Флажок на границе души

Навеяно гениальными текстами Кицунэ и Робина Рэка.
Да простят меня эти уважаемые авторы за некоторую попытку слямзить чужую манеру письма. Скорее, это задумывалось как посвящение, а в итоге получилось немного флуда, немного грусти, немного размышлений...
      
Мысли рождаются и падают, обрушенные неоновым сиянием огней. Образы. Яркие и чарующие, заставляют меня задыхаться.
Кицунэ...
Слова. Множество слов, имеющих тысячи смыслов восприятия, насаживаемых на нитку неуёмного красноречия, до той минуты, пока не получается тяжеловесное ожерелье. Тяжёлое... я почти заблудился, потерявшись в пересчёте гранул слов... как вампир, которого нужно остановить до рассвета... если кинуть ему... разорванные бусы... Он попытается их собрать... Но твоё ожерелье собрано, и я вижу его итог.
А нитка-то выдержит? - врывается и гаснет ехидная мыслишка, потерявшаяся в потоке бесконечных малахитовых слов и тонких, переливающихся асфальтом и гроздями винограда, картин.
Кицеунэ.
Удар ноги - и ты входишь в толпу множества бессмысленных текстов, как нож в масло, рассекая мир на Тебя... и всё что было До тебя...
Мои жалкие крапленые карты рассыпаются по столу и бледно умирают на зелёном сукне, бесстыдно оголённые, с задранными рубашками истины.
Щелчок пальцев - и ты сметаешь их на пол, даже не зная, что только что убил меня.
Я читаю снова и снова... цитирую по ночам, закрывая глаза.
- И что ты там опять бормочешь? - недовольно спрашивает Алекс.
- Ки - цу - нэ! - выкрикиваю я, задыхаясь в стрелах оргазма. Мне нравится вкус твоего имени... ласкающий мой язык, подобно терпкому, чуть сладковатому мёду... Нет. Я ненавижу мёд, я люблю чупики, но твоё имя заставит меня принять этот мёд, полюбить его мегатоннами сладких ложек, в которых никогда не появиться приторности.
Рывок... Я не сразу понимаю, что нахожусь в реальности, заблудившись где-то там, среди твоего невозможного мира восприятия, намертво завязнув в расплавленном асфальте твоих слов, от которых мне хочется воспарить... Разрывая пальцами туман муторности собственного бытия... Я хочу... оказаться Там.
Кицунэ.
- Кто такой Кицуне? - Алекс нависает надо мной, пронзает остриём металлического клинкового взгляда, требовательно сжимая меня за плечи, впиваясь ногтями в мою восхитительную музу... Кицуне.
- Кицунэ, - повторяю я растерянно. - Это...
А зачем начинаю цитировать Тебя... Выплёскиваю ему в лицо фонтан твоего красноречия, отбиваясь вязью неистовых сверкающих слов, и рождаю для него Твою истину...
- Тебе к врачу надо. Ты бредишь, - испуганно говорит Алекс и трогает мой лоб. В его глазах медленно тает облегчение, в моих - раскрывается цветком взращённая недопониманием боль невысказанного.
- Кицунэ, - повторяю я снова и, схватив Алекса за руку, воспеваю твою Осанну в тусклом мониторе компьютера.
- Псих... - Алекс озадаченно закуривает и стряхивает мою руку со своего плеча. - Время три часа ночи. Тебе что, больше заняться нечем.
А глаза, цепкие и внимательные, уже читают ровные строчки, расширяются и... Алекс начинает хохотать... безжалостно разрушая моих новеньких позолоченных идолов, увешанных бусинами признаний Тебе, и обрушивая на землю возведённые алтари, на которых медленно угасает пепел благовонного фимиама.
- Осанна, - кричу я и начинаю лупить Алекса кулаками. - Умри, неверный. - Алекс хохочет и ловит мои кулаки, но нелегко поймать удар, когда тебя распирает от хохота. Бью его со всей дури в лицо и получаю ответный скорее не удар, а просто толчок. Мне хватает, и меня словно ветром сносит на середину разобранного дивана
- Ты что... (о..л)? - Алекс даже не спрашивает, а утверждает, одной рукой держась за глаз, и издаёт длинную вдохновенную тираду... О, Кицуне... заслушайся. Он так изобретателен в своей попытке осквернить Твой храм.
- Кицунэ, - повторяю я, жалобно всхлипывая, и сжимаюсь, и упрямо продолжаю стоять на страже твоего имени. Даже когда Алекс с проклятиями поднимается и идёт ко мне.
- Кицунэ! - ору я, призывая тебя в свидетели, моё прекрасное невидимое божество.
Алекс, матернувшись так, что у всех пролетающих мимо духов Кицунэ заложило уши, прошёл на кухню, миновав меня, но не забывая поминать моё и твоё имя всуе и склонять нас по материнской линии. Он умеет склонять.
Кицунэ.
- Не богохульствуй. Извращенец, - ору я ему в след и откидываюсь на подушку, раскинув руки и закрыв глаза и страстно шепча раз за разом твои бусины-сутры. И стоя посреди ослепительного декаданса Казино, отдаю тебе своё уничтоженное кокаиновое сердце.
Кицунэ... - Повторяю я раз за разом...
И отталкиваю потянувшуюся ко мне руку. Приподнимаю веки, чтобы, злобно сверкнув малахитовым грехом глаз... зашипеть рассерженно и обиженно.
Дуализм моих чувств, дуализм моей души, дуализм моего тела и моей натуры. Бесконечная, никогда не исчезающая двойственность, на границе которой стою я, размахивая белым флажком.
- Кицунэ...
- Словесный блуд, - шепчет Алекс примирительно. Одной рукой он держит пакет со льдом, приложенный к щеке. - Слова...
- Я хочу этих слов, - возражаю я упрямо, задавив в зачатке зарождающееся чувство вины при виде его припухшей скулы, на которой уже наверняка будет синяк. - И блуда, - прибавляю скоропалительно, не успев, как всегда, обдумать, что же я ляпнул.
- Хорошо. - Алекс вздыхает и смотрит на меня так, как не умеет смотреть на меня никто.
- (...) Однако ты (...) (...) утый, - и подмигивает. - Так устроит?
- Ненавижу тебя (...) и (....) (...) со своим синяком. - Иногда и на меня находит вдохновение.
Пакет со льдом улетает на пол.
- Ах ты, маленькая (...) Ну всё (....). Я тебя (....). - Решительно сообщает Алекс, отбрасывая в сторону пояс халата и заваливая меня распятием постельной Голгофы. - (...) Даже если завтра будет синяк...
Я хочу ответить, но не успеваю, потому что Алекс затыкает мне рот стальным гвоздём своего (...) языка, вбивая в меня все мои невысказанные молитвы и проклятия.
"Кицунэ" - гаснет в голове последняя неоновая мысль и Алекс, сдёрнув с себя остатки совести, методично распинает меня на кресте любви. Сумасшедший римлянин, раз за разом пронзающий моё многострадальное тело своим не знающим пощады копьём.
- Выброшу на хер, - стонет... Алекс? Римлянин? Кицунэ?... неважно, в голове всё смешалось в одно непередаваемое словами болезненное ХОРОШО.
- (...) Все твои книжки. (...) и тебя (...) К психиатру. - Алекс уже не может говорить, только матерится тихо сквозь зубы, как всегда сдерживая свою накатывающую волнами страсть.
- Ки - цу - нэ, - вскрикиваю я жалобно, пытаясь оправдать твоё незаслуженно осквернённое имя, и слышу в ответ рычащее, раздражённое, полное уже почти мольбы:
- (...ть) Да заткнись ты уже. Хоть на минуту.
- Ки...цу...Алекс (...) не останавливайся. Быстрее же (...) Ну Быстрее. Ещё (...) Давай.
И мне дают.
Осквернённый храм, полный разбитых иллюзий, таких ничтожных в свете новой родившейся истины.
"...Ещё не взойдёт солнце, как ты уже трижды отречёшься от меня", - сказал Иисус, и Петр, вспомнив его слова, вышел и заплакал...
Алекс, моё великолепное неоновое солнце, курит и смотрит на меня с довольной, спрятанной в глазах усмешкой совершившего пир самца. Его отметины, расставленные по всему моему телу, не идут ни в какое сравнение с темнеющим под глазом синяком.
Кицунэ, - всхлипываю я мысленно, но мне стыдно произносить твоё имя.
- Он талантливый автор. Только не злись.
Я отворачиваюсь к стенке и пытаюсь заснуть, с видом полного пренебрежения к холодному сиянию Алекса. Даже это признание оскорбительно. "Он гениален!" - хочу заорать я, но засыпаю, прижатый спиной к тёплому боку, ощущая щекочущий ноздри никотиновый дурман. Нужно бы принять душ...
Но там, под крики чаек, в запахе сосновых иголок и абрикосовой мякоти алычи, среди травы и ссыпающегося под ногами песка тропинки, в бесконечном сплетении проводов, в свете стальных рам и многоголосого грохота городской безысходности. Там, в нежном и властном, почти обречённом, полном непрекращающейся борьбы и невесомой, но всегда существующей надежды мире... звучит отданное кому-то признание... и горечь ответного... невозможного... - "Малыш..." -И всё кажется таким неважным... застывшая спина, взрезанная выступающими косточками позвоночника... - "Малыш..."
- Малыш, ( ...ть) (...бал) уже. Вставай. На работу опоздаешь. - Кто-то настойчиво трясёт за плечи.
- Пошёл (...), - отталкиваю назойливые невидимые руки, не позволяя им вырвать меня из сна и вернуть в серую, осточертевшую реальность.
- Малыш.
Пытаюсь перевернуться на другой бок, смутно ловлю ускользающее одеяло и такое же ускользающее, печально стоящее на границе бессознательного - "Малыш".
Ощущаю короткий неудобный полёт, выдергивающий меня на поверхность реалии, ибо я всё ещё продолжаю тонуть в несуществующих глазах чужого трепетного "Ма..."
- Мать твою (су...). - Ледяная вода обрушивается болезненным, раскалённым ударом. Ору на одной непрерывной ноте бесконечного мата, безжалостно выброшенный на поверхность сознания. Алекс ржёт и держит меня, не давая вырваться и уползти.
- (С...ка). - Это он в состоянии обливаться каждый день холодной водой, но вписывать в это меня?!
Вода становится тёплой, почти горячей, успокаивая выгнувшуюся судорогу моего тела и задыхающееся, непрекращающееся соло хриплого ора.
- Ну прости, малыш. - Алекс ржёт, согнувшись пополам и предусмотрительно удерживая меня одной рукой изо всех сил, чтобы я, не дай бог, не вырвался и не откорректировал ему второй глаз. Вторая рука судорожно успокаивает агонию моей кожи. В извиняющемся голосе не чувствуется ни капли раскаяния.
- ( ...ть) ты, - говорю я тоскливо, смиряясь с неизбежным и позволяя ласковой руке вытворять всё, что ей вздумается. - Пусти...
В ушах раздаётся смех, смешанный с поцелуями и виноградным ароматным безумством тела, усмиряющим всякое желание дать всё-таки сдачи.
- На работу опоздаешь. - Алекс легко усмиряет моё начинающее просыпаться естество, всего лишь одним поворотом крана. Я истошно взвизгиваю, ненавидя его всеми силами ума и души.
Алекс позволяет мне отодвинутся в сторону и, милостиво поменяв воду, смеясь, выходит из душа, обдав меня порывом холодного воздуха.
Я грустно отдаюсь во власть задумчивой меланхолии. Всё тело непередаваемо саднит, так что сегодня меланхолии есть где разгуляться. Через десять минут меня ждёт обжигающий кофе и не менее обжигающий, насмешливый взгляд Алекса. Ему хорошо, ему не надо никуда торопиться, в отличие от меня. Его никогда не поимеет начальник. Меня он имеет каждый день... на ковре, на диване, на полу и пару раз на рабочем столе... куда там ещё заведёт Алекса его фантазия и неуёмная страсть к экспериментам, заставляющая нас обоих забывать о субординации. Но это лишь наедине. В те моменты, когда мы равны. В личных отношениях. А вот в плане работы Алекс никогда не позволит мне сесть на свою шею и бездельничать. Не потому что для него это имеет смысл. Сколько раз он предлагал мне уволиться. Это имеет смысл для меня. И Алекс свирепствует на людях, вовсю отчитывая меня за малейшие неточности. Так что весь отдел смотрит с сочувствием и содроганием. Сочувствие предназначается мне. Остальное - Алексу. А оставшись наедине, мы смеёмся, вспоминая советы и утешения, которые мне приходится выслушивать от многочисленных доброжелателей. Интересно, когда всё это перестанет быть тайной? Может быть, мне всё же стоит уйти. Хотя бы ради Алекса. Но Алекс категорически против того, чтобы я нашёл себе работу где-то ещё. Что это: ревность или боязнь отпустить меня из-под своего бдительного ока? Потому что я гей... (...) пидор, как говорят в простонародье. А вот Алекс - другой. Абсолютно другой. Я бы сказал, что его не интересуют мужчины... если бы моя задница каждый раз настойчиво не напоминала мне об обратном. Иногда я и сам не понимаю, как мы сошлись. Почему всё это произошло, и когда этому наступит конец.
Кицунэ. В горячечном бреду моей внезапно пробудившейся страсти я читаю между строк, глотая солёную боль невозможности себя.
- Ну, ты чего, малыш? Обиделся. Прости дурака. - Алекс накрывает своей ладонью мою подрагивающую руку и вглядывается в мои глаза, не осознавая, как кромсает меня на куски это простое и чуть обеспокоенное "Малыш". Ласковое и, в то же время, встревоженное, как морской бриз. - Малыш, у нас проблемы?
Вот так вот всё просто и прямолинейно, без великолепных гранатовых ожерелий слов. Алекс всегда рубит с плеча. А затем даёт себе время выжидать. Как кобра, притаившаяся в засаде для броска. Он может выжидать неделями и месяцами. Как выжидал тогда, осознав, что испытывает ко мне довольно противоречивые чувства. А я не мог определиться, хочу я этого или нет. Хотя Алекс ни капельки не похож на змею. Бить он будет всегда прямо, в лицо. Никогда не ударит в спину. О чём я брежу? В отличие от меня, Алекс никогда не поднимает руку.
Я упорно отвожу голову в сторону и яростно мешаю ложкой давным-давно растаявший сахар.
- Знаешь что, сиди-ка ты сегодня дома, пожалуй. - Вздрагиваю, робко подняв глаза.
Алекс устало ерошит мои волосы, дёргает напоследок.
- Отдохни немного, горе моё.
Качаю головой. Всё ещё недоверчиво. Вот это номер. Вполне неожиданный, совсем не в духе Алекса.
- А кто отчёт сделает?
- Забей. Потом вместе разберём.
Забью. Забью и на отчёт, и на Алекса, пожирая глазами раз за разом рассыпающиеся призрачные иллюзии, полные ностальгии южной ночи и давно забытого шелеста кипарисов, задавленного каменными громадами сурового Питерского гранита.
- ( ...ть), - доносится из ванной приглушённое. Прикрыв глаза и делая очередной глоток уже почти холодного кофе, позволяю себе мстительно улыбнуться.