Скажи мне самое важное

Слава сидит на кровати неподвижно, сцепив руки в замок, и наблюдает — без эмоции, наблюдает утомленно, словно очередную придурь: Данька собирает вещи. Собирает торопливо, молча, кидает, как попало, в сумку. Что-то никак не может впихнуть, молния у него разъезжается.

Они рассорились из-за дурацких крошек на столе. Или потому, что Слава пришел уставший, проторчал в пробке четыре часа, замерз и вымок до нитки, а Данька встретил с мордой кирпичом и претензией, ты че, мол, не предупредил. Ну обалдеть. И ему пофиг, что уже одиннадцать, а он отрубается стабильно после телепередачи «Спокойной ночи, малыши». Надо же, сегодня не стабильно не отрубился — ждал. Раз в год и палка стреляет — да так, чтобы сразу в голову и насмерть.

Но ладно, предъявил и предъявил, поворчали в коридоре. А потом был полупустой холодильник, скисшие котлеты — сука, неужели так сложно выбросить? Они нахер уже зеленые, что за грибное, раздери его, производство. Данька дома сидит сутками со своим этим фрилансом, мог бы хоть чего-нибудь полезное сделать, а не только разводить бардак… и крошки на столе.

Слава просил уже сотню раз не жрать бутерброды с гастритом и вытирать загребучую доску. И он, в общем, орать начал именно с этого, а по ходу вспомнились чайные, мать их, пакетики по книжным, мать их, полкам, разбросанные вещи, залитый ноутбук в ремонте… А Данька, душа ранимая и глубокая, как обычно, проглотил язык и обиду. А потом вместо того, чтобы весь вечер дуться, вдруг принялся собирать манатки.

Зашибись, короче, Слава пришел с работы домой.

Данька наконец сдается чемоданной небесконечности и вышвыривает (фига себе драматический номер) свой любимый тянутый-перетянутый свитер, который Славе хочется выбросить второй год. При этом заявляет тихо и как будто спокойно:

— Заберу, когда тебя не будет.

А вот уж хренушки, а вот уж и нет. Слава цедит, словно угроза его остановит:

— Уйдешь — и я выброшу.

— Да подавись.

Не остановит.

Данька вжикает молнией, забирает сумку — может, чтобы эффектно и с шумом бросить ее в коридоре перед тем, как начать одеваться. Слава встает в проходе, прислоняясь плечом к косяку (надо же на что-нибудь опереться, если на себя поздно). Вид у него уставший. Данька возится с кроссовками — да, правильно, только в кроссовках по слякоти, в мокрый снег.

— И куда ты собрался? Посреди ночи?

— Подальше отсюда.

— Херня какая-то, а не план.

— Ну, извините. Это ты у нас мастак строить планы. А я вот такой… — разводит руками. И вспоминает, какой, цитирует: — Бью твои любимые чашки, встаю по седьмому будильнику, выгляжу несолидно, не пунктуальный, инфантильный, несерьезный, безалаберный и безответственный раздолбай.

Слава к этому моменту давно высказал. Его больше не вставляет ни разбор полетов, ни скандал, ни истерика. Он произносит утомленно из дурацкой привычки:

— Какое-то масло масляное, Дань…

— А еще я говорю: «позво́нишь» вместо «позвони́шь», «закончил» там, где «окончил», и путаю «надену» с «одену»; не расставляю, как надо, запятые в сообщениях, а ты, блин, терпишь меня, безграмотного. Натерпелся, молодец! Больше не надо, спасибо.

— Да пожалуйста, фигли! — детский сад взыграл в заднице почти горделиво.

Данька поджимает губы, хватает куртку. Слава разгорается по-новой:

— Сейчас бы какая-то бестолочь непутевая говорила мне, что терпеть, а что — «не надо, спасибо». Хватит закатывать, как баба, Даня, я не шучу.

Данька отвечает ровно:

— Я тоже.

Он собирается поднимать свою сумку. Болт ему большой и бессмысленный, а не сумка. Слава не отдает, отодвигает ногой и демонстрирует средний палец:

— Видал?

Видал — и после такого решает идти налегке.

Слава просит почти обессиленно, в нарастающей панике:

— Зонтик возьми.

— Обойдусь.

— Сука, зонтик возьми. Там гребаный дождь.

— Можешь себе в жопу этот зонтик засунуть.

Данька открывает дверь.

— Да че ты устроил под вечер?! Куда ты намылился, блин, на ночь глядя?! У тебя в этом городе никого — и к кому ты пойдешь?!

О. Больная тема. Дверь хлопает.

Слава вылетает в носках, но главное, что зонтик с собой захватил. Дверь хлопает снова. Он бежит вниз по лестнице, на стук отдаляющихся шагов. Хватает за шкирку, обгоняет, сует зонтик под нос. Данька игнорирует и хочет обойти.

— Да сука, я тебя сейчас изобью этой херней, если ты не возьмешь.

— Ты задрал со своим зонтом! Слава, блин, дай мне пройти.

— Там мокрый снег на улице, лужи по колено, сугробы по грудь, я тебя прошу: не беси, вернись в гребаную квартиру.

— Сам в своей гребаной квартире сиди: я там задыхаюсь.

— А фигли ты сидишь в ней безвылазно?!

— А фигли ты никуда не зовешь?!

— А ты сам-то не можешь?!

— Это ты у нас строишь планы на завтра, на послезавтра, на десять лет вперед — и никогда дальше похода в магазин, и даже в отпуск с собой не зовешь — подумаешь, что я и так тебя не вижу, переживу две недели, в пустой квартире, пока ты там радуешься бабьему лету.

— Да я тебе уже двести раз говорил: это не отпуск, это огород, я копал, блин, картошку, Даня.

— Ну и копай дальше! Можешь хоть закопаться!

— Да ты что, надо мной издеваешься?!

— Это ты надо мной издеваешься. Я все бросил, чтобы к тебе переехать: семью, друзей и работу.

Ну началось — про жертвы. А дальше еще хлеще продолжилось:

— А тебе насрать, ты ко мне относишься так, как будто я данность.

Да это брехня! Брехня откровенная. Славе хочется заорать. Просто заорать, как маленькому, от бессилия. От того, что ну бред, полный бред. Вот это все. В целом. В масштабе. И чтобы выразить это, не осталось и мата. Одно ощущение.

Тут он делает над собой неимоверное усилие, чтобы, посмотрев Даньке в голубые его глаза, удержав его за плечи, не тряхнуть со всей дури, а спокойно сказать… таким себе, знаете, шепотком маньяка:

— Дань, это херня какая-то. Отвечаю.

Даньке обидно, что он — страдает, а Слава говорит — «херня», и он думает с обидой вместе удрать. Слава не пускает. Они возятся на лестнице, как двое, не поделивших лопатку в песочнице: пихают друг друга, один хватает — другой отбивается. Слава впечатывает Даньку в стену, вдавливает, как-то боком, несерьезно и глупо. Да остановится он или нет?! Что за дурак? А он, дурак, толкается, соскальзывает вниз ужом и успевает улизнуть.

Данька сбегает по лестнице, врезается в железную дверь и оживляет домофон. Он летит еще с первой же скользкой ступеньки — прямо в лужу и снег, в снег и лужу. На четвереньки.

Студеная водица пыл ему охлаждает быстро, потому что на это — нервов не остается. Он садится на колени. Не находит, как откомментировать свое положение, и тупо пялится в пространство немигающим взглядом, потому что вдруг осознает...

Доскакался. Из дома ушел. Поссорились.

Слава выгребается наружу. Смотрит: сидит. Он открывает зонтик. Сходит с крыльца — в носках, встает по самые щиколотки в лужу, опускается на корточки, защищает Даньку от мокрого снега. Тот уставляется непроницаемым взглядом. Говорит с сожалением:

— Ты заболеешь.

Слава кивает угнетенно. Молчит.

Ночь во дворе ни хрена не звездная и ни хрена не ночь. Фонарь мигает уже третий вечер. С сосулек тоскливо капает, редкие прохожие еще тоскливей хлюпают ботинками, собаки воют как-то совсем уж безрадостно... и есть хочется, и горячую ванную, и Даньку хочется. А завтра опять на работу.

Что за цирк они развели?..

— Дань. Давай домой. А на выходных поедем куда-нибудь в город. Чтобы ты не задыхался в квартире.

— В городе лужи по колено и сугробы по грудь.

— А мы возьмем зонтик.

Данька смотрит на Славу. Смотрит выразительно и очень хочет как можно строже. А потом вдруг прыскает. И Слава — следом за ним. До них доходит, что один в носках, другой — одетый по осени, на дворе — начало декабря, какая-то грустная оттепель. И у них, значит, есть зонтик, и они под ним в луже сидят…

Самое смешное приключается потом: Данька ключи не брал из принципа, Слава — по ситуации затупил. Они матерятся теперь в унисон, а не друг против друга. Матерятся и стучат зубами. «Что делать, что делать?» Слава трезвонит в домофон соседям — и когда посылают, Данька посылает в ответ.

На третью попытку открывают сразу, как ждали, совсем без вопросов. Может, у кого-то намечается приятный вечер. У этих двоих — уже нет. Или да. Или — как они смогут.

С горем пополам, выбравшись из холода, они возвращаются, сырые и продрогшие, чтобы обнаружить дверь запертой…

Подергав ручку, они наскребают в себе силы на то, чтобы поржать. К Славе приходит мысль набрать номер службы спасения. Помогите войти в квартиру! Данька объясняет диспетчеру, что хлопнула дверь. Раза два. С размаху. Потом они сползают под нее в ожидании.

Лифт молчит, и шаги молчат: никто не трогает подъездного эха. Зато где-то уютно бубнит телевизор. А в воздухе витает ощущение чужого богатого ужина. Слава проглатывает слюну, вздыхает и спрашивает тихо:

— Нафиг ты опять бутерброды хавал? Еще, небось, всухомятку. Давно тебя не скручивало?

— Лучше спроси: нафиг я до последнего смотрел «Во все тяжкие» и дедлайн игнорил, чтобы потом бутерброды хавать, а то времени нет?

— Так это я посоветовал. «Во все тяжкие». А игнорил ты, потому что дурак безалаберный.

— Не пунктуальный...

— А еще котлеты скисли…

— Неделю назад. Думал: заметишь или нет?

— А я думал: выбросишь или забьешь?

— Блин.

Слава ластится, прижимается щекой к Данькиному плечу — и точно знает, сколько на нем родинок и как расположены. Лезет к теплу поближе, руками под куртку. Данька обнимает его и снова сожалеет, потому что Славу побеждает любой сквозняк:

— Точно теперь заболеешь.

— Наверняка. Вот и устроим совместный отпуск.

— Ты с кровати не встанешь.

— Будет кроватный круиз.

— Сопливое море.

— Жара.

— Блин… Ты еще в прошлый раз все жаропонижающее выжрал.

— Придется тебе утром идти в аптеку.

— Зато не задыхаться в квартире.

Быстро, однако, разрешилось. Когда без крика и обвинений.

— Дань?

— Мм?

— А че мы опять поссорились?

Данька честно ковыряется в памяти пару секунд.

— Ты не сказал, что задержишься.

— Ты в это время все равно уже спишь.

— Прислал бы сообщение.

— Ага, так и вижу: «Я застрял в пробке, буду поздно. Злой. Выброси дурацкие котлеты. И чтобы без крошек».

— Мог бы: «Буду поздно, скучаю». Я бы ответил, что тоже. Фигню какую-нибудь романтичную, типа: «Не могу без тебя уснуть».

— Сам-то себе веришь? Там было бы: «Ты охренел? Уже ночь, давай быстрее». Я бы охренел: полдевятого. Я бы сказал: от меня не зависит. Ты бы ответил: сделай, чтобы зависело. А потом психовал бы, че я все время с планом, но с тобой попробуй иначе.

— Промолчать — идиотский план.

— Как и сбегать из дома, когда ты не девочка пятнадцати лет.

— Или как зонтик кому-то совать в декабре...

— А вот не надо, это был крик отчаяния. Я не знал, че еще делать, и такой: «Возьми зонтик, не уходи!»

— Если «не уходи», на кой черт мне зонтик?

Пауза. Вместо тысячи слов о том, что Слава — сообразил, как сумел.

Данька сознается:

— А я ждал, что ты скажешь. Это было самое важное, чтобы — не зонтик, а банальное «не уходи». 

— Не уходи.

— Уже не ухожу.

Да, поздновато спохватился... Они смеются, выходит — вразнобой, тоскливо. Слава вдыхает Даньку — и вдруг понимает, что пахнет домом. А когда они начинали, было не так: пахло чужим брошенным городом. Слава решает:

— Походу, я облажался.

— Да ладно, — бросает «инфантильно», «незрело». — Зато теперь есть кодовая фраза. Если вдруг снова поссоримся.

— Когда снова поссоримся.

— Только надо чтобы кто-то сказал, будет за самое важное.

— Это теперь официально. Чтобы никто не понял, а нас отпустило. Ты разбиваешь чашку, я психую, а ты говоришь:

«Зонтик возьми, а то дождь».

— Нет, это ты говоришь, а я забуду. Я забуду и скажу, что ты дебил — и декабрь.

— А я тебе: построй нормальное предложение, а то непонятно, декабрь или дебил.

Данька пихает в бок — и очень хочется его мстительно защекотать, зацеловать и не отпускать. С зонтиком или без.