Бардель

“Бардель” над входом в заброшенную колхозную управу написал Рома, когда они впервые там поцеловались. Для смеха. Им было четырнадцать. Рома привез с собой баллончик, и они половину всех заброшек в Косье разрисовали. Рома подтащил ко входу старую табуретку, балансировал на носках и выводил. Почему через “а”? Да хрен его знает, тоже для смеха наверное. В управе не было мебели, только старые бумажки, до которых никому не осталось никакого дела - подшивки журналов, личные карточки, приказы, пожелтевшие истлевшие конторские книги - все валялось ровным слоем по полу и кучами в углах. Давным-давно, когда? Когда им было еще по десять? Они притащили туда старый матрас, старую же, подобранную где-то буржуйку и обустроили штаб. Старое, засыпное здание держало тепло, даже когда лето в Косье совсем не удавалось. Управа побывала рейхстагом, рыцарским замком, разбойничьей пещерой, Тортугой, Звездой Смерти, и не упомнить чем еще. Теперь вот Бардель. Это было их место. Пускай только на лето, когда Рому отправляли к бабушке, но их. Что-то одно на двоих.

Сейчас им больше всего нравится заклинивать дверь управы обрубком железной трубы, а потом просто валяться на матрасе, болтать и целоваться. Совсем немного и по-дружески, только для смеха.

- Ты дальше-то что думаешь, куда? - тихо спрашивает Рома. Солнце уже садится и отбрасывает на широкие деревянные половые доски управы яркие оранжевые тени. Одна из них краем задевает Рому по щеке.

- Да никуда, - так же тихо отвечает Паша. - В одиннадцатый поступать, это надо в интернат в городе. В училище тоже, минимум семьдесят километров. Маму-то не на кого оставить, помогать тоже некому. Да наплевать, девять классов окончил же? Вот и хватит. В трактористы или на лес я тут и без корочек устроюсь, не решил пока. Осенью буду думать. А ты? 

- Так в одиннадцатый, у меня тоже без вариантов. Да я и не хочу в шарагу, у меня оценки нормальные. Потом в инст пойду, хочу с языками что-нибудь, у меня получается. 

- А кем станешь? 

- Не знаю, может переводчиком, лингвистом там каким, или на международный бизнес, за границу смогу ездить, мир посмотрю, - Рома тянет слова так же, как Паша руку к его щеке, к тому месту, которое светится от оранжевого луча. Касается, щека теплая, правда такая же теплая, как и там, где солнце ее не касается. Или все-таки чуть горячее? 

- Круто конечно. 

- Ты подумай, может тоже все-таки подашься куда? 

- Нет, - хмыкает Паша, разворачивается всем телом и плюхается на спину. Луч со щеки Ромы переползает на волосы и путается в них. - Маму некуда, а без меня она пропадет. Да и Марье Никитичне я тоже помогаю.

- Без тебя бабушке бы трудно было, это точно. Но ты все равно, не знаю, подумай. Тошно же тут всю жизнь-то. 

- Да что тошно. Нормально вроде. - Луч уползает из Роминых волос и, угасая, теряется где-то в половых досках. Паша следит за ним глазами.

Бардель остается и на следующее лето. Надпись они не обновляют, но она не тускнеет, только “Б” словно немного размазывается в том месте, где потекла штукатурка. Первый раз они по-взрослому трахаются тоже тут. Рома приезжает из города и говорит, что у него “было”. Паша не говорит ничего, потому что все девочки его возраста, да и старше тоже, уехали кто в интернат, а кто в шарагу. Да и не складывалось как-то, вспоминался “бардель”, матрас, закат и не складывалось. Вроде для смеха же. Не до смеха становится, когда до Паши внезапно, очень внезапно доходит, что Бардель, железная труба в ручке двери, лето, а Рома под ним дышит рвано и явно понимает, что сейчас происходит, явно знает, что делает, а происходит что-то совершенно невероятное, Это не сон, и все по-настоящему, и он не проснется сейчас в своем огороженном простыней углу, не будет пытаться незаметно успокоить дыхание. Это все реально. Шея у Ромы мокрая и ужасно соленая, и кажется ему правда нормально, а может хорошо даже, Паша останавливается, замирает, открывает глаза и видит летающую вокруг вокруг пыль, которую они выбили из старого матраса. Рома ерзает под ним, что-то мычит, и Паша снова закрывает глаза.

Бардель остается таким же и зимой, когда умирает Марья Никитична. Паша случайно оказывается рядом, таскает воду как обычно, когда вдруг ей прихватывает сердце. Он приносит таблетку валидола, звонит в скорую, которую в Косье ждут всегда не меньше трех часов. После валидола Марье Никитичне вроде становится лучше, и она отправляет Пашу домой. А когда он уже практически перешагивает порог в холодные сени, вдруг зовет:

- Пашенька! Ты козу мою возьми потом, - голос у нее ужасно тихий. - И кошку тоже. А то жалко, пропадут же, живые. Дом-то продадут, а они у тебя останутся. Уж не серчай. 

- Ладно, - разводит Паша руками, - возьму.

Он знает, что на это надо отвечать совсем по-другому, что выдумали вы все, хорошо все будет, поправитесь, но ничего говорить почему-то не хочется. Утром мать будит его и спрашивает телефон родителей Ромы. Паша не знает и ему приходится звонить самому Роме. Потом он идет в Бардель, протаптывает дорожку ко входу, открывает дверь, долго всматривается в сумрачный коридор. Видит угол буржуйки, матрас и валяющиеся на полу бланки. Все тоже самое, но и совершенно другое. Похороны проходят тихо, просто, дом Марьи Никитичны закрывают, окна завешивают фанерными щитами. Они с Ромой успевают поговорить всего пять минут без свидетелей, и вечером Паша сидит в своем занавешенном углу, гладит кошку-трехцветку, которую Марья Никитична звала Васей, и совершенно не может вспомнить, о чем они говорили в эти пять минут, кроме последней фразы - “Ну ты звони, только по нормальным поводам лучше”.

Бардель стоит и следующие несколько лет, в которые как будто совсем ничего не происходит, Косья замирает во времени, в ней не рождаются дети, в ней умирают старики, в ней по-прежнему валят лес и вывозят его по разбитой лесовозной дороге. Дом Марьи Никитичны продают, и новые жильцы иногда приезжают летом. У Паши все та же трубка и все тот же Мегафон. Новых операторов в Косье не появляется, Интернет очень долго грузит картинки, поэтому Паша любит читать Википедию, там картинок не так много. Он звонит Роме несколько раз. Просто так, пытается придумать повод, но тут вообще ничего не происходит. Они говорят. Рома поступил в институт. Паша научился водить лесовоз. Рома начал учить испанский. Паша может перечислить все причины распада Австро-Венгерской империи на память. Они как будто перебрасываются мячиками, играют в “гашенку” и именно у Паши, похоже, останется последний мяч. Их разговоры становятся все короче.

Бардель стоит, когда у Паши появляется повод позвонить. Не нормальный повод, просто хочется услышать Ромин голос. Умирает мама. Паша проводит похороны, убирает простыню, которая отделяла у дома его угол, походя гладит кошку и набирает номер. “Абонент выключил телефон или находится вне зоны обслуживания”. Паша надеется, что Рома уехал. Восстанавливает симку. Что угодно, лишь бы все было в порядке. Паша звонит один день, второй третий, звонит через неделю, а потом еще через две. “Абонент выключил телефон или находится вне зоны обслуживания”. Паша перестает звонить.

Телефон звонит сам почти через полгода. Номер незнакомый, Паше ужасно лень брать трубку, но это могут быть с базы, могут быть люди, которым он теперь калымит - чинит крышу, утепляет холодные сени или смотрит электрику. Это оказывается Рома, и Паша сначала даже не узнает голос, потому что он изменился неуловимо, но сильно. Рома смеется, у него в трубке шум улицы, ездят машины, играет музыка, Паша вслушивается в этот шум и даже теряет нить разговора:

- Ты же в Косье все еще? Я приеду? Только со мной друзья еще. Чаем напоишь? 

- Когда? - только спрашивает Паша.

- В эти выходные.

Паша ждет. Привозит из райцентра чай и печенье, бреет бороду и идет смотреть, стоит ли Бардель. Даже окна все еще целы, когда в деревне уже почти никого не осталось, некому их бить.

Рома приезжает днем в субботу на двух микроавтобусах. Их тридцать человек друзей. Все они, кроме Ромы, иностранцы. Рома трещит с ними на английском, командует, машет руками, что-то рассказывает, хохочет, они смеются в ответ, во все глаза смотрят вокруг, на Пашу, на Косью. Паше даже некуда их всех посадить, у него никогда не было столько кружек, но они все-таки умещаются, сидят на его сундуке, на кровати, на окнах, на скамейках. Паша бежит за кружками. Паша ставит чайник за чайником, Рома говорит-говорит, все смеются, но Паша ничего, абсолютно ничего не понимает. Улыбается, потому что трудно не улыбнуться, когда все улыбаются, и молчит. Наконец гости разбредаются по его двору, заглядывают в баню, в курятник, а Рома наконец говорит с Пашей по-русски:

Слушай,спасибо, что выручил, по-братски вообще. Надо было занять их на выходные, чтобы необычно, а как-то не было идей особых. Очень выручил, ты как сам-то вообще? Мама как?

А это кто хоть? - Паша собирает кружки и стаканы, перекладывает их в таз для грязной посуды. Можно сказать про маму, но Паше кажется, что его пустой дом достаточно красноречив сам по себе. 

Студенты по обмену. Экономику инновационную изучают. Вот - вдруг высоко, по-бабьи хихикает Рома, - показываю инновации. Сейчас я с ними тут побегаю, потом сам тоже поеду. Попробую закрепиться, чтобы не возвращаться больше в Роиссю. 

А они откуда?

Да по-разному. Чернявые-кудрявые из Испании, мальчик и девочка, самые шумные которые, блондинка голубоглазая из Румынии и высокий чувак такой тоже, лысый из Австрии, пацан красивый, - тут Рома пихает Пашу в бок и снова хихикает, - я видел, ты засматривался, он из Италии. Ну и там по мелочи всего, из Германии есть, из Финки. Я надеюсь в Германию попасть на обмен, там с визами попроще и цены не высокие. В Берлине хочу жить. Ездил туда прошлым летом. Некрасивый город, но, знаешь, очаровывает. Вечеринки всякие, рейвы. Свобода. Кайф. Ладно, - Рома хлопает себя по коленям, - пошли, что ли, с нами, по Косье погуляем, покажем нашим чурбанам колорит, на Толстик сползаем.

Они идут по деревне, Рома идет впереди и болтает, итальянец с длинными ресницами трусит рядом, остальные глазеют по сторонам и тоже болтают. Смеются. Паша надеется, что не над ним. Наконец они идут в сторону Толстика мимо заброшенного колхоза и Барделя.

- Ты смотри-ка, - обернувшись кричит Рома Паше по-русски. - Стоит же родимый! Как и был, вообще не изменился.

Рома добавляет что-то по-английски, показывет рукой на Бардель и все опять смеются. Что он сказал? У Паши нет ни одной идеи. Итальянец почти висит у Ромы на руке.

Вечером они уезжают. Грузятся в микроавтобусы, Рома всех пересчитывает, закрывает один автобус и стучит по его крыше. Автобус грузно разворачивается и медленно ползет в сторону лесовозной дороги. Рома встает на подножку, разворачивается и нависает над Пашей сверху.

- Спасибо, брат. Ты звони если что. - Почти уже разворачивается обратно, чтобы скрыться в автобусе, когда Паша отвечает. 

- Я звонил. Недоступно. 

- Да я же номер сменил. Забыл видимо сказать. Ну теперь-то есть же у тебя номер. Давай, не теряйся. - Рома хлопает его по плечу.

Хлопок двери отрезает гомон салона от Паши. Вокруг остается привычная тишина Косьи - лай собак, шум леса в стороне. Паша думает, что надо прямо сейчас вернуть кружки, которые он занял у соседки.

Бардель хорошо горит., сначала занимаются углы, огонь распространяется с углов на все стены, захватывает крышу, шифер оглушительно громко стреляет вечерней тишине. Паша широко обкопал землю вокруг, чтобы огонь точно никуда не перекинулся. Теперь он стоит и спокойно наблюдает, как Бардель превращается в огромный костер. Он думает, что сейчас сюда сбежится вся деревня, но выходит только баба Лида, чей дом ближе всех к бывшей управе. Стоит рядом с Пашей, смотрит, наконец говорит:

- Это ты хорошо придумал-то. Обкопать. 

- Не перекинется. 

- Не перекинется. Хорошо придумал. Туда ему и дорога. Стоял же, срам один. Как покойник только дом. Последишь же, чтоб догорел спокойно? 

- Послежу конечно, баб Лид. 

- Ну и славно, хороший ты мальчик, Паша. - Баба Лида легко треплет его по щеке и тихо бредет обратно к своему дому.

Паша думает, что она вполне могла увидеть, что он сначала обкопал Бардель, а только потом начался пожар. Хотя какая разница? Перекрытия бывшей управы ломаются с грохотом и выбрасывают в вечереющее небо сноп искр. Паша провожает их глазами.