Зарисовки

– Не буржуй, доберусь на автобусе.

Ой, зря я это сказал. Буржуй, еще какой. Час пик, я жестко притиснут к ребру кресла и изображаю очень вопросительный знак, нависая над женщиной, остро пахнущей тяжелыми духами. Прячу нос в собственный изгиб плеча и закрываю глаза в попытке абстрагироваться от живой массы толпы, которая втискивается в меня, наплевав на личное пространство.

На очередной остановке народ схлынул, я выдыхаю и перемещаюсь ближе к задней площадке, где следующая волна, влившаяся в автобус, тут же утрамбовывает в мою спину чье-то горячее тело. Поверх моей руки опускается ладонь и, секунду помедлив, перебирается на свободный участок поручня. Тело активно пахнет кофе и легким, едва заметным ароматом вишни. Эти полуобъятия заставляют нервничать. Ерзаю, пытаясь уйти от соприкосновения, и кошусь на руку захватчика личной территории. Черт! Длинные сильные пальцы, голубоватые бороздки вен, гладкая кожа очень точно попадают в пункты моего интимного списка удовольствий. Представляю, как можно было бы пересчитать ласковым движением костяшки пальцев, пробежаться по венкам, чуть надавливая и пережимая их, и, добравшись до локтевого сгиба, отследить удары пульса. Выдыхаю, осторожно перемещаю руку на поручне подальше от искушения.

Автобус резко притормаживает; я, по инерции сопротивляясь, изображаю «волну» назад, и в меня впечатывается захватчик, жарко выдыхая кофейное ругательство в шею. По позвоночнику тут же пробегает волна жара. Хочется усилить контакт и, повернув голову, открыть шею. Открыть шею для поцелуя.

Осознавая нелепость положения, я пытаюсь сменить место дислокации. Притискиваюсь ближе к вертикальному поручню, но только усугубляю ситуацию, потому что теперь перед самым носом та самая рука. Мысленно повторяю путь, но уже губами.

Автобус в очередной раз раскрывает свои двери, толпа, загудев и охнув, поглощает дополнительную порцию пассажиров и сводит все мои манипуляции к нулевому результату, потому что хозяин кофейно-вишневого запаха еще плотнее прижимается ко мне. Я не выдержу. Слишком комфортно чувствовать спиной тепло этой груди и ловить слегка судорожное дыхание, волнами обволакивающее мое сознание. Я чуть-чуть… совсем немного, пользуясь теснотой, урву кусочек удовольствия. Не больше. Честно. Прижимаюсь плотнее и чуть откидываю голову на удобно, в самый раз расположенное плечо. И слышу… нет! улавливаю всем телом, как на этот закамуфлированный теснотой жест откликаются. Откликаются жарким выдохом, который задевает край уха и замирает у виска. Моя рука, кажется, сейчас сломает несчастный поручень, потому что ее жжет тепло чужой ладони, сползшей ниже. Мое сердце шаманским бубном выстукивает в груди первобытные ритмы возбуждения. Я даже не дышу, пока по моему бедру, едва касаясь, поднимаются другие пальцы и, на секунду замерев, останавливаются, задавая беззвучный вопрос. "Да!" – откровенно разрешаю я пальцам, подаваясь назад к чужому паху. Пальцы тут же уверенно накрывают талию, стискивая и прижимая плотнее к явному возбуждению. Я всей спиной чувствую созвучный моему бешеный перестук сердца. Слегка веду бедрами, потираюсь, ловлю серию коротких горячих выдохов в шею и слышу хриплое едва слышное:

– Давай выйдем?

– Это мой Тигр, – проворковала Аня и тесно притерлась к моему плечу.

– Перестань, – процедил я сквозь зубы и шагнул вперед, протягивая руку. – Тигран.

«Дурная идея вся эта поездка на чью-то дачу», – крутилось в голове, когда я пожимал руки, стараясь запомнить имена.

– Тигррр, – прошлось по затылку утробное рычание, которое заставило вдруг подавиться вдохом.

Обернувшись, я наткнулся на ироничный прищур карих глаз. Сердце тяжело бухнуло, постояло и зачастило.

– Познакомься, это Василь, наш хозяин, – Аня нетерпеливо ткнула меня в бок, побуждая к действию.

– Будем знакомы? – пожал мне руку Василь.

Знакомы? Я смотрел на того, кто три года назад натянул мои нервы вместо струн на колки своей скрипки и виртуозно играл на них, обрывая одну за другой. А потом помахал перед лицом долгожданным контрактом и улетел покорять другую часть земного шара.

– Будем, – согласился я, обдумывая предлог, чтобы уехать.

Весь вечер он дергал за ниточки мою память, порыкивая и смакуя прозвище, которое сам же и дал мне. «Тигрррр» звучало с разной интонацией так часто и так бесстыже, что Аня, нервно усмехаясь, отшучивалась и грозила с разной долей серьезности разными карами. А потом была скрипка, вкрадчиво-хищной мелодией она заползала мне под кожу, опутывала силками, манила в искусно расставленные ловушки. Я сбежал, когда длинные пальцы стали оглаживать гриф инструмента. Поднявшись в выделенную нам щедрым хозяином комнату, рухнул на диван, зарываясь лицом в мягкий плед, чтобы подавить протяжный, бьющийся весь вечер в груди то ли стон, то ли рык.

– Он запал на тебя, – Аня, забравшись на подоконник,  курила уже третью сигарету.

Я сидел на разложенном диване и бездумно обводил пятна на пледе тигровой окраски, который когда-то сам купил Василю. Обводил и понимал, что стал неразумной дичью, которую загоняет в угол этот охотник-виртуоз.

– На моей памяти он впервые так откровенно навязывается, – Аня щелчком отправила окурок за окно. – Что ты молчишь?

– Давай спать? – я, отвернувшись к стене, укрылся пледом и непроизвольно уткнулся носом в его мягкость, желая уловить хоть каплю аромата того давнего времени.

Аня прорисовала на моей спине неозвученное предложение и, разобидевшись на игнор, отвернулась, стянув на себя большую часть пледа.

Мой сон, щедро раскрашенный воспоминаниями, вскрывал запертое в подсознании так и не прошедшее чувство. Вызволял его на поверхность, заставлял тело наполняться тягучей чувственностью, что билась и нарастала в нотах его музыки.

Солнце еще только окрасило стены смущенным розовато-серым колером, когда я босиком прокрался на кухню, мечтая забить томность снов горьким крепким кофе.

– Так и знал, что ждать тебя нужно тогда, когда все нормальные еще спят, – раздался за моей спиной насмешливый голос.

Я дернулся и выплеснул кофе на плиту. Кинул турку в раковину, отступил к окну и, скрестив на груди руки, спросил:

– Ты на что-то надеешься?

– Скорее жду.

– Нет.

– Нет? – Василь плавно перетек к столу, оперся об него, оглаживая столешницу ласкающим жестом.

Я не мог оторвать взгляд от этих длинных пальцев, которые скользили по деревянной поверхности, очерчивая рисунок древесины. И вспоминал, сколько раз они расчерчивали мое тело геометрией чувственности. Мышцы сжимались от предвкушения, я закусил губы, которые сами раскрывались, признавая внутреннюю капитуляцию.

– Тигррр, – Василь неторопливо, словно боясь вспугнуть, стал огибать стол.

Я плюнул на гордость и метнулся к выходу. Но он оказался чуть быстрее, чуть проворнее, чуть более желанным… чтобы моя попытка сбежать оказалось успешной. Развернув меня к холодильнику лицом, он впился в холку болезненным укусом, заставляя мои рефлексы изогнуть тело в его руках в нужной ему, правильной форме и признать проигрыш. Его зубы скользили по шее, плечам, оставляли бескомпромиссные метки, которые тут же расцветали алым болезненным тавром.

– Нет! – вывернулся я из его захвата. Заглянув в мутные от накатившего желания глаза, жестко зафиксировал шею и поменял дислокацию, припечатывая его к нагретой моим телом поверхности холодильника. – Ты будешь играть по моим нотам, – возвращал я ему голодные поцелуи, прокладывая дорожку отметин на шее.

Василь дернулся, пытаясь перехватить доминирующее положение, но выпускать из своих лап зарвавшегося охотника я не желал. И тогда его руки неуверенно сомкнулись на моей спине, притягивая еще ближе, вжимая в тело. Мой рык, клубившийся весь вечер и всю ночь в подреберье, вырвался, срывая планку разума к чертовой матери. Впившись в его губы, я сдернул висящие на бедрах джинсы и сжал возбужденную плоть. Василь простонал в мой рот и подался вперед. Я помнил его ритм, помнил все до каждой малейшей паузы, помнил, с какой силой нужно сжимать, когда нужно отпустить, чтобы его желание зазвучало пронзительной позолоченной Ми. Когда его тело завибрировало под моими пальцами предоргазменным пиццикато, я оторвался и хрипло выдвинул свое условие:

– Ты под меня ляжешь.

– Хоть сейчас.

Тело швыряло о камни и опоры фонтанов, Лун полз по дну, задыхаясь в воде городского ручья. Еще немного… Его ждут. Выдранные с мясом переломанные плавники цеплялись за вбитые в дно опоры, гребенки фильтров, щиты подсветки, но тело, изломанное болью, уже слабо реагировало на новые раны. Хотелось выползти на каменный берег и просто сдохнуть, закончить все это, и только сумасшедшая ненависть не разрешала оставить хоть что-то, даже самую малую чешуйку, людям. Нет… никогда…

Наби смотрел на переливающуюся ленту Чхонгечхона, нервно прогуливаясь у самой кромки воды.

– Где же ты… где ты? – отчаянной молитвой разбивалась надежда. – Только попадись мне еще, безголовый дракон… Я тебя… Я… – Наби в отчаянии сжал кулаки и гневно взглянул на небо, готовый пропустить уже в свою душу бунт и ненависть.

Вода слабо всплеснулась, на мгновение явив на поверхность дугу, украшенную острой чешуей, и тут же сомкнулась, пряча дракона в своих глубинах. Наби с тихим возгласом упал на колени, лихорадочно разгребая воду и пытаясь нащупать тело. Сжав в кулак оплетающие его пальцы волосы, он дернул их, почти выволакивая тело на поверхность.

– Лун! – задушенно выдохнул он. – Лун! – рассматривал он разодранное тело, изломанные острые пеньки плавников. – Как же ты так?..

Лун открыл глаза, отмахнулся от стайки мелких рыбешек, пощипывающих его лицо. Где он? Изумрудная почти неподвижная гладь. Живая, нагретая солнцем вода. Умиротворенная тишина, неторопливый дрейф откормленных рыб, заинтересованно тыкающих его тело. Лун лениво схватил самую любопытную и впился в нее голодным ртом, на несколько секунд спугнув других. Провел ладонью по голове, ощупывая совсем нежный, едва сформировавшийся гребень спинного плавника, раскрыл по-детски беспомощные радужные веера боковых – там даже еще не начали прорастать хрящи. Рассмотрел тонкую паутинку кожи, которая только-только затянула рубцы, провел пальцами по нежным складкам жабр и рванул наверх.

Старинную патину пруда в Секретном саду при дворце Чхандоккун вспорола серебристая фигура, на секунду замерла на самой поверхности и тут же плавно ушла под воду. С загнутого края беседки, стоящей у самого берега, сорвалась бабочка. Пометавшись над вновь невозмутимой гладью пруда, она вернулась на нагретую солнцем крышу, дополняя величественную гармонию сада дворца. Ярко-голубые крылья с ажурными черными прожилками уже привычно украсили вязь маленькой беседки. Но что значат недели, когда впереди Вечность?

Рука мягко гуляет вдоль позвоночника, выписывая завитки и зигзаги, что змеями ползут и клубятся к пояснице и возвращаются к лопаткам, обрастая там острыми углами геометрических фигур, соединяющих родинки. Движения вводят в гипнотранс, разморенный любовью рассудок покачивается лодочкой на границе бытия, черпая низким бортом воду забвения. Пальцы мягко прокладывают новую колею к шее и замирают, чуть касаясь полоски волос, обводят ее, ныряют под, нащупывают тонкую серебряную цепь и тянут, заставляя ее впиваться в кожу горла.

– Я хочу попросить тебя, – мягко вкрадывается шепот в полудрему, – надеть вот это.

Рука на мгновение пропадает, и через пару секунд на подушку ложится что-то тяжелое, черное, ощетинившееся металлическими заклепками.

– Что это? – любопытство еще томное и ленивое. Перетекая из положения лежа в положение сидя, раскладываю на смятой постели петлю ошейника. – Что это? – и этот вопрос уже не о предмете, хищно свернувшемся на кровати.

– Сделаешь для меня? – шепот становится чуть глуше.

Короткими осторожными прикосновениями, как опасного зверя, поглаживаю ошейник и не могу поднять глаза. В груди начинает бродить неопознанное и, мягко опалив нутро, скатывается к паху.

– Для тебя – да.

Шею обнимает остро пахнущая кожей тяжесть. Моментально прогревшись теплом тела, заставляет его закаменеть, напрягая все мышцы в резком желании бунта. Правильно, что нельзя поднимать глаза… Такой взгляд следует прятать.

– Как ты?

Подавляю желание двумя руками вцепиться в ошейник, сопровождающее приступ паники. Под бешеное сердцебиение пытаюсь вычленить то, что разбудил этот стильный кусок выделанной черной кожи. Дрожащими пальцами обводя явственный знак тайных желаний, прислушиваюсь к себе.

– Тише-тише… – по бедру успокаивающе скользит рука. – Это не символ унижения. Это скорее символ доверия. Ты можешь мне настолько доверять?

– Переложить на тебя всю ответственность за то, что происходит?

– В какой-то мере ты прав…

Снимаю ошейник с себя, надеваю на него.

– Вопрос доверия актуален? – вглядываюсь в глаза, где зрачки моментально затапливают глаза до самой радужки, открывая портал в личную бездну. – Как ты? – смотрю на обкусанные до ранок губы.

– Ладно, я понял – тебе не понравилось. Вопрос закрыт, – снимает ошейник с себя.

– Я хочу, чтобы ты знал, – отзеркаливаю движение, растирая шею, – искушение свалить все на твои плечи велико. Но нет… – вытягиваю из его рук ошейник. – Без смысловой нагрузки… хочешь? – ошейник вновь облегает мое горло, уже не стягивая удавкой условностей.

– Что ни делается, все к лучшему… – прижимая телефон плечом к уху, стараюсь прикурить и одновременно успокоить звенящую слезами подругу. – Угу. Да, конечно. Еще как… – выстраиваю перечень моих стандартных слов-ступенек, по которым карабкается ее «песнь Ярославны».

Устало потираю лоб, насильно разглаживая межбровную складку, перечеркнувшую хорошее настроение. Колесико зажигалки раз за разом прокручивается вхолостую.

– Полный пиздец? – сочувственно кивает мне невольный свидетель разговора, протягивая свою.

– Полнейший. Подруга разводится.

– Отпаивать надо… водкой.

Мой собеседник тушит о край переполненной пепельницы сигарету. Тонкую. Дамскую со сладковатым ароматом вишни. Мой вспыхнувший интерес напарывается на едва заметную темную полоску у корней отросших волос. На губы, подкорректированные пластическим хирургом. На тонкое запястье, обвитое парой кожаных плетеных браслетов. На летящий, излишне изящный жест рукой. Мы, кажется, из одной лиги?

– Михаил, – протягивает он мне руку. – Я у вас в редактуре работать буду.

– Илья. За зарплатой это ко мне, – жму я сухую узкую ладонь.

– Обрастаю нужными связями, – дежурно улыбается он мне в ответ.

Щелкаю кнопкой чайника. Включив компьютер, подхожу к окну, рассматриваю мокрый асфальт с яркими пятнами осенней листвы. Красивой осени в этом году не получилось. Ветер фактически за пару дней оборвал листья и барственно, как старый позер молодой любовнице, швырнул под ноги осеннее золото. Небо, разобидевшись, заливает город «перемороженным» дождем. Градус моего настроения вместе с ртутным столбиком уже рухнул к нолю и угрожает сползти еще ниже. Взгляд уныло обводит знакомый до оскомины двор, на минуту задерживается на курящей паре и проходит мимо, но тут же возвращается, узнав в одной из фигур Михаила.

– Хорошее пальто, – вслух одобряю я увиденное. Тонкий классический силуэт Михаила гармонично вписывается в унылую серость двора, придавая ему даже какой-то английский шик. Вот только парень рядом с ним разбивает эту картину, как нечто инородное. Он какой-то весь чрезмерный. Слишком высокий, слишком яркий, слишком… южный, что ли, для этого времени года. Красивый. Меня раздражают его широкие жесты, улыбка, которую любят снимать в рекламе. И вот этот, собственнический, жест, которым он удерживает за руку Михаила, тоже раздражает. Почему? Может быть, потому что рядом со мной сейчас нет такого человека? Может быть, потому что такие красавцы всегда оставались чем-то недоступным? Может быть, потому что я никогда не осмеливался на такую откровенную демонстрацию?

Серые, словно стертые ластиком непогоды, дни, уныло цепляясь один за другой, вызревают в межсезонье. Я вычерчиваю денежный знак на абсолютно чистом листе, даже не пытаясь вслушиваться в речи главреда. Зачем? По финансам вопросы решаются за плотно закрытой дверью, но почему-то мое присутствие считается необходимым. Искоса рассматриваю Михаила. Безжалостный свет дневных ламп, которые не гасят уже даже днем, бесстыже обнажает правду. Он старше, чем кажется. Возраст едва заметно заштриховал уголки глаз гусиными лапками, четче обозначил носогубную складку, провел две колеи между бровей. Тридцать пять? Тридцать семь? Креативно выбритые виски, два колечка в мочке уха, невнятной конструкции теплая кофта с ассиметричным воротом и какая-то мальчишеская ломкость фигуры успешно обманывают окружающих. Вот только взгляд… цепкий, слегка уставший, умеющий прятать живые эмоции под равнодушием, выдает опыт. И свет, хирургически безжалостный свет вдруг подчеркивает выдержанность того, что спрятано под модной брендово-молодежной этикеткой.

Михаил перехватывает мой взгляд и вопросительно приподнимает брови в немом вопросе. Я, неопределенно качнув головой, даю знать, что ничего не случилось. Он еще пару раз в течение планерки оглядывается, но я успеваю отвести глаза раньше, едва заметив движение его головы.

«Ненормированный рабочий день» – понятие, обычно не касающееся меня, но квартальный отчет просто невозможно отправить днем. Поэтому домой я начинаю собираться гораздо позже, когда даже самые упертые расползаются из редакционного муравейника по домам. Закрываю кабинет и ловлю едва уловимый, уютный аромат кофе. От усталости поддаюсь желанию и иду на запах. Дверь кабинета открыта настежь, в кресле, уткнувшись почти носом в верстку, сидит Михаил.

– Вечер добрый, – неловко мнусь я на пороге. – Запах кофе коварная штука.

– Какой редкий вид ночной бабочки, – Михаил с усмешкой приглашающе кивает на кресло. – Там в кофейнике должно еще остаться хотя бы на чашку.

Я устраиваюсь напротив и с интересом рассматриваю будущий журнал. Вверхтормашковость совсем не мешает мне читать.

– Мне придется брать с тебя подписку о неразглашении, – ухмыляется Михаил. – Ты почему тут в такое время? А как же жена, дети, футбол и борщ?

Я поднимаю глаза и натыкаюсь на изучающий взгляд.

– Это не из моей пьесы, – делаю большой глоток и обжигаюсь, – и не из твоей.

– Ваша карта бита, – дурашливо объявляет Михаил. – Я бы не догадался, ты выглядишь стопроцентной арабикой.

– А я всего лишь контрафакт, но с грамотным дизайном, – делая второй осторожный глоток, откидываюсь на спинку кресла, только сейчас понимая, насколько был напряжен.

– Друг? – полночь притупляет границы, позволяя прозвучать личным вопросам.

– В свободном… падении, – признаюсь неожиданно для себя я.

– Может быть, тогда выпьем где-нибудь?

– А как же друг? Не ждет? – разрешаю я себе быть бестактным в ответ.

– Сегодня нет.

Резкая, внезапно откровенная, налетевшая, как порыв ветра, дружба втягивает меня в калейдоскоп его жизни. Я привыкаю выбираться из скорлупы собственного кабинета, чтобы перекурить с ним новость. Я узнаю, что под спокойной насмешливой маской Михаила живет немного сентиментальный паникер, который абсолютно по-женски может обыграть тысячью мыслями-сюжетами одну вскользь брошенную фразу. Я понимаю, что этот перфекционист, способный довести до инфаркта весь отдел, принимает людей целиком, со всеми изъянами и сколами характера. А еще я чувствую, что влюбляюсь.

Эта мысль внезапно колет висок и тут же окрашивается разными тональностями. Вопросительной, недоверчивой, насмешливо-отрицающей, робкой и под конец болезненно очевидной. Влюбляюсь? Зачем? Какая глупость… Мы же оба… кетчеры, и не только в постели. Нам обоим нужно то самое плечо, на которое можно опереться. Глупость. Все это глупость. Одиночество, помноженное на его обаяние. Пройдет. Пройдет? Вот только наша дружба наполняется терпким желанием физической близости. Рукопожатие, близкий контакт, случайное прикосновение, ставший афродизиаком его запах – все печет и плавит в котле грудной клетки сердце. Я превращаюсь в фетишиста, который с фанатизмом коллекционера прикипает голодным взглядом то к линии подбородка, то к открытым в глубоком вырезе модной майки ключицам, то к шраму на тыльной стороне ладони. Не-вы-но-си-мо.

– Завтра утром не подберу. Дела, – я паркуюсь у дома Михаила. – Чего завис?

Михаил набирает побольше воздуха, как перед нырком, и шумно выдыхает. Он вообще уже несколько дней сам не свой. Опять, что ли, со своим территориальные войны ведут?

– Илья, – вызревает, наконец, он.

Я мысленно морщусь. С каждым разом мне все тяжелее и тяжелее дается благородный образ хорошего друга. Хочется втиснуться в конфликт Миши и его парня, острым шипом разворошить и выдрать, вычистить под себя хоть небольшой кусок в его сердце. Но я, напялив на лицо сочувственную улыбку, выскребаю из задворок совести общие фразы про «подумать», «не спешить», «у всех бывает». Потому что это действительно так. Мимолетные конфликты семейной жизни.

– Илья… – Миша откровенно мается.

– Рожай уже, – устало киваю я на циферблат часов, – домой хочу.

– Ты мне просто скажи, что все не так. Что я навыдумывал. Что я идиот. Мы постебемся над моим самомнением, и все.

Я оттарабаниваю пальцами по рулю предрасстрельную дробь.

– Илья, мне показалось, – тонет в словесном болоте безысходности Михаил, – что ты… Ты мной увлекся? – Михаил резко выдыхает, и салон ощутимо топит тягучее молчание.

– Не показалось, – наконец пропихиваю я слова через схваченное спазмом горло.

– Илья…

– Миш. Это моя проблема. Да и вообще… пройдет.

– Давно?

Я поворачиваюсь к Михаилу, позволяя себе, наверное, впервые посмотреть в глаза, не пряча и не утрамбовывая под обложку дружбы свои эмоции.

– Тему мы закроем. Обсасывать не будем. Ок?

Упрямо сжатая линия рта и короткий кивок. Это не согласие. Это уступка. Но мне и это сейчас подходит.

После этого неловкого разговора я становлюсь не просто влюбленным идиотом. Я становлюсь беззащитным влюбленным идиотом. Михаил, добивая мою выдержку и нервы проснувшейся сверхопекой, переходит на этакий режим повышенной корректности, где все сказанное предварительно взвешивается, и оттуда вычитается то, что может поранить мое глупое сердце. А оно, натыкаясь на закрытые темы, на отшлифованные фразы, на виновато-сочувствующий взгляд, ноет и дергает, как больной зуб. Но труднее всего жить с резко возросшим дефицитом физического контакта. Мне до одури хочется хотя бы простого прикосновения. 

– Миш, нам спонсоры подкинули две путевки на турбазу – горы, лыжи, все дела. Мне впихнули вместо премии. Съездить отдохнуть не хочешь? – я пододвигаю к нему два глянцевых прямоугольника, которые яркими картинками безмятежного счастья раздражают меня весь день.

– Хочу. Ты катаешься на лыжах?

– Я?

Я честно собирался отдать эти путевки Мишке и его другу, но его вопрос резко перелицовывает все мои планы. На выходные вдвоем… Вместе. Выдыхаю, мысленно ищу на дне души совесть и не нахожу даже крох. Видимо, вот эта невольная Мишкина опека и изоляция меня во имя меня же склевала ее остатки.

– Катаюсь, – осторожно киваю, еще не до конца уверенный в том, что понимаю все правильно. – Ты со мной поедешь?

– Поеду.

– Потом созвонимся, обговорим детали.

На эту фразу меня еще хватает. Хватает даже на то, чтобы дойти с каменной мордой до мужского туалета. Там, вцепившись пальцами в белый фаянс раковины, я давлюсь криком и пытаюсь унять бешеный тремор.

«Тихо ты… дурак, – уговариваю себя. – Это всего лишь поездка. Обычная. Два друга, все дела… – я смотрю в сумасшедшие глаза, отражающиеся в зеркале, и продолжаю: – Ты помнишь, как выглядит его друг? Супермен и Джеймс Бонд регулярно кончают, глядя на его фотки Вконтакте. Помнишь, да? И помнишь, что Мишка его любит? Так что расслабься, парниша, и вдыхай кислород. Горный воздух, он полезный».

Я растерянно рассматриваю оживленный поселок, снующий туда-сюда народ и вношу коррективы в свое представление о горнолыжных базах. Это все похоже на open-air party, а я ожидал суровые красоты, тишину и… не важно. Не совпало.

– Давай шевелись. Нам в тот корпус с голубой крышей. Символично, да? Я в интернете все нарыл, не смотри так подозрительно. И еще, Илья, – голос Миши становится тише и серьезнее, – надеюсь, у тебя никаких таких мыслей? Я сначала согласился, а потом додумался только…

– Миш, – накопленные эмоции вдруг желчью разливаются на языке, – хватит уже!

Буквально силой я заставляю себя заткнуться и продолжить путь. А в голове ураганом закручивается насильно обрубленная истерика. Мысленно выговаривая чудовищные в своей несправедливости вещи, я словно шаг за шагом отступаю от него, отсекаю себя от своих же чувств.

«Хватит! Хватит! – рефреном к ним пульсирует злость. – Хватит!»

Пропитанный этой злостью, я чуть ли не прыгаю, как каучуковый мячик, ношусь с нездоровым энтузиазмом по всей базе, волоча за собой прифигевшего Мишку. Злость заставляет меня обнаглеть, переродиться. Я, как порвавшийся шланг, фонтанирую накопившимися эмоциями, щедро выплескивая их на всех, кто попадает в радиус моего зрения. Теряю чувство реальности и страха и почти откровенно флиртую с теми, кто хоть чуть-чуть вызывает мерцающий отблеск интереса.

– Я не приду ночевать, – не отрывая глаз от тарелки за ужином, разрываю я наконец гнетущую тишину, повисшую над нашим столиком.

– Я догадался.

Собирая раскиданные вокруг кровати в чужом номере вещи, я стараюсь загнать в нутро вонзившееся в меня разочарование. Глубокое, стыдное, осевшее полынным привкусом чужой спермы во рту.

«Ладно… Ладно… – уговариваю я воющую как кликуша душу. – Некому хранить верность-то…»

Что же так паршиво?

Мишка не спит. Я тенью проскальзываю в душ, а вот выйти из душа трудно. Стыдно. Вроде взрослые люди. Вроде я ему ничего не должен… Вроде?

– Как погулял? – встречает меня безразличный вопрос. Мишка не отрывает взгляд от планшета, перелистывает страницы, кажется, даже не успевая заметить, что там.

– Погулял, – согласно киваю я.

Мишка стрелой вылетает из кровати и, резко развернув меня, обжигает скулу пощечиной. Я неверяще прикасаюсь холодными пальцами к вспыхнувшей щеке.

– Миш?.. – мой голос садится от изумления.

Он отодвигается от меня, скрестив руки на груди и вцепившись трясущимися пальцами в предплечья.

– Я! Ты! Я думал! Верил! Берег! А ты! – Мишка обвиняюще тычет меня в грудь, не в силах собрать мысль хоть в одну разумную фразу.

– Миш? Миш, ты чего? – притягиваю я к себе дрожащего мужчину. Несмело касаюсь губами лихорадочного румянца. Обвожу острые скулы, заглядываю в затопленные эмоциями до черноты глаза. Легко-легко целую в уголок рта. Не верю. Не понимаю. Не имею сил отказаться. Перехватываю полузадохнувшийся выдох ртом и растворяюсь в пространстве и времени. Перестаю существовать, чувствую только лихорадочно горящие губы, агрессивно, нетерпеливо и требовательно взрывающие заложенные много месяцев назад внутри моего сердца мины. Чувствую только пальцы, жадно, до синяков сминающие мое тело, отмечающие на нем следы планируемого преступления. Чувствую только, как погибаю и рождаюсь снова, чтобы пережить этот шквал почти болезненного удовольствия, разрывающего в мелкие клочья паутину нервных переплетений.

– Гооосподи! Что же я творю? – перекликается жаркий шепот с поцелуями, прижигающими мою кожу. – Что же я делаю? Зачем? Нам нельзя, – захлебываются страстью последние остатки разума.

Я прижимаюсь губами к виску, не в силах разжать руки. Тело еще потряхивает от пережитого удовольствия. Пересохшие губы саднит оттого, что оторваться друг от друга хоть на секунду казалось преступлением.

– Страшно, – шепчет Мишка, – страшно, Илья, ломать свою жизнь. Я не понимаю, как жить. Мы же совсем не подходим друг другу.

– Совсем, – соглашаюсь я с очевидным.

– Я люблю его. Тебя… тебя я не могу отдать никому. Я дрянь. Эгоистичная сволочь. Я чуть не умер, когда представил, что кто-то к тебе прикасается. Думал, либо сдохну прям тут под дверью, пока жду тебя, либо убью, как только вернешься. Что делать? Что ж жизнь такая сука-то?

– Сука, – снова соглашаюсь я и чувствую, как губы щиплет от подсоленных эмоций, что горячими каплями скатываются по коже.

– Что же будет?

– Все, что ни делается – к лучшему… Даже если все исходные данные ошибочны.

Мы с тобой об этом никогда никому не расскажем.

Не было.

Всего этого просто не было.

Расправляю сбитую в невнятный ком простыню, выглаживаю заломы белья, что уликами пропечатались на твоей коже. Поднимаю с пола одеяло, подушки. Имитирую безликий гостиничный порядок. Ты стоишь на балконе, бессильно опираясь на перила, не оборачиваешься. Вглядываешься в пустоту улицы. Молчишь. Слов нет. Все они остались тяжелыми солеными каплями пота, впитавшись запахом в постель. Остались густым ароматом, что вдыхать больно, страшно и не возможно не вдыхать. Завязываю на шее удавку галстука, перекрывая готовый сорваться с губ шквал. Обернись! Скажи! Останься! Я готов поломать к херам свою правильную жизнь. Чужое доверие, чужое сердце. Готов, блядь, плясать на осколках твоей и своей жизни… Только скажи. Я знаю, что под белой равнодушной тканью полотенца, что сейчас обнимает твои бедра, кожа красноречива стерта. Знаю, что твои пальцы подрагивают, когда ты выковыриваешь очередную сигарету из пачки, пытаясь замять мой вкус. Чувствую, как твоя душа мелко рвется в немом сожалении. Слышу, как в твоей голове уже выстраивается линия самозащиты. Подожди! Посмотри на меня! Дай мне еще немного времени. Прежде, чем ты покроешься корочкой неправды. Прежде, чем суетливо пожмешь плечами и не простишь себе свою слабость. Я люблю тебя так остро, что меня пропарывает насквозь, вскрывает и выковыривает из-под наросшего хитина. Я беззащитной массой сгружен на краю идеально заправленной кровати.

Не было.

Не было?

Всего этого не было? Твоих смешанных с хрипом стонов, до боли вцепившихся в мои плечи пальцев. Жадных губ, старающихся захватить любой участок моей кожи. Не было твоих сумасшедших глаз и слов, подбитыми птицами умирающих на моих губах. Чего не было? Что нам нужно забыть и вычеркнуть из прошедшей ночи? Может быть, то, что ты так и не смог ни на секунду выпустить меня из рук? Может быть, не было твоих голодных вдохов, когда ты, уткнувшись в шею, не мог надышаться. Может быть, не было зацелованных до болезненной корочки губ? Может, и меня нет? Нет души, в немой тишине номера умирающей под кнутовищем твоего самобичевания? Нет тела, все еще подрагивающего от смертельных разрядов твоей страсти? Нет кожи, красноречиво расписанной следами твоего преступления? Пре-ступить. Пере-ступить. Пере-шагнуть. Забыть.

Я никогда и никому не расскажу о том, чего не было.