Митина комната

Nox et hiems longaeque via,

saevique dolores mollibus
his castris, et labor omnis inest.

    Безумная ночь, бесконечная даль,
    жестокие страдания,
    все труды собраны в стане любви
    Овидий. Наука любви. II, 235. *

    На целый месяц я приехал в большой загородный дом брата моей матери, академика. Его семья вечно прибывала в заграничных командировках, поэтому виделись мы редко, да и отношения моей матери с братом не складывались. На редких семейных торжествах, которых в последние годы становилось все меньше, я встречал своих единственных родственников с материнской стороны - худого высокого старичка с бородой и его увешенную диковинной бижутерией жену-искусствоведа, и еще реже своего двоюродного брата Митю - Митеньку, как почему-то звали его все. Митя был высокомерным в отношениях со мной, особенно сейчас, когда учился во французском университете.
    Если кому-то и удавалось помирить наши семьи, то только бабушке. И сейчас она уговорила дядю пустить меня пожить в их загородном доме. Замечательная у меня бабушка - в жилах дворянская кровь. Выбрал ее когда-то в жены красный комиссар, потом хорошо пошедший по партийной линии.
    - А Митенька тебя не дождался, в аэропорт уехал, ему сегодня в Париж возвращаться, на пленер, - мягко говорила бабушка, по-старому, по-московски.
    Митенька брал уроки у какого-то американского авангардиста - то ли художника, то ли фотографа.
    Одна Митенькина картина была подарена мне на день рождения. С первого взгляда и не поймешь, что на этой картине нарисовано, а если приглядеться, то можно было разглядеть три мужских тела. Сначала решено было картину повесить в самый дальний угол - темный проход между прихожей и спальней, но бабушка, задумавшая после смерти дедушки сдружить наши семьи, настояла перевесить ее ко мне в комнату. Мне было безразлично, но когда друзья всякий раз стали надо мной издеваться, а никакие рассказы о парижских авангардистах не помогали, я
    спрятал картину за шкаф, повесив на ее место большой плакат с Ван Дамом.
    ... Бабушка с доброй улыбкой смотрела на меня, ровно выкладывая в вазочку сладкое ореховое печенье - мое любимое, какое могла делать только она. А еще стоял посреди стола торт "Муравейник" - тоже ее произведение.
    - Может, Саньку пригласить, - ты не знаешь, он не приехал!?
    - Александр Владимирович - бабушка всех называла по имени и отчеству - здесь с начала лета, о тебе расспрашивал, только сейчас они на водохранилище, жара такая...
    Приятные мысли роем кружились в моей голове, когда на воздухе в саду я уплетал бабушкино печенье, от которого шел пьянящий медовый аромат. Так же кружились вокруг стола обманутые медовым запахом пчелы и осы. Глухо упал в вазу с вареньем и перевернулся мохнатый шмель. Бабушка ушла в дом... Я протягивал руку к столу за печеньем, медленно глотал из стакана горячий чай и смотрел то на видневшийся сквозь сосны омут, то на самое дальнее окно на верхнем этаже - окно Митиной комнаты.
    - ... А Митина комната открыта? - прокричал я бабушке, появившейся на балконе библиотеки.
    - Не знаю, он уехал рано, оставил только записку. Поднимитесь посмотреть в кабинет...
    - Жаль, если нет ключа!
    ... Досаду я тут же выместил на тонувшем в малиновом варенье шмеле, одним щелчком отправив его на дно вазы. Облизав с пальца сладкий малиновый сироп, я пошел в дом.
    Дверью в Митин кабинет, как называла его бабушка, заканчивалась витая лестница, начинавшаяся посреди гостиной. Я старался подниматься медленно и на последнем витке зажмурил глаза, чтобы не сразу увидеть дверь, и почувствовал руками теплый солнечный луч, горячие деревянные перила - дверь была открыта, ключ торчал из замочной скважины.
    Я разлегся на огромном широком диване посреди кабинета.
    - Здорово! Е-е-е-есть! - от радости воскликнул я, вскочив на колени, и тогда на пустынном Митином столе увидел небольшую книгу, а на ней записку... На неровно обрезанной грубой розовой бумаге ровным Митиным почерком с завитушками было написано в его манере на незнакомых мне языках:
    Andre. Eh bien! Отрабатывай свое raison d'etre здесь... Conditio sine qua non... Com amore*
    ... И зеленая книжка тисненая золотом: "Апулей Метаморфозы или ЗОЛОТОЙ ОСЕЛ в XI книгах". Ну вот, какая-то древнегреческая тягомотина! - Подумал я... - Придется читать. Пролистав несколько страниц, я бросил маленький томик на кровать, собираясь осилить несколько страниц вечером.
    Сейчас мне хотелось лучше осмотреть Митину комнату, в которой за несколько месяцев многое изменилось. Добавилось Митиных картин... У окна висело что-то большое и похожее на его подарок: руки, ноги, а это что? - подумал я, - и почувствовал краску на своем лице. На огромном квадрате картона были очень похоже нарисованы двое мужчин: они занимались любовью.
    - Вот это да! - ну и Митя...
    Только сейчас до меня стал доходить смысл нескольких разговоров между матерью и отцом о двоюродном брате, которые при моем появлении внезапно заканчивались.
    Я так и стоял бы, внимательно разглядывая почти фотографическое Митино рисованье, если бы не почувствовал, как на невольно протянутую к центру картины руку из моего открытого от удивления рта упала капля слюны. Я сглотнул, потом еще раз.
    Я оглядывался по комнате и искал то ли опровержения, то ли подтверждения своим чувствам. Я смотрел то на картину, то на камин - там стояла небольшая бронзовая скульптура. Митя хвастался: одна в Европе, другая в Саратове, третья у него.
    "Вечная весна" - едва прикрытый богатырь с буквально вылепленным поднявшимся членом набрасывался на пышную с большими грудями женщину. Я смотрел на богатыря, потом на картину...
    Как это между мужчинами получается?
    Немного пораздумав, я выбрал "Вечную весну".
    В кресле у камина лежала книга, я открыл ее - на картинке целовались трое мужчин...
    Теперь мне стало просто интересно.
    Название - Homosexuality in literature...
    Картинок в книжке было предостаточно: мужчины - совсем молодые и в возрасте были друг с другом по-разному. Я с интересом разглядывал их, чувствуя легкую дрожь в теле, косился на дверь Митиной комнаты: не вошла бы бабушка...
    Мой член давно пробивался сквозь плотную ткань шорт. А в голове вертелась одна и та же мысль: неужели мне это нравится?!
    Но ведь нравится же, и не будет ничего страшного... Я расстегнул ширинку.
    ... Вернув книгу на кресло, я предусмотрительно заложил понравившееся мне место, потом вновь осмотрел комнату и остановил взгляд на полках с видеофильмами. Здесь был весь набор номинантов на "Оскара" за последние несколько лет. Многого я не видел и откладывал в сторону, чтобы посмотреть. За первым рядом кассет обнаружился второй, где шли незнакомые мне названия - "Такси до туалета", "Кэрель", "Себастьян". Дальше множество кассет с надписями на иностранных языках в глянцевых рубашках с накаченными обнаженными мужчинами.
    Неужели Митя - голубой? Наверное - голубой, голубой...
    - Не хочу играть с тобой! - непроизвольно произнес я вслух.
    Это догадка легко превращалась в моей голове в твердое убеждение, потому что расставляла по местам многое из прежде непонятного мне в Митином образе жизни.
    На соседней стене и над столом висело в беспорядке множество фотографий. Митя еще мальчишкой умудрился заполучить портреты с трогательными автографами - вот Андрей Миронов, вот сказочник Миляр, а вот под этим - Кенегсон, а вот там, в тени - "Митеньке от Эдиты!", или вот еще фотография парня у рояля и легко запоминающийся питерский телефон - почти одни единицы...
    Любопытство терзало меня. Вот на этой кассете трое мужественных накаченных парней - неужели и такие тоже, как Митя?
    Предусмотрительно я спустился вниз.
    Бабушка возилась на кухне, телевизор надрывался знакомыми позывными телесериалов. Я придумал, что улягусь спать рано: мол, с дороги устал, книжки почитаю, а захочу уйду на пляж к водохранилищу по задней лестнице.
    - А ужин как же? - возмущалась бабушка, - а "Муравейник" нетронутый - завтра ведь уже не то будет.
    - Да, устал... - демонстративно зевая, говорил я, - а "Муравейник" с собой возьму наверх.
    - Кувшин с морсом из клюквы в холодильнике возьми, и чтобы с завтрашнего дня - завтрак, обед, полдник, ужин - все по расписанию. Бабушка считала своим долгом вкусно кормить целых две семьи. Ни одно семейное сборище не обходилось без ее кулинарных изысков. А за столом устраивался целый ритуал, и в лабиринте вилок, ножей, ложечек, лопаточек мог помочь мне разобраться все тот же Митя.
    Да, не ожидал я от Мити, молчаливого Мити.
    Самое удивительное, что внешне, несмотря на четырехлетнюю разницу в возрасте, мы с ним были очень похожи, и меня иногда путали с Митей. Особенно, когда он переставал носить короткую щетину: останавливали на улице, как-то обратились в метро, а однажды в Петербурге после спектакля в Александринке, где часто бывал Митя, какой-то лысоватый человек подошел и спрашивал что-то поочередно на нескольких иностранных языках.
    Тихо и спокойно было в Митиной комнате. Я дожидался, когда уснет бабушка, листая в качалке Митину книгу про голубых.
    Медленно темнело, я чувствовал, как сквозь мелкую сетку из открытого окна двигался внутрь сухой остывающий воздух соснового леса.
    Листая книгу американского психолога, я невольно спрашивал себя, почему всегда так отстранялся от Мити, славного Мити. А может, он не был высокомерным, может, я не хотел его понимать?
    Я всегда был сентиментальным: мне хотелось пожалеть Митеньку. Неужели я отстранялся от него, потому что он нравился мне? А он, действительно, нравился мне. И ведь когда мы были мальчишками, то дружили. Каждое лето на каникулах вместе спали здесь в этой комнате.
    ... Я думал об удовольствии, запретном наслаждении, мне хотелось попробовать, мне хотелось увидеть, как это у них - у мужчин.
    Фильм, выбранный мной, начинался интригующе: трое встречались в туалете и любили друг друга в рот. Мне понравилось: возбужденный, я был занят только собой и наблюдал за экраном, когда услышал через окно шум отъезжающей машины, едва различимый звонок у калитки и голос: "Это я - Митя... ".
    Я бросился выключать видеомагнитофон.
    Митя вернулся, но почему? Укрывшись одеялом с головой, сделав вид, что сплю, я начал ждать.
    "Андрей, здравствуй... не притворяйся, я видел свет из окна, ты еще не спишь?" - кто-то трепал меня за плечо.
    Я решил играть до конца, что-то простонал, повернулся на неяркий ночной свет, потянулся, протирая глаза.
    - А, Митя, привет! Ты не улетел...
    - Нет, рейс отложили, что-то из-за жары: полечу завтра в обед. Ну а ты как - начал Апулея?
    И только сейчас, когда Митя присел на край дивана, я увидел за ним открытые полки с кассетами и отдельно на полу - стопку с обнаженными мужчинами, отобранную мной для просмотра. Я не знал, что делать еще и потому, что все это одновременно со мной увидел и Митя.
    К тому же - о, ужас - я понял, что лежал сейчас совершенно раздетый, а мои белые плавки валялись прямо посреди Митиного кабинета.
    - Так ты и без Апулея тут развлекаешься, - говорил Митя, смотрел на меня своими синими глазами с какой-то по странному доброй улыбкой.
    - Ну, да ладно, я устал сегодня, ты приберись здесь, а я сейчас. И не надо разбрасывать по кабинету свое белье даже в моем отсутствии. А то критика потом напишет. - Он присел на колени рядом с моими трусиками, прижал их к своей груди и с ухмылкой продолжал. - Как про партнера Людмилы Марковны после одного фильма (он кивнул на портрет Гурченко на стене): "Герой признается ей в любви, бесстыдно целуя отдельные части ее интимного туалета".
    ... И едва коснулся губами моего белья.
    Я продолжал лежать, не шелохнувшись: что же делать?
    Мне хотелось попробовать все то, что я только что видел на экране, но я был смущен Митей. С одной стороны, какое-то до сих пор неизвестное мне чувство теплилось в груди, и было так легко, когда открывается второе дыхание на дистанции.
    Но как же это возможно: мужчина с мужчиной, брат с братом?
    В полутьме я видел камин и "Вечную весну". В этой скульптуре женщина была как бы в тени, в стороне от мужчины. Доступная - она лежала рядом, а он сейчас, когда свет падал иначе, сверху, от широко распахнутой в Митину комнату двери, смотрел вовсе не на нее. Он смотрел на меня...
    Первую ночь с Митей в Митиной комнате я никогда не забыл. Потом был целый месяц без Мити, хотя нет - он был где-то рядом, в этой комнате.
    А собственно, той ночью ничего особенного не произошло.
    Мы совершенно ни о чем не говорили: все беседы, споры, обсуждения были позже. ... Была страсть, потом - любовь, потом - привязанность, потом была дружба, а несколько лет спустя осталось лишь воспоминание.
    Но до сих пор я помню, я иногда чувствую во сне его свежие губы, рубиновые от холодного клюквенного морса. И никто никогда и нигде так не целовал моих закрытых глаз.
    Проснувшись от яркого солнца к обеду, я обнаружил на столе другую книгу - Овидия.
    Она, Митя, была неплохим эпиграфом к нашей с тобой истории. Истории, которая еще была впереди.
    Мужчина с мужчиной - брат с братом...
    Ах, умный Митя, слишком умный Митенька.
    Ну, и где же ты сейчас?
    Прости, но ведь тогда я так и не прочитал Апулея.