Прикоснуться к пустоте

Я был вынужден поговорить с собственной печенью. Ее фотографию мне выдали в кабинете УЗИ – ничего особенного, панцирь от мертвой черепашки. Серенькие края. И от этого панциря зависела моя жизнь – о, моя прекрасная жизнь, любимая моя жизнь, с солнцем у платформы, с деревянными ступеньками и березой под окном. Посредством анализов предстояло выяснить, что моя печень обо мне думает – и если она решила мне отомстить и сейчас медленно разлагается – не зря я корчился от боли на кушетке! – то, черт, я буду думать о ней нехорошо. Может, даже прокляну ее, черепашью поделку в глубине моего тела.

Она может отобрать у меня все – и ступеньки, и березу.

Я говорил с печенью – укорял ее, советовал вести себя прилично и даже обещал ей достойное лечение. Мне пришлось остановиться, чтобы быть более убедительным, и в это время пестрая, в коричневую крапину бабочка прошлась по моему плечу нежным осыпающимся крылом.

У Купера такая висела на стене, распятая за стеклом. Еще у Купера были морские раковины, гигантские, с нежным розовым зёвом, в колючках. Если их лизнуть – солоно. Я пробовал. Чего только я не пробовал на хате у Купера.

У него был горшок с денежным деревом – он стоял на окне и мучился оттого, что Купер вечно вешал на него штору. Был еще какой-то фикус… и множество новогодних свечей за стеклянной дверцей шкафа: всякие кролики, снеговики, колокольчики. Пепельница была, которую он попер из бара, плоская, с надписью «Мальборо». Плед с тигром – тоже был. И ярко-розовая салатница. В ванной у Купера навеки повисли на батарее дикого желтого цвета боксеры – ими он протирал зеркало. Был кусочек мыла, крохотный, как грамм гашиша, и кусочек этот постоянно менял запах – то был персиковым, то благоухал жасминами, то лавандой, - но никогда не менялся в размерах.

Еще была страшная на вид чугунная гиря, которую каждый почитал своим долгом схватить и, напружившись, толкнуть к потолку, где висел расколотый по этой причине плоский белый плафон.

Спальня была у Купера, только он никогда там не спал – синие одеяла нагоняли на него тоску, а купить другое белье он не мог по той же причине, по которой я не могу купить себе новые джинсы – лень.

У Купера тоже были только одни джинсы, и он из них выпрыгивал при каждом удобном случае, зато в шкафу у него жил своей жизнью ком разноцветных футболок, и каждое утро он оттуда извлекал новую – то белую спортивную, то леопардовую стриптизерскую, то с Гомером Симпсоном… Купер клялся, что они там размножаются, и он сам не знает, какую футболку получит через неделю из волшебного шкафа-инкубатора.

Купер… Он бы не стал разговаривать с печенью. Он вообще не знал, что она у него есть, да и мне порой казалось, что он – пустая бутылка, в которую влили душу, и неубиваем до тех пор, пока эта душа не решит опохмелиться божественным нектаром и не выпрыгнет вон.

Я лично был свидетелем того, как Купер, просидев неделю на дошираках, блевал на балконе кровью, а потом вышел и влил в себя стакан водки – «прижечь спиртиком» он сказал. Обеззаразить.

Я видел, как он мешает спиды с коньяком и афганским пластилином, черным и жирным. Видел, как он встает по утрам – бледный, трясущийся, но почему-то радостный, словно так сам и задумал, а потом похмеляется ледяным пивом.

Вот утренним я его помню особенно хорошо. Согнув худую спину, он сидит на стуле и пьет. Позвонки выступают – ровной тропинкой, округлые, щемящие.

Он был тощим и каким-то сегментарным. Пресс из ровно сложенных мышечных холмиков, плечи с крепким бицепсом, грудь плоская, с маленькими темными сосками. Бедра узкие – штаны и джинсы спадали с него постоянно, и он ходил по хате в стиле «нигга», с торчащей полоской трусов. Светлые волоски ровненько лежали на животе. Говорил – блядскую дорожку муравьи протоптали.

Мы с Купером не должны были встретиться той зимой, но почему-то встретились. Я имею в виду – по-настоящему встретились. До этого пересекались много раз – курили в подъезде дудку, и все у него в руках летало и спорилось – все эти премудрости с бутылками, сигаретами, пружинками от зажигалок, пипетками и прочей херней. У него была куртка с гномьим треугольным капюшоном, и я только и видел, что его оливковые губы. Летом пару раз я встречал его в парке, один раз столкнулись на майских шашлыках, и там он прыгал через костер, предварительно выжрав все шампанское, предназначенное бабам, а потом спустился в какую-то канаву и там затих.

Его не стали трогать – с Купером бывает, сказали мне. Сам придет.

Он вернулся уже в ночи, веселый и улыбающийся, и так получилось, что утром мы шли домой вдвоем, и я мучительно боролся с головной болью, засовываясь под каждую колонку, а он уже пил пиво.

После этого раза мы могли бы стать хотя бы приятелями, потому что шли весело и, вроде, сошлись по темам разговора… но не стали.

И на полгода я забыл о Купере напрочь.

Потом на какой-то пьянке опять обнаружился Купер – я нашел его по яростным выкрикам и сунулся в комнату послушать, кто орет. Орал он – доказывал хихикающей бляди, что жизнь в его исполнении – соло на басу. Я тогда впервые в его глаза посмотрел – он повернулся, и оказалось, что глаза у него и впрямь как свежевыглаженная белая рубашка – чистые и счастливые.

- Знаешь анекдот про басиста? – спросил я, но Купер улизнул, и анекдот пришлось рассказывать жеманной бляди.

В это время Купер заварил на кухне чудовищный роллтон, залив его горячим вином, и сожрал, вызвав ужас присутствующего женского пола.

В эту ночь мы оказались с ним на одном диванчике, и я спал, упершись бедром в его твердое бедро, а утром обнаружил, что нежно сжимаю в руке его носок – он снял их и засунул под подушку…

Он не исполнял роли шута, если вам так подумалось. Нет, он не был дурачком и посмешищем, он был не от мира сего, чокнутый парень с очень правильными установками – никогда никого не опрокидывал, хотя через его руки прошли килограммы наркоты и бабла, никогда не брал в долг, не болтал лишнего, умел замять начинающиеся конфликты и нравился подсознательно.

Он периодически жил с какими-то бабами, два раза собирался заводить детей, но после таких заявлений куда-то пропадал, и бабы не могли его найти.

Пропадал он не со зла, просто когда он собирался принять важное решение, приходил какой-нибудь особо смачный вес спидов или обламывался пакет с таблами, и он шлялся по хатам и барам, чередуя все это и смешивая с различным бухлом.

Он искренне не понимал, почему бабы от него уходили, потому что дома всегда старался угодить – мыл посуду в стиральной машине, размораживал курицу в туалетном бачке и растил на подоконнике коноплю, уверяя, что она освежает интерьер…

С первого на него взгляда можно было понять, что с этим челом каши не сваришь, но хитровыебанный женский ум каждый раз попадался на удочку – другие не смогли образумить, а я смогу. Купер радостно отдавался на образумление, но через пару месяцев снова оставался один.

Правда, ненадолго, потому что, скажем так, он был симпатичный – это не только мое мнение. Симпатичный и какой-то притягательный. Как чертова бабочка.

В общем, мое с Купером общение долго не складывалось, а потом сложилось разом и надолго. Это была новогодняя ночь. Точнее, часов десять вечера. На улицах еще было тихо, снег лежал синим и мерцал. Меня пригласили в три разные компании, и я даже не определился еще, куда идти, потому что выбор был сложным.

И мне позвонил Купер. Раскопал где-то мой номер и позвонил, и пригласил к себе: мы тут вдвоем с Малышом, сказал он. Больше никого не будет… Приходи?

Потом я узнал, что Купера прокидали с приглашениями потому, что он повадился по-пьяни резать себе вены, веселился в чьей-то ванной, размахивая окровавленными руками, засрал кровью какие-то белые ковры… и настопиздел всем так, что его задвинули.

У него тогда был особенно яростный период, какой-то отчаянный, что ли. Он был еще веселее обычного, но мне иногда казалось, что он сейчас бросит смеяться и зарыдает. Ни разу не зарыдал.

В новогоднюю ночь Купер сидел дома с Малышом – тоже тем еще элементом, шибанутым на всю голову, - и я подумал-подумал и поехал к ним.

В конце концов, что я не видел на больших пати?

Тогда я и познакомился с его квартирой: с бабочкой, раковинами, кусочком мыла и денежным деревом.

Купер накрыл стол – постелил скатерть, выставил бутылок пять шампанского, бутылку водки и пепельницу. Сбоку пристроил свечку-снеговика и поджег ему шапку.

Они с Малышом поздно спохватились и сумели накупить жратвы только в магазине у заправки: чипсов, роллтонов, хлеба, сухариков и серо-зеленых огурцов в тесной банке.

На втором столике Купер художественно расположил гвоздь программы – страшнейшей толщины – с палец, - треки спидов, отливавших розовым, и горки разноцветных таблов. От треков попахивало бензином.

- Свежак, - сказал Купер. – Угощайся. Пороха до хрена.

Здесь надо заметить – есть большая разница между благородным племенем наркоманов и сворой торчков. Торчки готовы свою ногу отпились и отнести на рынок в мясной ряд, чтобы перехватить вес, наркоманы обычно при деньгах и могут принимать, могут не принимать… и редко опускаются до параши вроде винта или черняги. Хотя, как мне потом говорили, Купер и этим порой перебивался и тогда носил водолазки и рубашки с длинным рукавом.

Мы обычно где-то работали. Я, например, охранником в магазине «Иголочка», Купер вроде как ковырялся на каком-то складе. У нас были деньги, хотя непонятно, откуда они у нас были – как-то перебивались от зарплаты до аванса, чем-то барыжили, что-то заначивали. В барах пили лонг-айленд и Б-52, носили родные шмотки, вечно воняли хорошими одеколонами, и при этом постоянно были на мели. Не спрашивайте, как это происходит. Сам черт не разберет.

Мы могли не торчать неделями, а потом запрыгивали на марафон и долго отпивались от него сладким чаем с лимончиком. Дело не в тяге или зависимости – дело в том, что ты просто что-то жрешь или нюхаешь. Это не особо важно.

Я отвлекся.

Купер разливал шампанское по зеленым бокалам и алюминиевой кружке. Малыш сидел на полу и улыбался. Он был странный тип со сплюснутой головой и толстенной морщиной на лбу. Разговаривал он исключительно цитатами из фильмов и своего мнения никогда не имел, а гордился только тем, что в девятом классе ему «сломали бровь». Кто-то отпинал Малыша и он заполучил эту причудливую травму.

- Ну, чтобы все… - сказал Малыш и залпом вылакал шампанское. Я тоже выпил, начиная сомневаться в своем выборе тусовки для новогодней ночи, и тут Купер взметнулся, убежал куда-то и принес елочную ветку в трехлитровой банке. На ветке висел желтый стеклянный шарик, и Купер смотрел на него с нежностью.

- Елку я не успел купить, - пояснил он.

Мне стало его не то, что жалко… а как-то тревожно стало за Купера.

С этой трехлитровой банкой и разрезанными вдоль и поперек руками он выглядел зачатком безумного Санты, или чертовым эльфом, которого выгнали с завода игрушек.

Я остался, хотя мог еще успеть уйти – и к полуночи мой телефон перестал принимать звонки, потому что обвалилась перегруженная сеть. К этому времени мы все были уже очень радостные, и поехали мордами по столику с порохом. Я еле впитал половину щедрого трека, долго дышал носом, и очень быстро ощутил горький несглатываемый комочек в горле – порох был отменным.

Купер деловито и мастерски разровнял карточкой еще один вес, занюхал свой трек и с карточки остатки пороха слизал, а потом долго гонял крупинки по деснам.

За окном начало бахать и бабахать, орать и визжать, а мы даже телевизор не включили. Шампанское теперь лилось в глотку как вода, я не пьянел, мозги мои разгладились и прояснились до режима познания смысла бытия, и я полез с этим бытием к Куперу, потому что Малыш в это время швырялся в разные стороны гирей, и толку от него не было никакого.

- Знаешь, что я ненавижу, Купер? – вопрошал я. – Я ненавижу эти чертовы фильмы… «На игле» и тот, где бабка худела… Как он называется?

- «Реквием по мечте», - сказал Купер.

- Да. Вот его. Знаешь, почему? Потому что они делают нас героями. Сколько ты раз видел, как вмазываются под эти фильмы?

- Много, - сказал Купер и развернулся ко мне с интересом. – А, ну да… я понял.

- Ага, - сказал я. – Вот вмазываются под эти фильмы. Потому что – круто ощущать себя не просто торчком, а персонажем… Героем. Как будто с небес свесили видеокамеру и снимают, как ты вмазываешься, мутишь и переламываешься. И, вроде бы, ты уже не просто торчок, а человек-легенда, мучительно умирающий ингредиент жизни, с пафосом так… с титрами.

Купер посмотрел вверх, словно ожидая увидеть ту самую камеру, и сказал:

- Да я понимаю. Но снимают-то не для нас, а для людей.

И засмеялся – фраза вышла неловкой.

- Водку будешь? – спросил Малыш у горящего снеговика, и за него же ответил: - Водку? Водку – буду.

И мы принялись пить водку, не пьянея, а стеклянея. У меня сердце забралось в горло и там дергалось, а во рту начали наживляться оскомины, болезненные и вздутые. Я их жевал и обкатывал языком, «прижигал спиртиком».

Ничего умного мы в эту ночь не говорили – я помню, что стоял, закутавшись в простынь и со свечой в руке, и читал стихи, которые придумывал на ходу:

- И вот в наши ставни закроется дом…

- Ииии! А вас я попрошу остаться! – орал Малыш, тыча пальцем в горку круглых.

Купер смеялся, а потом стал серьезным и долго подкрадывался к висящей на стене рамке с заключенной в ней бабочкой. Он ее почти поймал, но, видимо, понял, что что-то не так, и охоту прекратил.

Потом мы встряли в длиннющий диалог, говорили строго по очереди, как на римском форуме, внимательно друг друга слушали, но никак не могли уловить общую суть, поэтому получилось, что я гну линию партсобрания и призываю всех вернуться к истокам, Малыш вспоминает сломанную бровь и связанные с ней переживания, а Купер подводит итог прошедшему веку и божится, что бабка из квартиры напротив попала сюда, воспользовавшись машиной времени…

Он же первым признался, что ни хрена больше не понимает, и мы вдруг опомнились, признали, что нехило торкнуло, что порох отменный, что свежак всегда пасет бензином и это показатель… а розовый цвет – это чистый героин, если бы это был героин. И что хватит нам всем пороть чушь, и давайте лучше сыграем в карты.

Купер достал потрепанную колоду, и мне прямо с раздачи стало казаться, что я точно знаю, что у Малыша и Купера на руках.

Мы играли часа полтора. После каждого хода я лез к ним в карты и требовал положить то, что я задумал. Малыш выкладывал карты только рубашками вверх и не желал их переворачивать, а Купер молча выигрывал, и потом сознался, что сам стал картой – разменным рыцарем острых мечей.

Время тянулось вечность. Кто знает, тот знает. Может, и не полтора часа прошло, а пятнадцать минут…

Как-то я пережил неприятный момент, зависнув во времени на эскалаторе метро. Чертова лестница ползла так медленно, что я запаниковал и решил, что меня обязательно на ней запалят, я дергался и закрывал глаза, а мимо меня ехал только второй по счету рекламный щит…

Мы потом с Купером пережили сотню этих вечностей: особенно долгими были утра, когда он лежал рядом, то и дело прикладываясь к бутылке шампанского – он питал к нему какую-то нездоровую страсть. Он вечно пил лежа и разливал это шампанское по всей своей морде и подушке, и курил он лежа, перегибаясь иногда, чтобы стряхнуть пепел в стоящую на полу пепельницу. Потом он тащил на диван жратву, расставлял тарелки на моем животе и однажды бухнул мне на пузо раскаленную железную миску с пельменями, и мы их потом искали по всей комнате, и так и не досчитались половины…

После карт мы ощутили, что – уже не так прет, и надо бы еще, хотя ясно было, что нас прет не по-божески и ни о каком «попустило» речи не идет. Тем не менее мы сожрали еще по два табла, причем Купер предупредил, что от них может казаться, что тебя тошнит, но на самом деле ни за что не проблюешься.

Мне кажется, что Куперу казалось, что от них тошнит. Меня не тошнило.

Для общего тонуса я съел кусочек лимона, обогатив свой организм витамином С.

В это время Малыш рассказывал какую-то историю. Чтобы ее никогда не слышать, я отдал бы год жизни.

- Не виноватая я, он сам пришел! Понимаешь, Купер? Зажигалку, спичку, коробок? Понимаешь, Купер? А я ему – командовать парадом буду я! Понимаешь, Купер?

Купер почему-то понимал. Он кивал и соглашался, и даже что-то переспрашивал.

Тогда я взял сигареты и пошел на балкон. Купер жил на пятом этаже. В углах балкона лежал сероватый снег – уже светало. На веревке болтался намертво пришпиленный прищепкой замороженный полиэтиленовый пакет. Внизу по тропинке бежала черная собака.

Меня охватила такая же черная тоска, будто я болтаюсь тут замороженным пакетом, а не пакет. Нервы растянулись и перепутались в клубок. Я курил, отдыхая от фидбека, урезонивая себя, потому что знал – это все спиды, а на самом деле у меня все отлично… и стоит догнаться, пожалуй.

Спать все равно невозможно.

Когда я вернулся, Малыш спал.

- Как это его угораздило? – спросил я.

- Не знаю, - ответил Купер. – Он третий день марафонит, пусть.

Он снова что-то мудрил с порохом, и я присел рядом.

- Хочешь по вене? – спросил Купер, и я кивнул.

Я ему именно в тот момент доверился. Не потому, что был гашен в хлам, а потому что был почему-то уверен – Куперу можно.

Я в нем не ошибся. Он вмазал меня быстро и четко – с первого раза, даже не спрашивая – дует или нет, потому что попал сразу и сам понял, что попал.

И сам вмазался, попросив меня подержать ему руку…

Потом мы, два долбанных эстета, ушли на кухню, оставив Малыша спать, забрали с собой бутылку шампуня, свечку и банку с еловой веткой.

Включили ночник, желтоватый в утренних сумерках, взяли бокалы и принялись медленно смаковать, безо всякой гонки, потому что теперь уже точно были в самой шикарной кондиции, которую только можно было себе представить.

Утром организм притомляется остро переживать приходы, и они льются волнами, а ты такой спокойный, умиротворенный и умный… Это время философии и всякой прочей параши, за которую потом обычно стыдно.

Тогда-то я и заприметил розовую салатницу.

- Попытки протащить сюда уют, - пояснил Купер и вдруг заговорил безо всякого перехода: - Я всегда влюбляюсь насильно. Сначала я заставляю себя влюбиться в ноги. Смотрю, как они прикреплены к телу – это важно. Как они держат человека. На колени я смотрю. Потом начинаю влюбляться в живот. Потом в руки. Сложнее всего с ключицами – иногда часами приходится на них смотреть, чтобы запомнить и понять, что я их люблю. Голову я еще не трогаю. Просто складываю все вместе и долго укладываю в себе, чтобы ни одна деталь не выпала из моего чувства и чтобы потом не оказалось, что я что-то забыл и не переношу, например, локоть… Плохо – если один локоть! Правый или левый. Нужно любить все досконально. Когда становится понятно, что ничего не упущено, я прибавляю голову. Ее – целиком. По частям получается плохо, слишком много взаимосвязей. Нос, например, не может быть без губ, а глаза без лба… И вот я отделяю голову и забираю ее с собой, и могу месяцами ее таскать, вынимая иногда и рассматривая. Я вынуждаю себя начать что-то в ней чувствовать, и потом, когда голова и тело соединяются, я утром просыпаюсь весь больной и ебнутый… Не нахожу себе места, пихаю в плейлист попсу и…

Тут Купер умолк.

- А сразу не получается? – спросил я.

- Лучше не надо, - ответил Купер и вдруг улыбнулся: - Сразу – это навсегда.

Тогда я не совсем понимал, о чем он, хотя было интересно. Я вообще плохо его понимал. Позже, когда мы стали проводить ночи вместе и смотрели один за другим какие-то фильмы, обнаружилось, что Купер фанат Джонни Деппа, и захламил им весь свой хард.

Мы посмотрели все его фильмы, включая «Распутника» - на мой вкус, редкостную бредятину, о чем я сразу же Куперу и сообщил.

Он мне сказал:

- Да ты не понимаешь.

- Просвети меня, опричник всесильного Джа.

«Опричник» потянулся и раздельно, с удовольствием протянул:

- О-о-окей…

И завел шарманку: если тебе дали лист в линейку, то пиши поперек, Андрюха. И зачем брать то, что можно и хорошо? Давай хватать всякое говно и вгонять себя в гроб – это концепт души, говорил Купер. Это концепт полутораграммового мозжечка Вселенной, - или, если хочешь, - всемирного закона развития… Толстая счастливая овца, покорно идущая в загон гостеприимного фермера – она никогда не увидит красноты волчьей пасти, и никогда не ощутит, что на самом деле жила…

- Купер, - сказал я тогда. – Ты под чем?

Купер завел глаза, выразительно помахал рукой и ответил:

- Да это, скорее, фидбек уже…

И все-таки, я точно знал, что он на стороне Распутника, просравшего все и вся ради того, чтобы потом явиться прогнившим насквозь сифилитиком и потроллить короля.

Но я уже говорил – у Купера тогда был период какого-то отчаяния. Он звонил мне из переполненного автобуса и радостно орал в трубку, что едет домой «с блядьми и мудаками», отключался, не помнил, терялся на остановках, иногда нарывался, но как-то слегонца – просто толкался плечами, но до драк дело не доходило.

Еще он постоянно пилил себе руки лезвиями, тупыми ножами и чуть ли не ножницами. За это я методично выговаривал ему что-то в стиле: баба, истеричка, слабак, хочешь сдохнуть – режь уже эти ебаные вены, не веди себя как малолетка, недодрочившая на Тимати…

Черт, чего я хотел от него добиться? Неужели правда хотел, чтобы Купер разозлился и мастерски кончился где-нибудь в ванной? Или чего я хотел?

Не знаю, но помню, что с диким удовольствием его унижал по этому поводу, чувствуя себя чуть ли не героем…

Купер в ответ на мои выпады отмалчивался, но смотрел странно, с нежностью, словно мамочка на сыночка-дауна.

Мне эти его привычки не мешали совершенно – раковину он за собой мыл, лезвия прятал, и что мне не давало заткнуться, хуй знает.

Я сильно вперед забежал. Очень далеко вперед – потому что после новогодней ночи мы еще притирались месяца три, и надо ведь отдать должное – терпеливы были оба, до чертиков осторожны, потому что дело такое, опасное.

После той ночи Купер пропал куда-то на неделю, нигде не появлялся и никому не звонил, но, вернувшись, первым набрал меня и заявил:

- Я поссать не могу.

- Попробуй сидя, - сказал я.

Купер помолчал немного, потом вздохнул:

- Занят? Может, подъедешь? У меня тут форсмажор, но параллельно, выпьем…

И я опять поперся к нему, хотя собирался ехать за зимними камелотами, и даже деньги у меня с собой были… Половину суммы я спустил на лечение Купера, потому что ему действительно было тяжко.

На первый взгляд он держался бодрячком и улыбался, но держался рукой за стену и стоял весь перекошенный.

- Я с утра поссать не могу, - сообщил он и повернулся.

Я посмотрел – Куперу мастерски и глубоко отбили почки – судя по почерку, менты.

Его поймали где-то укуренным и притащили в отделение, где он заявил, что нашел дудку в электричке и скурил по дурости.

Его внимательно выслушали и предложили оформить контрольную закупку – «в электричке». Дело нехитрое – договариваешься с барыгой, берешь меченые купюры и идешь за дудкой, хватаешь свой короб, барыге отдаешь деньги и вуаля – у ментов выполнен план по поимке распространителей, а ты оказываешься мусорским, и все твои веселухи в этом городе заканчиваются…

Купер отказался. Ему пригрозили – сначала тем, что отзвонятся в универ. Купер пожал плечами – три года назад он ушел в академ и не сподобился вернуться.

Потом он по настоянию ментов дал номер своей бабушки, и та посоветовала «посадить падлюку», потому что все ее мечты и планы на его счет рухнули еще тогда, когда Купер, будучи в школе, на выпускном нахреначился фенозепама.

Проще говоря, нормальные методы на Купера не действовали, и пришлось прибегнуть к радикальным. Купер провалялся на растяжке часа два, мордой в заплеванный желтый линолеум, и все это время его почки проверялись на прочность стараниями борцов с распространением.

Под конец – он признался, что орал там и пытался биться головой о стену, и, наверное, всем насточертел. Его выпустили, напомнив о Большом Брате, и на улице он жадно хватал и ел грязный снег, потому что чувствовал, что еще немного – и уползти из периметра ему не хватит сил.

Дома он отоспался и утром обнаружил незадачу – все ничего, но стоит ему только подойти к толчку и попытаться пустить струю, как в спине у него взрывается атомная бомба и взрывная волна шибает аж в позвоночник, а оттуда в мозг… В общем, в первую свою попытку Купер прилег отдохнуть возле унитаза.

Потом он совершил гениальное – пошел и выпил пива.

Во вторую попытку его загнуло совершенно, и Купер долго и весело смеялся над своей затеей с пивом, периодически уплывая в страну неведомых ебаных звезд.

К вечеру ему надоело смеяться. Стоять он больше не мог, сидеть не мог, но и отлить – тоже не мог.

Тогда он позвонил мне и пригласил выпить. Наверное, рассчитывал помереть пьяным и счастливым.

Мы порешили – я держу его сзади, а он пытается отлить. Разместились в маленьком сортире, Купер достал член и сосредоточился, а я вцепился в него со спины… Он моментально взмок – спина и плечи, его трясло, мышцы ходили ходуном, а вялый член выскальзывал из скрюченных от боли пальцев. Я не мог не смотреть - потому что Купер не знал, что я смотрю и потому, что мне вдруг пришло в голову какое-то странное сравнение – его несчастный хуй был похож на крупный бутон телесного цвета розы, вынутой из воды и немного подвядшей – те же прожилочки, та же тонкость кожицы. И даже вытекшая мучительная темная капля – как капля ржавой воды на уставшем лепестке.

И еще он бился у меня в руках, стучал в стену кулаком и орал, всхрипывая, как собака, которой сапогом под ребра дали. Волосы на затылке намокли, жар какой-то от него валил страшенный, словно температура разом подскочила под сорок.

Я отпустил его через пару минут, потому что понял, что мой собственный хер рвет мне джинсы, и яйца ломит – стоял в коридоре и трясся, боясь, что Купер запалил этот неожиданный взлет моего бойца своей жопой и сейчас выскажет все, что обо мне думает.

Но он просто вывалился из сортира, подышал у стенки и сказал:

- Ну, пиздец…

Я ему тогда купил какую-то хрень – фитолизин, и даже такого бывалого опричника, как Купер, от этого фитолизина чуть не вывернуло.

Пока он болел, я часто у него бывал. Вообще, не думайте, что это легкий путь – вот так вот просто в постель с другом не уляжешься, и я вряд ли рискну когда-нибудь заново все это пройти. Во-первых, у меня в мыслях не было никаких намерений с ним подъебнуться, но при этом я как-то настороженно выщупывал согласие, например, проверяя, можно ли сидеть плечом к плечу, листая вместе фотки вконтакте. Невзначай так прилеплялся плечом и ждал реакции. Реакции не было. Купер увлеченно рисовал хуй на чьей-то стене и не дергался, плеча не отводил.

Мы сталкивались в узком коридоре и протискивались, и я его тощее тело ощущал вскользь, и он меня так же тянул за собой сухой кожей, и опять ноль реакции.

Я разваливал ноги, укладывая колено на его колено.

И все это – строго у него дома, когда никого нет. На людях мы стали похожи на двух заклятых врагов. И Купер боялся, и я боялся, что что-то прорвется, что-то покажется.

Он меня прямо-таки бесил, когда появлялся кто-то еще, потому что в нем просыпалась такая злоба и желчность, что хоть бери и ребра ему ломай.

В то время появилась скоропостижная поставка шалфея, дивной штуки, от которой на три минуты твой мир уходил за грань любой плоскости, и тебя стряхивало в параллельную вселенную, где творилась недоступная нашему мозгу херня, явно надиктованная богом как черновик нашего бренного.

Купер этот шалфей пробил, затарился и всех накурил. Меня в том числе. И пока я переживал свой приход, уткнувшись мордой в рукав куртки и отвалившись от своего тела, Купер хладнокровно вылил на меня бутылку пива – низачем. Вот ему просто захотелось. Я очнулся мокрый, липкий, вонючий и застал Купера с пустой бутылкой в руках в кругу ржущей отморози.

Я его чуть не прикончил. Мы сцепились и свернули со стены почтовый ящик, длинный такой, секционный. Он рухнул с адским грохотом, из квартир полезли гневные обыватели, и мы свалили, не дожидаясь ментов.

К Куперу я тогда не пошел, а явился домой в ледяной пивной корке, как дешевая креветка из пакета.

Утром от него пришла sms: «А у собак нос на морде или на носу?»

В общем, я снова на него забил и старался не пересекаться, хотя пару дней все-таки размышлял – нос-то у собаки где? На морде, ясно, но что считать носом – саму черную хреньку на кончике или вытянутость, на которой она сидит?..

До весны я кое-как протянул без него, хотя уже тогда ощущал, что прирастаю, и это было сложно. Знаете, ощущение, что надел носок с дырой на большом пальце – какое-то неудобство, неуютность и постоянное ощущение, что надо что-то поправить.

Дома возникли проблемы – я уже вырос из того возраста, когда считаешь маман своей повелительницей, и она казалась мне какой-то несчастной старой девочкой, у которой в песочнице сломался совочек.

Роль повелительницы она утратила тогда, когда долго и страстно разводилась с моим папашей – в девяностые, мне было лет четырнадцать. Она скандалила с папашей до потери пульса, жрала валерьянку, валялась распухшей мордой вниз и стонала, захлебывалась и скулила, призывая меня в свидетели ее горя. Чего проще – забить и забыть, думал я тогда, но она продолжала страдать, каждый вечер затевая разговоры о каких-то отцовских шлюхах, о своих обвисших сиськах, которые я ей высосал, пока был младенцем, накручивала себя до трясучки, швырялась посудой.

Лучшие годы упоминались, девичья ее фигура упоминалась, загубленная жизнь и бескорыстная душа.

На самом деле ей просто нравилось визжать и колотиться в судорогах, потому что после этого отец с часок-другой был с ней ласков.

Пока она визжала, а он оправдывался, я шлялся по городу и поначалу попал в команду торчков, тех, у кого в башке ровно половина левого полушария, зато пафоса хоть отбавляй.

Ширялись они дешевым герычем, тусили на чердаке, валялись там в стекловате и трахали вечно одну и ту же какую-то бабу, которая обычно в процессе жрала семечки.

По идее, я идеально туда вписывался – мог беспрепятственно попереть деньги из дома, постоять на стреме, крепко хлопнуть в нос особо смелых, и бабу эту трахать – тоже мог. 

Но с торчками у меня не сложилось. Была между нами невидимая сразу, но очень ощутимая разница: мне быстро надоело таскаться туда-сюда и мутить этот неуловимый белый, обычно сильно разбодяженный хрен знает чем, а потом часами молча залипать.

Меня тогда кривая вывезла – с героином не сложилось раз и навсегда, потому что я не был торчком – а это не просто разница между тем, что употребляешь ты, а что употребляет быдлос Афанасий. Это разница на уровне ментальном – если угодно воспринять такое определение.

Торчки помешаны на самом кайфе, а я был помешан на том, что он мне дозволяет… И очень быстро я заболел бескайфией, а потом научился себя подкармливать – прекрасные деньки, когда гоняли на Лубянку к незабвенным бабулькам с цветочками в корзинках, и затаривались у них прохой, которую особо умные величали циклодолом. Я к истинным названиям не тяготел, но тогда обзавелся своим чудесным другом – самим собой, и на этого другана убил целое лето, бродя с ним по лесам и паркам, пока моя маман делила с папашей сковородки и трусы. Проха тогда стоила двадцать пять штук пласт, при том, что пачка «Честера» - четыре тысячи пятьсот. Помню, я сидел за какой-то трансформаторной будкой, удолбанный в хлам и мечтал, что вот, начнется война, и я уйду на фронт и стану героем.

Нет, не думайте – я не пытаюсь себя оправдать и изобразить недолюбленного ребенка. Такие диагнозы раздают обычно сопереживающие бабы или те, кто хочет влезть в мою жизнь с такими же дурацкими советами, с какими я лез к Куперу, унижая его за исцарапанные руки.

У Купера, например, семья вообще была облагороженная-с… Маман каталась по Европам в качестве какой-то актерки, папаша играл на скрипке… И они его очень внимательно и старательно воспитывали, водили в музыкальную школу, пели с ним хором и цепляли на него галстук-бабочку. Но Купер тоже заболел бескайфией и тоже убрался от них подальше, и только тогда они поставили на нем крест. Заметьте – после, а не до. То есть, до он был очень любим.

Не при чем здесь любовь родителей, вот что я пытаюсь доказать. Как сказал бы Купер – мы пишем поперек на листочках линованной бумаги, и, честное слово, мы не вырывали эти листочки из ваших тетрадок, у нас есть свои, так что… закройтесь и заройтесь, ощутив желание попытаться научить меня жизни.

Теперь я другой – я не употребляю ничего, что способно спечь мои мозги в котлету. Я держусь ровно, хожу на работу и читаю Кортасара.

Я отлично жил – и, надеюсь, что поживу еще… Главное – получить анализы и посмотреть, что там вытворяет моя печень-черепашка-ниндзя.

Начал я с того, что у меня дома тогда начались проблемы – да, начались. Маман вдруг решилась за меня взяться и пилила с утра до ночи. Я ей всем был плох – не так ел, не так ставил тарелки, не то надевал и не то смотрел по телеку. И вообще, пусть я ей верну все деньги, которые спиздил в детстве.

Я откинул ей свою зарплату и с месяц сидел дома, играясь в Доту. А выполз уже весной, когда просохли всякие полянки и прогалинки, и народ потянулся жрать водку на природе.

Купер меня вызвонил, и я пришел на одну из таких прогалинок. Сбоку торчала береза, валялись два обгорелых бревна, застеленные газетками, а между ними полыхал разбитый деревянный ящик, под который Купер пристраивал какие-то былинки и веточки. Помимо него на прогалинке имелся Лёвушка – редкий в нашей компании тип, по-своему уникальный; и какая-то пизда, с которой за это время умудрился снюхаться Купер. Даша-чисто-по-братски, вот как.

Лёвушка на очередной газетке раскрывал баночки с кильками и огурцами – аристократично нежными ручонками терзал их до полного повиновения, вдохновенно резал хлеб, чистил апельсины и выкладывал их горкой на пластиковой тарелочке. Даша, коленочка к коленочке, жопой балансировала на бревне и выставляла вперед длинный хрящеватый нос. Из достоинств у нее было только дойки-яблочки, из недостатков – все остальное. Или просто мне она так виделась, не знаю…

Купер шаманил над костром. На нем была серая рубашка с бахромчатыми нашивками и погонами-петельками. Джинсы какие-то особенные – с целой чередой складок, как у шарпея на морде. И капюшон – черный, пришитый к этой рубашке. И за капюшоном он от меня прятался, как прежде, хотя оливковые губы его улыбались.

Он сильно похудел, но не уродливо, как какая-нибудь коряга, а просто словно немного подтаял, но остался такой же крепкой славной льдинкой.

Я поздоровался и сел. Купер, поднимаясь с колена и отряхиваясь, представил мне свою пассию:

- Даша, - сказал он.

Лёвушка поспешно подал стаканчик, как какой-нибудь метрдотель, уставший гоняться за мной с подносом по коридорам гостиницы.

Я кивнул Даше и выпил. Водка была ледяной и хорошей – вроде бы, сиди и расслабляйся… даже сосиску можно пожарить – с пепельной горчинкой ее, на палочке, как в детстве… Но нет. Меня все бесило – и голубоглазый Лёвушка, чмокающий лимон в желтый бочок, и Купер, припрятавший свои глаза до лучших времен – и в особенности, Даша, у которой в лексиконе оказалось знатное слово-паразит: по-братски.

Пока она чисто по-братски просила передать ей огурчик, я еще терпел, но когда заявила, что у нее «чисто по-братски течка второй день и потому прыщ на носу вскочил», я не утерпел, схватил Купера за шкирку и увел за березу, а потом еще дальше – через хрупкий малинник, спотыкаясь о корни и путаясь в прошлогодней траве.

Я привалил его к дереву и спросил:

- Купер, ты ебнулся?

Он в ответ засмеялся и снял, наконец, капюшон. Оказалось, что он почти под машинку оболванился, и стал похож на ершистого веселого птенца.

- Ты на какой помоечке ее нашел?

- Злой ты, Андрюх, - ответил Купер. – На девушку вот наезжаешь…

И тут я вспомнил, как он рассказывал, что влюбляется в прикрепленные к телу ноги, а потом руки… По всему выходило, что таким способом Купер способен влюбиться вообще во что угодно, лишь бы ноги и руки были.

- Да я ее сейчас выгоню нах, - сказал я и не шутил.

- Рискни, - очень серьезно и очень внушительно сказал Купер и глазами потемнел.

- Возражения принимаю только в письменном виде, - сказал я ему. – Можешь по почте отослать. Я тебе телеграмму в ответ отошлю: «друзей на пизду не меняют»… Слышал от таком?

- Я много чего слышал, - охотно отозвался Купер. – И мне обычно а-а-абсолютно насрать на то, что я слышу.

Он любил слова тянуть. Лишь бы гласных было побольше – и Купер будет их красиво голосом распластывать, словно на воздух ножом намазывая.

Связываться с ним я не стал. Он стоял нахохленный, руки из карманов вытащил, подбородок опустил… Мы вернулись к костру и пили водку, не пересекаясь взглядами. Когда начало темнеть, Даша прилепилась к Куперу и стала, хлюпая, влажно сосать его шею, высовывать язык и в расчете на зрителей – меня и Лёвушку, елозить этим языком Куперу по ушам.

Купер ее одной рукой обнимал, а потом принялся хватать ее на руки и трясти над костром, а она хохотала и вывалила из-под майки эти свои сиськи… В итоге мы с Лёвушкой тихо свалили, и даже не стали прощаться.

- Ну и проблядь он себе накопал, - сказал я.

- Ну почему же, - ответил Лёвушка и пошевелил пальцами. – Такая сельская непосредственность… Страстная дева. Ромашки-колокольчики. Сеновал. Спившаяся Юнона. Венерическая Венера.

Мы купили пива в ночном магазинчике и сели на лавочке под фонарем во дворе напротив запертой, но со светящимся зеленым крестом аптеки.

Пили пиво, Лёвушка бубнил что-то о своем дипломе, сетовал на цены на стар-доги, которые продаются возле универа, а я планомерно накачивался и в итоге заткнул его следующей историей:

- Вот представь себе, Лёва – есть одна девушка… Дева. Я с ней не спал и даже прикоснуться боюсь, потому что кругом одни бляди, а тут что-то редкое… хотя тоже из наших. И вот я всю зиму страдаю, как мудак, а потом узнаю, что она выбрала себе какого-то упоротого быдлоса, гопоту вонючую, и он ее лапает без проблем, а она только радуется… и что это было, Лёва? Души моей печальные порывы, мать твою, где они теперь. Нет совершенства в мире, а если и есть, то приходит оно в виде полного идиотизма. Для того ли создана моя хрустальная любовь, Лева? Для того ли, чтобы кто-то в нее немытым хуем тыкал? Или все-таки было у нее иное, сакральное предназначение, выверенное, как теорема Пифагора? Ты вот меня знаешь, Лёва. Я похож на…

И тут я вдохновился. Пересек черту и потренировался на кошках. То есть приобнял Лёвушку одной рукой и сказал:

- Может, мне в геи податься, а?

- Нет, - авторитетно сказал Лёвушка, дожевывая хвостик сушеного полосатика. – В геи тебя, амбала, не пустят. Я их видел – точнее, одного. Ехал с Динамо часов в двенадцать ночи… смотрю – стоит в колготочках на тонких ножках дева в розовой шубке. Ну… потом она повернулась и оказалось, что там щетина трехдневная и рожа побитая. Из тебя, Андрюх, гея не получится…

Что у трезвого в голове, то у пьяного на языке, понял я на утро. Да, я сменил Куперу пол. Да и Дашу тоже чисто по-братски метнул в противоположный лагерь, но умудрился выдать суть: я действительно медленно, но верно дошел до ручки в отношении Купера.

Это значило, что пора жать на тормоза и переламываться. Приняв такое решение, я нажарил картошки, съел ее, сухую и пресную, и поехал на работу.

Денек был что надо – солнышко, просохший асфальт… голова побаливала, но терпимо, и я даже минералку покупать не стал. Сама пройдет. Пришел в «Иголочку» и занял там пост возле стеклянного шкафчика с мотками шерсти. Возле него я и торчал столбом большую часть времени, изредка, правда, совершая обход и выбираясь на улицу, когда на задний двор, где ошивались собаки и порой – алкаши, привозили товар,

На этом замусоренном дворике, отправившись покурить, я и нашел Купера. Он сидел на картонке, положив руку на спину дремлющей рядом грязной псины. У псины под носом лежала истерзанная курица-гриль.

Увидев меня, Купер обрадовался, раскинул руки и полез обниматься. На ногах он еле держался.

Я пресек его обнимашки, пожал ему руку и сказал:

- Ты охренел?.. Вали домой, у меня тут начальство шляется.

Купер обиделся, посмотрел на меня недобро и завел:

- И днем и ночью по улицам шатаются толпы… - он не пел, не орал, как можно было бы ожидать от пьяного, а шипел, словно ему кислород перекрыли.

И губы у него совсем посинели.

- А Даша где?

- Я ее вчера в костер случайно уронил, - ответил Купер. – Заодно и постриглась.

Он повернулся и побрел обратно к собаке, ухватил ее за морду и принялся ее целовать, лбом тыкаться в ее лоб и чесать ей уши. Потом отвалился на картонку и затих, накрывшись капюшоном.

Я вывел его – держа под мышки, как нашкодившего котенка. Если что – все цивильно, охранник избавляется от залезшей во дворик пьяни… Я утащил его подальше, к остановке, и там принялся высматривать такси. Голова разболелась не на шутку, сердце начало барахлить, и я почти завидовал похмелившемуся Куперу, а он висел у меня на руке и что-то бормотал. А потом запрокинул голову резким движением, будто ему нож в хребет всадили, уставился на меня серыми глазищами и раздельно, очень старательно выговорил:

- Лев Саныч… Да благословит Джа его тоннели! Так вот, Лев Сан-н-н-ыч имел честь. Имел честь. Сообщить мне, что я приглашен на свадьбу моего друга и товарища, поручика Полозова Андрюхи… в каком качестве приглашен – неизвестно. Та-а-ак вот… И я не мог отказаться. В честь Алой и Белой розы, Андрюх. Я приду на твою свадьбу, друг!

Тут он полез целоваться-обниматься, оттоптал мне все ноги и в итоге бессильно повис.

Я его чуть-чуть приподнял – легенький, как песик. Тряпочка, блин.

Лёвушке респект и уважуха, так быстро сплетни даже бабы не растаскивают, но с чего он взял, что я собираюсь жениться?

- Иди замуж, Андрюх… - пробормотал Купер, болтаясь вниз головой. – А я… уйду в Шервудский лес. Буду стрелять оленей. Ты ел оленей?

Я все-таки нашел ему такси – помахал ручкой, и подъехал классический кавказ на тонированной «шестерке», но с желтыми телефонными номерами на боках. Купера я запихал кое-как на заднее сидение, сказал водиле адрес и попросил выгрузить максимально осторожно. Денег отвалил – все что было. Пока отсчитывал, Купер устраивался сзади, ворочался и вдруг выдал:

- Господи, а…

И голос у него звучал прозвучал абсолютно трезво, и так проникновенно он сказал, что у меня мурашки по коже пошли – так мучительно выдавил, будто его на дыбе распинают… или вогнали первый гвоздь в запястье, а до губки с уксусом еще болтаться и болтаться…

- Купер, - сказал я ему на прощание. – Я вечером заеду. Запомнил? Заеду к тебе. Не вздумай свалить.

Повторяю – я не думал о сексе с ним. Не мог я об этом думать, не было у меня такого настроя. И еще… наверное, вспоминая Купера, я говорю слишком мало важных слов. Я не говорю, что любил его, что он был мне нужен позарез, что я боялся его потерять. И разговоры наши с ним – какие-то глупые, несерьезные. Но мы действительно никогда не говорили друг другу ничего важного. Мы как-то все внутри переживали, и не могли называть вещи своими именами. Это я теперь себе говорю – я любил Купера. Или – я люблю Купера… Но понимаете, это же просто какое-то обозначение, какой-то ложный сигнал из космоса, и фразу эту я рассматриваю отстраненно, потому что не участвую в ней, не живу в ней.

Я всегда боялся. Страха во мне было по глотку залито.

Купер мыл посуду в ванной – он напрочь игнорировал раковину. И в тот день выкарабкался из такси, залез на свой пятый этаж, поспал и взялся мыть посуду, попутно прикладываясь к заначенной банке джин-тоника. Напустил пены, грохнул пару тарелок и распорол себе руку от запястья до локтя. По-пьяни не сообразил, что дело плохо и просто замотал порез бинтиком. Бинт вымок моментально, Купер размотал и посмотрел – хлынуло так, что залило все стены, подоконник и диван. Кровь не останавливалась. Купер наложил жгут – выше раны затянул руку ремнем и сел допивать джин-тоник. Руку он сунул в тазик, и через несколько минут уже не мог понять, что у него там в этом тазике лежит – чувствительность пропала, подушечки пальцев начали белеть, а за ними и ладонь. Он предпринял еще одну попытку спастись – снова накрутил ворох бинтов, но они снова пропитались в момент.

По моему звонку он выполз, таща за собой длинный кровавый след. Покачался немного, глядя на меня бессмысленными глазами, и грохнулся в обморок.

У меня чуть сердце не остановилось. Сначала я подумал, что он все-таки доигрался и добрался до вены, но потом присмотрелся – рана была широкая, глубоко вспаханная и извилистая. Так нарочно не порежешься.

Квартира его походила на бойню – по стенам, по полу, особенно в ванной, распластались алые яркие пятна и лужи. На столе стоял таз с аналогичным содержимым. Купер, белый и какой-то пластилиновый, валялся в коридоре вниз лицом.

И мне пришлось вызвать скорую.

Обычно мы этим не грешим: меня однажды чуть инфаркт не хватил на фоне длительного веселья, разбавленного с утра треком пороха. Сердце болело адски и все норовило впереться в горло, а там трепыхалось, стуча лапками.

Я от ужаса заметался, выпотрошил аптечку и съел все, что нашел, включая пачку валидола. Отошел кое-как – скорую не вызывал.

Во времена общения с торчками мы в подъезде на грязных ступеньках откачивали передознувшегося Илюху, который уже пеной начал исходить. Вливали ему в вены воду, тормошили, дергали туда-сюда – и откачали.

Скорая и врачи – это такая тонкая материя… о которой лучше и не вспоминать. Но если угодно – вспомню. Колесами траванувшийся Бережок, которого бросили в коридоре на каталке, и он подыхал там, выворачиваясь наизнанку на протяжении двух часов. Вышедший в окно Степлер, которого отказывались принимать в скорой. Я долго могу перечислять – мне как-то медиком было сказано: если вы не уважаете свое здоровье, то почему мы должны вас спасать?

Ну, мы и не рыпаемся – предпочитаем справляться сами.

Но в этом случае я ничего не мог сделать, и машину вызвал.

На моей стороне было то, что Купер порезался-то все-таки случайно. И что он был хоть и поддатый, но не основательно. Я поехал с ним, и сидел в коридорчике, пиная кроссовком желтый линолеум. Было уже поздно – горели лампы, никто не бегал и не суетился… Изредка плыла беленькая докторша или шлепала грузная медсестра. На стене напротив висел плакат об оказании первой помощи. Его я внимательно изучил.

Я знал, что Купер не помрет – это точно. Не было в нем ощущения вытекающей по каплям жизни, какое бывает перед несчастным случаем.

Люди, обреченные внезапно откинуться, обычно заранее становятся беспокойными, что-то в себе выискивают, тормошат смысл жизни, пытаясь добиться ответа – на хрена я тут побывал?..

Конечно, они не знают, что умрут, но по ним чаще всего видно. По Куперу видно не было – он хоть и переживал мерзкий период, но был вполне жизнерадостен.

И все-таки я переживал – волновался и боялся за него. Точнее, не так. У меня было паршиво на душе. Я даже спрятался в какой-то закуток, заслоненный гигантской пальмой, вцепился пальцами в подоконник и еле дышал, сдерживая горький ком, забивший глотку.

Тоскливо смотреть на мир из чужих окон.

За окном было черным-черно, и только белая машина скорой…

Я думал: вот живет Купер, живет совсем один, тусовки у себя не привечает. И вот стало Куперу плохо – помыл посуду, называется… никого нет кругом. Только бабка в соседней квартире. И Купер медленно умирает в обнимку с тазиком и банкой джин-тоника. Он никому не звонит, никого не зовет, ничего не пытается сделать. Я знаю, почему это так – потому что есть нюанс в отношениях между людьми нашего типа. Ты можешь быть охрененным другом, можешь быть душой компании и так далее… но вряд ли кто-то попрется к тебе на звонок с сообщением, что ты подыхаешь.

Просто в нашем случае это не может быть шуткой – а кому охота оказаться в квартире с трупом и потом мотаться по судам, оказаться подозреваемым, оказаться под прицелом…

Вот Купер никому и не звонил. Сидел со своим тазиком. И я бы никому не позвонил.

Я тоже дома, считай, всегда один. С матерью мы сталкиваемся и разбегаемся, как бильярдные шары, стремящиеся в лузы. Она разговаривает со мной, но я обычно не понимаю, зачем. И она не понимает, просто тянет это общение, потому что семья.

В темном закутке за пальмой я жался щекой к холодному стеклу и ждал.

Купера мне вернули со скандалом. Точнее, скандалил он. Требовал каких-то бумажек на подпись, отказывался от дальнейшего лечения и доорался до дежурного главного врача, который наметанным глазом опознал в нем опричника и послал на хуй.

Ему, правда, успели наложить швы и приладили перевязку. Посоветовали лежать, пить жидкость и что-то жрать, но Купер не запомнил, что.

Его надо было бы везти на такси, но у меня не было денег совершенно, поэтому мы побрели пешком. Я держал его под руку, он плелся.

Ночные пустынные улицы слепо таращились сонными витринами. Светофоры в пустоту отсылали сигналы, асфальт лоснился под фонарями.

Купер держался отлично – опыт пребывания в различных состояниях сыграл свою роль.

Он даже рукой пытался размахивать, хотя бледный был до синевы, и дышал учащенно.

У меня все еще болела голова, и я выискивал ночной магазинчик, чтобы хотя бы пива прихватить, но Купер сказал, что у него есть стратегический запас бухла, и тогда я начал искать, где бы купить сигарет.

Нашел – прямо напротив его дома. Ларечек под навесом, освещенный изнутри, похожий на шахтерский фонарик. Я купил сигарет и все-таки пива – на тот случай, если придется похмеляться после опохмела стратегическими запасами Купера.

Всю дорогу Купер молчал, и я его не трогал – пусть себе бредет.

Мы молча забрались в его квартиру, включили в комнате свет. Я вскрыл пару банок джин-тоника, поставил пепельницу, и после этого Купер переключил свет на нижний – в маленьком стеклянном абажурчике, лампу в котором придерживал какой-то лакированный папуас. Папуас выставил наружу голую костлявую жопу, и я спросил, что это за изврат.