Мальчик, который умел исполнять желания

Санька умел исполнять желания. Это было просто и ничего особенно для этого делать не надо было. Достаточно крепко зажмуриться, сильно захотеть и досчитать до десяти: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… хочу-хочу-хочу! Бабуля говорила, что кто-то наверху — видимо Боженька — всегда Саньку слышит. Потому что Санька к нему совсем близко, типа — в первом ряду. Боженька дурачков любит.

Семья у Саньки была маленькая. Только он, мама и бабуля. Бабуля жила в Москве, курила длинные коричневые сигареты, которые пахли черносливом, на все всегда имела объяснение и была за что-то очень обижена на маму. Когда они разговаривали, они почти всегда кричали. А мама у Саньки была самая красивая и самая несчастная и часто плакала. Особенно мама Саньки расстраивалась, когда тот начинал спрашивать про папу. Тогда она жалобно кривила рот и кричала:

— Нет у тебя никакого папы, сколько раз говорила! Не мучай ты меня!

Когда Санька был маленький, он часто «позорил» маму — ходил по гарнизону, где они жили, всматривался в лица офицеров и пытался узнать папу, потому что бабуля сказала, что «дети не появляются на свет без участия мужика, знаешь ли». За это ему влетало «по жопе» от красной, раздосадованной мамы, которая, отловив его за этим занятием, тащила на буксире за руку домой. Позднее, чтобы не расстраивать и не видеть ее слезы, он поиски прекратил, но верить, что папа рядом, не перестал. Жаль, ни мама, ни бабуля упорно не хотели про папу рассказывать. Хотя однажды, когда они сильно поссорились, Санька многое о нем услышал. Только не понял ничего. Ни про "женатика", ни про то, как папа, который "палец о палец не ударил", умудрился "запороть маме блестящее будущее", ни про то, о чем "все знают и пальцем тычут".  

Если бы Санька был поумнее, он бы нажелал себе миллион долларов или даже миллиард. Но, во-первых, Санька умным не был. Напротив, учился в школе для отстающих, куда его поместили после того, как он весь сентябрь наблюдал за листопадом в сквере. Он часами сидел на лавочке и, приоткрыв рот, ждал, когда большой, красиво вырезанный, желтый кленовый лист, вздрогнув, плавно отломится от ветки и, расправив крылья, отправится в полет, чтобы, описав два-три круга, аккуратно приземлиться на землю. Листьев было много, и Санька просидел в сквере безвылазно почти месяц. После этого мама отвела его к доктору, который задавал много непонятных вопросов. Санька не знал, как отвечать, робел и молчал. Потом ему на руку повесили бирку с именем и отвели в новый класс. Санька не расстроился. Ребята были хорошие. Никто друг друга не обижал, а Пашу-дауна Санька и вовсе водил в парк — смотреть на всякие чудеса: как паук плетет паутину, как трава по утрам покрывается инеем, как падает снег. Паша смотрел, молчал и улыбался. Наверное, ему нравилось. Хотя он всегда улыбался. Поэтому Санька решил, что будет с ним дружить, и дружил до семнадцати лет, пока тот не исчез. Ушел плавно и почти счастливо — как кленовый лист.

Ну, а во-вторых, желания мудрый Боженька никогда не исполнял просто так. Потому что, как говорила бабуля: «Если где-то прибыло, значит, где-то убыло». Так и великий Боженька — исполняя Санькино желание, брал плату. Правда, понял это Санька не сразу, ибо, будучи абсолютно счастливым человеком, мечтал нечасто. Он даже не сопоставил тот факт, что велосипед, о котором помечтал и который мама как-то раз вечером принесла домой, до этого принадлежал другому мальчику — сыну маминой подруги, которого сбила машина. А после велосипеда он долго ничего не желал — вроде больше ничего не надо было. А про папу Санька боялся мечтать: уж больно часто мама плакала из-за упоминаний о нем.

Раскрылось все однажды вечером, когда семнадцатилетний Санька сидел в своей комнате на подоконнике в толстых шерстяных носках и «температурил». От батареи ровной волной шло тепло и ужасно хотелось спать, но на улице так красиво падал снег, что ему жалко было уходить с подоконника. Он сквозь дрему слышал, как мама на кухне тихо жаловалась подруге тете Лене за бокалом сладкого вина:

— Как же достало все. Сил нет. Меня этот городок задушит! Я это чувствую. 

Маму было так жалко, что Санька сам чуть не заплакал. Он закрыл глаза, прижался лбом к холодному стеклу и стал желать:

— Хочу, чтобы мы с мамой отсюда уехали! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять! Хочу-хочу-хочу!

В прихожей громко и дребездливо зазвонил телефон. Мама сняла трубку, а потом долго молчала. Санька смотрел на падающий за окном снег, а затем на лицо мамы, которое появилось в стекле рядом с его отражением.

— Сань, бабушка умерла, — произнесла мама растерянно и тихонько заплакала, будто не она кричала бабуле по телефону, что ненавидит. — Собирайся, надо в Москву ехать.

От бабули в столице осталась квартира, а сам переезд не занял много времени. Больше Санька желаний не загадывал.

…В Москве он заикнулся было про поступление на биологический, но мама мягко убедила, что это не самая хорошая идея. А вот с устройством на работу у него проблем не было: хочешь — полы мой, хочешь — посуду, хочешь — работай ходячей рекламой, а хочешь — листовки разноси по подъездам. Последнее ему особенно нравилось: и график работы гибкий — можно было с мойкой полов в супермаркете совмещать, и вообще: воткнул наушники в уши, музон на полную и вперед. Только в элитные подъезды Саньку не пускали, но тут уж он изловчился — маленький, юркий и почти незаметный в осенней хмари. В одном таком чистом красивом подъезде он с Александром и познакомился. Ну как познакомился? Ну так…

Парень — высокий, красивый, с прилипшими ко влажному лбу черными волосами, вышел из лифта и, глядя прямо перед собой, двинулся на выход. Походка его была сродни падению кленового листа в старом парке военного гарнизона. Его так же плавно заносило, разворачивало и кружило — очевидно, спиртное, перекочевавшее из почти пустой бутылки, зажатой в бледных пальцах мертвой хваткой, сильно сместило центр тяжести. И так же, как у кленового листа, оторвавшегося от голой мокрой ветки, обратной дороги вверх у него не было. Торжественно, красиво — но только вниз. Санька, всю жизнь проведший в наблюдениях, тощей задней точкой почувствовал — домой незнакомец возвращаться не намерен.

Он слегка растерялся, а потом рванул за парнем. Повоевал со слишком тяжелой для него подъездной дверью и выскочил в осень, оставляя за собой шлейф из рекламных листовок. Но у подъезда уже было пусто. Плана никакого не было. Мыслей тоже. Что только что влюбился, Санька тоже не понял. Дурачок, что с него взять?

Санька покрутил головой и решил — направо. Через улицу, на эстакаду. Там его пригвоздил к асфальту визг тормозов и отчаянный гудок клаксона откуда-то снизу. Он, мгновенно замерзнув от ужаса, рванул, перегнулся через балюстраду и увидел своего незнакомца. Тот шел по сплошной двойной, словно проходил тест гаишника на алкогольное опьянение и безбожно его заваливал — его катастрофически кренило то вправо, то влево — прямо под колеса проезжающих авто. Парень нелепо распахивал руки, словно старался обнять весь мир напоследок, и машины едва успевали увернуться от этих пьяных объятий, улетая под мост, на котором стоял Санька, и неся вслед нарушителю движения хаос из визга протекторов и рева клаксонов.

Санька сначала зажмурился от ужаса, а потом, сам не понял, как и зачем, сложил ладони «домиком», сильно сомкнув подушечки пальцев, и накрыл образовавшейся крышей фигуру на дороге. Не мигая, он смотрел на шатающегося незнакомца, продолжавшего балансировать на белой отметке, как на канате, и боялся оторвать взгляд, словно держал его, цеплял, не давал уйти. По странному стечению обстоятельств, машины огибали парня именно там, где узкие ладони Саньки очерчивали зону «домика», пока наконец страдалец на дороге не воспользовался паузой в трафике и не рванул на обочину, благополучно завалившись в кусты.

С тех пор Санька стал приходить «в гости к незнакомцу» каждый вечер. В подъезд предусмотрительно не совался, после того как его погнал суровый консьерж — прятался на парковке среди автомобилей. Там же и подслушал разговор консьержа и охранника, про «того фотографа Александра из тридцать второй-чего-ему-спокойной-не-живется-денег-жопой-ешь».

Больше всего на свете Санька боялся опоздать. Он перекроил график так, чтобы и с мытьем полов успевать, и разнести все листовки до десяти вечера, и занимал свой пост загодя. Александр обычно вываливался из подъезда около десяти и, пьяно покачавшись, шел на поиски того, что укокошит его с большей вероятностью. За месяц с лишним беспрестанного бдения Санька несколько раз хватал его за рукав, чтобы выдернуть из-под несшегося на них трамвая, изо всех сил тянул почти перевалившегося через перила моста в дышащую холодом и влагой Москву-реку, и не давал вывалиться на проезжую часть под колеса летевших сплошным потоком машин. Хотя иногда все обходилось тихо-мирно. В эти редкие дни Александр засыпал где-нибудь на лавочке в сквере и им наконец удавалось «поговорить». Санька любил это время больше всего. Он сидел рядом с Александром и, зажав от неловкости кисти рук между коленями, рассказывал обо всем: о военном гарнизоне, кленовых листьях, друге Пашке, маме и об отце, конечно. Александр тихо лежал с закрытыми глазами и не перебивал. Под утро вставал и, пошарив под собой в поисках бутылки, понуро плелся домой. Санька маленькой тенью брел за ним до подъезда, охраняя, а проводив, зевая, шел помогать матери с помывкой полов.

Однажды ночью на лавочке Александр открыл глаза, сделал долгий, задумчивый глоток из бутылки и, не глядя на Саньку, спросил:

— Ты кто?

— Я Санька, — представился Санька.

— А я — Александр, — чинно отозвался Александр.

— Я знаю, — сказал Санька и не стал объяснять, что они с месяц уже как знакомы.

— А что я здесь делаю? — Александр зябко повел плечами под Санькиной курткой, которой тот заботливо прикрыл своего подопечного.

— Ты отдыхаешь, — объяснил Санька. — Ты, наверное, очень устал.

— От чего? — не понял Александр, почти не удивляясь тому факту, что ведет разговор с маленьким, почти прозрачным пацаном ночью вдалеке от дома.

— Наверное, от жизни, — пожал плечами Санька. — Ну или сам скажи.

Александр глубоко задумался.

— От одиночества? — предположил он наконец.

— Но ты же не один, — возразил Санька. — Как можно быть одному, если вокруг тебя целый мир?

— В толпе легче всего почувствовать одиночество, — пожал плечами Александр.

— Разве тебе не с кем дружить? — поковырял носком траву Санька. 

Александр посмотрел прямо перед собой, отпил из горла и задумчиво передал ему тару. Санька никогда не пил спиртного, но отказываться было невежливо, поэтому он затаил дыхание и сделал мелкий пробный глоток. И тут же закашлялся до слез. Александр заботливо постучал ему по спине и отнял бутылку.

— Дружить, — усмехнулся он. — Слово-то какое… из прошлого. — И, помолчав, объяснил: — Хотя, знаешь, я в детстве дружил с одним…

— А теперь? — не выдержал Санька, потому что собеседник надолго замолчал.

— А теперь он женится, — отозвался Александр и свесил ноги с лавочки.

— Разве после этого он перестанет с тобой дружить? — нахмурил тонкие светлые брови Санька.

— Я больше не хочу с ним дружить, — сделал нажим на Я Александр. — И я не хочу, чтобы он женился. Я хочу, чтобы он был рядом со мной и никуда больше не бегал.

Санька помолчал, боясь ляпнуть что-то не так. Он все ж таки был дурачком, в отличие от сидящего рядом парня.

— А ты ему об этом говорил? — нарушил он тишину наконец.

— О чем? — уточнил Александр, впадая в черную меланхолию.

— Ну, вот то, что ты сказал сейчас, — пояснил Санька. — Что не хочешь, чтобы он женился, а хочешь, чтобы рядом был.

— Нет, конечно, — фыркнул Александр. — Я че, совсем? — и покрутил у виска рукой, в которой была незакупоренная бутылка, щедро поливая себя вискарем. — Ай, бляяя…

— Тогда как он узнает? — удивился Санька.

— А он не узнает, — произнес Александр равнодушно. Так же равнодушно, как шел по двойной сплошной в первый день знакомства. Ни чувств, ни эмоций. Словно в нем все кончилось. — Не надо ему знать.

— А как же ты? — расстроился за него Санька.

— А вот так, — Александр обвел рукой ночной сквер. — Днем работа до посинения, чтобы не думать, ночью… — он выразительно побулькал остатками бухла в бутылке.

— А под машины зачем лезешь? — рассердился Санька. — А с моста в Москву-реку вчера зачем сигануть хотел? На крышу недостроя на Мосфильмовской зачем рвался?

— Я? — посерел лицом Александр и надолго замолчал, копаясь в памяти. Потом жалобно признался: — Не помню…

Санька вдруг понял, что уже не угадывает лицо Александра в темноте, а хорошо его видит. Это солнце подбиралось к линии горизонта с той невидимой стороны, где жили тени.

— Не делай так больше! — потребовал Санька тем же самым тоном, каким говорила мама, и на его удивление Александр утвердительно кивнул.

Санька обрадовался и решительно встал с лавки:

— А теперь пойдем, я тебя до дома доведу.

У подъезда Александр нерешительно потоптался, потом вдруг протянул руку.

— Ну, рад знакомству, Санька.

Санька никогда никому руку не жал, но сознаваться было совестно. Он торжественно потряс руку Александра, как делали в кино, и подождал, пока тот не скроется в подъезде, а потом, не удержавшись, весело поскакал из двора на улицу. Над столицей поднимался тихий ясный рассвет, а на душе у Саньки все пело и ликовало — у него появился друг. Весь день он не мог усидеть на месте, готовился к вечерней встрече, репетировал, шевеля губами, как поздоровается и что скажет, но вечером, в привычное время, Александр вывалился из подъезда, посмотрел сквозь него пустыми стеклянными глазами и отправился приглашать Смерть на танец. Санька потоптался на месте и, вздохнув, побрел за ним опекать, охранять и, если надо, прятать в «домике». Если бы Санька был умным, он бы обиделся. Но Санька, как известно, был дурачком.

В тот день все пошло через одно место. С утра мать вползла на кухню с серым лицом и упала на табурет. Над губой проступили бисеринки пота, под глазами черные круги. Увидев ее, Санька сразу понял — опять почечные колики. И хоть Санька не догадывался, что это боль одна их самых сильных, которую способен испытывать человек, он подумал — матери нужно к врачу. Но она отказалась — боялась «ложиться под нож». На все про все у нее было одно лечение — «отваляюсь и пройдет». Санька помог ей вернуться на диван, притащил таблетки и стал собираться. 

В супермаркете кто-то разбил банку с жирным соусом, и Санька долго крутился между рядами и бегал менять воду несколько раз, потому что все равно получалось скользко. Упарившись и умаявшись, наконец взвалил на себя сумку с листовками и побежал знакомым маршрутом, подгоняя себя, но все равно опоздал — пришел к подъезду Александра не в десять, как обычно, а чуть ли не в пятнадцать минут одиннадцатого. Хотя четкого времени и не было. Александр мог начать свой ночной вояж и в пол-одиннадцатого и без пятнадцати. Санька присел на поребрик тротуара и не сводил взгляда с двери, постепенно взвинчивая себя все больше и больше.

В одиннадцать он не выдержал и, робея, нажал на кнопку домофона, под которой значилось «консьерж».

— Чего тебе? — отозвался динамик недовольно. Замерзший Санька словно воочию увидел пожилого дядьку, который изредка выходил покурить на улицу — с чашкой чая у монитора, на котором трясущегося Саньку было видно как на ладони.

— Я к Александру из тридцать второй! — быстро затараторил Санька и замер в ожидании ответа.

— А нету его. Ушел… — буркнула трубка недовольно.

У Саньки оборвалось сердце.

— Давно? — выдохнул он, но ответ слушать не стал — бросился в ночную темень, отчаянно пытаясь просчитать, куда Александра могло понести сегодня. Он пробежал по эстакаде, обшарил близлежащие переулки и рванул в сквер. Периодически замирал как гончая и прислушивался, пытаясь уловить звуки надвигающейся беды: сирены полицейской машины или скорой, визг тормозов или крики людей. Но все было тихо. За час Санька прочесал почти все Бульварное кольцо, когда наконец в конце безлюдного бульвара его взгляд не уловил синее мерцание маячка машины спасательных служб.

На вид с Александром был полный порядок. Он лежал на мокром асфальте, как лежал бы на лавочке, в сквере, слушая Санькин рассказ. Санька протолкался через людскую толпу и машинально сдёрнул куртку, прикрывая друга от холода.

— Вы его знаете? — строго нахмурился невысокий плотный мужик в синей спецовке. Чуть поодаль рыдала, размазывая тушь, совсем молоденькая девушка — водитель красного смешного Фольксвагена-Жука. Сквозь икоту и всхлипы до Саньки доносилось про «выскочил как сумасшедший… Откуда только взялся… я на зеленый ехала».

— Он мой друг, — твердо ответил Санька.

Мужик мазнул по нему взглядом и кивнул.

— С нами поедете.

…Операция длилась пять часов, и все это время Санька сидел в длинном коридоре и пытался не думать. Но мысли в голову лезли сами собой и отвлечься не было никакой возможности. Самыми назойливыми были мыслишки, которые начинались с «если», и это было самое ужасное. Треклятое «если» жужжало в Санькиной голове и рвалось наружу со слезами, которые он мужественной глотал, потому что бабуля говорила, что «реветь, как баба, и жалеть себя может каждый, не каждый способен на поступок». Большой, как скала, бритый налысо и слегка усталый хирург подошел к Саньке после операции. Он что-то объяснял, но Санька плохо понимал, и в конце концов врачу пришлось слегка тряхнуть его. Только тогда Санька выудил из потока информации более-менее понятные слова «разрыв селезенки, перелом трех ребер и ноги в двух местах, большая кровопотеря» и поднялся с места, потому что доктор сказал, что сидеть здесь не надо — пациент в реанимации и без сознания.

— А когда он придет в себя? — спросил Санька перед тем, как выйти из отделения.

Лицо врача было сероватым в свете люминесцентных ламп.

— Всякое случается. Я за свою профессию разного повидал… Надо верить в чудеса.

Санька кивнул и аккуратно прикрыл за собой дверь. Вышел на улицу и вдохнул осень. Больница, куда привезли Александра, была окружена большим красивым сквером, и Санька решил, что если нельзя ждать в приемном покое, то можно и здесь посидеть, под окном. Тем более что осень, листья. На душе было муторно. Хорошо хоть осень напоследок решила порадовать теплым прозрачным днем с ровным солнечным свечением. Непонятно как, даже вспомнился гарнизон и Паша-даун. Санька сел на лавочку и замер, как муха в янтаре, чтобы впитать последнее тепло перед зимой, которую недолюбливал, да так просидел неподвижно несколько часов, прежде чем вспомнил слова хирурга про чудо. А вспомнив, поднялся и пошел в никуда, глядя прямо перед собой.

— Раз… Два… Три… Четыре. Пять… Шесть… Семь… Восемь… Девять… Десять… Хочу-хочу-хочу!… — шептал он, сжимая кулаки, и от усердия зажмурился.

…Глаза пришлось прикрыть почти сразу, и Александр понял, что выражение «свет режет глаза», не пустой звук. Жизнь возвращалась медленно и, можно даже сказать, нехотя. Он словно выходил из липкого густого тумана, который тянул его обратно, засасывал, сковывал руки, ноги, запечатывал горло. Хотелось закрыть глаза. Расслабиться и отдохнуть. И все же Александр отчетливо понял, надо во что бы то ни стало рваться из мутной серой субстанции, туда, где яркий свет резал глаза, из носа торчала трубка, а перебитое и пережеванное колесами маленького красного автомобиля тело болело, как один гнилой зуб. И он изо всех сил старался разлепить веки и удержать глаза открытыми.

— Господи! Очнулся! Ну со вторым рождением тебя, страдалец! А мы-то уж думали, не выкарабкаешься!

Над Александром склонился плотный, яркий и когда-то невероятно красивый ангел в тщательно отглаженном белом халате.

— Я Оля, можно Ольчик! Очнешься окончательно, шоколадку мне подари. Я «Риттер-спорт» люблю с изюмом и ромом. А хирургу Александру Сергеевичу какую-нибудь монетку мелкую на память. Он подарки от пациентов не принимает, даже наорать может. Зато за каждую спасенную жизнь мелочь у пациента берет — монетки, что у кого в карманах завалялось, — и в трехлитровую банку кидает. Скоро тачку купит — бог наш квадратный. Повозились мы тут с тобой! Чего говоришь? — Ольчик склонилась над шевелящим серыми губами пациентом.

— Пацан… где? — разлепил непослушные губы Александр.

— Какой пацан? — удивилась ангел-Ольчик.

— Мелкий такой, — покопался у себя в памяти Александр. — Смешной… про папу своего рассказывал, про Пашу какого-то… Про листья…

— Про какие листья? — нахмурилась Ольчик. — Про какие такие листья?

— Про кленовые… — выудил не пойми откуда взявшуюся информацию из головы Александр.

— Так, — решила Ольчик, — сейчас врача дежурного позову. Ты не переживай. Некоторые под наркозом и не такие мультики смотрят. Кстати, хоть пацана и не видела, но вот высокий и красивый в коридоре ждет. Володя вроде. С цветами и апельсинами. А я его и спрашиваю: как я в капельницу апельсины закачаю? А он… А, ну да вот он!

Александр уже не слышал. Он смотрел на человека в дверном проеме: повзрослевшего — совочком по башке в песочнице уже не настучишь, заросшего щетиной, осунувшегося. Неужели переживал?

Ольчик, что-то еще тарахтя и покачивая в такт шагам мощной кормой, деликатно удалилась, а визитер неловко застыл посередине палаты, косясь на дерматиновый стул и решая, сесть или сбежать. Так и остался стоять. Александр напряженно следил за ним глазами — говорить не мог. И дело было не в трубке и не в сломанных ребрах.

— Ты… зачем здесь? — прохрипел наконец первым, отгоняя от себя то, что ни разу в жизни не позволил себе приблизить, хоть вошедший и был самым преданным, самым лучшим, и на свою свадьбу Александра пригласил свидетелем. Все как полагается. А как же: вместе росли, на соседних горшках сидели и за одной партой. Вот только ни словом, ни жестом Александр, догадавшийся о своей ориентации, не смутил лучшего друга. Ни разу не задал вопрос. Так и протащил себя через полжизни: зажатого в кулак, застегнутого на все пуговицы в присутствии друга — капля пота между лопаток и привычно-вздувшаяся на виске вена — не в счет.

— Заткнись, — невежливо оборвал вошедший. — Во-первых, тебе нельзя говорить, а во-вторых, даже если бы и мог, ты бы ведь ничего не сказал, правильно? Так бы и продолжал в молчанку играть.

Александр хмуро-недобро смотрел на Владимира, а тот покусал губы, посмотрел в глаза, присел-таки на стул рядом и заговорил грубовато, пряча за тоном неуверенность, смущение и банальный страх менять будущее.

— Короче, когда ты будешь в состоянии глотать твердую пищу и пить что-то крепче кефира, мы с тобой нажремся в говно и обо всем поговорим. А потом, надеюсь, ты решишься мне признаться кое в чем наконец. А то я тут понял, что жизнь одна и оборваться может в любой момент. И если не сегодня и сейчас, то, может статься, уже никогда, — и помрачнел. — Вот не поверишь, только что, когда к тебе шел, пацана какого-то на переходе машина сбила. Правда, дурачок какой-то: шел, сам с собой разговаривал, бубнил что-то под нос… Считалочку какую-то, что ли… Да еще и глаза закрытые. Прям на красный… Вот я и подумал, а если и тебя… — он не договорил и уставился в окно, боясь посмотреть на Александра.

Александр тоже молча смотрел в окно, силясь зацепить неясное воспоминание, смутное — как чье-то теплое дыхание, тихое — как кружение сорвавшегося с ветки листа, но ничего не выходило. Он ясно чувствовал, что теряет это «что-то» навсегда. Но мысль о том, что он взамен приобретает, окончательно вытеснила из его души весь остальной мир. Он вздохнул, повернулся к Володе и подумал, что если чего-то очень сильно хотеть, твое желание может исполниться.