Часть 1
Ванюшу «украли турки». Так его мама всем после рассказывала. И стал он рабом. А до этого он знал только минет. То есть сосед дядя Омар, бывший «афганец», брал его с собой в такси на работу возле городского вокзала. И конечно, когда работал Ванюша, дядя Омар всегда выходил из своей старенькой волги, «нэма базару, командир»; а когда работал дядя Омар — вез, скажем, курортников с ночного поезда — тут уж Ванюша шел одиноко домой, если его к себе соседские пацаны не звали. Ведь среди курортников могли оказаться еще и дети, И ОНИ БЫ НЕ ПОНЯЛИ. А дома мать все время смотрела «Великолепный век», ей было не до Ванюши, и Ванюша мечтал, чтобы его, что ли, турки эти самые поскорее б украли. Хотя, может, он и не представлял пока особой ценности для турок? Знал ведь один минет…
 
Если Ванюшу подстерегали соседские пацаны, он тоже им делал минет вкруговую, бесплатно здесь же, прям во дворе. Это было, как на завтрак сбацать яичницу: легко и весело, правда, обычно делалось это ближе к ночи. А так после работы дядя Омар всегда давал ему на мороженое.
 
Жизнь Ванюши в этом зачуханном городишке у моря, в городишке с домами, где на дверях и окнах лохмами висела выгоревшая до белизны голубая краска и тротуары сравнялись с проезжей частью еще в конце прошлого века, — эта жизнь была серенькая, как мышка. Так что когда дядя Омар предложил: «Давай, я тебя туркам, что ли, продам?», Ванюша с радостью согласился.
 
Может, дядя Омар сказал не «туркам», а «чуркам», потому что дядя Омар был гордый хохол, несмотря на имя: имя ему дала в честь актера Омара Шарифа его матуха, тоже любительница кино. Но Ванюша все равно согласился бы — все-таки перемена. А к туркам и вообще зашибись: у них там все такое здоровское, красивое!
 
Правда, в гареме фигачат и женщины…
 
Женщин Ванюша че-т сильно не уважал: считал в жизни дурами лишними.
 
Короче, продали Ванюшу, и дядя Омар подарил ему на память значок к юбилею их родного древнего города. Чтобы не забывал все ж таки.
 
На корабле Ванюша узнал: по-турецки попка — «ай-люлю», а то, что в нее сувают — «мордюк». А минет по-турецки будет «мынит», почти как по-нашему. Это его обрадовало: значок может ведь потеряться, а слово навсегда с ним останется и будет напоминать Ванюше о родине, маме и дяде Омаре с его привокзальной площадью и мороженым.
 
Но так как Ванюша опрометчиво узнал про ай-люлю от матросов прямо тотчас на корабле (в смысле: на нижней палубе), цена у него стала другая, поменьше чуток. Верно мать говорила: длинный язык до добра-то не доведет. Зачем было ему узнавать, как по-ихнему всякие части тела? Узнал бы на месте уже…
 
Сразу расплатился, короче, за любознательность, и продали его в довольно дешевый бардак к Ибрагиму, что совсем на окраине возле грузового порта. Жалко, конечно, но что поделаешь?
 
И начались для Ванюши новые знакомства и трудовые разные будни.
 
*
Ну, про будни что ж и рассказывать?
 
Первым делом, это, конечно, сам Ибрагим. Он молодой почти, мускулистый и бородатый, и жутко-прежутко опытный, и сам первый сделал Ванюше «мынит». Потому что на вкус и на цвет товарища нет — но это лишь для гостей, а хозяин обязан свой персонал по вкусу и даже по запаху в темноте сразу определять. Нельзя сказать, что Ванюшу он залюбил: для этого у него имелись другие сотрудники. Для ай-люлю, что было для Ибрагима-эфенди в нем самом главное, имелся Кургуз-ага или просто Кургуз, хотя никакой он был не Кургуз и тем более не ага, а накаченный пацанок старше Ванюши и с членом, конечно, не Ванюше чета: с толстым и вообще — стояк на все, прям как у ненормального. Чисто мордюк, а не писенька!
 
Кургуз типа из Курдистана, почему и Кургуз, и вредный, как сволочь последняя. Не только после Хозяина пролез своим сильно-сильно глубоким (и толстым же, блиннн!..) в ай-люлю к Ванюше, чуть не надорвав его, как с фронта конверт, но еще и пописал там после кончалова. То есть полный «беспердел», как говорил дядя Омар, когда то же самое с Ванюшей, но в рот, делали перебравшие курортники на вокзальной площади или свои ж пацаны, а Ванюша дяде Омару почти удивленно про такое после рассказывал.
 
Каждое утро Кургуз шпилил хозяина в комнате, где спал хозяин и где обретался Кургуз, если внизу на раздаче не работал или не делал в других частях дома и сада всякие гадости.
 
«На раздаче» — это так Петя сказал, тоже русский. Он с братом Павликом здесь два года уже. Мать у них в Одессе в столовке заводской работала, вот поэтому и «на раздаче», а так на самом деле тут на первом этаже просто типа кафе, но можно за занавесочкой прямо в зале, не очень чтоб громко, не громче чтоб музыки — но не кофе ж сюда ходят пить; не только кофе! Однако занавесочку лучше все ж таки задвигать…
 
Петя странный: у него на башке волосы во все стороны только сверху, как гнездо на себя нацепил, а за ушами и на затылке кожа одна. Он считает, что он панк и в целом здесь правильно, потому что после закрытия столовки ихняя матуха спилась совсем, а надо брата спасать: он дурак еще. В том смысле, что у Павки на их деле поворот вообще на все сто восемьдесят градусов вышел — прям верещит под клиентом, как женщина, что Ванюше, к примеру, противно слушать. И жадный такой: если нет никого, он на матрасе лежит и себе в ай-люлю пальцы сувает и потом облизывает. Понятно, что в этом деле, как клизму ни делай, а все одно ведь напорешься. Но самому, просто так нарываться — зачем?
 
Зачем, будто ты совсем уже женщина?!..
 
А так мордалек у Павлика ничего, и стрижечка всегда аккуратная, Ибрагим особо следит. Популярный он тут, Павлушка. «Впопулярный», — сказал бы дядя Омар. Эх, не хватает его; он как пошутит, сразу понимаешь: все для него в жизни фигня после Афгана!
 
Тут у них в Турции тоже, в общем, идет война: турки лущат курдов, и хозяин прям такой весь патриот, на спине себе вывел тату: герб, блин, турецкий. Так что, когда Кургуз-ага со спины хозяина делает, то получает свою мелкую интимную компенсацию. Типа временно торжествует сепаратизм.
 
Хоть убитых ведь не вернешь — да и новых родить не получится.
 
А в целом все ничего, Ванюша старается. Деться-то некуда…
 
*
Конечно, с гостями оказался облом в том смысле, что порт по соседству: матросня всякая разноцветная и такелажники, часто потные, немытые, мозолЯми, гады, корябают. Но с другой стороны, если человек рабочий — что же, и презирать его? И без ласки оставить совсем? Тем более, повторю, никуда ведь не денешься.
 
Один, например, бычара, как сядет на стул, а Ванюшину спину в спинку стула вожмет, ноги его задерет, и свой мордюк прямо в Ванюшину ай-люлю, — и пхается, пхается, лезет туда, зверь, прям аж до кишок. К сердцу, как фашист к Москве, прорывается! А стул скрипит, трещит, по полу ползет и лягушкой тяжеленькой прыгает.
 
Однажды спинка стула сломалась, до того дернул Ванюшу бычара собой, и Ванюша на кривом кверху загнутом его мордюке всей своей ай-люлю повис, прям как на пальце над пропастью, но бычара только еще больше стал гордиться собой; а зовут его Авас.
 
Этот самый Авас в ротак Ванюше языком всегда залазиит, когда на стуле они этак уединяются и при всех прыгают по комнате и скрипят; да еще, бывает, и срыгивает!
 
Дядя Омар никогда так не поступал. Пару раз Ванюшу по-соседски попробовал, а так у него жена, у дядя Омара, чтобы соседа еще и в попу систематически. И Ванюшу всегда наставлял: ты, мол, попу-то береги! Это у меня такой махонький, а у других знаешь, какие бывают… Попа-то у тебя — это ж путевка в жизнь! А Ванюша вот не послушался, стал турецкий сразу на корабле учить, и теперь он здесь. Как говорится, Авас свинье не товарищ…
 
Но все равно хорошие люди везде попадаются. Пришел один такой старичок в белом костюме, взял Ванюшу как новенького. Ну, легли. А со старика какой же и спрос? Хотя Ванюша честно старался, ведь старичок русский был, эмигрант; родной человек, можно сказать. Он Ванюшу не стал за неудачу журить и денег назад не потребовал, а объяснил, что не просто нужно стараться, нужно и ПРЕДСТАВЛЯТЬ. Типа, каким чел был в юности, какой он был вообще зашибись, и какие у него там случались мужчины и женщины в лагере, и что вы вместе не сейчас, а тогда, и что на дворе 44-й год, война, и что в любой миг может капец быть всему, но сейчас хоть крупинка, а радости, и надо ее ухватить у небытия, «как искру бессмертную».
 
Ванюша обалдел от этих прекрасных, высоких слов, и они снова легли, и Ванюша представил себе поле боя, а они в траве, а этот чел типа Авас, но раненый, и его надо тащить, а вокруг близко уже фашисты и собаки ихние гавкают, и пули уже свистят, и патроны заправлены или мины там всякие, бомбочки в ихние узкие фашистские ай-люлю. И ничего обоим не осталось, как только в последний, но самый главный, решительный раз. И тогда они оттуда прорвутся в мирное наше сегодня, на фиг!
 
В общем, от фашистов они ушли. И дедушка этот Олег Михеич Михеев-Ковыльный, сказал, что если б не Ванюша, то СМЕРШ точняк его б сейчас пристрелил, потому что он был по жизни как раз полицай. Но и тогда удалось спастись, на лодке в Турцию убежать, а теперь он благодаря Ванюшеньке третий раз, почитай, родился. А то и Ванюшу СМЕРШ себе бы забрал.
 
А лесоповал — это тебе не Турция.
 
И стал Олег Михеич ходить к Ванюше, и у них каждый раз было как бы или последний бой, или как там, блин, сложилось бы в лагере. А Пашку, скажем, Михеев-Ковыльный больше не брал, считал жадной, но тупой и бездушной помпою.
 
Однако ведь на родине Пашка в школу почти не ходил, не успел, и про войну знал только, что там мущщины бегают жутко такие все злые, надроченные и куда-то при этом страшно спешат. Но дрочибельно чумазенькие. Однако представить, что он с Олегом Михеичем да под бомбами, Пашка так и не смог.
 
А еще Олег Михеич сказал, что есть здесь в борделе один такой «гаврик», чурек, но ТРОГАТЕЛЬНЫЙ… Но какой именно «гаврик», не уточнил, и Ванюша затерялся в догадках.
 
Эх, дурило, просто ведь не допер, что надо было бы у Петьки спросить. Потому что Петька давненько здесь и всё про всех знает. И неплохо к Ванюше и в целом и частично относится. Особенно, когда Авас со стулом в Ванюше работает — тогда Петька прибегает смотреть. Потому что он считает, что как Ванюша с Авасом — это именно по-мужски, сурово. А как Павлушка-дурак верещит и в себе самотыком шарится — это чисто по-бабьи. Девчонка прям!
 
— А мы ж мужики, ёптать, — говорит Петька. — Я как на тебя посмотрю с Авасом — лучше всякого кальяну забирает, Ванек!..
 
*
А вот, кстати, и про кальян. Его все курят здесь, потому что, наверно, Турция. Особенно часто курит Петька, даже вставил как-то раздвоенный мундштук в попы Павлику и Ванюше, но ничего хорошего не вышло из этого. В общем, у турок тоже не все зашибись.
 
К тому же Кургуз стал че-то Ванюшу в последнее время сильно, гад, доставать. Вредный, потому что под бомбежками побывал. И вообще Кургуз на него злится — считает, Ванюша на что-то еще надеется.
 
Ванюша это все понимает; блин, он не дурак! И вообще стала родина ему часто сниться в последнее время, дядя Омар, вокзал, родной президент, привычные чемоданы и местные пацаны, такие русские, такие простые, душевно близкие…
 
Однажды Кургуз в зале бабу изображал, всю в прозрачных платках, а из них его мордюк-разбойник торчал, он им двигал в разные стороны, будто щупом, и клиенты все языками цокали и в такт ихней турецкой музычке хлопали. А Михеич в тот раз не пришел, и Ванюша из зала высклизнул и пошел по дому шариться, насчет этого «гаврика» домогаться.
 
Словно вела его звезда. В конце концов, чем он хуже Олега Михеича?
 
И тут он заметил за ковром в одном закутке типа дверь, но закрытую. Он нажал на ручку, и дверь р-раз — подалась от него. И он вошел почти в темноту, и свет проникал только из окошка без рамы и без стекла. Окошко было широкое, но узкое, только попа разве пролезет. За ним виднелась залитая солнцем стена дома.
 
И тут Ванюша вспомнил: Петька ему рассказывал: ходят сюда и женщины, вон в ту калитку, и там есть окошко, и они получают свою радость языком или мордюком, не открывая себя. Но от мордюка такая может и понести, поэтому русским на этом посту делать нечего — и неграм, конечно, тож. Только местным, чтобы муж не подумал на жену чего нехорошего.
 
В комнате пахло немного духами, но больше животным, и сидел человек. Ванюша включил фонарик и увидел, что это совсем голый, однако в тюбетеечке паренек, приятный и в меру испуганный, с печальными глазами, смуглый чурек.
 
И он по-русски сказал Ванюше:
 
— Виключи, пилять!
 
Ванюша выключил, но парень сразу ему чем-то ужасно понравился. Какой-то он был серьезный, грустный, ресницы длинные, глаза женские, ласковые, но телом уже мужик.
 
Ванюша рассказал про себя, а парень сказал, что звать его Азат, что он «с Таджыкстан», семья голодная, старшие братья «в Маскыва», а он здесь. Типа продали лишний рот, потому что он руку сломал правую, работать «нэ мок».
 
И показал руку, она была вся обмотана и к шее привязана. Но Ванюша подумал, что Азат нашел работу необязательно, чтоб для только рук. И такой Азат был печальный, что Ванюша аж прослезился, потому ведь тоже был одинокий конь не на родине.
 
Но тут калитка хлопнула, пришла женщина и вздела подол. И Азат принялся сперва языком, а после встал во весь рост, и давай, давай, а подвязанный локоть четко так вздрагивал!
 
Но кончить в себя эта женщина не дала: испугалась мужа, наверное. И тогда Ванюша предложил себя, куда Азат захочет, потому что уж очень парень такой серьезный, честный, грустный ему понравился. Захотелось помочь и вообще задружбаниться.
 
— Нэт, — ответил Азат. — Минэ кормят нэ за это. Работать нада.
 
— А часто таскаются?
 
— Нэт, раза три в дэнь, и еще адын урус, аксакал, но его всегда в ай-люлю сыльно-сыльно нада и до канца. Нэ магу, друг, карочи, прасты!
 
— Олег Михеич, небось?
 
— Аткуда знаышь его?
 
Ну, Ванюша рассказал и про Олега Михеича.
 
— Он тожа любыт са мной гаварыт, — сказал мечтательно Азат. — Кароши чилавэк!
 
Но тут как на зов явился к окошку и Олег Михеич, и ребята по приколу сделали так: сперва вошел Ванюша, а после уже, под Ванюшин начал вводить Азат. И Олег Михеич даже заверещал от приятного удивления.
 
Но тут дверь открылась, и в комнату влезли Кургуз с хозяином, потому что дверь была ведь из ихней комнаты.
 
Ну, хозяин закричал, что Ванюшу полчаса уж ищет Авас, а он, Ванюша, от работы, неблагодарный, прячется.
 
Однако Олег Михеич выручил их и сказал, что во всем виноват лишь он, захотелось вот встретиться сразу с обоими со знакомыми. Даже сказал: «с моими дружочками»!
 
И попросил, чтобы и дальше так же его обслуживали, а Кургуз для этого слишком грубый: садит плотненько, но входит наполовину лишь. А ведь хочется, чтобы и яички по попе пошлепали!
 
— Тогда двойной тариф! — закричал Ибрагим.
 
Старичок покорно сказал «цу бефель», будто был все еще в лагере.
 
— Теперь к Авасу лети! — приказал Ванюше Кургуз. — Он уже в стул весь влип, собачатина!
 
*
Так и срослось у них. До женщин Ванюшу на всякий случай не допускали: молодой, вставив, еще и кончит, а за последствия Ибрагим отвечай? А на дедулю Олега Михеича — это да, как не помочь человеку, к тому же двойной тариф. Каждый день Михеич в калиточку уже как родной проходил, и Ванюшу запускали к Азату, но сблизила их не одна лишь работа совместная — хотя и это, конечно, тоже.
 
Поймите: всюду не только жизнь, но в каждой дурацкой жизни жилкой бьется потребность в любви, в чувстве, ети его… Сперва, естественно, в чувстве локтя, а после и все остальное и прочее. Очень серьезный, положительный был сын крестьянский Азат и печальный — о семье все вздыхал украдкой, хотя вряд ли уж быть ему женихом: какой девушке занадобится нищий бордельный раб?.. Сильно тосковал честный Азат, а тут вдруг Ванюша, душевный, ласковый, тепленький. И мягонькое животное, и родной вроде как человек!
 
И это второе — все больше, потому что спускать в Ванюшу Азат себе все же не позволял: работа. Только если Михеич просил их и снаружи подсматривал. Но делали это от Ибрагима все трое тайком: иначе б хозяин тройной тариф закатил.
 
Так появились у них маленькие секреты и тайны, и радости, и общая теплота отношений, что сплотила их от мира вокруг. Тем более, Михеич стал приносить им всякие с войны еще сохраненные сувениры и драгоценности, золотые коронки особенно. Как почуял старик: эти двое — его наследники.
 
Сперва золото под кошмой прятали, а после решили бинтом Азатовым оборачивать — гипс-то долго не снимут еще.
 
Азат, конечно, очень насчет золота встрепенулся: вдруг удастся на калым накопить, на дом; вернуться, на девушке на настоящей жениться, на наверно порядочной, семью завести?..
 
Мечтал об этом Азат даже и вслух теперь, а Ванюше эти мечты — как гвоздочком по сердцу. Зачем Азатику какая-нибудь Гюльчатай дурацкая, когда вот он, Ванюша, тут же рядышком? Лучше бы средства в дело пустить, открыть такой же вот публичный, но все же дом. И кров, и бизнес, и работа, считай, без отрыва от очага…
 
Можно было б и по высшему разряду, типа, эскорт-услуги, а не грубо бордель.
 
Михеич словно подслушал мечты Ванюшины: тащит вещи все ценнее — цепочки, кулончики, брюлики. Куда уж девать? Вторую руку, что ли, Азату ломать — так ведь начнутся упреки всякие, подозрения, Кургуз за ними чаще нужного стал подглядывать. И всякий раз после Ванюшу сажает на свой мордюк. Тоже вроде у него или любовь, или страстишка злая и постоянная.
 
Уж иные гости от Ванюшиной ай-люлю нос начали воротить: мордюк в таком-то тоннеле, как беспризорник, тоскливо болтается. Не ай-люлю, а ехидное издевательство над почти любым даже и такелажником! Даже Авас стал сперва воронку мягонькую вставлять в Ванюшу, а после уж свой мордюк — просто сильно привязался к Ванюше в Ванюшу еще и срыгивать!
 
Короче, Ванюша сам бы себя не узнал теперь, какой он стал выносливый, чуткий и опытный, а ведь раньше знал лишь один минет!
 
Верно мать говорила: ученье и труд все перетрут.
 
И никакой это, дядя Омар, не «беспердел», а то, что вы сами Ванюшеньке напророчили: денежная (в потенциале) за границей профессия плюс призванье по существу!
 
Главное, чтоб Кургуз не дознался про ихнее золото…
 
*
Вы скажете: как у них чики-чики все! А жизнь — она, скотина, куда сложней. Сложней и в плохом смысле волнительней.
 
И будете правы, мы ведь и сами пока живем, хотя и не знаем уже, за каким фигом длить все это унылое богово формотворчество.
 
Потому что в жизни каждого тикает подложенной миной только участь, а смысл и все прочее — досужие домыслы. Помыслы, замыслы, вымыслы…
 
Итак, накануне Ванюше приснился сон. Будто он стоит на высокой скале, а под ним море волнушками золотыми до самого горизонта дышит и плещется. А он смотрит на него словно сквозь бинтик, словно бы сквозь туман, и ему не то, чтобы даже и хорошо, но как-то и плакать и полетать, и помереть, и собственному полету в пропасть порадоваться охота. Он даже подумал: а может, я и того, вовсе помер уже?
 
Но кто-то большой взял вдруг его за плечи и говорит: «Ну-ка, вниз пошел!» и к краю толкнул.
 
А наутро Петруха его в грудак пиханул:
 
— Слышь, кореш, шмонают менты, пилять, все заведение! Прячь, короче, чего не положено…
 
И Ванюша надел трусы.
 
Полицаи сразу увели Павлика в туалет, и сами потом туда беспрестанно, как на допросы, входили, а выходили очень довольные и стали вообще такие веселые, и даже ребятам подмигивали. Один пощекотал Ванюше мордюк дубинкой и хотел вроде, чтобы Ванюша тоже с ним в туалет пошел, а то Пашка, видать, упарился.
 
Но тут хмурый начальник вызвал Ванюшеньку на допрос. А там, в комнате Ибрагима, уже сидели сам Ибрагим, Кургуз и Азат. Азат был все еще голый и в тюбетейке, и прикрывался здоровой рукой, почему сидел он понуро, будто во всем виноватый. Рука в гипсе беззащитно висела под самым сердцем.
 
Начальник был усат и немолод, морщинист и суров, и вообще было сразу ясно, что ему все здесь не нравятся — и особенно, блин, голый Азат.
 
Ванюша встревожился.
 
— По каким документам живешь в Турции?
 
Ибрагим тут встрял и стал, моргая, врать про то, что в России Ванюша был беспризорником и до Турции сам кое-как добрел, а Ибрагим, добрая душа, пожалел его, приголубил и дал кусок.
 
— Кусок ЧЕГО?! — ударил кулаком по столу начальник. — И на каком, пилять, основании?!
 
И все улыбнулись невольно, кроме начальника.
 
Впрочем, тень улыбки промелькнула лишь на губах.
 
— Ладно, — сказал начальник. — После, Ибрагим, будешь плести, откуда у тебя столько иностранцев работает при такой национальной, шайтан, безработице! А ты — Ванюша, что ли, тебя? — расскажи, как ты встретил Михеева и почему, зная о его военных преступлениях, не донес сразу в полицию?
 
Ванюша удивился: Михеича он знал лишь с самой хорошей стороны, о чем честно, но без подробностей рассказал господину начальнику.
 
— Ты слышал, что послезавтра приезжает их президент? Решено сделать России подарок: выдать им военного преступника Олега Михеева-Ковыльного и наказать тех, кто помогал ему столько лет, пилять, укрываться от правосудия.
 
При слове «правосудие» Ванюшенька приуныл. Теперь с Азатом они стали чем-то очень похожи; правда, Ванюша был все ж в трусах.
 
Но Ванюша понял, что лично его, Ванюшу, на родину выдадут вряд ли — хотя, может, дядя Омар и обрадуется.
 
— А ты-ы?! – набросился на Азата начальник. — Ладно эти, урусы, шайтаны, гяуры, животные, но ты, сын Востока, как ты, взрослый пацан, а не маленький, мог, пилять, опуститься до этого?! Ибрагим и Кургуз — души потерянные, дети греха, собачатина, но ты, из нормальной семьи дехкан, завтра солдат, руки еще в честных мозолях!..
 
Азат опустил голову совсем к гипсу и стал темный-темный, цвета глины почти.
 
— Кушать ему было нечего! — вдруг завопил Ванюша, неожиданно смело и даже гневно. — Накормите сперва, а после мораль читайте, пилять!
 
Ибрагим с Кургузом в ужасе уставились на Ванюшу.
 
Начальник разгладил усы. Он выпучил на Ванюшу глаза, как если бы таракашка перед ним на столе запел арию.
 
— Я знаю: после надцати у вас ай-люлю подставлять нельзя, — чуть спокойней продолжил Ванюша. — Но у него рука сломана, он лишним ртом быть не мог! Хоть пособие выдавайте, сволочи!
 
Это Ванюша опять раззадорился и даже (тоже) стукнул кулаком по столу. Кувшин на столе подпрыгнул — начальник сморгнул. И вдруг ухмыльнулся под усами:
 
— Ладно, пилять, вижу, ты честный парень. Даже работать тебе разрешу. Даже и сам приду проверять, хоть после Кургуза делать в тебе простому человеку, говорят, нечего. Но ЭТОГО  — чтоб на родину в двадцать четыре часа! Шайтан-басурман-пилять…
 
Начальник поругался еще, потом проверил Ванюшу и заключил, что Кургуз явно вредитель; его надо вместе с Михеевым выдать русским, чтобы жизнь честным туркам не портил здесь.
 
— Но ты честный пацан! — повторил он на прощанье Ванюше, ероша его волосы. — Жалко, не турок. Послезавтра приду с воронкой. И еще: будешь мне помогать, все про всех здесь рассказывать?
 
Ванюша кивнул. Он понял, что Авас со своей воронкой сюда тоже неспроста шляется.
 
В конце концов, и его, Ванюшу, Ибрагим с Кургузом забоятся, зауважают.
 
Перед дверьми Ванюша и Азат обнялись в последний раз. Одетый, Азатик был непривычен, смущался.
 
Ванюша смахнул слезу:
 
— В общем, Азатик, лишился я друзей в один день! Хоть домой теперь возвращайся…
 
Азат обнял Ванюшу, шепнул:
 
— Золота вазми из гипса на дарогу, дарагой мой чилавэк, брат!
 
Ванюша подумал и покачал головой:
 
— Еще заработаю, тебе щас нужней… И знаешь, Азатик, все ж таки заходи! Даже если и женишься…
 

Часть 2

Тем, кто помнит мою сагу про Ванюшу, которого так хорошо, так удобно для всех воспитал сосед дядя Омар, а после купили турки и он стал работать и с турками и с гостями ихнего Цареграда за мелкую, но все-таки денюжку, и нашел на чужбине любовь, но любовь ушла жениться на родимый ей Средний Восток, — всем вот этим людЯм салям и наш турецкий алаверды!
 
Я получаю множество писем о Ванюше и для Ванюши, и должен сказать: наш герой раздался в плечах, попку ему несколько раз уж чинили (потому как люди на свете ведь разные попадаются), но он все так же приятен, макушка его горьковато пахнет орешником, который пронизан роскошным солнцем в июльский день, и Ванюша пока смущается, если кто его обзовет этак неласково.
 
Конечно, уход Азатика опечалил его, но не такой, блин, Ванюша, чтоб убиться об стенку без любви, навек! Недолго он горевал, если по-честному, и вообще в коллективе под каждым-то не наплачешься. Тем паче, что в текучке тел у него там двое реально интересных парнишек нарисовалось, тоже работничков, тоже коллег, а также один рослый турок, капитан конной полиции Селим-ага — постоянный, почти ежедневный гость.
 
С него все и завертелось, посему я о нем сперва.
 
Ванюше Селим-ага сразу и приглянулся и не понравился. Приглянулся рыжими баками и красными, будто в крови, а не в шерстке грудью, ручищами. И тем, что с Ванюшей он не заигрывал, но и грубо на матрас сразу не   опрокидывал, а сперва общался с едкой такой, молчаливой завороженностью.
 
Вот уж Ванюша перед ним голый стоит, вот уж и в стеночку вжался весь (а стенки какие тут — ходуном ходят щелястые досточки, в соседнем отсеке сразу двое всегда работают, сквозь щелку просят вдруг между делом и закурить). Но Ванюша словно не чует на спине сейчас прыгучую шершавость-корябанье: вся кожа его замирает-внимает пальцу Селимову.
 
Пальцем тот по носу и по губам, по  подбородку Ванюше неотрывно ведет-разводит (палец жесткий, грубой корой кожа на нем от конской сбруи и от оружия), словно Селим-ага мысленно рисует себе, куда семя его падет, куда ненароком, кипучее, выльется, а он потом с осторожностью подошвой в Ванюшу его — шлеп, шле-оп-пошлеп-шлеп — вотрет.
 
Другая рука в кармане серых широких брюк, веки приспущены, смотрит так свысока, сквозь ресницы свои красноватые, глазами своими ясно-зелеными, почти северными, немецкими. И кажется Ванюше: не о трахе сейчас мужик размышляет-заботится, а о чем — и подумать, и представить страшно себе.
 
И что ему, офицеру в роскошных кепи и галифе, в блистающих сапогах, делать здесь, в этом курятнике, где в грязных опилках пол, где стекол нет, а только битые ставни, где пахнет луковым пОтом простого сливания жизни, вечно перестоялого нетерпеливого порева?..
 
Ибо давно Ванюша уже не на сальных коврах в главном доме, а здесь в сараюшке гомозит. Отрядил хозяин Ванюшу сюда, вроде на понижение — но при сем в отдельный отсек.
 
А дальше куда?.. Ванюша не представляет, но при мысли об этом, под пальцем Селима трепещет и лестно для господинова пальца и взгляда, с невыразимой глубокостью, словно крыльями, вздрагивает.
 
Ноздри Селима играют, в каждую хоть два пальца сейчас засунь; чресла его мучительной сладостью заполняются. И поймав неуловимый кивок, Ванюша со звуком «пук! пук! пук!» раскрывает крючки на допотопной и пышной форме, оставленной лишь для конной полиции.
 
И вот ОН уже открылся весь, вышел наружу, в сизых гранях ветвистых вен, вспотевший, в не терпящих возражений грозно мужских подробностях. И Ванюше дозволено к НЕМУ прикоснуться — но только пока рукой, и палец аги продолжает скользить по губам Ванюши, проникая в рот то грубо, то ласково.
 
И Ванюша глотает этот горьковатый мужчинский вкус, слюной съединяясь с ним, глядя снизу в глаза этого человека — точно кровью, красной шерстью покрытого.
 
На мокрой от предыдущих потов и слюней кошме стоит на коленках теперь Ванюша, вжавши соски в гладкие прохладные голенища, словно они, соски, в блаженную тень ушли — в тень от высоких сосен. И теперь не только палец бродит по лицу Ванюши; ходит любопытно-внимательно.
 
Ванюша раскрывает рот: вот он я, тут я весь, твой я весь; пощади.
 
Дальше происходит понятное. Селим-ага сжимает щеки Ванюше, играет своим у него за одной, за другой щекой, щеки ж царапает пальцами. Ванюша — живой чехольчик для тесного членовращания. Будто и есть Ванюша при Селиме-аге, будто и нету никакого Ванюши сейчас, уже, а Селим-ага сам с собой.
 
Сам с собой, одинокий в космосе, но очень внимательно.
 
Рот Ванюши немеет, вся грудь Ванюши в слюне, слюна Ванюши у Селима на сапогах, потеками. Если б солнце вошло сюда — ах, какой был бы блеск! Какая резь глазам и бликалово! Ванюше кажется, что глотка его скрипит, мертвая под ударами, под ударами; под вращанием; под ударами.
 
Ванюша вдруг думает: ведь где-то была типа родина. Где-то что-то тоже, наверно, другое; есть.
 
Селим шипит, содрогается — и он, словно Ванюша, атласный от пота, весь.
 
Брызжут, текут безудержными толчками подробности. Уходит вглубь Ванюши горьким обилием непременная завершающая струя.
 
Потом он, Селим-ага, привалится блестящим плечом к дощатой стене, будет водить сапогом Ванюшеньке по лицу, по груди, спустится ниже, потормошит, помнет, Ванюше самому разрешит (не всегда). Если да, то белые брызги свои Ванюша тотчас слизнет, скромненько, с черного, пахнущего конским навозом.
 
После ухода Селима Ванюша лежит в опилках с минуту, устало (уныло?..) восторженный.
 
Рот приоткрыт.
 
Словно задумался?
 
*
Он будто задумался и смотрит в дальние дали, просторные, но не очень светлые. Мнится ему: Селим-ага, конь его и Ванюша — триединое как бы целое. И ржут, и скачут, и делают дело любовное — вместе, не разорвать. Один во всех, все как бы и в одного. Убить можно, конечно, но всех троих; порознь же — не получится.
 
Хотя…
 
— Эй, рус-Вануш, дай тоже курнуть, пилять!
 
Жаркий шепот из щели. За ней — толстые губы Шоколадного Джо, каплю тоже любимые.
 
Сегодня Селим не дал Ванюше спустить.
 
— Ты один сейчас? — Ванюша пока лежит.
 
— О-о, курва! Давай, тащи…
 
Шоколадный Джо — коренастый и именно шоколадный весь, из Туниса, да не араб: глубже он. Там, в черной Африке, истоки его, там убили его родителей. Там схватили его, там продали его. Говорит, всем отрядом сперва натешились, особенно же сосед — того пощадили, взяли в отряд; не захочешь, а над бывшим приятелем расстараешься. Потом пошли чередой бардаки. Джо не помнит уже, как называли его родители. Зачем помнить? Вспомнишь — плакать захочется. А Шоколадный Джо весел всегда, круглая бритая голова, круглые плечи, круглые мышцы, некрупный, но с колечком в залупе член. И все округлости, и колечко сияют-смеются в такт белым его зубам. Шоколадный Джо всегда улыбается. Раз выжил, то надо жить. Шоколадный Джо будет жить! Вот и хозяин сказал ему: «Ты, как тебя, ты старшак, тебя, пилять, не хотят мужики уже. Что ж, мне грудью тебя кормить? Сам давай на себя зарабатывай!»
 
С тех пор Джо в сараюшку перешел. К нему не турки ходят, а все больше матросики. Он бы и нанялся сам на корабль, предлагали уж сколько раз, но кАчка — шиздец для него. Да и не катит работать Джо иначе, как хреном и приложенными к нему лукаво разработанными отверстиями.
 
Чаще всего Джо лежит, покуривает. Тоже стал немножко как женщина, пухлый, блин. Только трахаться да трепаться горазд.
 
Впрочем, и это дело ведь — не последнее. Ванюшу после Селима он любит облизывать. А там, где язык — и все остальное как закричит у обоих, запросится! Ванюше словно бы ванна он, но с глубоким горячим проникновением и с бурной пеною до краев.
 
К тому же, сказано: ванна любит поржать, поприкалываться.
 
Но это потом, а сперва — мыться, раз Ванюша свеженький, еще не обсох, весь в Селимовом и чумаз.
 
— Фу-у! — между делом корчит рожу Джо. — У него и конча навозом воняет, будто из-под лошади жрешь, пилять.
 
— У него не лошадь, а конь… Ой, хорошо-то как!
 
— Ты коню не сосал еще?
 
— Пиля-ать! Зашибо-о-он, о ё-оо!.. Он по конюшне-е, о-о, хо…
 
Джо не дает Ванюше договорить. Рты теперь у обоих заняты.
 
После долго лежат, курят, блаженно щурятся от солнца в щелях — сытенькие коты.
 
Хлопнув дверью, со двора входит еще один житель сарайчика. Он тоже негр, но желтее Джо, с мохнатыми, как зверушки, чреслами и членом, который из-под трусов на ляжке кольтом лежит. Этого звать для Ванюши смешно: Хайдар — Гайдар, если по-нашему. Но походит Хайдар больше на Пушкина. Правда, какой член у Пушкина, в книжках не сказано. Впрочем, Ванюша ни одной книжки в жизни не прочитал. Не до книжек ему пока: некогда.
 
Хайдар самый старший из них, молчаливый и вроде злой. Вот и сейчас цапнул простынку из-под ребят, потянул на себя. Их с простынки свалил, простынку встряхнул, простынку рванул — слипшаяся аж щелкнула — скомкал и в узел с бельем.
 
И вышел, даже не поглядев.
 
Все хозяйство на нем. Но вечером выходит в проулок к началу улицы, поджидает матросиков, а для Ванюши и местных тож. А всей любви у Хайдара — только Ванюша и Джо. Потому что Хайдар — мужик.
 
Иной раз возле него даже страшно бывает Ванюшеньке.
 
— Что Хайдар злой такой? — щурится на дверь Ванюша, будто и не дверь щелястая это, а яркого дыма столб.
 
— Надо его утешить, — смеется Джо.
 
А как — под утро решит сам Хайдар.
 
*
Вечером Ванюшу зовут в главный дом. Сидит в отдельном кабинете Рифат-ага из тайной полиции. Очень положительный квадратный усастый бровастый мужичинище, на дядю Омара похожий, только надушенный. Любит сюда ходить, но у него свои мухи в башке. Ванюша его не обслуживает уже.
 
— Был ли Селим-ага нынче?
 
Ванюша кивает.
 
— Хорошо трахал тебя?
 
Ванюша кивает.
 
— Снова только в рот?
 
Ванюша кивает.
 
— Говорил что-нибудь?
 
Ванюша мотает головой, почти виновато.
 
— Плохо работаешь, Вануш-урус! Нужно уметь клиента разговорить.
 
— Он со мной не общается, только трахает.
 
— Но ведь ТОГДА он сказал тебе?
 
— Он не мне сказал, — напоминает Ванюша. — Он соседу сказал, который Джо натягивал.
 
— Повтори, что он тогда сказал.
 
— Тогда другой сказал сперва: говнища много, типа того. Типа полезло. Они за стенкой с Джо были, так-то запаха не учуял я. Но вы не верьте, Рифат-ага: Джо дело знает, всегда перед вечером чистится. Говну на рабочем месте взяться откуда же?
 
— А что ответил Селим-ага?
 
— Ответил, что все говнище скоро из Турции выметем, и из правительства.
 
— Больше этот, который с Джо был, не заходил?
 
— Не-а…
 
— В маске был?
 
— В маске и камуфле. Он вроде с машины спрыгнул, его Хайдар привел с улицы. Вроде спецназовец из президентского полка. Джо говорил, только у них такое камуфло пятицветное.
 
— Вот это и напрягает, пилять! Но Селим ему ведь доверился! Знал его, вероятно. Вдруг про говно у них типа пароль?
 
Ванюша пожимает плечами и смотрит на вазу с пирожными.
 
— Можешь взять одно, — кивает Рифат-ага.
 
Ванюша тянется к корзинке со взбитыми сливками.
 
— Нет, стой! — Рифат-ага сам берет скромное рассыпающееся  марципановое кольцо и бросает Ванюше на пол.
 
Ванюша наклоняется, подбирает кусочки, все до крошечки. Под столом у Рифата между ног курчавый черный затылочек, так и прыгает. Ясно: опять Али.
 
— «Может, он и порвать Али еще не успел? — думает Ванюша. — Или успел? Совсем я от новостей в своем сарае отстал… Ишь, балдой вертит Али… Тоже, гнусеныш, старается».
 
— Пососи ему, — разрешает Рифат-ага. — Но чтобы не кончил он. И отваливай.
 
Ванюша с набитым ртом лезет под стол, ложится на пол. От Ванюшиных крошек во рту Али дрожит, молча попкою об пол бесится.
 
Рифат-ага не видит, но что-то и он, наверное, чувствует:
 
— Убирайся, Вануш-урус! Нагло ведешь себя.
 
Со сладкой кашей во рту Ванюша вылетает в ночь, теплую, душную, точно черный звездчатый плед. Пихты и кипарисы, незримые сейчас, пахнут пряной горячей горечью.
 
Ванюша через сарайчик вылетает в проулок, несется к улице. Так и есть! Хайдар стоит в густой тени подворотни, в одних шортиках, лопата хера, самая башка с широким, как на быка, кольцом в залупе, лежит на бедре, выпроставшись немым, пока праздным призывом.
 
Ванюша подлетает к любимому, хватает его за уши, нагибает к себе и с поцелуем отправляет негру в рот всю слюняво-сладкую кашицу.
 
Хайдар глотает, хлопает Ванюшу по заднице:
 
— Офигел?!
 
— Я не сказал! — выпаливает Ванюша, переводя дыхание.
 
— Чего не сказал? Кому?
 
— Ну, что он типа не местный. Может, русский даже, пилять. Рифату этому не сказанул. Он опять с Али был.
 
— Скотоэбище!
 
Кого ругнул Хайдар, поди разберись.
 
Ванюша извлекает из-за щеки несколько капель когда-то пирожного:
 
— Мозно?..
 
Хайдар молчит, отвернувшись в сторону празднично освещенной улицы.
 
Ванюша садится на корточки, втягивает в себя кольцо, залупу, обволакивает липкой густой слюной, задыхаясь.
 
Хайдар хлещет в ухо его:
 
— Мне ночь работать, ты че?
 
— Гу-гу-гу, — бурчит снизу Ванюша. — Мне тозе…
 
Но нет базару, раз так: Ванюша спускается к горькой от пота голой ляжке любимого. Хоть почистит — от этого хер у терпеливого Хайдара не встанет. Умеет пацака удержаться.
 
— Если никого ночью не склеим, тебя первого трахать буду, — обещает благородный Хайдар.
 
Он привычно суров, но Вануш-урус своей щенячьей нежностью греет его.
 
Впрочем:
 
— Отзынь! — Хайдар отделяется от стены.
 
Со стороны улицы в подворотню падает, заполняя собой низкий свод, громадная тень.
 
— Клиент! — Хайдар коленкой отпихивает расходившегося Ванюшу.
 
*
— Он псих!
 
— Кто?
 
— Ванюша этот. Любит всякого, кто ему дрын всунет в рабочую дырку. Именно ЛЮБИТ, а не просто делает. Русская он душа!
 
Ванюша, Хайдар и незнакомец топают вглубь, во тьму переулка, а в башке у Ванюши крутится этот вот разговор. То ли на родине еще слышал от друзей дяди Омара, то ли здесь кто сказал?..
 
Незнакомец шаркает по старым камням пудовыми берцаками, и это эхо грядущего траха дрожит, расцветая, в душе Ванюши, точно в ночи салют. Не факт, собственно, что чел возьмет, скажем, Ванюшу. А может, Джо, как и в прошлый раз? А может, и самого Хайдара; этому амбалу и Хайдара нагнуть — раз плюнуть.
 
Но лучше Ванюшу, конечно же. Что-то подсказывает Ванюше: без него нынче незнакомцу не обойтись. Промежностью б всю пыль с берцаков его вытереть!..
 
Ванюша вспоминает вдруг про Селима и про Рифата-агу. Почему?..
 
Пришли. В свете лампочки Ванюша видит: глаза у гостя белесые, ворс на военной башке соломенный, скулы широченные, будто за уши рожу растягивали, да порвать не сложилось пока. Русачок?..
 
Ванюша смущен: точно снова на вокзальной он площади, в машине у дяди Омара, на самом дне, под задним сидением, и пьяный родной мужик, сопя, в салон влезает, сослепу Ванюше на руку наступает, блякает, жаркий,   скисший от пота, с пузроном, неповоротливый.
 
Но мужик в камуфле молчалив и скромен, движенья его резки и точны; пот тянет металлом и уксусом. При входе Ванюша украдкой ткнул кулаком в попу его — а попка вроде и не заметила; каменная!
 
Джо их встречает голый, весь улыбается.
 
Шоколадный Джо. И парфюмистый.
 
— Ты и ты! — гость кивает Хайдару и Ванечке. Джо обиженно морщится, уходит в соседнюю комнатку. Но, конечно, будет подглядывать.
 
— Выключи свет, — приказывает гость.
 
Значит, будет подслушивать Шоколадница.
 
И ревновать?..
 
Властные мужики в почете у всех троих. И непохоже, что гость станет паскудничать: не упырь, не пришизднутый, не обдолбанный. Деловой, по-гвардейски решительный трах впереди, но вряд ли и до утра: служба ведь. Камуфло это его гладко атласное, пятицветное…
 
…Пока гость кальян курил, Ванюша с Хайдаром занялись его берцаками пудовыми. Каждый прошелся промежностью, языком, расшнуровал, стянул. От простого резкого запаха кучерявый дымок кальяна словно испуганно в сторону отлетел. Парни зубами стали тянуть носки. Так любят играть солдаты, ребятам преотлично про это ведомо.
 
Ванюша так и впечатал лицо в липкую растрескавшуюся ступню, бродил языком по мозольным проплешинам, по натоптышам — по твердым солончаковым их пятнышкам.
 
Мужчина молчаливо, скупо вздыхая, понежился. Потом отпихнул мягко обоих босыми ступнями, словно взлетел; сам привстал, сам спустил карманистые штаны вместе с казенными боксерами.
 
Сам повернулся к Хайдару накаченной белой задницей. Ванюше пока приказал пристроиться спереди, аккуратно подсасывать.
 
…Ванюша даже как-то чуть обиженно плавал в этой подобломавшей ребяток странности. Хайдар работал молча, не размашисто и внимательно: помнил, что садит Ванюше короткой, но толстой сарделькой гостя.
 
Гость тоже молчал: может, понимая их душевную смуту и злясь на себя, в их глазах «некудышнего»?.. Или было ему плевать: затем и явился в эту дыру?..
 
Иногда сжимал, тискал Ванюше мокрое испуганное лицо, словно лепил из него что-то другое — на что, впрочем, и сам азартно досадовал.
 
*
Яркое солнце сожгло все сомнения. Ни три жирненьких немчика, ни турецкий подросток-тихушник, ни… кто еще был за ночь в нем/с ним, Ванюша забыл… Проклятый кальян вконец вынес мозг под утро! Но проснулся, и да, солнце сожгло все сомнения. Не станет Ванюша пока Рифату про этого, в камуфле, говорить. Что типа тот под парней подставляется, а сам в гвардии президентской. Типа позор.
 
Ванюша вспоминает, как объедал коричневый с горчинкою «шашлычок» с дрына Хайдарова, а гость смотрел на это сквозь кальянный дурман, и вдруг велел парням поменяться ролями. То есть, теперь Хайдар гостю сосал, а он, Ванюша, впервые в жизни, можно сказать, — и в такого самца! Но «не такого самца», что там и было-то — дерг-подерг-выстрелил. Однако сам факт, что вдел мужику, что повертел, что сверху запечатлелся!..
 
Когда гость свалил. Джо тотчас влетел, Ванюшу с почином, с успехом поздравил, предложил повторить и с ним теперь, закрепить, не подмываясь, чтобы с говном реальным мужским на болте. Сказал: не отстанет теперь от тебя Шоколадка, урус,, всегда отныне будет Ванюшкиной только бабой. Стал яйца Ванюше урчать-вылизывать, и тут по глазам Хайдара Ванюша понял: гвардеец кончил в ротак Хайдару, когда Ванюша в попе этой самой гвардейской испуганно справлял свое первое торжество. Про такие дела ребята без слов друг в друге угадывали
 
То есть, считай, он еще и Хайдара — этого в первый раз! — другим самцом вытрахал! Два реальных самца на счету уже у Ванюшки!
 
День варенья какой-то, с ума спрыгнуть!
 
Теперь Ванюша точно универсал, теперь двойной тариф ему полагается.
 
Но Хайдар — суровый пацан. Не дал Ванюше отодрать Джо по-взрослому. Типа, работа не ждет. Вперед!
 
Может, заревновал?
 
В ту ночь вышел Ванюша с Хайдаром на промысел другим человеком. Конкретный боец уже, а не как Али, не как Шоколадка, не подстилка пушистая.
 
А Джо теперь не отстанет, нет. Только в попу Ванюша станет делать ему, только стрелять по… по-гвардейски?!..
 
У Ванюши словно крылья от этой мысли выросли.
 
Эх, но вот Хайдар, если не прикажет гость, ему не подставится…
 
И тут, как раз на этой мысли Ванюшиной, к ним три бундеса подошли.
 
…Ванюша страшно зевает, широко раскидывает еще тонковатые бледноватые руки. Глиняная кружка с пластмассовыми плашечками — сколько за ночь принял — бумкает об пол, катится. Ванюша подбирает с пола раз, два, три… Тринадцать штук! Плашечки Хайдару нужно отдать как отчет, хозяин доверяет только ему. И какая из этих плашечек обозначает первый в его жизни в мужчину впрыск?
 
Себе Хайдар честно тоже плашки отсчитывает. Значит, за гвардейца по плашке у них. Побратались на чужой заднице…
 
Довольный Ванюша идет в летний душ. Вода от солнца почти горяча. Ванюша подставляет зажмуренное лицо под солоноватые колючие струйки, бродит руками по голове, по яйцам; лишнее выковыривает из попы. Вдруг дверка щелястая — нараспашку. На пороге деловитый, как нянька, Хайдар:
 
— Явился.
 
— Кто?! — Ванюша почему-то подумал: гвардеец-урус?..
 
— Селим.
 
*
И снова пегий от крупных веснушек палец ползет по губе Ванюше, раздвигает губы, проникает в рот, ноготь щемит язык…
 
Все та же игра. Селим, поди, думает: вечная?..
 
Ванюша улыбается, но почтительно у него не выходит — выходит насмешливо.
 
Именно: дерзко ведешь себя, Ваня!
 
Левая бровь Селима ломается удивленно, зеленые глаза темнеют, будто над морем явилась туча.
 
Что-то лопается в их отношениях, как слива под колесом.
 
Позже Селима Ванюша понимает, что взбунтовался.
 
Впрочем, как? Вот он опять на коленях, вот раскрывает ротак… Через пять минут Селим вынет и член и яйца, встревоженный, повернется задницей, приткнет Ванюшину рожу меж булок, а сам, зло и растерянно, почти насильно кончит себе на кулак.
 
Может, не придет сюда больше?.. Или еще все-таки попытается?..
 
Является Шоколадка. Лезет губами, языком — полизаться, чтобы отведать вкус ушедшего самца, ха-ха, оплошавшего. «Протрем наши верхние шёздышки», — хихикает Шоколадка.
 
Что-то новое, озорное и жесткое, вспыхивает в глазах Ванюши. Отстранившись, он вдруг звонко припечатывает ладонь Шоколадке на щеку.
 
…Подскакивая на корточках, Шоколадка строчит, а Ванюша нарочно делает шаг туда, шаг сюда. Отпускает из губ белесого червячка к потному почти черному темени, похожему сейчас на коленку. Тот барахтается на сверкающей нити и шикарно, точнехонько, в самое темя падает.
 
Кончает Ванюша Шоколадке на гланды, так что негр перхает, нашлепывая в отчаянье задницей по опилкам.
 
Ванюша валится на постель, протягивает Шоколадке ступню в опилках, сейчас похожую на пирожок, обсыпанный марципаном:
 
— Вытрись!
 
Шоколадка с удивленьем и радостью выполняет.
 
*
Вечером Ванюшу вызывают к Рифат-аге. Тот опять занят Али, но бдит решительно:
 
— Был?
 
— Случился.
 
— Как говоришь со мной, подлец, собачатина?!
 
Молчание.
 
— Что делали?
 
— Себе на кулак кончил. Не получилось у него, чтоб в меня.
 
— Что говорил?
 
— Ничего. Что тут скажешь?..
 
— Хавальник захлопнул! ЭТОТ был?
 
— Который?
 
— Ну, вояка в камуфло.
 
Ванюша мотает башкой.
 
— Дерзок стал, наглый стал ты, урус! — Рифат-ага сопит, трогает коленом кудрявую макушку Али. — Неси!
 
Али, ухмыляясь, приносит розги.
 
— Ложись!
 
Ванюша лежит на тахте, розги свистят. Ванюша закусил губу, дергается, чтобы не по одному месту все время было.
 
Спина и попа горят.
 
— На пол!
 
Ванюша лицом уткнулся в сальный ковер. Глаза закрыты. Знает: сейчас Али на него пописает, на самые ссадины, верный Рифатов щен.
 
— «А и не дерганусь. Фиг тебе!» — подумал Ванюша.
 
Может, про судьбу; может; пока про Рифата.
 
— Он не урус, он пОляк, — вдруг говорит Рифат задумчиво. — Ладно, Али, в рот ему лучше пописай.
 
— «Хер те! Ясно, не русский!» — думает Ванюша с гордостью. И так выгибает язык, что капли несутся Али на яички, на писю и на живот.
 
— Ой! — Али оглядывается.
 
— Брысь! — машет Рифат Ванюше. Эк припекли его этот поляк и Селимчик! Так бы за дерзость заставил всяко ублажать здесь на ковре своего Али. Однажды по приказу Рифата пацан в ротак Ванюше покакал. Точнее, распялился, но не случилось: клизма все из Али заранее вымыла. Пердел, правда, как паровоз, но это вообще не в счет.
 
Мысли Ванюши заиграли и спутались. Сейчас бы смело лизнул Али в задницу. Вот бы тот подпрыгнул, стал бы его, Ванюши, рабом!
 
Ванюша помечтал вскользь о бандочке. Сбацать свою из парней заведения. Ну, главным — ладно, пускай, Хайдар. Или на равных. Пощипывать, блин, окрестных-то. Чтоб уважуха была, чтоб потом — и бабосики. Свое бы дело открыть, парни бы помогли. Шоколадку заделать бандершей.
 
Подумал о Шоколадке — поднялся кол.
 
— Вон отсюда! — топнул ногой Рифат.
 
Не терпит, когда кол стоит у молоденьких безо всякого разрешения.
 
*
Ванюша выходит в ночь. Черна и звездна, и пахнет горячей пыльной листвой.
 
Ща бы Шоколадке вкатить, по самые помидорчики!
 
Мысли Ванюши шаблонны, пьяны.
 
Но у Джо посетитель. Двое ли?.. Трое ли?..
 
Сквозь щелки не разглядишь; че-то всё мечутся.
 
МорячкИ.
 
Жалко: не российская форменка.
 
Ванюше ждать Шоколадку сейчас скучняк. Он выходит в проулок. Че там Хайдар?..
 
Ванюша сплевывает. Сам себе удивляется: а крутой!
 
Сплевывает дальше еще.
 
Вдруг что-то такое возникает в душе, смута какая-то поднимается. Снова это имя — Хайдар! На равных, ясно, не будут, но все-таки…
 
Страх и нежность, и любопытство к себе — к себе новому, отчаянно новому. И тьма живая вокруг, и недалекое урчание огромного города, и над крышами плоскими в этой части его — мутная оранжевая кайма от огней. Где-то огни, здесь-то их нет, а он, Ванюша-то, движется в черноте, как член в заднице. Или даже  как будто в женщине. Жаркая влажность вокруг.
 
Прошел он бабу насквозь: за углом вдруг свет, свод подворотни, гремящая улица.
 
Хайдар?..
 
Ванюша огибает всю подворотню по периметру, во все ниши ее, во все углы мшисто-вонявые заглядывает.
 
Где Хайдар?
 
Йок Хайдар!
 
Ванюша набирает в легкие воздуху, выглядывает под свет фонаря. Вообще-то нельзя: полицай заловит — прибьет, и в заведении будут потом неприятности. Но все-таки: где Хайдар?!
 
Улица перед Ванюшей пуста, фонари горят над ней словно в недоумении.
 
Ванюша делает шаг, другой. Вот он уже идет вдоль стен, окна забраны ставнями. В домах словно и не живут. Бросовая часть города.
 
Впереди еще светлей улица, там вон витрина, что ли, или реклама пляшет гнусно сиреневой настырною загогулиной.
 
Загогулину скрывает вдруг чернота. И только тут Ванюша догадывается: это не просто там машины гремят, это идут по городу танки, осколки брусчатки разбрызгивая.
 
Ванюша идет, бежит, несется в ту сторону, как зачарованный.
 
Как мячик, пущенный вскачь.
 
Он вдруг слышит за спиной чиркающие шаги. Тяжелые, но звук их едва прорывается в промежутках от грохота несущихся подпрыгивающих машин.
 
Ванюша оглядывается. Под каской не видно лица, лишь подбородок, но и его довольно.
 
Ванюша смотрит на этот подбородок, на ямку среди светлой щетинки на нем, и пятится, пятится, пятится…
 
Он не понимает, что это конец. Спасительная черная расщелина подворотни осталась за спиной человека в каске. И то, что он с плеча снимает сейчас, такое тяжелое, черное, маслянистое.
 
Первая очередь обсекает сверху кирпичины. Ванюше кажется: он застыл. На самом  деле несется зигзагами туда, где месят улицу танками.
 
Еще очередь, и Ванюша, ошпаренный, падает.
 
…Какой грязный их рай — и какой знакомый! Эти пятна над собой он видел ведь где-то, видел уже… Слова. Что значат эти слова? Их булькающие гортанные звуки. Грубо, как камни швыряет горный ручей.
 
Ванюша слышит звуки соитья за стенкой, веселый и резкий вскрик.
 
А это что за человек пришел? Кто-то знакомый. Черный какой! Его зовут как-то очень вкусно… Омар?.. Ах нет: Шоколадка!
 
Шоколадка наклоняется над Ванюшей. На толстых губах Шоколадки-Джо белесые полосы чьей-то кончи. Шоколадка смеется, поправляет на Ванечке одеяло, наклоняется, целует его в губы своими такими грешными, терпкими.
 
— Он убит! — смеется-ликует глупый Шоколадка.
 
— Кто убит? Хайдар убит?!
 
— Нет! — Шоколадка морщит губы и мотает бритой башкой досадливо. — Он УБИЛ. А кого он убил…
 
Шоколадка падает на грудь Ванечке, тот вскрикивает от боли. Шоколадка отпрянул: там же повязка, а он забыл!
 
Шоколадка поправляет бережно край одеяла, разглаживает его и улыбается почти что стеснительно:
 
— Он убил твою первую женщину… Теперь — я твоя женщина. Ты скоро поправишься, мой солдат!
 
26.01.2014