Шах. И мат

Я смотрел, как эта сволочь упивалась победой, и боролся с собой: то ли забить на всё и ржать вместе со всеми, глухо стукаясь захватанными жирными пальцами стопками, то ли от души въебать придурку. Чтобы не лыбился!

– Я всегда выигрываю, – он наконец повернулся ко мне и подмигнул, что б его! – Что ж ты, Белый, забыл, с кем споришь?

Накурено, шумно, жарень такая, что не продохнуть, а ему хоть бы хны – блестит глазами и улыбается. И, правда, на кой ляд я стал с ним спорить? У него всегда пять тузов в колоде! Я вытер испарину под носом. 

– Всё, я спать, а ты не ужирайся, заблюёшь мне завтра машину. До сих пор воняет, когда печка работает.

– Бе-э-элый, ты не уходи от темы, – заворковал-затянул он, – ты проспорил. Слышь, пацаны, Белый задний ход включил! 

– Шахновский, заткнись! – не выдержал я. Как же хотелось хоть раз отпиздить его: за все шуточки, подколы, чтобы он захлебнулся своим самодовольством. Любит, чтобы в центре внимания, чтобы все в рот смотрели. Душа компании, ёбта. Вот же изворотливая дрянь: так хочет у меня выиграть, что каждый раз мухлюет по-чёрному. И ведь знает, что ничего я доказывать не буду. Не буду мелочиться и выводить его на чистую воду. 

– Белый, ты что? 

Аж с лица спал, вы гляньте! Вот же Шах, сволота! Я бы поверил, но… 

– Отвали.

Я вышел на улицу подышать. В доме – саха́ра натуральная! Печь раскочегарили так, что стены вот-вот займутся. Самогона ещё много осталось – подбавит огню яркости, да и перегаром надышали знатно. Гори оно всё синим пламенем! 

Луна. Яркая и круглая. Небо расчистилось от тяжёлых дневных туч, кое-где выглянули звёзды. Вдохнуть бы полной грудью. Выиграл он! Рыло ему начистить надо, чтобы не наёбывал друзей! 

Закричала сова. Или филин. Или ещё какая тварь. Чего им всем не спится? За спиной хлопнула дверь. Какого хера я не зашёл за дом?

– Белый? Сигареты есть? 

Шах, кому же ещё приспичило покурить на халяву!

– Свои когда-нибудь будут?

– Ночка. Аж глаза слепит. 

Шахновский меня игнорировал, прорезая светящимся концом сигареты темноту. 

– Не надоело?

– Ты о чём? А-а-а, да я ж играюсь, Белый. Что ты как не родной?

– Достали твои игры, Шах. Людей с дерьмом мешать нравится?

Он не ответил. По дуге улетел в осеннюю траву окурок. Словно метеорит, оставил за собой алый след.

– Ты что, Белый? – Несильный удар в плечо. – Ты сегодня сам себя превзошёл. Хули завёлся? Пошли выпьем, расслабься.

– Иди ты!

Я отвернулся и, задрав голову, стал смотреть в небо. За спиной, словно кто прибавил звук, ахнуло нестройное многоголосье и тут же пропало. В ноздри настырно лез запах гниющей листвы, прелых яблок и чего-то трухлявого, деревянно-кислого. Жаль, что не лето – уйти б на сеновал и пялиться на звёзды, забив на зудящих кровососов. Надо сходить в машину за спальным мешком, чтобы не канителиться с постельным бельём, которого наверняка всем не достанется. А потом проследить, чтобы трубу закрыли вовремя – не угореть бы. Правда, кто-то так и так харчи будет метать, но не хватало ещё всей честной компании травануться: с гудящим от угарного газа жбаном, выкатиться ночью из дома, прочищая лёгкие и желудки.

– Пошли бухнём, – позвал Шах, снова открыв дверь и выпустив голоса на улицу.

– С меня хватит, не успею проспаться. Гайцы здесь дюже злые на деньги. 

Сзади сконцентрировалось раздумье такой силы, что я чувствовал чужое напряжение спиной.

– Пошли, дело есть. 

Я повернулся к нему – так дело или «бухнём»? Круглый стеклянный шар с тусклой лампочкой внутри, висящий над головой, совсем ничего не освещал: слишком толстое и мутное стекло, плотно опутанное ветвями ещё не облетевшего к зиме винограда. Достав из кармана сигареты, я наощупь вытащил одну, не сводя взгляда с белого пятна лица. Пламя от зажигалки ослепило на миг, и когда я проморгался, в дверях уже никого не было. 

Зайдя за угол, я выкурил ещё одну сигарету, поддал ногой ни в чём неповинный старый стул с доской вместо сидушки и вошёл в дом. А ведь в машину собирался!

– Белый, – на стук двери ко мне от стола обернулся Димон, – Шахновский окончательно спятил. Шуруй сюда! 

– Что он ещё учудил?

– Такого ты точно не видел. 

Он ошибался – я видел многое. И машину, что Шах утопил в реке, слетев туда по пьяной удали. Меня рядом не было, иначе утопил бы его собственноручно. Когда Шах понял, что натворил, то, выбравшись, тупо сбежал, перейдя вброд на другой берег. Мы же полночи провозились с его паркетником, вытягивая трактором и подтравливая лебёдкой с Самохинского внедорожника. Видел, как горел погреб, который Шах вроде как не поджигал в знак протеста, что его не взяли с собой за грибами. Эта пьяная скотина тогда так и не проснулась, сколько мы его не будили, чтобы пойти в лес. Когда он приезжал ко мне в деревню – обычно летом и на Новый год, – то не мог остановиться и напивался в хлам. Всё остальное время он чудил на трезвую голову: бампером старенького деревенского «москвича» пинал по полю тюки с сеном, будто играл в футбол. Стрелял уток на совхозном пруду, пугая местных жителей. Свалился на охоте со своего номера на дереве, ожидая кабана – хорошо сугроб оказался глубокий. Напоровшись днищем лодки на ветку в реке, затонул вместе с нашими спальными мешками. За всё то время, что я знал его – ни много ни мало с первого класса, когда он переехал в наш дом, – повидал слишком много всего, чтобы сейчас меня можно было чем-то удивить. Я знал Шаха слишком хорошо, чёрт!

– Останови его, – не унимался Димон, – тебя он послушает. Совсем в дурь попёрло. 

Все сгрудились в центре комнаты. Даже Юлька, соседка, которую не звали, но выгнать не решились, повисла на долговязом Самохе, норовя заглянуть в самый центр толпы. Давным-давно разменяла тридцатник, а всё как малолетка: как была любопытной, так и осталась.

Подвыпивший народ гудел: кто-то несмело хихикал, кто-то тянул хриплое «идио-о-от», а кто ласково советовал сварить. Заинтригованный таким ажиотажем, я подошёл ближе, пытаясь поверх голов что-то разглядеть. За столом, сдвинув всё на самый край, опершись на локти, сидел Шах. Он подался вперёд, словно перед прыжком, но ничего не делал, лишь гипнотизировал взглядом старую ветхую панамку. Наверное, моя. Уж сколько лет здесь провалялась в шкафу, как нашёл-то? Застирана и заношена до прозрачности.

Наконец Шах поднял голову, медленно обвёл всех глазами. Остановив взгляд на мне, скривил губы в усмешке, взял панамку в руки.

– Смертельный номер! – объявил он деревянным голосом, так непохожим на свой обычный. – Я, как вам всем давно известно, тот ещё говнюк. Но некоторые считают меня совершенно никчёмным уёбком. – Он нахлобучил панамку себе на голову и серьёзно, что не вязалось с его нелепым видом, закончил: – Так вот, хочу этим некоторым доказать кое-что. 

– Шах, ты точно дебил конченный. Остановись! Так и помереть недолго. Белый, да сделай же что-нибудь с ним! – Димон попытался дотянуться до панамки, но Шах оказался проворнее – резко нырнув в сторону, ушёл от выпада.

– Значится так! – он ударил кулаком по столу, и все смолкли. – Я не выиграл спор, я наебал Белова, и теперь должен, так сказать, смыть кровью. Да, Белый?

Я ничего не понял, но автоматически кивнул. Шах, кающийся и признающий свои ошибки, – то ещё зрелище.

– Ну и хорошо, – удовлетворённо хмыкнул он и впился зубами в край панамки. Дёрнул за поля и оторвал матерчатый лоскут.

– Уи-и-и, – весело запищала Юлька, когда Шах, с невозмутимым видом сделав несколько жевательных движений, проглотил его.

Мы, словно заворожённые, смотрели, как Шах рвал зубами ткань, запивал водой с разведённым в ней вареньем – кто-то набодяжил целую кастрюлю в качестве запивона, и сглатывал. Треск материи, стук стакана о стол... Всё это он проделывал, не сводя с меня пристального взгляда. 

– Ну всё, кончай, – не выдержал обычно немногословный Самоха и, поведя плечами, сбросил уцепившуюся Юльку. – Твои выебоны… Башка-то есть на плечах?

Народ загудел, задвигался, точно получив команду «отомри». Я тоже отмер, протиснулся к Шаху и вытянул из его рук изорванную, измочаленную панамку – точнее то, что от неё осталось, – сгрёб этого идиота за отвороты олимпийки и поднял:

– Пошли покурим. 

Шах выдернулся, застегнул молнию, но послушно потащился к выходу. Выйдя в терраску, я не удержался и ткнул его пятернёй между лопаток «двигай давай». 

На улице обогнал, свернул за дом, поднял стул, вернул на него трухлявую доску-сиденье и бросил через плечо:

– Падай. 

Когда Шах сел на деревяшку, я протянул пачку с уже торчащей сигаретой. Он взял, но не прикурил, так и крутил её в пальцах. Я вставил ему другую сигарету в рот, поднёс горящую спичку и опустился рядом на мокрую от росы траву.

– Позёр ты, Шах. Когда-нибудь подохнешь ни за что. – Совсем близко, казалось, прямо за домом, раздалось протяжное тявканье и пропало. Через секунду снова повторилось. – Слышишь?

– Ну.

– Лиса. Бешеная, наверное. Здоровые в это время так близко к жилью не подходят. Пристрелить надо.

– Как меня? – Кончик чужой сигареты вспыхнул совсем близко от моего лица.

– Дурак ты, Шах. – Я отвернулся. Луна как будто стала ещё круглее и ярче. – Пойдёшь завтра со мной? Постреляем.

– Серьёзно? Не боишься меня брать? Хули нам, уёбкам…

– Не старайся. Здесь кроме меня никого нет. Пойдёшь, или тебе проспаться надо?  

Я снова повернулся к нему, напряжённо вглядываясь в темноту, но луна освещала всё, кроме нашего закутка. Но тут Шах сделал глубокую затяжку, отчего лицо озарилось алым. Сколько мы знаем друг друга, он не меняется: первый ни за что не признается, что не прав. И никак не заставишь. Но сегодня…

– Белый… 

Сколько мы знаем друг друга?.. Всю жизнь.

– В пять подниму. Не встанешь по-хорошему – водой окачу и на пол сдёрну.

– А ты дашь мне свою мелкашку?