Весна все-таки придет

Погода была отвратительной, снегопад не прекращался, синоптики не обещали ничего утешительного. На календаре уже четвертую неделю был март, природе было привычно плевать на календарь; радиостанции сходили с ума, убеждая всех, а в первую очередь своих работников, что весна все-таки уже пришла, сезон начался, «и фьють», поздравляли друг друга и несчастных дозвонившихся в эфир жертв блистательного радио-диджейского юмора; в офисе царило нервное настроение — самые эрудированные с умным видом вещали о весеннем авитаминозе, недостатке витамина Д в организме и прочей дряни, самые экзальтированные драматично кривили лица и возмущались экологией и природными катаклизмами, из-за которых традиционное распределение года на сезоны пошло по матушке к самым что ни на есть праотцам. С учетом знаний о людях, рассуждавших на такие возвышенные темы, можно было только закатить глаза — они, эксперты эти, с равным апломбом вещали о метеорологии, этике и психологии семейной жизни и пищевой химии, причем говорили на любые темы примерно одинаковыми словами и даже со схожей негодующей интонацией. Если же смотреть за окно, только тяжело вздыхать и оставалось, из-за устывшей слякоти, осадков, смутно напоминающих и снег, и дождь, настроение категорически стремилось к абсолютному нулю.

Дорожная ситуация не радовала примерно так же. Казалось, весь город живет в пробках. Город — миллионник. Пробки — соответствующие. Усугубленные уверенностью всех автовладельцев, что они-то самые смелые и будут единственными, кто выползет на дорогу на авто, а остальные-то предпочтут воспользоваться общественным транспортом. Вдобавок к самым смелым, которых оказывался каждый первый, на улицы выползали снегоочистительные машины, и транспортная сеть раздувалась, как клоп, обпившийся крови. Еще немного — и лопнет. Судя по дорожным сводкам, до этого было всего ничего.

То ли действительно авитаминоз, то ли загадочная нехватка витамина Д, то ли просто тоска по лазурному небу и яркому солнцу, но настроения тянуться лишние тридцать минут — если повезет — на машине сначала на работу, затем с работы не было совершенно. Эта погода установилась, и после четырех дней испытания судьбы Станислав решил: да гори оно гаром. Машина стояла на охраняемой стоянке, он ездил на автобусе и метро. Оказывалось, это действительно было быстрей. Кстати, если послушать доморощенных экологов, так еще и гуманней по отношению к окружающей среде. Что-то там о СО2, которого за одну поездку выделяется в двенадцать раз больше, если пользоваться собственным автомобилем, а не автобусом, как, к примеру… и почтительный кивок в сторону Станислава. Он согласно кивал, сдерживался и не спрашивал, следуют ли господа экоэксперты собственным постулатам, тем более и так знал: ни в коем случае. Вечером он втягивал голову в плечи, морщился и выходил прямо в снег; пять минут — и станция метро, затем перебежка к автобусной остановке и домой. Они же упрямо шли к машинам, чертыхались, обметая их, чертыхались, заводя, ругались очень нехорошо, выезжая на улицу, и неизвестно, как проклинали других водителей в дорожном потоке. Утешало одно: вполне могло оказаться, что Станислав, уже поужинавший, устраивался перед телевизором, а они-то, экоэксперты, только входили домой.

Но философия философией, а экономика требовала внимания. Какой бы небольшой ни была фирма, в ней случалось всякое, в том числе форс-мажоры. Нужно было подготавливать проект, еще в одном что-то менять, еще по одному срочно дополнить документацию, и рабочий день плавно перетек в рабочий вечер, и только нежелание допустить его вырождения в рабочую ночь заставило оторваться от компьютеров и отправиться домой. Не факт, что, придя домой, Станислав не продолжил бы работать. Но — дома.

Людей, на счастье, было немного. Наверное, скрылись в своих норах. И все-таки, не так уж неправы были те, кто говорили о сезонных колебаниях настроения: то ли из-за погоды, то ли по каким другим причинам настроение было паршивым. Ни в коем случае это не было связано с работой: она-то худо-бедно, но работалась; бюро с натяжкой можно было назвать успешным, клиентуру устойчивой, новые клиенты прибывали, спасибо репутации, которую тщательно, педантично Станислав создавал ни много ни мало — пятнадцать с лишком лет, и, наверное, можно было с уверенностью смотреть в будущее, как бы его ни представляли кругом. Кликуш хватало, чем бы ни заниматься, внимания на них обращать — на собственную жизнь времени не останется. Так что если не считать затянувшейся зимы, у него все было в порядке.

В том, насколько позднее было время, заключался и плюс: транспорт был почти пустым. В метро, помимо Станислава, четыре горемыки — двое студентов, женщина лет сорока и курсант. На автобусной остановке Станислав дожидался автобуса в одиночестве. Как ни странно, и пришел он тоже быстро — пяти минут не прошло, пусть их было достаточно, чтобы по которому кругу возненавидеть этот проклятый март, слякоть, сумрак, сырость и снежную кашу кругом. Наверное, воображение сыграло злую шутку — да-да, именно оно, но даже автобус подъезжал к остановке медленно, походя на беременную, страдающую токсикозом, плоскостопием и витилиго гигантскую черепаху — или на бронтозавра, оказавшегося внезапно на планетке с двойной земной силой тяжести, да такой, чья кора состояла из шатких, неустойчивых пластин.

Но автобус прибыл по расписанию. Станислав поморщился, попятился назад, скорей рефлекторно, чем действительно рассчитывая, что этот защитный жест избавит его от удовольствия попасть под брызги из-под колес; как оказалось, движение это было избыточным, автобус, продолжавший имитировать безобразно беременную черепаху, приблизился слишком медленно, чтобы брызги были способны причинить существенный урон. Либо то, что у него мешалось под колесами, было слишком густой кашей, не разбрызгивалось бы вокруг, даже если по улице с гиканьем и улюлюканьем в полный опор пронеслась легкая кавалерия. И Станислав угрюмо смотрел на двери, которые уныло раздвигались перед ним.

Салон был залит отвратительно ярким светом. Дешевым, лишенным оттенков, глубины, движения, жизни — всего. Он был примитивным настолько, что все, на что изливался, становилось плоским, двумерным. Станислав поморщился; ему на жалкое мгновение стало страшно поднимать руку и браться за перила: вдруг, если взгляд упадет на нее, она действительно окажется нарисованной, плоской, как лист бумаги, нелепо раскрашенной, словно беспомощным учеником в каком-нибудь примитивном графическом редакторе? Есть же вроде какое-то такое психическое отклонение, когда все кажется двухмерным? Или Станислав будет первым, кто пострадает от него. Сомнительная честь.

Лениво играя с этой, с десятками других мыслей, отвлекаясь от них полностью, снова возвращаясь к ним, он развлекал себя несколько минут, затем скользнул взглядом по салону — и дюжины не наберется, но эта дюжина смогла рассесться по салону так, что не осталось привлекательных свободных мест. Все сидели, нахохлившись, прятали шеи в воротниках курток или пальто, кто-то мрачно смотрел в окно, кто-то двигал пальцем по экрану смартфона. Кто-то читал. Кто-то — и Станислав задержался на нем взглядом — спал. Привалившись к окну, хмурясь. То ли проклятый свет был виноват, то ли что-то иное, куда более опасное, но лицо у этого кого-то было синюшно-бледным, полностью лишенным теплых оттенков, словно обескровленным.

И не стоило, наверное, поддаваться глупому желанию, но и устоять было невозможно. Еще и автобус качнуло, словно потрясло, подталкивая Станислава. Он и сел. Рядом с этим кем-то. Сделал вид, что просто выбрал ближайшее место, если кому-то из пассажиров взбредет в голову пялиться на него. Сосед же, который вызвал самые разные, частью ностальгические, частью злые эмоции, тот, сами воспоминания о ком ничего, кроме горечи и недоумения — и робкой, умиленной гордости тоже — не вызывали, по-прежнему спал.

Это напоминало фарс, не меньше. Или какую-то дешевую, нелогичную, глупую и убогую мелодраму. Из тех, об одноногих собачках и справедливом наказании всех злодеев подряд. Сидеть рядом с Кириллом, словно ни четырнадцати месяцев разлуки не было — ни года до них, упоительного, головокружительного, тревожного, подозрительного и одновременно счастливого — и притворяться, что они не знакомы. Перед собой в первую очередь, хотя хотелось по-собственнически поправить капюшон куртки, скажем. И сумку. Погладить руку, слабо сжимавшую ее, заодно убедившись, теплые ли пальцы, и при необходимости погреть их. Что угодно — главное, чтобы ехать как можно дольше, и чтобы ни одна сволочь им не мешала. Пусть бы и дальше занимались своими делами, пребывали погруженными в унылое ночное настроение, не обращали внимания на них, не мешали.

Провидение определенно решительно взялось за дело, одна сторона автобуса как-то неловко поднялась. То ли колея, то ли еще какая дрянь. Кирилл качнулся вместе с ним и лег Станиславу на плечо. Он спал дальше; Станислав смотрел перед собой, слушал дыхание, хранил невозмутимую мину на лице, упрямо делая вид, что ничего не произошло. Со стороны их позы могли казаться двусмысленными. Худший вариант: в них распознают тех, кем они друг другу были четырнадцать месяцев назад. Более вероятный: решат, что Кирилл — пьянчужка горький, или его девушка бросила и он с другом накеросинился, или что-нибудь подобное. Станислав не мог не улыбнуться: как раз второй вариант был невозможен в принципе.

Как-то неожиданно он оказался в своем микрорайоне: буквально на секунду вынырнул из воспоминаний — и нахмурился, вгляделся в окно и приготовился выходить.

— Давай-ка, поднимайся, — негромко сказал он Кириллу. Взял его сумку, помог встать, поддержал у двери. Кирилл что-то пробормотал, поежился, приоткрыл глаза, и веки снова скрыли их. Станислав повел его к двери, затем — выгрузил из автобуса и дальше, к себе домой.

Управляться с Кириллом было непросто. Он все время норовил обмякнуть прямо на дорожке. В лифте он повис на Станиславе, и тому очень захотелось ругнуться: этот хмырь казался тощим, но веса в нем было ого-го. И если в бодром состоянии это как-то компенсировалось, то ощутить, как на тебе обмякают семьдесят с очень хорошим лишком громоздких килограммов, было не очень приятно.

Впрочем, получилось. Станислав довел его до кровати, стянул куртку, уложил, сам сел рядом, глядя. Вспоминая — рассеченную бровь, универсальный знак отличия у всех мальчишек. Родинки на щеках рядом с ухом — во время óно обратил внимание совершенно случайно, а гляди-ка, запечатлелись в памяти. Ресницы — ничего девичьего, как в каких-нибудь сопливых романчиках, но отчего-то редко приходилось смотреть, как они безмятежно лежали на щеках. Кирилл вздрогнул: наверное, начал отогреваться, инстинктивная судорога. Сейчас, чуть отогревшись, Кирилл заснет крепким сном, и мешать ему Станислав совсем не хотел; подниматься, чтобы найти плед — еще меньше, но все-таки не мешало бы. И устроить его поудобней, и порадовать себя бесхитростной, непритязательной возможностью позаботиться о нем — после бесконечных холодных и плоских, как тот салон автобуса месяцев. Губы трогала невольная улыбка, в груди разливалось тепло, и — как бы банально ни звучало, — но сердце билось быстрей и радостней.

Кирилл вздрогнул снова; Станислав сходил за пледом, укрыл его, бережно убрал волосы со лба, замер, когда тот вздрогнул и пробормотал что-то, и закончил движение. Кирилл вздохнул и поежился, спрятал лицо в подушку и обмяк. Просидеть рядом с ним можно было вечность, не меньше, но — не мешало подумать о вещах насущных. Об ужине, например, о завтраке. О чем говорить с Кириллом, когда он проснется, как объяснять, что он оказался совсем не там, куда хотел добраться. Как удержаться от мордобоя — Кирилл мог быть вспыльчив, сам Станислав, раздражаясь, мог быть болезненно язвительным; что один, что второй были упрямы. Шанс, что все кончится грандиозным скандалом, был велик, а — не хотелось.

Станислав хотел кофе. Можно с коньяком. Просто до дрожи хотел. За кремовую пенку, которая бы ласкала губы, продал бы если не душу, так самый перспективный контракт родной конторы. И еще мускатный орех сверху. И закусить солеными крекерами. И снова запить кофе. Совсем крохотный глоток, чтобы растворить соль на губах. Пойти затем к Кириллу, опуститься на корточки рядом, проверить, спит ли он — наверняка бы проснулся, неугомонный, поднял бы голову, щурясь, осматриваясь недоуменно, а, узнав Станислава, нахмурился и вознегодовал: как смеешь тревожить? Чего смотришь, не люблю! Помнится, совершенно серьезно негодовал, спрыгивал с кровати, отправлялся в ванную, но с полпути возвращался и прижимался на короткие и жаркие два удара сердца — всем телом и со всей силы. Хоть бы не изменился… едва ли не изменился. Станислав заваривал чай, методично, неторопливо, тщательно; он концентрировался на привычных движениях, думал о чем угодно — что бы приготовить такое, чтобы не выдать, что рад, как мальчишка, чем бы заняться, чтобы и увлечься и не вслушиваться каждую секунду в надежде заслышать шорохи в спальне, и не увлекаться слишком сильно и не пропустить их. Он делал бутерброды, тщательно укладывал их в бутербродницу, и вроде был занят, но все равно спохватывался, уже стоя у двери и прислушиваясь. Затем читал новости, лениво жуя бутерброды, но спроси его, что он только что прочитал, не вспомнил бы. А вспоминал — все то же. Как они познакомились, и, словно в насмешку, постоянно оказывались рядом; правда, Кирилл обмолвился как-то, что усердно попадался ему на глаза, а когда Станислав обращал на него внимание, радовался — «как щенок радовался, знаешь — просто прыгать хотелось, и сальто назад, и можно даже за хвостом погоняться». Как Кирилл же — не значительно более взрослый Станислав — взялся за осаду; и часто действительно вел себя по-глупому, по-подростковому, решительно и практически беспардонно. Кто знает, не был бы Станислав так очарован, мог и отшить. Плюс к этому пресловутые общественные настроения: что спустили бы с рук зеленым юнцам, на его собственной репутации в бизнесе, где репутация, собственно, значит если не все, то очень многое, поставило бы большое жирное и смердящее пятно, которое не вывесть ничем. Станислав был вдвойне осторожен, потому что не без основания полагал, что для Кирилла это может быть увлечение, прихоть; даже если мальчик — с большим трудом Станислав видел в нем взрослого человека — и был серьезен, если и настаивал категорично на том, что не сомневается в себе, в своей ориентации и Станиславе, ему двадцати еще не было, самое время для экспериментов, но для того, чтобы заявлять решительно: я знаю себя — чтобы принимать какие-то основополагающие решения, категорически мало. И эта дурацкая разница в возрасте: встреться они на год раньше, Станислав был бы ровно в два раза старше его. Поэтому совестливость грызла, не позволяла ему уступить молодому да дерзкому, прикрывалась, как кокетка вуалью, благородными помыслами; хотя, наверное, это был страх — что слишком стар, что Кириллом движут самые разные помыслы, но не искренняя привязанность, что сам Станислав не может предложить ничего, кроме опыта, а это для молодых людей хуже отравы. На счастье их обоих, Кирилл — не Станислав — был настойчив, упрям даже. На счастье их обоих, Станислав обладал достаточным терпением, чтобы обеспечить — им обоим — стабильность.

Сама по себе ситуация была дурацкой. Этически так и сомнительной. Станислав вел курсы по профильным дисциплинам — немного совсем: ему нравился сам процесс преподавания, что-то удовлетворительное было в этом, оживляющее, заставляющее кровь резвее бежать по жилам, мозги активней работать, и даже подстегивавшее чисто эгоцентрические чувства: приятно, черт возьми, когда на тебя смотрят снизу вверх, приятно покрасоваться своими знаниями—умениями—опытом, рассказать байку, покупаться в радостном и искреннем смехе, и работа была не самой сложной, а вдохновляла, радовала, обновляла интерес к жизни. Он работал в основном со старшими курсами, заодно присматривая студентов на практику себе в контору, Кирилл же учился тогда на втором курсе. Пусть даже до первой возможности увидеть его в аудитории в качестве слушателя было года три, если не перетрясут учебные планы в очередной раз, но все равно от неприятного чувства избавиться получалось с трудом. Кирилла же ситуация развлекала; ему вообще жилось легко — как думал Станислав. «Подумаешь, — говорил он, — не пойман — не вор, а узнают — пусть завидуют». Не узнали, это точно; ну знаком студент с пришлым преподом, с кем не бывает; ну приходилось держать язык, не сплетничать в присутствии Кирилла об С. И. Тарковиче, чтобы не донес слов, не предназначенных для преподских ушей, — так в общем-то и поводов для сплетен было мало. Ну строг, иногда непредсказуем, зато практику в его фирме проходить милое дело.

Собственно, из-за практики и нашла коса на камень. Кирилл упрямо настаивал на том, чтобы не избавляться от места в общаге, время от времени ночевал там, хотя куда больше времени проводил у Станислава. Тот сквозь пальцы смотрел на это: хочется ему играть в самостоятельность — на здоровье; его бы устроило, более того, Станислав хотел, чтобы он окончательно перебрался к нему. В конце концов, многие семьи так начинают: зарабатывает один, пока второй доучивается, в чем проблема? Потом-то все выравнивается. Кирилл — настаивал на дурацком равноправии в собственной его интерпретации для него словно делом чести было вносить вклад в их совместный быт. Он же мужчина. Он может.

Когда студентов распределяли для прохождения практики, Станислав, пользуясь должностным положением, зарезервировал его для своей фирмы; затем, дома, когда речь зашла о планах на ближайший семестр и Кирилл начал прицениваться к различным вариантам, он и сказал: «Будешь у меня проходить, я тебя уже забронировал».

Кирилл предсказуемо вспыхнул. Это-де ущемляло его права. Стас-де решал за него, относился как к несмышленышу, вел себя покровительственно. У Кирилла-де развивается комплекс неполноценности. Они-де не партнеры, а какие-то дурацкие игроки в игры: папа и сын, покровитель и покровительствуемый, старший и мудрый — и он, дурак. Станиславу бы придержать язык, позволить урагану отбушевать, но и он закусил удила. Он корил себя все это время, сначала яростно, с маниакальным педантизмом прогоняя в себе весь вечер, затем — с обреченной грустью; а тогда — сначала удивился вспышке эмоций, затем продолжил в привычной манере: «да что ты говоришь… подумать только… невероятно, какая взрослая мудрость, какая зрелая самостоятельность», и прочее в том же духе. Ему бы дать Кириллу повариться в собственной злости, объявиться через пару дней, сделать вид, что между ними случилась обычная размолвка, с кем не бывает, и да, Кирилл имеет право проходить практику где угодно, но и при раскладе, предложенном Станиславом, никто не остается в накладе, и Станислав ни в коем случае не будет относиться к нему пристрастно — срабатывало же до сих пор. Но нет, он считал, что неправ Кирилл, тот тщательно взращивал обиду или иные чувства, а через месяц вообще казалось глупым идти на попятный. Взрослые люди, однако. Мужчины.

Станислав все-таки решил сделать кофе, несмотря на время за полночь. Стоял спиной к двери, следил за пеной в джезве и пропустил шорохи за спиной.

— Я как здесь оказался? — невнятным спросонья голосом спросил Кирилл. — Какого хрена я здесь делаю?

Станислава словно обожгло ударом кнута — голос, который он так часто хотел услышать в удручающе пустой квартире, а услышав — опешить от неожиданности. Он сдвинул джезву в сторону, обернулся, произнес ровно, успокаивающе, словно разговаривая с больным животным, которому предстоит болезненная процедура:

— Ты заснул в автобусе, я решил, что на кровати тебе будет удобней, чем в том корытце, которое по недоразумению зовут сиденьем. Я рад тебя видеть.

Он не заметил этого, когда вел Кирилла домой; в лифте, когда тот практически висел на нем, тем более, а парень еще вытянулся. Почти вровень с ним стоял, скоро, чего доброго, обгонит. Станислав повернулся спиной к плите, сунул руки в карманы. Сказал:

— Я варю кофе. Хочешь?

Кирилл все стоял в дверях. Не сводил с него глаз, даже не моргал, только щурился. Затем отвернулся и дернул плечом.

— Необязательно, — буркнул он. — Мне все равно идти нужно.

— Ты не хочешь остаться? — пожевав губы, спросил Станислав.

— Не хочу, — огрызнулся Кирилл. — Мне домой нужно. Готовиться.

— В час ночи? — флегматично поинтересовался Станислав и повернулся к плите.

— В час ночи! — зашипел за его спиной Кирилл.

Станислав ждал, что его шаги раздадутся у входной двери, она хлопнет — и все. Но Кирилл снова выдохнул, шумно, кажется, неуверенно, кажется, чуть ближе. Станислав неторопливо достал из шкафчика чашку, неторопливо же взял ситечко, вылил в нее кофе, поставил на стол. Негромко сказал, успокоенный привычными действиями:

— Сливки где обычно. Сахар, правда, закончился.

— Не надо, — тихо сказал Кирилл. Совсем рядом с ним. Станислав уперся руками в столешницу по обе стороны от плиты, опустил голову. Он не знал, что делать дальше. Единственное, что его утешало, — Кирилл, очевидно, знал еще меньше.

Делать вид, что ничего не случилось, было глупо. Делать вид, что они друг другу чужие совершенно — самоубийственно. Требовать — знать бы, что именно.

— Я очень редко вижу тебя в универе, — наконец сказал он.

— И что? — ощетинился Кирилл.

Станислав пожал плечами. Это был хороший вопрос. Удачный, точный, на который невозможно ответить правильно.

— Ничего, — хмыкнув, усмехнулся он. — Как прошла твоя практика?

— А ты типа не знаешь, — огрызнулся тот.

— Я знаю ее официальные результаты. Хотел бы знать твое мнение.

Он подождал минуту, затем ополоснул и вытер джезву, снова налил в нее воды, поставил на плиту. Взяв банку с кофе, зачерпнул немного, замер в задумчивости, словно забыл последовательность действий. Затем нахмурился, избавляясь от оцепенения, высыпал порошок, снова навис над плитой.

— Нормальные, — процедил Кирилл и открыл холодильник.

— Сделай себе сандвич, — предложил Станислав.

— Бутер! — огрызнулся Кирилл. – Эти, блин, твои снобские замашки…

Станислав покосился на него — промолчал. Похвалил себя, что сдержался, а это становилось все сложнее. В груди бушевали чувства, невероятно разные, почти противоречивые. Хотелось и вытрясти из поганца ответ на тупейший вопрос: почему?! Хотелось ухватиться за него, обнять до хруста, запустить руки в волосы, прижаться к губам, застыть, пропитываясь его дыханием, его запахом, заглянуть в глаза, почувствовать под губами кожу, разделить тепло — что угодно, тысячи глупейших, несуразнейших мелочей. И он продолжил следить за кофе. Кирилл — вытягивал что-то из холодильника. Оставил открытой дверь, как обычно — «от двадцати секунд что сделается». Сооружал что-то на столе, хлопнул дверцей, закрывая, стал рядом с ним. Станислав посмотрел на него: он сосредоточенно изучал воду — делал вид.

— Необязательно было со мной возиться. Оставил бы спать, не впервой. Все равно живу практически на конечной, — сказал Кирилл. — Разбудили бы и выперли нафиг, и все окей.

— Ах что ты, к чему эти благодарности, я просто изнываю под их гнетом, — лениво протянул Станислав.

Кирилл усмехнулся.

— Ну да, — тихо сказал он. Шагнул к столу, снова замялся.

Станислав поставил чашку на стол, сел сам. Кирилл все мялся, оглядывал стены, словно искал на них что-то.

— Здесь ничего не изменилось, — пробормотал он и уселся напротив. Бегло глянул на Станислава и отвел взгляд.

— Зачем здесь что-то менять?

Отчего-то его это уязвило. Он зло посмотрел на Станислава, плотно сжал губы, шумно выдохнул — промолчал.

Станислав в задумчивости чуть подвинул чашку, еще немного — и еще. Кирилл молчал.

— Фигня это была, — наконец признался Кирилл. — Бестолково все. Я там нифига ничему не научился. Только что отчеты нормальные. Они там какие-то тупые все, ты… — он осекся. — У тебя другой подход. Наверное, нужно было не тянуть до конца, а проситься в другое место. И не выделываться.

— Если бы ты спросил меня, я бы сразу сказал тебе это, — невесело усмехнувшись, заметил Станислав.

— О да, ты бы сказал! Ты бы и это сказал, и много чего еще. Ах, мой милый маленький мальчик, ты так мало понимаешь в жизни, давай-ка я тебя еще немного поучу. Ах, то не бери, бери то, здесь не трожь, а трожь здесь, сюда не лезь, а туда можешь. Ты же у нас такой умный, такой, блять, взрослый, такой знающий, не то что я. Я же, блять, такой дурак, такой, блять, придурок, такой…

Он откинулся назад.

— Изысканная аргументация, — снова поправив чашку, заметил Станислав. — Очень куртуазная.

Кирилл усмехнулся.

— Изысканный способ парирования, — в точности повторил он интонацию Станислава. — Очень элегантный способ сказать: на такого свистосвета еще аргументы тратить.

Станислав улыбнулся.

— Я скучал по тебе. Я бесконечно скучал по тебе. И по твоим выходкам.

Он еще раз повернул чашку. Чуть-чуть, на пару десятков градусов, положил руку на стол. Дотянуться до Кирилла было совсем просто — понять, стоит ли это делать, все не получалось.

— Знаешь, сначала я заставлял себя не звонить тебе, — сказал он. Помолчал немного, признался: — Это было бесконечно тяжело, но не невозможно. А затем я так и не заставил себя связаться с тобой. Струсил, наверное. Мне так тебя не хватало.

Кирилл сжался, втянул голову в плечи, опустил ее.

— Я тоже хотел. Просто если бы эта долбаная практика не была такой дурацкой, было бы, наверное, проще. А так она — дерьмо дерьмом. — Он покачал головой. — Дерьмо дерьмом.

Станислав потянулся, положил руку поверх его руки. И другую — поверх другой. Кирилл повернул их ладонями вверх, сжал легонько, прижал одну к щеке.

— Я тоже скучал, — почти беззвучно прошептал он. — Сколько раз почти собрался позвонить, и каждый раз думал: да какого хрена. Я ему нахрен не упал, потому что упал бы, ты бы сам позвонил. Или как-то… дал понять.

Он коснулся губами ладони Станислава и замер.

— Наверное, — согласился тот. После долгой паузы спросил: — Так ты останешься?

Кирилл замялся.

— Оставайся. Я утром отвезу тебя, куда нужно. — Станислав поднял левую — свободную руку, провел пальцами по его щеке. Попросил: — Вернись. Или, если хочешь, давай попробуем еще раз, но сначала. С самого начала, как если бы мы не знали друг друга.

Кирилл снова коснулся губами его ладони. Усмехнулся и поморщился.

— Да зачем. Все и так хорошо.

Он прижал ладонь к щеке, потерся о нее. Заметил:

— Кофе остыл, наверное.

— Сварю новый, — отозвался Станислав. Кирилл странно посмотрел на него — удовлетворенно, словно говоря: «не меняется нисколько, как я и предполагал», и с благодарностью: «не меняется». Станислав ощутил, как легко ему стало дышаться — оказывается, весь вечер он ждал и боялся, чем закончится их встреча. Она не закончилась. Не закончится.

Кофе действительно остыл, и плевать было на это. Кирилл одним большим глотком выпил его и сладко зевнул. Станислав отправил его спать, сам прибрался на кухне, сходил в душ, в нем долго стоял, подставляя лицо струям воды и улыбаясь. Заходил в спальню на цыпочках, хотя знал, что Кирилла разбудить практически невозможно. Затем долго сидел, слушая его дыхание, гладя плечи, спину, склоняясь, чтобы поцеловать волосы, и снова слушал.

Он делал завтрак; Кирилл заглянул на кухню, сонно пробормотал: «Доброе утро», подошел, обнял сзади и замер.

— Я чего-то подумал, когда проснулся, что мне все приснилось, — прошептал он. — И так чего-то грустно стало.

Станислав засмеялся.

— Тебе смешно, а мне в ту дурацкую комнату возвращаться, — надулся Кирилл.

Станислав развернулся к нему, обхватил голову за затылок, коротко поцеловал и сказал, не разнимая губ:

— Но ты ведь можешь кардинально изменить свои жилищные условия. Ты знаешь это.

Кирилл посмотрел ему в глаза, опустил веки, отвернулся.

— Я подумаю, — пробормотал он.

Это почти походило на согласие. Соблазн поуговаривать, может, настоять был велик — Станислав ограничился кивком и легким поцелуем. На чем он настоял — на том, чтобы подвезти его. Кирилл не возражал, а помогал счищать снег, внезапно запустил снежком по нему, спрятался за машиной, когда Станислав, смеясь, слепил снежок себе и замахнулся, чтобы запустить по Кириллу.

Снегопад не прекращался. Подутих немного, но синоптики опять предупреждали: порывистый ветер, гололедица, в отдельных местах штормовые предупреждения. Бесконечные пробки; Кирилл дремал, Станислав поглядывал на него и улыбался.

— А на автобусе я бы уже доехал, — неожиданно сказал Кирилл, зевнул и посмотрел в окно. — Скорей бы весна.

Станислав потянулся и легонько сжал его бедро.

— Придет, куда денется.

И добавил про себя: а автобус уже привез кого надо и куда надо. Кирилл повернулся, долго, пристально, внимательно посмотрел на него.

— Хотя сейчас в машине тоже совсем неплохо, — продолжил он. Станислав согласно кивнул. — А ты не хочешь куда-нибудь в отпуск выбраться?

— Хочу, — не задумываясь, ответил Станислав. — Куда?

Кирилл пожал плечами и беспечно отозвался:

— Придумаем.

И придумал: после минутной паузы начал выдавать предложения одно за другим. Станислав рассеянно слушал, улыбался. Если бы не Кирилл, он бы только выходил из дому и на работу прибыл бы вовремя; вечером ему предстоит еще один нелегкий заезд — забрать его с другого конца города и доставить домой. А настроение было отличным. Весна все-таки придет, уже пришла.