Анто и байкер

Однажды, в конце июля, Анто (см. рассказ «Подствольный Анто») так угорел на пожаре, что дали ему недельку передохнуть. И хотя ночевал он, конечно, в пожарном депо со своими парнягами, днем все же уходил в парк на окраине. Крестьянство зудело в нем, тосковал Анто по травке, по небу бездонному, и чтоб облака, как сугробы, угрозой-грезой далекой еще зимы, и чтоб кузнечик в траве звенел-свиристел, от зноя ополоумевши, и чтоб запахи окутывали его сочно дурманные.
 
И вот однажды, в середине уж отпуска, прилег Анто на травку в самом дальнем парка конце. А тогда не как нынче: на людях и разуться был грех. Почему и Анто расположился на травке, одетый по тогдашней военной моде: галифе, рубашка светлая и (кавалерийские почти) сапоги. Репу в фуражке спрятал он все же в тень, но солнышко так припекло остального его, что выкинул Анто штуку, даже и для себя непонятную: хоботину свою выставил из штанов да еще в самую дырочку василек на длинном жестком стебельке запихнул вместо катетера.
 
Анто, ты совсем на солнышке прифуел, болван глиноземный, чудовище?!..
 
Одно утешение: вокруг детей не было. А и будь бы здесь финские дети, они бы обратили внимание не на залупень, которая до них не касается, а на сам цветок и на бабочку над ним. А не то, что наши шакалики, которым интересно, занудам, всё.
 
Да Анто (и мне) дети были по фуй. Ему надо, чтоб кресало до кишок достало да их как следует почесало. А ребятенку своим до кишок еще не достать, ребятенок — он, глядишь, и расхнычется: «Ой, дяинька, там у тебя какашечки!..»
 
Но какой же ты защитник отечества, если уже какашки напугали тебя?! А ведь на фронте кроме какашек может быть еще много всяких букашек, муравьишек и таракашек, и мышек, и мишек, и пушек, и шашек, и тушек, и шлюшек, и тушек шлюшек (без «и»), и даже просто девушек, тетушек, старушечек и лягушек, а вовсе не пышек тебе и плюшек! Но этот страстный до одури монолог не имеет никакого отношения ни к Анто, ни к автору, ни к читателю, потому что нам всем троим важно, чтобы кресало кишки почесало и т. д., и т. п. (Короче, пардон, зациклился!)
 
А если еще короче, Анто лежал себе, почти весь на солнышке, и член его загорал и покрывался веснушками, «не ведая стыда» (Анна Ахматова).
 
И тут Анто услышал вдруг глас судьбы — а точнее, ее жужжание. Он и подумал: наверно, жук. Но жук все громче жужжал и даже стал немножечко тарахтеть, что для жуков как-то нехарактерно.  И значит, пришлось разлеплять глаза и глянуть, что же это за такое за громкое насекомое.
 
Анто подчинился, скорее, сонно, чем радостно.
 
Так и есть: по одной из аллей, огибавших, точно ручьи, полянку, мчался мотоциклист. Голова у него была больше, чем человеческая, шлемак делал его чем-то похожим на гигантского муравья, а глянец куртки, штанов и сапог только усиливал эту схожесть.
 
И вот Анто видит уже черные глухие очки и черные веселые усики.
 
*
Черт его знает, но Анто загляделся на эти широкие скулы, на этот крепенький подбородок, на губы, тоже крепкие и тоже бессовестно, добродушно широкие. Анто опомнился, лишь когда мотоцикл, чихнув, встал перед ним, обдавая чудесным бензиновым запахом.
 
— Маешься? — мотоциклист улыбался из-под очков лукаво и весело.
 
Тут только Анто вспомнил про василек.
 
Анто метнулся поправить рукотворное свое безобразие, но парень лишь раструбом перчатки махнул:
 
— Не надо! Классно же! Хочешь, на «кодак» сфотаю?
 
— Ну, сфотай, — растерянно кивнул Анто. — Только, чур, без лица!
 
— Без лица, но с яйцами! — парень бойко цапнул с груди фотик. — А фейс тоже, отдельно, ага? Портрет подарю!
 
— Вы, городские, такие все наглые!.. — буркнул Анто, но фуру с глаз приподнял.
 
Щелкнул фотик.
 
— Я сразу понял, что ты село. Давно в городе?
 
— С полгода как. Я пожарный, — строго заметил Анто. Вообще-то он немного обиделся. С чего парень решил, что он глухомань? Одеты-то почти одинаково.
 
— У тебя морда какая-то домодельная. Простая и славная, — ответил парень. Словно он уже Антовы мысли читал! — Ты, типа, как колода, а внутри мед, я думаю…
 
— Ишь, медведь нашелся! Никакой я тебе не мед, не клейся! — Анто насторожился. — Вы, городские, такие все промлядушные!..
 
— Ну, если ты столь уже глубоко изучил меня, то придется представиться: Урхо Рюттила, адвокат.
 
— «Адвокат! — у Анто все внутри ухнуло. — Образованный!..»
 
Не пара они.
 
— А покататься — ты как? — спросил Рюттила после рукопожатия.
 
— Не обучен еще…
 
— Прокачу! — как-то со значением сказал Рюттила, и все кошки города Турку снова кинулись Анто на сердце: так и впились черные, рыжие, полосатые.
 
Знал он по их депо — ох, как же знал теперь! — что связи эти скорые да легкие, но коротенькие. Вроде весело, а после напиться охота, и такая тоска, тоска…
 
— Ну че ты? — Рюттила мигнул бликом на сапоге.
 
— «Снисходит!» — подумал Анто, но стал застегиваться. Новый приятель не возражал, хотя усмешка не сходила с губ.
 
— «Дурак ему мой покатил, а дальше-то что?» — почти с ожесточением думал, одергивал себя Анто, взлезая на сидение позади Рюттилы.
 
 
— Крепче, крепче! За меня держись, — погонял Рюттила.
 
Анто обхватил его ручищами сзади, пальцы сжали твердую прохладную кожу куртки и легли на нежную чуть влажную теплынь живота.
 
— Не щекотать!
 
— Больно надо! — буркнул Анто.
 
*
Мотоцикл не рванул с места, он покатил по аллее, мягко разгоняясь, словно Анто постепенно в волны входил. Тени листвы текли, а потом бежали и мчались по шлемаку прямо Анто в глаза. Он вжал лицо в воротник Рюттилы. Резковато пахло хорошо продубленной кожей куртки и пОтом Рюттилы, но не таким едким, как у парней в их депо. Пахло и еще чем-то неуловимо нежным, весенним и девичьим — яблоневым цветом каким-то.
 
Между воротником куртки и шлемаком кожа на шее у Рюттилы была загорелой и молодой. Не имелось этих грубых складок, этих широких пор, этой словно прожаренной красноты, как у друзей-пожарников.
 
— «Конечно: с бумажечками возиться…» — это была, пожалуй, последняя отчетливая у Анто мысль.
 
Он словно забылся в мчанье-мельканье, а потом и закрыл глаза, отдаваясь духу езды — духу в том смысле, что ветер, летя в лицо, тоже ведь пахнет просторной какой-то свежестью.
 
Анто не сразу понял, что Рюттила ему кричит.
 
— Ко мне, говорю, поехали! — повторил еще громче Рюттила.
 
Вместо ответа Анто шевельнул пальцами на голом животе Рюттилы и снова так мучительно нежно почувствовал эту кожу, это дрожание под ней чужой недоступной — и хрупкой — жизни…
 
*
Сделав прощальный круг по парку, они выскочили на шоссе.
 
Жил адвокат здесь же в пригороде неподалеку. Когда-то этот деревянный двухэтажный шале был, наверно, дачей, но теперь город разросся, и сосны только местами вставали над плотными рядами железных и черепичных крыш.
 
Рядом с совсем деревенской неокрашенной калиткой зеленели ворота новодельного кирпичного гаража. В старом заборе они казались заплатой.
 
— Приехали!
 
Анто послушно слез.
 
Рюттила махнул с мотоцикла, и вот жалюзи ворот, жужжа, поднялись.
 
Они вошли под прохладную гаражную сень. Рюттила вел мотоцикл рядом, точно тот лошадь.
 
Жалюзи с дождевым каким-то, влажным шорохом опустились, тотчас вспыхнул электрический свет. Гараж был просторен, как дом, в нем кроме красного потертого жука фольксвагена был  еще один мотоцикл.
 
Анто заморгал ошарашено: из сиденья его торчал крюк толстого черного пальца. Настоящий член! Ну, конечно, не настоящий — резиновый. 
 
— А ты тож на нем? Ездишь? — спросил Анто.
 
— Тока ночью: штаны нужны с дыркой.
 
— Офигенно?
 
Рюттила кивнул и открыл дверь в глубине гаража.
 
Залитая  солнцем, кухня являла естественный и нечистый беспорядок холостяка.
 
Анто покачал головой:
 
— Мышки, таракашки, верняк?
 
— Травлю сволочей! — беззаботно ответил Рюттила. — Женщина приходит тут убирать, да на лето уезжает к своим. Тоже, как ты, деревенская.
 
— Я уже городской.
 
— Ты шамать хотишь, городской обыватель?
 
Как ему легко давался этот свойский, простецкий тон! Анто не думал уже, что Рюттила так нарочно.
 
И снова будто Рюттила подслушивал мысли Анто: обнял за плечи, потерся носом о щеку.
 
Вышло по-детски, Анто растерянно засопел.
 
Рюттила взял руку Анто, рассматривал, мял:
 
— Вот этими своими мозолями ты все брюхо мне исцарапал!
 
— Майку носи!
 
Вместо ответа Рюттила скинул куртку на табурет:
 
— Раздевайся и ты! Потом в душ, после похаваем.
 
— А в суде ты тоже «похаваем» говоришь? — хмыкнул Анто. Но тянул уж рубаху с себя через голову.
 
Наверно, Рюттила снова кивнул вместо ответа: Анто не видел.
 
Глаза Рюттилы смеялись, карие и теплые.
 
Анто смущенно опустил голову: чувствовал, как Рюттила все время рассматривает его:
 
— Душ-то где?
 
Вместо ответа Рюттила вдруг налетел на него плечом, они сцепились и стали бороться, ожесточенно и радостно, стуча каблуками о ножки стульев.
 
Оба мокрые, тяжело дыша, наконец, угомонились. Глядели друг в друга вопросительно и серьезно.
 
Вдруг Рюттила схватил Анто за руку, поднял ее и впился языком парню под мышку.
 
Анто закатил глаза.
 
*
Ближе к вечеру Рюттиле позвонили. Он долго матерился потом:
 
— Млядь, совсем забыл: у тети Терезы седни ДР! Вот сука старая!..
 
Анто смутился: резкие выражения и он допускал, но лишь на край.
 
— А у меня вот нету родственников, и некого зато материть, — он задумчиво покусывал пододеяльник.
 
Рюттила, который до того бегал по спальне, как ошпаренный таракан, глянул на Анто:
 
— Подождешь меня! — сказал повелительно.
 
Рюттила в костюме и галстуке поразил Анто: истинный джентльмен, барин!
 
Красивый.
 
Анто опять поскучнел.
 
После ухода хозяина Анто повалялся еще на широкой кровати, внюхиваясь в запах, оставленный Рюттилой. Сквозь телесное прорывался — ну да, яблоневый сладостный аромат. Но теперь он казался посторонним, навязанным.
 
Вспоминались смешные, какие-то дитячьи повадки и словечки Рюттилы: «ага», «тада», «седни»… Адвокат, а совсем ведь еще пацак! Следы его ребячеств приятно саднили у Анто и в самом укроме.
 
Но не привык он долго валяться без дела — к тому же и тревога, тоска насела опять.
 
Стукнув кулаком в скошенный потолок мансарды, Анто рывком поднялся с кровати.
 
Через полчаса все в домике было разведано.
 
Тоску Анто гнал привычно: драил и чистил, мел и мыл, делал — так что пот снова общекотал копчик.
 
К вечеру дом сиял, точно новенький.
 
Вымывшись, Анто сел в гостиной, включил радио, взял с этажерки изящный в крокодил обделанный альбом. Мать честная, сколько же у него родни! И ведь все люди, видать, образованные, богатые…
 
Из приемника неслись веселенькие мелодии, за окном небо почти погасло, край его тлел в синих сумерках, как помирающее полено. Анто захлопнул альбом. Скоро вернется хозяин.
 
Он поднялся в спальню, открыл шкаф опять. Вот они, эти кожаные штаны с дыркой. Анто вертел их, примериваясь, сунул палец в дыру, фыркнул и, спеша, начал переодеваться.
 
Дырка была — не как теперь носят: вся жопа наружу, но еще очень скромная послевоенная, только для конкретного дела, а ветер может и подождать, чтобы лезть с поцелуями. Но встречный общему ветру личный ветер пустить очень даже получится, однако лишь ветер, ЗАПОМНИТЕ! То есть, дверка больше на вход, на выход же ограниченно, но и войти туда крупный зверь (конь, например) — точняк не войдет, и хряк не войдет, и враг не войдет, а вот гость войдет, и кость войдет, и штопор какой-нибудь (то есть, автор опять тупо зациклился).
 
Вернемся, однако, к серьезному, потому как Анто мне симпатичен — и я, будучи богом здесь…
 
Короче, Анто спустился в гараж, свет автоматически вспыхнул тотчас.
 
С невольным смущением парень рассматривал этого, впрочем, не скакуна, но все же с эрекцией постоянной и для глаза даже грубо назойливой.
 
Словно пальцем манит, собака, и дразнится!..
 
Анто покачал седло, постучал сапогом в колеса. Мотоцикл зафиксирован был надежно. Для верности Анто сунул палец в дырку штанов — и дальше. Разработанный еще в депо его лаз покорно открылся, хоть и вздрогнул, было, от ногтя.
 
Анто налил на руку масла, смазал себя, после и хер мотоцикла. Обмирая, осел медленно на — крепко держась за руль.
 
Мотоцикл вздрагивал, как живой.
 
Пришлось помогать рукой себе. Дурацкое дело нехитрое — но это дело было, как минимум, с хитрецой.
 
Член механизма входил постепенно. Упор. На всю длину. Слава богу.
 
Заполнение было привычным, приятным, но неживым. Не хватало движения, своего и чужого дрожания, задавленного сопения, чертыхания, неожиданного испуга, совершенной минутной раскрытости, — всего того, от чего в душе Анто вскипал оранжевый флажок радости.
 
Но если, конечно, на мотоцикле гнать — и дерганье тебе обеспечено. Однако самое сладкое, верно, что вот, мол, мчишься на хере, *бешь себя нагло при всех, а народ думает: ну молодежь зажигает, хулиганье! Завидуют, не понимая, чего это он так жопкой в седле вихляет.
 
Типа, выпендривается…
 
Анто заметил узкое старое зеркало в пятнах и сколах. Стояло здесь скромно в углу — явно, чтобы СМОТРЕТЬ.
 
Анто и глянул. Рожа сумрачная, серьезная. Попытался улыбнуться. Ухмылка вышла косая и глупая.
 
Принялся раскачиваться. Стало вдруг забирать.
 
— «Главное, не запачкать», — это последнее, что подумал Анто, потому что дальше и чувства, и мысли, и звуки сплошной кутерьмой понеслись под откос частого, как у собаки, мучительно ликующего дыханья.
 
*
Нет, он не хотел кончать: вернется Рюттила, все повторится меж ними, — 
 
все по новой?..
 
За спиной раздался дождящий шум. Анто оглянулся. Жалюзи ворот были подняты, свет из гаража лился на улицу, и весь Анто был выставлен сейчас, как в витрине.
 
Влетев в гараж, Рюттила вырубил лампу, но ворота остались открытыми, и теперь рассеянный свет ночи, чьих-то далеких огней, чьих-то там звезд сочился в их странно распахнутый миру укром.
 
Оба молчали.
 
Анто, скорее, угадал, чем увидел: Рюттила приближается. Запах яблоневого цвета и немножко запах вина. Анто ерзнул, и из него вышел другой, утробный дух. Ах, ё, стыдобушка!
 
Но почему-то стало неважно вдруг. Прошелестел костюм, и Анто опустил руку в темноту. Сразу найдя теплые мягкие волосы, гладил.
 
И шептал, себя не слыша уже:
 
— Замараешься… Галстук-то шелковый, дорогой… Замараешься…
 
5.03.2013