю взгляд на третий этаж. Показалось, или кружевная занавесь на кухонном окне слегка качнулась? Твою ж маму…

Останавливаюсь у скамейки, закуриваю, с неудовольствием отмечая, что руки предательски дрожат.

Ненавижу сегодняшний день. Не-на-ви-жу!

– Егорушка, ты почему тут мерзнешь? Ну-ка, бросай гадость и поднимайся, – на балконе стоит твоя мама, пухленькая блондинка с добродушным лицом. Улыбается и ежится – октябрь нынче прохладный.

– Здравствуйте, Ксения Алексеевна, – улыбаюсь непослушными губами. Ради твоей мамы. Ради тебя.

Понимаю, что не могу сделать ни шагу. Ноги наливаются гранитной тяжестью. А в груди – тревожный пожар. Дыши, черт тебя возьми. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Отпускает. Но легче не становится.

– Не сдрейфил? – спрашивает внезапно материализовавшийся рядом Жорка.

Невысокий светловолосый крепыш с ухмылкой от уха до уха и чрезмерно проницательными серыми глазами. Точная копия Ксении Андреевны. Самый лучший, самый верный друг. Ближе, чем брат.

– Пошли давай, обед стынет. – Подхватывает под локоток аки девицу. Тащусь следом. Жорка фырчит насмешливым ежиком: словно мысли, гад, читает, в которых я минимум трижды его распял, четвертовал, сжег и развеял прах над Волгой-матушкой.

Предсказуемый взгляд-паяльник Евгения Львовича, вашего отца. Черт, с детства его побаиваюсь. Этих черных глаз. Этого строго ироничного рта. Ты – его копия.

Резь в глазах. Стараюсь дышать через раз.

Помощь в лице Ксении Алексеевны. Спешит навстречу. Смущенно принимает букет. Без слов кивает головой в знак благодарности, признательности. Я знаю, что она знает. Всегда знала. И принимала. И любила нас такими, какими мы были… и стали. Порхает вокруг, хлопочет. Ты всегда называл мать пчелкой: за неунывающий нрав, за трудолюбие, за ангельский характер. Еще бы, трое мужиков в доме – сомнительное счастье.

– Егор, возьми пирожок – твои любимые, с творогом…

– Егорушка, скушай еще ложечку пюре… Хочешь еще мясной подливки?

– Женя, не наливай мальчику больше – Егор за рулем…

Первой не выдерживает Люська, Жоркина жена:

– Мам, ну что вы с ним как с ребенком нянчитесь? – и кривит пухлые розовые губки. Правда, тотчас осекается под тяжелым предупреждающим взглядом мужа: это с виду Жорка рубаха-парень, а на самом деле – тот еще тиран и деспот.

Люська мне никогда не нравилась. И в этом мы с тобой были на удивление солидарны. Не знаю, что Жорка в ней нашел: ни рожи, ни кожи, как говорится. Хотя живут уже пятый год. Значит, совет им да любовь.

Ксения Алексеевна накрывает мой сжавшийся кулак мягкой пухлой ладонью. Теплая. Домашняя. Любимая. Целую ее пальцы, расслабляюсь. К черту Люську. К черту весь мир.

– Ну, за здравие, – объявляет Евгений Львович и опрокидывает в себя стопку водки. Не морщится, не закусывает. Лишь взгляд на декоративный камин, где ты… вернее, твоя фотография… в скромной серебряной рамке, рассеченной – словно шрамом – черной траурной лентой…

…Сергей… Серёжка… Серёженька…

С днем рождения, мой хороший, любимый мой!

Сегодня тебе исполнилось бы тридцать три.

…Прости меня…

Ааа, сука, как же больно.

Дышать нечем. Да и незачем.

И жить. Не для кого.

Не хочу. Без тебя.

Успокойся. Вот только истерики сейчас Литвиновым не хватало.

Люськин понимающе-презрительный взгляд. Сука.

Извинившись, выхожу на лестничную площадку. Закурить удается не сразу – тремор пальцев не позволяет долго удержать жгучий огонек. Жмурюсь. Слезы… Нет, просто слишком едкий дым. Ага.

Помнишь, как мы радовались, когда проклюнулась посаженная в цветочный горшок луковица тюльпана – подарок твоей маме к Восьмому марта? Ты был в третьем классе. Шебутной, вечно взъерошенный пацан в смешной клетчатой жилетке. До сих пор помню твои сияющие глаза и те странные ритуальные танцы, которые ты устраивал вокруг цветка.

Помнишь, как ты дулся на меня за то, что, разозленный твоей ленью и упрямством, я вырвал лист из тетради, в которой ты торопливо и коряво делал упражнение по русскому, и заставил переписать не только домашнюю, но и классную работу? Тебе тринадцать. Твой взгляд, яростный, упертый. Но ты всегда был послушен лишь мне. Удивительно, не правда ли?

Помнишь, как я тащил бухого в хлам тебя к себе после бурного выпускного в девятом классе? Ты не хотел попадаться на глаза суровому отцу, а я… я всегда тебя прикрывал, что становилось предметом наших с Жоркой ссор… Ты спал на тахте, громко посапывая и даже изредка всхрапывая. А я, дурак, безнадежно влюбленный дурак, сидел на полу, прислушиваясь – вдруг тебе станет плохо… или захочется пить… И прикасался к твоим волосам, не смея позволить себе большего…

Помнишь, те выходные на турбазе, когда шумной многолюдной компанией отмечали твое восемнадцатилетие?.. Впрочем, еще бы тебе их не помнить… Ты… Черт… Серёжка… А ты рисковый парень: в соседней комнате – твои институтские приятели, твой брат и по совместительству мой друг, а ты… так жарко целуешь, так жадно тискаешь, проникая всюду, растворяясь под кожей…

Помнишь тот день рождения? Ты умудрился втиснуть тридцать свечей в круглый маленький торт – со сливками и орехами, который чуть раньше привлек мое внимание в кондитерской за углом. Но я задул их все. «У меня никогда не было именинного торта», – сказал я тогда. И вложил во взгляд, обращенный к тебе, всю свою любовь и признательность. По-моему, ты был смущен не меньше. Но был доволен, что угодил. Мы оба были счастливы, как могут быть счастливы лишь два влюбленных идиота, чьи чувства оказались полностью взаимны.

Когда ты перестал смотреть на меня как на старшего товарища?

Ты всегда лукаво улыбался, когда я задавал этот вопрос, и, уходя от ответа, целовал в нос. И, конечно, этим не ограничивался, и я оказывался прижат твоим гибким мускулистым телом к ближайшей вертикальной или горизонтальной поверхности… Сопротивление бесполезно… Да и не было его, сопротивления… Я всегда… Слышишь?.. ВСЕГДА был только твоим…

Тоскую без тебя. Мучительно. Истерично. Недостойно. Совсем не по-мужски и не по-взрослому.

Тяжелая ладонь ложится на плечо. Вздрагиваю. Жорка, собранный, сосредоточенный… виноватый.

– Прости, брат, – говорит он так, словно в горле – комок колючей проволоки. Скупой на эмоции Жорка, гроза матерых преступников и зарвавшейся шпаны, мнется и отводит взгляд. Усмехаюсь.

– Нормально, Жор. Перед твоими стыдно.

– Мать поймет.

– А отец морду разобьет, если узнает.

– Теперь уже ведь все равно, Егор…

– Мне не все равно, Жор. Не хочу, чтобы Серёжкино имя трепали и с грязью смешивали. Живой-то он бы любому отпор дал. А за мертвым… я присмотрю.

– Ты всегда за него горой стоял, – лапа Жорки на моем плече ощутимо сжалась.

– А как же иначе? Он ведь мелкий, наш… был…

То ли рычание, то ли всхлип срывается со сжатых Жоркиных губ. Мы оба будто осиротели, брат.

– Егор, давно хотел спросить…

– Чего ж не спросил? – внутренне подбираюсь.

– Да все как-то не удавалось. – Жорка что, смутился? Нонсенс!

– Ну?

– Перед тем, как Серый… он с родителями поговорить хотел… О вас?..

– Ага. И даже вещи начал паковать. На случай, если Евгений Львович его от дома отлучит.

– Пиздец, – емко высказывается Жорка и мотает стриженой головой, как телок на привязи.

– Но Ксения Алексеевна знала…

– Да ну? – таращит Жорка округлившиеся глаза.

– Ну да, – делаю последнюю затяжку. – Конспираторы из нас фиговые получились – спалились по всем статьям.

Жорка ухмыляется. Тоже, видимо, вспомнил, как вернувшись раньше с тренировки по боксу, застукал младшего брата в постели своего лучшего друга. Вернее, меня в твоей.

Не знаю, как у тебя, храбро прикрывшего мою голую задницу от грозного братского ока, но у меня поджилки еще с неделю тряслись, стоило вспомнить рев оскорбленного в лучших чувствах Жорки.

Тот немаловажный факт, что тебе уже перевалило за двадцать, а я и вовсе на семь лет старше, не умалял того факта, что в Жоркиных глазах я был растлителем малолетних, маньяком, извращенцем и тэ дэ и тэ пэ…

Через пару лет ты все же признался, что с братом у вас тогда состоялся серьезный мужской разговор. По душам. За рюмкой водки. Ты был намерен не отступать, держаться до последнего. И, если бы понадобилось, если Жорка не принял бы тебя таким, какой ты есть, ты бы ушел из дома. Ко мне. Где ты, впрочем, и так проводил все свое свободное время.

К счастью, Жорка оказался… нет, не человеком широких взглядов, но и не ретроградом. Прикрывал. Защищал. Как мог. Как умел. Да не уберег… Как и я…

Есть вещи, которые воспринимаются друзьями, как должное. Да, лучший друг оказался геем. Да, до безумия влюбленным в Серёжку. Да, тот отвечает взаимностью. Жорка мог плеваться какими угодно оскорбительными словами, но, пропыхтевшись и пару раз пнув мусорный бак во дворе, возвращался. Всегда. Без причитаний, просьб, уговоров и объяснений.

Наши с тобой отношения не стали камнем преткновения в дружбе с Жоркой.

И именно Жорка произнес ТЕ слова, после которых я возненавидел его.

Сначала я подумал, что ослышался. Что Жорка не сказал, что ты… что тебя… Это невозможно. Быть такого не может!

Внутри все задеревенело, даже кровь, казалось, застыла. И стало так холодно, словно и не лето на дворе, а самый лютый мороз. Было страшно от сознания того, что сейчас я умру – вот прямо там, на кухне, с телефоном в руках.

А Жорка что-то говорил и говорил. Тихо, навзрыд. Но его голос достигал моего сознания как через плотный слой воды – будто я лежу на дне бассейна, а Жорка в пяти кубических метрах надо мной пытается вызвать спасателей.

Стоило скинуть вызов, и на меня обрушилась волна звуков.

Оказывается, мое сердце все еще бьется.

Оказывается, я все еще могу дышать.

Паника накрыла волной, выбив почву из-под ног. Я смог добежать до ванной. Пытаясь открыть кран, сорвал резьбу, порезал большой палец. Но это такие мелочи. Лишь бы не слышать черную зияющую тишину.

Меня тошнило. Долго. Мучительно. Даже стало казаться, что сейчас вместе с болью, горечью, одиночеством я выблюю свое сердце.

Трясло так, что зубы стучали.

Горло саднило.

Глаза пекло.

Но слез не было. Был лишь какой-то отчаянный, надломленный, рваный скулеж.

Но во мне было слишком много непонимания, которое не позволяло слезам пролиться.

Все, на что я был способен в тот момент, – это выть и царапать кафельную плитку…

Потом приехал Жорка.

И выудил меня из ванной.

Вернул к жизни.

Не скажу, правда, что нормальной.

Первые полгода ходил как сомнамбула: ел, пил, работал, выполнял ежедневные трудовые и бытовые обязанности. И постоянно ловил себя на том, что прислушиваюсь... Вот-вот щелкнет замок… Вот-вот раздадутся шаги… Вот-вот ты появишься на пороге… Тишина насмешливо смеется в ответ…

Через год Жорка притащил Ваську, ободранного помоечного кота, который после чистки-помывки оказался кошкой. С характером. Но мы подружились. Два никому ненужных существа.

Киваю Жорке – дескать, все в порядке. Но возвращаться за обеденный стол нет ни сил, ни желания. Видеть грусть в глазах Ксении Алексеевны. Терпеть Люськину подозрительность. Ощущать непоколебимость Евгения Львовича…

Скоро придут те, кто считался твоими друзьями: однокурсники, коллеги… Чужие ненужные лица с постным сочувствием… Но тебя не забывают, Серёжка… Три года прошло, а ты все еще в наших сердцах, в нашей памяти…

Сейчас я поеду домой и, пожалуй, напьюсь. А потом извлеку из-под кровати вместительный чемодан, куда были заботливо упрятаны твои вещи, и предамся воспоминаниям.

Скажешь, жалкая унылая жизнь (вернее, скорбное ее подобие)?

Согласен.

Но уже три года, как я не живу, а просто существую. Терпеливо жду, когда тебе станет совсем скучно там, среди ангелов и праведников, и ты позовешь меня к себе. Я не буду колебаться ни секунды и крепко-крепко сожму твою руку. Чтобы больше никогда не отпускать…